Соловки и Валаам. Дневник студентов паломников

Путешествие, дневник которого предлагается здесь, задумано было в начале прошлого года; мысль о нем пришла нескольким лицам сразу; коллективные паломничества учащихся, которые так развились в последнее время, давно уже привлекали внимание наших студентов, а близость Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги и оживившийся в последнее время интерес к Северу естественно должны были направить их путь к Соловкам. Сначала предполагалось ограничиться только одною этою обителью, но потом план путешествие был расширен и в него введен был и Валаам; наметив эти два пункта, паломники имели в виду описать как можно шире круг по Северу и сравнить между собою два знаменитых монастыря, из которых один послужил метрополией для другого.

Организацию путешествие взял на себя инспектор академии архимандрит Евдоким в сотрудничестве со своим помощником иеромонахом Анастасием. Из студентов выразили желание ехать очень многие, на большинство из них не располагало нужною для этого суммою денег. Чтобы устранить это первое и самое существенное затруднение, мы пытались было сделать заем в братстве преподобного Сергие, но последнее нашло, что такого рода благотворительность не входит в его программу; тогда мы нашли другой источник, из которого нуждающиеся студенты и получили ссуду по 35 руб. на каждого.

Устроивши таким образом свои Финансовые дела, мы начали разрабатывать подробный маршрут путешествие. Для этого нам пришлось просмотреть множество указателей и описаний северного края и наводить постоянные справки у студентов-северян. Самый прямой и кратчайший путь к Соловкам лежал для нас по Московско-Ярославско-Архангельской железной дороге, но нас пугала перспектива путешествие по Вологодско-Архангельскому участку этой дороги, где нам предстояло в течение двух суток ехать со скоростью 20 верст в час и не видеть пред глазами ничего, кроме сплошной лесной просеки. Чтобы сделать свою поездку более приетной, содержательной и разнообразной, мы решили доехать по железной дороге только до Вологды, а здесь пересесть на пароход и по Вологде, Сухоне и Северной Двине добраться до Архангельска. Те из нас, кто ездил на пароходах, знали, какие неизмеримые удобства представляют они по сравнению с железнодорожными поездами, а Двина обещала нам такие красоты, что мы охотно готовы были проплыть по ней несколько лишних дней. К тому же на этом пути лежали города Тотьма и Великий Устюг, знаменитые своими святынями и историческим прошлым. Переезд из Архангельска на Соловецкий остров не мог представлять для нас никаких затруднений, так как мы знали, что здесь совершают постоянные рейсы пароходы, принадлежащие Мурманскому обществу и самому Соловецкому монастырю; но мы никак не могли установить направление своего пути от Соловков к Валааму. Желая осмотреть как можно более местностей, мы ни за что не хотели возвращаться из Соловков старым путем или по Московско-Архангельской железной дороге. Нас чрезвычайно прельщал живописный Олонецкий край, чрез который обыкновенно ездят из Архангельской губернии в Петербург: в таком случае нам пришлось бы высадиться на берег в Кеми; отсюда проехать по почтовому тракту до Повенца и затем по Онежскому озеру, Свири и Ладожскому озеру – до Валаама. Но мы не были уверены в том, что найдем достаточное количество лошадей на длинном почтовом тракте от Кеми до Повенца и надеялись получить об этом точные сведение лишь на Соловках. На Валааме мы намеревались пробыть дня три, четыре; отсюда решено было переправиться в Сердоболь и по финляндским железным дорогам доехать до Петербурга (конечного пункта нашего путешествие), завернувши по пути на Иматру.

По приблизительному расчету весь этот путь должен был занять не более одного месяца и обойтись не дороже 40 руб. на каждого.

Так как наши средства были очень ограничены, а в дороге могли случиться непредвиденные издержки, то мы заранее старались сократить свои расходы.

Пользуясь положением учащихся, мы обратились в правление Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги и к владельцу двинских пароходов г. Кострову с просьбою о льготном проезде. Оба наши ходатайства увенчались успехом: правление М.-Я.-А. дороги предоставило нам право ехать в III-м классе по тарифу IV-го, а г. Костров сделал нам 20% скидки. Между тем слух о нашем предстоящем путешествии быстро распространился в Москве и за ее пределами. Некоторые посторонние лица, имеющие те или другие связи с академией, изъявили желание присоединиться к нам. Число паломников таким образом увеличилось и окончательно определилось в 27 человек. Вот их имена:

Инспектор академии архимандрит Евдоким, помощник его иеромонах Анастасий, студенты IV курса: А. С. Смирнов, III курса: Г. В. Зерцалов, П. В. Грузинов; Н. А. Величкин, В. П. Шипулин, П. В. Артамонов, А. А. Купленский, А. М. Другов, Д. А, Шувалов, Н. И. Нарский, Н. Е. Румянцев, В. Н. Третьяков, А. М. Смирнов, II курса: П. М. Попов, Д. К. Чистилин, Н. Г. Высотский, Д. Г. Коновалов. I-го курса: М. И. Сенцов, А. Г. Платонов, С. А. Зернов, Н. В. Беневоленский, помощник инспектора Вифанской Духовной Семинарии Н. П. Казанский, законоучитель IV-й Московской гимназии о. Иоанн Иоаннович Добросердов, священник с. Абакшина, Московского уезда, о. Михаил Суворовский и о. диакон Архидиаконо- Стефановской Московской церкви Леонид Ив. Любимов.

К концу мая все приготовление были закончены, и назначено было время выезда – 10-го мая, в 11 ч. 44 м. вечера. В начале июня в некоторых газетах было сообщено, что Белое море запружено льдами и что в Архангельске скопилась масса богомольцев в ожидании первых пароходов. Как ни встревожены мы были этими известиями, решили однако не откладывать поездки. 8-го числа запросили телеграммой смотрителя Соловецкого подворья в Архангельске и получили успокоительный ответ: навигация открылась. 10-го числа утром в академию стали стягиваться участники путешествие; некоторые из студентов-паломников, успевших после экзаменов уехать домой, вернулись теперь с родственниками, которые хотели проводить их.

Опустевшая было академия снова оживилась: наши паломники всюду бегали и суетились, укладывая свои вещи и закупая все необходимое для артельного хотяйства. В 8 часов вечера в академическом храме был отслужен напутственный молебен. Преосвященный Ректор благословил нас в путь. Помолившись у раки препод. Сергия, мы, забрали свой багаж и поспешили на станцию. Здесь нас ожидало радостное известие: начальник движение телеграфировал нам, что для нас будет отведен отдельный вагон. В ожидании поезда все разбились на кружки и начали оживленно рассуждать о предстоящем путешествии.

Чувства бодрости и какого-то скрытого страха, которые обыкновенно испытывает человек пред началом долгого пути, невольно возбуждали всех. Студенты решительно не могли скрыть своего волнение. Вооруженные плащами, биноклями и дорожными сумками, они шумно расхаживали по платформе и с некоторою гордостью посматривали на прочих пассажиров... Но вскоре случилось обстоятельство, которое невольно заставило собраться всех вместе. Посланный нами за билетами студент Д. К. Ч-н, вместо них принес... накладную. Оказалось, что он числился отправителем товара, а мы снялись принадлежащим ему грузом. Пораженные этим странным железнодорожным языком, мы не могли, конечно, удержаться от смеха. Полился целый поток острот и каламбуров, который, казалось, никогда бы не окончился, если бы нам скоро не объявили о приближении поезда. Мы поспешно вышли на платформу. Кондукторы предупредительно отперли предназначаемый для нас вагон. Едва мы успели разложить здесь свои вещи и проститься с провожавшими нас лицами, как раздался третий звонок. Поезд тронулся. Лавра в последний раз промелькнула пред нашими глазами и быстро скрылась из виду.

11 июня в начале 7-го часа утра мы приехали в Ярославль. Несмотря на совсем почти бессонную ночь, все чувствовали себя прекрасно. Живой всецело захватывающий интерес поездки отгонял совершенно всякую мысль о сне. С большим запасом сил и бодрым духом вышли мы на платформу Ярославской станции. К помощи носильщиков из нас никто не прибегал. Каждый сам выносил из вагона свои дорожные вещи, из которых и образовался на платформе целый склад. К вещам тотчас же из нескольких человек была приставлена стража, которая должна была охранять их от возможных нападений всюду сущих любителей чужой собственности. Все остальные, свободные от каких-либо обязанностей, рассыпались по вокзалу и платформе, ища любопытными взорами хоть сколько-нибудь интересного, на чем бы можно было остановить свое внимание. Но пока приходилось довольствоваться наблюдением одного, правда очень хорошего, вокзала и обычного на станциях суетливого движение публики. Самого города, который ранее промелькнул было пред нашими взорами, теперь не было видно.

Осмотру Ярославля и поклонению его святыням у нас было решено посвятить весь этот день. Нашими путеводителями по городу ранее, пред поездкой, выражали желание быть трое из студентов-ярославцев, которые хотели встретить нас здесь на станции и присоединиться к компании для дальнейшего путешествие. Но они, к сожалению, не явились к приходу поезда, и дело осмотра нам приходилось начать без них.

Первым камнем преткновение для нас явились дорожные вещи. Они были настолько тяжелы, что носить их за собою по городу было совершенно невозможно. Но это зло скоро было устранено. За вещами подъехал ломовой извозчик, нанятый заботливым и предупредительным казначеем нашим о. Анастасием. Вещи тотчас же были уложены на узких дрогах ломовика и под надзором бдительной стражи отправлены за Волгу на железнодорожную станцию Урочь, с которой нам приходилось начинать дальнейший путь к Соловкам.

Пред началом осмотра города было решено посетить Ярославского преосвященного Ионафана. По ранее наведенным справкам, которые после оказались неверными, он в это время находился на даче в Толгском монастыре и мы решили отправиться прямо туда. Освобожденные от неприятности быть с ношей наподобие вьючных животных, мы толпой весело двинулись на волжскую пристань пешком. Только более состоятельные члены нашей компании, каковых было очень немного, отправились туда в экипажах. Кстати об экипажах. Между ними встречаются в Ярославле досчатые, выкрашенные в темно-красную краску, сильно дребезжащие линейки, которые на парах захудалых лошадей и доставляют со станции в город очевидно только очень непривередливую публику. Дорога от станции на пристань идет почти в прямом направлении чрез самую средину города, с которым мы в общих чертах и познакомились. В Ярославле, узнав нужное направление дороги, заблудиться уж нельзя, как это вполне возможно, напр., в Москве. Сделав небольшой поворот, мы очутились на улице, которая именуется Большим Московским шоссе. Здесь прежде всего нам бросилось в глаза длинное, низкое, казарменное здание, которое оказалось кадетским корпусом. Около него мы встретили своих запоздавших товарищей, которые тотчас же и вступили в отправление своих добровольных обязанностей. Они знакомили нас с названием церквей, общественных и других чем-нибудь выдающихся зданий и мест, встречавшихся нам на пути к набережной. По правой стороне названной улицы тянется довольно большая возвышенность, которая известна под именем Туговой горы. С этой горой соединяется одно историческое воспоминание, на характер которого указывает уже самое ее название. Последнее произошло от слов: туга, тужить или грустить. В 1257 году ярославцы в битве с татарами здесь потеряли своего любимого князя Константина Всеволодовича, после чего их положение ухудшилось. Как самые завзятые туристы, мы тотчас же взобрались на эту гору. На ней, как бы в подтверждение ее название, находятся два городских кладбища. Но все-таки не от этих мест печали и плача, как уже сказано, гора получила свое название. Это видно даже из того, что одно из кладбищ само называется по имени горы. На этой горе печали и плача мы исполнились радостным восторгом. Отсюда пред нами открылся великолепный, чудный, почти неописуемый вид на Ярославль с южной его стороны. Город представляется большим, замечательно красивым и величественным. Первый взгляд на Ярославль поражал туриста прежде всего красотой и обилием в нем православных храмов, которые ярко блестели на солнце своими золотыми верхами. Всем невольно как-то чувствовалось, что это очень древний, чисто-русский, город, что живет в нем православный русский люд. Среди многочисленных церквей особенно выделялась одна – церковь Иоанна Предтечи. Это – старинный храм, замечательной архитектуры, богатый редкими фресками, храм, привлекший внимание всех лучших русских ученых археологов. И многое другое рассказали нам об этом храме наши проводники. Мы подходили к реке Которосли. Это название последней явилось вероятно из недоумение: какой из двух равных по величине ее истоков принят за главный. При своем устье в Ярославле Которосль довольно широка. Многие из нас сначала было приняли ее даже за Волгу, но свисток и движение парохода вдали направо скоро рассеял эту иллюзию. Почти сплошь запруженная барками с лесом и дровами, Которосль не портила все-таки общего впечатление. В Ярославле своим течением она отделяет так называемую Закоторосную часть города от его центра. Обе эти части соединяются большим и очень широким мостом с целою сетью железных связей вверху, на которых он и поддерживается. Прямо за мостом красуется обширный, обнесенный высокою белою каменною стеною, Спасо-Преображенский монастырь, чаще именуемый теперь Архиерейским домом. Слева резко выделяются огромные, с высокими железными трубами, красные кирпичные здание известной полотняной Фабрики Карзинкина. Ближе к нам, почти на самом берегу Которосли, нельзя было также не заметить красивого, архитектурного здание духовной семинарии. За монастырем, вглубь города, куда шла наша дорога, с обеих сторон находятся торговые ряды, за которыми скоро показалась и городская площадь. С последней Ярославль во многом напоминал нам Москву. Улицы отсюда расходятся во всех направлениях и описывают различные кривые линии. Куда ни посмотришь, всюду видны макушки церквей. Большие и красивые здание здесь стоят вперемежку с маленькими и некрасивыми. На площади обращает на себя большое внимание городской театр, который сразу же можно было узнать по главному Фасаду здание. Ярославль, как известно, был родиной русского театра. Отсюда вышел первый русский артист Волков, в первый раз поставивший на Ярославской сцене «Есфирь». Ярославский театр, поэтому, можно считать отцом всех других. Но столичные чада во всем несравнимо теперь превзошли этого провинциального и забытого отца. За театром в прямом направлении к Волге версты на полторы тянется роскошный бульвар с четырьмя рядами ветвистых, кудрявых лип в два почти обхвата толщины. Мы были очень рады, когда он скрыл нас под свой покров и защиту от жаркого солнышка в это знойное июньское утро. Вековые деревья его своею густою темно – зеленою листвою дают несомненно приятную прохладу и обильную тень даже среди полдневного жара. Такого бульвара в Москве не сыщешь и с электрическим освещением, за которым, однако, отсюда туда совсем не приходится бегать. Он составляет одно из самых лучших украшений Ярославля. По красоте с ним спорят только, – и не без основание, – Ярославская набережная и наша матушка кормилица Волга. Но все они в своем роде хороши. Набережная служит продолжением бульвара, но уже только с одним рядом лип. С нее открывается величественный вид на Волгу, которая не менее бульвара может дать прохлады и несравненно больше его пользы. Заволожская часть города также представляет из себя живописную картину. Мы долго стояли и любовались на нее с набережного моста, который находится над конным спуском из города к пристаням. Но больше всего все-таки нас привлекала и поражала самая Волга. Эта ширь ее, этот водный простор, эта масса текущей воды способны были привести в восторг всякого! И мы действительно все восторгались и не хотели оторвать своих глаз от этого зрелища. Очевидно, действительность превзошла наши ожидание. На Волге замечалось большое оживление. Пред нами то и дело мелькали разноцветные лодки, барки, грузовые и пассажирские пароходы. Вот среди снующих маленьких лодочек пред нами медленно протащился с длинным двойным хвостом барок грузовой пароход. Не успел он скрыться из глаз, как пред нами на поверхности воды выросла откуда-то целая гостиница, которая, быстро рассекая воду, описала большой полукруг и медленно, как бы нехотя, пристала к береговой пристани. Чрез несколько минут она опять уже мчалась куда то вдаль. Плывя, как какое-то живое чудовище, она заставляла сворачивать с своего пути все другие более мелкие и слабые создание. Последние точно так же, как бы по тайному уговору, по несколько минут шептались с береговыми пристанями и, исполнив свой долг, убегали дальше. Всюду – на пароходах, барках и пристанях толпились люди, которые здесь работали или просто гуляли, сновали с одного берега на другой или отправлялись отсюда куда-то вдаль. На берегах у пристаней стояло немало повозок, ожидавших, очевидно, перевоза на пароме чрез Волгу. Между этими повозками на правом берегу мы заметили одну и с нашими вещами. В воздухе резко раздавались свистки пароходов и шум пенящейся от пароходных колес воды; к ним нередко присоединялся стук нагружаемых или разгружаемых около берегов судов; слышался неумолкающий говор людской; ему постоянно вторил плеск волжских волн, рассекаемых водными экипажами. Водная поверхность едва успевала отражать, и то какими-то рябыми, но все-таки яркими красками, почти совсем безоблачное небо этого дня. Ио всей картины описать нельзя. Так много в ней мелких, почти неуловимых, но придающих особенную красоту, деталей. Мы было хотели перевести этот чудный вид на хромо-желатинную пластинку капитана Занковского, но, увы, только тут догадались, что Фотографический аппарат был забыт нами в железнодорожном вагоне. Двое из нашей компании было отправились искать его там, но поиски, хоть опять говори увы, оказались тщетными. Искатели приехали с пустыми руками. Аппарат, очевидно, уже успел попасть в надежные руки какого-нибудь похитителя, не из любопытства осматривавшего на конечной станции наш отдельный студенческий вагон.

В Толгский монастырь пароход отходил из Ярославля в 10, кажется, часов утра. За несколько минут до этого времени мы спустились с высокой набережной на пристань, взяли по 15 коп. билеты 2 кл. и сели на пароход под названием «Андрей Боголюбский». Скоро раздался свисток, и наш довольно внушительных размеров пароход, пыхтя и шумя, начал отчаливать от пристани. Осмотрев мельком небольшие, но чистые и богато убранные, каюты парохода, мы вышли на его палубу, по которой можно было прогуливаться кругом. На Волге дул небольшой ветерок, и было гораздо свежее, чем на суше. Внизу под нами бурлила желтоватого цвета вода, покрытая сверху какой-то тонкой сальной пленкой. Невольно нам вспомнились тут газетные толки о загрязнении волжской воды. Вчуже было как-то неприятно и досадно видеть эту попорченную воду, которая становилась вредной для рыбы и питья. Скоро мы выбрались на средину Волги, и пред нашими глазами отсюда прекрасно обрисовались оба волжских берега. Особенно красив правый высокий берег Ярославской набережной, окаймленный густою зеленью лип. За последними виднелись береговые церкви и другие высокие и Фигурные здание. Прямо пред нами, на самом почти берегу, особенно выделялось новенькое, довольно красивое здание женского училища для лиц духовного звание, или, проще говоря, Волгского приюта. В этот ясный июньский день общий вид Ярославля с Волги не заставлял желать ничего лучшего. В данную минуту ему не хватало только разве кисти художника. Да, недаром Ярославль называется волжским красавцем! Но скоро мы должны были расстаться с ним. Нас немилосердно уносил от него могучий «Андрей Боголюбский». Хотя ехать нам приходилось против течения Волги, но, несмотря на это, пароход подвигался довольно быстро. Пред нами раскидывались чудные волжские берега, украшенные причудливыми дачами и почти сплошными садами, особенно слева на правом высоком берегу. Прямо за Ярославлем на этом берегу растет знаменитая Полушкина роща, где в старые времена до постройки театра давал свои представление артист Волков. В настоящее время эта роща служит самым любимым местом загородных прогулок ярославцев. Дальше нам показался широко раскинувшийся солдатский лагерь. На берегу, свесивши ноги, сидели солдаты, за которыми, стоймя, в несколько кучек были поставлены их ружья с надетыми штыками. На пароходе мы заказали себе чай, во время которого наскоро утолили и свой голод небольшой закуской. Вдали ясно обрисовался пред нами кедровый сад при Толгском монастыре, а за садом виднелся и самый монастырь. Минут через двадцать, едва успев подкрепиться, мы были уже на Толге. И это неудивительно, так как от Ярославля до Толги считается всего только восемь верст.

Толгский монастырь находится на левом низком берегу Волги. Свое название он получил от протекающей тут речки Толгоболки. Монастырь этот древний. Он основан в 1314 году при Ярославском князе Давиде Феодоровиче на месте чудотворного явление святителю Трифону иконы Божией Матери, именуемой теперь Толгскою. Наружный вид монастырских храмов и других зданий, обнесенных обширною, высокою и толстою каменною оградою, ясно говорил нам о богатстве этого монастыря. Скоро это же подтвердил нам и внутренний его осмотр. От волжской пристани до монастыря стоило только, как говорится, рукой подать. Войдя в монастырскую ограду, мы направились в главный пятиглавый собор в честь Введение во храм Пресвятые Богородицы. В нем шла еще литургия, конец которой мы и дослушали. Служили чинно и неспешно; пели тихо и очень стройно. В храме все было поновлено, всюду видна чистота. Каким-то благодатным миром веяло под этими высокими старинными священными сводами. Самым лучшим украшением собора служит, богато убранная, икона Толгской Божией Матери, прославившая себя многими чудесными исцелениями. С благоговением и усердием мы помолились пред Чудотворной иконой и приложились к ней. Каждый из нас горячо просил у Заступницы рода человеческого помощи себе. В соборе наше внимание обратила на себя также стенная живопись. Почти вся она, за исключением иконостаса и столбов, состоит из картин, на которых изображается история явление иконы Божией Матери и исцелений от Нее. Это нам показалось новым и оригинальным. Живопись паперти, окружающей этот собор широким коридором с трех его сторон, еще более замечательна. Она передает почти все главные событие ветхозаветной библейской истории. Здесь есть сюжеты из жизни Адама и его семейства, картина потопа, в винограднике Ной, изображены десять казней египетских и переход чрез Чермное море и т, п. Живопись в древнем стиле и относится к 1690-му году. Осмотрев собор, мы под руководством наместника о. Порфирие ходили в монастырскую ризницу, в которой ценным сокровищем является различная старинная церковная утварь: древнейшие кресты, богато украшенные Евангелие, св. потиры, начиная от самых убогих и кончая самыми богатыми, дорогие митры, старинные облачение. Показывали нам и очень ценные старинные книги и рукописи. Из ризницы мы отправились осматривать и другие храмы. Храм в честь Воздвижение Креста Господня мы осматривали из архиерейских покоев, из которых прорублено туда небольшое окно. Покои находятся во втором этаже и представляют из себя целую амфиладу небольших комнат с довольно низким потолком. Самого архиерея здесь не было. Он находился в Ярославле. В нижнем этаже под этими покоями на стене по средине, как раз между полом и потолком, нам показали черту, до которой доходила вода в весенний разлив нынешнего года. Высота ее здесь была приблизительно около двух аршин. Этими весенними разливами монастырь, хотя неравномерно, но все-таки ежегодно затопляется водой. Во время наводнений сообщение по монастырю совершается уже обычно на лодках. Из архиерейских покоев мы перешли в большой кедровый сад, примыкающий к монастырю с юго-восточной его стороны. Сад этот, обнесенный каменною стеною, довольно старинный и весьма замечательный по своей редкости и оригинальности. Думается, что всякий посещающий в летнее время Толгский монастырь непременным своим долгом считает побывать и в его саду. Громадные кедры сибирской породы в обхват толщины в нем стоят по берегам очень длинного (145 саж.) и довольно широкого (5 саж.) полукруглого в виде подковы пруда. Они образуют собою таким образом роскошную и тенистую аллею, по сторонам которой высоко висящие ветви кедров не мешают гулять, а встречающиеся скамьи и беседки располагают к удобному и приятному отдыху. Глаз посетителя кроме кедров находит в саду и другие плодовые деревья, наблюдает различные ягодные растение, а также наслаждается красивым видом и приятным запахом разбитых здесь цветников. Здесь же в саду нам показали кедрое дерево, на котором, по преданию, была найдена чудотворная икона Толгской Божией Матери после все истребившего монастырского пожара, бывшего когда-то до 30 апреля 1779 года. Но особенное наше внимание своим оригинальным внешним видом привлек на себя один кедр в самой южной части сада. Верхушка его сломана бурей, а нижние ветви как то неестественно спускаются вниз. На этом кедре прибита дощечка с следующим стихотворением.

«Все со временем промчится –

Горе с счастьем пролетит,

К разрушенью все стремится –

Кто сей доли избежит?

* **

Кедр высокий с облаками

Наравне вчера стоял,

Ныне ж вниз лежит ветвями:

Бурный ветр его сломал.

* **

Так, увы, и нас надломит,

Может быть, внезапно смерть,

В глубину земли схоронит

Наше тело – нашу персть...

* **

И цветочек здесь прекрасный

Рощу кедров украшал,

Ветер дунул вдруг ненастный,

И цветочек тот завял.

* **

Так, друзья, и мы завянем,

Скоро век наш пролетит,

Расцветать мы перестанем,

Старость силы сокрушит.

* **

Здесь гуляя, гость любезный,

Между кедров и цветов,

Помни рок свой неизбежный,

Берегися от грехов.

* **

И почаще ты молися

Здесь в обители святой,

Благо делать не ленися

И обрящешь ты покой.

* **

Ждет тебя страна иная,

Счастье вечно там живет,

Там на небе блага рая

Твое сердце обретет».

Стихотворение это озаглавлено так: «На поражение кедра на Толге бурею и цветов морозом в 1879 году». Под ним стоят две даты: «1879 г. 24 дня августа» и «1879 г. сентября 9 дня». Первая из них, очевидно, указывает на время бури, сломавшей вершину кедра; а вторая на время мороза, погубившего цветы. Автором этого стихотворение, – говорили нам на Толге, – был преосвященный Ионафан. – Кедровым садом мы и закончили свой осмотр монастыря. После сего мы купались на Волге и пили предложенный с небольшой закуской чай в монастырской гостинице. Затем все отправились на волжскую пристань и, отслужив здесь в часовне молебен, дожидались попутного парохода. Нельзя не сказать хотя несколько слов об этой часовне. Это обыкновенная пароходная пристань, но она устроена иноками так, что совне кажется небольшою красивою церковию, как бы плавающею на воде. Купол, колонки, карнизы раскрашены в нежные, мягкие, ласкающие глаза, цвета – Виден крест – символ победы над врагом. Пассажиры обыкновенно большою толпой устремляются с каждого парохода в этот плавающий храм, чтобы выслушать здесь молебен Божией Матери, приложиться к иконе, поставить свечу, купить иконку, крестик, картинку, книжку. Хотя ждать пришлось очень недолго, но несколько любителей успели все-таки прокатиться в маленькой лодочке туда и обратно чрез Волгу. Около трех часов пополудни в пристани подкатил небольшой пароход и захватил нас с собою. Верхняя палуба его была мала и даже небезопасна для непривычных пассажиров. Стоило только перевеситься одному человеку за борт, и пароходик сильно качался. Но, несмотря на это, чрез четверть часа он благополучно доставил нас еще почти в неосмотренный нами Ярославль.

Здесь налево по набережной мы отправились в кафедральный собор во имя Успение Божией Матери. Дорога с видом на Волгу и прибрежные красивые здание, из которых можно упомянуть про губернаторский дом и губернские присутственные места, была замечательно живописна. Скоро, незаметно для себя мы подошли к своей цели. Кафедральный Успенский собор, блестевший на солнце своими пятью золочеными главами, не выделялся из среды других храмов ни своей архитектурой, ни величиной. Если бы на собор нам не указали, то мы бы его не узнали. Собор был заперт. За ключами от него тоном, не допускающим никаких возражений, посылал при нас церковного сторожа какой-то довольно полный священник с кандидатским крестиком. Мы подумали сначала, что это настоятель собора. Но, оказывается, это был законоучитель Владимирской гимназии о. Н. В. Покровский, который с учителем той же гимназии, И. С. Крыловым, хотел присоединиться в Ярославле к нашей компании для дальнейшего следование в Соловки. Здесь, таким образом, нашего полку еще прибыло. Живопись вообще напоминает собою живопись наших старинных кафедральных соборов. Иконостас производит сильное впечатление на богомольца, как и все почти наши древние соборы; главною святынею собора служат нетленные мощи свв. благоверных князей Василия и Константина, кои почивают в раке между столбами на правой стороне. Помолившись у раки благоверных князей, мы приложились к их нетленным мощам, прося у св. Угодников себе помощи и заступления. Некоторые из нас купили здесь по книжке и иконке. Ярославский Успенский собор очень древний. Он построен в 1646 году. Но раньше на этом месте было последовательно уже два соборных здание, из которых первое, основанное в 1215 м году, сгорело в 1501-м. Настоящее здание тоже не раз страдало от пожаров...

Рядом с собором находится Демидовский лицей. После особого разрешение мы осмотрели в нем небольшую, необыкновенно чистую, светлую, прекрасную церковь, к сожалению, с живописью в западно-католическом вкусе, светлые аудитории, актовый зал в два света, библиотеку и другие комнаты, а также примыкающий со стороны Волги к лицею сад. Всюду заметны чистота и порядок. В общем все здесь напоминало нам нашу академию. Отсюда мы направились к Спасопреображенскому монастырю, который служит местопребыванием высокопреосвященного архиепископа Ионафана. Наша дорога шла мимо духовного училища, находящегося около монастырской стены. В небольшом садике пред училищем было несколько учеников. Они сидели с книжками и готовились к своему должно быть последнему экзамену. Учеников этих не отвлекла от занятий и не обычная для них наша студенческая толпа. Мельком взглянувши, они тотчас же уткнулись в свои книжки.

Этим бедным маленьким труженикам маленькой науки, очевидно, было не до нас. Со страхом и трепетом ожидаемый экзамен не дозволял отдохнуть им в тени сада, около которого мы было на минуту и присели. В монастыре мы осмотрели две церкви: Преображенскую и примыкающую к ней с южной стороны церковь свв. чудотворцев. Первая, построенная когда-то давно и обновленная в 1516 году при князе Василии, отличается своим мрачным видом и старинною живописью. Вторая в честь свв. благоверных князей Феодора, Давида и Константина, мощи которых и почивают здесь в серебряной позлащенной раке за левым клиросом, светлее Преображенской. Благодаря своей высоте и облицовке стен под мрамор, она производит сильное впечатление на богомольца. У преосвященного Ионафана побывать не пришлось. Мы зашли к нему как раз в то время, когда он не мог принять. Поздним вечером о. инспектор был у него. Маститый архипастырь принял его радушно и выражал искреннее сожаление, что ему не удалось видеть нас и оказать нам, как странникам, гостеприимство. Чтобы не терять даром времени, мы отправились в предместье Толчково для осмотра построенной в 1880-м году церкви в честь Иоанна Предтечи. Своим внешним видом эта церковь несколько напоминает собор Василия Блаженного в Москве, а колокольня ее представляет из себя падающую башню. Другою подобною же башнею в Ярославле является колокольня церкви в предместье Коровниках. В общем об этих ярославских церквах можно сказать то, что они замечательны по своей древности, но не отличаются красотою своего внутреннего убранства. Не смотря на то, что мы весьма экономно распоряжались временем, чтобы осмотреть все выдающиеся храмы, поклониться святыням ярославским, однако у нас в распоряжении оставалось уже всего два-три часа. День уже склонялся к вечеру, но нам хотелось побывать еще в Афанасиевском монастыре и потому нужно было спешить. В последний мы пришли уже около 8-ми часов вечера. Осмотрев монастырские храмы, о которых особенного сказать нечего, мы решили посетить живущего здесь викария Ярославской епархии, преосвященного Иоаникия, чтобы принять от него благословение в дальний путь-дорогу. Он тотчас же нас принял и очень любезно. С каждым преосвященный приветливо поговорил и всех посадил в своей гостиной. Нисколько не смущаясь количеством непрошенных своих гостей, он всех было хотел угостить чаем. Но от последнего мы отказались, так как он задержал бы нас дольше, чем было возможно. Преосвященный Иоаникий много говорил нам о текущей церковной жизни Ярославской епархии, расспрашивал нас про Академию и поездку. Узнав, что от Вологды до Архангельска мы намерены ехать не по железной дороге, а речным путем по Вологде, Сухоне и Двине, преосвященный не преминул сообщить нам много интересного о внешнем виде этого северо-восточного края России, об его жителях и различных особенностях. Сам с этим краем он хорошо познакомился в бытность свою епископом Велико-Устюжским, викарием Вологодской епархии. По поручению Вологодского преосвященного Алексия ему не раз приходилось объезжать эту обширную и отдаленную епархию. Почти единственными дорогами по болотной почве ее служат реки. По ним преосвященному Иоаникию приходилось на лодке заезжать в такие селение, где жители первый раз в жизни видели архиерее. «Всюду поселением, рассказывает преосвященный, встречали меня с большим почетом. Жители прибрежных деревень считали за счастье даже тащить мою лодку на веревке по реке. Когда я выходил на берег, все обычно падали ниц и, несмотря на мои просьбы, не хотели подниматься с земли, и только голос местной власти в лице урядника быстро заставлял всех вставать. Во время объезда, продолжал преосвященный Иоаникий, мне пришлось остановиться в одной деревне, все жители которой косоглазы, между тем как в соседних деревнях обладают нормальными глазами. Об этом я слышал и раньше, но как-то не верилось. Местное предание говорит, что жители этой деревни на веки так наказаны были св. Стефаном Пермским за то, что не приняли его с проповедью Евангелие и выгнали из селение». Но о современных жителях края преосвященный выражался как о людях трудолюбивых, честных, религиозных и глубоко-уважающих своих духовных лиц. – Мы просидели у преосвященного Иоаникия около часа. Провожая нас с добрыми пожеланиями, он дал нам 25 рублей на стерляжью уху, которая, по его словам, в Устюжском крае не дороже ершовой в Ярославле, но гораздо вкуснее последней. Поблагодарив в прощальном привете этого доброго и внимательного пастыря, мы поспешили к набережной и, заплатив по 5 коп. за билет, переехали на пароходе чрез Волгу. От пароходной пристани железнодорожная станция Урочь очень недалеко и мы дошли туда пешком. Была половина десятого. До отхода поезда ждать приходилось полтора часа. Это время было употреблено на чаепитие и закуску. В небольшом вокзале здесь на станции скопилась масса народу, и была такая теснота, что всей нашей компании пить чай приходилось около одного маленького столика. Но это неудобство не помешало нам исправно подкрепиться в дорогу. Скоро нам дали отдельный вагон, в котором мы с удобством и разместились. Первая стоянка, которая была для нас как бы пробным камнем того, как у нас пойдет дело дальше, благополучно кончилась, и мы ждали последнего свистка локомотива. Наконец он раздался, и мы поехали к Вологде.

12 июня. Утро. Просыпаемся от холода. Глядим в окно. Что за жалкая природа! Невысокие березки и елочки тянутся вдоль железной дороги; далее невспаханное поле, покрытое болотами и лужами. Нас отделяло от Вологды всего только несколько верст. Город был весь пред нами. В нем прежде всего поразило нас обилие храмов, которые приятно выделялись среди множества городских зданий своими высокими колокольнями, зелеными куполами, белыми стенами и по местам золоченными главами и крестами. Видно было, что и здесь, на таком далеком севере, еще св. Русь, любящая украшать свои грады и веси величественными домами молитвы. Религиозная жизнь била ключом и здесь. Невольно мысль от настоящего переносилась к прошедшему; невольно вспоминались цари, бояре и добрые русские люди, что не щадили своих средств на созидание и благоукрашение храмов Божиих. Велика у нас эта любовь народная к храму Божию, эта вера в близость Бога к человеку. В ней наш народ почерпал силы в борьбе с врагами, при помощи ее сохранил свою веру, с нею идет теперь к свету по пути усовершенствование и с нею он будет силен и непобедим врагами всегда. Студенты-вологжане знакомили нас из вагона с видневшимися вдали храмами, называли различные общественные здание.

Но вот и вокзал, большое новое здание. Мы ожидали встретить здесь многочисленную публику, как на юго-западных станциях. Но, увы! ее не было. Станционные служащие, носильщики, да 5–6 пассажиров поджидали поезд.

Ещё более поразило нас отсутствие торгового движение, отсутствие мелочных лавок и лавчонок, обыкновенно гнездящихся около вокзалов на юге и западе России.

Чрез пустошь, что-то похожее на огород, дорога ведет в город. Улицы прямые, но расположены далеко не симметрично. Почти везде досчатые тротуары. Дома часто в два этажа деревянные. Все говорит об обилии и дешевизне леса.

Было уже 9 часов. Но на улицах тишина. Неслышно людского говора, стука экипажей. Изредка встречаются горожане. Как-то вяло и тихо поздороваются друг с другом и идут далее, своим путем-дорогою.

Эта картина городской жизни напоминает одно довольно обычное явление в природе.

В конце лета иногда неожиданно ударит мороз. Кузнечики, стрекозы, пчелы и т. д. сладко заснувшие с вечера на утро едва двигают ножками, едва ползают. Не слышно их жужжанья, не видно их полета. Прибитые стужей смирно сидят они, отогреваясь на солнышке.

Такое же впечатление производит Вологда, особенно безлюдьем и тишиной своих улиц. Даже наше появление, вызывавшее везде заметное движение, не произвело здесь ничего подобного.

Встречавшиеся горожане заинтересовали нас своими особенностями. Высокий рост, светлые, большею частью серые выразительные глаза, светлые волосы, типичные черты Вологодцев. Говорят не громко, но весьма отчетливо, немного растягивая звук «о» и сильно сближая «г» с «к».

Прошагав почти весь город, мы пришли в духовную семинарию. Нас принял весьма радушно преподаватель . семинарии Л. А. Соколов, товарищ и друг о. инспектора.

После всяких очищений от пыли и подкреплений утомленных организмов, мы в сопровождении гостеприимного хозяина пошли снова осматривать Вологду.

Та же, что и утром, тишина, магазины, похожие более на лавки наших южных уездных городов, старинные ветхие храмы – вот особенности вологодских улиц.

Но вот и архиерейский дом. Вот и главные соборы: Воскресенский теплый, Софийский холодный. В первом мы слушали молебен с акафистом Божией Матери. В этом соборе осматривать было почти нечего, так как он не представлял собою ничего особенного, выдающегося. Нельзя не вспомнить при этом одного любопытного событие. Нас приняли здесь за инженеров, едущих на службу на Архангельскую железную дорогу. Должно быть, вологжан смутили наши светлые пуговицы, Форменные фуражки и дорожные плащи. Софийский собор отличается громадными размерами; он поражает каждого необыкновенно своею величественностью. Во время нашего осмотра он ремонтировался. Наш любезный проводник показал нам целый ряд гробниц, расположенных вдоль всей северной и южной стены. В этих гробницах покоились вологодские архипастыри, из которых о многих еще жива память у паствы. Так много они потрудились для нее. Есть что-то необыкновенно трогательное в этом постоянном, как бы живом присутствование архипастырей среди своей паствы даже «до дне сего». Последний архитектурой напоминает Успенский в Троицко-Сергиевой Лавре. Софийский выстроен в 1568 году.

Преосвященного в это время дома не было: он уехал по епархии. Мы осмотрели архиерейские комнаты, увешенные многочисленными портретами епископов от самого основание Вологодской архиерейской кафедры. Посетили епархиальное древлехранилище. Здесь нас уже ждал монах, кажется, о. Симеон. Он, как видно, хорошо изучил свое сокровище: весьма подробно рассказывал про всякую вещь и так увлекся своею ролью, что совершенно не замечал нашей усталости.

Наиболее интересные вещи древлехранилища – рукописи, которыми набит небольшой шкап. Рукописи – это документы по истории Вологодской епархии. Читать их можно после долгого навыка. Древние антиминсы, холщевые и полотняные. Древнейший из них относится к 1522 году с изображением семиконечного креста. На антиминсе чернилами надпись: «освятися олтарь господа бога спаса нашего Иисуса Христа в церкви преображение господа бога и спаса нашего Иисуса Христа боголюбивым епископом Пимином пермским и вологодским при благоверном князе Василии Ивановиче всея рус иноюжеи бысть си антиминс влет 7090 инвар. 25 д. на памят святого ксенофонта».

Замечателен другой антиминс 1656 г. Он дан при «Никоне Московском всея великиа и малые и белые России патриарха и при митрополите Ионе Ростов...» Другие антиминсы 1657 г., 1658 г., 1660 г., 1664 г. и 1671 г. (29 окт.).

В древлехранилище есть еще несколько резных изображений святых, Спасителя во гробу, ризы, шитые из грубого полотна и выкрашенные; царские врата старинной очень тонкой работы; псалтирь и меч царя Давида, отнятые у одного молоканина. Первая вырезанное из дерева подобие небольшой скрипки, второй – тоже из дерева вроде маленькой турецкой сабли. Интересна еще повозка бояр Строгановых, кажется, на полозьях с дверцами с обеих сторон.

Утомленные осмотром, спешим благодарить о. Симеона. Но его любезность, по – видимому, не имела границ. «Позвольте, гг., показать вам еще архиерейскую церковь и дом».

Осмотрели то и другое.

«А теперь пойдемте в архиерейский сад». Пошли и в сад. В саду одни березки с елочками невысокого роста. «Вот беседка, где преосвященный пьют чай с губернатором», рассказывает о. Симеон. «А эта беседка, в которой они (преосвященный) угощают чаем семинаристов и епархиалок». Осмотрели и обе беседки. «А теперь идемте на горку».

В средине сада возвышалась гора в 300–400 кв. сажен. Усаженная деревцами, она резко выделялась среди ровной поверхности сада. «Это гора плача, слез 3 и воздыханий. Когда-то в Вологодской епархии был такой обычай. Провинившимся духовным особам давали в руки лопаты и заставляли насыпать и усаживать деревьями эту гору. Они работали все время своего послушание. Ими то и насыпана, видите, какая гора то!» Гора, как произведение человеческих рук, была действительно велика. Видно немало духовных особ несли это суровое наказание. Мы взошли на эту гору покаяние. С нее открывается вид на реку Вологду.

О. Симеон остановился, очевидно, придумывая, что бы такое нам еще показать.

«Боже, думаем, неужели он потащит нас еще куда-нибудь?!» Действительно, лицо радушного о. Симеона просияло.

«Пойдемте теперь на колокольню». Пришлось взбираться на 25-саженную высоту.

С колокольни видна вся Вологда. Довольно неправильными рядами улиц она расположилась по судоходной реке того же имени. В городе много церквей. С колокольни мы любовались и окрестностями города. Недалеко от города нам показали монастырь преп. Димитрия Прилуцкого. Монастырь большой, благоустроенный. Мы мысленно преклонялись пред его величайшей святыней – мощами св. Угодника Божие. О его великих трудах и подвигах громогласно вещает не одно место в вологодской стране. Обитель эта, как нам сказывали, весьма усердно посещается богомольцами. Жалеем глубоко, что вследствие недостатка времени мы не имели возможности побывать в этой св. обители. Купола большею частью голубого цвета, усеянные золотыми звездами. Из древних церквей замечательна «обыденная» церковь, называемая еще и теперь Спасообыденною. Она построена в XVII в. в одну ночь по случаю моровой язвы, которая на следующий день прекратилась. В 1894 г. она переименована в церковь Спаса Всемилостивого.

Наконец благополучно добрались мы до семинарии. Здесь нас уже ждал обед и отдых.

В 6 часов вечера узнали о приезде в город епархиального преосвященного.

Пошли к нему представляться. Беседа с преосвященным произвела на нас глубокое впечатление. Он спросил нас, какое впечатление произвела на нас Вологда. Мы отвечали, что не очень приятное, и прибавили, что, может быть, мы ошибаемся.

«Нет», отвечал владыка, «не вы одни такого мнение о Вологде. Также думает, кажется, вся Россия. Мой один знакомый перевел своего сына в Вологодскую духовную семинарию. Когда он явился к губернатору за отпускным билетом, тот спросил: где же будет учиться ваш сын? Услышав, что «в Вологде», воскликнул: «почему же не в Архангельске?!..»

Мы сказали преосвященному, что, вероятно, в Вологде много приходов, судя по многочисленным церквам.

«Нет», отвечал владыка, «жителей здесь мало; церкви же остались от прежних давних лет. А приходы здесь я вынужден иногда закрывать. Когда в первый раз я осматривал городские храмы, то к великому удивлению открыл, что в одном приходе нет ктитора. Я спросил: почему же его не выберут? Мне ответили, что выбрать-то не из кого: прихожан всего 30 человек и те одни женщины!» Затем владыка говорил, что Вологодский край очень бедный, культура его почти не коснулась, а бескорыстных тружеников, как и везде, очень немного. «Мне особенно приятно видеть вас, будущих тружеников на ниве Господней. Жатвы много, делателей же истинных, нелицемерных очень мало. Трудитесь же во славу Божию, и да будет над вами благословение Господне!» со слезами закончил речь владыка и благословил каждого из нас.

Простившись с ним, мы осмотрели еще храм Всемилостивого Спаса, приложились к чудотворной иконе, прослушали первую половину всенощного бдение. Храм поразил нас своим необыкновенным благолепием. Щедрый ктитор храма не жалел своих средств на благоукрашение дома Божия. Благодаря его трудам и заботам, храм так хорош, что далеко не последнее место занял бы и в столице. Растроганный до слез нашими искренними восторгами благолепием храма, староста напутствовал нас горячими благожеланиями, а о. инспектору поднес небольшую икону Всемилостивого Спаса. В 9 час. мы были уже на пристани Кострова, откуда в 10 часов должен был отойти в Архангельск пароход «С.-Петербург».

Еще до начала путешествие, при составлении маршрута было решено ехать от Вологды до Архангельска не по железной дороге, а на пароходе. Часть предполагавшегося речного пути была хорошо известна одному из студентов-вологжан, который принимал участие в нашей поездке. Чрез него мы были осведомлены об удобствах путешествие на пароходах Кострова. Как лично знакомый с помянутым пароходовладельцем, предупредительный товарищ предложил даже заранее списаться с последним, чтобы для нас в известный день было оставлено определенное количество билетов 2-го класса¹. Предложение это было принято. Результатом переписки с Костровым было то, что для нас с рейсом 12-го июня было оставлено 30 мест во 2-м классе (все помещение этого класса) и сделана двадцатипроцентная скидка с нормальной стоимости билета. По приезде в Вологду мы еще непосредственно с вокзала железной дороги отправили свои вещи на пароходную пристань. Распорядители наши, несмотря на сравнительно раннее время, поспешили в кассу пристани Кострова, взяли предназначенные нам билеты и сдали на пароход вещи. У нас, таким образом, все было устроено: места обеспечены, вещи положены на своих местах. Вот почему, придя на пристань, мы не торопились подниматься на пароход.

На пристани толпилось много народа. Слышался шумный разговор... Здесь были отъезжающие, провожавшие их и порядочное количество гуляющих, которые зашли посмотреть пассажиров и «убить время». С большим, по – видимому, любопытством осматривали вологжане нашего брата. Собравшись в отдельную группу, мы всею толпой окружили своего инспектора, ректора семинарии и преподавателей ее ². Последние приехали проститься с нами и пожелать нам счастливого пути. Разговаривать долго не пришлось: скоро раздался второй свисток. Благодарности и пожелание смолкли. Мы стояли на пароходной палубе и молча раскланивались со своими знакомыми.

После третьего свистка, капитан громко пригласил всех «молиться». Пассажиры обнажили головы и благоговейно осеняли себя крестным знамением. Раздалась команда. Засуетились матросы. Стали убирать «сходни». Скоро пароход освободился от уз, и все было готово. «Задний ход» отодвинул пароход от пристани на расстояние, при котором был возможен поворот. Пред глазами провожавших водяное чудовище повернулось и сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей стало удаляться от пристани. Оставшиеся на пристани махали платками, кричали «до свидание, счастливого пути!» Словно эхо, вторили им свои прощальные приветствие отъезжающие. Когда пароход отдалился на такое расстояние, что кричать с него было бы бесполезно, голоса приветливых пассажиров стали смолкать. Все реже и слабее доносились голоса с пристани. Но прощание этим не кончилось. Многие из ехавших, потеряв надежду послать свое приветствие в звуках, заменяли его символическими знаками: кто вытащил из кармана платок, кто снял с головы белую фуражку, и долгое время высоко поднятые руки рассекали ими тихую вечернюю атмосферу.

Пароход, как бы окончательно собравшись с силами, просвистел еще раз и величаво начал ускорять свое шествие по неширокому, но довольно глубокому и извилистому руслу Вологды. Город стал понемногу скрываться и утопать в дали. Солнце село. Стояла мертвая тишина теплого летнего вечера. Все как бы утомилось и отдыхало. Только пароход неумолкаемо шумел, рассекая воду своими колесами. Разговор пассажиров начал понемногу смолкать, и число их на палубе заметно редело. Многие уходили в каюты до завтрашнего утра. Палубные пассажиры готовили себе в укромных уголках импровизированные постели.

Наша компания in согроге восседала на рубке, недалеко от капитанской будки. Мы делились вологодскими впечатлениями и время от времени наблюдали раскрывавшиеся пред глазами пейзажи, которые были довольно однообразны. Вологда извивалась не особенно широкой лентой. Берега ее низменны. Время от времени встречались нам длинные плоты леса, и на спавших плотогонов раздавался громкий оклик бдительного лоцмана. Река местами суживалась на столько, что разойтись пароходу и плоту, который не успел заранее свернуть ближе к берегу, казалось довольно трудным. Тогда пароход, щадя плоты, свистел и замедлял ход. Вологдой нам приходилось ехать верст тридцать, после чего пароход наш должен был выйти в более широкую и обильную водами Сухону. Вечер спускался, все более и более. В воздухе начало свежеть: подул ветерок, который, для сидящих на рубке, становился ощутительней благодаря быстрому движению парохода. Распространявшаяся темнота ночи и однообразие пейзажа заставили и нас мало-помалу спуститься в каюту.

Пароход «С.-Петербург» был нашей временной квартирой в течение трех суток слишком. Это – новенькое, неособенно большое, но довольно уютное судно (в 35–40 сил), которое содержится в возможной чистоте. Освещается пароход электричеством. Имеет сносный буфет и небольшую кухню. Нам пришлось занимать в нем три каюты: одну большую на двадцать человек и две маленьких (для двух и четырех пассажиров). Разместиться и занять каждому койку было делом не трудным. На сон грядущий решили поужинать, чем запаслись в Вологде и напиться чаю. Скоро на большом столе, накрытом черной клеенкой, кипел громадных размеров самовар. Один из студентов взял на себя скромную роль хозяйки: заварил чай и стал разливать его по стаканам. Импровизированную хозяйку тотчас окрестили именем «мамаша» и величали таким образом вплоть до конца путешествие. Чай и закуска продолжались около часа. Незаметно летело время в товарищеской беседе, шуточках по поводу виденного и слышанного. Было уже двенадцать часов ночи. Некоторые, уставши порядком за день, который был так богат впечатлениями, помышляли уже о сне и начали втихомолку пробираться к постелям. Разговаривать в каюте было не совсем удобно. Вот почему бодрствующие решили выбраться из каюты на рубку, где шумный разговор и непринужденный смех никого не могли тревожить. Скоро пароход должен был проходить «озерами». Было, значит, что и посмотреть с рубки. Так как свежий ветерок все крепчал, а в воздухе было порядочно сырости, то решили приодеться потеплей. По большей части на теплые пальто были накинуты «непромокаемые шкуры» (плащи), которые хотя плохо грели, но хорошо защищали от сырости и ветра. К этому времени ветерок уже порядком бушевал. Пришлось крепко надвинуть Фуражку и накрыть голову непромокаемым башлыком. Иначе можно было опасаться, что Форменный картуз бодрствующего паломника напьется желтоватой водицы Сухоны и составит украшение песчаного дна «Северной кормилицы».

Сухона, которой мы ехали уже более получаса, начала заметно увеличивать свою ширину. Берега постепенно отодвигались от парохода, и водяное царство увеличивало свои пределы с каждым шагом. Вот уже и плохо различается берег. Глаз видит только воду, да туман, который покрывает ее белым пологом. Мы плывем «озерами». Но что это за озера? спросит читатель. Как они называются, и почему географическая карта не отмечает их?

Озера, по волнам которых мчался наш пароход, не могут подойти под то понятие «озера», которое нам известно из учебников географии. Это не постоянное обширное и почти самозаключенное водовместилище, каким мы представляем себе обычные озера. Перед нами было громадное низменное пространство на целые десятки верст в ширину и не на один десяток в длину, покрытое кое-где густым, а большею частью небольшим кустарником и сплошь затопленное водой. Вода, покрывшая такое громадное пространство, получалась от таяние снега и разлива Сухоны с ее небольшими притоками. Вода эта стоит непостоянно. В последнем нас могли убедить попадавшиеся по обеим сторонам Фарватера Сухоны небольшие деревянные избы и сараи, почти до крыши стоявшие в воде. Очевидно, здесь по временам кто-нибудь живет и кое-кто бывает. Недоумение наше разъяснил словоохотливый капитан, с которым мы начали разговор еще раньше. По его словам, в этих избах поселяются на время рыбаки и главным образом крестьяне из окрестных уездов Вологодской губернии, которые приезжают сюда «с гор», где расположены их деревни, косить и убирать сено. В конце июня, продолжал капитан, воды спадают, и все залитое пространство, освобожденное от них, но хорошо напоенное ими, покрывается густой зеленой травой. Трава к концу июля или началу августа поспевает, ее косят, убирают и отвозят в деревни и села. Нужно заметить, что окрестные жители не имеют лугов около деревень. Им даны там только наделы пахотной земли, а сено убирают они почти исключительно с «озер», которые, как только освободятся от воды, делятся на известные части: для каждой деревни отводится определенное пространство, которое в свою очередь распределяется домохозяевами между собой.

Мы ехали в ночь под 13-е июня. До конца месяца оставалось еще более двух недель. Но было заметно, что вода начинает сбывать. Обычно спад ее наступает еще раньше. Нынешний год почти весь май стояла холодная дождливая погода, которая еще более увеличивала количество весенней воды. Только в июне начала сбывать вода, и мы наблюдали теперь первые проблески растительной жизни. На показавшихся из-под воды деревьях только что стали распускаться почки и развертывались листья. Местами, среди безбрежной массы воды, показывались небольшие островки, на которых выступала из влажной земли зелененькая травка – плод непродолжительного солнечного воздействие на оставленную водой почву. Островки были редки и незначительны. Все остальное пространство было сплошь водяным царством. Где- то далеко виднелась белая колокольня какого-то села. Но можно было сразу сообразить, что расстояние, отделяющее наш пароход от видневшегося Божьего храма, не менее тридцати верст. Говорят «озера» местами тянутся верст на шестьдесят вширь. Какое же пространство занимают местные заливные луга и сколько можно получить с них сена? Как много пропадает его за краткостью времени для уборки его и за неимением рабочих рук? Какое множество дичи так и кишит в болотистых местах окрестностей Сухоны! Сколько пропадает рыбы на затопленных весенними водами лугах, когда вода снимет с них свои временные покровы!

Разговор с капитаном, который очень хорошо знает местность, так как уже более двадцати лет ездит ежегодно между Вологдой и Архангельском, скоротал время. Заря, начавшая заниматься еще около часу пополуночи, разрослась и растлилась теперь по всему восточному небосклону. Было около двух часов ночи. С минуты на минуту нужно было ждать появление дневного светила. Вот, по водяной поверхности сверкнул его верхний луч, и красный диск жизнерадостного солнца показался на горизонте. Довольно быстро диск этот возрастал. Скоро над водой величаво красовался весь солнечный шар. Лучи его, попадая в необъятные воды, колыхаемые свежим ветерком, давали нашим глазам чудную картину. Я уже сказал, что верхушки высматривавших из-под воды деревьев были покрыты свежими небольшими листиками. Солнышко посылало на них свои благотворные лучи и освещало их великолепную зелень. Здесь спорили две стихии: солнечный жар и вода. И хотя первый казался незначительным, потому что солнце стояло еще невысоко, а прохладный ветерок делал воздух очень свежим, но уже предчувствовалось, что громадным водяным массам долго несдобровать. И уйдут они в поднебесную высь, летая в облаках по всей матушке земле, снизойдут и в мягкие земляные слои, стекут по притокам в глубокую Сухону, чтобы повидаться с широкой Двиной, да попробовать напоить соленое Белое море своей свежей и сладкой водицей. А на место их, на влажной земле вырастет зеленая мурава в рост человека. Деревья, освободившись из-под воды, наденут летнюю зеленую одежду. И будет мурава ждать предприимчивых косцов с косой острою, а деревья – охотника с меткой пулею, чтобы бить чрезмерно наплодившихся за весну уток, тетеревов и рябчиков. Но коротко здесь время для косца и охотника. Нередко оно сокращается до минимума, когда в августе с первых чисел запахнет осенью, и пойдут проливные дожди (как было, между прочим, и в нынешнем году). Придется тогда травушке сгнить на корню, а деревьям жалобно шуметь от осеннего сильного ветра, который будет срывать их нарядную, в багрец и золото окрашенную одежду, пока развоевавшийся Борей не принесет снеговые тучи и не покроет все пространство мягким белым одеялом. Жутко становится на душе от одного представление такой мертвой картины! И если просыпающаяся от зимнего сна жизнь веселит сердце, то это же самое сердце щемит от одного представление снеговой пустыни!

На Подобную тему можно было бы размечтаться и провести всю ночь на рубке, тем более, что первый сон уже прошел, и в каюту не хотелось спускаться, так, как снаружи становилось все интересней. Солнце стояло довольно высоко. Ветерок сделался гораздо слабей. Туман поднимался выше и выше, и все дальше открывался нам горизонт водяного пространства. Вдали виднелось несколько церквей. То были села. Их можно было насчитать до пяти. Пейзажи становились красивей. Так и хотелось сидеть на рубке и любоваться. Только мысль о том, что еще завтра будет день, и назавтра останется, что посмотреть и о чем подумать, заставили нас спуститься в каюту и улечься на заранее занятых койках.

13 июня. Часов около 9 утра сонное царство, в каковое обратилась наша каюта на ночь, стало понемногу оживать. Кто потягивался на постели, кто наскоро собирался и спешил к умывальнику, где приходилось дожидаться очереди. Умывальник – всего с одним краном – долгое время принимал и отпускал студентов, которые на свободе захотели призаняться своим туалетом. Вот вологодская пыль смыта, заспанные лица значительно посвежели. Не выспавшиеся как следует, холодной водицей разогнали немного сонливое состояние. В каюте слышался смех, шум и разговор. Скоро на столе появился вчерашний знакомый – громаднейший самовар. «Мамаша» заварила чай и со всем усердием принялась разливать его по стаканам. Нетерпеливые дети наперерыв подставляли под носик чайника и кран самовара свои посудины. «Налей мне! налей мне! Что же ты про мой стакан позабыл?» слышалось со всех сторон. Самовар, несмотря на всю его внушительность, быстро опустел. Пришлось доливать его раза два. Чрез какие-нибудь полчаса детки напились чаю, немножко закусили и помаленьку стали освобождать каюту. Скоро в каюте остался только пароходный официант, который перемывал посуду и убирал ее со стола. Все студенты во главе с своим начальством высыпали на рубку, где по недостатку диванчиков некоторым пришлось даже стоять.

Был одиннадцатый час дня. Солнышко ярко светило над нашими головами. В глубокой Сухоне лучи его отражались, как в зеркале, отчего свету кругом было еще больше. Сухона давно миновала местность «озер» и быстро мчала свои волны в довольно высоких берегах. С каждым шагом дальше берега ее все возвышались, и река постепенно суживалась. Берега почти сплошь покрыты густым хвойным лесом, который изредка прорезывается небольшим ручейком, несущим свою дань в водяное царство. Тихо стояли вековые сосны и громадные ели, свесивши свои могучие ветви почти до земли. Быстрая Сухона, постоянно подернутая рябью по причине сильного падение ее вод, журчит у берегов и подмывает их. Вот она обнажила корни громадной сосны, и та едва ли простоит это лето. Придется столетнему дереву при первой буре накрениться набок, а затем и покупаться в волнах бурной реки. Уже не одну тысячу таких гигантов повалила разбойница – река на своем веку. Немало пароходных колес поломали они. Недаром капитаны зовут упавшие в воду деревья своими врагами. Кое-где враги эти медленно шевелили верхними частями своих ветвей, которые неосторожно перешагнула волна. Печально смотрели на своих безвременно погибших товарищей соседние с, ними деревья. В воздухе было тихо, и ветви их почти не шевелились. Довольно широкая Сухона, освещенная ярким летним солнцем, в своих глубинах, с правой стороны, давала полное отражение вековым гигантам, украсившим ее высокие берега.

Пароход наш быстро подвигался вперед. Вот он перегнал несколько «каюк» – местное название судна – и три или четыре «ведила» или плота, которые медленно совершали свое путешествие вниз по течению. В 12 часов дня пароход должен быть в Тотьме – уездном городе Вологодской губернии. Там предполагалась двухчасовая остановка, и мы решили посвятить ее осмотру города. Леса, шедшие сплошной стеной по берегам реки, стали прерываться на значительные прогалины. Вот в Сухону вкатила свои волны речка Царева, на устье которой, по преданию, Петр I, во время своего путешествие на Север, пил чай (?); до Тотьмы осталось 9 верст. Скоро на левом берегу реки невооруженный глаз мог уже разобрать верхушки церквей, а затем и видневшийся вдали город. Пароход просвистел и начал замедлять свое движение. Вот он поравнялся с приютившимся на правом берегу реки каким-то селом (то была кладбищенская церковь, бывший ранее женский монастырь) и круто повернул налево к городской пристани. Мы подъехали к Тотьме.

Из-под горы нам было видно три-четыре каменных дома, да небольшая березовая роща, окруженная незатейливым частоколом. То, как оказалось, были Тотемские присутственные места: уездное казначейство, городская управа и др. Как только матросы устроили «сходни», почти все пассажиры, в том числе и мы, покинули пароход. На пристани было видно около сотни народу. Очевидно, кто из тотемцев вышел сюда встретить приехавших родственников и знакомых, кто посмотреть на проезжающих, а кто напросто погулять и «показать себя». Должно быть для жителей захолустного городка пришедший пароход – целое событие и, во всяком случае, немалое развлечение. Представьте теперь, с каким любопытством осматривали они нас, когда мы шумной толпой стали подниматься на гору для обозрения родного им захолустного города!

Наше начальство, ехавшие с нами священники и наиболее состоятельные из студентов воспользовались остановкой, чтобы съездить в Спасо-Суморин монастырь, в котором почивают мощи его основателя пр. Феодосия Суморина. Монастырь находится в двух верстах от Тотьмы. К нему ведет очень хорошая, хотя не шоссированная, дорога. Еще у пристани извозчики начали предлагать свои услуги «свезти мигом» к Феодосию. Экипажи их – что-то в роде короткой линейки. На нем не усядешься больше как вдвоем, спина к спине. Только в Тотьме, В. Устюге да в Архангельске ездят на таких повозках и считают их весьма удобными. А что, кажется, хорошего: сидеть и смотреть в противоположные стороны, а друг к другу ,не особенно, вежливым образом! Но... в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Пришлось испытать и прелести езды на тотемских экипажах: тряску, пыль и грязь. Никаких Фартуков, которые застегиваясь, загораживали бы ноги и нижнюю часть туловища, здесь не имеется. Пыль обдает буквально всего с ног до головы, а грязь, при быстрой езде, может облепить вас и украсить до неузнаваемости.

Спасо-Суморин монастырь, который посетила часть нашей компании, один из почитаемых на Севере монастырей. Жители Вологодской, Вятской и частью Костромской губернии считают своим долгом побывать, хотя раз в жизни, у пр. Феодосия. Ежегодно 28 января собирается здесь до 10.000 народа. Монастырь окружен стеной с башнями, снабженными шпилями. За стеной высоко поднимаются колокольня и девять куполов церквей. В главном храме, влево от входа, в серебряной раке покоятся мощи угодника. Над ракой массивная серебряная сень на четырех витых столбах. Над сенью, почему то помещена держава. В храме показывают реликвии, сохранившиеся после угодника: часть крышки деревянного гроба, кожаные сапоги и завещание, писанное Феодосием собственноручно (свиток аршина в три длины). Особенность живописи, которая странно поражает всякого – это иконы (в нижнем и верхнем храмах), изображающие преподобного почившим с закрытыми глазами и притом не во весь рост, а только до пояса. Осмотрев наскоро другие храмы, наши путешественники поспешили в Тотьму, откуда в два часа пополудни должен был отправиться пароход.

Компания, принужденная остаться на пристани (так как извозчики здесь были очень дороги), шумной толпой поднялась в гору и своими шагами начала измерять тотемские улицы, которых, к слову сказать, всего-то было раз, два, да и обчелся. Одна из них, которая тянется параллельно берегу реки, в первой своей части малонаселенна. От домика до другого всегда изрядное расстояние. На пути нам встретился деревянный довольно высокий мост чрез овраг, по которому струится небольшая речка. За мостом домики стали почаще: мы были в центре Тотьмы. Направо пред нами красовался (?) Тотемский сквер. То было небольшое пространство, засаженное березами и желтой акацией. При входе в него глазам представлялась небольшая зеленая лужайка, в одном из углов которой расположилась убогая карусель. Около карусели – толпа ребятишек и няньки с малыми детьми. Это, очевидно, детский сад. За ним шли не тенистые аллеи для гулянья взрослых тотемцев. В Тотьме было два здание, которые могли заинтересовать нас: это собор и духовное училище. Осмотреть и то и другое не хватило бы времени. К тому же, собор был заперт³. Пришлось бы ходить от настоятеля к сторожу и обратно, чтобы испросить разрешение на осмотр его. Время не ждало: часы показывали, что до отхода парохода осталось немного более часу. Решено было обозреть только Тотемское духовное училище, куда, быть может, пошлют и кого-нибудь из нас на всю жизнь преподавать русский язык в младших классах. Разыскать в Тотьме духовное училище было делом не трудным. Встретившийся старичок показал нам на краю города небольшое белое двухэтажное каменное здание, около которого были возведены леса, и производилась постройка. Белое здание было духовное училище, а новая стройка – еще неоконченное здание для общежитие его питомцев. Пред училищем был громадный луг. В училище мы думали встретить одного общего знакомого, бывшего студента нашей академии, Григ. Степ. Бонина, который с прошлого года состоит Тотемским педагогом. Подойдя к училищу и позвонивши, мы намерены были спросить Бонина и под его руководством осмотреть здание училища. На звонок к нам вышла какая то босая женщина и, когда мы спросили ее о Бонине, ответила нам, что Гр. Ст. уехал в Рязанскую губернию. На наш вопрос: « нельзя ли осмотреть училище?» женщина кликнула какого-то мальчика, который отпер нам дверь на лестницу и пригласил взойти наверх и смотреть, что нам будет угодно. Всей гурьбой взобрались мы на второй этаж и скоро подвергли осмотру четыре классных комнаты, комнату для учителей и правление. В училище нас приятно поразила чистота и какая-то уютность. В этом отношении оно могло бы послужить образцом для некоторых семинарий. Поблагодарив своего чичероне, мы отправились скорым шагом на пристань.

С Тотьмой мы распростились в третьем часу дня. Пароход, после трех жалобных завываний, отодвинулся назад, а затем, повернув в левую сторону, застучал колесами и бодро начал резать волны своей железной грудью. Мы сидели на рубке и следили за удалявшимся от нас городом. По берегу, с гиканьем и свистом, провожало пароход молодое поколение тотемцев. Дети, обгоняя один другого, махали нам платками, а у кого имелся на голове картуз, тот высоко подбрасывал его вверх. Понятно, какое удовольствие доставлял тотемским детям пришедший в их город пароход. Он, нарушая обычное течение жизни в Тотьме, вносил оживление и в детскую среду. Если взрослые ждали пароход, как доброго гения, оживляющего их край, если он доставлял им иногда родных и знакомых, пожелавших наведать отдаленных тотемских родственников, и мог легко доставить, наконец их самих до Вологды и Архангельска, то, нужно думать, восторг родителей при появлении парохода переходил к детям и, последние, не имея сил сдерживать радости, высказывали ее, чем могли. Почти целую версту бежали дети. Они кричали «ура»! «до свидания!» «прощайте!» и др. приветствие. Я думаю, что приветствием детей не было бы конца, если бы пароход шел медленней и не так быстро удалялся бы от приветливых тотемцев.

Тотьма скрылась. Пейзажи прискучили. Да и желудок требовал подкрепление и манил в каюту, где, по словам распорядителей, должен быть готов завтрак. Обед обещали нам сготовить не ранее шести часов вечера, а потому было необходимо подкрепиться, чем Бог послал. После завтрака кто вышел на рубку, кто остался в каюте и расположился писать «заметки и впечатление». Некоторые воспользовались наступившей тишиной и расположились отдохнуть. Но недолго царила тишина. Отправившиеся на рубку возвращались один за одним с печальным известием, что погода изменилась, подул значительный ветер, и начинает капать дождичек. Желающим идти наружу необходимо было завернуться в непромокаемые плащи, тем более, что маленький дождичек шел все crescendo. Изменившаяся погода неприятно подействовала на путешественников. Оживление пропало, шутки сделались реже. В каюте заметно потемнело, и трудно было заниматься чтением и письмом. Не знаю, когда пришел бы конец установившемуся мрачному настроению, если бы на выручку не явился официант, который объявил, что обед готов, и сейчас станут накрывать стол. «А посмотрим, чем нас покормят!» сказал один из паломников. «Несут! Несут! Несут!» кричали третьи, завидев входящих официантов, нагруженных столовыми принадлежностями.

Обед – из двух блюд – был не хлестаковский. Приготовлено довольно сносно даже и не для паломников. За обедом разговор сделался общим, а вместе с этим и оживленным. Оживление не покидало студентов и после обеда, когда на столе вместо тарелок были поставлены самовар и стаканы, и началось чаепитье... На А. М. Другова нашел, как говорится «стих» и он быстро овладел общим вниманием. Разговор вращался главным образом, вокруг слова «Опока», которое почему-то показалось всем очень оригинальным и забавным. «Опока» или «Опоки» – так именовалось опасное место на Сухоне, которое в скором времени приходилось проходить нашему пароходу. Еще до Тотьмы берега Сухоны начинают подниматься. После Тотьмы они, по-прежнему, высоки, волнисты и покрыты лесами. Верст через сто они делаются еще круче и выше. На них кое-где виднеются очень тонким слоем известковые обнажение, а поверх их могучие толщи мергелей и песков, покрытых нескончаемым лесом. Нужно заметить, Сухона на всем своем протяжении очень камениста. Недаром ее называют «Чертовой рекой», рассказывая про нее известную сказку, как черт нес в решете орехи, просыпал их, и орехи обратились в камни, и попали в Сухону. Камни, иногда очень больших размеров, без сомнение, составляют не малое затруднение для судоходства, особенно при «малой» воде. У села Никольского, на левом берегу Сухоны, где река, суживаясь, делает крутой изгиб, описывая нечто вроде буквы Z, где берега (особенно левый) доходят до 200 футов высоты, начинается особенно опасное для судов место, именуемое «Опоки». Это не что иное, как порог или «перебор» около версты длиной. Течение реки здесь настолько быстро, что падение заметно для глаз. Из-под воды видны громадные камни, которые и затрудняют судоходство. О существовании «Опоки» мы узнали в первый раз из «путеводителя по Северу» и книги Случевского ⁴. Сведение печатные были дополнены сообщениями словоохотливого капитана и студентов-вологжан.

Когда чай был кончен, все вышли на рубку. Дождь к этому времени прекратился. В воздухе было тихо. Солнце скоро должно было скрыться. Мы подъезжали к действительным «Опокам». Было уже около двенадцати часов ночи. О. Инспектор, студенты и др. паломники, сидели на рубке и наблюдали за движением парохода и берегами. Последние представляли из себя высокие кручи, иногда совершенно отвесные и обнаженные, ясно обнаруживающие большое количество наслоений мергелей и розовато-серых глинистых песков. Кое-где на берегах виднелись деревни и села. Они тянулись по течению реки одно за одним иногда на целые версты. Здешние села отличаются красивыми прочными избами, большею частью двухэтажными, с балкончиками и далеко вперед выступающими навесами крыш на швейцарский лад. В селах обычно по две церкви, одна для зимы, другая для лета. Церкви по большей части небольшие, старинной архитектуры. Вот известное нам село Никольское: начались Опоки. Пароход замедлил ход до miuimum’a и вступил в быстрину. Половодье, стоявшее в дни нашего путешествие по Северу, делало не так опасным прохождение пароходом «Опок». Пароход прошел благополучно. Опоки миновали: на правом берегу Сухоны, при впадении в нее Святого ручья, показалось село Порог – конец «Опокам». Опоки оказались на этот раз не так грозными, как их рисовало воображение. Тем не менее, мы почувствовали некоторое облегчение, когда проехали это опасное для нас место. Отчасти под влиянием этого чувства, отчасти под влиянием великолепной ночи настроение у всех значительно приподнялось и сказалось скоро в некоторых общеизвестных гимнах, которые были исполнены дружным хором.

В каюте, куда мы скоро спустились, задумали устроить «на сон грядущий» небольшую спевку церковных песнопений, которые предполагалось петь на Соловецком острове при служении нашими начальствующими и другими иереями-спутниками. Спели «херувимскую» иером. Виктора, «милость мира» Виноградова. Спевка, впрочем, скоро была кончена, так как не было нот, да и час был поздний. Назавтра часов в 6 утра пароход наш предполагал прийти в В. Устюг. Еще заранее решили осмотреть этот старинный город и посетить квартиру одного из студентов нашей Академии Влад. Павловича Шипулина.

14 июня. В шесть часов утра все были уже на ногах. Пароход подходил к Устюгу. Пасмурное утро и мелкий дождичек не давали возможности наблюдать город издали. Многие из ехавших выползли из кают только тогда, как раздалась команда «стоп машина!» и пароход причалил к пристани. На пристани встречал нас В-р П-ч, его отец – уездный Устюжский казначей – Павел Михайлович Шипулин и благочинный городских церквей о. Алексий Чижов. Скоро и все мы перезнакомились с последними и пошли в город. Начальствующим была подана коляска, запряженная парой хороших лошадей купца Кострова. В нее сели о. Инспектор, о. Анастасий, о. Михаил и Павел Михайлович Шипулин. Мы пошли пешком. Путеводителем нашим был В-р П-ч. Поднявшись в гору, мы свернули на лево. Путь лежал по набережной. Берег реки был укреплен громадными бревнами, поставленными торчком. Скоро мы подошли к Устюжским достопримечательностям, расположенным одна около другой и составляющим вместе нечто в роде Кремля. То были церкви: Прокопия Праведного, Иоанна Праведного, городской собор ₄ и бывшие архиерейские дома – ныне городские присутственные места. Прокопиевская церковь (именуемая также собором) стояла первою на нашем пути и первою была осмотрена. Необходимые объяснение при этом нам давали почтенный о. протоиерей Д. Попов и свящ. о. Алексий Жуков. Пред церковию на пьедестале мы заметили камень. Проводник наш – В-р П-ч разъяснил, что это камень от каменной тучи, которая по молитвам св. Прокопия пала в 17½ верстах от Устюга (1298 г.). В соборе, мы поспешили, прежде всего, поклониться мощам Правед. Прокопия, которые покоятся под спудом налево от входа. Над ними деревянная золоченая сень. Собор не большой, но с богатым, вычурным резным иконостасом. В нем замечателен образ св. Прокопия, вышитый жемчугом. Образ пожертвован в 1684 г. одним московским гостем (купцом) по прозвищу «Скорая запись». Из соборного притвора, с левой стороны, устроен ход в ризницу, где хранятся облачение и церковная утварь. Здесь немало старинных облачений, крестов и сосудов. Последние в особенности поражают своей массивностью и весом.

В нескольких шагах от собора Прокопиевского находится церковь св. Иоанна Праведного. Ход в нее, как и в помянутый собор, с набережной Сухоны. Своими размерами церковь уступает собору, но за то в ней не два, а три престола: два придела теплых и настоящая (церковь) холодная. В холодной, на левой стороне, покоятся мощи св. Иоанна. Над ними деревянная золоченая сень на восьми витых столбах. На верху сени помещены неудачные изображение ангелов, держащих зажженные свечи. Из икон замечательна – св. Иоанна, которая много напоминает шитую икону св. Прокопия, виденную нами ранее. Контуры иконы обведены жемчугом, черты выцветшего от времени лица черным шелком. Из южных дверей холодного храма мы вышли на улицу и проследовали в городской Успенский собор. Он существовал еще в 1290 г., но нынешний построен в 1658 г. ⁵. Собор двухэтажный, холодный. Этот год его ремонтируют, а потому службы в нем не было. Ремонт еще не кончен, и в соборе полный беспорядок. Краска, пыль, разбросанные щетки, кисти, лестницы, снятое паникадило, ужасная сырость стен и отворенные вверху окна давали собору вид нежилого и заброшенного помещение. Густым слоем покрывала пыль позолоту иконостаса, к слову сказать, очень красивого и величественного. Иконостас устроен в два яруса с коринфскими колонками с богатой резьбой. Единственно, что портило впечатление, так это крашеные скульптурные Фигуры Спасителя на кресте, Богоматери и двух разбойников. Все эти Фигуры слишком грубы, если не сказать более. Внизу холодного собора обширная кладовая: здесь помещается ризница, библиотека и древлехранилище. Библиотека имеет довольно значительное количество старинных книг. Между ними есть рукописи (напр. Апостол XVII в.). По недостатку времени не пришлось знакомиться с библиотекой подробно, тем более, что каталога удобного для пользование, кроме общей описи, ве имеется. Приходилось внимательнее выслушивать доброго соборного священника о. Алексия, который показывал нам соборные достопримечательности. В древлехранилище не мало старинных икон, из которых одни полиняли и облупились от времени, другие, если и сохранились, то поражают примитивностью своего письма. Особенно в этом отношении выделяются резные (из дерева) изображение Святых, Спасителя и Богоматери, которых в древлехранилище собрано очень много. Размер изображений различный: есть в рост человека, есть и меньше аршина. Черты лиц, на изображенных до того, мало походят на оригиналы, что без прочтение подписей нельзя с уверенностью сказать, кого они изображают. Все они без исключение напоминают самые первые попытки новообращенных из язычников сделать себе изображение из области христианского вероучение.

Над (боковой) папертью холодного Успенского собора устроен теплый – в два престола: справа в честь Благовещение Пресв. Богородицы, слева – в честь св. иконы, именуемой Одигитрие. Подлинный список иконы Благовещение Пресв. Богородицы, в честь которой устроен правый придел, находится с 1568 г. в Успенском соборе, в Москве (по правую сторону царских врат). Икона эта (по преданию) во время чудесного события – избавление В. Устюга от каменной тучи по молитвам св. Прокопия источила миро. Теперь в соборе находится точная копия с чудотворной иконы. Чудотворная икона Одигитрии (в левом приделе) пожертвована в 1290 г. ростовскими князьями Дмитрием и Константином Борисовичами и стоит на том месте, которое определено ей Петром Великим. У иконы постоянно толпятся богомольцы, из которых много зырян. Тип лица и одежда сразу выдают последних.

Осмотром соборов мы закончили осмотр В. Устюга, хотя в этом старинном русском городе, ровеснике Великим Ростову и Новгороду, и занимавшем одно из первенствующих мест в экономической и политической жизни России, было не мало и других достопримечательностей. Все церкви Устюга (числом до 26) старинной архитектуры. Два монастыря его – мужской Архангельский и женский Предтеченский – основаны не позднее XIII столетие. Недостаток времени лишил нас возможности видеть эти памятники старины. Из Успенского собора мы направились к гостеприимному и радушному Павлу Михайловичу Шипулину, которому мы были значительно обязаны в удобствах нашего путешествие на пароходе Кострова. Он пригласил нас на чай и закуску. Время было довольно раннее (8-й час утра). Гостеприимный хозяин и его семейство положили немало трудов и забот, чтобы угостить такую большую компанию паломников. Больше часу провели мы в незнакомом, но родственно встретившем и на славу угостившем нас доме. Радушные хозяева сочли возможным проводить нас на пароходную пристань, куда нужно было поспешать, так как в начале 10-го утра был назначен отход парохода. Благодарность за радушие и гостеприимство семейства Шипулиных останется на долгое время в душе каждого из нас.

В 9½ часов наш пароход, отдавши прощальный салют (короткий свисток) и снявши свой белый именной Флаг, уже шел полным ходом вдоль берега, быстро оставляя позади себя пристань и лучшую среднюю часть города, всю белую от множества церквей и каменных домов. Любоваться городом, впрочем, значительно мешал большой дождь и поднявшийся противный ветер, от которого пароходик заметно покачивало. Живописная перспектива Устюга, расположенного амфитеатром по левому берегу р. Сухоны, все более и более суживалась. Наконец, мы проехали последнюю, мрачного вида, старинную церковь св. Симеона Столпника и город скрылся из виду. Сухона неожиданно делает здесь поворот, меняя свое направление с северо-востока на север, и, сливаясь (в 2 вер. от Устюга) с р. Югом, образует Северную Двину, носящую обыкновенно название Малой до впадение большой реки Вычегды (около ст. Котлас Пермь-Котлас, ж. д., в 66 в. от Устюга).

Водоразделительный столб на тонкой полосе земли, обмываемой Югом и Сухоной, показывает линию соединение двух бассейнов. Впрочем она и так заметна: белые, чистопрозразные воды Юга, сливаясь с мутножелтыми водами Сухоны, делают линию соединение двух громад весьма ощутительною для всякого глаза ⁶. Весьма извилистая и быстрая в своем течении, река Юг не судоходна; только весной по ней сплавляют с верховьев лес да провозят хлеб (с Вятки). Теперь владельцами писчебумажной Фабрики «Наслед. Сумкина» заведены два маленьких пароходика, которые поддерживают, когда возможно, сообщение с зашт. город Лальском.

Направо, в 2 верст, от устья, показался приписанный к устюжскому Архангельск, монастырю Троицкий Гледенский монастырь с пятиглавым собором и шатровой колокольней; стоя на верху горы, он виден за несколько десятков верст. Здесь до XIII в. был город, именовавшийся Устюгом (устье-Юга). Вследствие неблагоприятных условий (обрыва берегов, частых наводнений и пр.) жители переселились на левый берег Сухоны и образовали новый город, который, сохранив прежнее имя Устюг, получил название или эпитет Великогоо в отличие от прежнего, при Гледене, пришедшего в запустение. Таково происхождение название нынешнего города Великого Устюга, игравшего не последнюю роль в судьбах севера и Новгорода Великого.

Скрывшийся было на несколько моментов, этот город снова показался северною своею частью, но очертание его были уже настолько смутны, что в них ничего нельзя было разобрать, кроме церквей.

Вскоре, однако, дождь, обратившийся почти в ливень и соединенный с сильным ветром, согнал с верхнего трапа даже самых рьяных наблюдателей из нашей братии. Теплая каюта 2 класса радушно принимала промокших паломников. Все весело принялись пить чай, делясь впечатлениями и наблюдениями и беседуя о только что оставленном городе...

***

Северная Двина в своем протяжении до Котласа представляет широкую (верста и более) полосу воды, заключенную между берегами правым – гористым, левым – низменным. По обоим берегам Двины до самого Архангельска расположено очень много церквей, так как население здесь по преимуществу сосредоточивается по берегам. От Устюга до Котласа мы видели до 15-ти приходов и один монастырь (Николаево-Прилуцкий в 40 в. от Устюга).

Миновав перекат «Аристово» против которого на правом берегу расположена усадьба нашего параходовладельца (пред ней капитан салютовал свистком и флагом), чрез 2 часа по отходе из Устюга, пароход проезжал мимо известной полотняной Фабрики, Фирмы Грибанова, раскинувшейся на левом берегу Двины при селе Красавино в 25 верстах от Устюга. Фабрика имеет у себя до 1½ тысячи рабочих и изо льна преимущественно местного производства (устюж. и сольвыч. уездов), выделывает ежегодно до 30,000 пуд. пряжи и до 500,000 арш. полотна, которое сбывает в столицах и на Ирбитской и Нижегородской ярмарках. Село Красавино славится своею богато украшенною каменною церковью с высокой колокольней. Благодаря положению храма на горе, с колокольни, говорят, открывается чудный вид на окружающие местности...

В 66 верстах от Устюга, или собственно от слияния Сухоны с Югом, Малая Двина с правой стороны принимает в себя многоводную, бегущую от Урала Вычегду с ее притоками Сысолой и Вымью. Отсюда начинается Большая Северная Двина, широкая и глубокая до самого моря, играющая на севере роль поилицы и кормилицы население. Не далеко от впадение Вычегды, на правом берегу Двины на высокой набережной раскинулось мало известное прежде село Котлас с двумя каменными церквами, – крайний пункт Пермь – Котласской жел. дор., составляющей продолжение Великого Сибирского пути к Архангельскому порту. Еще подъезжая к Котласу, мы заметили множество строящихся амбаров и цейхгаузов жел. дороги, предназначенных для склада и хранение следующих чрез Котлас грузов. Набережная укрепляется сваями и булыжным камнем от размыва и обсыпание берега со стороны реки. К берегу выходит небольшой подъездной путь для выгрузки и нагрузки речных судов. Каждый пароход обязательно останавливается в Котласе у своих пристаней, из коих особенно роскошно отделана пристань жел. дороги; на ней постоянно развевается флаг с обозначением станции. Широкая деревянная лестница с триумфальной высокой аркой, устроенной по случаю проезда в 1898 году великого князя Сергее Александровича, ведет на высокий берег. С парохода видны только крыши домов сельских жителей и железнодорожных служащих и здание жел. дор. Наш пароход остановился на четверть часа для высадки и приема нескольких пассажиров и небольшого количества грузов. Некоторые из наших путников старались проникнуть на котласский берег и пройтись по набережной. К сожалению, страшный дождь и грязь не позволили смелым путешественникам исполнить свое намерение без риска утонуть в грязи или остаться на берегу. Вдоль берега расположилось несколько буксирных пароходов о их баржами и суднами... Но вот три коротких свистка и пароход, опять описавши полукруг, быстро понесся вниз, рассекая своим носом вздымавшиеся волны. Большая часть пассажиров, тотчас, спустилась с трапа вниз. И только немногие, наиболее рьяные наблюдатели из нашей компании, остались на верху, чтобы дождаться пароходной станции Ускорье. Это деревня, в 7 вер. от Котласа, на левом тоже высоком берегу Двины, на почтовом тракте. Здесь пароходы находят себе очень удобное пристанище для зимы.

Начиная от Котласа Двина, принимая северо-западное направление, становится заметно прямее и шире. Уже в этом месте ширина ее достигает более версты; в среднем же течении и около Архангельска она доходит до 2–3 и более верст. Впрочем, ширина не везде одинакова и часто скрадывается обширными у берегов песочными отмелями, и многочисленными островками. Весной и дождливым летом река образует по местам огромные озера (20–25 в.), на которых многочисленные пароходы, суда, плоты и барки, движущиеся вниз с грузом, издали представляются едва заметными точками. Во время нашего путешествие Двина представляла очень оживленную картину. Мы видели множество плотов с лесом, барок с сибирским хлебом, овсом, со льном, бочки смолы и проч. Целые караваны барж, буксируемых пароходами, тянулись большею частью к низу, к архангельскому порту, откуда за границу... Судоходство по Сев. Двине не прекращается во все время вплоть до замерзания. И только песочные мели, переносимые быстрым течением с одного места на другое, изменяют направление Фарватера, которое обыкновенно отмечается красными и белыми вехами. Для удобства некоторые наиболее опасные места ночью освещаются плавучими Фонарями, красного и белого цвета.

Вечером, часов в семь, мы проезжали мимо заштатного городка Красноборска, имеющего до 1000 жителей, с 2 церквами, на левом берегу Двины. Он известен производством красивых цветных кушаков, плетеных из черемуховых ветвей экипажей и ярмаркою беличьего меха. Наш «Петербург», дав позывные свистки, принял на ходу подъехавших в лодке пассажиров и скоро оставил позади себя это местечко. Несколько ниже мы запаслись дровами и, миновав несколько сел Вологодской губернии, около 2 час. ночи вступили в пределы Архангельской губернии.

Совершенно «белые» ночи севера доставили бы большое удовольствие всем, но не прекращавшийся дождь мешал нам наслаждаться ими. Принужденные сидеть в каюте, мы разнообразили время чаепитием, разговорами и спевками. Этот вечер у нас затянулся особенно долго... только поздно ночью или, вернее, судя по солнышку, рано утром (ок. 2 ч. ночи) мы уснули крепким сном...

15 июня. Вторник. На другой день, с утра по-прежнему лил дождь, но было заметно однако, что он ослабевает. Свинцовые тучи разорвались, и небо стало проясняться. В полдень ровно заблистало солнце. Только сильный ветер, по-видимому, не думал утихать и с прежнею яростью дул прямо в «лицо» парохода. Но мы не обращали на него внимание, увлеченные великолепными алебастровыми берегами, открывшимися с обеих сторон. Это, без сомнения, самый живописный уголок на Двине. Мы плыли как бы между двумя белыми стенами; огромные глыбы алебастра висели над самой водой, принимая самые причудливые Формы. Было что – то величественное в их дикой красе, на которую не посягнул еще лом каменщика. По мере того, как мы приближались к Архангельску, Двина становилась все шире и шире, берега ее все дальше уходили от нас и постепенно понижались. Вскоре показались луга. Это были знаменитые луга около Холмогор, где Великий Преобразователь земли русской старался развести вывезенный из Голландии рогатый скот, доселе носящий название холмогорского.

Население сосредоточивается главным образом по берегам реки, так как не далеко от берега начинаются тундры и болота. Села и деревни тянутся почти без перерыва или с самыми незначительными промежутками. Нам указывали на ряд деревень, которые тянутся по берегу на 18 верст.

Когда пароход остановился для запаса дров у правого высокого берега, мы поднимались наверх и заходили в деревню. Избы высокие деревянные, на две половины (теплая и холодная – летняя), крытые деревом же (тесом), а не соломой. Под жилым помещением обыкновенно находится помещение (хлева) для скота. У гостеприимно встретившей нас хозяйки дома мы попросили для пробы кусок хлеба. Оказалось, что он был испечен из ячменной муки, так как рожь родится здесь очень плохо.

Уездный город Холмогоры, лежащий несколько в стороне влево от Двины, на берегу мелкого протока Курья, мы могли видеть только по верхушкам церковных глав да по крышам домов. Точно так же издали могли видеть родину М. В. Ломоносова (дер. Денисовку) в куростровской волости.

Капитан «Петербурга» сообщил нам, что часа через четыре прибудем в Архангельск. Все члены нашей странствующей колонии высыпали на палубу и с любопытством устремили взоры вперед, стараясь на берегах и в синеющей дали уловить признаки приближающегося города. Северная белая ночь казалась на этот раз мрачною по сравнению в предшествовавшими. На небе низко нависали густые, темно-синие облака; дул северо-восточный довольно резкий ветер, вздымавший большие волны на доселе тихой С. Двине и заставлявший кутаться в пальто стоявших на палубе. Река, как бы чувствуя близость моря, приняла более могучий вид; земля, будучи не в силах бороться с рекою, раздробилась на множество мелких островов. Все с напряженным вниманием смотрели вперед, настраиваясь под влиянием окружающей обстановки на мрачно-сосредоточенный лад... Чувствовалось несколько жутко. Завтра мы уже должны расстаться с «Петербургом», к которому привыкли в трехсуточное плавание и на .котором нам так хорошо жилось... Будущее же манило нас вперед обещанием новых видов... Завтра увидим Архангельск – этот главный город Северного края. Может быть, завтра же новый пароход понесет нас к далеким Соловкам и отдаст нас в распоряжение более могучей – морской стихии... Но тут у нас невольно возникало сомнение: а если пароходы до Соловецкого монастыря почему-либо не ходят? Еще дома мы читали в газетах, что северные ветры, господствовавшие в нынешнюю исключительно холодную весну, нагнали массу льда в Белое море, так что пароходное движение приостановилось... Наша поездка в середине июня была, пожалуй, большою смелостью... А что если нам придется засесть в Архангельске? спрашивали мы самих себя, и сейчас же отвечали: нет, этого не может быть, и гнали от себя прочь мрачные предположение.

Между тем, по мере приближение к Архангельску, берега становились более оживленными: деревни попадались чаще. До Архангельска оставалось не более 15 перст. Впереди среди полумрака белой северной ночи начинали вырисовываться силуэты высоких мачт и труб лесопильных заводов, стоявших по обе стороны реки. Два параллельных ряда их представляли из себя как бы ворота, или лучше сказать рамку, в которую была заключена картина Архангельска. Глаз еще еле-еле различал темную массу города. Прежде всего, из этой массы выделились высокие колокольни церквей и главы собора и монастыря. Издали по реке доносились пронзительные свистки паровозов железной дороги, неприятно резавшие наши уши., отвыкшие от этих звуков за трехсуточное плавание по С. Двине. Чувствовалась какая-то робость при приближении к городу – культурному центру северного края: мы уже успели отвыкнуть от шума городской жизни. А между тем Архангельск с каждым взмахом пароходных колес приближался все ближе и ближе, вырисовываясь в ночном полумраке, как огромное чудовище, изрыгающее дым и пламя... Вот уже стали вырисовываться и нижние части судов. По берегам заметны были уже следы портовой торговли. Пароход проехал мимо огромных зданий льняных и пеньковых буянов. Самые берега заметно понижались. Они уже не поднимались почти отвесными стенами к небу, отрывая нас от всего мира, но мирно открывали нашим взорам безграничную ширь болот и лесов. Видимо, суша здесь уступала в борьбе с морем, постепенно понижаясь, и в конце концов совсем преклонилась пред водной стихией, скрывшись под уровнем Белого моря. В самом деле, взгляните на эти берега: они на какие-нибудь полсажени возвышаются над водою; твердой почвы здесь немного: если вы сделаете несколько шагов от берега, то вы рискуете утонуть в топкой тундре. При взгляде на эти низкие берега, при которых бурливой реке стоит подняться только на полсажени, чтобы затопить окружающую местность и снести с лица земли все создание человеческого груда и энергии; при взгляде на эту безграничную тундру, тянущуюся на тысячи верст, трудно удержаться, чтобы не назвать постройку Архангельска на том месте, где он стоит, смелым вызовом природе. Только обширное судоходство по С. Двине и удобный сравнительно морской порт могли обеспечить существование Архангельска в данном месте, заставили его жителей бороться с зыбкой почвой тундры и воздвигать на ней к удивлению путешественников громадные здание/Здесь крайний пункт, куда могут подниматься по С. Двине морские суда, и предприимчивые люди утилизировали небольшой клочок земли мало-мальски возвышенный над водой и представляющий из себя, хотя и не совсем твердую, опору для человеческой ноги и зданий. Они приподняли этот клочок берега насыпною немецкой землей, привозимой сюда заграничными судами вместо балласту...

Вот и самый Архангельск. Наш пароход шел между двумя рядами разнообразных судов. Река была как бы заперта между этими двумя рядами. Тут были суда всевозможных конструкций: баржи, баркасы, типичные шхуны и огромные морские корабли и пароходы. Наш «Петербург» казался по сравнению с их громадой жалкой щепкой. Река в этом месте была не широка, но черный цвет воды показывал страшную глубину... По левому берегу реки с шумом промчался поезд железной дороги... Пред нашими глазами развернулась панорама города с юго-восточной стороны. Представьте себе низкий берег, на котором длинной лентой, почти прямою, тянется ряд домов, пересекаемый во многих местах церквами, – в таком виде предстал пред нами Архангельск в ту памятную ночь. На палубе вместе с нами стояли два три человека, знакомых с Архангельском. Мы приступили к ним с расспросами. На первом плане раскрывающегося пред нами общего вида Архангельска выдавалась группа церквей, обнесенных стеной. Нетрудно было догадаться, что это был единственный в Архангельске монастырь Архангела Михаила. Из его массы особенно выделялся собор своими золотистыми издали и серебристыми вблизи главами. Кто-то из нас высказал предположение, что здесь находится архиерейская резиденция. Но в ответ на это предположение нам указали на здание, отстоящее по берегу от монастыря на значительном расстоянии и отличающееся от прилегающих к нему купеческих домов крестом над домовою церковью. Недалеко от архиерейского дома высилась другая группа церквей, одна из которых поражала своею массивностью и пятью темно-голубыми главами, на которых при помощи бинокля можно было рассмотреть золотые звезды. Предположили, что это – собор и на этот раз не ошиблись. Открывшаяся пред нашими глазами картина Архангельска напоминала однако скорее обыкновенный уездный город средней России, чем центр Северного края. Но вот наш пароход подал свисток – первый, второй, третий; сделал крутой поворот и направился к пристани, стоящей недалеко от монастыря, На пристани, несмотря на то, что было 2 часа ночи, толпилось множество гуляющих. Между тем уже занималась утренняя заря. Нам не хотелось спать и мы устремились в город. В течение 2–3 часов мы успели обежать значительную часть Архангельска и попали даже на пожар, в самую сутолоку городской жизни. Она охватила нас кругом и нарушила то спокойствие, какое навеяно было на нас плаванием по С. Двине. Нервы наши были напряжены и мы долго не могли заснуть на успокоившемся после трехсуточной непрерывной работы «Петербурге», в последний раз гостеприимно предложившем нам свой кров.

16 июня. Рано утром нас разбудили и попросили оставить пароход. Капитан не мог держать нас далее 7 часов утра. Петербург начал чиститься, готовясь в обратному рейсу. Пароходная прислуга прекратила всякие заботы о нас. Не налили даже холодной воды в умывальник, которая могла бы нас освежить. Изобретательные спутники прибегли к чайникам и таким образом мы умылись и освежились. Нужно было собрать и увязать дорожные вещи и вынести на пристань: капитан торопил скорее очистить класс, чтобы прислуга могла прибрать его для новых пассажиров. На пристани, представляющей из себя крытую огромную барку, соединенную с берегом длинным широким мостом, стояли дроги, запряженные одною лошадью, предназначенные под наши вещи. О. Анастасий успел уже, когда мы еще спали, съездить на Соловецкое подворье и выхлопотать там для нас помещение и подводу для перевозки нашего багажа. Новый день встретил нас неудачами. О. Анастасий сообщил нам неприятное известие, которое он узнал на подворье. Оказалось, что « Соловецкий» пароход ушел только вчера вечером, другой же пошел в Сумский посад, – следовательно, вернется еще позднее, чем первый. Нам предстояло сидеть в Архангельске minimum двое суток. Как быть? Вот какая неудача! Наше настроение, бывшее и без того не из приятных стало совершенно скверным. Как на грех, торопливые сборы наши почему-то не клеились, что еще более усиливало наше раздражение. Дроги были так узки, а вещей так много, что из них мы воздвигли чуть ли не Хеопсову пирамиду, которая грозила каждую минуту рухнуть... Кое-как уложили и увязали вещи... глядь: оказалось – принесено еще два огромных чемодана запоздавших товарищей. Пришлось развязывать и разбирать вещи и снова укладывать их. Наконец, покончили с укладкой, стали вязать: опять беда – веревка оказалась очень коротка, кое-как стянули ее, но так неладно, что воз грозил ежеминутно упасть при перевозке, так что нужно было идти по сторонам его и руками поддерживать вещи. Возница совершенно растерялся и предоставил укладку вещей на наше усмотрение. Это был молодой парень лет 17–18, в кафтане серого цвета до колен, и в монашеской шапке на голове, типичный представитель так называемых соловецких «трудников», которых мы увидели здесь впервые. Мы двинулись по направлению к Соловецкому подворью. Оно находится от пристани Двинского пароходства на значительном расстоянии; нужно пройти от последней добрую половину набережной, чтобы попасть на подворье. Путь до подворья – был первыми шагами к ознакомлению с городом днем после того общего впечатление, какое он произвел на нас с С. Двинского парохода. Погода в этот день, да и во все время пребывание в Архангельске была прекрасная. Солнце не грело, а жгло совершенно по-южному. Медленно и вяло тащилась наша не выспавшаяся, раздраженная неудачами партия, замедляемая в своем движении подводой с нашим багажом. Город, по-видимому, еще только просыпался: улица, по которой мы шли, была пустынна. Только когда мы проходили рынок, мы увидали архангельских обывателей. На пути нам попались две церкви; большинство домов было деревянных, поражающих своею величиною; особенно велики были три здание епархиального женского училища; вот прошли мимо красивого здание архиерейского дома, недавно еще выстроенного: внешняя его отделка доканчивалась при нас. Наконец после более чем получасовой ходьбы мы добрались до Соловецкого подворья. Оно находится на набережной, недалеко от собора. Это – два большие каменные дома, которых ничем нельзя отличить в ряду зданий. В настоящем году при подворье отстраивается церковь (домовая). Купол ее с золотым крестом и будет служить знаменем жилища подвижников... Около подворья суетилось множество трудников в их типичной одежде и простых рабочих: одни работали над очисткой бревен, другие над штукатуркой церковного здание... Мы вошли на двор и спросили смотрителя подворья. Из среды рабочих, трудившихся над очисткой и обтесыванием огромных бревен, вышел высокий худощавый монах...

Представьте наше изумление, когда мы узнали, что этот монах, трудившийся на ряду с простыми рабочими, и был сам о. смотритель. Таким образом, уже в Архангельске нас начали поражать строгие порядки Соловецкой обители, поддерживаемые во всей их строгости вдали от самого монастыря. Молитва и труд – вот два занятие, которым посвящают время соловецкие иноки, подавая прекрасный пример богомольцам, поучая их, так сказать, самой жизнью. В своих гостиницах при подворье соловецкие иноки предлагают бесплатный кров богомольцам и перевозят их на монастырских пароходах на Соловецкие острова. Но эти же монахи, как вышедшие из простой крестьянской среды, просты и невзыскательны в отношении удобств жизни, с чем приходится считаться путешественникам. На подворье 15 июня было большое стечение богомольцев. Для нас, 27 человек, о. смотритель мог отвести только две комнаты, в которых самое большее могло поместиться шесть человек. Комнаты не отличались чистотою; к постельному белью жутко было прикоснуться. Вообще, нам предстояла не особенно таки приятная перспектива поселиться в этих комнатах minimum на двое суток. Все приуныли при этом столкновении с путевыми невзгодами. Между тем гостеприимные иноки старались в простоте сердца угодить нам. О. смотритель прислал на нашу братию целый фунт чаю и много сахару. Трудник, прислуживающий в комнатах, суетился, приготавливая для нас самовары и стаскивая со всех комнат мебель для небывалых путешественников. Наше чаепитие на подворье представляло из себя довольно оригинальное зрелище: в небольшой комнате в два овна с одной койкой разместилось человек двадцать; утилизованы были в качестве сиденья подоконники и койка, но мест для всех все-таки не хватило и многим пришлось стоять. Вскоре, когда мы несколько успокоились и отдохнули, наше недовольство перешло во все смягчающий юмор. Мы смеялись от души над своим положением, похожим на положение рака на мели. Решили во чтобы то ни стало выйти из такого затруднительного положение. Исход был, впрочем, один: ехать на пароходе Мурманского общества. Наведение справок о времени отхода этого парохода и о возможной скидке и было первым делом, за которое мы принялись, устроившись на Соловецком подворье. Квартира пароходства находится недалеко от подворья: нам нужно было бы сделать каких-нибудь четверть версты по прямой дороге. Но мы положились на слова одного архангельца и ушли в противоположную сторону. Пришлось вернуться назад. Укрываясь под тенью домов от жгучих лучей солнца и удалившись от набережной, мы попали на окраину города. Деревянные тротуары на этой улице были невозможные. Они были из старых палубных досок, пришедших в такую ветхость, что нужно было выделывать настоящие эквилибристические упражнение, чтобы перескочить чрез отверстие, образовавшиеся от выпадения гнилых досок... Между тем свернуть с тротуара было нельзя, иначе нам грозила опасность увязнуть в болотине, служащей началом тундры. Наша блуждающая по стогнам Архангельска компания представляла забавное зрелище для архангельцев: они с любопытством оглядывали нас из окон своих домов, вооружившись даже биноклями. Но мы, игнорируя любопытные взгляды, смело шли вперед. Наконец нашли контору. Но и здесь нас ожидала неудача. Мурманский пароход отплывал к Соловкам дня через два, не ранее; кроме того контора могла сделать ничтожную скидку с платы за проезд. Волей-неволей (больше неволей) нужно было ожидать Соловецкого парохода. Убедившись в неизбежности архангельского сиденья, мы приступили к осмотру городских достопримечательностей. Начали с музее. Жестокая судьба и тут хотела было сыграть с нами злую шутку: смотритель музея отказывался нас пустить, так как день был не приемный; только после настойчивого натиска с нашей стороны он согласился открыть пред нами двери музее «на свой риск», как он выражался. Но это было последнее искушение, какое мы встретили в настоящий день.

Странствование по Архангельску в поисках конторы Мурманского пароходства познакомило нас с общим расположением этого города. Ориентироваться в Архангельске легко. Расположение города сравнительно с Вологдой очень несложно. Он тянется длинной – верст на семь – лентой по правому берегу С. Двины. Тундра, отстоящая от речного берега в данном месте на какие-нибудь четверть версты, не позволяет городу разрастаться вширь. Улицы города расположены параллельно набережной, да их и всего две-три. Помню название двух из них – Троицкого проспекта и Петербургской улицы. Правительственные учреждения и светские учебные заведения сосредоточиваются около собора, который занимает центральное место в городе. Несколько в стороне от собора находится здание городской думы, в нижнем этаже которого помещаются музей и публичная библиотека – читальня. Коллекции музее расположены всего в трех небольших комнатах, но они могут дать общее представление о Флоре и Фауне северного края, о занятиях, промыслах и быте его жителей. Музей воспроизвел пред нами полную картину жизни северного края России, о котором мы имели самые общие сведения, какие сохранились из когда-то изучаемой географии и из прочитанных рассказов и описаний. Музей наглядно знакомит с картинами северной жизни: рыбной ловлей, охотой на тюленей и моржей, китовым промыслом, воспроизводя в моделях суда, промысловые орудие, снасти и проч. В первой комнате музее собраны модели всевозможных судов, какие плавают по Белому морю и рекам севера. Некоторые модели выставлены здесь для продажи, как показывала надпись на бумажках. Цены этим занятным игрушкам поставлены были вовсе не игрушечные (25 р. и дороже). Вторая комната отведена для предметов, имеющих своею целью показать все богатство северной Фауны; здесь вы увидите чучела разнообразных птиц и зверей, шкуры, кожи и изделие из них, гнезда и яйца птиц, главнейшие типы рыб, крабов, раков и проч. Дополнением к этой комнате служат витрины с минералами и окаменелостями. Третья комната вводит в царство северной Флоры и знакомит с бытом северян. Здесь собраны образцы древесины, образчики почвы, семена деревьев, масла, скипидар, смола, жиры, соль, орудие лесной охоты, модели местных построек, предметы домашнего быта инородцев, модели земледельческих орудий, предметы и орудие кустарной промышленности, костюмы. Наконец, в музее имеется историко-археологический отдел, впрочем, весьма бедный. Из предметов этого отдела обращают на себя внимание кресло Филарета Никитича Романова, доставленное из Сийского монастыря, несколько вещей принца Антона Ульриха Брауншвейгского и книга с подписью Ломоносова. Вообще, архангельский музей можно осматривать с интересом и пользой. При музее существует продажа местных костяных, изделий, как-то: разрезных ножей, костяных брошек, домино и бирюлек. Некоторые вещи, например ножи, отделаны со вкусом. Мы приобрели на память несколько ножей, хотя цены на них нельзя сказать, чтобы были низкие. После осмотра музея мы устремились в библиотеку-читальню. В продолжение плавание по С. Двине мы не имели возможности приобрести свежих газет, так что в это время мы были вполне оторваны от цивилизованного мира. Легко представить нетерпение, с каким мы спешили в архангельскую читальню. Но здесь нас ждало полнейшее разочарование... На столе для газет красовались в изобилии различные губернские ведомости, обыкновенно запаздывающие со своими известиями: они не могли сообщить нам никаких новостей. Московские газеты отсутствовали. Из Петербургских газет на столе лежали две-три. Но если они в Ярославль приходят чуть ли не на третий день, то легко вообразить насколько запаздывают газетные известие в Архангельске? Бедности архангельской читальни соответствовало, по-видимому, и незначительное количество ее посетителей. Может быть, впрочем, наше посещение не совпало со временем, когда архангельский читающий люд стекается в читальню, или, может быть, архангельцы относятся к ней с чувством, гармонирующим с холодом северной зимы?

Путь от здания музее до подворья был продолжением ознакомление с городом. С изумлением мы остановились против памятника Ломоносова, который находится недалеко от Думы против красивого губернаторского дома. Только надпись на памятнике говорит, что он изображает собою знаменитого архангельского мужика, как называет Ломоносова Некрасов. На памятнике же он выглядывает римским патрицием: короткие волосы на голове, римская тога, перекинутая через плечо, и коленопреклоненный гений, вручающий русскому ученому поэту лиру, переносят мысль скорее в древнеримский мир, чем в Елисаветинскую эпоху, певцом которой был Ломоносов. Непосредственно к памятнику примыкает так называемый Гагаринский сквер. Из него можно пройти прямым путем к подворью. Мы избрали этот путь, чтобы посмотреть на общественный сад. Но наше любопытство было наказано: архангельский сквер представлял собою более чем печальную картину. Видимо, архангельцы бросили всякие заботы о нем. Он состоит из нескольких чахлых березок, под которыми красовались кусты шиповника... Эта группа растений северной Флоры окружена ветхою изгородью. В самом саду носится запах всевозможных нечистот. Странно было видеть подобную картину в губернском городе. Получалось впечатление какой-то запущенности и неряшливости... Мы поспешили скорее оставить это жалкое зрелище... – На подворье нас ожидали приятные известия. Во время нашего странствование по городу о. инспектор и о. Анастасий были у местного владыки – епископа Иоанникия, который принял самое живое участие в нашем положении и оказал нам чисто родственный-отеческий прием. Он распорядился, чтобы нас поместили в семинарии. О. Инспектор и о. Анастасий сейчас же съездили туда, и там начали приготовление к приему неожиданных гостей. В 5 часов нас приглашали переселиться в здание семинарии. На следующий день владыка предложил нам отпеть обедню в архиерейском доме... Таким образом, наше положение переменилось к лучшему. Заключением первой половины дня служил обед в одной из архангельских гостиниц на положении странствующих туристов. Немирович отмечает справедливо дешевизну архангельских обедов. За 30 к. нам подали: уху из свежих налимов, жареный свежий лещ и сладкий пирожок. Этим обедом закончилось наше «кочевание» по Архангельску. После него мы перебрались в семинарию, где нам радушно предложили кров и стол. Здесь в родной среде, в обстановке, среди которой прошла большая часть нашей жизни, мы чувствовали себя как дома.

Одним из самых интересных моментов пребывание в Архангельске была поездка в Соломбалу. Это остров, на котором находятся пароходные пристани Соловецкого и Мурманского пароходства. Самое название «Соломбала» производят от Финского слова, означающего болото. Действительно местность на этом острове низкая – болотистая, но на нем расположен целый морской город. Здесь поражает множество кабаков, портерных с разноязычными вывесками, необходимая принадлежность всех портовых городов, равно как и консульские дома с развивающимися на них национальными Флагами. Недалеко от Соловецкой пристани стоит небольшая довольно изящная православная церковь, а несколько ниже по реке в ряду домов выделяется крестом на верху крыши здание старой англиканской церкви. Сам остров, впрочем, особого интереса не представляет. Сообщение острова с городом поддерживается в течение дня множеством небольших пароходиков (Макарова), ходящих чрез каждые полчаса. На одном из таких пароходиков мы и отправились на Соломбалу. Пред нашими глазами развертывалась по мере приближения к острову панорама города. В нашем воображении восстала чудная роскошная картина – вида Ярославля с Волги. Какая большая разница этой картины с тем видом, который теперь раскрывался пред нашими глазами. В Ярославле берег Волги, на котором расположен город, величаво высоко поднимался над водою, густая зелень деревьев, тянувшихся длинною аллеею по набережной, представляла из себя роскошную декорацию, из-за которой выглядывал стройный ряд массивных зданий; издали виднелись золотые главы собора и кресты многочисленных церквей. Краски этой картины были сочны, самый вид – прекрасен. Красавица Волга мирно катила свои волны у подножия этого чудного вида; по берегам ее шла оживленная деятельность; рабочие и пассажиры то и дело сновали у пароходных пристаней, по реке навстречу нам и позади плыло множество судов и тянулись длинные-предлинные плоты... Однородная картина открывалась пред нашими глазами, когда мы ехали в Соломбалу, картина промышленного города при судоходной реке. С. Двина не менее величаво, но зато более могуче, расстилалась широко пред городом. Но северная природа наложила свою печать на этот пейзаж. Весь город как бы тонул в застывшей бледной синеве воздуха. Местности, окружающие город, говорили о бедности растительного царства края. Высокий стройный красный лес остался далеко позади в среднем течении С. Двины. Болото с низкорослым кустарником – вот декоративные украшение Архангельска. Культура деревьев не прививается в Архангельске; березы, которыми усажена часть набережной около собора, выглядывают чахлыми, листва их тощая. Такая бедность декорации, бедность красок пейзажа замечалась все более с приближением к Северу; на возвратном пути после однообразных видом краснолесья и тундры по архангельской железной дороге, мы почувствовали все богатство и великолепие чернолесья, когда оно в одно прекрасное утро предстало пред нашими глазами во всей своей красе после ночной грозы с обильным дождем на границе Вологодской и Ярославской губерний. Но чернолесье в Архангельске не может бороться с суровыми условиями природы. Береза здесь обращается в какой-то кустарник. На неприглядном северном фоне над самой водой тянулись городские здание, дерзко победительно выглядывавшие над тундрой, но в то же время робко жавшиеся к реке – кормилице их владетелей. Много труда и энергии уходит на борьбу с зыбкой почвой. Заложить бут здесь стоит дороже, чем воздвигнуть громаду здание. В общем получалось впечатление, что в этой картине нарушена гармония; содержание как бы перелилось через Форму, которая казалась беднее сравнительно с первым. В Ярославле эта гармония не нарушается. Предвзятые тенденции, с которыми мы смотрели на Архангельск и северный край, которые представлялись нам страною холода и мрака с одной стороны и важным центром торгово – промышленной жизни с другой, вкладывали особый смысл в открывавшуюся пред нами картину города. Жизнь Архангельска казалась нам более сложным явлением, чем жизнь центральных городов России. Положение Архангельска на краю России у водных путей приспособило его к внешней торговле. Давно иностранцы открыли и наметили этот пункт, в котором они сосут богатства северного края. Со времен Грозного до Петра Великого Архангельск был для иностранцев чем то вроде черной лестницы с заднего двора, с которой они проникали в замкнутую Московию. Здесь некоторые из них обосновались, завели торговые дома и конторы и зажили среди инородческого население и русского, преимущественно ревнителей-де древнего благочестие, бежавших из центральной России. Приморское положение города обеспечивает приток иностранцев, особенно в летнее время. Здесь в это время года можно встретить и шведа, и датчанина, и приезжих немцев, и англичан, не считая осевших здесь представителей последних двух наций. Здесь же вертится юркий еврей; здесь же торгует и флегматичный татарин, проникший сюда по С. Двине. По водному пути из Вологды татары за последнее время попадаются часто; местные жители жалуются, что они всюду забирают в свои руки торговлю. Но несмотря на такую смесь национальностей, русский тип, по-видимому, сохранился в Архангельске чище, чем в Вологде, где на него положило некоторый отпечаток Зырянство. С приближением к Соломбале – река становилась теснее от множества судов всевозможных конструкций, которые были уставлены у берегов реки. Вдаль по реке тянулись плоты – гиганты сравнительно с волжскими, как по длине их, так и по толщине бревен: их тащили небольшие пароходы, черные, как смоль. Чем ближе мы подъезжали к пристани Соловецкой, тем чаще попадались огромные морские пароходы, – черные, с высокими наклоненными трубами; по большей части на них красовалась иностранные надписи; вот проехали мимо самого огромного пассажирского парохода Мурманского товарищества. Какими страшилищами кажутся они пред нашими уютными, окрашенными в белый цвет (как белая лебедь) пароходами Волги! Морские пароходы как бы одеты в железную черную броню для борьбы с грозною и бурною морскою стихией. Они подавляют непривычного зрителя своей громадой. В воображении восставали картины морской бури, с которыми не раз и не два боролись эти чудовища. В одном месте мы натолкнулись на одну, очень грустную картину: молодой матрос с датского фрегата «Christiania» утонул возле самого берега. Его вытащили очень скоро. Это был человек большого роста, мускулистый... Капитан подошел и ощупал пульс: все было кончено! Один из таможных служителей пытался было вызвать искусственное дыхание, но без всяких результатов. Тогда утопленника взяла на свое попечение полиция. Квартальный уже суетился с протоколом. У полицейского с извозчиком предварительно вышло целое препирательство: один совсем отказался, а другой только после долгих споров согласился ехать к консульству... На другой день, когда мы проходили мимо «Christiania», на ней никого не было видно. Река, поглотившая вчерашнюю жертву, спокойно бесчувственно к людскому горю катила свои волны. Но в нас еще свежо было вчерашнее впечатление: нам казалось, что Фрегат оделся в траур и в мрачном горе тосковал о погибшем товарище.

Поздно вечером вернулись мы с Соломбалы в новое наше помещение – в семинарию. Она находится на конце города у самой тундры. Чтобы попасть в нее от пристани пароходства Макарова, нужно пройти значительную часть набережной, да в ширину города пройти квартала два-три. Архангельская семинария производит на посетителя приятное впечатление внешнею и внутреннею чистотою. Правда, она не особенно велика, но достаточно просторна для 112 семинаристов. Нам отвели здесь три классные комнаты, где поставили на время койки. Когда мы пришли в семинарию, здесь для нас был приготовлен ужин в архангельском вкусе, т. е. из превосходной свежей рыбы. В конце к нашему удивлению нам подали апельсины. Предстоявшая на завтрашний день литургия вызвала необходимость приготовиться к ней. Устроили спевку; о. диакон, семинарский эконом предупредительно снабдил нас нотами. Из 20 человек наших туристов был составлен импровизированный хор... Для пения выбрали вещи по силам: симоновскую херувимскую, а остальную службу литургии решили петь простым московским напевом. Спевка затянулась долго, а между тем на завтрашний день нужно было вставать рано. Но ни дневная усталость, ни предшествующая почти бессонная ночь, ничто не могло удержать нас в спальне. Белая, светлая, как день, прохладная архангельская ночь манила на улицу. В это время улицы Архангельска, пустынные днем, оживились. Жизнь кипела здесь ночью, как в наших городах днем. Для непривычного к порядкам северной жизни в сезон белых ночей странно видеть такое возбуждение. С удивлением мы наблюдали архангельские ночные порядки: в 12 часов рабочие еще суетятся, как муравьи, около строящегося громадного дома, а по тротуару по направлению к реке идет какая-то женщина с ведрами. Около домов стоят целые толпы обитателей: все это кричит, разговаривает, смеется.

Рано утром 17 июня наша колония по улицам еще спавшего города направилась к архиерейскому дому. Чтец – канонарх, выбранный из нашей братии, уже давно ушел вперед нас – читать часы. С робостью вошли мы в архиерейскую церковь. Она представляет из себя чистую, светлую комнату, – только что вышедшую из рук мастеров. Приятное впечатление при входе в эту домовую церковь производит чистый иконостас московского письма. Мы заняли место на правом клиросе, как и подобает странствующей капелле. Впрочем, богомольцев было очень мало, так что смущаться было некого. После обедни мы увидали владыку, который пригласил нас в свои покои. Здесь он благословил всех нас и облобызал. Владыка Иоанникий – еще не стар, но богат житейскою и духовною опытностью. По окончании академии он проходил должность преподавателя, был ректором Могилевской семинарии, а затем викарием Иркутским. Везде, где он ни служил, о нем оставалась самая добрая память. Владыка Иоанникий истинный отец пасомых, с любовью относящийся к своим духовным детям, живо сочувствующий им в житейских невзгодах. В его покоях нам был предложен чай. Мы провели более часу в живой беседе с любвеобильным архипастырем, слушая его интересные рассказы из жизни архангельского края и из его личных воспоминаний. Владыка на днях собирался выехать для обозрения епархии. Предстоящие трудности пути естественно дали повод к разговору об архангельских лесах и тундре. От владыки мы впервые услыхали точное определение тундры: мы имели о ней самое преувеличенное понятие; оказалось – она была простым, хотя огромным болотом, поросшим низким кустарником. После мы сходили посмотреть ее своими глазами: ее картина оправдала слова преосвящ. Иоанникие... «Леса», так начал свою речь владыка Иоанникий , « здесь теперь уже не те, что прежде. Иностранцы уже добрую часть этих лесов (до Печоры) вырубили и вывезли за границу... А новый лес – еще скоро ли подрастет». Мы высказали удивление: как владыка может управлять такою обширною епархией. Он ответил, что, сравнительно с территорией, приходов здесь очень немного: «да и то, добавил он, в некоторых недостает священников, а в семинарии между тем кончает не более 12 человек. Плохие же пути сообщение и суровый климат никого не привлекают сюда из других губерний – для занятия священнических мест». По ассоциации с путями сообщение мы рассказали о встрече с мальчиком, учеником духовного училища, который на наш вопрос: почему он не едет на лето домой, сообщил, что его родина далеко отсюда (за 500 верст), а родители его так бедны, что не могут заплатить за проезд. Владыка сказал, что подобные примеры в Архангельске не редки, так что поэтому духовное училище снимает на лето дачу для остающихся учеников, и рассказал нам о том, как пробираются домой семинаристы после окончание курса в одной из сибирских семинарий: там еще с Пасхи пригоняют лошадей для семинаристов, и они пасутся на семинарском дворе, в ожидании, когда их хозяева покончат с экзаменами. На наше замечание об архангельских холодах, владыка сказал, что здешние холода – благодать, сравнительно с сибирскими, которые он тоже испытал.

От владыки мы направились осматривать архангельские соборы и церкви. Самую древнюю святыню города составляет монастырь во имя Архангела Михаила, построенный за 400 лет раньше возникновение Архангельска на урочище Нур-Наволоке, ниже по реке, где теперь церковь Михаила Архангела (постр. 1743), и перенесенный на настоящее место после пожара 1638 г. Несмотря на свою почтенную древность, монастырь не сохранил особенно интересных остатков, старины. Он поразил притом нас малочисленностью братии: всего три иеромонаха, столько же иеродиаконов и никого более. На клиросе поют наемные певцы. Этот монастырь сослужил свою службу, явившись колонизатором края. Памятником большого торгового оживление Архангельска в конце XVII века служит здание таможни. Оно стоит в самом центре города, и во всей красе открывается, если смотреть с С. Двины. Оно построено в 1684 году по плану иноземца Петра Марселиса, возобновлено в 1787 году, причем от старого здание сохранены в первоначальном виде башни. Но особенно замечателен Архангельский собор. Предание о построении собора говорит, что его место было указано самим Петром. Он строился целых 34 года с 1709 по 1743.

Собор представляет из себя величественное здание в стиле возрождение. Крыша его украшена пятью главами, окрашенными в синий цвет – символ неба, на котором расположены золотые звезды. В нижнем этаже собора помещается теплый храм, вверху – летний. Теплый храм низкий и не представляет из себя ничего замечательного. Довольно высокая лестница ведет в верхний этаж собора. При всходе по ней путешественника поражают прежде всего три пушки, поставленные на верхней площадке. Эти пушки – первые трофеи Шведской войны. Их подарил Петр Великий Холмогорскому архиепископу Афанасию в 1701 со взятых в том году под Архангельском Шведских Фрегата и яхты. В храме три алтаря: во имя св. Троицы, Николая Чудотворца и Преображение Господня. Главные достопримечательности собора – вещи, связанные с именем Петра Великого. У правой от входа стены под золоченым балдахином, поддерживаемом тремя колоннами и двумя резными из дерева в человеческий рост ангелами, помещается сосновый шестиаршинный крест, сделанный собственноручно Петром Великим в память избавление от бури. История сооружение креста и его перенесение в Архангельск из Путоминского монастыря изложена на щитах, поддерживаемых ангелами. В ризнице собора хранятся саккос зеленого бархата из плаща Петра Великого, архиерейские облачение, жалованные Екатериной П-й епископу Арсению, серебряный в 2 вер. крест с мощами, принадлежавший А. Д. Меньшикову, плащаница, жертвованная Двинским воеводой князем Д. Н. Пожарским. В алтаре собора особенно бросаются в глаза два массивные шкафа прекрасной Бельгийской работы из красного дерева, с колоннами на дверцах, украшенными резными изображениями. По всей вероятности иностранное влияние отразилось на стиле храма «возрождение». На зрителя он производит приятное впечатление высотою и обилием света. В верхнем ярусе выделяются деревянные Фигуры ангелов, подобных которым так много мы видели в Вологодском древне – хранилище и в ризнице Велико- Устюжского собора.

В то время, когда мы были в Архангельском соборе, в нем шла поправка живописи. Эту работу исполнял о. диакон местной кладбищенской церкви. Он, оказывается, обучался живописи и иконописанию в Троице-Сергиевой Лавре и дает уроки этого предмета в семинарии. Поправка живописи в соборе – не первая художественная работа о. диакона. Он расписал живописью церковь св. Димитрия в Соломбале и, нужно отдать честь его таланту, прекрасно выполнил свое дело. Между прочим, в этой церкви можно видеть следы иноземного влияния. Оно сказалось в картине голландского письма, как это показывают надписи на ней. Эта картина помещена в самом храме над выходными дверями. Она представляет из себя композицию на тему «благословение праведников и наказание грешников» и по всей вероятности приобретена от какого-нибудь иностранца.

В тот же день (17 июня) мы добрались и до домика Петра Великого. Он находится на берегу С. Двины, недалеко от собора. Домик сохранился в его первоначальном виде, благодаря попечительности города, воздвигнувшего над ним подобие деревянного Футляра. С трепетом входили мы в этот дворец царя – преобразователя. Но как мы были поражены, увидев невзрачные, маленькие комнаты. Они настолько низки, что невольно возбуждается при виде их вопрос: да как мог стоять в них во весь рост такой геркулес, каким был Петр Великий.

Вечером пришло известие, что Соловецкий пароход прибыл в Архангельск и завтра отправится в обратный путь. Итак, завтра конец нашему сиденью в Архангельске... Вечером же мы съездили на Соломбалу, где находится Соловецкая пристань, чтобы посмотреть на пароход и расспросить о предстоящем пути. Трудник – один из прислуги парохода, – сообщил нам, что в море – тихо, качка на обратном пути была небольшая, «А какова погода на Соловках?» «До сих пор было холодно, отвечал он, деревья еще начали только третьяго дня распускаться». Нам предстояло, таким образом, на Соловках снова встретить весну! В последний раз мы возвращались из Соломбалы в семинарию, под ее гостеприимный кров, чтобы завтра совсем распроститься с гостеприимными хозяевами.

18 июня. Утро. Пароход должен пойти на Соловки в 2 часа. В семинарию пришло известие, что в городе о. Иоанн Кронштадский и служил утром обедню в одной из приходских церквей. Мы все сгорали желанием получить благословение уважаемого батюшки. Предупредительный о. диакон взялся съездить в город и навести справки, когда может нас принять о. Иоанн, Узнав, что о. Иоанн ждет нас в доме священника Успенской церкви, в которой он служил, мы поспешили распроститься с семинарией... Пред выездом в храме семинарии был отслужен нашим духовенством напутственный молебен, в заключении которого о. диакон произнес многолетие владыке Иоанникию и о. ректору семинарии, оказавшим нам радушный прием. Дружно подхватила наша капелла многолетие, которое она готова была петь без конца... Но нужно было спешить к о. Иоанну: мы собрали свои вещи и поехали, кто на пароходе, а кто на семинарских лошадях ⁷, любезно представленные нам о. ректором. Но когда мы пришли к дому священника, у которого о. Иоанн остановился, его там уже не было; всего за две минуты до нашего прихода о. Иоанн уехал к губернатору. Видеть его удостоилось только наше духовенство, да один из студентов, который и был главным виновником нашей неудачи: он сообщил о. Иоанну, будто «студенты уехали на пароход» ⁸... Мы до боли были огорчены таким несчастным стечением обстоятельств, но делать было нечего: нужно было торопиться – попасть на пароход, который должен был отправиться в 2 часа по направлению к Соловкам.

На набережной Соломбалы, когда мы прибыли сюда, была великая суета: масса богомольцев двигалась здесь во всех направлениях. Одни, счастливцы, получившие билеты, торопились, забравши па плечи пожитки, пробраться на тихо покачивавшийся у пристали пароход; другие старались найти «батюшку», т.е. смотрителя подворья, чтобы как-нибудь вымолить у него билет на проезд; третьи, наконец, очевидно, потерявшие совсем надежду ехать в этот день, толпились здесь без всякого толку и завистливо поглядывали па счастливцев, уже расхаживавших на палубе парохода.

Небольшая кучка студентов, окруживши о. диакона, оживленно беседовала с ним о предстоящем путешествии по морю. Почти всем приходилось совершать его в первый раз. Каждому, с одной стороны, хотелось поскорее видеть это море со ®семи его красотами и ужасами, но, с другой стороны, все, кажется, и побаивались последствий морской качки. «Пойдемте, гг., поскорее: кажется, пора занять места. Осмотрим, кстати, и наше будущее помещение», – предложил кто-то. Все согласились и поспешили к пароходу.

По сходням сошли на пароход и стали отыскивать свою каюту. Пришлось проходить чрез одно из пассажирских помещений III-го класса. Здесь была такая масса народу, что места даже в проходах брались с бою. Наши паломники едва могли пробраться в отведенную им каюту II-го класса. – «Ну что, хорошо ли?» – спрашивали еще не успевшие войти в каюту, заглядывая через головы товарищей и стараясь рассмотреть что-нибудь. – «Да, кажется, не очень-то хорошо», – проворчал кто-то из каюты. Когда вошли все и осмотрелись, то согласились, что здесь не очень-то хорошо. В сущности говоря, это была каюта, как и большинство кают, – тот же длинный стол в средине, те же, идущие по стенам, койки в два ряда, те же небольшие оконца по бокам над койками, да еще большой открытый люк сверху для света, так как оконца пропускали его недостаточно много. Но, избалованные комфортом двинского парохода, мы не легко могли примириться с некоторыми неизбежными, быть может, неудобствами, какие встретили здесь. Вспомнив, однако, что мы не только путешественники, но и паломники, сочли себя не в праве роптать и быстро успокоились. В скором времени, когда пришел в каюту о. А-ий проведать студентов ⁹, то он нашел их шумящими уже по другому вопросу: они накинулись на бедного В. П-ча ¹⁰, зачем он так мало купил провизии. Действительно, В. П-ч купил только белого хлеба, да и то в количестве обратно пропорциональном аппетиту наших паломников. К счастью, В. П-ч был скороход: он скоро поправил дело, явившись в каюту с двумя новыми громадными караваями хлеба под мышками и с семгой, кажется, в руках.

Время шло быстро, и многие еще с аппетитом кушали семгу, когда кто-то крикнул: «сейчас пароход отходит»! Все побросали хлеб и семгу и поспешили на палубу. Здесь уже действительно были окончены все приготовление и ждали только команды капитана. Скоро она последовала, и пароход отчалил от пристани.

Тихо шел пароход по Двине, лавируя между громадными, стоявшими на якорях, баржами, между рядами русских и иностранных судов, тянувшихся бесконечной линией по реке, осторожно давая ход встречным пароходам и пароходикам. Небольшая группа студентов, окружавших о. инспектора, стоявшего около трубы парохода, оглянувшись назад, любовалась общим видом покидаемого – Архангельска, который открывался отсюда почти весь, оживленный видом реки, по которой то степенно шел какой-нибудь неуклюжий морской громадина – пароход, то сновали во всех направлениях, отчаянно прорезывая воздух свистками, маленькие пароходики.

– «Экие глупые», раздался вдруг около самых ушей паломников резкий голос капитана, – чего они, не видят что ли? Что за народ»! Этот возглас заставил всех повернуться. Два мужика, сидя в маленькой лодочке, усиленно работали веслами, стараясь поскорее отплыть от настигавшего их парохода. К ним-то и относился упомянутый возглас капитана. Лодчонка проскользнула; пароход, прибавив немного хода, повернул, следуя поворотам реки. Архангельск скрылся из виду, и паломники, поговаривая между собой, глазели по сторонам, где, кстати сказать, ничего интересного не было, если не считать больших лесопильных заводов, тянувшихся по обеим сторонам реки, которые на время, правда, привлекали внимание путешественников. Но скоро скрылись и эти заводы, и потянулись длинной лентой мелкие кустарники. Картина была уж совсем однообразна. Ожидали, было, поскорее увидать море, но капитан сказал, что до моря еще верст двадцать будет, почему паломники решили пока спуститься в каюту напиться чаю. Через каких-нибудь пять минут вся компания собралась in corpore. Некоторые начинали рассуждать по поводу предстоящей сейчас качки и морской болезни, старались предугадать, кто это первый будет иметь удовольствие познакомиться с последствиями качки, и острили, что хорошо тому, кто привык к качкам на суше, – для тех и морская, собственно, не новость и не должна иметь никакою действие, и пр. и пр. Большинство смеялось вполне искренно и поддерживало разговор, но в душе некоторых закралось беспокойство и было заметно, что они только старались улыбаться... Чай окончен, и паломники шутят уже на палубе в ожидании моря. Вот и оно виднеется вдали, раскинутое какой-то сероватой лентой. Совершенно тихая погода, при которой мы выехали из Архангельска, стала сменяться ветром, постепенно усиливавшимся вместе с приближением моря. Пришлось завернуться поплотнее в свои жиденькие «ветродуи», как обозвал кто-то студенческое, действительно, подбитое ветром пальто.

Скоро мы миновали бочки, качавшиеся на якорях и указывавшие Фарватер реки, проехали мимо каких-то башней, видневшихся слева, и маяка, небольшого судна, окрашенного широкими полосами черного и красного цветов, и въехали в открытое море. Жутко как-то стало при виде этой необъятной водной равнины! Все более и более крепчавший ветер гнал навстречу пароходу целые ряды небольших еще пока у берега волн, предвестников ожидаемой качки. Матросы торопливо затягивали просмоленным полотном остававшееся дотоле открытым пространство над помещениями третьего класса, разносили по всем каютам и разным местам палубы небольшие ведерки, назначение которых, кажется, сразу повял каждый. Последняя предосторожность вызвала смех в рядах студентов. Но это было на минуту. Вскоре эти же ведерки вызвали, кажется, у всех какое-то неприятное чувство, – и оживление, царившее дотоле, скоро стало покидать даже самых завзятых весельчаков. Между тем, пароход начало постепенно подбрасывать, и чем сильнее его подбрасывало, тем более и более начали вытягиваться физиономии пассажиров. Многие из них, начиная уже чувствовать головокружение и неприятное щекотание в горле, предпочли заранее спуститься в каюту и там прилечь. Кучка, стоявшая около трубы, разбрелась теперь по разным местам парохода. Здесь остались очень немногие. Разговор совсем не вязался, изредка только кто-нибудь бросит фразу-другую, которые иногда не вызывали ответа. Всем было не по себе. На некоторых становилось жалко смотреть. Сзади послышались довольно неприятные звуки, – это кто-то наглядно показал, чего должно ждать большинство пассажиров от морской качки. Мало-помалу качка усиливалась и стала забирать как следует. То здесь, то там несчастные богомольцы, обратившись на это время поневоле в каких-то акробатов, размахивая руками, по прыгающей палубе стремились или к борту, или к ведерку. То здесь, то там матросы тащили с палубы под руку какую-нибудь старушку, которая, не имея возможности во время добраться до ведерка, расплачивалась за качку прямо на палубе. Еще многих потянуло «полежать», почему они стали или располагаться на палубе, выбравши местечко поукромнее, или расходиться по каютам.

Многие из студентов, однако, как истые моряки, переносили качку без всяких последствий. Такова была группа их, расположившаяся кружком на носу парохода, за сваленными в кучу канатами, представлявшими хорошую защиту от ветра. Сюда, к канатам, еще до качки привлек коллег читавший вслух «Крестьянское царство» Немировича-Данченко Н. Е-ч, который потом, уступая приступам болезни, скрылся в каюту. После него чтение продолжалось. Несмотря на качку, здесь то и дело еще раздавался смех то по поводу острот Немировича, то по поводу курьезов, совершавшихся вокруг. В последних недостатка не было. В кучке заходит речь о треске. К разговору прислушивается сидящий рядом северянин. – «Напрасно вы, гг., так отзываетесь о треске», – вступается он за любимое кушанье. – «Очевидно, вам подавали рыбу недоброкачественную. Не угодно ли, попробуйте моей: думаю, что вы будете о треске другого мнение». При этом он развязал грязноватый платок и извлек из него почтенных размеров пирог с треской. Один из храбрецов взялся испробовать трески «доброкачественной», но результаты были плачевные, – треска, очевидно, была нам не во желудку. Храбреца «скинуло» после первого же куска.

Между тем один из студентов, пришедший из каюты, рассказывал, что делалось внизу. По его словам, в III – м классе, да пожалуй и во II-м можно было задохнуться от ужасного воздуха, пропитанного испарениями. У ведерок стояло сразу по нескольку бледных измученных физиономий. Стоны раздавались в некоторых местах. Студенты в своей каюте лежали все вповалку. Картины, которые долго не забудешь.

Через несколько часов езды качка начала постепенно стихать. Ветер становился все тише и тише, волны – меньше и меньше. Наши задумали даже устроить чай, который как-то удался. Постепенно начали подниматься с своих коек пострадавшие. Заметно было, что в их угнетенном настроении произошла значительная перемена.

После чаю стало возможным, пользуясь сравнительно спокойным состоянием моря, немножко и «отдохнуть» до приезда в Соловки.

На девятый день пути, ранним утром пред паломниками обрисовался темный силуэт Соловецких островов. Пассажиры парохода «Соловецкий» высыпали на

палубу и пристально смотрели вперед. Прошло более часа, но монастыря все не было видно; наконец пароход круто повернул налево, и перед взором паломников сразу предстал во всем своем величии – Северный Афон – Соловецкий монастырь.

На девятый день пути ранним утром пред паломниками обрисовался темный силуэт Соловецких островов. Пассажиры парохода «Соловецкий» высыпали на палубу и пристально смотрели вперед. Прошло более часа, но монастыря все не было видно; наконец, пароход круто повернул налево и перед взором паломников сразу предстал во всем своем невыразимом величии – Северный Афон – Соловецкий монастырь, – эта великая святыня Русского севера, прославленная подвигами целого ряда угодников и в настоящее время утоляющая духовную жажду не только всего северного края, редкий из жителей которого не бывал в Соловках несколько раз, но и всей верующей матушки России. Через несколько минут пароход, тяжело пыхтя, остановился в виду монастыря, в гавани Благополучие, около Преображенской гостиницы. Облегченно вздохнули измученные морскою качкою пассажиры, и перекрестились. «Слава Богу, доехали благополучно, сподобил Бог», раздавались в разных концах палубы возгласы богомольцев. Между тем пароход медленно причалили к берегу и с земли перебросили на палубу трап. Перекинув за плечи котомки или забрав под мышки чемоданы, пассажиры осторожно, пошатываясь сходили с палубы на землю: им казалось после качки, что сама земля под ними шатается, и они инстинктивно искали опоры. Вот сходят с палубы два монаха, поддерживая друг друга; за ними толпою, теснясь и толкая друг друга, спускаются школьники, приехавшие сюда целым училищем. Далее идет священник благообразного вида с желтым осунувшимся лицом; он сходит так осторожно, как будто думает, что следующая ступенька должна непременно провалиться под ним; за ним выступает студент так широко опираясь на перила руками, как будто он собирается лететь; наконец, пропустив мимо себя всех богомольцев, спустились на землю и мы. Тут среди чемоданов и котомок толпились почти все богомольцы, которых мы первый раз имели возможность наблюдать en masse. А было что наблюдать: толпа самая разнообразная! Из массы серых чуек жителей северных окраин, массы, составлявшей большинство публики, там и здесь выделялись белые паневы крестьян южных губерний, щегольские сравнительно с другими поддевки жителей центральных губерний, оригинальные костюмы рязанок; преобладал в толпе тип северных угрюмых мужиков, но среди них виднелись серьезные лица духовных особ изящные Фигуры служителей Марса; блестящие пуговицы студенческих сюртуков и т. п. – все это собралось сюда с разных концов великой матушки Руси, чтобы поклониться Соловецким Угодникам. Выходя с парохода на землю, прославленную подвигами великих Соловецких Угодников, многие из паломников падали на землю и благодарили Бога за то, что Он сподобил поклониться святым местам, отдохнуть среди монастырской тишины от житейских треволнений и благополучно проехать по морю. Измученные лица просветлели, руки слагались для крестного знамение, из груди вырывались глубокие вздохи.

Утро было холодное; легкий ветерок слегка рябил поверхность моря и гнал по небу темные облака, сообщавшие всей окрестности мрачный, угрюмый колорит; угрюмо и строго выглядел и самый монастырь с своими могучими, громадными стенами, большими зданиями с невысокими зелеными крышами и куполами. Только чайки, стаями носившиеся над монастырем, оживляли несколько эту однообразную картину.

Высыпавшие с парохода на берег, богомольцы потянулись к Преображенской гостинице, широко раскинувшейся в нескольких десятках шагов от берега; около гостиницы уже суетился монах – гостиник, заботившийся, очевидно, о том, чтобы всем хватило места. Этот монах, как и большинство монахов Соловецкого монастыря, одет в короткий, синий, крашениновый подрясник и попусту разговаривать не любит, а молча указывает каждой группе богомольцев номер, где они могут разместиться на время пребывание в монастыре. Мужчины отделяются от женщин. Здесь, хотя платы за помещение и пищу ни с кого не полагается, однако существует гостиница получше для, так называемой, чистой публики. Номера во всех трех этажах убраны не одинаково, хотя все просто и довольно чисто.

Сойдя на берег, мы, по обыкновению, собрались в кучу. Все ли здесь? спрашивает о. А. Начали считать: одного нет. «Кого же нет?» Разумеется, М. И-ча, который не может никак собрать всего своего багажа. «Выручайте своего приетеля» говорит Н. Г-чу О. И-ор Н. Г. побежал на пароход. Наконец, нагруженный безчисленными узелками и чемоданами, появляется М. И-ч. За ним с корзинами Н. Г-ич. Все в сборе. Наш ходок по делам общины – о. А-сий отправляется к гостинику хлопотать о размещении паломников в гостинице. Заявление о. А. о том, чтобы дали номера паломникам-студентам академии не производит на гостиника никакого впечатление. «Дойдет очередь, тогда размещу: мало ли тут разных учеников приезжает». А между тем номера разбираются и разбираются богомольцами. Мы рискуем остаться под открытым небом. В виду этого говорят гостинику, что мы приехали не одни, а с своим инспектором архимандритом, хоть его-то приютите. Но упоминание о присутствии здесь архимандрита сразу придает делу иной оборот. Архимандрит в понятии Соловецких монахов-простецов, которыми управляет тоже архимандрит и притом с очень широкими полномочиеми, – это очень важное лицо, persona grata. Поэтому слово: архимандрит производит магическое действие; гостиник начинает суетиться, оставляет других богомольцев и размещает нас.

Нам, наконец, отведено три номера в бель-этаже Преображенской гостиницы. Чувствуя под собою твердую почву, паломники благодушествуют и принимаются за чай, который не пили в течение нескольких часов качки. О. А., наш ментор – обходит номера и спрашивает: хорошо ли устроились? Не нужно ли чего? Все довольны. Все рады, что наконец мы у цели путешествие и, хотя далеко от родины, но в таком месте, где все трогает и умиляет душу; напоминая о великих подвигах, совершавшихся здесь.

Во время чая взоры всех еще устремлены назад, разговор вертится около пережитого за ночь, около морской качки, от которой большинство паломников сильно пострадало. Но беда миновала, и потому со свойственным русскому человеку юмором начинаются воспоминание о пережитых страданиях во время морского пути. Подсчитывают число жертв морской болезни. Спрашивают, кто подал пример? Одни говорят: все вместе начали. Другие – подал пример N. N. – О. И., которому не удалось познакомиться с прелестями морской болезни, поглаживая бороду, посмеивается над г-ом К-чем, наиболее пострадавшим от качки.

А. М-ич доказывает, что он знает теперь верное средство избавиться от неприятностей морской болезни и рассказывает, как один мужик, сделавшийся жертвою качки, говорил покрякивая, « смыло меня, православные ». Вспоминается много и других случаев, имевших место на пароходе во время качки.

Между тем о. И-ор и о. А-сий уже вернулись от настоятеля монастыря – архимандрита Иоанникие. Он принял их, рассказывают они, очень радушно, обещал помочь паломникам познакомиться с монастырем и сегодня же предлагает студентам лошадей для поездки в Филипповскую и в Макарьевскую пустынь. Лошади будут поданы к подъезду гостиницы после трапезы, часа в два. «А теперь, сказал о. И., отцы и братия, отдыхайте, ступайте знакомьтесь с монастырем, с местностью; да не прозевайте, когда пробьет звонок па трапезу: это весьма важно!»

Мысль отдохнуть после бессонной ночи, проведенной на пароходе, улыбалась многим, но не всем удалось ее осуществить. Переутомление ли, новизна ли места, или какая другая причина виновата: сон бежал с глаз, и паломники, собравшиеся отдохнуть, решили заняться чем-нибудь другим. Разделились на группы; одна отправилась в баню, которую по субботам монастырь приготовляет для богомольцев, считающих своим долгом пред молитвою очиститься и телесно; другая – знакомиться с монастырем и островом. Последуем за последней.

Соловецкий монастырь, как известно, находится на самом большом острове из группы островов Соловецких, раскинувшихся посреди Белого моря под 65° северной широты. Этот остров Беломорский – имеет 25 верст в длину, верст 15-ть в ширину и на нем, кроме храмов и келий для монахов, помещаются гостиницы для приезжающих, мастерские, дома для трудников, училище, биологическая станция и много хозяйственных построек. Другие Соловецкие острова (Анзерский, Муксальмские, Заячьи) принадлежат также монастырю; на них устроены скиты, рыболовные тони, спасательная станцие, маяк, хозяйственная Ферма и пр.

Знакомство с Соловками мы начали, конечно, с самого монастыря. Шагах в пятистах налево от Преображенской гостиницы высится эта замечательная твердыня севера, обращающая на себя прежде всего внимание своими стенами. Эти стены, сложенные слишком 300 лет тому назад из десяти – аршинных, диких морских камней, непроницаемые для неприятелей, вооруженных всеми орудиями разрушение (англич.), стоят пред пораженным путником, как живое олицетворение необыкновенной силы духа и непоколебимой энергии воли. Смотришь на эти громадные, необъятные камни и не веришь, чтобы люди без помощи машин могли поднять их на такую высоту и устроить такое укрепление для своей святыни, но видишь воочию, что вера, горящая ясным пламенем в сердцах этих простых людей, собравшихся сюда на дикий остров с разных концов России потрудиться во славу Зосимы и Савватия, способна двигать горами.

Вообще, надо заметить, Соловецкий монастырь – это царство упорного, всепобеждающего труда и настойчивости. Суровый климат, каменистая, неблагодарная почва, угрюмое, северное море, покрытое в течение 8-ми слишком месяцев льдами – какие неблагоприятные условие! И, несмотря на это, монахи Соловецкого монастыря сумели поднять монастырь на такую степень экономического благосостояние, до которой не всегда достигали монастыри центральной России, поставленные в несравненно лучшие материальные условие. При этом Соловецкий монастырь содержит до 300 монахов, 600 трудников-годовиков и кормит бесплатно всех многочисленных посетителей обители, число которых достигает за время навигации до нескольких десятков тысяч, в продолжение 3-х дней ¹¹.

Настойчивость Соловецких монахов в борьбе с суровою природою севера, кажется, беспредельна. Здесь показывают паломникам, как чудо настойчивости и упорного труда, – мост, сооруженный монахами между Беломорским островом и Муксальмским, где в настоящее время находится монастырская сельско-хозяйственная ферма. Этот мост сооружен из громадных морских камней, которыми монахи забросали морской перешеек на протяжении версты с четвертью! Смотришь на это удивительное произведение человеческих рук и невольно вспоминаются слова поэта:

«Куда как упорен в труде человек!

Чего он не сможет? Лишь было б терпенье,

Да разум, да воля, да Божье хотенье!»

Монастырская стена имеет в окружности одну версту и в этом небольшом пространстве заключено десять храмов и до 15-ти громадных корпусов, в которых помещается братия. Вход в монастырь с западной стороны чрез св. ворота, на которых образ Нерукотворенного Спаса, писанный одним из Соловецких угодников 17 в. Елеазарием. В воротах повешены модели тех судов, на которых Петр Великий два раза путешествовал в монастырь. При входе в монастырь, направо, в необычайно толстой монастырской стене (около 6 саж.), помещается лавочка, где богомольцы приобретают чай, сахар, семгу (20 к. Фунт), яйца (30 к. дес.) и другие съестные припасы. Недалеко от нее другая лавка с иконами, книгами, образами, засушенными морскими звездами, ложками с изображением чаек и т. п. предметами. Здесь же можно приобрести литографированные виды монастыря и скитов, описание монастыря и многочисленных чудес.

На монастырском дворе вследствие обилие построек – тесно. Кроме того, каждая свободная площадка покрыта стаей чаек. Эти оригинальные птицы смело расхаживают между богомольцами и берут хлеб прямо у них из рук. Монахи, а за ними и богомольцы, относятся к чайкам замечательно хорошо и здесь ходит легенда о том, как чайки, оказали услугу монастырю в борьбе с англичанами. Вообще отношение Соловецких монахов к зверям и птицам, населяющим остров, очень симпатично. Здесь не только безусловно запрещается убивать животных, но даже обижать их. Соловецкие иноки вполне прониклись мыслью, что грешно обижать бессловесных животных, и последние, по – видимому, оценили это и доверчиво идут к монахам в кельи. Инок, живущий в глухом Анзерском скиту, рассказывал нам, как к нему зимою приходят лисицы за хлебом в келью. Это трогательное внимание к животным как нельзя более свидетельствует о том, что среди Соловецких иноков живы еще великие заветы основателей обители, относившихся ко всем с любовью.

На монастырском дворе паломников, немало наблюдавших монастыри центральной России, приятно поразило трудолюбие Соловецких монахов. Хотя иноки, за исключением певчих, обязаны присутствовать только за утренним богослужением и могут не быть за другими службами, нигде не было видно свободных монахов: все они заняты своим делом, все исполняют назначенное каждому послушание.

Центральное место на монастырском дворе занимает Преображенский собор, построенный в 1558–66 годах св. Филиппом. Этот громадный, пяти-ярусный собор очень величествен. Когда мы вошли в него, там совершалось богослужение: шла обедня. В соборе полумрак. Только отвесные лучи солнца слегка освещают строгие лики святых, смотрящих с высоты потемневшего от времени иконостаса, и сосредоточенные лица богомольцев, собравшихся в церковь, среди которых преобладают крестьяне мужчины. Громкое пение шумно разносится по храму; поется все здесь попросту, заунывным напевом с бесконечными переливами. Поют без регента; но дружно. Жутко становится непривычному слушателю от Соловецких мотивов: в них то слышится вой разбушевавшегося над Соловецким монастырем в долгую зимнюю ночь северного ветра, то протяжный рев, бьющейся о берег морской волны. Но стоит только вслушаться в это сильное, одушевленное пение, и оно производит громадное впечатление, гораздо большее, чем стройное нотное пение наших Московских певчих; оно как бы охватывает душу, увлекает ее за собою, вызывая глубокое религиозно-молитвенное настроение.

Преображенский собор двухэтажный; на втором этаже его окружает галлерея; этою галлереей собор соединяется с примыкающими к нему трапезною церковью и церковью свв. Зосимо-Савватиевскою, в которой, сзади, на правой стороне под драгоценною сенью со множеством массивных лампад покоятся мощи свв. Зосимы и Савватие – первоустроителей Соловецкой обители. Как галлерея, так и самый собор разукрашены яркою стенною живописью и покрыты массою текстов из Св. Писание и просто изречениями, поясняющими смысл картины, или выражающими какую-нибудь богословскую мысль. На западной, например, стороне собора с иллюстрациями рассказывается история о том, как на диком и пустынном некогда острове, по воле Божией, трудами свв. Зосимы и Савватие зародилась процветающая теперь, «яко крин в пустыне» обитель Соловецкая. Картины, покрывающие стены собора поражают своим необыкновенным реализмом. В этом отношении особенно замечательна картина, изображающая «Страшный суд». Интересны и иллюстрации к молитве Господней и десяти заповедям. Изречение на стенах, большею частью, отличаются практически деловым характером: это советы о том, как ориентироваться в трудных обстоятельствах жизни. Впрочем, встречаются надписи и отвлеченного характера. На левой стороне Преображенского собора можно прочитать такое изречение: «общество людей без веры в Бога и бессмертие души – это почти стадо диких зверей, хотя и одаренных разумом, но которые всегда готовы терзать и истреблять друг друга. Кто не имеет веры в Бога, тот не имеет веры и у людей. Вера чистая, святая, открытая Богом полезна не только по обетованию вечной жизни, но и к временной жизни». Под картиною, изображающею монаха, окруженного соблазнами мира, надпись гласит: «если бы миряне знали, какая монахам награда, то весь мир обратился бы в монашество, а если бы монахи знали, какие им будут искушение, то ни один бы не дерзнул пойти в монастырь». Эти изречение, надо заметить, достигают своей цели, так как с умилением читаются богомольцами. На левой же стороне собора встречаются и две следующие надписи: « здесь продаются просфоры; здесь продаются билеты для молебнов». Вторая надпись нас заинтересовала: что это за билеты? Оказалось, что здесь, если кто желает отслужить молебен, тот должен приобрести билет; билеты двух категорий: в пятьдесят копеек и в рубль. Купивший билет предъявляет его в 3–4 часа дня, стоящему у мощей преподобных, иеромонаху, который и служит каждому богомольцу отдельный молебен. Иногда богомольцев на молебен является довольно много, так что приходится назначать им очередь или делить между несколькими иеромонахами, которые и служат молебны, разместившись по разным углам церкви, одновременно. Общие молебны служатся пред отъездом богомольцев бесплатно.

Обедня в соборе тянулась долго; но большинство богомольцев крестьян входило в храм только в торжественные моменты богослужение: все остальное время они сидели в галерее, рассматривали картины и читали надписи.

После обедни все богомольцы потянулись в трапезную. Около двери трапезной стоял монах. Этот монах похлопываниями рукой по спине разделял народ по рангам: женщин в отдельную комнату направлял, мужчин, одетых почище – в ту половину, где обедал архимандрит с братией; мужиков вниз на кухню. Для нас был отведен стол в первой комнате, куда мы и направились.

Наконец, минуть через 25–30 мы возвратились с трапезы в гостиницу. Монастырский обед нашим паломникам мало понравился. Правда – за обедом было пять блюд, но все было так примитивно приготовлено, и кроме того треска, которую уже раньше все не взлюбили, так полновластно царила над всем, что есть было нечего. Справедливость, впрочем, требует заметить, что крестьянам, составляющим на Соловках самый большой контингент паломников, соловецкая трапеза приходится по душе. «Во всю жизнь так дома-то не пообедаешь, говорят они, выходя с трапезы, как здесь у соловецких угодников». «Спасибо вам добрые люди, что покормили нас грешных, рыбкой побаловали», говорят они, обращаясь к монахам.

Между тем, к подъезду гостиницы были уже поданы шесть троек. Лошади запряжены в шестиместные линейки, на козлах сидят трудники-подростки. С этими тройками, которые должны были отвезти нас в Филиппову пустынь, случилось недоразумение, обусловленное тем, что мы забыли девиз О. Ин-ра: «быстрота, натиск и отсутствие сообразительности», выражаясь проще, прозевали. Первый экипаж был подан для о. настоятеля; сюда – же сели О. Ин., О. А., О. Ив. и уехали. А наша компания и не заметила, как в остальных линейках разместились ученики К. училища, воспользовавшиеся удобным случаем. Хватились мы – а линеек уже нет: они уехали. Обратились к монаху гостинику, тот ничего не знает; надо, говорит, спросить о. N., а отец N, в свою очередь, надо, говорит, спросить отца А. Так мы и не добились толку: почему позволили сесть ученикам К. училища в поданных для нас линейках?

Соловецкий монастырь в социальном отношении маленький своеобразный мирок, небольшое крестьянское царство, затерявшееся на далекой окраине России и имеющее свое управление, свои законы, свои права, свое хозяйство, свои оригинальные порядки, соблюдение которых гарантируется строгою монастырскою дисциплиною.

Было уже два часа. Солнце почти отвесно роняло свои золотые лучи на согревшуюся землю. Жарко. Море совершенно спокойно, оно слегка искрится на солнце и манит к себе. Принужденные остаться в монастыре паломники решили устроить морское купанье. Но и этого не пришлось сделать. В воротах монастыря за подписью наместника монастыря о. Антония вывешено объявление, воспрещающее богомольцам купаться, так как море недавно только освободилось ото льда, и вода еще холодна. Действительно, несмотря на жару, было заметно, что на острове едва, едва начинается весна. На дворе монастыря, под прикрытием шести саженной стены, лежит снег.

Скоро вернулись лошади, возившие учеников К-ой школы, мы уселись на их места и отправились в Филиппову пустынь – за две версты от монастыря. Быстро, одна за другою, побежали наши пять троек, управляемые мальчиками – трудниками. Дорога вскоре за монастырем вступила в лес, загроможденный громадными морскими камнями, и извивалась среди бесконечных пригорков и небольших озёр, которых на острове насчитывают несколько сот. Лес довольно убогий: чахлая, кривая береза, да невысокая ель, местами кудрявая сосна, – вот и вся северная флора. Некоторые паломники считали соловецкие пейзажи – холмистый лес, усеянный бесчисленными озерами, как бы массою глаз, выглядывающих из зеленой рамки леса – очень живописными.

Наконец, пред нами Филиппова пустынь. Она затерялась среди густого леса. Небольшая церковь, часовня с рельефным (деревянным) изображением «Иисуса сидящего», крошечная келья св. Филиппа выглядывали из зеленой чащи леса.

Св. Филипп принадлежал к числу тех лиц, у которых слово не расходилось с делом и которые не знали компромиссов. Его жизнь была всецело посвящена идее; он смело боролся с неправдою и «злом», полновластно царившим над омытой слезами землею и, как истинный подвижник духа, делал на миру свое великое дело любви. Это был, поистине, великий человек.

Эти мысли невольно пробуждались в душе при приближении к хижине – месту обитание св. Филиппа. В небольшом домике св. Филиппа, кроме стола, скамейки, ничего не сохранилось от времени св. Филиппа. Гробовое суровое молчание пустыни царит кругом. Словно заколдованный стоит лес, не шелохнется, и в нем все пустынно. Какая школа для самонаблюдение и сосредоточение мысли!

Мы подробно осмотрели место святительских подвигов знаменитого митрополита Московского и все вещи, сохранившиеся от его времени в его убогой, простой избушке, где он в беседах с Богом закалил свой дух на борьбу с неприглядною действительностью, с сильными мира сего.

Из Филипповой пустыни мы отправились в Макарьевскую. Быстро побежали маленькие лошадки вперед, поднимая целые столбы пыли, которая почти застилала от наших глаз картины леса, лежавшего по обеим сторонам дороги. Лес все тот же холмистый, заваленный каменьями, усеянный озерами, однообразный и безмолвный. По пути часто встречаются громадные, красные кресты, воздвигнутые монахами в память каких-либо важных событий, имевших здесь место, о чем, обыкновенно, очень пространно повествует прибитая на кресте надпись, оканчивающаяся, большею частью, обращением к путнику, в таком роде: «вот какими чудесами прославил Бог обитель Соловецкую», или «как сильна, Божиею помощью, обитель Соловецкая» и т. п. Такие надписи производят сильное впечатление на богомольцев, которых, таким образом, обитель наставляет не только своими истовыми и долгими священно- служениями, но и всею обстановкой, пробуждающею мысль о великих милостях, оказанных монастырю Господом Богом, прославившим и прославляющим до сих пор своих святых угодников.

Через час после отъезда из Филипповой пустыни мы приехали в Макарьевскую, подобно первой раскинувшуюся среди непроходимого леса. Макарьевская пустынь замечательна тем, что расположилась на очень высоком холме, откуда открывается довольно красивый вид на монастырь. Отсюда виден монастырь со множеством построек, окруженный с одной стороны сверкающим в лучах полуденного солнца морем, с другой – зеленою стеною леса, – весь, как на ладони.

Полюбовавшись видом монастыря с высоты холма, мы знакомство с Макарьевской пустынью начали с воско-белильного завода, около которого возделан замечательный, принимая во внимание суровый климат и каменистую почву, садик, где растут довольно чахлые, но тщательно подрезанные кусты малины и смородины. За этот садик какой то увлекшийся посетитель назвал Макарьевскую пустынь Полярною Италией! Познакомившись подробно со способом производства воска, побродив по лесу, мы отправились в монастырский корпус, где нам предложили чай.

За чаем прислуживали монахи, с которыми мы теперь получили возможность ближе познакомиться. Соловецкие монахи, говоря вообще, производят благоприятное впечатление. Сухощавые, коренастые, эти хлебопашцы в рясе, несмотря на свою внешнюю грубость, очень внимательны и радушны по отношению к паломникам; а сами по себе просты и серьезны. Они живут «не мудрствуя лукаво». На наш вопрос: «почему они пошли в монахи?» «В миру надоело жить» отвечали одни, «соблазну, склыки много; а здесь поспокойнее». Другие говорили – а таких большинство, – что сначала поступили в трудники, пожили годок в монастыре, понравилось, ну и остались. Жить тут вольготно, всего вдосталь, не скучно за делом, и место святое: «веек Богу ближе».

За чаем обменивались первыми впечатлениями, полученными в монастыре. Почти все были поражены простотой жизни соловецких монахов и их неутомимым трудолюбием, создавшим богатство монастыря; сильное впечатление произвела суровость и дикость природы острова и простота нравов его обитателей.

Природа острова имеет большое влияние на соловецких монахов, приучая их к сосредоточенности, размышлению, самоуглублению, воспитывая их энергию и закаляя их дух.

М. И., по обычаю, не мог успокоиться; все время наводил справки о том, нельзя ли проехать на Повенец чрез Сумский посад, как мы предполагали по первоначальному маршруту. Оказалось, что дорога от Сумского посада до Повенца хорошая, лошадей всегда можно найти; но только не на компанию, состоящую из тридцати человек. Если вы поедете все вместе, говорили нам, то рискуете половину пути, т. е. верст более ста идти пешком; пришлось отказаться от этой идеи и ехать в Петербург по железной дороге через Ярославль – Рыбинск.

Чаепитие, перемежающееся разговорами, затянулось долго. В комнате стало душно, а в окно так весело улыбалось солнце, так радушно смотрели полу-одевшиеся березки, стыдливо опускавшие ветки, что казалось, манили к себе, под свою тень.

Окончившие чаепитие, выходили из комнаты в лес. На опушке его, недалеко от жилья, отдыхали в траве трудники-подростки, возившие нас по скитам. На вид они совсем дети; но им уже 13–17 лет; сами себя они считают вполне большими. Из пяти человек трудников, с которыми мы разговорились, четверо оказалось из соседних губерний: из Архангельской, Олонецкой, один – из Тверской. В трудниках – все первый год; в монастырь пошли по обещанию, кто – матери, кто – своему собственному, «потрудиться для Зосимы и Савватия».

Оригинальный институт «трудничества» существует только в немногих северных обителях: трудники (500 человек), по вычислением Немировича, приносят обители около 50-ти тысяч рублей в год чистого дохода; кроме того, многие из крестьян северного края, даже вполне обеспеченные, идут в трудники, как бы для того, чтоб закончить свое образование. Интересно было поближе познакомиться сь трудниками. Почти все старцы и должностные лица обители предварительно были трудниками – бесплатно работали на обитель, получая от нее только пищу и одежду. Теперешний настоятель монастыря – архимандрит Иоанникий несколько лет тому назад в качестве трудника, рассказывают монахи, развозил богомольцев по скитам острова. Но расшевелить трудников не легко. Они дичатся посторонних и разговаривают не охотно. Все таки нам удалось разговориться с некоторыми. В монастыре им очень нравится, говорят они. Трое (из пяти) собираются остаться еще на год; двое уйдут домой, когда окончится годовой срок. Хотя трудники не монахи, но должны подчиняться всем правилам монастырского общежитие и, по – видимому, ведут себя в монастыре хорошо, так как, по их словам, начальству редко приходится наказывать, а тем более – отправлять домой» трудников за дурное поведение; ви» них, очевидно, живо сознание, что они пришли в монастырь «поработать» на Зосиму и Савватия, и что это зачтется «там». Дела в Соловечком (так говорят все здесь) трудникам много; они встают с 3–4 часов и исполняют назначенное каждому, иногда довольно трудное, послушание до 8–9 часов вечера, когда ложатся спать. Зимою трудники-мальчики занимаются по вечерам в школе чтением, письмом, арифметикою и Законом Божиим. Учит монах. По утрам – работают в мастерских. В монастыре есть довольно порядочная библиотека, состоящая по преимуществу из книг духовного содержание; но читают трудники, по их собственному признанию, мало; во первых некогда, во вторых, и к чтению-то не привыкли. Но несомненно, что институт трудничества имеет громадное воспитывающее значение для всего северного края. Это живая школа долга и послушание. Большинство крестьян северных губерний считают своим долгом послать своего сына подростка на год – другой в Соловки потрудиться для Зосимы и Савватия. Здесь юный крестьянин, исполняя послушание «ради Бога», закаляет свой дух на борьбу с жизнью в миру, куда потом он возвращается и, привыкнув благоговеть пред великими святынями Соловецкими, навсегда сохраняет в своей душе этот священный огонь, согревающий его душу –

День клонился к вечеру, когда мы из Макарьевской пустыни возвращались в монастырь обратно. В Преображенском соборе началась уже торжественная всенощная накануне воскресенья. Отдохнув немного в гостинице, мы отправились в собор.

Собор почти полон богомольцами. Богослужение совершается очень торжественно. В храме царит полумрак. Седой протодиакон служит чинно и спокойно; заунывно-монотонное пение навевает на душу какое-то необыкновенное спокойствие; невольно сосредоточиваешься, забываешь обо всем окружающем и замираешь в молитвенном экстазе; и на душе становится так отрадно и легко!

Всенощная окончилась. Мы вышли. Монастырский двор запружен богомольцами, большею частью, крестьянами северных губерний, что легко заметить по их грубой, домашнего приготовление одежде и типичным лицам. Они разбрелись по монастырю, рассматривали постройки, читали поучительные надписи, кормили гулявших здесь же чаек.

Мы вышли за монастырскую ограду, прочитали надпись на памятнике, поставленном по случаю чудесного избавление обители от англичан, осадивших ее в июле месяце 1854 года и метавших бомбы в 36 и более Фунтов, прошли в монастырский док, где чинился пароход «Вера». Историю этого парохода нам рассказал встретившийся здесь же монах – не соловецкого типа, как потом мы узнали, сосланный в Соловецкий монастырь «совершенно невинно», по его собственным словам.

«Этот пароход, рассказывал невинно-пострадавший старец, чинится у нас третий год, денег на него ухлопали массу, а все ничего не выходит; спустили было его на воду в начале лета, ему пробило бок льдиною; теперь опять поправлять надо; а все это архимандрит мудрит; он... и обиженный монах долго изливал пред нами всю желчь, накипевшую в нем за время его ссылки в монастырь; он самыми мрачными красками рисовал соловецкое житье-бытье и особенно резко нападал на архимандрита, в котором, как представителе ненавистного ему соловецкого режима, видел он своего личного врага. Таких монахов, сосланных в Соловецкий монастырь в наказание, здесь несколько человек и они сильно нарушают гармонию патриархальной жизни Соловок, внося туда дурные привычки, приобретенные ими в других местах, и дух критики, совершенно отсутствующий здесь. Некоторым из наших паломников не хватило коек в номерах гостиницы; их разместили в монашеских кельях. В гостинице же уже с девяти часов вечера царила глубокая тишина, так как монахи строго следят за тем, чтобы богомольцы не шумели, не переходили из номера в номер, не ходили по коридору.

Паломники, наконец, опочили. В окна брызнули первые лучи восходящего солнца. Был час ночи.

На другой день – в воскресенье – торжественную обедню служил сам архимандрит с многочисленною братией. Народу было много в церкви. Служили благолепно. Правда, пели, как всегда, громко и не особенно стройно; однако » архиерейское служение» архимандрита производило на народ сильное впечатление. Обедня кончилась около часу.

Пошли на трапезу. Трапезная церковь, где расставлены столы, покрытые скатертью и уставленные оловянною посудою, громадна; необъятные колонны разделяют ее на несколько частей; стены, колонны и потолок расписаны картинами на библейские сюжеты, о чем узнать впрочем можно только по надписи под картиною. Трапеза началась довольно продолжительною молитвою; каждое прошение на эктеньи отмечалось звонком; звонил архимандрит и тогда, когда надо было переменить блюдо. Перемен за обедом было четыре, кроме традиционного микроскопического кусочка селедки, которым здесь всегда начинается обед и ужин; по случаю праздника обед по здешним местам был роскошный: холодное с семгой, уха из трески и десятка других рыб, оставшихся вероятно, от предшествующего праздника, лапша и каша. Тарелки не меняются. Так как люди смотрят на вещи, обычно, сквозь призму субъективных настроений, то и нам обед на тощие желудки показался довольно сносным, по крайней мере лучше, чем в предыдущий день. Во время обеда монах с возвышение громким голосом читал житие святых. Обед тянулся с полчаса; за столом царила тишина; слышно было только чтение, да осторожный шепот монахов, посматривавших при этом боком на настоятеля. Наконец, архимандрит прозвонил три раза: обед кончился. Архимандрит совершил чин «возношение панагии», монахи пропели молитву, очаровав паломников соловецким напевом: «Достойно есть». При выходе из столовой я обратился к одному из молодых монахов с вопросом: «всегда ли архимандрит обедает вместе с братией?» «Часто обедает», ответил он.

После трапезы паломникам предложили познакомиться с ризницею Соловецкого монастыря. В ожидании прихода архимандрита столпились около дверей ризницы. Сюда же подошли и о. Ин-ор с о, А-ием. Поздоровались.

«Как почивали, отцы и братия» спрашивает о. И. «Спасибо», говорят паломники, спали отлично. Подходить о. архимандрит. Это приземистый с энергичным лицом и маленькими выразительными глазами, типичный русский крестьянин. Его манеры и способ обращение изобличают его происхождение, но в глазах виден ум, а в походке и в характерной черте между бровями несокрушимая энергия. Это человек дела – дитя угрюмого севера. Он монахам поблажки не дает и поддерживает строгую дисциплину. Монахи его боятся, но и уважают; они избрали его своим начальником за его выдающийся ум, необыкновенную энергию и прекрасное знание монастыря и всех его порядков, так как архимандрит начал свою карьеру с трудников и прошел все послушание.

Вместе с архимандритом мы отправились в ризницу. Народ в ризницу, пока мы там были, не пускали, так что там было совершенно свободно. Ризница большая и очень богатая; порядок здесь образцовый. В шкафах, с левой стороны, откуда мы начали обзор ризницы, обратили на себя наше внимание роскошные митры, осыпанные крупным, старинным жемчугом и драгоценными камнями; золотые, массивные кресты, шпаги, оставленные англичанами, во время осады монастыря. Рассматривали старинные, рукописные книги; но последних в ризнице теперь мало, так как большинство отослано в Казанскую Академию. Особенное внимание паломников обратили на себя некоторые из вещей, принадлежащих первым знаменитым насельникам обители. Долго и подробно рассматривались и царские грамоты, дарованные Соловецкому монастырю на вечное владение Соловецкими островами. Здесь же в ризнице вывешены таблицы с именами всех бывших в монастыре игуменов и архимандритов. Теперешний архимандрит по счету 28-ой; он в монастыре с 80 года; 23 июня 1895 года избран Соловецким братством в настоятели.

Из ризницы о. И. и о. А. отправились к архимандриту; остальные паломники разбрелись кто в гостиницу, кто на берег моря до 8 часов, когда предполагалось отправиться в скит. Некоторые из паломников из ризницы зашли в библиотеку. Библиотека – не богата. Старинные рукописи, как уже замечено, увезены в Казанскую Академию, новых книг выписывается мало; есть несколько журналов и газет, но их читать монахам не дают, особенно строго преследуют за чтение газет иноков.

В гостинице, между тем, спевались наши паломники. Н. П. старался, выбиваясь из сил и горячась, наладить хор для пение всенощной и обедни, которые предполагали паломники совершить на следующий день. Н. П., как знаток своего дела, не хотел ударить лицом в грязь и постоять за святую Русь: спеть все нотное и стройно. Но, как на грех, нот нет. Пришлось петь по памяти. К счастью, большинство паломников были любители пение, и дело, после нескольких неудачных попыток, наладилось. П-н, чувствуя, вероятно, как на него с высоты Кремлевских холмов, смотрит Москва, не посрамил земли русской и превзошел себя. Из одна гостиницы далеко по удивленному монастырю разносилось стройное пение, среди которого резко выделялся звонкий, вибрирующий голос П-на.

К подъезду гостиницы, между тем, уже подали линейки с подростками кучерами на козлах. Паломники разместились и лошади тронулись. Все старались закутаться в плащи, или поглубже засесть в линейку, чтобы хоть немного избавиться от страшной Соловецкой пыли. Не успели отъехать нескольких шагов, как случился маленький, курьезный инцидент. Один из паломников (Г. В. 3), только что устроившийся, вдруг вскочил, схватился за картуз и ругает кого-то. «Что такое» спрашивают его солинейники. Оказалось, что он сделался жертвою неблаговоспитанности чаек, стаями летающих над монастырем. Это здесь часто случается. Ехали мы в пустынь, служившую местом обитание одного из первооснователей обители – пр. Савватия. От Савватиевой пустыни до монастыря 12 верст. Дорога лесом и ничего нового сравнительно с дорогою в Макарьевскую пустынь не представляет. Тот же убогий, словно вымерший лес, те же громадные морские камни повсюду, то же обилие небольших озёр, выглядывающих по обе стороны дороги из зеленой чащи леса, также часто виднеются большие красные кресты, памятники исторических событий, случившихся на острове; изредка встречаются богомольцы, толпами возвращающиеся из скитов.

Солнце в зените. Жарко. Короткие тени деревьев не скрывают дорогу от палящих лучей полуденного солнца. Наконец, столб пыли остановился, паломники зачихали и стали выбираться из линеек (экипажа, кстати сказать, приучающего держать ухо востро, иначе как раз вылетишь) – мы в Савватиевой пустыни. Так и представляется сейчас этот уединенный уголок. Вот обнесенный изгородью небольшой фруктовый садик, где ничего почти не растет; далее маленькая церковь, направо от нее – поросшее зеленью озеро, в воды которого смотрится окружающий его лес; налево – монашеский корпус. Прежде всего мы, конечно, отправились в церковь, где о. Анастасий, при пении нашего хора, отслужил молебен; архимандрит любезно предложил паломникам чаю, а в ожидании чая мы взяли у него разрешение половить в озере рыбы и покататься на лодках и рассыпались по окрестности кто с удочками, кто на лодке по озеру, ровная поверхность которого ярко искрилась на солнце. Рыбы в озере оказалось так много, что наши рыболовы едва успевали вытаскивать ее и, вообще, были очень довольны: среди них царило большое оживление. Правда, тут случилось было маленькое несчастие с одним из паломников: он, замечтавшись, провалился в озеро по поясе, но эта невольная ванна не изменила его благодушного настроение и весь инцидент исчерпался смехом.

Между тем, чай был готов, он был сервирован в братских кельях, примыкавших прямо к церкви. На столе, покрытом простою, суровою скатертью, возвышался гигантских размеров старинный самовар, около которого мы и разместились. За столом, во время чая, прислуживал добродушного вида монах, занимавший нас рассказами о своем житье-бытье. Ему было, что рассказать: он был и в Иерусалиме, и на Афоне, и во многих других городах, а теперь, вот уже 15 лет, живет безвыездно здесь среди этого непроходимого леса, живет вместе с зверями. Только здесь, в этом лесу, он нашел покой своей измученной душе после долгой, бурно-проведенной жизни. «Рай тут у нас, говорил он, тишина, спокойствие, не то, что у вас там, на миру-то. Правда, вот солнышко к нам редко заглядывает, сначала скучно без него было, тоскливо таково, а теперь привык, так и ничего; не замечаешь, как и время-то бежит, то за работой, то за молитвой: – хорошо у нас тут».

После Савватиевской пустыни – нам предстояло познакомиться с Секирною горою, на которой помещается скит и Соловецкий маяк. Туда мы и поехали, простившись с мирною пустынью и ее добродушными обитателями.

Дорога обычная. Шибко бегут с горы на гору сытые монастырские лошади по неровной . дороге, извивающейся среди леса. Сквозь стройные и невысокие сосны и ели, в глубине леса, по временам виднеются красные кресты. Изредка попадаются навстречу толпы богомольцев: они поспешно сторонятся на край дороги и закрываются от пыли, густым облаком сопровождающей нас всю дорогу. Вот и Секирный скит, он находится недалеко от Савватиевой пустыни на узкой и высокой горе, возвышающейся более, чем на 50 сажен падь уровнем моря. На самую гору въехать нельзя: пришлось взбираться пешком по узкой дорожке. На вершине горы приютилась церковь и дом с братскими кельями. Над церковью же, на высоте 410 футов находится маяк, в нем горят 16 керосиновых ламп в темные осенние ночи, освещая почти на сто верст кругом путь кораблям и пароходам.

Знакомство с Секирною горою мы начали с осмотра храма Вознесение, где отслужили молебен. Из храма мы по узенькой лестнице поднялись на вершину маяка. Отсюда открывается один из великолепнейших видов на Соловецкие острова. Долго оставались паломники на маяке, пораженные развернувшеюся пред ними грандиозною картиною и любовались ею. Действительно, картина бесподобна. Под нашими ногами, где-то далеко от нас, развертывалась очаровательная панорама, на заднем плане которой красиво вырисовывался своими массивными стенами и многочисленными куполами Соловецкий монастырь, у ног его плескалось море, сливавшееся вдали с беспредельным, голубым небом. По бокам виднеются все Соловецкие острова, утопающие в зелени лесом и обрамленные серебристою каймою моря; по лесу в разных направлениях бегут правильные линии дорог, из зеленой чащи его там и здесь выглядывают, словно сотни глаз, бесчисленные озера, разбросанные по всему Соловецкому острову (более 400). И все это залито яркими лучами солнца, светившего с самой средины веба. Этой картине недоставало только жизни и движение. Бесконечная равнина моря утомляла глаз; лес, в котором не было видно ни одного живого существа, казался погруженным в глубокий сон; бледно-голубое небо равнодушно и бесстрастно смотрело на землю.

Здесь на маяке мы узнали, почему гора эта называется: Секирною. Существует в монастыре предание, что на этой самой горе ангелы «высекли» жену крестьянина, который хотел поселиться на Соловецких островах вопреки желанию его первых насельников. Жена крестьянина рассказала об этом мужу, после чего тот и ушел с острова; с тех пор эта гора и называется « Секирною» ¹².

Поэтически-мечтательно настроенные сходили мы с маяка Секирной горы. Кто-то предложил спеть. Эта мысль нашла горячий отголосок среди паломников и скоро с средины Секирной горы понеслись над удивленным лесом стройные звуки. Архимандрит попросил спеть: «Верою русской свободна, незыблема наша держава». – Паломники поспешили исполнить просьбу любезного хозяина и далеко среди мертвой тишины леса разнеслись звучные стихи гимна св. Владимира.

Было уже поздно, когда мы возвратились в монастырь, но долго еще не хотелось ложиться спать. Вечер был чудно-хорош. Стоявшая в течение целого дня довольно сильная жара спала и в воздухе повеяло живительною свежестью. Солнце зашло и на землю тихо спустилась белая ночь. Если вы не видели белой ночи, то вы не составите о ней представление; надо видеть, пережить эту своеобразную северную ночь, чтобы представить себе ее неподдающуюся описанию, неуловимую красоту. Чайки, надоедавшие целый день своим резким криком, теперь успокоились. Мы вышли на террасу гостиницы. Море тихо плескалось о берег, словно хотело о чем-то рассказать и не находило слов; как-то невольно прислушивались все к его плеску и, обращаясь друг к другу, спрашивали, о чем оно говорит?

Пред нами высятся грандиозные стены монастыря, направо виднеется Биологическая станция, повсюду большие деревянные кресты. А вдали виднеется лес: стройные сосны и ели и небольшие коренастые березы, на которых еще только распускается листва. Тишина мертвая. Вот, раздался гул голосов запоздавших богомольцев, возвращающихся из какого-то скита, и затем снова все, смолкло. Разговор не клеится: словно слова оскорбляют тишину. Жутко. Но становится даже страшно, когда подумаешь, что будет в этом северном уголке зимою, когда разбушевавшийся ветер с диким ревом пронесется над островами, придавленными железною рукою, дедушки-мороза, если здесь чувствуется жутко и неуютно в роскошную летнюю ночь случайно забредшему сюда, путнику.

Ранним утром следующего дня монах ходил по коридору и звонил, будя паломников к службе. Скоро от гостиницы потянулась к монастырю вереница богомольцев. Сегодня мы встали ранее обыкновенного; сегодня «мы» служим обедню; утро холодное, мрачно и угрюмо смотрит монастырь; с высоты колокольни несется жалобный, молящий звон колокола. Наконец мы в соборе., Обедню служило исключительно наше духовенство во главе с отцом инспектором. Пели мы сами. При этом дело, не обошлось без волнений. Н. П-чу, управлявшему хором, не хотелось сконфузить наш хор пред монахами, которые с нетерпением ждали, когда мы запоем, и в то же время трудно было, конечно, устроить порядочный хор экспромтом. Но все обошлось благополучно. Торжественность богослужение, необычайность обстановки, приподнятое настроение сделали свое дело; все как то невольно воодушевились и хор вышел, говорят, весьма стройный. Особенно стройно вышла нотная херувимская, удивившая монахов, из которых многие никогда ничего нотного не слыхали, так как в монастыре петь по нотам не полагается. Во время обедни храм был переполнен молящимися. За причастным стихом, о. Анастасий с воодушевлением произнес проповедь о значении монастырей вообще и Соловецкого в особенности для религиозно-нравственной жизни края и предрекал монастырю славное будущее. Эта проповедь, как нельзя б(Ь лее отвечавшая общему настроению паломников, произвела на многих очень сильное впечатление. Некоторые плакали. Особенно внимательно слушали монахи Соловецкие, которым редко приходится слушать с церковной кафедры живую, прочувствованную речь; у них, обыкновенно, если и произносятся проповеди, то по книге. По окончании обедни мы опять своим собором отслужили пред мощами преп. Зосимы и Савватия торжественный молебен. После полудня в этот день отходил из Соловков пароход на Сумский Посад, в виду этого те из богомольцев, которым предстояло отправиться в морское плавание и проститься с монастырем, где они в тиши уединение, в дали от шумного мира, провели, быть может, несколько отрадных и счастливых минут и где запаслись силами для новых плаваний и по бурному житейскому морю, молились особенно горячо. На глазах многих крестьян виднелись слезы; молитва перерывалась вздохами и из глубины души почти вслух вырывались слова: преподобные, батюшки, спасите нас грешных; не оставь нас угодник Божий и т. п. Наконец, мы запели в последний раз тропарь преподобным: « На отоце океана моря»... и богомольцы, как один человек, пали ниц.

После обедни нас пригласили закусить к о. настоятелю монастыря – Иоанникию. Он занимает довольно большое помещение, убранное с необыкновенною простотой. В небольшой гостиной стоит книжный шкаф, где виднеются несколько ценных сочинений, свидетельствующих о довольно высоком умственном уровне их хозяина. По стенам висят виды Соловецких островов и темные портреты иерархов русской церкви. Пока мы рассматривали портреты, подошел и сам о. архимандрит, любезно пригласивший нас в столовую позавтракать «чем Бог послал». В столовой был красиво сервирован длинный стол. Паломники, обедавшие уже два дня в общей монастырской трапезе, позавтракали с удовольствием у о. архимандрита, где подавалась великолепная рыба, особенно из тех пород, которые преимущественно ловятся здесь в самом монастыре. За завтраком о. архимандрит рассказывал о житье-бытье Соловецких монахов, между прочим. «У нас время терять не любят, а всегда все заняты; одни поют и прислуживают в церкви, другие – разрабатывают землю, третьи – ловят рыбу, ходят за скотом, работают в мастерских зимою, у нас все свое; редко, редко приходится что-нибудь покупать в Архангельске, все делаем для себя сами. Поэтому и приходится трудиться с раннего утра и до позднего вечера: иначе нельзя. Ведь природа-то у нас не мать, а мачеха, земля-то камень голый везде. Ржи у нас совсем не родится. Растут только репа, редька, картофель, морковь, капуста и больше ничего, да и это-то завести скольких трудов стоило. Особенно трудно выращивать овощи, которые приходится защищать от разрушительного действие северных ветров. А зима у нас бывает почти девять месяцев: тогда почти всякая жизнь у нас прекращается и сидим мы здесь, как медведи в берлоге, да молимся Богу. Народ нас зимою не посещает; разве только иногда эскимосы забредут к нам на лыжах; да это случается редко, так и живем одни со зверями ».

Во время завтрака пришел к о. архимандриту капитан приехавшего утром с мурманского берега парохода. От него мы узнали, к великому огорчению М. И-ча, что такой большой компании, как наша, найти лошадей от Сумского посада до Повенца, совершенно нельзя рассчитывать, следовательно, надо ехать обратно на Вологду. Разговор как-то перешел на историю монастыря. О. архимандрит оказалось хорошо знает историю своего монастыря, которую он хочет писать и в настоящее время изучает по хранящимся в монастырской библиотеке рукописям. Он уверял нас, что среди Соловецких монахов никакого бунта никогда не было, в том же бунте, который известен под именем Соловецкого бунта, монахи коренные, местные, никакого участие не принимали. К такому убеждению он пришел, по его словам, на основании изучение исторических памятников. Во всяком случае, если о. архимандрит напишет историю своего монастыря, то она, без сомнение, будет очень интересна.

«А откуда получил название ваш остров?» поинтересовался кто-то из наших паломников.

На этот вопрос о. архимандрит отказался ответить, так как решить его невозможно. Есть два предположение, говорил он, или от слова соловей, – но это совершенно непонятно, или от слова соль, но и это тоже мало вероятно.

Поблагодарив любезного хозяина, мы вместе с ним отправились обозревать острова и скиты. В этот раз предполагалось посетить уединенный Анзерский скит, находящийся на острове того же имени. Туда мы и поехали по окончании завтрака у о. архимандрита.

После завтрака у любезного настоятеля монастыря мы отправились на Анзерский остров. Время было довольно раннее, не более десяти часов утра, но солнце уже в зените и палит. Тем не менее настоятель советует захватывать с собою теплую одежду; едем мы далеко и можем опоздать, а погода здесь неровная, часто после очень жаркого дня наступает холодная, почти морозная ночь, сам он берет с собою зимнюю, теплую шубу, без которой обычно, даже среди лета, не выезжает на острова.

От монастыря до Анзер считается около двадцати верст: 14 верст на лошадях, а потом около пяти с половиною на карбасах по морю, по морскому проливу, который отделяет Анзерский остров от Беломорского или собственно Соловецкого.

Быстро побежали небольшие монастырские лошади по знакомым уже нам местам, и через час с небольшим мы у берега моря, у «Реболды», как называется здесь место, откуда перевозят паломников на Анзерский остров. Здесь устроен дом, где живут иноки, занимающиеся перевозкой богомольцев и ловлею рыбы. Их настоятель о. И., опытный рыболов, встретил нас дружественно на берегу и сказал, что сейчас приготовят для нас карбасы.

В ожидании карбасов мы разбрелись по берегу моря, стараясь увидать хоть часть тех морских диковинок, о которых так много говорилось в нашем печатном путеводителе (г-на Островского). Но наши поиски были напрасны. У наших ног плескалось море, серые волны набегали на громадные камни, которыми был усеян берег, глухо ударялись о них и быстро бежали назад, а навстречу им к прибрежным камням бежали другие волны, они сталкивались с первыми и рассыпались целым дождем серебристых брызг, и море ленилось и шумело, иногда волне удавалось взбежать на вершину большого камня, тогда она торжествующе бурлила и быстро скатывалась вниз, а вдали от берега море было торжественно-спокойно, оно казалось думало глубокую думу, набегало на солнце облако – море хмурилось и моментально темнело, но облако прошло, и море снова просветлело и снова погрузилось в свою вековечную думу. Но диковинок морских мы не видели: прибрежное морское дно покрыто камнями и ползучею травою, но ни красивых раковин, ни редких рыб не видно в прозрачной морской воде. Мы долго стояли на берегу и любовались игрою прибрежных морских волн, но не красотою вообще Белого моря. Тот, кто имел возможность сравнить Белое море с морями южного водного бассейна, знает, что по сравнению с ними Белое море не красиво и не гостеприимно; его воды не ласкают взор, как бирюзовые и из синя-темные воды Архипелага и Средиземного моря, и не манят в свою таинственную глубь, подобно водам Черного моря: Белое море серо и однообразно, как скудна и однообразна русская природа севера.

Между тем карбасы были, готовы: один небольшой, устланный красным сукном и с флагом Соловецкого монастыря, для о. настоятеля, о. и-ра, и других духовных лиц; другой громадный в шесть пар весел – для нас. Дружно взялись трудники-матросы (на нашем карбасе их было 12 человек) за весла, и мы бойко поплыли вперед, но не через пролив, а вдоль него, чтобы по дороге к Анзерам посмотреть на Троицкую спасательную станцию и Кирилловские рыболовные тони, так что нам пришлось сделать более 10 верст по воде. Сначала море было совершенно спокойно, но вот побежали во все стороны белые гребешки, и нашу лодку начало равномерно покачивать взад и вперед: казалось лодка сама собою прыгает с волны на волну, но когда кому-то из наших вздумалось сменить матроса, то он чрез минут 15-ть сознался, что грести во время волнение дело далеко не легкое: нужно иметь железные мускулы, какими, по-видимому, и обладали наши матросы, равномерно взмахивавшие длинными веслами. Но и им трудно было подвигать вперед большую громоздкую лодку, и наша лодка отстала от настоятельской, которая, как скорлупка, ныряла в волнах. Разговор, само собою разумеется, вертелся около моря. Говорили нам на берегу, что тут водятся тюлени, моржи, семга и другая рыба, и мы внимательно всматривались в прозрачные волны, но ничего не было видно, наконец кто-то увидал высовывающегося из воды тюленя; стали смотреть и оказалось, что это ныряет чайка. Наконец, когда отъехали довольно далеко от берега, действительно показался тюлень – один, другой, третий, вероятно, целое стадо; они высовывали свою круглую голову с сонными глазами на поверхность воды и тотчас снова погружались в воду. Иногда из воды высовывалась страшная голова моржа, словно с удивлением смотрела на смелую лодку и скоро скрывалась под водою. Над нами с пронзительным, неприятным криком по временам пролетали чайки; пролетят – и снова все смолкнет, только мерные удары весел о воду нарушают сонную тишину, которая царит сейчас здесь. М, Ив-ич, по обыкновению, волнуется: ему кажется, что тюлени опрокинут нашу лодку, и мы все пойдем ко дну. Напрасно матрос убеждает его, что тюлени, хотя и могли бы опрокинуть лодку, близко к ней не подойдут и потому совершенно безопасны, М. И-ич мысленно прощается со светом, развлекая своею нервностью товарищей, начинающих впадать в грустно-тоскливое настроение – первый признак приближающейся морской болезни. Но до Троицкой спасательной станции уже не далеко. Виднеется берег, на котором возвышается маяк, а около него раскинулись постройки и приспособление для спасение утопающих, преимущественно – поморов рыболовов, застигнутых врасплох на своих утлых лодках рассвирепевшим морем, разбивающим вдребезги их примитивные суда. Мы сошли по каким-то доскам, брошенным на воду и образующим род моста, на берег, покрытый какими-то рыболовными сетями особого устройства, именно, приспособленными для ловли больших рыб. Берег пустынный и мрачный, кругом виднеется одно только угрюмое, слегка волнующееся море, на котором кое-где белеются лодки поморов, широко, словно крылья, раскинувшие паруса и дожидающиеся попутного ветра.

На берегу нас встретил монах угрюмого вида, показал нам различные спасательные приборы и объяснил назначение зданий. Здесь мы узнали, что лодка, ехавшая впереди с о. настоятелем и другими духовными особами, была на спасательной станции и отправилась далее на Кирилловские тони, куда о. настоятель просил и нас приехать и откуда все вместе мы должны были отправиться в Анзерский Голгофо-Распятский скит, главная цель нашего сегодняшнего путешествие. Известие, что надо ехать еще дальше, сильно не понравилось нашим, довольно таки утомившимся, гребцам; и действительно нельзя было заставлять их грести на протяжении целых пятнадцати верст. Поэтому мы решили отпустить гребцов, а сами отправились пешком по острову прямо к Голгофо-Распятскому скиту.

Дорога одна. Она идет по лесу, если можно назвать лесом ту убогую растительность, какую мы встретили здесь: низкая, часто ползущая по земле береза, да невысокая, тонкая ель; больше ничего. Кругом все дико и неприютно и кроме того изрядно холодно: словно мы попали сразу в какую-нибудь другую страну даже по сравнению с самим Соловецким островом. В самом деле, 2 часа дня, солнце еще высоко, а мы чуть-чуть не замерзаем, так как почти никто из нас (кроме, кажется, благоразумного М. Ив-ча) не послушался доброго совета настоятеля и не запасся теплою одеждою, а в стороне от дороги, в лесу лежит даже снег, настоящий белый снег. Можно себе представить наше изумление, когда мы увидали в конце июня снег; им тотчас же воспользовались, чтобы согреться и дорогой «играли в снежки».

Скоро пред нами показались признаки жилья: возделанный огород, на котором произрастали какие-то злаки, проторенная дорожка на крутой горе, где виднелись какие то постройки. Мы поднялись на самую вершину горы и здесь узнали, что это и есть Спасо-Голгофский скит или Голгофо-Распятский, как его здесь называют. Этот скит основан недавно о. Иисусом – Соловецким монахом. О. Иисус живет сейчас в скиту и написал для него устав, самый строгий на всем Соловецком острове. Согласно этому уставу запрещается употреблять в пищу коровье молоко, масло, даже рыбу, не говоря уже о вине. Монахи строгие вегетарианцы: они питаются одними только овощами. Кроме того, монахам запрещается иметь какую бы то ни было собственность и держать отроков, но они должны ежедневно читать в своих кельях по пяти кафизм и 500 молитв Иисусовых и делать 300 поклонов. Женщины в скит, по уставу Иисуса, не допускаются. Сам Иисус подает во всем пример исполнение устава, но иноков в скиту немного: суровость устава, продолжающаяся почти круглый год зима, необыкновенная изолированность скита от всего окружающего мира – не располагают селиться здесь. Паломники заходят сюда редко, особенно в то время, когда море со всех сторон оковывает, словно железным кольцом, острова; когда прекращается навигация, тогда только лисицы да олени посещают иноков, заходя под их гостеприимный кров за куском хлеба, в чем никогда не получают отказа.

Иноки Голгофо – Распятского скита, в то время, как мы подошли к нему, все были в сборе. Они были предупреждены, что приедет их архимандрит с другим архимандритом от Троицы, которого все они почему-то считали наместником Лавры и не хотели верить будто этот архимандрит – только наш инспектор – и ждали их. Наконец раздался колокольный звон: приехали наши отцы. О. А-сий отслужил молебен в церкви, непосредственно примыкающей к корпусу братии и замечательной тем, что весь иконостас и вся церковь были расписаны самими иноками монастыря – и это сразу было заметно; на живописи, как и на всем здесь, лежит своеобразный отпечаток Соловецкого монастыря. После молебна многие купили на память раскрашенные виды святой Голгофской горы и затем поднялись на колокольню, откуда, как и с Секирной горы, открывается довольно красивый вид. Голгофская гора имеет 600 слишком Футов вышины и с нее, как с Секирной горы видны все Соловецкие острова, изрезанные дорогами и усеянные озерами, и далеко-далеко темно-серое море, сливающееся с горизонтом. Но эта картина, подобно виду с Секирной горы, не радует душу; от нее веет холодом северной зимы; она сурова и однообразна, она не способна ласкать взор, но зато может закалять, сосредоточивать, само- углублять дух, возбуждать энергию, чем так богаты иноки Соловецкого монастыря.

Когда мы спустились с колокольни, откуда смотрели на острова, нам предложили пройти в корпус братии и здесь угостили чаем, что было вполне кстати, так как холод давал себя чувствовать довольно сильно. Необыкновенно больших размеров самовар, самой старинной конструкции, пыхтел на столе, возле него суетился о. И., стараясь угостить всех: он бегал взад и вперед и урывками рассказывал о своем житье-бытье, отвечая на наши вопросы. Слава Богу, говорил он, живем мы хорошо, молимся каждый день Богу, работаем, сколько по силам, только вот холодно у нас – это правда; топим печи мы круглый год и зимой и летом, да и снег-то у нас лежит круглый год почти; за то и спокойно здесь: как подует холодком с моря, да поднимется вьюга, разбушуется метель – и занесет нас так, что к нам ни пути, ни дороги не будет, и живем мы девять месяцев, не видя лица человеческого, даже с горы – то невозможно спуститься, всю как есть снегом заносить, только и выйдешь разве один раз в день – воду принести, а то сидишь в своей келье – Богу молишься, да работаешь.

Было поздно, когда мы прощались с Голгофо-Распятским скитом. Оставайтесь здесь, говорил о. настоятель, обращаясь к студентам, мы сейчас и постригли бы вас; вот это славно было бы, оставайтесь в самом деле, ну хоть вы В. П-ич, поддакивал о. Ин-ор, я сам остался бы здесь, если бы мог. Да, вероятно, когда-нибудь и поселюсь на Соловках, если Бог даст: очень хорошо здесь. Ну, Алеша К-зов, давайте пострижем вас в монахи, и останетесь жить здесь – идет? – Но Алеши уже и след простыл.

Коляски дожидались нас у подножья горы. Среди горы, когда мы остановились, чтобы подождать отставших путников, о. настоятель предложил нам что-нибудь спеть. Его предложение нашло горячий отклик в торжественно-настроенных обстановкой и всеми впечатлениями дня молодых сердцах, и чрез несколько минут сонная тишина пустыни была разбужена стройными звуками гимна: Девять веков миновало... Все, что открывалось пред нами с горы – пустынный, одинокий, заброшенный среди делекого моря остров, усеянный храмами и крестами олицетворяющий торжество христианства – служило как бы живою иллюстрацией к словам свящ. гимна, и это соответствие между словами и окружающих воодушевляло исполнителей; казалось, что вся природа прониклась теми же чувствами, какие выражаются в гимне, на душе становилось светло и отрадно, а на глазах некоторых исполнителей навертывались слезы. Затем, спели: «Боже, царя храни», еще несколько гимнов и отправились далее к тому месту, где дожидались нас экипажи. Дорогою снова разговаривали с о. Настоятелем о Соловках, об их теперешнем положении и истории. О. Настоятель сам изучает историю Соловецкого монастыря по оставшимся в монастыре рукописям и живо заинтересован ею. Особенно воодушевляется, когда упоминают о Соловецком бунте. Никогда Соловецкие монахи не бунтовали, говорит он, к такому выводу я пришел на основании изучение рукописей, хранящихся до сих пор в библиотеке нашего монастыря. Монахи Соловецкие всегда оставались верными царю и церкви, а если и было волнение в Соловецком монастыре несколько веков тому назад, то виноваты в этом не монахи, а разные бродяги-пришельцы, которые спрятались от преследований в монастыри и захватили в свои руки власть, монахи же коренные, – Соловецкие никогда не были солидарны с ними. Громкий звон на небольшой колокольне Анзерского скита известил нас о том, что мы приближаемся к нему. И действительно, скоро из-за горы показалась небольшая церковь, совершенно затерявшаяся, вместе с примыкающим с ней монашеским корпусом, к горной впадине.

Анзерский скит – небольшой и производит грустное впечатление на зрителя скудостью окружающей его природы, он выглядывает необыкновенно тоскливо; кажется, что это остатки какого-нибудь разоренного и заброшенного хозяйства; несмотря на все трудолюбие монахов, огород, разведенный пред церковью скита, почти совершенно пуст. Иноки не несут здесь особого послушание и вое свободное время проводят в молитве, чтении псалмов и духовном созерцании.

После молебна, который отслужил о. А-сий в Анзерском ските при пении студенческого хора, нас пригласили в трапезную, где угостили простым, но сытным обедом.

После обеда сердечно простившись с насельниками скита мы отправились домой, на Соловецкий остров, разместились в своих линейках спинами друг к другу и поехали. Снова – море. Нас встретили здесь отдохнувшие гребцы с отцом И. во главе, распоряжавшийся приготовлением лодок для почетных гостей.

Было совершенно светло, когда мы сели в лодки. «А все-таки часов семь есть теперь», заметил о. И-ор. Кто-то из участников экспедиции вынул часы и посмотрел: оказалось ко всеобщему удивлению 11 часов, но солнце было высоко над горизонтом и светло, как днем. Однако, по мере того, как мы плыли все далее и далее проливом, солнце быстро стало спускаться и без четверти в 12-ть оно утонуло в море, золотя своими лучами всю поверхность моря с правой стороны от нашей лодки. Картина захода солнца на Белом море необыкновенно живописна и глубоко врезалась в память всем участникам путешествие на Анзерский остров. Спустя полчаса, только что мы вышли на берег около Реболды, солнце снова заблестело над горизонтом с левой стороны от нас и позолотило другую половину моря. Эта быстрая смена заката восходом тем более поразила нас, что за все время был совершенно дневной свет, была белая ночь. Около двух часов ночи мы вернулись в Соловецкий монастырь, погруженный в глубокий сон.

Следующий день был днем нашего отъезда из Соловецкого монастыря. Пароход «Соловецкий» должен был в 11 часов утра сняться с якоря. Собственно говоря, он должен бы был по расписанию идти накануне, но о. Архимандрит хотел оказать нам последнюю любезность – дать возможность побывать на Анзерском острове и потому отложил на день отплытие парохода. Нам оставалось познакомиться еще с Муксальмским островом, где находится монастырская Ферма; просить задержать пароход еще на день было не удобно тем более, что паломникам, приехавшим ранее нас в Соловки, было неприятно из-за нас оставаться на два лишних дня, но и нам в свою очередь не хотелось уезжать из Соловок не посмотревши всего – это прекрасно поймет тот, кому приходилось путешествовать по далеким и чужим странам и кого тяготило неприятное чувство боязни не пропустить чего-нибудь, заслуживающего внимание, нового и интересного; хоть один еще лишний видочек увидать, говорил, нам почтенный коллега, М. Ив-ович, как нельзя лучше выражая этим обыкновенно одолевающую путешественников жажду новых впечатлений и ревнивое отношение к ним. И нам не хотелось уезжать из далекого Соловецкого монастыря, не побывав на Муксальме: «кто знает, приведется ли когда-нибудь еще быть там далеко на севере и попасть в Соловецкий монастырь» – думали многие про себя, а может быть на Муксальмском острове есть что-нибудь новое и интересное. Правда в нашем печатном путеводителе мы читали, что на Муксальме, кроме довольно благоустроенной молочной Фермы, нет ничего особенного, но русский, как известно, глазам не верит, поэтому мы решили еще накануне, когда возвращались из Анзерского скита, непременно посетить Муксальмский остров и осмотреть ферму до отхода парохода, для чего встать в пять часов утра.

Спустя три часа по приезде из Анзерского скита, только что настоящий крепкий сон стал было забирать, нас разбудили, чтобы ехать на Муксальму. Экипажи были готовы. В. Павлович ходил по номерам и помогал молодым паломникам, к тому же утомившимся путешествием предшествующего дня, освободиться от железных объятий Морфее. Но обаяние сна было так велико, что из под власти Морфее не всем удалось освободиться даже при помощи Владимира Павловича. Некоторые предпочли темные грезы ночи и сладкую дрему под теплым одеялом свежей утренней прогулке, обещавшей новые впечатление – в жизни это часто случается – и остались. Другие наскоро оделись, умылись и вышли на крыльцо гостиницы.

Что было раннее утро – это можно только заметить по небольшому туману, убегавшему от святого озера к лесу по мере того как солнце, поднявшееся почти к средине неба, накаляло воздух. Из-за стены монастыря неслись монотонные, заунывные звуки, призывавшие богомольцев к богослужению. По тропинке от гостиницы к монастырю вереницею тянулись богомольцы и быстро один за другим скрывались за темными воротами монастыря.

До Муксальмы – десять верст. Дорога уже отчасти нам знакомая, так как идет мимо хижины св. Филиппа. Между островами Соловецким и Муксальмским – пролив около версты длиною, но нам не пришлось в этот раз утруждать гребцов, так как этот пролив забросан морскими камнями, на которых сделана прекрасная дорога, ничем не отличающаяся от дороги по лесу. Это плотина – гигантское сооружение рук человеческих, о чем мы уже говорили (см. гл. VII). Был приложен и вид этой удивительной плотины, или «Каменного моста, соединяющего Соловецкий остров с Муксаломским» .

Монастырская молочная Ферма, про которую нам много рассказывали в монастыре и которую советовали посмотреть, как образец благоустройства, в действительности не представляет ничего особенного. Это обыкновенная Ферма помещика средней руки из степной губернии и ни в каком отношении не может быть названа образцовою. Правда, скот здесь (коров около полутораста голов, кроме того есть лошади) очень крупных размеров: находили, что здешняя двухгодовалая телка больше самой большой коровы нашей средней полосы – и это, быть может, правда; но на то этот скот и Холмогорский. Что же касается собственно благоустройства Фермы, то тут больше претензий на благоустройства, чем действительных удобств: Ферма не может похвастаться особенною чистотой, а это – главное. Фермою заведуют иноки – скотоводы, у них здесь небольшой дом и при нем церковь. Если вообще Соловецкие иноки простецы, то Муксальмские иноки простецы по преимуществу; мы с интересом выслушали их рассказы о нравах и образе жизни скота, с которым они прекрасно познакомились и сдружились. При иноческих кельях – молочная, где братия занимается выделкой масла, сыра, творогу и т. д. В 8 часов мы уже вернулись назад, в Соловецкий монастырь. До отхода парохода оставалось три часа, но в 10 часов предполагался напутственный молебен у раки преподобных для отъезжающих, так что в нашем распоряжении оставалось всего только два часа. Пользуясь этим временем, мы бегло осмотрели монастырские мастерские, док, некоторые из монашеских келий. Были в мастерских – иконописной, столярной, слесарной, сапожной и других, но время было неблагоприятно для осмотра: мастерские в полном ходу зимою, летом же большинство иноков занимается работою под открытым небом. В производстве некоторых вещей, требующих главным образом труда и усидчивости, Соловецкие иноки достигают поразительных результатов. То же надо сказать и про кораблестроительную деятельность иноков. У них прекрасный док, где они сами, без помощи специалистов, чинят суда и строят новые; но здесь «неуменье» обходится им не дешево. Недавно один пароход, выстроенный монахами, потерпел аварию, только что выйдя в море; на починку его потребовалась громадная сумма, но знающие люди уверяют, что судно опять будет негодно для Плавание, если монахи не пригласят умелых людей. В прежнее и сравнительно недавнее время в Соловецком монастыре были свои смолокуренные, кирпичные, гончарные и, другие заводы, вообще иноки ничего не покупали, так как у них все было свое. Теперь – некоторых заводов нет совсем, и иноки вынуждены многое покупать в Архангельске.

Посетили мы и кельи нескольких иноков. Все они устроены по одному образцу: длинные и узкие, пропитаны запахом ладана и деревянного масла; в переднем углу, сплошь уставленном иконами различной величины, теплится лампадка, внизу аналой с евангелием. Пытались было мы от одного старца-схимонаха, к которому зашли в калию, услышать слово назидание, но напрасно. Занятый, вероятно, внутренним самосозерцанием, старец на все наши вопросы отвечал: «милости прошу, спасибо, что навестили» – и только.

Торжественный напутственный молебен пред раками преподобных Зосимы и Савватия совершал сам о. настоятель. Мы еще раз пели. В церковь собрались все отъезжающие паломники и горячо молились о спасении в предстоящем плавании по морю и вообще о благополучном плавании по житейскому морю, на котором нередки бури и много подводных камней, по словам Ин-ора, который, «почувствовав как бы какой-то таинственной голос в себе», после молебна сказал глубоко прочувственное прощальное слово о тех впечатлениях, какие уносят с собою паломники из Соловецкого монастыря. Слушатели плакали, да и он сам едва удерживался от слез.

После молебна простились с отцом Настоятелем, чрезвычайно радушно принявшем паломников. Он благословил нас иконами. Прощание было трогательно. После взаимного выражение благопожеланий и благодарности, студенты по предложению о. И-ора дружно спели о. настоятелю: «многая лета» и пожелали процветание монастырю.

Когда пришли мы на пароход, он был полон богомольцами, отправлявшимися на родину. Наши «бесплатные места» во втором классе, где мы ехали в Соловки, оказались случайно проданными, и нам пришлось разместиться на верхней палуб третьего класса. Правда воздух здесь совершенно невыносим, а обстановка в санитарно-гигиеническом отношении такова, что один вид ее вызывает приступы морской болезни, но делать было нечего, и нам пришлось, как говорят, подчиниться обстоятельствам, хотя обстоятельства в большинстве случаев бывают живыми людьми. На палубе 3 класса господствовало необычайное оживление: стоял гул разговаривавших голосов. Но вот раздалась команда капитана – и все смолкло. Пароход заскрипел и стал медленно отчаливать от берега, паломники сняли шапки и дружно громко запели величание Соловецким Угодникам, звуки которого разнеслись далеко по окрестности. Смешанные чувства волновали грудь: чувство радости наполняло сердце при мысли, что едешь из этой дикой, угрюмой и неприютно-холодной страны со скудною природою на родину, «где солнце краше и весна теплей»: но с другой стороны, было грустно расставаться с тихою, уединенною обителью и ее добрыми и простыми насельниками, этими великими молитвенниками земли Русской, полными нравственной энергии и силы, торжествующими над самою природою и посылающими всюду лучи духовного света и тепла...Обратный путь из Соловков не представлял чего-нибудь особенно интересного. Дорога была уже знакомая, а море по прежнему бушевало. Последний раз мелькнули вдали крыши монастырских зданий, и нас окружило бесконечное, серое водное пространство. Один взгляд на море в связи с воспоминаниями о перенесенных здесь испытаниях возбуждал в сердце инстинктивный ужас. Правда море пока спокойно: но спокойствие его ненадежно, тем более, что подымается холодный ветер, и по воде забегали беленькие гребешки. Недобрый знак! Действительно, к вечеру все море сполошилось. Оно ходило горами, как щепку толкая пароход взад и вперед. Громадные волны, набегая друг на друга, сталкивались и рассыпались миллионами серебристых брызг. Иногда волны, как будто вступали в единоборство и долго кружились на одном месте, образуя водоворот, затем с шумом разбегались в разные стороны. Но всего интереснее было смотреть на то, как волны сталкиваясь одна с другою, или, ударяясь о пароход, взвивались кверху и рассыпались затем серебристым дождем. Потемневшее море смотрело мрачно и угрюмо и, казалось, было готово поглотить пароход. Скоро качка начала укладывать пассажиров по койкам, диванам и даже по палубе парохода; появились и другие симптомы морской болезни. Качка продолжалась До самого Архангельска и произвела такое сильное впечатление, что человека 3–4 из нашей компании отказались ехать с нами далее, боясь качки на Ладожском озере, которое считается очень неспокойным.

В Архангельск приехали часов около 10-ти, поезд же в Ярославль уходит один раз в день – в 7 часов утра, следовательно, опоздали; пришлось еще сутки провести в Архангельске. С достопримечательностями города мы познакомились уже, поджидая Соловецкого парохода, смотреть больше было нечего; а сам город – чистенький, однообразный, небольшой, ничего особенного не представляет. Красавица Двина, широко, подобно морю, раскинувшаяся под городом-то же не радовала нас. Смотреть не хотелось на воду, после пережитой на море во время ночи качки. С водою ассоциировались неприятные воспоминание.

Ранним утром следующего дня перебрались на маленьком пароходике на другую сторону Двины к летнему вокзалу Архангельско-Ярославской ж. дороги, находящемуся за рекою вблизи города. Летним этот вокзал называется потому, что в зимнее время поезда в Архангельск доходят только до станции Исакогорки, находящейся верстах в 10-ти от Архангельска. Путешествие по железной дороге нам мало улыбалось: надо было сделать более 1½ тысячи верст. Билеты взяли до Петербурга через Вологду, Ярославль, Рыбинск и Бологое. Особенно неприятно будет, думали мы, ехать по Архангельской дороге, которая идет по совершенно пустынной местности и, как говорили, черепашьим шагом. Дорога до Вологды узкоколейная и сначала оправдала было свою репутацию. Поезд тронулся, полчаса спустя после срока. Параллельно линии железной дороги идет другая дорога, на которую наложены друг подле друга толстые аршина в полтора длиною столбы. Это вделано для того, чтобы во время постройки дороги не проваливалась нога в вязкую почву тайги. Проехали верст пять-шесть. Вдруг поезд едет обратно. Что за оказия? Оказывается, что-то машинист забыл на станции. Ну порядки! К первой станции Исакогорки приехали с опозданием ровно на час. Стали гадать: приедем ли мы так когда-нибудь в Вологду-то. Однако дальше поезд пошел очень ходко и не заставлял на себя больше жаловаться. Дорога необыкновенно пустынная. Почти до самой Вологды у станций ни одной деревни. По обе стороны дороги громадный почти мачтовый лес. Деревья, словно сторожевые великаны, стоят, не шелохнутся; в лесу незаметно никаких признаков жизни. Одна станция от, другой отстоят на громадном расстоянии, а между ними один лес. Станционные здание выстроены оригинально: они двухэтажные, узкие, в виде каких-то вилл и все похожи друг на друга. Название самые странные (Нандома, Шоусма и т. п.). Около каждой станции лавка, а больше ничего. Народу было в поезде немного,, и мы расположились все вместе довольно удобно, как только можно расположиться в вагоне третьего класса. О. инспектор и о. Анастасий, разумеется, ехали вместе с нами. Вопрос о питании, по обычаю, как почти во все время пути, был больным. В Архангельске не успели купить провизии. Питаться в буфетах – не по карману, а в лавочках на нашу компанию нечего было покупать; поэтому больше пробавлялись чайком, как подобает настоящим паломникам. Ранним утром следующего дня без остановки проехали мимо Вологды и отсюда уже по знакомой дороге направились к Ярославлю, куда приехали под вечер. Волжский красавец показался издали, блестя крестами и главами своих многочисленных церквей под яркими лучами потухающего солнца. Особенно красива была Волга, когда мы переправлялись через нее. На воде догорали последние лучи солнца; там и здесь мелькали огненные точки: это – отражение электрических огней на пароходах, бороздивших реку во всех направлениях.

Из Ярославля поезд отправляется в Петербург через Рыбинск и Бологое утром. Пришлось переночевать. Паломники разбрелись. Кто ушел к знакомым в городе; кто – в номер, большинство же ночевало на вокзале, комфортабельно расположившись на деревянных лавках и подложив под голову кулак или шапку. Утром 27-го числа выехали из Ярославля, а в полдень были уже в Рыбинске. Пользуясь двухчасовой остановкой поезда осмотрели город. Вокзал громадный. За ним непосредственно небольшой, но уютный садик, где растут лопухи чуть не в человеческий рост. На лавочках сидят с книжечками рыбники; но читают, кажется, меньше, чем посматривают на прохожим. Город большой, по крайней мере, не менее Вологды. Дома большею частью каменные, двухэтажные. Много учебных заведений. Мы посетили большой Рыбинский собор. Были на набережной. Волга здесь не широка, но вся запружена судами; Рыбинск, главным образом, город торговый.

Путь от Рыбинска до Петербурга прошел незаметно. Поезд шел быстро. Наружи все время моросил дождик. В вагонах занимались то чтением, то беседами с пассажирами. Наконец, замелькали бесчисленные трубы заводов; показались дачи. Мы приехали в Северную столицу. В виду того, что на следующий день на Валааме храмовой праздник в честь Сергия и Германа, мы, не медля ни минуты, направились к Невской пристани и сели на пароход, отходящий через час на Валаам в 10 часов утра. Пред отходом иноками Валаамского подворья был отслужен молебен, после которого пароход стал сниматься с якоря. На пристани целая толпа народу махает платками и шляпами. Пускай, пускай от свету, кричит толстый финн, капитан парохода на толпящуюся на палубе публику, не засти, пускай.

Июньский знойный день занимается над столицею; с берега доносится колокольный звон по случаю праздника; по Неве взад и вперед снуют пароходики. Лавируя между ними, наш небольшой «Александр II- й» быстро бежит вперед по темной воде Невы мимо громадных многоэтажных фабричных зданий, за которыми вереницею потянулись дачи. Нева не широка, но полноводна. Она ежедневно вливает в море до 340 кубических сажень воды. Ехать по ней пришлось довольно долго до впадение ее в Ладожское озеро. Наконец, показался вдали укрепленный Шлиссельбург, древний Орешек, раскусить который удалось Петру Великому. Когда мы подъехали к нему, то встретили необычайную картину, которая, быть может, никогда не изгладится из нашей памяти. Недалеко от пристани стоял пароход, сплошь усеянный народом, На мостике стоял священник и, размахивая в такт руками, запевал священные песни. Масса с необыкновенным энтузиазмом подхватывала их и составляла один мощный хор₇ пение которого далеко разносилось по морю. По – видимому, это была загородная поездка, организованная одним из петербургских религиозно-просветительных обществ. Завидев нас, все стали махать платками и шляпами. Мы отвечали им тем же. Вскоре однако наш пароход повернул в сторону, и дивное видение исчезло. Но долго еще нам представлялся этот пароход усеянный народом и вдохновенный священник, одушевлявший своих спутников и как бы паривший над ними... Въехав в Ладожское озеро, мы нашли его совершенно спокойным, вопреки всем предсказанием. Солнце весело играло на светло-голубых водах. Многие из наших паломников, при везде в озеро, малодушно попрятались было по койкам, но скоро снова показались на палубе, откуда в прекрасный теплый день чудно было смотреть на расстилавшееся кругом безбрежное пространство воды. Ладожское озеро очень велико, и многие моря, вроде Мраморного или Мертвого, вероятно, менее его, но оно имеет пресную воду, почему и сохранило название озера.

Время переезда по Ладожскому озеру прошло скоро и незаметно. Пароход финский и вся прислуга на нем Финская, почти ничего не понимающая по-русски, вследствие чего выходило не мало недоразумений с пассажирами; но за то мы учились у финнов говорить по – фински и заучили несколько слов, пригодившихся нам во время поездки на Иматру. Пассажиры были преимущественно богомольцы, отправлявшиеся на Валаамский праздник из Петербурга. Но какая разница между пассажирами ехавшими в Соловки для богомолья и здешними. Не говоря уже о том, что там преобладали простые крестьяне, а здесь были, большею частью, горожане, громадная разница между теми и другими была в настроении. Там на Соловецком пароходе не было даже буфета; пассажиры там пели или проводили время в разговорах душеспасительного содержание; здесь, наоборот, проводили время очень весело. Некоторые купцы из Петербурга ехали на Валаам, как они говорили, на месяц – другой «протрезвиться» и, зная строгость монашеских уставов, в последний раз старались насладиться благами мира. Мы расположились во втором классе, заняв всю общую каюту его. Но быть больше приходилось на палубе, так как, по уставу парохода, есть свою пищу или пить свой чай нельзя в каютах первого и второго классов.

Обыкновенно, пароход в тот же день приходит на Валаам, в который он вышел из Петербурга; но в виду сильных летних туманов плавание ночью по озеру очень скалистому и имеющему крайне различную глубину считается опасным. Поэтому часов около 11-ти вечера наш пароход остановился на ночлег около Коневецкого острова, на котором находится Коневский древний монастырь. В нем мы и ночевали, в прекрасных, отведенных нам монахами, номерах. В Коневце такая же суровая, дикая, но и величественная природа, как на Валааме и вообще в Финляндии, те же громадные скалы, тот же роскошный лес. Луна золотистым, бледным светом заливала всю окрестность; ночь была такая чудная и теплая, что, несмотря на всю усталость, мы рискуя заблудиться, отправились в лес, где находится конь – камень (камень, похожий на коня), на котором в древние языческие времена приносились кровавые жертвы.

Ранним утром следующего дня, отслушав в Коневецком монастыре утреню, мы снова сели на пароход, который направился к Валааму, до которого оставалось 3–4 часа пути. Озеро по-прежнему было спокойно. С левой стороны виднелись высокие скалистые берега, покрытые чудною растительностью.

Около десяти часов пароход начал входить в монастырский залив; показались из-за лесу золотые главы часовни Николая Чудотворца и за нею на горе целый ряд глав и построек самого монастыря. Еще четверть часа, и мы на дивном острове, в той обители мира, о которой так много говорят и пишут наши паломники. Поистине – это тихий, уютный уголок Ладожского моря. Среди бесконечной водной стихии, почти всегда шумной и грозной, возвышается целый ряд мелких островов, покрытых разнообразною зеленью, украшенных часовнями и скитами. Живописно и пестро, как причудливые оазисы, выглядывают из воды эти незначительные точки материка. Они то поднимаются высокою гранитною скалой и представляют как бы мрачные гигантские стены, нередко достигающие двадцати и более сажен над поверхностью воды, то идут вверх крутым или пологим скатом, то низменны, красиво изрезаны бухтами и заливами. Резво играют сердитые волны, постоянно ударяясь о твердые гранитные берега Валаамского архипелага, но они бессильны и слабы сдвинуть их с своего места и очистить для себя простор. Вот, глядишь, несется белый водяной вал, за ними другой, третий и т. д., с шумом и ревом бросаются они к скалистому берегу, но скоро отступают от него, как бы сраженные исполинскою мощью, и теряют свою силу, разбиваясь в воздухе мелкою цветною дробью.

Столько столетий продолжается эта грозная борьба суши и моря, а Валаамский архипелаг все также непоколебим и также победоносно выглядит среди водной массы сердитого озера. Так и кажется, что сама природа употребила все усилие, чтобы из своих недр создать прочное, могучее поселение для мирных отшельников знаменитой обители.

В начале 10 часа утра мы были уже на пристани. Было 28-е июля – день памяти Свв. Сергия и Германа Валаамских чудотворцев. Величественно смотрела на нас с высокого берега обитель, окруженная со всех сторон целыми рощами дубов, берез, сосен, пихт и клена. На набережной встретила нас веселая праздничная толпа, оживленно разговаривавшая между собою. Это были большею частью карелы и финны, – ближайшие соседи Валаамского острова. Они приплыли сюда на своих маленьких чаликах не столько за тем, чтобы помолиться и разделить с отшельниками церковный праздник, сколько погулять, полюбоваться живописной природой и посмотреть на богатых Петербуржцев. Впрочем среди карелов было много и благочестивых людей, которые с живою верою и пламенною любовью обращались к преподобным угодникам, искали в обители телесного и душевного облегчение.

Поднявшись на вершину скитской горы, мы направились к большому белому зданию монастырской гостиницы. Но здесь для нас не оказалось места. Гостиница к этому времени настолько была переполнена богомольцами, что с трудом можно было занять одну небольшую комнатку для дорожного багажа. Инок – гостиник посоветовал нам обратиться к о. игумену, который мог приютить нас в каком-нибудь другом месте.

В верхнем Преображенском храме оканчивалась в эго время праздничная литургия, которую совершал соборно с братией преосвященный Николай, архиеп. Финляндский. Все поспешили к службе. Величественный храм древнегреческой архитектуры с полукруглою алтарною абсидою и высокою готическою колокольнею над папертью, сразу обративший на себя наше внимание своею грандиозностью, еще более поражает удобствами внутреннего устройства и красотою отделки.

Наибольшая приспособленность к целям, простота и художественность, – вот главные отличительные качества, характеризующие внутреннюю архитектуру храма.

Едва мы переступили чрез порог храма, как нас встретило протяжное своеобразное монастырское пение, отчасти напоминавшее нам соловецкое. Подобно последнему, оно дышит искренним религиозным чувством и полною непосредственностью, что придает ему какую-то особенную силу и выразительность.

Как и ко всех больших монастырях, в Валаамской обители существуют свои традиции относительно пение, от которых иноки стараются не отступать без крайней необходимости. Мы видели несколько правил, записанных на табличке, вывешенной в углу правого клироса, где строго определяется состав хора, выбор песнопений и поведение поющих. Хор состоит из иноков и мальчиков – послушников, но последние, весьма интересно, поют только альтами. Дискант, как ближе всего напоминающий женский голос, по завещанию игумена Дамаскина, устранен совершенно. Партесное пение входит в программу только в виде исключение, как это случилось и в настоящее время. Ради торжественного праздника и как бы в угоду изысканным вкусам петербуржцев, некоторые литургийные молитвословие, – напр., «херувимская», «милость мира»... и др. были исполнены по партесным тетрадкам под управлением случайно прибывшего на Валаам одного любителя и знатока пение.

На отходе обедни мы были приглашены к монастырской трапезе. Спешно пробирались богомольцы в длинную светлую комнату, суетливо толкались, лезли вперед, желая заблаговременно занять место за монашеским столом, убранным по праздничному. Два-три инока, стоявшие у двери, едва успевали поддерживать порядок и классифицировать подходящих. Мы последовали за другими. – Пробил последний звонок к трапезе. На колокольне загудели колокола. Из соборного храма в торжественной процессии следовали в столовую архиепископ Николай, все духовенство и почетные гости.

В ожидании священнослужителей в трапезной было тихо, кое-где раздававшиеся разговоры теперь замолкли. Иноки и богомольцы встали со своих мест и внимательно смотрели по направлению к двери, откуда доносилось протяжное пение праздничного тропаря. Скоро показались и сами певцы. Минуя небольшой коридор, они первыми сошли в трапезу и также трогательно и протяжно запели псалом! «Вознесу Тя, Боже мой, Царю мой и благословлю имя Твое во веки и в век века». Все обратились к иконостасу, где помещены изображение Спасителя и Богоматери. За клиросными шел чередной иеромонах, сопровождаемый иеродиаконом и благоговейно нес на панагиаре просфору Пр. Богородицы.

Наконец, вечеря была готова; все сели по своим местам; готовы были, кажется, и руки начать свои обычные операции. Но монастырский устав, воспитывая инока и приучая его к терпению и воздержности, не позволял преждевременно поднять ложку. Ждали звонка и благословение председателя, после которых можно было снять ручник и воспользоваться монастырским угощением. На этот раз на настоятельском месте сидел высокопреосвященный Николай, который ел на ряду с прочими деревянной ложкой и из общей миски. Валаамская трапеза во многом напоминает Соловецкую, но столько же и отличается от этой последней. Представьте себе длинную светлую комнату. Колонны, поддерживающие свод, делят ее на два продольных нефа (корабля).

На восточной стороне устроен иконостас, который венчается полукруглой картиной Тайной вечери. В простенках, между окнами, написаны иконы преподобных Сергия и Германа и других святых, – подражателей богоугодной жизни Валаамских чудотворцев. А среди них изображен св. благоверный Александр Невский, как страж и защитник святого места. В центре возвышается небольшая кафедра для чтеца, над которой спускается с потолка украшенная хрустальными подвесками люстра. Три длинных ряда столов идут вдоль стен и между колоннами. На восточной стороне они пересекаются так называемым столом старших или председательствующих.

Какою простотой и невзыскательностью, пожалуй, даже и бедностью веет от всего убранства монастырской трапезной. Столовая посуда и содержимое в ней во многом уступают богатству наших центральных монастырей. Эта обстановка вернее переносит вас куда-то далеко, в какое-нибудь беднейшее общежитие начала или половины прошедшего столетие. Глубокая глиняная тарелка монастырского изделие, деревянная ложка, порция черного, а в праздники и пшеничного хлеба, – накрытые сверху ручником (длинным полотенцем), – вот всегдашние приборы на каждого брата. Посредине стола, между двух деревянных солонок, помещается металлическая чаша с квасом и ковшом. (Это единственный напиток, который допускается за столом). Передний стол на востоке и столы по правую сторону трапезы занимают старшие, на прочих местах садятся послушники и богомольцы. В трапезе царит глубокое молчание, только какой то глухой подземный стук деревянной посуды, звонок и заунывные тоны чтеца пролога нарушают общую тишину. Порядок во всем образцовый. По звонку первосидящего выходит из-за стола низшая братия и приносит из поварни кушанья. Иноки идут неспешно, стараясь по возможности блюсти порядок и тишину. Меняя кушанье, они произносят молитву: «Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас»; – «Аминь» отвечает им старший брат и отдаст прежнее блюдо.

Стол Валаамской братии состоит из нескольких кушаний разного рода, не больше, впрочем, четырех. Поданы – были холодное, два горячих и каша. Блюда приготовлены как – то своеобразно, по-монастырски, без особенных приправ. Жареной рыбы на Валаамской трапезе никогда не бывает.

Трапеза продолжалась довольно долго. Наконец, раздались три удара в звонок: обед окончился. Трапезующие, крестясь, встали со своих мест и запели благодарственные молитвы. Иеродиакон в это время разносил на блюде раздробленную на части просфору в честь Пречистой. По окончании трапезы к преосвященному подошел седой инок, облеченный в длинный Фартук, и просил прощение в недостатках, допущенных им в приготовлении стола. Благословив старца-повара, архипастырь сердечно благодарил братию за угощение.

После обедни мы благодушествовали на новой квартире, куда и перенесли из гостиницы свои походные постели. Уютная комнатка монастырской канцелярии служила нам спальней, столовой и кабинетом. «В тесноте – не в обиде».., – удобно и хорошо устроились мы в этом помещении. Пол почти сплошь был устлан небольшими братскими матрацами, которые принес сюда белокурый инок. Желающие отдохнуть располагали свободой, перекатываясь с одной постели на другую. За небольшими столиками в углах и около окон примостились писатели. Пользуясь готовыми канцелярскими припасами, они жадно заносили в свои книжки путевые заметки. Узкая изломанная дорожка между матрацами вела к нашей трапезе. Добрая «мамаша», окруженная своими помощниками, давно хлопотала здесь около самоварчика, устраивая утешение по своему уставу. Ну, вот появились на столе и бублики. Эго были крутые десятикопеечные хлебцы, которые мы покупали в монастырской поварне. Лучше всякого звонка собрали они студентов на трапезу. Началась мирная беседа. Все оживленно разговаривали, ломали хлебцы, делились впечатлениями и частенько подставляли к общей мамаше пустые стаканчики.

Недолго, однако, пришлось благодушествовать и в этой совершенно, кажется, изолированной комнате монастырской канцелярии. Строгости валаамского благочиния – скоро проникли и на второй этаж братского корпуса. В двери вдруг появился послушник и сделал резонное замечание за несоблюдение одного из правил монашеского общежитие. «Разве вы не читали инструкцию, говорил он, которая прибита во входе и которую должны соблюдать все богомольцы – паломники». После некоторых объяснений инок ушел, дверь захлопнулась.

Неожиданное появление ревнителя монастырского порядка невольно смутило всех и расстроило нашу беседу. Оставив бублики и чай, рассуждали по поводу происшедшего. Некоторые из товарищей заинтересовались указанной монахом инструкцией и пошли ко сходу. Маленькая печатная табличка на финском и русском наречиях передавала следующие правила:

1) (Без особого благословение не ходить в лес, в пустыни, скиты, в монастырские кельи. Из живущих в монастыре никогда не принимать к себе в кельи, им не давать и от них ничего не брать, ни под каким предлогом.

2) «Не оказывать никому здесь частные благотворение, а доброхотное свободное приношение полагать в общую кружку на пользу св. обители, так как, по правилам общежитие, никто из живущих в монастыре не имеет права приобретать отдельной собственности.

3) (Привозимые в монастырь письма и посылки на имя проживающих в нем отдавать монастырскому начальству, для передачи по принадлежности.

4) «Не стрелять на острове из огнестрельных орудий, не бить зверей и птиц, не ловить рыбы, не портить лесу и не курить табаку.

5) (Ничего не писать на стенах и стеклах гостиного дома и не бросать огня на удобосгораемые вещи».

За исполнением этих правил следили особые надзиратели из трудников. Они ходили близ монастырских зданий, в лесу, в саду, одним словом встречались всюду, где только находились богомольцы, и зорко следили за их поведением.

День склонялся к вечеру. До всенощной оставалось каких-нибудь два-полтора часа. Погода стояла прекрасная. Травка обсыхала после небольшого дождичка. В воздухе пахло свежею зеленью. Вся природа как будто хотела обновиться и убраться по праздничному. Всюду мелькали яркие костюмы богомольцев. Они двигались по направлению к берегу и сливались в какое-то пестрое цветное полотно. У пристани в это время пыхтел маленький пароходик давно готовый отплыть с желающими к ближайшим островам Валаамского архипелага. Но вот раздался свисток, за ним другой, третий. Пароходик отчалил от пристани, потянув за собою большую ладью с богомольцами. Мы. плыли по монастырскому заливу. Чудные картины открывались с моря, ласкали и манили наши взоры. Слева, как исполины, стояли высокие скалы гранита, гордо поднимая над водою свои острые вершины. А справа у подножие скитской горы, зеленой полосой раскинулся монастырский сад. Он разводился в течение двадцати слитком лет на особом насыпном грунте, сделанном трудолюбием иноков. Красиво пробегали узкие дорожки среди густой зелени сада; то они прямо тянулись вдоль берега, то желтой змейкой взбирались на гору и утопали в глухой чаще сосен и пихт. Немного дальше за садом пред нами открылось большое трехэтажное здание монастырской водокачки и многих других хозяйственных заведений. В верхней части помещен паровой двигатель, который поднимает озерную воду, мелет муку, пилит лес, приводит в действие токарные станки, на которых выделывают резные и металлические изделие. Здесь же устроены: братская баня, прачечная и кузница в нижнем этаже. Особенного внимание заслуживает устройство водопровода. Машина поднимает воду из колодезя вверх более чем на 45 сажен, доставляя в час слишком 20 сороковых бочек. Колодезь выбит при помощи пороха в гранитной скале и сообщается с озером трубою, которая проложена на пять аршин ниже поверхности озера и принимает воду не у берега, а на расстоянии четырех аршин от него.

Быстро и резво, как бы играя, рассекал глубокие воды маленький пароходик, приближаясь к Никольскому острову. Наконец затормозил и стал подвигаться к пристани. Все обнажили головы и крестились – на трапе пели в это время тропарь святителю. Не прошло и пяти минут, как мы были на материке. Какой незначительной точкой выглядит из воды этот маленький островок. Его без труда можно измерить одним взглядом. На вершине Никольского холма когда-то стояла высокая часовня – маяк. На ее кровле был устроен стеклянный Фонарь, который в темные осенние ночи указывал путь к монастырю и был далеко виден с озера. Вместо нее теперь воздвигнут прекрасный многоглавый храм византийско-готической архитектуры. Внешняя и внутренняя отделка поражают изяществом и богатством. Иконостас вызолочен сплошь, искусной мелкой резьбы; местные иконы неподражаемого греческого письма по золотому Фону. За левым клиросом в резной нише под балдахином находится храмовая святыня скита – резной образ Мирликийского чудотворца. Это обычное изображение святителя. Он в полном архиерейском одеянии, в левой руке у него церковь, а в правой – меч.

Отслушав молебен пред местною святыней скита, мы поспешили к пристани. Снова засвистел и зашумел пароходик. Проплыв почти в виду монастыря, он повернул направо и, ловко лавируя между извилистыми берегами узкого пролива, скоро пристал к убогой деревянной пристани Всехсвятского острова. Что ни место, то новые и новые виды. Кругом густой хвойный лес. Скитских построек совсем незаметно. Только плохо набитая дорожка приводит вас от пристани к этой тихой пустынной обители. Первой показалась небольшая часовня в память крестных страданий Спасителя, а затем и здание скита. Восемь братских домиков и несколько башен, соединенных оградою, окружают двухэтажный храм, увенчанный вызолоченными главами и крестами. Нижняя теплая церковь Всех Святых по своей внутренней обстановке и убранству напоминает богомольцу о смиренном шествии Святых к небу, трогает его душу и располагает ее к теплой покаянной молитве. В ней всюду мрачно и неуютно. Утварь скромная, иконостас и клиросы темного цвета, отделаны под орех.

Напротив, верхняя церковь в честь Бесплотных Сил – церковь славы. Ослепительно сияют богатая утварь и золотой иконостас при обильном освещении окон. Ценные ризы искрятся на солнце бесчисленными огнями. В куполе Господь Саваоф среди сонма светлых бесплотных ангелов. Поистине царство Царя славы!

Пошел довольно частый дождичек, когда мы допевали на воле под небесным покровом молебен, который служило соборно наше духовенство во главе с о. Аннета сие м. Переменная погода заставила торопиться, и чрез четверть часа мы уже были на монастырском острове. Предстоящий праздник Первоверховных Апостолов собрал на Валаам новые сотни паломников. Вскоре раздался густой благовест ко всенощной. Остров заметно пустел. Все направились к Преображенскому храму.

Всенощная, выполненная по строгому Валаамскому уставу, была торжественна и продолжительна, и произвела на всех глубокое впечатление. Когда мы вышли из церкви, мы застали еще чудный северный вечер. Картины Валаамской природы в это время невообразимо приятны и достойны кисти художника. Рассматривая их, забываешь мирскую суету и невольно погружаешься в какую-то тихую созерцательную радость. С каким удовольствием мы провели этот редкий вечер на лоне Валаамского острова. Гуляли по крутому обрыву скитской горы, около монастырских зданий, спускались к набережной, рассматривали гранитные часовни, высокую лестницу с пристани, заходили в сад и удивлялись искусству и трудолюбию таких по виду серых и малообразованных иноков.

Монастырские здание расположены тесным кольцом на вершине скитской горы. Два четырехугольника двухэтажных каменных корпусов окружают главный Преображенский храм.

На южной стороне внешнего четырехугольника св. ворота, а над ними устроена церковь свв. апостолов Петра и Павла. Ворота внутреннего четырехугольника ведут на монастырский двор. На правой стороне двора величественный храм Преображение, а под ним церковь свв. Сергия и Германа. Чудотворцы почивают в глубокой ложбине большой гранитной скалы между двумя середними столбами правого нефа пещерной церкви.

По левую сторону двора – кельи о. настоятеля, трапеза, аптека, ризница и братские кельи. – Это внутренний четырехугольник. Во внешнем четырехугольнике: царские кельи, кельи о. наместника, архив, больница. При ней церковь Живоначальной Троицы и Живоносный источник Пресвятой Богородицы. Затем канцелярия, просфорня и библиотека.

С северной стороны к монастырю прилегает братское кладбище. Густая тень вековых кленов и сосен покрывает могилки смиренных подвижников. Над ними нет дорогих монументов, их украшает деревянный крест, небольшая плита или круглые камешки – самородки. Эпитафии интересны и поучительны. Кроме краткой биографии некоторые из надписей подробно описывают подвиги и послушание, которые прошел усопший брат, другие рассказывают об искушениях, с которыми он успешно боролся на земле. Один могильный курган не без цели, кажется, резко выделяет большая гранитная (каменная) плита. Это место погребение Шведского короля Магнуса II Смека. По монастырскому преданию король был принесен к острову сильным вихрем. Он долго безнадежно плавал на корабельной доске по бурным водам разъярившегося озера. И только св. остров сохранил жизнь монарху. В благодарность за спасение Магнус остался на Валааме, принял схиму и умер чрез три дня после пострижение. Немудрая муза воспела историю этого событие на могильном камне. Там читаем:

«На сем месте тело погребено,

В 1311-м году земле оно предано,

Магнуса, Шведского короля,

Который святое крещение восприя,

При крещении Григорием наречен.

В Швеции он 1336 году рожден,

В 1360 года на престол возведен,

Великую силу имея и оною ополчен,

Двоекратно на Россию воевал.

И о прекращении войны клятву давал,

Но, преступив клятву, паки вооружился,

Тогда в свирепых волнах погрузился.

В Ладожском озере войско его осталось.

И вооруженного флота знаков не оказалось;

Сам он на корабельной доске носился.

Три дня и три ночи Богом хранился,

От потопление был избавлен,

Волнами к берегу сего монастыря управлен,

Иноками взят и в обитель внесен,

Православным крещением просвещен.

Потом на место царские диадимы,

Облечен в монахи, удостоился схимы,

Прожив три дня, здесь скончался,

Быв в короне и схимою увенчался» ¹³.

29-е Июня.

29-е июня – день памяти первоверховных апостолов на Валааме празднуется особенно торжественно. По давнему обычаю торжество началось большим крестным ходом. Мы попали в толпу, когда процессия проходила у западных ворот. Здесь с пригорка она открывалась нам во всем блеске. Громадная толпа, может быть, не в одну тысячу человек, колыхаясь, как большая морская волна, быстро неслась вперед. В густой массе трудно было разобрать, что делается.

Толпа валила стихийно, как будто охваченная паникой. Обгоняя друг друга, спотыкаясь и толкая, богомольцы неудержимо стремились вперед. Впрочем, для многих из них (напр., финнов и карелов) это было совершенно невиданное зрелище. Некоторые из них принадлежали как раз к тому вероисповеданию, которое исключает всякие церковные процессии и торжества. Нам после один монах рассказывал, что значительная часть их только для того и приезжает на эти дни, чтобы полюбоваться на невиданное зрелище и подышать в совершенно новой для них атмосфере. А толпы богомольцев все двигались. Пестрые костюмы, как цветы на лугу, ярко блестели на солнце. Пред глазами поминутно мелькали то русская свитка, то финский пиджак, то какой-нибудь своеобразный корельский женский убор. Вот уже почти против нас и самая процессия. Среди густой пестрой толпы она кажется желтой узкой полосой. Золоченые ризы икон и хоругвей едва блестят в пыльном тумане. Даже свечи горят каким-то тусклым огнем. А в том месте, где должен быть владыка, видна лишь сплошная масса. Слышно пение. Вот против ворот процессия остановилась. Толпа становится все гуще и постепенно затихает. Владыка «воздвигает» крест. До нас доносятся дрожащие ноты престарелого протодьякона: «Господу помолимся»... Едва заметно промелькнет над головой крест, поднимаемый владыкой, и снова все приходит в движение... Толпа заколыхалась; руки поднялись для крестного знамение, сотни голов закланялись; процессия двинулась вперед.

10 часов. К обедне уже отзвонили. Главный собор, где служит архиерей, набит – битком. Мы едва пробрались, вернее протискались вперед. Пели партесное. Это по случаю большого праздника. Служил финляндский владыка архиеп. Николай с собором многочисленного духовенства. По стенам весь собор почти занимали монахи. Часто встречались и схимники. Их беспомощно старческий вид, изможденные черты лица, взгляд чуждый для сего мира и эти длинные траурные одежды с белыми изображениями распятия и беззубого черепа производил сильное впечатление. Мы обратили особенное внимание на одного из них. Он стоял около настоятельского места, по – видимому, совершенно безучастный ко всему и всецело погруженный в себя. Мы долго следили за ним. Помнится, в продолжение более получаса он ни разу не перекрестился. Мимо него проходили богомольцы. Одни с благоговением посматривали на этого человека «не от мира сего», другие с выражением страха на лице косились на страшные одежды, на зияющие глаза черепа... От него веяло смертью... А кругом так ярко блестела жизнь... В большие окна солнце лило свои лучи. Мелодично неслось пение. Кругом горели светильники, и сквозь прозрачные дымные столбы ладана, как живая, рисовалась прекрасная живопись на иконах. Действительно, живопись на иконах поразительна! Здесь – ни одного мрачного штриха, ни одной темной тени. Собор отделан заново. Все живописные работы производились самими монахами. И действительно, их эстетическому вкусу нужно отдать справедливость. Они не гонялись за реализмом, за драматизмом сюжетов; у них нет и попытки сколько-нибудь аптропоморфировать религиозно-художественные темы. Пусть иногда даже получается крайность из-за этого. Напр., на большой картине «Сошествие Св. Духа» все апостолы изображены какими-то ангелоподобными юношами... Но за то сколько самого светлого идеализма в этих исполненных неземной чистоты и святости изображениях! Какой нежностью и мягкостью веет от этих сияющих ликов! И весь собор своим как бы ликующим видом, и эти пестреющие всюду розовые краски самых нежных оттенков и тонов так приятно ласкают ваш взор, что вам хочется любоваться дольше и дольше... Но нас занимал один вопрос: откуда у Валаамских монахов, удаленных от мира и часто совершенно не знающих, что такое мир, откуда мог развиться такой светлый идеалистический вкус? Сказалось ли в нем западное влияние – «Фряжский стиль», следы которого можно находить по всему нашему северо-западу (в одной часовне Соловецкого монастыря мы встретили даже несколько копий с Рафаэлевских картин); или он обязан роскошным красотам валаамской природы, воспитавшим такое тонкое эстетическое чутье у монахов. Особенно нас поразила одна картина – на левой стене храма, изображающая Рождество Христово. Младенец-Спаситель лежит в яслях. Около яслей стоят пастухи. А Пресвятая Дева, низко-низко наклонившись к Младенцу, с самою беззаветной материнской любовью смотрит на своего Сына. Этот взгляд ее и поза поразительны. В них столько вложено чувства, выражено такое глубокое понимание сюжета, столько чувствуется нежности и в то же время серьезной задумчивости, когда материнский взгляд в милых чертах малютки, кажется, хочет прочитать всю Его будущую историю!!. Мы редко встречали такие произведение искусства, где бы так гармонично объединялась и религиозная, и эстетическая сторона.

Обедня кончилась. Паломники-богомольцы, « гуляющие» карелы и вся монастырская братия отправилась непосредственно в трапезную. Знакомая уже нам трапезная была полна, когда мы вошли. Странно было смотреть на это море монашеских клобуков. Обед еще не начинался. Дожидались владыки. Скоро владыка пришел и благословил трапезу. Впереди около настоятельского стола прозвенел колокольчик, и из дверей, ведущих в кухню, появилась толпа трудников с кушаньями. Как и накануне, по случаю большого праздника за столом было велие утешение. Стол был здоровый, но не гастрономичный; подобные обеды можно встречать у наших зажиточных крестьян. Для архиерее и простого монаха меню было одинаковое. За обедом в качестве синаксаря читалась проповедь св. Дмитрия Ростовского на день свв. апостолов Петра и Павла. Выходя из трапезной и благословляя ,на пути братию, владыка просил позвать келаря. Последний, ветхий денми седовласый старичок, с чистым белым Фартуком, робко вышел из монастырской кухни и еще раз услыхал благодарность из уст владыки за угощение – благодарность за одно лишь исполнение своих обязанностей! Скромный монах был чрезвычайно тронут столь благосклонным вниманием владыки.

Праздничной трапезой торжество оканчивалось. Нужно было предпринимать что-нибудь новое. Выйдя из трапезной, мы стояли в недоумении. « А что теперь у вас богомольцы делают?» – спросили мы у стоявшего вблизи монаха.

– «По скитам ездят», отвечал тот; «а карелы, да финны отправятся по домам. Сейчас они поедут. Видите, к пристани вон пошли толпы. Там на своих лодках они отправятся домой. Не хотите ли посмотреть: вид очень красивый, особенно с колокольни». – «Да, хорошо бы», согласились мы. – «Пойдемте, я сейчас принесу ключи», сказал монах. – Мы поднялись на колокольню. Колокольня очень высокая. Вид открывается восхитительный. Видна значительная часть островов, покрытая лесами и маленькими озерами, видны кресты и главы скитов и часовен, видны гранитные скалы, мрачно выглядывающие из воды, и тихая гладь Ладожского озера, подернутая легкой бледной пеленой и уходящая куда-то далеко-далеко, где для Валаама край света, где небо сливается с землей.

Слова монаха, действительно, оправдались. К пристани подходили толпы все больше и больше. Слышно было, как с шумным лопотаньем на непонятном языке рассаживалась эта пестрая разношерстная толпа на громадных самодельных оригинальной конструкции лодках. В иную набивалось до ста человек и больше. Вот, наконец, отчаливают. Одна за другой, то тихо, плавно, то вперегонки выплывали лодки. Гребцы – женщины, ловко владеющие веслами, представляли зрелище мало виданное. Вот лодки уже против нас. Мы смотрим в бинокль. Какая это живая, пестрая картина! Сколько красок и разнообразие в этих непритязательных костюмах! Какие оживленные лица! Но они проезжают все дальше и дальше. Только и видно, как весла, освещенные солнцем, переливают серебром... Вот уже и последние лодки далеко от нас. Едва слышатся последние звуки, и все исчезает вдали...

3 часа дня. Нас снова приглашают в окрестности Валаама. Маленькая паломническая флотилия уже готова. Ее составляют пароходик небольшой, красивенький, почти игрушечного вида, и две больших баржи. На пароходе уселись духовные лица, на баржах остальные богомольцы; мы занимали корму одной из барж. Пароход скоро засвистел, и мы отправились. Пролив, которым мы ехали, представлял чудную картину. По обоим берегам сплошной стеной шли скалы. Бурый гранит то тянулся ровной, как будто искусственно отделанной набережной, то вдруг подымался уступами, с воздушной легкостью паря над бездной, то угрожающе выдвигался вперед скалами, которые издали напоминали нахмуренные брови какого-то дремлющего великана. Волна парохода тихо подбегала к этому граниту, ударялась и рассыпалась мелкими брызгами. А вверху его по обоим берегам шел лес. Он не так могуч и дик, как, напр., леса нашей северной полосы, но он и не похож на разделанные аллеи наших дач, парков и имений. – В нем есть и то, и другое. Но всего интереснее в расстилающейся картине было одно – весь лес рос почти на голых скалах. Всех путников это невольно поражало. На чем же он растет, чем питается, как же стоит этот лес, так весело тянущийся к яркому солнечному небу, спрашивали мы друг друга... А в одном месте пришлось видеть (мы проезжали у самого берега) маленькую сосенку, которая стояла на совершенно голой скале. Длинные, тонкие белые корни неровными изгибами тянулись во все стороны вниз по скале, как будто ища себе опоры. Земли не было видно почти ничего; но сосенка цвела, и ее молодая жизнь изумрудом блестела на солнце.

Между тем мы двигались все дальше. Незаметно, как нырнули под висячий мост, соединяющий два островных берега. Этот неожиданный тоннель – живой свидетель технического искусства монахов – приятно поразил всех. Вскоре показался и Коневский скит. Это маленькая отрасль Коневецкого монастыря. Небольшой Коневский скиток занимает очень красивое местечко. Кругом масса зелени, вдали видны озера. Мы взошли в церковь, помолились, приложились к святыне. Радушные монахи не знали, чем нас занять. Проходя мостом, они предложили полюбоваться на прирученных рыб. Монах бросал им хлеб, на который те с жадностью бросались. Чрез несколько минут рыбы набралось такое множество, что казалось, в озерке было больше рыбы, чем воды. От Коневского скита мы прошли к домику арх. Дамаскина. На Валааме этот бывший настоятель пользуется всеобщей известностью, и имя его чтится с особенным уважением. Он 42 года управлял монастырем, и за это время не осталось, кажется, маленького уголка земли на Валааме, где бы ни сказалась его заботливая рука и замечательный административный ум. Это был расчетливый, умный хозяин – практик, умевший создать великое почти из ничего. Сады, водопроводы, маленькие заводы, разные ремесла и проч. – все это обязано своим существованием единственно о. Дамаскину. И теперь над этим цветущим хозяйством веет его же тень – Первого устроителя, вдохновляя немногих продолжателей его дела. Но о. Дамаскин известен и своею подвижнически – созерцательною жизнью. За своими хозяйственными заботами он не забывал единого на потребу. Уединенный домик на Коневском скиту был любимым местечком его отшельничества. Домик, сравнительно с другими монастырскими помещениями и кельями, – большой. В нем 4–5 комнат, увешанных картинами и портретами. Самая дальняя комната – молельня бывшего настоятеля. Она настолько мала, что в ней едва возможно быть одному. В следующей комнате ближе к выходу находится гроб. Он служил для о. Дамаскина наглядным и всегдашним напоминанием: «Помни последняя твоя»... Гроб не настоящий, а простая стенная лавка, сделанная ящиком, верхняя доска которого подымается. Некоторые из наших пробовали полежать в этом импровизованном гробу – постели о. настоятеля. Теперь в домике о. Дамаскина никто не живет. Вся обстановка, от картин до последнего стула, говорит о чрезвычайно простой и строгой жизни ее знаменитого хозяина.

В домике Дамаскина нашим чичероне был один схимник. Схимник – очень простой на вид монах, одетый в старый казинетовый подрясник и даже без обычных схимнических изображений. Изможденная, желтая физиономия и бесстрастный взгляд говорит о подвигах. Объяснение он давал кратко, отмечая только существенное. Во всей Фигуре схимника и словах чувствовалась убежденность, внушавшая невольное уважение к нему. Показывая нам комнату, где находится гроб Дамаскина, он вдруг как будто между прочим нам заметил: «вот здесь и часу нельзя одному пробыть, – так начнет дверьми хлопать»... – «Как хлопать? Кто хлопать? – переспросили мы, совершенно не понимая, о чем идет речь. – «Как кто? Бесы. Их сюда много налетает... Каждую ночь... Как только услышат, что люди здесь молятся, сейчас и налетят»...

– «А вы видали их?» спросили мы.

– Как же, видал.

– В каком же виде они налетают к вам?

– «А в разном виде. Больше все в виде маленьких ангелочков»... Нужно заметить, что схимник старался избегать слова «бес», заменяя его местоимением. – «Только бойся обмануться этим явлением, продолжал схимник, ты только возрадуешься ангелочкам... Только ты вздумаешь сказать: «благодарю Тебя, Господи, Боже мой, что ты не оставляешь меня, а посылаешь ангелов Своих»... Только ты скажешь это, а они тебе так вот на грудочку и сядут, – при этом схимник медлительным жестом указал на грудь. – Зато против «них» хорошее средство есть – духовные книги. Духовными книгами всегда можно прогнать их».

– Но отчего же мы, живущие в миру, никогда не видим их? спросил схимника один студент.

– А вы читали житие св. Антонии, описанное св. Афанасием?

– Читал.

– Помните, что там говорится об этом. Помните, что диавол сказал Святому на такой же вопрос? Что нам заботиться о тех, которые живут в миру: они уже наши! Они носят нас в себе и на себе и не видят. А вот нужно бороться с теми, которые нам не поддаются; к ним-то мы и являемся... Понял?., заключил схимник.

Совопросник умолк, и мы, смущенные, продолжали путь дальше к хозяйственным постройкам. Приехали к коровнику. Осмотрели коровник громадный – в два этажа. В нижнем интересном отделении паровой водокачки; рядом в соседней комнате находится акварий для искусственного разведения рыб. Обе комнаты темны, так что едва можно было что разобрать. В акварий нам показывали разные приборы искусственного разведения рыб. К сожалению, мы были как раз в то время, когда ни акварий, ни водокачка не действовали, а говорят, из этого аквария каждой весной выпускают в монастырские проливы до 40 тысяч рыбок. Мы перешли в коровник. Коров не было. В коровнике замечательно чисто. Пол устроен окатом для лучшей очистки. Среди самого двора во всю громадную длину тянутся рельсы для перевозки теплой воды. Очень интересно устройство яслей. Они устроены над полом, как раз в том месте, откуда прямо в ясли сверху ссыпается сено или солома. Объедки, из яслей механически скатываются вниз под ноги корове. Тут же в яслях устроен маленький водоем для питья. Мы перешли на верхний этаж, где хранится корм. Немного его лежало только в углу, так что весь громадный светлый зал, отполированный соломой, просто блестел своей чистотой. Рядом с коровником находится громадный не то погреб, не то подвал. Внутренность его глубоко выложена плитняком. На дне видна была грязная вода и слышало запах испортившейся старой капусты. Когда мы справлялись о назначении этого помещение, то оказалось, что в нем прессуют корм скотине. Корм состоит главным образом из капусты, посыпанной солью, рубленой соломы и других продуктов Валаамской Флоры.

Обратно приехали в монастырь часов в 5½. Чтобы не тратить время даром, решили сходить на летний молочный двор. Туда шли пешком версты 3–4 по прекрасно устроенной дороге. Прогулка сосновым лесом в ясный июньский вечер была истинным наслаждением. Дышалось всем легко, все чувствовали себя хорошо. Пришли. Молочный двор построен на самом берегу озера. Дома стоят на граните, который, постепенно понижаясь, уходит легким скатом в озеро. Здесь нас хорошо угостили монастырским молоком и маслом с хлебом. Такого прекрасного масла редко кто из нас пробовал. Все питались с увлечением, свойственным путникам. После вечернего завтрака одна часть осталась немного покататься на лодке, другая отправилась домой. Первым не пришлось раскаиваться в своей затее. Прелесть, что это было за катанье! На ветхой лодчонке мы отъехали довольно далеко от берега. Обогнувши маленькую часовенку, по случаю половодья стоявшую в воде, мы было соблазнялись желаньем пуститься далее в странствование. Но заходившее солнце остановило нас. Тихо с небес опускался летний вечер. Зеркальная гладь неподвижно стеклянных вод была очаровательна, а в вечернем чуть влажном воздухе чувствовалось так хорошо, что мы невольно пришли в повышенное настроение. Являлись даже какие-то восторженные порывы. Хотелось петь, играть, почти мальчишески дурачиться... и мы, бородатые дети, кончили тем, что начали забавляться эхом, разносившим каждый наш крик далеко, далеко по горам, по лесам и островным озерам. Солнце уже давно зашло, когда мы воротились домой.

Утром 30-го предполагалось посетить монастырские мастерские и библиотеку. Из мастерских нам пришлось побывать только в иконописной. Иконописная – маленькая, но работа идет хорошо. Как известно, кисти монастырских художников принадлежит вся живопись монастыря и всех скитов. Хорошо также работает фотография: имеется множество очень красивых и хорошо исполненных видов. Библиотека нас поразила своею обширностью и разносторонностью книжного материала. Не говоря уже о богатстве чисто ученой литературы, оказалось, на Валааме имеется Тургенев. Интересно бы знать, проходит ли по страничкам его произведений чей-либо любопытный взор. Вся библиотека представляет вид чрезвычайно благоустроенный. Нигде ни пылинки, ни пятнышка. Расставленные по отделам книги мирно покоятся в стеклянных шкафах, раздражая алчные инстинкты ученых посетителей. Только часто ли дерзновенная рука нарушает их мирный покой?..

После трапезы в монастырской столовой мы отправились путешествовать по скитам. С нами на нынешний раз ехал преосвященный финляндский Николай. Этот замечательный по своим достоинствам и особенно своей доброте и доступности владыка, прибывший впервые на храмовой валаамский праздник, с не меньшим интересом, чем и мы, путешествовал по монастырским скитам. Благодаря его обществу, путешествие на нынешний раз носило особенно строгий характер. Глубоко религиозный сам, владыка сумел создать такое же настроение и среди своих спутников. Пред отъездом он предложил помолиться, и пассажиры пропели несколько священных песнопений и в честь Валаамских чудотворцев. Пароход отошел от пристани. Быстро завертелся винт, захлопали лопасти, и наш игрушка – пароход полетел стрелой. Мы проезжали мимо часовни св. Николая. – «Господа, пропоемте тропарь в честь Святителя», обратился к нам владыка и сам запел. Звучный сильный голос был подхвачен нашим импровизованным хором, и под мерное хлопанье винта раздалось пение. То же владыка повторял при виде каждой часовни, каждого скита и даже простого креста. У скита преп. Александра Свирского мы спели несколько песнопений преподобному.. Стоя обратившись к обители, мы хорошо осмотрели остров. Александро-Свирский остров и скит, кажется, самое красивое местечко Валаама. С озера он представляется громадной высокой скалой, увенчанной шапкой леса. Со стороны пристани скала подымается рядом уступов, тянущихся в горизонтальном направлении один над другим. Самый скит расположен на верху скалы. Навстречу владыки собралась вся монастырская братия. Поднявшись немного в гору, мы взошли на первый уступ. По нему идет дорожка, переходящая затем на другой уступ. С одной стороны дорожки отвесной стеной возвышалась гора, с другой шел обрыв, за которым открывалась чудная перспектива озера. В щелях между; гранитом и по краям берегового обрыва росли сосны. Местами сделаны лавочки для любителей природы. Около пещеры Александра Свирского паломники остановились и помолились. Пещера очень узкая, темная и глубокая. В самом устье ее икона с горящей свечей. Вслед за владыкой мы все по одному посетили это отшельническое место, Над пещерой подымается громадный деревянный крест. Сюда к кресту, прислоненному к скале, в пещеру преподобного ежедневно приходит молиться схимник. Он сам встретил владыку. Престарелый, сгорбленный он выражением лица и разговором производил необыкновенно приятное впечатление. Все в нем было так мило, так задушевно просто и ласково, что мы с живым вниманием смотрели на него.

– А давно ли ты живешь здесь, отче? спросил владыка у схимника.

– Пять лет, отвечал тот.

– Трудно, чай, тебе на старости то лет здесь? А? Зимой то...

– Ничего, Бог милостив...

– Отче, а из миру-то к тебе приезжают?

– Бывают. Бывают иногда, да редко...

– А хорошо у тебя, показывая на расстилающуюся гладь озера, заметил преосвященный.

– Да, хорошо, ответил схимник, и все лицо его осветилось улыбкой.

– Ну, Бог тебя благословит! Прощай отче!.. – Мы двинулись дальше. Скоро пришли в самый скит. Небольшая деревянная церковь русско – византийского стиля довольно красива. Во внутренней отделке отличается простотой. Во всем храме (кроме утвари) нет ничего металлического: все сделано из кипариса. Отслужили молебен. Раньше на том месте, где теперь находится церковь, была часовня. Это и было первое место подвижнических трудов пр. Александра, бывшего первым обитателем острова «Старого Валаама». Около церкви находится также могила преподобного. Говорят, он выкопал ее собственными руками для постоянного памятование о смерти. На дне ее мы увидели несколько медных копеек – приношение усердных посетителей; а рядом с могилой поставлен крест. Дальнейший путь мы продолжали уже с другой пристани, до которой с ¼ версты шли пешком. Дорогой мне удалось перекинуться несколькими «разами с одним монахом. Оказалось, что в скиту всего 8 человек; служба бывает однажды в неделю, но зато непрерывно читается Псалтирь; монахи никогда не едят молочного, питаясь одними овощами, климат у них не совсем благоприятный, житье у них трудное и т. п. «У нас скоро соскучиваются, недели не проживают», говорил он мне на прощание.

Пароход просвистал уже в 3-й раз. Теперь наш путь лежал к Ильинскому скиту. С пением тропаря мы тихо выехали из красивой бухты. Дорогой обменивались впечатлениями, созерцали водяные виды, пели. Но вот и Ильинский скит. Колокольный звон приветствовал прибытие владыки, ответом которому было наше пение. Отправились в церковь. На пути зашли к колодезю выпить св. воды; потом мимо сада поднялись в скит. Скит маленький, но очень красивый. Со вне и снаружи особенно замечательна резная отделка, какою украшен весь скит. Весь иконостас сделан руками самих монахов. Отслужили молебен св. пророку Илии. Затем гуляли по аллее влево от скита. Сосновая аллея всех нас приводила в восхищение. Да, хорошо бы здесь пожить, подышать свежим сосновым воздухом, хорошо бы здесь вдали от расстраивающей нервы и притупляющей чувства житейской толкотни успокоиться немного, уравновеситься душевно, привести в порядок свой немногосложный духовный багаж... Ах, как бы хорошо было посылать сюда разных неврастеников, душевно-больных и всех истрепанных жизнью. Тихая обстановка мирного счастливого гигиенического уголка было бы лучшей для них санаторией. – Иоанно-Предтечевский скит был самым последним пунктом нашего путешествия. Это самый строгий подвижнический скит на Валааме. Сюда никогда не пускают женщин. Монахи не едят даже рыбы. Устроителем этого скита был известный уже нам настоятель о. Дамаскин. В Предтечевском скиту две церкви – летняя и зимняя. В зимней, так называемой пещерной, мраморный пол и подоконники, и очень хорошей работы живопись. В летней имеются очень древние иконы, при чем особенно замечательна икона Пр. Богородицы с написанным на ней акафистом. В скиту много схимников. После молебна в той и другой церкви владыка посетил некоторых из них. Особенно просил его об этом один старенький, но очень живой схимник. Несмотря на свою старость, он так и вертелся вокруг преосвященного, то забегая вперед, то смиренно выгибаясь, то бегая вокруг него. Его узкое лицо, от улыбки сделавшееся еще уже, так и передергивалось в какой-то нервной игре. Говорил он быстро, смело, не дожидаясь расспросов: как будто он молчал все время и вдруг ему разрешили поговорить.

– Зайдите ко мне, владыко святый, молил схимник, увиваясь около преосвященного.

– Ну, пойдем, пойдем! Где же твоя келие?

– Она там... я сейчас.... Далеконько она немножко... На самом берегу... Но, ничего... Так и сыпал он обрывки Фраз.

– А сколько лет ты в схиме? спросил преосвященный.

– 8 лет. Я давно уже... И все на этом острову.

– А это ты что ли проложил дорожку? В храм то часто ходишь?

– Как же, как же, владыко! Постоянно хожу. Зимой неудобно: много труда разгребать снег, а хожу. Вот и домик мой! Посетите, владыко!..

Преосвященный и схимник взошли в домик; некоторые из наших тоже заглянули. Всего две комнаты. Одна маленькая, – чрезвычайно маленькая; на аналое толстая книга. В другой комнате – немножко больше – лавка, стол – вот и все убранство. На гвозде висело схимническое одеяние. В стороне убогое ложе. В углу лежал маленький запыленный самоварчик. Владыка благословил скромную обитель.

– А как же ты за водой ходишь, спросил он у схимника: неужели сам?

– Сам. Каждый день хожу, а то и пропущу. А иногда веревочкой... когда трудно очень ходить бывает.

Действительно, лестница была крутая: ступеней больше полсотни. Нужно большое терпение, чтобы каждый день взбираться и спускаться по ней.

– Ну, прощай, отче! Ног тебя благословит! Подвизайся! Владыка пошел далее к другому схимнику, но и прежний издали продолжал следовать за владыкой.

Мы проходили мимо одной схимнической хижины. Около нее стоял хозяин, поджидая гостей. Он одет был лучше первого схимника. На лице было начертано строгое безмолвие, и вся Фигура изобличала степенность и важность. Пред владыкой он держался спокойно с самообладанием. Вообще, схимник выглядывал каким-то мудрецом, с философским спокойствием взиравшим на мир.

– Как тебе имя, святой отец? благословляя спросил владыка.

– Антоний...

– В память Антония Великого или Римлянина?

– Римлянина...

– Новгородский, значит?

– Новгородский... »

– А это что же у тебя, отче? Могилку что ли выкопал?

– Могилку, святый владыко.

– Это хорошо! Нужно помнить о смерти. А вам особенно нужно! Лучше не согрешишь. И мыслей нехороших не бывает...

Действительно, в стороне от кельи был насыпан бугорок, из под которого виднелись доски. Очевидно, была выкопана могила, потом заложена досками, а сверху засыпана песком.

– Что же, ты сам засыпал ее? спросил преосвященный.

– Да, засыпал...

– Вот так то и лучше. А то, знаешь, соблазн бывает из-за этого! Да, другие в искушение входят. Ну, хорошо, хорошо! Бог тебя благословит! Молись, отче святой! Помолись и о нас грешных! Прости!..

Поговорив еще немного, владыка пошел дальше. Старец, проводив взглядом гостей, пошел к себе в хижину.

Почти на берегу, среди роскошного леса, сквозь который просвечивали далекие перспективы сверкающего озера, мы встретили еще схимника. Он был стар и сед. Владыка ласково приветствовал его.

– Давно ли живешь здесь, отче, спросил он его.

– Лет 12.

– А имя твое какое? Как звать-то тебя?

– Паисием... .

– А в малой-то схиме?

Схимник молчит и недоумевающе посматривает по сторонам...

– В малой-то схиме, говорю? а?.. Когда постригали? переспросил преосвященный.

Схимник молчит, очевидно, забыл.

– Павел, – вдруг кто-то подсказывает из толпы.

– Павел, Павел, – порывисто повторяет вслед схимник.

– Что, видно старенек, отче? Сколько тебе лет?

– 78... 89... 89.

Мы с недоумением глядели на старца; а он метался, не зная, какое выбрать число. Наконец, он нашел желанную цифру – 80, 80, – вдруг быстро заговорил он... – Да, старенек ты! Ну, благословит тебя Бог! И за мирских помолись, да и за меня отче!.. Прощай!..

Мы расстались с престарелым иноком и отправились на пароход. Нас провожала монастырская братия и тот очень живой старичок-схимник, которого мы встретили вначале. Идя с нами, он давал разные советы, напр., чаще читать молитву Иисусову, в самом чтении которой он видел таинственно-благодатное действие. Некоторые из наших спутников получили от него черненькие гладенькие камешки, употребляемые скитником во время молитвы. Камешки служили ему в качестве четок. С этим же назначением он дал их и нам... Пришли мы на пароход. Преосвященный благословлял последний раз провожавших. Под звон колоколов и с пением тропаря мы двинулись в обратный путь. Наше паломническое путешествие заканчивалось. Назавтра мы собирались покинуть гостеприимный остров. Естественно было помянуть добрым словом и помолится о том, кому, главным образом, Валаам и все его скиты обязаны своим благоустройством.

Я говорю о настоятеле – игумене Дамаскине. Наш путь лежал невдалеке от места его погребение и мы, путеводимые владыкой, завернули туда. В храме, около алтаря которого похоронен знаменитый игумен, служили панихиду, которую затем окончили на могиле. На могиле красуется гранитный полированный крест в 3 аршина высоты, на двойном из красного и черного Валаамского гранита пьедестале. Вокруг креста решетка. Могила содержится хорошо. Общий вид красивый. Все так чисто и опрятно. Видно, что Валаамские иноки свято чтут память своего знаменитого настоятеля...

Утром 1-го июля мы в последний раз приложились к мощам Валаамских чудотворцев (напутственный и вместе благодарственный молебен был, отслужен накануне) и от души поблагодарили о. игумена за удобства и внимание, какими мы пользовались под гостеприимным кровом Валаамской обители. В полчаса седьмого утра все были уже на пристани и при громогласном стройном пении величание Валаамским угодникам, отплыли на монастырском пароходике по направлению к Сердоболю. Взоры всех паломников обращены были к тихому пристанищу труда и молитвы, которое мы оставляли. Величественная картина монастыря, залитого яркими лучами утреннего солнца, грандиозные из бурого гранита берега, то отвесные и обнаженные от всякой растительности, то несколько пологие и подчас уступами спускающиеся к воде, покрытые сплошь роскошным лесом из сосны, пихты, лиственницы, ели и березы, давали богатую пищу эстетическому чувству и заставляли долго, не отрываясь любоваться собой. Нет ничего удивительного, что в первое время разговор между пассажирами плохо вязался, в большинстве случаев слышались только отрывочные восторженные возгласы по адресу чудной панорамы острова. Масса полученных на Валааме новых необычных впечатлений наполняли и волновали душу каждого. Приходила на память строгость царящего там монастырского устава, простирающегося в некоторой степени даже на паломников (разумеем запрещение курить на острове, пить вино, выходить из гостиницы позже 10-ти часов вечера и т. п.); живо рисовались образы истощенных подвигами Физического труда, поста и молитвы престарелых схимников, их простота, граничащая подчас с детской наивностью, и их безграничная любовь к людям; вызывало изумление, необыкновенное трудолюбие монахов, сказывающееся в устройстве и отделке церквей и часовен, заведении образцовых мастерских, в обработке полей, проведении дорог, культивировке деревьев, разбивке цветников и т. п.

В виду такого настроение паломников, как нельзя более кстати пришлось предложение Высокопреосвященного Николая пропеть хвалебный гимн Валааму: «О чудный остров Валаам» и т. д.

Главными исполнителями гимна были монахи, служившие на пароходе, среди них оказался и сам автор гимна. Это – средних лет, невзрачный на вид, но с умным и несколько суровым выражением лица послушник, по образованию, окончивший курс уездного училища.

Между тем, как мы еще продолжали любоваться уходящим вдаль Валаамом и постепенно открывающеюся перспективой необъятного Ладожского озера, – предупредительные монахи приготовили нам на палубе чай и закуску из хлеба и масла, которыми мы и не замедлили воспользоваться. Все чувствовали себя очень бодро и весело, чему немало содействовало полное, и, надо сказать, очень редко случающееся спокойствие озера. На далекое расстояние вода представляла из себя гладкую, будто отшлифованную зеркальную поверхность, и только пароход, почти бесшумно рассекавший ее, производил не глубокие, веером расходящиеся в стороны волны. От времени до времени на поверхности воды появлялись головы тюленей, с изумлением осматривавших непрошеных гостей и быстро скрывавшихся в родную им стихию.

Завязавшийся мало-помалу разговор теперь уже вращался вокруг тех мест, к которым мы направлялись, т.е. Финляндии, водопада Иматры, особенностей финского языка, состояние православие в Финляндии и т. п. Обо всем этом нам пришлось выслушать немало интересных рассказов и замечаний от высоко- преосвященнейшего Николая. Увлеченные интересным разговором, мы незаметно приблизились к Сердоболю. Наш пароход вошел в узкий пролив, который, углубляясь в берег, подходит к самому городу. Здесь он заметно расширяется и образует очень удобную бухту, окруженную кольцом высоких скалистых гор. Среди бухты кое-где высятся небольшие островки, служащие пристанищем для рыболовов. На берегу уже против пристани мы в первый раз увидели чухонские домики. Это – невзрачные, в два окна хижины, покрытые тесом. Самая пристань чрезвычайно проста по устройству и, вместо мола, защищена со стороны озера невысокою бревенчатою стеною.

В то время, как пароход тихо подчаливал к берегу, глаза всех естественно устремились по направлению к городу. К сожалению, со стороны пристани видна была только его северо-восточная сторона, красиво раскинувшаяся по склону украшенной зеленью горы. Внимание паломников, привлекла, прежде всего, православная церковь, единственная в городе. Небольшая, белая с пятью синими главами, она по своей архитектуре ничем не отличалась от наших обыкновенных деревенских церквей, по нам в высшей степени приятно было видеть этот православный храм в городе, где громадное большинство жителей принадлежит к иному вероисповеданию.

Чем-то родным и дорогим сердцу повеяло на нас от этой православной святыни, и мы с особенным чувством пропели тропарь и величание Святит. Николаю (в честь которого построен храм), когда пароход поравнялся с церковью.

На пристани мы простились с провожавшими нас отцом казначеем и другими иноками Валаамской обители и двинулись в гору, по направлению к даче высокопреосвященнейшего Николая, благосклонно, пригласившего вас отдохнуть у него до отхода поезда. По городу нам пришлось пройти всего две улицы. Одна из них спускается к самой пристани, а другая идет перпендикулярно первой. Судя по этим улицам и тем, в какие нам пришлось только заглянуть, Сердоболь – довольно опрятный город и производит приятное впечатление внешней благоустроенности и планомерности.

Нашею путеводительницею по городу была местная интеллигентная дама, Елизавета Григорьевна Молдакова, приехавшая вместе с нами от Валаама. Дорогой она предложила нам осмотреть, как достопримечательность города, принадлежащий ее тетке этнографический музей.

Несмотря на крайний недостаток времени, мы с удовольствием приняли ее предложение и после нисколько не раскаивались в этом. Музей, который мы посетили, не изобилует какими-либо историческими или другими редкостями, но представляет большой интерес с той стороны, что развертывает пред глазами зрителя полную картину жизни карелов с их домами, костюмами, земледельческими орудиями, рыболовными и звероловными принадлежностями и т.п. Можно пожалеть, что таких музеев очень мало, чтобы не сказать, совсем нет, в России. Наши музеи наполнены, в большинстве случаев, историческими редкостями, по которым, до некоторой степени, можно изучать прошлую жизнь русских людей, но нельзя составить никакого представление о настоящей их жизни, а между тем многим городским жителям очень и очень не мешало бы, хотя бы при помощи музеев, ближе познакомиться, напр., с домашним бытом и обстановкой деревенских обывателей в различных местах нашего обширного государства.

Основателем названного музее считается доктор философии – Оскар Форстрем, бывший лектор Сердобольской учительской семинарии и нынешний ректор Ювяскюльского лицее. Музей имеет два отделение, помещенные в разных местах города. Мы успели осмотреть собственно одно из них, называемое «Карельской избой» (Karjalan tupa). В нее ведет небольшая входная дверь с высоким порогом (куппуз). Прямо против двери бросается в глаза значительной величины черная доска с написанным на ней приветствием каждому посетителю дома. Вот текст этого приветствие:

«Terve, terve tultuasi

Tanne pienehen tupahan

Matalaisehe majahan

Honkaisehen huonehesen

Petajdisehen pesâhân!»

В переводе на русский язык это значит:

«Здравствуй, здравствуй ты, явившись

В эту маленькую избу.

В эту низкую постройку.

Здесь в еловое жилище

И в сосновое строенье».

Приветствие это заимствовано из 21-й песни Калевалы (народная финская эпопея, состоящая из 50 песен). Так в последней «хозяйка на Похьоле, та старушка в Сариоле» приветствует приехавшего к ней жениха ее дочери.

Влево от входной двери устроена большая печь, из которой дым выходит прямо в избу и отсюда уже – наружу чрез особо устроенное для этого отверстие в потолке (râppânâ). Отверстие это, когда печь не топится, обыкновенно закрывается деревянною дверкою, подпираемою простою палкою.

Во всей избе имеется всего лишь два маленьких окна в одно отекло с деревянными задвижными внутренними ставнями. Вдоль стен расположены широкие лавки (penkki). У одной из лавок стоит деревянный стол (pôyta) со шкапом, а у стола с внутренней стороны избы – деревянная скамья с двумя ножками (rahis), образованными из двух суков дерева, другой же конец скамьи без ножек опирается на лавку. В углу избы на противоположной левой стороне от двери помещается ткацкий станок (kangaspuut) со всеми принадлежностями. По внешнему виду и по конструкции он напоминает малороссийские «верстати», только несколько пониже последних. Около печи устроен голбец (kolpitsa), – нечто вроде большого ларя. Голбец у карелов служит местом сохранение съестных продуктов, следовательно, назначение его тоже, что и так называемого у русских крестьян «коника», или малороссийского «молошныка». Отличается он от последних лишь тем, что его крышка служит вместе и входом в подполье. Чрез всю избу под потолком тянутся жерди (ovvet), на которых карелы и финны обыкновенно сушат лучину и вешают платки, полотенца, одежду и т. п. Для той же цели вбиты в стенах и деревянные гвозди. С потолка или, лучше сказать, с одной из жердей свешивается детская люлька (katkyt, vitmi), сделанная из тонкой драни и по своей Форме напоминающая корыто. У очага стоит Фигура молодой женщины, наряженная в древне – карельский костюм. Она изображает хозяйку дома в момент « стряпанья», на что указывает как деревянная ложка (puulusekka) в ее руках, так и котелок приподнятый над очагом на своеобразном железном приборе, при помощи которого котелок можно установить на желаемую высоту. За столом сидит хозяин и играет на «kannel» (музыкальный инструмент род цитры). Таких kannel в музее имеется несколько экземпляров различного калибра. Кроме указанных двух Фигур находятся еще манекены: гусляр с длинными волосами, гуслями в руках и трубкой во рту; мужчины и женщины средних лет, старухи и молодые девушки. Все Фигуры сделаны весьма изящно и одеты в древние Сердобольские одежды. К углу печки прикреплена «tschikka» или «rahko», в которую вставляется лучина для освещение избы. Такая же tschikka (нужно читать – чикка) на высокой подставке стоит на полу, а чикка пониже ставится на столе. Имеется в музее и множество предметов из домашнего обихода, приготовленных именно в том виде, как они обыкновенно употребляются у карелов. Здесь можно видеть, напр.: прибор для наматывание ниток на цевки, пастушьи рога (paimen torvi) из бересты и рога, деревянные ступы (2 экземпляра) с пестами для толчение овса, ячменя и пр., деревянные тарелки наподобие церковного дискоса, ковшики, лыжи, мялка для льна, коллекции современных и древних мужских и женских одежд и украшений и т. п. Имеется в музее и несколько экземпляров древних ружей или писчалей (pischali), мечей, бердышей (pertuschka), луков и самострелов с железными приспособлениями для натягивание тетивы. Обращают, наконец, на себя внимание два деревянных четырегранных бруса с пометками, заменяющими календарь, и некоторые предметы для колдования и других суеверных действий.

После осмотра музее мы были приглашены Елизаветой Григорьевной в дом ее родственницы Елизаветы Ивановны Галлонблад – посмотреть картины, оригиналы лучших шведских художников ¹⁴. Здесь помимо чисто эстетического удовольствие, мы встретили весьма любезный и радушный прием. Однако недостаток времени побудил нас сократить случайный визит. После беглого осмотра действительно замечательных художественных произведений, мы поспешили на дачу «Хюмпеля» к высокопреосвященнейшему архиепископу Николаю.

Местность от Сердоболя до Хюмпеля (около 2-х верст) мало интересна. Встречающиеся кое – где захудалые рощицы и мелкий кустарник, правда, до некоторой степени оживляют ее, но не сообщают ей обычной финляндским видам красоты. Но зато дача занимает такой чудесный уголок, какие не часто встречаются и в Финляндии. Она стоит на берегу огромного пятиверстного озера, окруженного со всех сторон высокими гранитными горами. Позади нее возвышается красивый холм, покрытый огромными соснами; прямо пред нею расстилается озеро, а на скате противоположного берега живописно раскинулась небольшая деревушка. Главный дом, предназначенный для помещения владыки, построен чрезвычайно легко и изящно; он окружен цветниками и оранжереями и имеет великолепную террасу, выходящую на озеро.

Высокопреосвященный Николай встретил нас как самый радушный и предупредительный хозяин. Преподав каждому из нас свое архипастырское благословение, он пригласил нас чувствовать себя как дома, и в этих словах было столько задушевной искренности, что мы тотчас же забыли всякие стеснение и почувствовали себя, действительно, как в родном доме. Прежде всего, мы поспешили познакомиться с внутренним расположением комнат. Дом, как оказалось, снабжен большими удобствами и отличается роскошью отделки. Он очень мало походит на обыкновенные архиерейские дачи, от которых веет почти всегда стариной и не уютностью: он построен в совершенно новом стиле и носит на себе печать редкого вкуса и знание строительной техники. (Дача эта, как нам говорили, пожертвована была первому архиепископу Финляндскому высокопреосвященному Антонию одним Сердобольским семейством, обращенным им в православие и до сих пор питающим к нему самые глубокие чувства уважение и признательности). Особенно хороша домовая церковь, которая положительно ослепляет белизною пола и стен, обилием света и изяществом иконостаса.

Когда мы окончили осмотр и выразили свое удовольствие владыке по поводу виденного, он предложил продолжать обозрение Хюмпеля далее и предварительно посоветовал сходить искупаться в озере. Предложение это было принято почти с восторгом. Снабженные полотенцами и простынями, мы под руководством келейника «Вячеслава» и «брата Петра» весело направились к берегу. Озеро оказалось достаточно глубоким, вода – теплой, и купанье вышло превосходное. Бодрые и веселые возвратились мы к давно ожидавшему нас самовару и с особенным удовольствием занялись чаепитием. При этом нас всех заинтересовал поданный к чаю финляндский хлеб «лейпа». Это – тонкие, блинообразные и совершенно сухие пресные лепешки, испеченные из смеси гречневой и пшеничной муки и приправленные душистым перцем. Некоторым этот хлеб так понравился, что они захватили по ломтику с целью научить печь его своих домашних. После чаю, воспользовавшись свободным временем, мы взобрались на один из береговых выступов и долго любовались чудными окрестностями Хюмпеля. Увлеченные созерцанием волшебной картины, мы долго не замечали палящих лучей солнца и пота, градом катившегося с наших лиц. Человека два из нашего общества, умеющие немного рисовать, тем временем вооружились карандашами и наскоро в своих записных книжках набросали эскизы особенно понравившихся им видов. Налюбовавшись вдоволь красотами природы, мы разделились на несколько групп и отправились в разные стороны: одни рассыпались у опушки леса полакомиться только что появившейся там земляникой, другие прошли в лес, третьи захотели осмотреть небольшой, но красивый цветничек, четвертые заинтересовались надворными постройками, а остальные медленным шагом направились к дому. Спустя некоторое время, сперва на дворе, а затем у самого леса появился келейник «Вячеслав» с приглашением к обеду. Обладающая всегда хорошим аппетитом молодежь не заставила себя ждать. Преосвященный прочел молитву, благословил трапезу и предложил «закусить чем Бог послал». Обед прошел довольно оживленно. Уважая радушие хозяина, большинство отнеслось с должным вниманием к трапезе; ленивым же со стороны высокопреосвященного делались неоднократные замечание и предупреждение – «не слишком рассчитывать» на пополнение утерянного на Иматре, в виду необычайной дороговизны там съестных припасов и трудности, а иногда и невозможности достать их за деньги. Предупреждение эти, заметим кстати, потом вполне оправдались. В послеобеденное время, остававшееся еще в нашем распоряжении до отхода поезда, между студентами и высокопреосвященным завязался оживленный разговор. Видя и чувствуя его искреннее радушие и неподдельную простоту студенты, не стесняясь, расспрашивали его, каждый о том, что его наиболее интересовало в Финляндии. Со своей стороны и высокопреосвященный Николай живо интересовался нашей Академией, ее дисциплинарными порядками, ходом научных занятий и т. п.

Наконец, наступило время отправляться на вокзал. Преподав всем нам напутственное благословение, высокопреосвященный обратился к нам с задушевным и в то же время весьма поучительным прощальным словом. Упомянув о том, что он всегда и по долгу службы и по другим обстоятельствам имел близкое общение с учащеюся молодежью, всегда любил и ценил в ней добрые порывы и поступки и насколько возможно старался развивать и поддерживать их, владыка распространился относительно современного воспитание вообще и в духовных Академиях в частности, причем в самом «акте нашего паломничества отметил отрадное явление, свидетельствующее о добром направлении, царящем в нашей Академии. Он сказал далее, что наше посещение для него было сколько неожиданным, столько и приятным, так как оно дало возможность ему, живущему теперь почти в полном одиночестве и притом среди население, в большинстве своем не сочувствующего православию, провести несколько часов в обществе сродных ему молодых людей и на время перенестись в давно оставленную им и дорогую для него сферу. «Желаю и молю Бога, заключил он свою речь, чтобы ваш благой пример (паломничества) не остался без желательного подражание со стороны учащихся в других заведениях и чтобы вы, видевшие труды , и благочестивые подвиги иноков, подражали им в трудолюбии, сделались усердными и честными тружениками на предстоящем вам поприще духовной науки и воспитание и проводили в жизнь святые начала веры и благочестие. Да ниспошлет вам Господь для этого необходимые силы, крепость, разумение и да сохранит вас здравыми и невредимыми на многая лета!» – Отец инспектор, архимандрит Евдоким в коротких, но прочувственных словах выразил благодарность высокопреосвященному хозяину за радушный прием и пожелал ему долгой и счастливой жизни. Отец Анастасий в свою очередь высказал чувства почтительного удивление пред его высокими душевными качествами, которые приближают его к идеалу архипастыря и делают его истинным украшением Русской церкви. В заключение один из студентов от лица товарищей сердечно поблагодарил высокопреосвященного за оказанные нам доброту и ласку, и за те советы и пожелание, какие он высказал нам в беседе и речи. Каждая из речей оканчивалась громогласным многолетием.

Довольно продолжительное и торжественно-трогательное прощанье кончилось. Более почтенные члены нашей корпорации были отправлены к вокзалу на единственной лошади. Студенты же, сопровождаемые самим высокопреосвященным Николаем, пошли пешком. Он проводил нас почти до станции, и только неудобство являться пред посторонней публикой в простой домашней одежде заставило его вернуться обратно. Поезда нам пришлось ждать не долго. Студент, посланный раньше, к нашему приходу уже взял билеты. Оставалось лишь сесть в вагон, что мы и сделали, предварительно взглянув, как устроена Сердобольская станция. В поезде, к счастью, пассажиров было не много, так что мы все поместились в одном вагоне. Нельзя, однако, сказать, чтобы вагон был удобен, так как даже немногие, захваченные нами, вещи, за отсутствием лавочек вверху, положить было некуда. Кроме того, он был малопоместителен и низок, а со вне выглядел довольно некрасиво; темно-коричневая окраска его давно уже успела полинять, и по местам обнажилось дерево. Но главное неудобство путешествие по Финляндии состояло в том, что кондукторы, не говоря уже о низшей поездной прислуге, очень и очень плохо изъясняются по-русски. Большинство из них знает только одно русское слово – « билет». С этим последним неудобством нам пришлось познакомиться очень скоро. На следующей от Sortavala станции в наш вагон села молоденькая чухонка и тотчас за чем – то вышла. Вернувшись, она быстро начала говорить, что-то одному только что севшему на место студенту. Зная по-фински только несколько отдельных слов и очень немного коротких фраз, мы не могли понять, в чем дело. Предполагая, что незнакомка хлопочет об уступке ей места П. В. А-в, лучше других изучивший финский лексикон, с большим трудом извлек из своего скудного запаса и с возможною любезностью произнес, как ему казалось, подходящую к случаю Фразу: «soria neidi, olkohüva istuka», что в переводе на русский язык значит – «прекрасная барышня, пожалуйста, садитесь», и при этом указал на свободную противоположную лавочку. Однако эта Фраза не подействовала на чухонку; не возымела ожидаемого действие и другая, с не меньшим трудом составленная, фраза: «пюдян нейюри мясти» («покорнейше прошу вас»). Девушка, раздраженная нашим непониманием или, может быть, по ее мнению, нежеланием понять, уходит из вагона и тотчас возвращается в сопровождении улыбающегося кондуктора. Изумленные таким оборотом дела, мы говорим последнему уже по-русски, что место пассажирке мы предлагали и не знаем, чего именно она хочет. На это почтенный кондуктор, вдруг утративший свое благодушие, выпалил: «мина иннюмаре» – «я не понимаю» (т. е. русского языка). Истица же, указывая на того же студента, с жаром продолжала что-то говорить и, как видно, чего-то требовать. «Может быть, она желает занять твое место», сказали мы товарищу, – «перейди-ка на противоположную скамейку». Товарищ послушался. Финка с протянутой рукой порывисто бросилась к освобожденному им месту и схватила, только теперь замеченный нами, кошелек. Весело улыбнувшись и бросивши нам: «к򰌁доксиа» (благодарю), за минуту свирепая, незнакомка скрылась.

На следующей станции обер-кондуктор кое-как объяснил нам, что девушка хотела кошельком занять место и что наш товарищ, по незнанию занявший последнее, возбудил у ней подозрение относительно судьбы кошелька.

Однако этот курьезный инцидент ненадолго занял наше внимание. Превосходные ландшафты финляндской природы скоро заставили нас забыть о нем. К сожалению, быстрое движение поезда не позволяло долго рассматривать их. Замечательно, что здесь на каждом шагу встречаются контрасты и неожиданные переходы от одной картины к другой – противоположной. При быстром движении поезда бурый гранит постоянно сменяется красноватым, высокая гора вдруг оканчивается полноводным, зарощенным озером, болотцем или просто лужайкой; наряду с высокой травой и густым лесом то там, то здесь встречаются полукруглые бугры, лишенные растительности; по соседству с превосходно обработанной, в большинстве случаев одинокой, пашенкой нередко можно видеть бесконечное множество больших и малых камней, в беспорядке, точно нарочно, разбросанных по различным направлением. Нужен, думается, нечеловеческий труд, чтобы очистить поле от этих камней и заставить его производить хлебные злаки. При виде этой бесподобно красивой и в то же время дикой и суровой природы, человек кажется здесь случайным гостем, а не постоянным обитателем и хозяином. Однако неоднократно встречающиеся по дороге группы домиков, обнесенных каменными оградками, свидетельствуют о противном. Особенно причудливыми и красивыми видами отличается местность до станции Антреа, где производится пересадка с Николаевской ж. дороги на ветку, ведущую к Иматре. Отсюда начинаются уже более ровные и однообразные, а вместе с тем и менее красивые пейзажи. Здесь на протяжении 35-ти верст не встречается ни высоких гор, ни обширных озер, ни полукруглых, с навесившимися соснами, будто выточенных из гранита ниш... Зато на этом пути можно видеть большее количество пашен и лужаек, покрытых клевером. Здесь нам пришлось наблюдать, как Финляндцами производится уборка сена. Она отличается от уборки в центральной России тем, что сено здесь не переворачивается (своротится»), а навешивается для просушки на вбитые в землю колья с массою деревянных гвоздей по бокам.

Надвигалась уже обычная в северо-западной полосе России иссера-белая ночь, когда поезд медленно и плавно подвозил компанию путешественников-студентов к станции Иматра. Часовые стрелки показывали 10½. Довольные любезным приемом и ласковою приветливостью Финляндского владыки и Сердобольских дам, очарованные живописными видами проеханного уголка Финляндии, путники бодро и весело выходили из душного вагона на открытую площадку красивого вокзала. Слышались оживленные толки, раздавались бурные взрывы раскатистого студенческого хохота. Счастливо настроенной толпе пилигримов улыбалась светлая перспектива увидать и полюбоваться прославленным чудом Прибалтийского края. Издали доносился ослабленный расстоянием бешеный рев клокочущего водопада. Предстояло, однако, озаботиться, прежде всего, приисканием места для надежного сбережение багажа. В Финляндии это не так-то легко для русского туриста, знающего только свой родной язык. Служащие на железных дорогах – все туземцы и говорят почти исключительно на местном наречии. О. Анастасий с двумя-тремя из студентов отправился куда-то вести переговоры. Остальная компания с корзинами и саквояжами осталась на вокзале. Прошло минут 20 прежде, нежели, дело с вещами успешно устроилось. Можно бы было двинуться в путь, да препятствовало начавшее настойчиво заявлять себя чувство голода. Новые поиски, новая мешкотня, новые курьезы. В гостинице, куда, прежде всего, заглянули два студента, по-видимому, почти никогда не видывали русских. По крайней мере, появление студентов вызвало здесь необычайный переполох и комичную суматоху. Оказалось, что в гостинице для такой большой компании, как наша, можно найти только легкую закуску и то до 12-ти часов ночи. Плата назначалась довольно высокая. Студенты поторопились раскланяться и поделиться добытыми сведениями с поджидавшими их спутниками. В виду высокой цены, спрошенной в гостинице, решено было пожертвовать интересами желудка. Немного разочарованные, путешественники направились к водопаду, руководясь, как компасом, шумом где-то вдали падающей воды. Приблизительно на полуверстном расстоянии от вокзала путники увидали пенящуюся Вуоксу. До водопада было еще около ½ километра, между тем река, как бы предчувствуя предстоящее сражение с гранитом, бурлила и кипела. Широкие волны, с образовавшимися белыми гребешками на поверхности, сердито наскакивая одна на другую, неслись в неизвестную даль. Шумный плеск их, соединяясь с доносившимся буйным завыванием Иматры, производил внушительное впечатление. Пошли далее. Наконец, вот и водопад, вот мост, перекинутый через реку при самом начале водяного ската. Ночь уже окончательно вступила в свои права, сообщая свой унылый колорит всей окружающей обстановке. Сумрачно выглядывали волны, сумрачно пестрели плакучие березы и грациозные сосны, сумрачно выдавался Фасад вычурно красивой гостиницы, прилепившейся на правом берегу беснующегося водоската. Оглушительный рев падающих и несущихся под уклон громадных водных масс достиг поразительных размеров. Гудел какой-то хаотический концерт разнохарактерных грубых и негармонических звуков. Среди преобладающих октавных тонов слышались то сиплый свист взлетевшей вверх водяной струйки, то предсмертный стон разбившейся о гранит стремительной волны, то переливчатое жужжанье перебегающих прибрежные каменные глыбки ручейков, то пронзительное взвизгивание сшибающихся во взаимной схватке освирепевших водных быстрин... Казалось, тысячи увлекшихся до озорства бесчинствующих мифических артистов, вооружившись гигантскими смычками, пытались разыграть на колоссальных инструментах крайне дикую Фантазию, или бесчисленное множество забавляющихся чудовищ занималось одновременной пробой своих диких голосов. Все вместе порождало грандиозный шум, сливалось в бешеный грохот, в неистовый гул. Привыкшее ухо переставало различать отдельные характерные нюансы. Требовалось прислушаться, чтобы уловить тональную разницу в этой сплошной звуковой оргии.

Самый водопад вернее было бы называть водоскатом. Здесь почти нет прямого отвесного падения. Громадные массы вод на протяжении нескольких десятков сажен ¹⁵ низвергаются по отлого-спускающемуся склону, усеянному рытвинами и гранитными глыбами. В самой середине водоската возвышается трехсаженная скала, через которую прыгает стремглав разъярившаяся стихия. В конце его новая глыба и новый отчаянный скачок бунтующей воды.

Мы осмотрели Иматру с четырех различных пунктов, как то делают обыкновенно все посещающие водопад туристы. Сперва, постояли на мосту, полюбовались открывающимся отсюда видом. Водоскат здесь только что начинает обрисовываться. Довольно широкая полоса воды, вся превратившаяся в пену, неудержимо мечется, куда-то рвется, чего-то тревожно ждет, на что-то гневно и зловеще жалуется, к чему-то напряженно подготовляется... Идем дальше по левому берегу. Внезапно вода обрывается в глубокий ухаб, в пространную выбоину. Так вот на что злится шумная Вуокса! Огромная гранитная глыба преграждает путь бурлившей воде. Река делает неимоверное усилие и перескакивает дерзкий утес, падая с высоты трех сажен, образуя клокочущую бездну, дробясь на миллионы кружащихся в диком вихре водяных брызг. Отчаянный натиск водяных масс увенчался успехом и ликующая Иматра бешеным галопом мчится по извилистым гранитным грядам. Быстрина течение прорвавшегося водного потока прямо ужасающая. Тяжелые камни, целые бревна мгновенно подхватываются водой и исчезают из глаз, прежде, нежели успеешь приготовиться к наблюдению. Взоры зрителя утомляются, голова начинает слегка кружиться. Наконец, разбушевавшаяся Иматра достигает новой и теперь уже последней преграды. С безумным рычаньем, с болезненным стоном гигантский столб шипящей пены обрушивается на вековой гранитный нарост и кувырком летит вниз аршина на четыре. Река хохочет, захлебывается от восторга. Водяные каскады взлетают вверх, прыгают на берег, угрожают вырваться из гранитных теснин, захлестнут неосторожного смельчака, затопить всю окрестность, постоянную равнодушие – холодную зрительницу вековой борьбы. Опасный путь пройден. Река преодолела все препятствие – и в дальнейшем течении сравнительно спокойно катит свои затихнувшие воды. По временам только судорожные движения какого-либо бунтовщика валика напоминают о совершенном грандиозном переходе. Стальной гранит не смог задержать бегущей речки. Он побежден, но еще сохранил силу к сопротивлению, еще грозит ее водам, еще не смят, не сломлен, не уничтожен окончательно... Стоит он, грозный и суровый, и грудью встречает порывистые напоры, бешеную атаку свирепой Иматры. Все перипетии этой упорной, исполненной драматизма, тысячелетней борьбы грозных стихий проходят перед глазами зрителя отдельными моментами. Водопад делает заметный изгиб в левую сторону, так что стоящий в хвосте его на левом берегу наблюдатель не видит его чудовищной головы.

Переходим на правый берег, занятый садом, принадлежащим содержателю гостиницы. По чистеньким, усыпанным песком, дорожкам, по бокам которых пестреют цветочные клумбы, высятся киоски и красуются витрины, спускаемся вниз на конец сада. Заботливый финн, местный владелец, построил здесь подмостки, кончающиеся чем-то вроде балюстрады, врезывающейся в самый водопад на ¼ его ширины. Отдельные волны клубящейся воды вскакивают иной раз на помост и образуют там журчащие ручьи. По этим ручейкам мы опешим на самый край смелого сооружения. Вот откуда стоит посмотреть на знаменитую Иматру! Мы стоим над самым зевом ярящейся пучины. Весь водопад развертывается перед пораженным взором во всей своей зловещей мощи, во всей невыразимо-дикой красоте. Чудовищной змеей вытянулась Иматра на пространстве 2,950 футов. Бешено мчится она прямо на вас, судорожно извиваясь, гневно бурля и яростно мечась в узком ущелье, образованном могучими гранитными стенами. Отдельные водяные валы клубятся, пляшут, неистово кружатся, грозно сшибаются между собою, то расходятся, то вновь встречаются, то проваливаются в пропасть, то прыгают через каменные преграды, то сливаются в бурный поток, то дробятся на мелкие Фонтаны. Облака водяной пыли носятся над водопадом.

Страшно и жутко смотреть на буйную Иматру в часы ночных сумерек. Сердце мучительно сжимается, воображение заполняется страшными образами. Вы чувствуете, как в груди поднимается и постепенно растет какое-то не совсем определенное чувство злости. Вы сердитесь, неизвестно почему и за что, на беснующийся около ваших ног седой от отсутствие освещение столб ценящейся воды, и между тем не можете оторвать прикованных к Иматре взоров.

Далеко за полночь осматривали мы прославленный водопад, не столько восхищенные, сколько пораженные им. Один из спутников, более других утомившийся, уже давно и сладко спал совсем не под колыбельные напевы завывающей Иматры. Между тем до отхода поезда оставалось еще шесть часов слишком. Нужно было подумать об удобнейшем распределении остающегося времени. Гостиницы были уже закрыты, у дверей вокзала оказались замки, окрестные жители мирно почивали на ложах. Мечтать об отдыхе при таких условиях не приходилось. И вот последовало решение, идти разыскивать другой водопад, известный на языке туристов под именем Малой Иматры. К счастью случился извозчик финн. Забрал он в свой экипаж о. инспектора, о. Анастасия и о. Михаила Суворовского, объяснив остальной компании, что к малому водопаду нужно идти прямо, все прямо, потом налево, все налево. Колеса загремели, отъезжающие обещали нам тотчас по приезде на место выслать извозчика обратно за другими членами компании. В надежде на это обещание тихонько поплелись мы в мало-ведомый путь. Идем вперед, разбившись на небольшие кучки. Широкое, прекрасно утрамбованное, шоссе длинной лентой тянется перед нами и скрывается за горизонтом. По бокам дороги высятся стройные сосны, мелькают кудрявые лиственницы, приветливо шелестят березки, иной раз выдвигается труба опрятного финского домика, одиноко приютившегося в пустынной местности. Тишина нарушается только гулом оставленной нами Иматры. Идем сперва мало обеспокоенные, разговаривая, смеясь, перекидываясь остротами. Но вот направо шоссе пересекается тропой, возле которой стоит столб с надписью «Иматра». Остановились, поразмыслили: не эта ли тропа ведет к цели наших поисков? Но вспомнив завет финского возницы – «идти все прямо и потом налево», решились продолжать путь по шоссе. Протекло около часа, пройдено более четырех километров, перед нами по правую сторону шоссе – деревушка, по левую сторону – довольно широкая наезженная колее дороги. «Ну, думаем, здесь-то и нужно, вероятно, свернуть налево, тем более, что стоящий возле дорожной колеи столб украшается какой то таинственной надписью. Надпись выполнена столь дурным финским шрифтом, что скорее напоминает собою клинообразное письмо древних восточных народов. Нашлись, однако, протестанты. Отсутствие обещанного извозчика внушило сомнение, да точно ли это тот самый поворот, о котором говорил нам пропавший возница? Некоторые решились отказаться от мысли полюбоваться на малый водопад и уныло побрели назад. Другие зашагали на «авось» по дороге влево от Выборгского шоссе и совершенно верно избрали направление. В скором времени послышался стук колес, и появилась пролетка. Отец Михаил сидел рядом с кучером и понукал вожжами лошадь; бедный возница дрожал и корчился от озноба. О. инспектор и о. Анастасий выглядели утомленными от бессонной ночи. Выяснилось, что финн по прибытии на Вален-Коски (малый водопад) внезапно почувствовал приступы лихорадки. Бедный малый съежился, закряхтел и совершенно потерял способность управлять лошадью. Пришлось выручать и извозчика, и седоков о. Михаилу, и он мастерски выполнил выпавшее на его долю назначение. Позабавившись немного рассказом о приключениях с извозчиком и весьма обрадовавшись встрече, мы с облегченным сердцем уверенно зашагали далее. Пришлось нам побродить и по задворкам, и по загонам, пришлось напугать и телят, и овец, прежде нежели мы попали, наконец, к малому водопаду. Представившаяся нашим взорам картина, в общем мало напоминала предшествующую. Малый водопад гораздо менее величественен и грандиозен, нежели, Большой. Но он, пожалуй, живописнее. Площадь, занимаемая им, особенно к начале весьма широка. На всем пространстве этой площади рассеяны гранитные наросты. Вода там и сям как бы сползает с этих наростов с глухим ворчаньем. Пенясь и резвясь, волны, валы и валики то быстро несутся по чуть заметному склону, то обегают мешающие их течению глыбы, то карабкаются на них, то гневно ударяются об их гранитную броню и, разбившись, тяжело падают сверху вниз. В самом конце водопада возвышаются две параллельные скалы, удаленные одна от другой не более как на сажен. Не успеет вода скатиться с одной, как уже принуждена перепрыгивать через другую. Образовывается, таким образом, полукруглое углубление, напоминающее немного воронку или лучше жерло котла. Глаз с удовольствием останавливается на этом игрушке – водопаде. Тяжелого впечатления, какое оставляет в ночное время Большая Иматра, здесь совершенно нет. На Вален-Коски любуешься живописным видам и только, и даже самый шум падающих вод здесь теряет резкий оттенок. Кажется, что рычит какое-то чудовище, правда дикое и кровожадное, но вполне насытившееся обильной трапезой и громко выражающее по этому случаю свое удовольствие. К сожалению, немногие из нас могли вполне оценить своеобразную красоту Малой Иматры. Большинство настолько измучились, что через пять минут после прибытие на водопад уже храпели – кто на скамейке, кто под деревом, кто на гранитном отлогом берегу Вуоксы. Только заблестевшее в скором времени солнце заставило усталых путников встрепенуться и отправиться в обратный путь к вокзалу. По дороге мы снова сочли за нужное завернуть на Большую Иматру, пробраться на подмостки и окинуть водопад прощальным взором. Солнце уже высоко стояло на небе, когда мы подошли к сооружению догадливого содержателя гостиницы, один из наших уже был там, но отнюдь не любовался чудным видом. Он безмятежно спал, прислонясь спиной к решетке и вытянув ноги по скамейке. Тихонько, чтобы не разбудить почивающего товарища, мы пробрались на самый край балюстрады и ахнули от изумление: свирепой Иматры нельзя было узнать. Под ярким освещением солнечных лучей, водопад ожил, заблестел, заулыбался. Все цвета радуги переливались в образовываемых Иматрой каскадах и Фонтанах. Серебряная пыль кружилась в воздухе, крупные капли воды, словно кристальные слезы, разлетались во все стороны, падали на берега, на деревья, в игравшую всеми красками водную быстрину. Невольно выплывал из глубины памяти удивительно смелый стих певца Фелицы: « алмазна сыплется гора». Не скоро оторвешься от великолепной, утренней, свежей и ликующей Иматры. Световые эффекты сотворили чудо. Вместо ужасного, отвратительного чудовища – пред вами волшебная панорама. Нехотя покинули мы водопад, нехотя прибрели на площадку железнодорожного вокзала, чтобы хоть часовым сном осветить обессиленный организм. Проснувшиеся финны, с коротенькими трубками в зубах, сновали мимо вокзала и с любопытством посматривали на развалившихся кто где путешественников. В 7-мь часов утра загудел свисток локомотива. Прощай Иматра, до свиданья Финляндия! Надорванные ночным бодрствованием силы не дозволили нам остановиться в Выборге и посетить Монрепо. Через несколько часов мы были уже в северной столице. Это был конечный пункт нашего путешествия. Пробывши здесь несколько дней, мы познакомились со всеми петербургскими достопримечательностями, посетили Кронштадт, Петергоф, Ораниенбаум, и разъехались в разные концы России (впереди было еще два месяца каникул), полные самых глубоких и разнообразных впечатлений.

Что же дало нам это паломничество, кроме удовлетворения нашему религиозному чувству? Оно обогатило нас запасом новых сведений, оно научило нас ценить величие и богатство нашей родины, оно раскрыло пред нами огромное нравственное и культурное влияние монастырей на народную жизнь. Всматриваясь в жизнь соловецких и валаамских иноков, мы нашли, что в них слишком достаточно духовного огня и света, чтобы зажигать его в других. Могучее воспитательное действие Соловецкой и Валаамской обителей неоспоримо. В то время, как первая служит центром духовной жизни для всего Северного края, вторая вливает свои чистые струи в мутный водоворот петербургской жизни и хоть отчасти оздоровляет его. Самое внешнее благоустройство этих монастырей весьма поучительно: оно показывает, что труд, соединившись с молитвой и послушанием, становится особенно производительным и способен творить чудеса: в этом заключается лучший урок для тех; кто занят вопросом о материальном преуспеянии нашего отечества...

Великий завет Христа: « ищите прежде царствие Божие и правды Его, и сие вся приложатся вам» до сих пор остается в полной силе, и в нем одном лежит ключ к разрешению всех социально-экономических проблем.