События смутного времени на Руси. Воцарение дома Романовых

Трудно жилось русским людям в так называемое в истории «Смутное время». Беда следовала за бедой, одна другой злее, переживаемые беды казались лучшим русским людям тяжелыми испытаниями, наказанием Божиим, посланным за грехи. Нагрянувшие иноземцы грабили безнаказанно имущество, издевались над православием; сама Москва– хранительница святыни была сожжена. Разрывалась на части, опустошалась Русская земля. Казалось близок был конец Московскомѵ государству, оставшемуся без государя.

О состоянии Москвы «в Смутное время» современник пишет: «В Кремле на царском дворе в святых Божиих церквах и в палатах и по погребам – все стояху литва и немцы и все свое скаредие творяху. ...Все палаты, и хоромы были без кровель, без полов и лавок, без окончин и дверей; все деревянное поляки пожигали для отопления своих жилищ».

«Излияся фиал горести царствующему граду Москве, всеобщее разорение. Падоша тогда высокосозданные домы, красотами блиставшие, все огнем поядошася и все премудроверхия церкви скверными руками до конца разоришася»...

Когда бедствия дошли до крайнего предела, Промысл Божий, управляющий странами и народами, умудрил и вызвал к, действию лучшую часть русского народа, в сердце которого была жива вера Христова; эта вера соединяла Псковича, Новгородца, русского Казанца, Сибиряка, все чувствовали одинаково, что они православные, все люди одной русской веры, принадлежат одной церкви. Русский народ не был искусен в религиозной учености; само духовенство, при тогдашней малообразованности, было бо́льшею частию не сильно в богословии. И однако в этом народе было беспредельное уважение к внешним признакам православного благочестия: храмам, св. мощам, иконам; церковные обряды и уставы были для него предметами духовного утешения, высочайшею надеждою и опорою в жизни; для всех действительное присутствие воли Провидения было фактом, твердо установившимся в сознании.

Счастливые войны Московского государства с внешними врагами в середине XVI века передали в его обладание громадные пространства плодородных земель. Эти земли нужно было укрепить и заселить. Правительство в заботах об укреплении и заселении границ, не препятствовало, a содействовало переходу населения из центра на окраины.

Этот переход трудовой массы, совершавшийся медленно в середине XVI века, к концу царствования Иоанна Грозного принял вид общего бегства.

Недороды и эпидемии, наконец, татарский набег 1571 года и других лет, еще более усиливают это бегство. Большая часть земель кругом Москвы, принадлежавших служивым людям, запустевает. Между частными хозяйствам и происходит ожесточенная борьба за рабочие руки. Общий успех в этой борьбе достается на долю крупного землевладения. Его представители располагают податною льготою и свободным капиталом для привлечения к себе крестьян,¹ и пользуются своим высоким общественным положением для безнаказанного насильственного свода крестьян с мелких владений в крупные вотчины. В борьбе за крестьян вырастает вражда между мелкими землевладельцами – служилыми людьми, и крупными вотчинниками – боярами и монастырями.

Потеря земель ожесточала и податное население. Сбитое с городских рынков и усадеб военным классом, вышедшее из сел и деревень, отданных государевым помещикам, податное сословие чувствовало себя гонимым и угнетенным. Это недовольство направлялось на всех землевладельцев одинаково, даже на государственный порядок вообще. Казачество на Дону служило выражением недовольства этим порядком. Оно ставило себя в стороне от него, бывало почти всегда ему враждебно.

Так обстоятельства разделяли московское общество на враждебные один другому слои. Предметом вражды служила земля, как главный капитал страны. Причина вражды лежала в том, что земледельческий класс не только устранялся от обладания этим имуществом, но и порабощался теми землевладельцами, к которым переходила земля.

Экономический переворот, развеявший население и сокрушивший хозяйственную культуру в срединных московских областях, разразился одновременно с политическим переворотом, снявшим с наследственных земель, и погубившим в государевой опале все подозрительные для Грозного царя элементы княжеской аристократии. Государева опала винно и безвинно постигала как отдельных лиц, так и целые семьи княжеского и некняжеского происхождения. Вся страна содрогалась от страха опричнины и жестокости Грозного. Боярство, титулованное и простое, гибло в опалах и спасалось в Литву. Убыль в составе современного Грозном у боярства была так велика, что по словам его историка В. О. Ключевского «в начале XVII века из больших боярских фамилий прежнего времени действовали Мстиславские, Шуйские, Одоевские, Воротынские, Трубецкие, Голицыны, Куракины, Пронские, некоторые из Оболенских и в числе их последний в роду своем Курлянтев, Шереметовы, Морозовы, Шеины и почти только». Остальная знать бежала или вымирала, разорялась, словом исчезала с вершин московского общества. Таяли и исчезали в набегах опричнины и имущества знати. Вместе с политическим быстро изменялось к худшему и материальное положение боярства. Оно чувствовало себя угнетенными, и были глубоко недовольно. Не менее боярства страдали от опричнины и малоземельные служилые люди, которых переселяли по соображениям государственным. На старой земле погибало устроенное хозяйство служилого человека. На новой трудно было ему устроиться без крестьян, которые или сами разбредались, или сводились соседями. Опричнина отозвалась тяжело и на многочисленной дворне боярства, погибшего от преследований Грозного. Она делалась свободной и осуждалась на голодное существование.

Таковы были, по исследованию профессора О.Ф. Платонова, обстоятельства московской жизни перед кончиной Грозного.

Высший служилый класс, частью взятый в опричнину, частью уничтоженный и разогнанный, запуганный и разоренный, переживал тяжелый нравственный и хозяйственный кризис. Гроза опалы, страх за целость хозяйства, из которого уходили крестьяне, служебные тяжести, вгонявшие в долги, все это угнетало и раздражало московское боярство, питало в нем недовольство и приготовляло к смуте. Мелкий служилый люд, сидевший на обезлюдивших поместьях и вотчинах, был прямо в ужасном положении. На нем всею тяжестью лежала военная служба, которая не давала им и короткого отдыха, а в то же время последние средства для отбывания военных повинностей иссякли, вследствие крестьянских переходов и переводов крестьян богатым помещикам, и постоянному передвижению самих служилых людей. Тяглое население также терпело от войн, от физических бедствий.

В северных областях население еще держалось на местах. Податные общины севера оставались самостоятельными и сохраняли непосредственные отношения к правительству, тогда как на юге население стало бродить, уходя из государства, с государева тягла, с боярского двора и господской пашни. Оно уносило с родины чувство глубокого недовольства и вражды к тому общественному строю , который постепенно лишал их земли и свободы. В срединных и южных областях государства не было ни одной общественной группы, довольной ходом дел. Здесь все было потрясено, все потеряло устойчивость и бродило скрытно. Зловещие признаки этого брожения были видны внимательному постороннему наблюдателю, который видел в нем опасность междоусобия и смут.

Брожениями, происходившими в Московском государстве, воспользовалась для своих целей католическая Польша, которая своим вторжением в дела России еще больше усилила потрясения Смутного времени. Цель этого вторжения кроется в очень отдаленных временах. Власть папы, со времени разделения церквей на восточную и западную (1054 г.) как известно, стремилась подчинить восточную православную церковь римско-католической.

При перемене лиц на папском престоле это стремление то усиливалось, то ослабевало, но никогда не прекращалось. С большим успехом работал католический монашеский орден иезуитов в соседнем с тогдашнею Россией, Польско-Литовском Королевстве. Несомненно, были попытки подчинить и православную церковь Московского государства к папе.

Римский двор тщательно следил за московскими делами, и римско-католическая пропаганда высматривала лазейку, чтобы войти туда. Ближайшею к Московскому государству католической страной была Польша. В русских ее областях были уже готовые деятели и удобное место для действий, и здесь уже положено было начало союзу с Римскою церковью. Папские нунции при польском дворе и иезуиты, разосланные по Литве и западной России, узнавали и сообщали в Италию обо всем, что делалось в Московском государстве.

В западной Европе знали, что в Московском государстве царь всемогущ, никто не может остановить его воли. Подданные привыкли повиноваться ей без размышления, и считают справедливым то, что царь таковым почитает. Отец царя Ивана Грозного, Василий, по поводу войны с Литвою, завел сношения с римским двором, принимал папских послов, посылал в Рим своего, и обращался к папе с вежливыми письмами. Из этого папа и католический мир заключили, что Московский государь уже готов признать власть папского престола. Иван Грозный во время войны с польским королем Стефаном Баторием, обратился к посредничеству папы, который послал к Баторию иезуита Антония Поссевина.

Устроивши мир Московского государя с Баторием, Поссевин отправился в Москву с намерением осуществить заветное желание пап присоединения к католичеству Московской церкви. Эта попытка не удалась. Но папская политика не теряла из виду Московии. Обращение Московских государей к главе римско-католической церкви показывало, что рано или поздно, может представиться счастливый случай, когда он будет поставлен в условия благоприятные для папских видов. И вот этот случай представился. Казалось, не только вера православная, а и само государство Московское подчинилось Польше, утратило свою самобытность.

По смерти Ивана Грозного вступил на престол сын его Феодор, хотя и возрастный, но слабый здоровьем, неспособный к государственной деятельности. В то время рядом с княжескими фамилиями, пользовавшимися почетом, стояли две фамилии московских бояр, приблизившихся к престолу посредством родства с царям, и фамилии Романовых и Годуновых.

Борис Годунов приблизился к Грозному, женившись на дочери царского любимца – известного опричника Малюты Скуратова-Бельского. Еще более приблизился Годунов к царскому семейству после брака сестры его Ирины с царевичем Феодором.

В начале, при Феодоре Ивановиче, самым сильным влиянием пользовался дядя царский, Никита Юрьевич Романов, который вскоре заболел и умер. Преемником ему стал Борис Годунов.

Царя Феодора знали только по имени. С одним Борисом имели дела иноземные послы, к нему одному обращались с челобитными, когда их следовало подавать царю. «Ты сам наш государь, Борис Феодорович; скажи только слово и будет». Эта лесть не только не оскорбляла Бориса, но еще доставляла ему удовольствие. Богатства Годунова были громадны, могущество велико. Он стал желать еще большего – он захотел сделаться царем.

Царь Феодор Иванович, процарствовав без малого четырнадцать лет, 7 января 1598 года умер бездетным. Народ любил его с умилением, как последнего царя Мономаховой крови. Осиротело тогда русское царство, не было прямого наследника престола.

Дума о царстве, о царской короне преследовала Бориса Годунова. Страх неудачи томил его. Но чем ярче представлялся ему страх неудачи, тем настойчивее побуждался он преодолевать его.

Достигнутое им почти царское величие породило ему многих завистников, которых Годунову, в видах самосохранения, нужно было обходить. Кроме того, были такие лица, которые имели право на престол по своему происхождению. Из них более всех имел право брат царя Феодора – Димитрий. При вступлении его на престол, царевич Димитрий с матерью были удалены в Углич. 17 мая 1591 года в Москве получилось известие, что 15 мая царевич Димитрий скончался от руки убийц. Народная молва утверждала, что убийцы эти были подосланы Борисом Годуновым.

По смерти царя Феодора бояре, как бы опасаясь избрания на царство Бориса Годунова, поспешили присягнуть царице Ирине. Но она отказалась от престола и удалилась в Новодевичий монастырь. В это время преданный ему патриарх Иов и партия приверженцев побуждали жителей Москвы предложить престол Годунову. Желая быть избранным не одной Москвою, а всею русскою землею, Годунов притворно отказался...

17 февраля 1598 года был созван Земский Собор, т. е. собрание выборных от всей русской земли. На Соборе решено было просить Годунова принять царство. Годунов согласился, предполагая, что после такого торжественного избрания будет спокойно править Московским государством.

Во время венчания на царство Годунов громко сказал патриарху: «не будет в моем царстве бедного человека». И тряся ворот своей рубашки, продолжал: «и эту последнюю рубашку разделю со всеми».

Новый царь многих из своих придворных пожаловал чинами и наградами. Военным и чиновникам выдано двойное жалованье; купцам московским и приезжим позволено торговать два года беспошлинно, а казенные крестьяне освобождены от платы податей на один год. Все эти милости были объявлены в день коронации. Народ угощали двенадцать дней. Но все же воцарение Годунов не порадовало народа, и ни в ком не возбудило к нему сочувствия. Все знали, что он правитель искусный и опытный в управлении государством, но сомневались в прочности его власти. И умом, и приветливостью, и щедростью – всем брал Борис, народ же не любил его. Продолжали носиться слухи, что он, добиваясь престола, сгубил последнюю отрасль царского дома. Народ не мог любить Годунова, считая его цареубийцею. Люди родовитые с неудовольствием видели на царском престоле потомка Мурзы Четя, природного татарина. Мысль, что потомство татарской крови утвердится на престоле Московском оскорбляла народное самолюбие.² Годунов действиями своими сразу показал, что он не только хочет царствовать сам, но хочет утвердить наследственное преемничество царства в своем роде. Он уже писал грамоты от себя и от сына.

Свергнуть Бориса и не допустить род Годунова до царского венца можно было таким именем, за которым бы, до возведения Бориса, народ признавал право занять престол Московский. Такое имя было – царевича Димитрия.

Годунов видел, что у него есть враги, а у врагов может быть орудие. Нужно было найти этих врагов, и истребить орудие. Первые два года царствования Бориса Годунова прошли спокойно. Но неуверенность в собственном достоинстве, в правах и средствах лишали его, необходимого в его положении, величия.

Годуновым овладела сильная подозрительность. Подозревал он главных бояр, считая их подстрекателями. Мучимый подозрительностью Годунов подкупал слуг боярских, поощрял доносчиков – кого почетом, кого деньгами. По сказанию Авраамия Палицына «произошло действие страшное – боярские слуги начали умышлять зло над своими господам, и сговорившись между собою человек по пяти, по шести – один из них шел доводить, а других поставлял в свидетели. А доносчиков царь Борис жаловал поместьями и деньгами. И от таких доносов в царстве была большая смута. Доносили друг на друга: жены доносили на своих мужей, дети – на отцов. От такого ужаса мужья от жен таились, и в этих окаянных доносах много крови пролилось неповинной, многих казнили, иных со всеми домами разорили. Ни при одном государе таких бед никто не видал».

В числе многих пострадавших от подозрительности Годунова, находилась и вся семья Романовых – сыновья Никиты Романова, брата царицы Анастасии, жены Ивана Грозного. По свидетельству Палицына, Борис дал Никите Романовичу Романову клятву соблюдать его детей, попечение о которых вверил ему старый боярин... В народе держался слух, что царь Феодор, умирая, советовал избрать на царство одного из Романовых.

Братьев Романовых обвинили в намерении отравить царя. Феодор Никитич, умный, начитанный, прекрасный собою, в цвете лет, был против воли пострижен в монахи под именем Филарета и сослан в Антониев-Сийский монастырь на север России. Супругу его, Ксению Романовну также постригли под именем Марфы, и сослали в один Заонежских погостов. Братья его в ссылках были подвержены такому жестокому обращению, так что год спустя только один из четверых остался в живых.

Эти опалы и ссылки ни в чем неповинных людей еще более озлобляли бояр против Годунова. Недовольство народа усилилось еще более и тем, что Годунова считали виновником указов, стеснявших переходы крестьян, а пристрастие к иноземцам, отдалило от него многих из духовенства. В довершение всего этого, Московское государство постигло великое общественное бедствие, какого не помнили ни деды, ни прадеды. Три года кряду были неурожаи, которые привели к неслыханному голоду. Ели сено, всякую падаль. Лошадиное мясо было в редкость. Вследствие голода распространились повальные болезни, истребившие много народа.

Все усилия Годунова помочь голодающим были напрасны. Народ роптал и говорил, что бедствия посылаются на русскую землю Богом по вине Бориса.

За голодом и мором следовали разбои. Во время голода знатные и богатые люди, имевшие большое число холопей, затруднялись содержать их и прогоняли от себя. Одни из этих холопей получали отпускные, а другие были отпускаемы с тою мыслью, что если голод прекратится, то можно будетъ опять взять их к себе, a тех, кто приютит и даст пропитание холопям, обвинить в укрывательстве беглых и потом взять с них деньги. Хотя впоследствии и были изданы Годуновым правила, которыми упорядочивалось положение отпущенных холопей, но поправить зло стало уже невозможно. Число холопей, лишенных приюта и пропитания, увеличивалось еще холопями опальных бояр. Эти недовольные люди шли в пограничные области, особенно в Северскую Украину, на границе с Польско-Литовским государством, и без того уже наполненную всякого рода беглыми, недовольными своим положением.

В это-то страшное, бедственное время из-за литовского рубежа пронеслись вести, что настоящий законный русский царь Димитрий, каким-то чудом спасшийся от убийц, некогда подосланных Годуновым в Углич, явился во владениях польского короля.

Как ни чудовищны были эти новые вести, но они, при нерасположении к Годунову, были по душе народу. Многие склонялись к мысли, что царевич действительно жив.

Подозрительность Годунова усилилась, слух о Димитрии распространялся. Годунов стремился уничтожить эту молву. Быстро исчезла та призрачная любовь, которую Годунов подогревал к себе в народе искусственною добротою и щедротами. В нем проснулся прежний Борис Годунов – воспитанник страшных годов опричнины Ивана Грозного. Целью его жизни было утвердить свой род на престоле, и из этих побуждений он был то добродушен и милосерд, то жесток и суров.

Кто был самозванец, выдававший себя за царевича Димитрия , достоверно неизвестно. По сказаниям некоторых современников, он был сын галицкого служилого человека и назывался Григорием Отрепьевым, и Григорий Отрепьев казался человеком, по-видимому, уверенным в том, что он действительно царского рода.

Выучившись грамоте, Григорий Отрепьев рано принял монашество. Перебывав в разных монастырях, Отрепьев поселился в московском Чудовом монастыре. Здесь, как человек не только грамотный, но и начитанный, он состоял некоторое время писцом при патриархе Иове. Близость к патриарху давала возможность Отрепьеву часто бывать по поручениям патриарха во дворце. Он имел, таким образом, возможность познакомиться с порядкам и придворной жизни. Скитаясь по монастырям он знал и думы народа.

Воображению Отрепьева стало казаться, и иногда он даже проговаривался, что ему суждено быть царем. Такие речи дошли до Годунова, и не миновать бы Отрепьеву ссылки, но он успел спастись бегством за польско-литовскую границу.

Побродив по монастырям в Киеве и на Волыни, Отрепьев снял с себя монашеское платье и жил довольно долго среди запорожских казаков, у которых научился владеть конем и оружием, а живя в Гоще³ учился в тамошней школе латинскому и польскому языкам. Он говорил складно и с воодушевлением.

Находясь на службе у князя Вишневецкого, Отрепьев нашел случай открыть свое царственное происхождение. Сказавшись больным, он лег в постель и попросил к себе русского священника. На исповеди он сказал: «если я умру, похороните меня с честью, как погребают царских детей».– «Что это значит?» – спросил изумленный священник. – «Я не открою тебе теперь, – ответил Отрепьев, – пока я жив, не говори об этом никому, так Богу угодно. Но по смерти моей возьми у меня из под постели бумагу. Прочитаешь, узнаешь после моей смерти, кто я таков. Но и тогда знай сам, а другим не рассказывай». Священник же, как того и желал Отрепьев, рассказал Вишневецкому, который придя со священником, после расспросов, вынул из-под постели свиток. При этом Отрепьев показал дорогой крест, будто бы возложенный на него при крещении крестным отцом – князем Мстиславским. Вишневецкий поверил.

Мысль, что в его дом пришел искать убежища несчастный, изгнанный царевич, законный наследник престола великого соседнего царства, приятно щекотала самолюбие Вишневецкого. Положение Лжедимитрия сразу изменилось. Он был одет в богатое платье, приставлены к нему слуги, дана ему парадная карета.

Весть о московском царевиче, чудесно спасшемся от смерти, быстро распространилась между соседними панами. Переезжая от одного пана к другому Лжедимитрий был принимаем с царским почетом. Тогда в Польше было в моде гостеприимство, пированье, щегольство. Ознакомившись с приемами тогдашней вежливости, он нравился полякам. Ловко и красиво сплетенные фразы и примеры из истории приводили поляков в восторг. «Не может быть, чтобы он не был истинный царевич. Москва – народ грубый и неученый, а этот знает и древности и риторику, он должно быть царский сын, – говорили они».

Будучи в Самборе, где жил сендомирский воевода Юрий Мнишек, Лжедимитрий был очарован дочерью воеводы Мнишка – Мариною. Панна Марина Мнишек сообразила, что ей представляется случай хорошо устроить свою судьбу и скоро овладела сердцем мнимого царевича. Чарующий образ женской прелести увлекал молодую пылкую натуру Лжедимитрия к большей предприимчивости. Лжедимитрий предложил Марине руку. Предложение было принято, но брак отложен до утверждения жениха на престоле Московском.

Поляки знали о положении дел в России, и о тамошнем тревожном состоянии. Они поняли, что есть надежда занять Московский престол, будь то настоящий или ложный царевич.

Лжедимитрий появился кстати для Польши, но и она была необходима для Лжедимитрия в настоящем его положении. В Польше тогда было сильное движение в пользу католичества. Сам король польский Сигизмунд III был глубоко предан католичеству.

Для получения себе поддержки в Польше, Лжедимитрию выгодно было показаться готовым принять католичество и обещать ввести его в Московском государстве, и ожидания католической пропаганды могли осуществиться. Царь московский расположен к католичеству, и следовательно, введет его в своих владениях.

Польское духовенство употребляло все старания чтобы склонить Лжедимитрия к принятию католичества. Самозванца пленяли обаянием богослужебного великолепия. Ксендз – духовник королевский в Самборе, расточал перед ним доводы своей учености. Лжедимитрий понял, что перед ним сила, и ей нужно угождать. За каждое слово, сказанное Лжедимитрием дружелюбно о римско-католической церкви, духовные и светские восхваляли его ум и дарования, и заранее прочили Московскому государству счастье и величие, когда воцарится в ней такой мудрый государь. Лжедимитрия побудили написать письмо папскому нунцию (Рангони), жившему в Кракове, и искать его покровительства. Кругом все говорили, что если он приобретет его благосклонность, то успех несомненен. Нунций напишет папе, а слово папы все может – вся Польша пойдет за него.

Рангони хотя не отвечал даже на неоднократные письма Лжедимитрия, но папе написал, что появлением московского царевича в Польше следует воспользоваться в интересах распространения католичества. И в то же время через иезуитов заботливо следил за всяким движением Лжедимитрия, справлялся и в Москве, есть ли надежда на успех. Удостоверившись в последнем, Рангони приказал иезуитам склонить сендомирского воеводу к поездке в Краков вместе с царевичем.

В Марте 1604 года Лжедимитрий и Мнишек прибыли в Краков. На другой день они посетили Рангони, который очень обрадовался приезду их. В продолжительном разговоре с Лжедимитрием Рангони дал ему ясно понять, что если он хочет получить помощь Сигизмунда, то должен отказаться от православия и вступить в лоно римской церкви. Лжедимитрий согласился, и в следующее воскресенье дал торжественную клятву, что будет послушным сыном. папского престола. Один из иезуитов исповедал, а Рангони причастил и миропомазал Лжедимитрия.

Осведомленный о появлении в Польше претендента на Московский престол Сигизмунд III еще раньше соображал о тех выгодах, которые его королевство может извлечь. Он вел по этому поводу переписку с разными панами. Ответы получались разноречивые. Одни были против покровительства неизвестному лицу, бездоказательно назвавшемуся царственным именем, a другие были не прочь обратить это явление в пользу Польши, но боялись войны с Московским государством.

Узнавши мнение панов, король принял Лжедимитрия, представленного нунцием Рангони, признал его царевичем, и назначил ему содержание сорок тысяч злотых,⁴ но не хотел помогать ему явно войском от своего лица, а позволил панам частным образом помогать самозванцу.

За руководство предприятием взялся Юрий Мнишек, имевший природную склонность и привычку к интриге, и не разборчивый в средствах. Гордость и тщеславие – были господствующими чертами характера этого воеводы.

Мнишек собрал в польских владениях для своего будущего зятя 1600 человек всякого сброда. Таких людей было много в степях и украйнах Московского государства. Московские беглецы, ждавшие случая вернуться безнаказанно и с выгодою в свое отечество. Первые пришли к самозванцу и провозгласили его истинным царевичем. Донские казаки, среди которых было много недовольных своим положением, немедленно откликнулись на призыв Лжедимитрия. Они отправили к нем у в Польшу двух атаманов, которые застали его в Кракове, признали его законным царевичем и обещали помочь. Из донских казаков, московских беглецов и сброда, собранного Мнишком, составилось ополчение до пяти тысяч человек. Что было тогда в южной России буйного, развратного, враждебного порядку и спокойствию, стекалось под знамя самозванца. Об отрядах Лжедимитрия на польском сейме в 1606 г. говорилось, что татары своими набегами не наделали столько бесчинств и горестей народу, сколько поборники Лжедимитрия, прежде чем вступили они в Московское государство.

Живя у Мнишка Лжедимитрий писал грамоты московском у народу. В этих грамотах он увещевал русский народ признать его – Димитрия, законным государем. Эти же грамоты подготовляли население к появлению царевича.

По границе с Литвою были учреждены Борисом заставы, и никто не пропускался даже с удостоверением для проезда. Но грамоты Лжедимитрия провозились в Московское государство в мешках с хлебом, доставлявшимся в Россию по случаю неурожая и голода. Эти воззвания переписывались и распространялись по дорогам, на улицах городов и посадов даже непрошенными пособниками Лжедимитрия.

В Москве патриарх Иов и князь Василий Шуйский уговаривали народ н верить слухам о царевиче, который, по их словам, действительно погиб в Угличе, и он, князь Шуйский погребал его, а идет вор Гришка Отрепьев под именем царевича.

Но народ не верил ни патриарху, ни Шуйскому. В толпе слышалось: «говорят они поневоле, боясь царя Бориса, а Борису нечего другого говорить; если ему этого не говорить, так надобно царство оставить и о животе своем промышлять».

В то время как южные области давно уже волновались подметными грамотами Лжедимитрия, северные области были уведомлены Борисом о самозванце только в Январе 1605 г. Вообще царь Борис со времени появления Лжедимитрия, вел борьбу против него выгодную скорее для противника, чем для себя. Борис не посылал все это время в Польшу для объяснений с польским королем и правительством, не старался своевременно объяснять народу появление самозванца. Только исподволь распространялись вести, что этот новоявленный в Польше Димитрий – Гришка Отрепьев, расстрига, беглец из Чудова монастыря.

Заставы на границах, с целью недопущения слухов из Москвы чрез Литву в Польшу и обратно, а также казни обвиненных в разговорах о Лжедимитрии, и в неблагоприятных отзывах о самом Борисе, только увеличивали число недовольных.

Притворяясь спокойным, Борис с каждым днем падал духом. Угрюмым, мрачным, недоступным становился он, постоянно сидел во дворце и не показывался народу. Просителей, приходивших с челобитными, отгоняли от дворцового крыльца палками. Между тем в Москву давали знать, что день ото дня нужно ждать вторжения в Московское государство ополчения Лжедимитрия.

В Октябре 1604 года Лжедимитрий отправил Борису письмо, в котором, перечислив все злодеяния Годунова, извещал о своем спасении, убеждал его добровольно оставить престол и удалиться в монастырь, и обнадеживал своим милосердием к нему, и его семейству. Тогда же Лжедимитрий вступил в Московское государство.

Жители первого пограничного города Моравска (Монастырево), узнав, что идет царь с польским войском, заволновались, и от страха изъявили самозванцу покорность, присягнули ему. То же сделали и черниговцы, связавшие воеводу, не хотевшего сдаваться.

В Новгороде-Северском ополчение самозванца встретило сопротивление.

Войска Бориса под командою боярина Мстиславского, сошлись здесь с ополчением самозванца. У Мстиславского было 50 000 против 15.000 самозванца. При недостатке ратного исскуства многочисленность московских войск была бесполезна в чистом поле.

При неумении, шатание умов отнимало нравственную силу. У воевод и воинов не поднимались руки сражаться «с прирожденным государем» – говорили воеводы. Мстиславский подступил к стану Лжедимитрия, но медлил, a Лжедимитрий, воодушевив свое войско речью, дышавшею правотою дела, ударил в царское войско. Оно дрогнуло, было смято, Мстиславский был ранен (получил 15 ран) и попал было в плен, но скоро был отбит. Малые силы одолели большое войско. Поляки в ссоре между собою хотели было покинуть Новгород-Северск, как получилось известие, что сдался Путивль – самый важный город в Северской земле. Примеру Путивля последовали и другие украинские города. Лжедимитрий уже признавался истинным царевичем на пространстве 600 верст русской земли – от запада к востоку.

Те же неуспехи преследовали царское войско и дальше. К нравственному ослаблению прибавилось еще бедствие физическое. Открылась сильная смертность в стане царских войск.

Зловещая неизвестность томила Годунова, отчаяние овладевало его душою. По целым дням сидел он запершись один, и только посылал сына своего Феодора молиться по церквам, но сердце его не унималось. Казни и пытки не прекращались, а число врагов его увеличивалось. В стремлении уничтожить самозванца отравою, Борис подослал к нему в Путивль монахов с ядовитым зельем, но замысел был открыт. Вскоре разнеслась весть о смерти самого Бориса. 13 Апреля 1605 г., когда он встал из-за стола, кровь хлынула изо рта, ушей и носа, и после двухчасовых страданий он умер.

После Бориса остались жена Мария, сын Феодор и дочь Ксения. Жители Москвы спокойно присягнули сыну Бориса Феодору. Феодор, хотя и молод был, «но смыслом и разумом превосходил многих стариков седовласых, потому что был научен премудрости и всякому естественнословию».

Новое правительство, видя недеятельность бояр Мстиславского и Шуйского – воевод огромного войска, их неуменье или нежелание истребить сбродное ополчение самозванца, послало к своему войску Басманова. Но Басманов увидел, что с войском в котором господствовала шаткость умов и нравственное расслабление, ничего сделать невозможно. Видно было, что дело Годуновых проиграно окончательно смертью Бориса. Басманов видел, что воеводы сколько-нибудь деятельные, способные воодушевить войско, не хотят Борисовых наследников. Видя, что противиться общему расположению умов – значит идти на явную и бесполезную на его взгляд гибель, Басманов соединился с князьями Голицыными (Василием и Иваном) и Салтыковым, и 7-го мая 1605 года объявил войску, что истинный царь есть Димитрий. Полки без сопротивления признали последнего государем, и лишь немногие не пожелав нарушить присягу, данную Феодору, с двумя воеводами Ростовским и Телятевским, бежали в Москву.

Лжедимитрий с Февраля жил в Путивле. Здесь ему удалось рассеять и опровергнуть слухи, что он Гришка Отрепьев. Он показывал пред всем народом личность, называвшую себя Григорием Отрепьевым. Этот человек рассказывал, что он действительно был у патриарха Иова писцом, бежал из Москвы, познакомился с царевичем, когда тот ходил в Киеве в монашеской одежде. Это удостоверило руских в подлинности Димитрия и привлекало к нему.

Хотя в Москве Лжедимитрий еще не воцарился, но был уже на самом деле владельцем северской земли. С извещением, что северская земля поклонилась и приняла подданство и послушание «Димитрию Ивановичу», были отправлены самозванцем послы к польскому королю Сигизмунду. Польскому королю хотя и приятно было слышать об успехах Лжедимитрия, от которых можно было ожидать выгод для Польши и католичества, но он не принял посольства до тех пор пока не узнал, что Бориса уже нет в живых, и Московское государство склоняется признать государем «Димитрия». Когда Лжедимитрию сообщили о смерти Бориса, о волнении в войске, он уже ждал со дня на день появления к нему послов.

14 мая князь Иван Голицын явился к Лжедимитрию с выборными от всех полков, собранными для этого посольства из разных земель и уездов русских. Лжедимитрий принял их любезно, и обнадеживал милостями, вполне извиняя их в том, что они до сих пор были его врагами, и вообще очаровал их ласковым обращением.

Рассказывали, что некоторые из приехавших с Голицыным, узнали в новом царе монаха Отрепьева, но было уже поздно объявлять о подобном открытии.

Лжедимитрий приказал войску идти под Орел и там его ждать, а сам двинулся туда из Путивля 19 мая. Прибывши в Орел, Лжедимитрий отпустил войско к Москве, сам же пошел за ним отдельно со своею польскою и русскою дружиной.

После измены войска гонцы Лжедимитрия очень часто появлялись в Москве. Их хватали и мучили до смерти. Но народ с каждым днем делался смелее – власть Годунова колебалась.

Весть о переходе Басманова, бояр и всего войска на сторону Лжедимитрия была роковою для Годуновых. Им оставалось бежать или отречься от престола, или же, не признав добровольно Димитрия, попытаться, собрав последние силы, идти против врага и погибнуть с честью. Но ничего подобного Годуновы не сделали, они сидели в Кремлевских царских палатах. Лжедимитрий посылал к Феодору письмо с убеждением, как и прежде к отцу, мирно оставить престол, но Царь приказал замучить посланного, а на его письмо не ответил.

1 июня прибыли воеводы Наум Плещеев и Гавриил Пушкин с возбудительными грамотами к москвичам против Годуновых. Но они не решились въезжать прямо в Москву, а остановились в Красном Селе. Здесь ударили в колокол, сбежался народ, стали читать грамоту, которая подогрела и без того уже буйную толпу. «В город, в город! – закричали голоса. Плещеева и Пушкина подхватили и повели в Москву прямо на Красную площадь, и здесь тоже ударили в набат. Посланцев Плещеева и Пушкина поставили на Лобном месте.

На Красной площади было тесно от набежавшего народа. Бояре, думные дьяки и стрельцы, выходившие из Кремля, ничего не могли сделать с шумевшею толпой. «Что это за сборище, что за бунт! – громко говорили они, – разве нельзя было подать челобитную государю? Берите воровских посланцев и ведите их в Кремль». Народ шумел неистово. Грамота самозванца была прочитана с Лобного места. Смятение и споры увеличивались. Ничего нельзя было разобрать со стороны. Бояре, возвышая голос, старались успокоить толпу. Но их не слушали. Одни кричали: «буди здрав, царь Димитрий Иванович». – Другие упорно стояли за Годуновых. Наконец из толпы раздались голоса: «Шуйского! Шуйского! Он производил следствие об убийстве царевича Димитрия, он знает, – пусть скажет по правде теперь, точно ли царевича похоронили в Угличе». Шуйского поставили на Лобное место. Народная громада замолчала, с напряженным вниманием ожидая, чем разрешатся ее недоумения. Шуйский рассчитал, что его уверение в пользу Годунова не удержит народ. Все равно народ в неистовстве свергнет Годуновых, а может быть Шуйский. Давнишний враг Годуновых, воспользовался случаем для своих видов в будущем, чтобы потом проложить дорогу к престолу. Он сказал: «Борис послал убить Димитрия царевича, но царевича спасли, а вместо его погребен сын попов». Сказанного Шуйским было довольно. «Теперь, – кричала громада, – нечего долго думать; все узнали, значит царевич Димитрий жив, и теперь в Туле. Принесем ему повинную, чтобы он простил нас, по нашему неведению. Долой Годуновых», – заревела неистово толпа.

Ворота в Кремль не были заперты, толпа народа ворвалась туда. Схватили царя Феодора с матерью и сестрою во дворце, и вывели их в прежний боярский дом. Борисовы родственников их взяли под стражу, имущество было разграблено, а дома их разрушены. 3-го июня были отправлены из Москвы в Тулу послы к самозванцу. В то же время с другой стороны приехали к нему послы от донских казаков – первых и самых верных его помощников. Их Лжедимитрий позвал прежде к руке, а бояр московских встретил предварительно грозною речью за долгое сопротивление законному царю.

Лжедимитрия беспокоило, что Годуновы находились в Москве, и что возможны там их сторонники. Прежде чем решиться идти в Москву, он послал вперед князя Голицына и князя Рубца Мосальского, бывшего воеводою в Путивле, и дьяка Сутунова. Он говорил им: «я не могу приехать в столицу прежде, чем мои враги будут удалены». Этих неясных выражений было достаточно. Посланные начали с патриарха Иова. Его с бесчестием вывели из собора во время службы как простого монаха, сослали в Старицкий монастырь. Сидевших под стражею родных бывшего царя Годуновых тоже разослали в заточение. Покончив с патриархом и родными, князья Голицын и Мосальский, с Молчановым, Шелефединовым и тремя стрельцами, пошли в старый Борисов дом. Там умертвили царицу Марью и Феодора, а царевну Ксению оставили в живых. Впоследствии она была пострижена в монашество под именем Ольги.

20-го июня 1605 года Лжедимитрий торжественно въехал в Москву. При виде Кремля Лжедимитрий снял шапку, и перекрестившись громко сказал: «Господи Боже, благодарю тебя: ты сохранил жизнь мою и сподобил увидеть град отцов моих и мой народ возлюбленный». По щекам его текли слезы. Весь народ плакал с ним. Видя Лжедимитрия народ падал ниц с восклицанием: «здравствуй отец наш, государь и великий князь Димитрий Иванович...». Он также приветствовал всех и называл своими верноподданными. В то же время, по недоверию к москвичам, Лжедимитрием были посланы его приближенные на разведки по улицам Москвы, но все было тихо и радостно. Церковный звон оглушительно разливался по Москве, церковное пение оглашало воздух. В то же время польские музыканты заиграли на трубах, заколотили литавры и заглушалось церковное пение. Это не понравилось народу – он не привык, чтобы звуки забавы прерывали пение духовенства и молитву.

Было подмечено и то, что Лжедимитрий при въезде в Кремль и в Успенском соборе и других церквах на молебнах, прикладываясь ко кресту и иконам делает не так, как природный московский человек. Благочестивый москвич узнавал истого православного по наклонению головы, изгибам тела при земных поклонах, по движениям руки, творящей крестное знамение. Трудно усвоить эти черты иноземцу. Но народное чувство извинило на этот раз своего новообретенного царя. «Он был в чужой земле» – говорили москвичи. Некоторым строгим ревнителям московского благочестия не понравилось и то, что в церковь с Лжедимитрием входили поляки, немцы, угры. В этом они усматривали осквернение святыни.

Когда новый царь был уже во дворце, из Кремля выехал на Красную площадь Богдан Бельский, окруженный боярами и дьяками. На Лобном месте он свидетельствовал пред всем народом, что новый царь есть истинный Димитрий.⁵

День прибытия в Москву, и последующие дни были посвящены милостям: раздаче наград, прощению сосланных при Годунове. Вместо сверженного патриарха Иова возведен 24 июня патриарх Игнатий, бывший архиепископ Рязанский. Новый патриарх разослал по всем областям грамоты с известием о восшествии на престол Димитрия.

Приближенные Лжедимитрия поляки, советовали ему поспешить царским венчанием, чтобы получить в глазах народа значение неприкосновенного помазанника Божия, но Лжедимитрий знал, что русские считали первою добродетелью почтение к родителям. Этим вниманием он хотел понравиться народу. М. В. Скопин-Шуйский был послан к месту ссылки инокини Марфы, и привез ее в Москву 18 июля. Царь встретил ее в селе Тайнинском, и имел с нею свидание наедине. Говорят, что Марфа очень искусно представляла нежную мать, а Лжедимитрий нежного любящего сына. Народ плакал, видя как почтительный сын шел пешком подле кареты матери. Марфу поместили в Вознесенском монастыре, у ней бывал царь каждый день. Никто в народе не сомневался, что на Московском престоле действительно сын царя Ивана. Всем казалось, что только настоящего Димитрия могла так встретить родная мать, увидевши в первый раз после разлуки с детства.

Один за другим возвращались из заточения сосланные Годуновым. Мнимый дядя царя – Нагой, получил звание конюшего боярина. Особое внимание выразил сам самозванец к семье Романовых. Не только живые Романовы возвращены из ссылки и осыпаны почестями, но даже кости умерших в заточении трех братьев Романовых перевезены в Москву. Юный Михаил Феодорович возвращен из Белоозера. Филарет Никитич прибыл из Сийского заточения к почестям и славе. Его, по желанию царя, рукоположили в сан митрополита Ростовского. Иван Никитич Романов получил звание боярина. В то же время из родственников и приверженцев Годуновых подверглось ссылке 74 семейства.

За управление государством Лжедимитрий принялся смело. Н е проходило дня, в который бы он не присутствовал в Думе. Он любил и умел поговорить. Слушая иногда долгие, но бесплодные споры бояр о делах в Думе, он, к всеобщему удивлению, быстро решал их, вызывая изумление. Нередко, хотя и ласково, царь упрекал думных людей в невежестве, обещал позволить им ездить в чужие земли, чего раньше не позволялось, где могли бы они или их дети хотя несколько образоваться.

30 июля Лжедимитрий венчался на царство в Успенском соборе по обычному чину. Пред литургией патриарх с обычными церемониями возложил на царя бармы, венец, и дал ему в руки скипетр и государственное яблоко. Царь причастился Святых Таин, а потом патриарх совершил над ним миропомазание.

Занимаясь государственными делами Лжедимитрий все остальное свободное время посвящал охоте, стрельбе, осаде искусственных крепостей, любил роскошь, пышность выездов, богатство обстановки. Носил польский костюм и вообще не покидал привычек, не соответствующих его новому положению. По словам историка Карамзина, «Лжедимитрий сыпал деньгами и награждал без ума; давал иноземным музыкантам жалованье, какого не имели первые государственные люди; любя роскошь и великолепие, непрестанно покупал, заказывал всякие драгоценные вещи, и месяца в три издержал более семи миллионов рублей... Сумма эта для того времени очень велика, так как весь годовой доход Московского государства исчислялся в полтора миллиона рублей, а народ, – продолжает Карамзин, – страшась налогов, не любил расточительности в государях». Описывая тогдашний блеск московского двора, иноземцы с удивлением говорят о лжедимитриевом престоле, вылитом из чистого золота, обвешанном кистями алмазными и жемчужными, утвержденном на двух серебряных львах, и покрытом крестообразно четырьмя богатыми щитами, над коими сиял золотой шар и прекрасный орел из того же металла. Хотя расстрига ездил всегда верхом, даже в церковь, но имел множество колесниц и саней, окованных серебром, обитых бархатом и соболями. На гордых азиатских конях его, седла, узды, стремена блистали золотом и изумрудами, яхонтами. Возницы, конюхи царские одевались как вельможи. Не любил Лжедмитрий голых стен в палатах кремлевских, находя их печальными. Вместо деревянного дворца Бориса, как ненавистного, Самозванец построил для себя, ближе к Москве реке, новый дворец, также деревянный. Украсил стены шелковыми персидскими тканями; цветные изразцовые печи серебряными решетками, замки у дверей – яркою позолотою. И на удивление москвитянам, перед сим любимым своим жилищем поставил изваянный образ адского стража – медного огромного цербера (мифический пес), коего три челюсти от прикосновения разверзались и бряцали. «Чем Лжедимитрий», – как сказано в летописи – предвестил себе жилище в вечности: ад, тьму кромешную». Царь думал, что это изображение будет забавлять подданных, но оно соблазняло их.

Лжедимитрий пренебрегал весьма существенными в глазах народа обычаями, и нарушал обыденные уставы царской жизни. Особенно не нравилось боярам предпочтение их полякам, с которыми царь был более знаком, чем с другими европейцами. Русские того времени относились с недоверием ко всему иностранному, неправославному, не московскому... Все нововведения пугали бояр, возбуждали недовольство их против царя. Сильнее всего москвичи оскорблялись пристрастием самозванца к католичеству, принятого им, когда был в Польше, по расчету – для получения помощи от иезуитов. Теперь, когда самозванец был уже на Московском престоле, любимою его мечтой было всеобщее христианское ополчение против турок. Ему нужно было сохранить дружеские отношения к папе, королю Сигизмунду и ко всем католическим державам. Приязнь папы, иезуитов и руководимого им короля Сигизмунда, была нужна еще и по другой причине. Лжедимитрий был влюблен в Марину Мнишек, которую он хотел видеть в Москве как можно скорее.

10 ноября 1605 года в Кракове состоялось обручение в присутствии польского короля с большою пышностью. Посол, дьяк Афанасий Власьев по грамоте, данной ему Лжедимитрием, представлял собою жениха. Обручение с панною Мариной поручено было совершить по католическому обряду, и сопровождать ее с отцом в Москву. Дьяк Власьев, представляя собой жениха, не понимал своего положения, он смешил своими выходками. На вопрос кардинала, совершавшего обряд обручения: «не давал ли царь обещания другой невесте?», Власьев отвечал: «A мне как знать? О том мне ничего не наказано». Потом, когда настоятельно требовали решительного ответа, сказал: «Если б обещал другой невесте, то не послал бы меня сюда». Из уважения к особе будущей царицы, Власьев никак не хотел взять Марину просто за руку, но непременно хотел прежде обернуть свою руку в чистый платок, и всячески старался, чтоб одежда его никак не прикасалась к платью сидевшей подле него Марины. За столом Власьев ничего не ел. Король уговаривал его, но он отвечал, что холопу неприлично есть при таких высоких особах, что с него довольно чести смотреть, как они кушают. Власьев с негодованием смотрел, когда Марина стала на колени пред королем, чтобы благодарить его за все милости. Посол громко жаловался на такое унижение будущей царицы.

Исполняя волю царя, Власьев требовал, чтобы Мнишек с дочерью ехал немедленно в Москву, но воевода медлил, отговариваясь разными предлогами. Лжедимитрий писал несколько писем, досадовал на невесту, которая не отвечала на его письма. Вся обстановка дела указывала, что там, где он искал любви, были одни корыстные виды, и на него смотрели как на средство к достижению известных корыстных целей: Мнишки – богатства и значения, Сигизмунд – унижения Московии перед Польшей, а духовные и вообще католики – введения католичества в Московском государстве. Наконец Марина выехала из Самбора с огромною свитою родных и знакомых. Она переехала границу около 8 апреля. Русские вельможи встретили их. Доехавши до Вязьмы, воевода Мнишек оставил здесь дочь, а сам поспешил в Москву, приехав сюда 24 апреля 1606 года. А 2-го мая с большою торжественностью въехала в Москву Марина и остановилась в Вознесенском монастыре, где уже жила инокиня Марфа, будущая ея свекровь. Считают, что самозванец издержал на дары Марине и полякам до четырех миллионов рублей.

Приезд Марины с огромною свитой поляков произвел впечатление далеко не для всех москвичей радостное. Поляков разместили по квартирам в городе. Занимали для них дома не только у торговых людей, но и у дворян и бояр. Вторжение в дом различных по образу жизни и нравам, особенно когда из этих гостей было много наглых, готовых на разного рода своевольства, произвело на москвичей неприятное впечатление. Особенно неприятно поразило москвичей, когда они увидели, что поляки, приехавшие в свите с Мариною, вынимали из повозок ружья, пистолеты и сабли. Иной привез их пять-шесть. Шляхтичи смотрели на русских высокомерно. Они считали их варварами, ниже себя по вере и образованию. Поляки пользовались всяким случаем заявить о своем превосходстве. Они гордились тем, что дали Московской земле царя.

5 мая царь объявил своей невесте, что прежде совершения желанного брака он намерен короновать ее на царство. Чем вызывалось это – неизвестно: честолюбием ли Марины и ее отца, или страстно влюбленный Лжедимитрий стремился всячески проявлять свою любовь к Марине. 8 мая в четверг было назначено коронование Марины, а потом брачное венчание. С утра всякие работы в городе были прекращены. Народ со всех сторон толпами валил к Кремлю. В этот день, под пятницу, по обычаю церковному не венчали, а к тому еще это было накануне праздника перенесения мощей св. Николая, особенно почитаемого на Руси. Почему было допущено это нарушение – неизвестно. Возможно, что окружавшие царя тайные враги – духовные и светские, потакая его нетерпеливости, подстрекали пренебречь обычаями, чтобы потом возбуждать этим народ против царя. Несмотря на это нарушение обычая, бракосочетание торжественно состоялось, с точным сохранением всех заветных обычаев старинной русской свадьбы. Карамзин описывает его так: «7-го мая, ночью, невеста из Вознесенского монастыря, при свете двухсот факелов, в колеснице, окруженной телохранителями и боярскими детьми, переехала во дворец, где в следующее утро совершилось обручение по уставу нашей церкви и древнему обычаю; невесту для обручения ввели в столовую палату княгиня Мстиславская и воевода сендомирский. Тут присутствовали только ближайшие родственники Мнишков и чиновники свадебные, князь Василий Иванович Шуйский, дружка – брат его и Григорий Нагой, сваха и весьма немногие из бояр. Марина, усыпанная алмазами, яхонтами, была в русском красном бархатном платье с широкими рукавами и в сафьяновых сапогах; на голове ее сиял венец. В таком же платье был и самозванец, также с головы до ног блистая алмазами и всякими каменьями драгоценными; дѵховник царский, благовещенский протоиерей, читал молитвы; дружка резал каравай с сырами и разносил ширинки (шелковые платки). Оттуда пошли в Грановитую палату, где находились все бояре и сановники двора, знатные ляхи и послы Сигизмундовы. Там увидели Россияне важную новость – два престола: один для Самозванца, другой для Марины. И князь Василий Шуйский сказал ей: «наияснейшая великая государыня, цесаревна Марина Юрьевна, волею Божией и непобедимого самодержца, цесаря и великого князя всея России, ты избрана быть его супругою, садись же на свой царский трон, и властвуй вместе с государем над нами». Она села. Вельможа Михаил Нагой держал пред ней корону Мономахову и диадему. Велели Марине поцеловать их, а духовнику царскому нести в храм Успения, где уже все приготовили к торжественному обряду, и куда по разостланным сукнам и бархатам вели жениха воевода сендомирский, a невесту – княгиня Мстиславская. Впереди шли сквозь ряды телохранителей и стрельцов, стольники, стряпчие, все знатные ляхи, чиновники свадебные, князь Василий Голицын со скипетром, Басманов с державою. Позади бояре, люди думные, дворяне и дьяки. Народу было множество. В церкви Марина приложилась к образам, и началось священнодействие дотоле беспримерное в России: царское венчание невесты, коим Лжедимитрий хотел удовлетворить ее честолюбие, возвысить ее в глазах Россиян, и может быть дать ей, в случае своей смерти и неимения детей, право на державство. Среди храма на возвышенном, так называемом, чертожном месте сидели жених, невеста и патриарх. Первый на золотом троне персидском, вторая на серебряном. Лжедимитрий говорит речь. Патриарх ему ответствовал, и с молитвою возложил на Марину животворящий крест, диадему и корону (для чего сваха сняла головной убор невесты); лик пел многолетие государю и благоверной цесареве Марии, которую патриарх на литургии украсил цепью Мономаховой, помазал и причастил».

«Таким образом дочь Мнишкова, еще не будучи супругою царя, уже была венчанною царицею. Духовенство и бояре целовали ее руку с обетом верности. Наконец, выслали всех людей, кроме знатнейших, из церкви, а протопоп благовещенский обвенчал расстригу с Мариною. Держа друг друга за руку, оба в коронах, царь и царица вышли из храма и были громко приветствуемы звуком труб и литавр, выстрелами пушечными, колокольным звоном, но тихо народными восклицаниями. Воевода сендомирский и немногие бояре обедали с Лжедимитрием в столовой палате, но сидели недолго, встали и проводили его до спальни, а Мнишек и князь Василий Шуйский до постели. Все утихло во дворце. Москва казалась покойною; праздновали и шумели одни поляки и в ожидании брачных пиров царских, новых даров и почестей».

С пятницы 9 мая начались в Москве торжества по случаю царской свадьбы. На улицах с утра играли трубы, колотили в бубны, звонили в церквах колокола по всей Москве, пушкари палили ради царской милости. Целую неделю устраивались во дворце роскошнейшие пиры – лились напитки, гремела музыка, танцевали. Гости были веселы, довольны. В эти веселы дни в Москве происходил необыкновенный шум. По улицам поляки скакали на лошадях, стреляли из ружей на воздух, пели песни, танцевали... Крик, вопль, говор неподобный!.. – Благочестивые москвичи негодовали на такую «бесовщину».

В то время как в Москве происходили брачные торжества, а царь в упоении любви и знать не хотел о какой-либо опасности, в это время уж готовилась ему гибель.

Обаяние самозванца, сильное в начале, падало. Удивление, потом сомнение и подозрение перешли в неудовольствие. Чаша терпения русских людей переполнилась. Это недовольство Лжедимитрием началось уже давно во всех слоях Московского государства.

Вождем и руководителем недовольных стал Василий Шуйский, который еще в первые дни по прибытии в Москву самозванца был изобличен в подстрекательстве против Лжедимитрия, приговорен к смертной казни, и в тот момент, когда голова его была уже на плахе, был помилован и приговорен к ссылке, но вскоре возвращен и опять затем играл видную роль при дворе царя.

В доме Шуйского с 13 на 14 мая были званые гости. Кроме некоторых бояр и думных людей-единомышленников, приглашены были несколько сотников и пятидесятников из войска, бывшего в то время в Москве. Были также и приезжие торговые люди. Василий Шуйский представил им общее дело в таком смысле: «С самого начала я говорил, что царствует у нас не сын царя Ивана Васильевича, а Гришка расстрига Отрепьев, и за то я чуть не поплатился жизнью. Меня Москва не поддержала тогда. Но пусть бы он был не настоящий, да человек хороший, а то видите сами, до чего доходит. – Он женился на польке и возложил на нее венец, некрещеную ввел в церковь и причастил. Роздал казну русскую польским людям, и нас всех отдаст им в неволю. И теперь они уже делают что хотят: грабят нас, ругаются над нами, насилуют, святыню оскверняют... Собираются за городом и с оружием будто на потеху, а в самом деле затем, чтоб нас бояр и думных людей, извести, забрать в свои руки столицу. А потом придет из Польши большое войско и поработят нас, и станут искоренять веру православную и разорять церкви Божии. Если мы теперь же не срубим дурное дерево, то оно скоро вырастет под небеса, и все Московское государство пропадет до конца. Тогда наши малые детки в колыбели начнут вопить и плакать, и жаловаться к Богу на отцов своих, что они не отвратили неминуемой беды. Либо нам погубить злодея с польскими людьми, либо самим пропадать. Теперь, пока их еще немного, и они помещены одни от других далеко, пьянствуют и бесчинствуют бесконечно, теперь можно собраться в одну ночь и загубить их, так что они не спохватятся на свою защиту». При этом Шуйский открылся, что самозванца признал истинным Димитрием только для того, чтобы освободиться от Годунова.

Собравшиеся на призыв Шуйского сказали: «мы на все согласны, мы присягаем вместе жить и умереть; назначь нам день, когда дело делать». Шуйский в ответ сказал: «Я для спасения веры православной опять готов на все, лишь бы вы помогли мне усердно».

Народ уже волновался. Самозванца предостерегали даже польские послы, бывшие тогда в Москве. Для них опасность казалась явною, и они уже с 15 на 16 мая держали свои караулы на посольском дворе. Самозванец же считал свою безопасность такою прочною, что думал, по выражению Авраамия Палицына, будто «всех в руку свою объял, яко яйце».

Между тем поляки помогали заговорщикам. Шуйский сообразил заранее, и сделал верный расчет на характер и нравы поляков. Поляки при каждом удобном случае продолжали выставлять свое превосходство и с презрением отзывались о московских обычаях. Получив от царя предложение вступить на службу с хорошим жалованьем, они хвастались этим и кричали: «ваша казна вся перейдет в наши руки». Другие гордо побрякивали саблям и кричали: «мы дали царя Москве». В пьяном разгуле поляки бросались на женщин среди улиц, вытаскивали их из экипажей, даже врывались в дома, где замечали красивые лица. Все эти выходки раздражали московских людей, даже и не имевших вражды к царю, но побить поляков за их наглости они были не прочь.

Во дворце занимались делами. 15 мая царь назначил свидание иезуиту Савицкому, который давно уже ждал этого, чтобы напомнить царю об обещаниях, данных им папе. Лжедимитрий с восторгом встретил старого друга, подтвердил, что помнит свои обещания и готов исполнить их. При оживленном разговоре, когда зашла речь о религии, иезуит Савицкий сказал, что прислан выслушать приказания царя и привести их в исполнение. Прервав иезуита, самозванец сказал: «в Москве должна быть основана, и притом немедленно, коллегия с учеными и профессорами, выписанными из заграницы». Не закончив вопроса о религии, самозванец заговорил о войске: «сто тысяч человек, – сказал он, – стоят под знаменами, готовые двинуться по мановению его руки, но он еще не знает, колеблется – против кого двинуть их, против турок или против кого другого». После этого Лжедимитрий выражал обиду, что польский король Сигизмунд не хочет именовать его императорским титулом. При этом Савицкий получил разрешение остаться в Москве и приходить к царю, когда только нужно.

16 мая зловещие слухи усилились. Тесть царя – Мнишек, предостерегая его, сказал, что вся Москва поднимается на поляков. Заговор несомненно существует. Царь отвечал: «удивляюсь, как это ваша милость дозволяете себе приносить такие сплетни». «Осторожность не заставить пожалеть о себе никогда», – сказал Мнишек». – «Не говорите мне об этом, ради Бога», – ответил самозванец с раздражением, – мы знаем как управлять страною». Басманов также дал совет принять сейчас же меры против опасности. Царь не верил и этим предостережениям, но задумался и сказал: «хорошо, я сделаю розыск; дознаемся, кто против меня мыслит зло», и отложил это расследование до субботы.

В тот же день Лжедимитрий разгневался на Казанского митрополита Гермогена, который порицал его за допущение Марины венчаться в церкви, не приняв прежде православной веры.

На 18 мая Мариною, не думавшею ни о чем, кроме удовольствий, был назначен во дворце бал. Самозванец в тот же день предполагал устроить военную потеху. В поле за Сретенскими воротами, приготовлялся деревянный, укрепленный валом городок, который предполагалось брать приступом. Несколько пушек были отправлены туда из Кремля. Заговорщики воспользовались этими приготовлениями. Они распустили слух, что царь во время потехи хочет истребить всех бояр. Говорилось, что двадцать главных бояр должны быть убиты во время этой шумной потехи, а остальных бояр и лучших московских людей будто бы предполагалось отправить пленниками к польскому королю. Такие слухи подтверждались тем, что поляки запасались порохом. Эти разговоры произвели страшное волнение, и участь самозванца была решена.

Заговорщики не спали. В пятницу в ночь с 16 на 17 мая, в Москву вошел семнадцатитысячный отряд войска, который занял двенадцать ворот в Кремле, и никого не «пропускали ни туда, ни оттуда. Отряд немцев, находившийся обыкновенно при дворце на страже по сто человек был именем царя распущен по домам. Для охраны оставалось при дворце только тридцать алебардщиков.

Во дворце спали. Спали также и гости – поляки, утомленные обычными ночными забавами. Дома, где они жили, были отмечены заговорщиками.

В четыре часа ударили в набат в церкви пророка Ильи на Ильинке, и набатный звон распространился скоро по всем московским церквам.

Бежали толпы народа, а среди толпы и преступники, выпущенные из тюрем, вооруженные чем попало. «Что за тревога?» – кричал народ, а заговорщики говорили народу: «Поляки собираются убить царя и бояр, идите бить поляков». Народ бросался в разные стороны, одни думая, что действительно надо защищать царя, другие же из ненависти к полякам, а иные просто, по привычке, пользовались случаем пограбить. Шуйский же, дав таким порядком наряд толпе не ожидая, пока соберется очень много народу на Красной площади, сопровождаемый приближенными заговорщиками, выехал в Кремль чрез Спасские ворота, держа в одной руке меч, а в другой крест. По выходе из Успенского собора, где Шуйский помолился, он сказал сопровождавшим его: «во имя Божие идите на злого еретика».

В виды Шуйского не входило истребление поляков-гостей. Он направил народ на них для того лишь, чтобы отвлечь его от подачи помощи царю в Кремле.

Набатный звон и необыкновенные крики в час раннего утра разбудили царя. Поспешно вскочив, он вышел в сени и встретил здесь одного из заговорщиков, который, на вопрос царя: «что это за звон», – отвечал: «Пожар в городе». Но звон, шум и крики приближавшейся толпы убеждали, что это не пожар. Царь послал Басманова узнать о причине смятения. Басманов, открыв окно, увидел разъяренную, вооруженную толпу, которая бежала и уже наполняла двор. На вопрос Басманова: «что им нужно», – толпа ответила неприличным ругательством и криком – «выдать самозванца». Басманов бросился к Лжедимитрию и кричал: «Ахти мне, государь, ты сам виноват, не верил, бояре и народ идут на тебя». Алебардщики оробели и пропустили одного из заговорщиков в царскую спальню, который прокричал: «ну, безвременный царь. Проспался ли? Выходи давать ответ людям». Басманов царским палашом разрубил голову крикуну. В это время вошли бояре. Басманов подошел к ним и упрашивал не выдавать Лжедимитрия народу, но в ответ удар ножа в сердце сразил Басманова, и труп его был выброшен на показ народу. Кровь Басманова опьянила толпу. Лжедимитрий приоткрывши дверь, стал махать по сторонам алебардою, кричал: «я вам не Годунов!», но выстрелы заставили его убраться. Дверь закрылась. Натисками и ударами топоров дверь была выломана. Поняв неминуемую опасность, Лжедимитрий метался из комнаты в комнату. Кинувшись в покои жены, он успел крикнуть: «Мое сердце, зрада» (измена!). Пробравшись в каменный дворец, Лжедимитрий прыгнул из окна со значительной высоты, вывихнул ногу и разбив грудь, лишился чувств. Перепуганная Марина спустилась первоначально в подвал, а потом опять прошла наверх неузнанною среди бушевавшей толпы. Но только успела она пройти в свою комнату, как заговорщики показались у дверей. Слуга Марины, долго сдерживая натиск толпы, пал под ударами ее, а Марина, благодаря небольшому росту, в это время имела возможность спрятаться под юбку находившейся здесь среди других женщин своей полнотелой приближенной. На вопрос ругавшейся толпы: «где царь и царица», – им отвечали, что о царе не знают, а царицу отправили в дом ее отца.

В это время прибыли бояре-главари заговора. Они прекратили уже происходившие здесь отвратительные сцены грабежа и бесчинства. Бояре приказали всем женщинам идти за ними, отвели их в особый покой и приставили стражу.

В это время раздались крики: «нашли, нашли еретика»!

Стрельцы, стоявшие на карауле вблизи места, где упал Лжедимитрий, услыхали стон раненого, в котором узнали царя, отлили его водою и отнесли на каменный фундамент, сломанного по приказанию Лжедимитрия, Борисова деревянного дома, в котором без малого год назад не вымолили себе жизни Борисова жена и его сын. Здесь пришлось самозванцу бороться со смертью, и выпрашивать себе защиты и пощады. Придя в себя, Лжедимитрий упрашивал стрельцов принять его сторону, обещая в награду жен и имение изменников – бояр. Стрельцы обещали.

Заговорщики, найдя след пропавшей было для них жертвы, бросились туда. Стрельцы закрыли своего царя, стали в строй и дали залп. Заговорщики готовы были разбежаться. Василий Шуйский остановил их: «Разве вы думаете, что спасетесь» – говорит он, – это не таковский человек, чтобы забыл обиду. Дайте ему волю, так он запое иную песню; он перед своими глазами всех вас замучит. Это не простой вор – это змий свирепый. Задушите его, пока он еще в яме, а как выползет, то нам горе, и женам нашим и детям». Заговорщики опять приступили, но стрельцы приложились к ружьям. После этого заговорщики закричали: «когда так, пойдем в стрелецкую слободу и истребим их жен и детей, если они не хотят выдать нам изменника, плута, обманщика...», и повернулись, делая вид, что спешат в стрелецкую слободу. Любовь к своим женам и детям пересилила приманки, обещанные Лжедимитрием. Стрельцы расступились и оставили царя. Они смутились и сказали боярам: «Спросим царицу; если она скажет, что это прямой ее сын, то мы все за него помрем; если же скажет, что он не сын ей, то Бог в нем волен».

В ожидании ответа от царицы Марфы, заговорщики издевались над беспомощным Лжедимитрием. Наконец пришел князь Иван Голицын и сказал, что он был у царицы Марфы, спрашивал ее, и «она говорит, что сын ее убит в Угличе, а это самозванец; она признала его по неволе, страшась смерти». После этого раздались в толпе крики: «Бей, руби его!». В это время один из заговорщиков выстрелил в Лжедимитрия, сказав: «что толковать с еретиком; вот я благословлю польского свистуна».– Другие так обезобразили труп, что трудно было узнать знакомые черты. Его потащили на Красную площадь. Туда же притащили и тело Басманова. Здесь оба трупа лежали три дня. Толпа потешалась над ними, наносили удары даже мертвому «еретику», каким считали его по внушению Шуйского с соумышленниками. Тело Басманова было похоронено родственниками у Николы Мокрого. Труп же самозванца отвезли к дому призрения убогих, за Серпуховскими воротами. Пошли разные слухи, что над могилою творится что-то невероятное. Между прочим говорили, что морозы в мае стоят, благодаря волшебству расстриги. «Пока тело его не будет уничтожено, не избыть беде Московской земле», – говорили в Москве.

Несчастное тело через четыре дня вырыли и сожгли там же, за Серпуховскими воротами, на месте «Котлы». Потом собрали пепел, всыпали в пушку и выстрелили в ту сторону, откуда Лжедимитрий пришел в Москву. «Теперь, – говорили москвичи, – он не встанет и не наделает нам беды».

Но как горько ошиблись московские люди.

По низвержении самозванца бояре думали, как бы сговориться со всей землей и вызвать в Москву из городов всяких людей, чтобы «по совету выбрать государя такого, который бы всем был люб». Но князь Василий Шуйский не надеясь на избрание выборными от всего государства, посоветовал обойтись без Земского собора.

Со времени убиения Лжедимитрия прошло два дня. Рано утром 19 мая купцы, разносчики, ремесленники толпились на Красной площади. Пришли туда и бояре, чины придворные и духовенство. В числе собравшихся на Красной площади у Лобного места стояли единомышленники Шуйского.

Разговор начали бояре с того, что вместо патриарха Игнатия, ставленника расстриги, нужно избрать другого, но в толпе раздались голоса, что царь нужнее патриарха – невозможно нам оставаться без царя. «Благородный князь Василий Иванович Шуйский избавил нас при Божией помощи от прелести вражьей, и от власти богопроклятого еретика, расстриги. Он едва было не пострадал от сего плотоядного медведя; он живота своего не щадил за избавление Московского царствия. Пусть он будет царем нашим. Он отрасль благородного кореня царского, род его от Александра Невского. Да выручится ему царство Российского скипетродержавия»!

Толпа зашумела, закричала: «Пусть царствует над нами благородный князь Василий Иванович!». Этому провозглашение толпы, только что заявившей себя истреблением Лжедимитрия, никто не решился противодействовать. Все согласились с этим избранием и стали поздравлять находившегося тут же нового царя. Немедленно по избрании он пошел в Успенский собор, и целовал крест на том, что он не станет никому мстить за прошлое, и не станет никого судить и наказывать без боярского приговора.

На следующий день по городам были разосланы известительные грамоты о низложении самозванца и о воцарении Василия Ивановича Шуйского.

Избрание Шуйского его приверженцами значительно осложнило те междоусобицы, которые вскоре начались. В избрании его не участвовали даже многие знатные бояре, бывшие в отсутствии. Москва не видела ни празднеств, ни торжественных церемоний по случаю венчания на царство нового царя. Люди умеренные молчали, не питая сочувствия ни к низложению Лжедимитрия, ни к выбору Шуйского. Но для существовавшей уже партии людей, озлобленных выбором Шуйского, для произвола людей беспокойных, открылось широкое поприще.

Царь Василий Шуйский, старик лет за пятьдесят, маленький, некрасивый с подслеповатыми глазами, по словам одних – умный, а по словам других, только хитрый и очень скупой, любил нашептывания и доносы, верил в силу чародейства.

Вскоре после венчания на царство Василий Шуйский собрав духовенство, предложил избрать патриарха.

25 мая собором епископов был избран в патриархи Гермоген, митрополит Казанский, человек характера твердого, готовый страдать за свои убеждения, за правду и неприкосновенность вверенного ему дела. Он был известен как ревнитель старины и не любил иностранцев. Он обладал теми именно качествами, которые были необходимы в то наступавшее бурное, смутное время.

Хотя патриарх Гермоген по убеждениям своим и готов был защищать Василия Шуйского, как царя венчанного, но отношения между новым патриархом и царем не были дружественными.

Среди бояр у Шуйского было много врагов. Они завидовали его возвышению, считая себя имеющими не менее прав на престол по своему происхождению. Некоторые из бояр оставались сторонниками Лжедимитрия. За это они подверглись опале нового правительства и были отправлены в разные, большею частью отдаленные города и области, в качестве правителей. Они готовы были принять самое деятельное участие в возмущении против враждебного им правительства.

Рассылаемыми грамотами от своего имени, от имени бояр, и наконец от имени царицы – инокини Марфы, Шуйский силился умиротворить народ, взволнованный недавними смутами, но это желанное спокойствие не наступало. Народ потерял доверие к центру власти – Москве, к которой тянули все области. Колебание веры породило суеверие. Верили всему и всем, особенно когда стали приезжать из Москвы в области люди, недовольные переворотом, которые рассказывали, что дело было вовсе не так, как оповещено в грамотах, что царь Димитрий спасся и бежал.

Слух о втором самозванце получил начало сразу после 17 мая, когда заговорщики были заняты истреблением самозванца и поляков. В это время Михаил Молчанов, один из убийц Федора Годунова, скрылся из Москвы. Сопровождаемый двумя поляками, Молчанов, идя к литовской границе, распускал везде слух, что он царь Димитрий, спасается из Москвы, что вместо его убили другого человека. Этот слух скоро пришел и в Москву.

С целью успокоения населения, были перенесены из Углича в Москву мощи царевича Димитрия, и был установлен церковный праздник в честь его.

Смута находила себе почву. В то же время, как бежал Молчанов, князь Григорий Шаховской, преследуя ту же цель, унес из дворца государственную печать, вещь важную при выполнении созревших уже в его голове замыслов. За преданность Лжедимитрию Шуйский послал его в Путивль. В Путивле Шаховской объявил жителям, что царь Димитрий жив. Путивльцы восстали против Шуйского, а за ними и другие северские города. Волнения начались и в Москве. И хотя имя Димитрия не произносилось открыто, но уже не раз возникали нелепые слухи о разрешении его именем грабить дома иностранцев и бояр. Шаховской звал к себе в Путивль Молчанова. Молчанов не хотел сам играть самозванца, а нашел Болотникова, человека, обладавшего отвагой и богатырским телосложением. В молодости он был взят в плен татарами и продан туркам, несколько лет был галерным невольником. Освобожденный, попал в Венецию, а отсюда на родину через Польшу. Его, как русского, схватили и доставили к Молчанову, которому Болотников был вполне подходящим человеком.

Молчанов, наградив Болотникова деньгами, отправил его в Путивль к Шаховскому. Шаховской принял его с почетом, как царского посланника, и поручил ему начальство над войском. Болотников тотчас же увеличил дружину и упрочил дело будущего самозванца. На обещания войску богатств, почестей, под знамена «Димитрия» собрались разбойники, воры, беглые холопы и крестьяне, казаки и всякий сброд.

Грамоты из Украйны появились на московских улицах. В них упрекали москвичей в неблагодарности к Димитрию, спасшемуся от их ударов, и грозили возвращением его, для наказания столицы, не позже 1-го сентября.

Прежде каких либо военных действий в Северской Украйне, Шуйский пробовал прекратить там восстание религиозными средствами. Он послал туда духовенство с увещаниями, но это средство не помогло. Боярин князь Воротынский осадил Елец, князь Юрий Трубецкой – Кромы. Но на выручку Кром явился Болотников с 1800 человек, и разбил Трубецкого с 5000 человек царского войска на голову. Московское войско и без того не усердствовало Шуйскому. Оно было ослаблено нравственно, а при шатании умов в Московском государстве вообще, поражение царских войск Болотниковым увлекало толпу, жаждавшую опереться на что-нибудь положительное.

Как только узнали, что царское войско отступило, восстание на юге сделалось повсеместным. Боярский сын, сотник Истома Пашков, возмутил Тулу, Венев и Каширу. За Тулой, во имя Лжедимитрия, поднялась Рязанская земля, имея во главе восстания воеводу Сумбулова и дворянина Прокопия Ляпунова. Кроме Рязани, двадцать городов в нынешних губерниях Орловской, Калужской и Смоленской приняли сторону Лжедимитрия. Заволновалась земля Вятская и Пермская. Возмутившаяся мордва осадила Нижний Новгород.

Мятеж охватил Московское государство быстро, как пожар. В Новгороде хотя и не было явного отпадения от Шуйского, но и там не могли собрать ратной силы. Во Пскове правил Шереметев. Распоряжаясь своевольно достоянием жителей, он возбудил население против себя и царя. В пригородах Пскова явились изменники – тамошние стрельцы, и провозгласили царем самозванца.

Разбегавшиеся ратные люди, уходя каждый в свою сторону, разносили вести об успехах того, кто назывался Димитрием, спасенным в другой раз, и также делались невольными возмутителями, a другие умышленно волновали народ. Холопы, крестьяне соблазнялись возможностью пограбить, пожить на чужой счет. Они, вооружась дубьем и косами, спешили в полчище Болотникова. Болотников, соединясь с Пашковым и рязанцами, взял Коломну. Затем полчища двинулись к Москве. В семидесяти верстах от Москвы в селе Троицком, они были встречены московским войском под начальством Мстиславского. Болотников разбил эту рать и дошел до села Коломенского, в семи верстах от Москвы. Казалось, конец был царствованию Шуйского. При нерасположении к нему многих, он мало имел средств к защите. Плоха была надежда на остатки полков, разбитых Болотниковым. Области кругом на юго-востоке и западе признавали Лжедимитрия, цены на хлеб в Москве поднялись.

Болотников построил острог, и укрепил его деревянными стенами и валом. Грамотами по Москве и другим городам он возбуждал бедных против богатых и знатных, слабых против сильных. Москвичи послали к Болотникову выборных, чтобы он показал им Димитрия. Если он действительно жив, то вот они придут к нему, упадут в ноги и поцелуют крест служить ему. «Я сам видел его в Польше», – говорил Болотников. «А может быть это другой?» – сказали москвичи. – Того, кто выдавал себя за Димитрия, убили в Москве». Ушли москвичи ни с чем. Болотников же в это время писал Шаховскому в Путивль: «посылай, князь, скорее в Польшу, – пусть царь Димитрий едет скорее»... Но желанный и действительно многими любимый Димитрий не являлся.

Болотникову скоро пришлось убедиться, что средство возбуждения одних против других неудобное. Хотя оно дало ему силу, но оно же и подорвало его. Дворяне и дети боярские в разных городах, не зная достоверно о смерти Димитрия, восстали при его имени, и готовы были идти за него, как щедрого и милостивого, потому что надеялись наград за услуги, а теперь они видят, что его именем возбуждают против них слуг, крестьян и холопей. Москва больше других городов имела побуждение не поддаваться Болотникову. Там жили бояре, дьяки, окольничьи, знатные люди, которых Болотников грозил перебить или обратить в простолюдинов. В Москве жили богатые торговцы и промышленники, достояние которых заранее отдавалось в дележе неимущим. Все это делалось именем Димитрия, но было не похоже на него. Его знали, как покровителя промыслов, торговли, зажиточности и роскоши.

Рязанские и тульские дворяне, дружины Ляпунова и Сумбулова, соединившись с Болотниковым, теперь увидали, с кем имеют дело. Царь не показывался. Породилось сомнение в том, что он спасен, а тут грозит переворот русской земле. Избрав из двух зол меньшее, решили пойти с повинною к Шуйскому, уверенные в прощении и милости. В это время такой же счастливый оборот дела для Шуйского получился и в Твери. Здесь архиепископ Феоктист стал во главе населения, и когда толпа приверженцев самозванца появилась в Тверском уезде, он, воодушевив население, и выяснил, что наступают хищники. Жители встретили их с оружием в руках и прогнали. Примеру Твери последовали и другие города Тверской области. Тоже сделало население города Смоленска. Служилые люди этих городов отправились помогать Шуйскому.

Шуйский ободрился. Он пробовал уговорить Болотникова отстать от самозванца, но Болотников, не польстясь обещанием царя дать ему значительный чин, отвечал: « Я дал душу свою Димитрию и сдержу клятву, буду в Москве не изменником, a победителем».

Шуйский решил прогнать мятежников. Царское войско под начальством Михаила Васильевича Скопина-Шуйского – племянника царя, храбро вступило в бой и разбило мятежников у деревни Котлы. Болотников бежал, засел сначала в Коломенском, пробовал удержаться в ожидании Лжедимитрия в Серпухове, но теснимый царским войском, засел уже в Калуге. При таких успехах дело царя Шуйского все же не было благоприятным. В Северской земле (нынешние губернии Орловская, Воронежская, Калужская, Тульская) кипело возбуждение против московских порядков. По соседству с украинскими городами жили с одной стороны донские, а с другой днепровские казаки. Для многих из них стать под знамя мятежника вроде Болотникова, было заманчиво – пожить за счет старой Руси. Те и другие готовы были по первому знаку двинуться к северу, стать заодно с украинскими городами, чтобы начать смуту.

Шуйский не сосредоточил всех войск под Калугою, чтобы уничтожить Болотникова, а отправил лишь свежие ратные силы под Калугу. Другие отряды пошли для усмирения украинских городов, в которых везде царское войско встречало сопротивление и было отбиваемо. Под Калугою также приступы царских сил не удавались. Болотников выдерживал осаду целую зиму. Шаховской из Путивля послал ему на выручку отряд, но этот отряд, после кровавой сечи пал в битве, а оставшиеся сели на бочки с порохом, сами зажгли их и взлетели на воздух.

Шуйский видел, что не представлялось возможности взять Болотникова в Калуге. В других местах дела шли тоже неудачно, а мятеж усиливался.

Болотникова хуже всякой битвы тяготило то, что Лжедимитрия, которого он ждал. не было. Напрасно и Шаховской писал к Молчанову, чтобы тот скорее ехал в Москву. Тот, понабравши денег, которые жертвовали ему для предприятия, рассудил, что выгоднее избежать опасности, перестал именоваться Димитрием, и остался до поры до времени жить в Польше зажиточным господином.

Между тем «Димитрий» был необходим для поддержания смуты в Московском государстве. Не найдя Лжедимитрия, Шаховской отправился разыскивать Лжепетра. В царствование Лжедимитрия Первого, среди терских казаков появился самозванец под именем небывалого царевича Петра. Казаки рассказывали, что у царя Феодора Ивановича родился сын Петр, которого бояре подменили дочерью и тайно вырастили, опасаясь Бориса Годунова. Имя такого царевича Петра принял на себя молодой казак Илейка. По письму, в котором этот Петр называл Лжедимитрия дядею, он был приглашен в Москву, но в пути Лжепетр был встречен известием, что его мнимый дядя погиб. Лжепетр вернулся со своими казаками на Дон. Здесь нашли его посланные от Шаховского.

Во главе десяти тысяч терских, донских, волжских и запорожских казаков Лжепетр явился в Путивль к Шаховскому. Отсюда они направились в Тулу, отделив часть сил на помощь Болотникову в Калугу. При их помощи Болотников прорвался и ушел тоже в Тулу.

Царские войска оцепили Тулу. Там теперь засели все вожаки мятежников: Болотников, Лжепетр и Шаховской с двадцатью тысячами войска.

Из Тулы опять были посланы гонцы в Польшу к друзьям Мнишка, с просьбою немедленно прислать какого-нибудь Лжедимитрия: «только избавьте нас от Шуйского». «От границы до Москвы все наше – придите и возьмите», – писалось в письмах с гонцами, но Лжедимитрий все не являлся. А Тула должна была сдаться. По совету боярского сына Кравкова была запружена река Упа, воды которой поднимаясь, затопили весь город. Вожаки мятежников были взяты, Илейка повешен. Болотникова сослали в Каргополь и там утопили, а Шаховского сослали в Каменскую пустынь на Кубенском озере.

Казалось бы с уничтожением зачинщиков и вожаков окраины Московского государства должны были успокоиться, а между тем случилось наоборот, смута еще больше увеличилась. После Петра стали появляться самозванцы с именами таких царевичей, каких и не бывало. В Астрахани появился царевич Август, кто-то назвался Иваном Ивановичем – сыном царя Ивана Грозного. Потом там же явился царевич Лаврентий, назвавшийся сыном убитого Грозным царевича Ивана Ивановича, a затем появлялись среди казаков, как призраки, царевичи: Феодор, Ерофей, Клементий, Савелий, Семен, Василий, Гаврила, Мартин. И все они называли себя сыновьями Феодора Ивановича.

На беду Шуйского, и на долгие страдания Московскому государству, появился долгожданный Димитрий. Шуйский знал об этом, находясь еще под Тулою. Что это за человек, никто не мог сказать наверное. Одни говорили, что это был попов сын – Матвей Веревкин из Северской земли, другие, что это попович из Москвы. Иные называли его сыном князя Курбского, иные дьяком, школьным учителем, жидом, иные – сыном стародубского служилого человека.

Второй самозванец, известный в русской истории под названием Тушинского вора, впервые появился в местечке Пропойске в Белоруссии, входившей в состав Польского государства. Там сочли его шпионом, задержали и посадили в тюрьму. Чтобы избавиться от тюрьмы, самозванец объявил, что он московский боярин Нагой, дядя царя Димитрия. Пропойский подстароста известил об этом старосту, который приказал отпустить задержанного и проводить его в Московское государство. Тут пристали к нему двое молодцов – Грицько и Рагозинский, и провели мнимого Нагого в местечко Попову гору. Там все толковали, что Димитрий жив, и как только узнали, что пришел Нагой – дядя его, стали его расспрашивать о Димитрии. Мнимый Нагой уверял, что Димитрий жив и скоро придет из Польши. Из Поповой горы мнимый Нагой пробрался в Стародуб. Отсюда он отправил товарища своего, Александра Рукина, назвавшегося московским подьячим, в северские города, по которым он разглашал, что царь Димитрий жив и находится в Стародубе. Жители города Путивля приняли к сердцу эти речи Рукина, и послали с ним в Стародубе нескольких боярских детей, чтобы он показал им царя Димитрия. Причем пригрозили ему пыткой, если показание его окажется ложным. В Стародубе толпа жителей с пришедшими из Путивля приступила к названному Нагому: «Где же Димитрий, почему не приходит»? – Нагой на все вопросы и угрозы пыткою отвечал: «Не знаю». После этого стародубцы и путивляне принялись за Рукина – стали полосовать ему спину кнутом, приговаривая: «Говори, где Димитрий»? – Не стерпя мук, Рукин закричал: «Смилуйтесь, ради Николы Чудотворца, я покажу вам Димитрия»... Его освободили. Тогда он, указывая на Нагого, сказал: «Вот Димитрий Иванович. Он пред вами, и смотрит, как вы меня мучите... Он для того не объявился сразу, чтобы узнать: рады ли вы будете его приходу».

Новопоказанному Димитрию оставалось или назваться этим именем, или подвергнуться пытке. Приняв повелительную позу, он грозно махнул палкою и сказал: «Вы все еще меня не знаете, – я государь»! Сказано это было так решительно, что стародубцы перепугались, упали к ногам его и закричали: »виноваты государь перед тобой, не узнали тебя. Помилуй нас»! Его повели с колокольным звоном в замок, убрали покои, чтобы они казались царским жилищем.

Новый самозванец был человек грубых манер, с дурным языком, жесткий и коварный. Сходство его с первым самозванцем состояло лишь в разнузданности. Второй самозванец не мог руководить движением, а был лишь орудием сторонников самозванства. Вопрос о престоле Московского государства не был целью его стремлений, а только лишь желанием пожить на чужой счет, пограбить. Отсюда он получил и прозвище – «вор». Он постоянно находился в зависимости от польско-литовских вождей, без которых он ни на какое предприятие не был способен. Но несмотря на это, около самозванца-вора стали быстро собираться шайки мятежников.

Из Стародуба рассылались грамоты в соседние северские города, чтобы русские люди спешили к своему царю. В грамотах в Москву извещалось всем, что «с Божией помощью Димитрий спасся от убийц; благодарит московских людей за то что, при их пособии, он достиг престола и снова просит, чтобы его другой раз посадили на царство».

Из северской земли собралось к самозванцу около трех тысяч разной вольницы. Явился в Стародуб и Меховецкий с отрядом украинской вольницы. Этому Меховецкому приписывают, что он и выпустил второго Лжедимитрия из Литвы в Россию. В это же время прибыл в Стародуб Заруцкий, командированный Болотниковым из Тулы искать Димитрия. Казацкий атаман увидел, что это вовсе не тот Димитрий, который царствовал в Москве. Но Заруцкому нужен был какой-нибудь Димитрий. Он поклонился ему, и уверял всех, что действительно узнал в нем настоящего государя. Заруцкий не поехал в Тулу, а остался при Димитрии, сделавшись его всегдашним товарищем, доверенным лицом.

Самозванец, с имевшимися у него тремя тысячами войска, напал под Козельском врасплох на отряд царских войск и разбил его. Возвращаясь, литовцы заспорили из-за добычи, взятой у Козельска, и стали волноваться. Лжедимитрий, не предприимчивый, не храбрый и еще при этом подозрительный, слыша этот спор, сообразил, что поляки его оставляют, а русским довериться нельзя, и бежал тайком в Орел. И здесь Лжедимитрий струсил после покушения на его жизнь. Меховецкий прислал к нему с просьбою возвратиться в Стародуб, где одно его присутствие может удержать войско. Лжедимитрий возвратился, но войско не переставало волноваться, и он снова украдкой выехал по дороге в Путивль. Из этого видно, что он хотел отказаться вовсе от звания Димитрия, принятого им в Стародубе случайно. Он не находил себе достаточно сил носить это имя, и потому рад был избавиться от навязанной ему роли.

По дороге он встретил шедшего к нему от князя Романа Рожинского отряд в тысячу человек. По словам современников самозванец хотел отказаться при этой встрече назвать себя царским именем, но после допытывания он должен был сознаться, что он тот самый, который выдавал себя за Димитрия. Его не пустили идти в Путивль. Вслед за этим явился к нему князь Адам Вишневецкий, Лисовский и другие. Адаму Вишневецкому хорошо была известна личность первого Лжедимитрия, и дико было признавать новое лицо за то, которое он знал. Но желание отомстить за пострадавших в Москве, за тех, что были еще в плену, побуждало его присоединиться к самозванцу.

В Польше имя Димитрия привлекало удальцов. Письма Меховецкого призывали поляков во имя военной славы и ради мщения за убитых в Москве. Обстоятельства благоприятствовали этому. В Польше только что кончилось восстание против своего короля. Восставшие шляхтичи после понесенного поражения в большом количестве бродили около границ Московского государства. Разоренные, гонимые страхом наказания от своих, они искали случая поживиться на счет Москвы. Тут были проигравшиеся и пропившиеся шляхтичи, которым для дневного пропитания нужно было пристать к какому-нибудь делу, приличному для шляхетского звания, а таким делом для них и могло быть только военное. Тут были и неоплатные должники, увертывавшиеся от кредиторов, просиживавшие по целым дням до солнечного захода взаперти, когда уже по закону нельзя было взять должника. Скучно. И вдруг в московской земле открылся им случай скрыться от кредиторов, весело пожить и шляхетской чести не замарать. Там были и такие молодцы, для которых безразлично в какую часть света отправиться, лишь бы весело пожить, не разбирая, чем это достигается.

Главным заводчиком выхода в Московское государство из Польши стал князь Роман Рожинский, по призыву которого собралось до четырех тысяч удальцов. Рожинский выступил в поход и остановился в Кромах. Отсюда он отправил гонцов в Орел к Лжедимитрию объявить о своем приходе, предложить условия службы и требовать денег. Самозванец встретил посланников неласково. На их речи отвечал самозванец по-русски: «я рад был, когда узнал, что Рожинский идет ко мне; но дали мне знать, что он хочет изменить мне, так пусть лучше воротится. Посадил меня Бог прежде на столице моей без Рожинского и теперь посадить; вы уже требуете денег, но у меня здесь много поляков не хуже вас, а я еще ничего им не дал. Сбежал я от милой жены моей, от милых приятелей моих, ничего не захватил. Когда было у вас собрание под Новгородом, вы допытывались, настоящий ли я царь Димитрий, или нет». Послы на это сердито ответили: «Видим теперь, что ты не настоящий царь Димитрий, потому что тот умел людей рыцарских уважать и принимать, а ты не умеешь». Такая грубая выходка самозванца была сделана по совету Меховецкого, который боялся, что власть его перейдет к Рожинскому. Поляки в Кромах, выслушав рассказ послов о приеме, какой сделал им царь, решили идти обратно, но бывшие в Орле удержали.

В Орле дано было правильное устройство разноплеменному войску самозванца. Рожинский был назначен гетманом его, a Лисовский и Заруцкий поставлены во главе казацких отрядов.

Весною 1608 года самозванец с Рожинским из Орла двинулся в Болхов, и здесь в двухдневной битве 10 и 11 мая разбил царское войско, бывшее под начальством Димитрия Шуйского и Василия Голицына. Поляки, уверенные, что скоро посадят своего царя на престол Московский, требовали от самозванца, чтобы он дал обещание, вскоре по прибытии в Москву заплатить им жалованье и отпустить без задержки домой. Самозванец обещал, и со слезами просил, чтобы не отъезжали от него. Он говорит: «Я без вас не могу быть паном в Москве, я бы хотел чтобы всегда поляки были при мне, чтобы один город держал поляк, а другой москвитянин. Хочу чтобы все золото и серебро было ваше, а я буду доволен одною славою, которую вы мне доставите».

После сражения под Болховом для самозванца стали открытыми все пути к Москве. Там был распущен слух, что у самозванца войско многочисленное, что когда они бились с передними полками в Болхове, задние стояли еще у Путивля.

Желая использовать произведенный победою страх на приверженцев Шуйского, самозванец спешил к Москве чрез Козельск, Калугу, Можайск и Звенигород, делая по 50 верст в день, не встречая сопротивления. Передовой полк составляли московские люди, и сдавшиеся самозванцу в Болхове. Этот полк, перейдя Угру,⁶ отделился от полчищ самозванца, убежал вперед в Москву и дал знать царю, что вор идет скоро, но что войско его не так велико, как показалось царским войскам, разбитым у Волхова.

Самозванец спешил увеличить число своих приверженцев. В своих грамотах он разрешал крестьянам брать себе земли бояр, присягнувших Шуйскому, и жениться на их дочерях. Благодаря этому, по словам одного современника, многие слуги сделались господами, а господа уходили в Москву, терпя лишения.

Под Звенигородом Рожинского встретил поляк Борковский, из свиты польских послов в Москве, который именем послов предлагал поляками выйти из Московского государства, и не нарушать мирного договора, заключенного между Москвой и Польшей. Поляки дали такой ответ: «Что вы это говорите, то говорите поневоле– Москва вас к этому принуждает. А мы, коли зашли сюда, так уж ничьих приказаний не слушаем, и не оставим своего предприятия, пока не посадим на престол того, с кем пришли».

1 го июня войско Лжедимитрия подошло к Москве и остановилось над Москвою-рекою. Был солнечный день. Они дивилось красоте золоченых глав многочисленных церквей царской столицы.

Первоначально поляки не знали, где лучше раскинуть лагерь для своего войска. Некоторые говорили, что следует перейти на другую сторону реки и занять большую дорогу на север, по которой приходят в Москву ратные люди и припасы. Войско перешло к селу Тайнинскому в семи верстах от Москвы, но и это место оказалось неудобным. Стеснив проезд в Москву с севера, сами они должны были получать продовольствие с южной и западной сторон Москвы, а для этого приходилось огибать город. Во время этих передвижений москвичи захватывали возы с запасами, и в их руки попалось несколько купцов, ехавших с товарами из Северской земли.

Московское войско став на тверской дороге преградило полякам путь. Самозванец же пробившись, вышел на Волоколамскую дорогу и выбрал место для стана в селе Тушине, между двумя реками – Москвою и Всходнею.

Сюда к Рожинскому с товарищами опять приехал из Москвы от королевских послов Доморацкий, с приказом выходить из пределов Московского государства, но поехал с тем же ответом. Рожинскому хотелось вступить в Москву после решительной битвы.

Войско царя Шуйского, состоявшее на половину из русских, на половину из татар и других инородцев – всего семьдесят тысяч, стояло под городом, растянувшись до реки Ходынки. Сам царь с придворными стоял на Ваганьковском поле, окруженный стрельцами и пушкарями. С 4-го на 5-е июня Рожинский врасплох напал на царское войско, захватил весь обоз, и гнал бегущих на протяжении пяти верст до самой Пресни. Часть войска, стоявшая на Ваганьковском поле, увидевши погром своих, бросилась на поляков, прогнала их за реку Химку, но вернуть захваченных поляками пушек и обоза не удалось. Отсюда поляки опять ударили на русских и, отогнав их за Ходынку, вернулись в свой тушинский стан. Эта битва не принесла пользы Шуйскому. Дела его шли плохо и в других местах.

Рожинский от Волхова отправил отряд под начальством Лисовского в Рязанскую землю. Лисовский занял Зарайск. Мятеж против Шуйского распространялся по Рязанской земле. Пронск стал за Димитрия. Успех в земле Рязанской зависел от Прокопия Ляпунова, а он был ранен во время схватки с поляками в ногу. Брат его, Захарий Ляпунов приступил было к Зарайску, но был разбит. Лисовский забрал много пленных, a другие из побежденных добровольно пристали к Лисовскому. Отряд Лисовского увеличился еще прибывшими из украинских городов Московского государства до тридцати тысяч.

От Зарайска Лисовский подошел к Коломне, и взял город приступом. На дороге между Москвою и Коломною отряд Лисовского на Медвежьем Броде был встречен царским войском. После упорной битвы Лисовский был разбит и бежал в Тушино. Остаток отряда Лисовского, среди которого было много людей годных к бою, усилил самозванца.

Настроение умов в Москве не было благоприятно для Шуйского. Многие уже сжились с мыслью, что пусть спор между Шуйским и призраком Димитрия тянется дольше. Москвичи с совестью попокладливее, увидя, что двое называются царями – один в Москве, а другой в Тушине, решили что из этого можно извлекать выгоды. Давши присягу Шуйскому, переходили в Тушино. Тушинский царек хотя и был царем черни, которой он делал всевозможные, незаконные поблажки, но к нему переходили и знатные люди.

Московские люди подумывали как им быть, если Димитрий возьмет город. «И впрямь, видно он настоящей, когда к нему чиновные люди идут» – говорили в народной толпе. – Что же, бояре и дворяне учинили смуту, а не мы; они подняли народ, людей царских перебили, самого царя прогнали, а мы ничего не знаем. Так и скажем!».

В Москве были убеждены, что войска тушинского царя – грозная боевая сила. Страх перед ним, и предчувствие его торжества, вредно отзывались на подданных царя Василия. Шатание умов бывало и раньше, а теперь измена, открытый переход от Шуйского в Тушино усилились.

При отпадении своих подданных, уклонении некоторых от защиты Москвы, Шуйскому казалось вернейшим средством избавиться от тушинского соперника, заключить мирный договор с поляками, и при посредстве польских послов удалить поляков, служивших тушинскому царьку. 25-го июля 1608 года было заключено с польским королем перемирие на три года и одиннадцать месяцев.

Самозванец укрепился в Тушине, и ни один поляк, вопреки договора, не оставил тушинский стан. А Шуйский, по заключенному договору, отпустил из Москвы всех поляков, в том числе и Мнишков.

Шуйскому показалось опасным оставлять в Москве поляков, оставшихся после погрома с самозванцем, особенно Марину и отца ее. И до них дошел слух, что Димитрий жив, и это им было очень приятно. Они уже надеялись, что как только этот Димитрий будет близко, народ восстанет за него и их освободит. А с другой стороны это же для них было и опасно. Те из москвичей, которые не хотели Димитрия и считали слух о его спасении выдумкою, могли побить пленных поляков. 26 августа Юрий Мнишек с Мариною были увезены в Ярославль. Часть поляков была отправлена в Польшу, a другие знатные поляки разосланы по разным городам.

Военные силы Тушинского вора ежедневно усиливались новыми отрядами, приходившими из польских владений. Наконец разнесся слух, что в Тушино идет на помощь знаменитый вояка и богатырь, Ян Сапега. Он был осужден в Польше за буйство, и не подчиняясь приговору суда, набрал толпу всякой вольницы и повел ее в Московское государство. Всего в Тушине собралось: поляков до 18 тысяч конницы, и до двух тысяч пехоты; казаков – тысяч тридцать запорожских и пятнадцать тысяч донских; кроме того московских людей большое количество.

Для самозванца важнее всех подходящих подкреплений было присутствие в его стане Марины Мнишек. Она теперь с отцом ехала из Ярославля в Польшу под прикрытием тысячного отряда. Самозванец отправил в погоню за ними Зборовского, который разбил отряд царских проводников. Говорят, что Мнишки уже заранее условились, желая быть перехваченными в пути. Зборовский захватил Мнишков.

Марина и отец не хотели ехать прямо к самозванцу в Тушино, не хотели также отдаться ему в руки безусловно. Они приехали прежде в стан к Сапеге, и отсюда вели переговоры с самозванцем. По другому известию, Марина, увидевши тушинского вора, не имевшего ничего общего с прежним ее мужем, никак не хотела признать его. Паны достигли своего. При помощи нежного родителя, уговорили Марину. К голосу их присоединился и иезуит, уверяя, «что на все должно решаться для блага церкви». Есть известие, что тот же иезуит и повенчал их тайно «для успокоения совести».

Марина согласилась играть комедию. Отец же ее тогда только решился назвать себя тестем второго самозванца, когда получил запись, что тотчас по овладении им Москвою получит триста тысяч рублей, и кроме того во владение северское княжество с четырнадцатью городами.

Самозванец расположился лагерем под самою Москвою. К нему постоянно подходили польские отряды. Мнишек с дочерью признали тушинского царька действительным Димитрием. Все это было явным нарушением заключенного договора. Находящемуся же в тоже время в затруднительном положении Шуйскому естественно было, хотя тоже вопреки договору, обратиться с просьбою о помощи к врагу Польши и короля ее, Карлу Шведскому.

Еще в 1607 году шведы предлагали Московскому государству содействие и пособие. Тогда по приказанию Шуйского не только в предложении было отказано, но и ответ был дан надменный: «По Божьей милости, у нас все служат великому государю, царю великому князю Василию Ивановичу, и нет никакой розни между нами и вперед не будет; а вы, неведомо каким воровским обычаем, пишете такие непригожие злодейские речи». Через несколько времени король шведский, зная печальное положение России, послал гонца к царю. Правительство московское и тогда скрыло от соседей свою беду и притворилось сильным.

Это было, когда царские войска уничтожили войска Болотникова в Туле, а теперь, когда самозванец уже основал свое пребывание под Москвой, Шуйский поневоле переменил тон. Теперь он нашел необходимым отправить племянника своего Скопина-Шуйского в Новгород, чтобы оттуда завести сношение с шведским королем о помощи. В Новгороде Скопина приняли с честью. Новгородцы издавна отличались привязанностью к Шуйским. Была надежда собрать в этом городе и в Новгородской земле ополчение.

Новгородцы же хотели привлечь к этому и Псков. Они послали к псковичам предложение соединиться и стоять против воров. «А к нам, – говорили они, – немцы (шведы) будут из-за моря тотчас в помощь Новогороду и Пскову». Это обещание, что немцы придут на помощь, могло лишь побудить псковичей стать на сторону самозванца. Так как Псков издавна относился враждебно к немцам, псковичи объявили новгородцам, что именно из-за немцев они соединиться с Новгородом не хотят. И вот, когда низшее население Пскова было раздражено против воеводы и богатых людей за разные притеснения, 1-го сентября 1608 года получилось известие, что немцы уже близко. Тогда народ встал, «как пьяный», по выражению летописца, и целовал крест самозванцу. В это же время и Иван-город также присягнул Лжедимитрию. В Орешке Скопин не был впущен воеводою Салтыковым, объявившим себя за Тушино. В самом Новгороде началось было волнение среди черни, но митрополит Исидор утишил его.

Приехавши в Новгород, шведский королевский секретарь Монс Мартензон предварительно договорился со Скопиным, что шведы вышлют на помощь царю пять тысяч человек, на содержание которых московское правительство обязалось выдавать ежемесячно условленную сумму. Окончательное же заключение договора было отложено до съезда в Выборге.

Когда шведы только обещали помочь Шуйскому, самозванец с поляками действовал. Сапега, хотя и был в дружных отношениях с Рожинским, но честолюбие не позволяло ему признавать власть Рожинского, он хотел действовать самостоятельно.

На пути из северных и северо-восточных областей, откуда могла придти помощь на защиту отечества, в 6–7 верстах отъ Москвы, стояла Св. Троицкая Сергиева лавра, показавшая пример стойкости за веру православную, за честь народную в печальное смутное время.

Сокровища обители, собранные веками, привлекли внимание самозванца, a старания троицких иноков совместно с патриархом поддержать в Москве верность народа царю Василию Ивановичу Шуйскому, заставляли самозванца видеть в обители нравственную силу изнемогающего в борьбе с врагом русского народа.

Сапега вызвался взять Троицко-Сергиеву лавру. Ближайшим поводом к походу на лавру послужило то, что монахи, выходя из стен обители и из лесов, которыми тогда окружена была лавра, нападали на гонцов, отправляемых самозванцем по русским городам. По словам летописца, Сапега говорил самозванцу: «Царь Димитрий Иванович! Стужают твоему благородству эти седые грайвороны, гнездящиеся в своем каменном гробе. Они делают нам всякие пакости. Слух носится, что ждут Михаила Скопина со шведами. Когда они придут, то займут троицкую твердыню и могут быть нам опасны. Пока они еще не окрепли, пойдем смирим их, а если не покорятся, то рассыпем по воздуху жилища их». Сапега тронулся к лавре. Об этом узнал Шуйский и послал брата своего Ивана перехватить дорогу. Сапега, узнавши о движении Ивана Шуйского, поворотил назад до деревни Рахманцы. Произошла битва. Московское войско было разбито на голову.

Поразив Шуйского 28 сентября 1608 года тридцатитысячное полчище с Яном Сапегою во главе, по приказу самозванца окружило обитель. Казалось горькая участь разрушения грозила обители. Она не могла положиться ни на число воинов, ни на крепость сил. Только надежда на всесильную помощь Божию, на молитвенное заступление Царицы Небесной и преподобного Сергия были опорою обители.

Настоятель архимандрит Иоасаф во время осады был отцом нуждающихся, утешителем скорбящих, усердным молитвенником и верным блюстителем святыни.

Келарь лавры, старец Авраамий Палицын, во время осады находился по воле царя в Москве на Троицком подворье. Страдая душою за лавру, он из Москвы помогал ей словом и возможным делом.

Главным предводителями осажденных защитников лавры были присланные царем: князь Григорий Долгорукий Роща и воевода Алексей Голохвастов. Число этих защитников простиралось до 2800 человек. В том числе были: 1) 800 человек монастырской братии, из которых некоторые были уже до поступления в монастырь испытанные воины, и потому при настоящих обстоятельствах могли быть полезными своим искусством и мужеством; 2) отряд из войска в 400 человек и 3) отряд из жителей окрестных деревень, принадлежавших лавре.

Кроме защитников лавры в монастыре было много жителей окрестных сел с своими семьями, пришедшими сюда ради безопасности. Необходимость заставляла дать приют в стенах обители и инокиням окрестных монастырей.

Почти 16 месяцев Сапега продержал лавру в осаде. Все воинские средства для взятия монастыря были употреблены Сапегою, все способы хитрости, обмана, измены были испробованы. Осажденные в своих вылазках выказывали непреодолимое мужество, и по временам наносили неприятелю значительный ущерб. Сапега пытался неоднократно взять монастырь приступом, но всякий раз был отражаем. Не удалась и попытка взорвать монастырь. Двое крестьян отыскали подкоп и взорвали его, пожертвовав при этом своею жизнью.

С одной стороны, победы, одерживаемые по временам, а с другой – чудесные явления разным лицам, поддерживали дух защитников.

Когда же число защитников, вследствие губительной заразной болезни, происшедшей от всякого рода лишений и тесноты, значительно уменьшилось, осажденные во главе с архимандритом просили присылки из Москвы помощи. Ходатайство келаря Авраамия, подкрепленное патриархом Гермогеном, объяснялось тем, что если взята будет обитель, то весь северный предел России будет в руках неприятеля. От царя были посланы 60 воинов и 20 пудов пороху, а старец Авраамий послал 20 слуг монастырских. Помощь, хотя и слабая, но все же поддержала дух осажденных. Келарь Авраамий прислал в обитель грамоту, убеждая стоять крепко и неоплошно против неверных.

Архимандрит Иоасаф, для испрошения чрезвычайной помощи Божией, по древнему обычаю устроил и освятил новый престол в храме Успения Божьей Матери во имя св. Николая. После этого действие заразительной болезни сократилось.

В это время Сапегу тревожили вести о движении к Москве Шереметева и Скопина-Шуйского. Сапега спешил покончить с «лукошком», как он называл лавру, но попытка покончить не имела успеха. Сапега вновь пробовал найти в числе осажденных изменника, но и эта попытка не удалась. Между тем тушинский самозванец ждал от Сапеги приятных известий о взятии лавры, а получив известие о разбитии своих войск в Твери, самозванец с запальчивостью писал: «мы не раз писали уже, напоминая, что не должны терять времени за «курятниками», разумея под этим выражением лавру.

Из стана Сапеги прибыли многие русские изменники, которые предлагали монастырю вступить в переговоры. Они уверяли, что Шереметев и Скопин-Шуйский покорились самозванцу, и грозили осажденным гневом его, в случае упорства. Но в лавре отвечали: «если б нам сказали, что князь Скопин-Шуйский поравнял телами врагов и изменников берега Волги, то мы этому поверили бы. А теперь пусть докажут свою правду оружием».

Снова Сапега сделал приступ. Опять неудача. А сколько было тогда защитников в монастыре не более 200 человек, изнуренных томительного осадою и болезнями – не очевидно ли здесь заступление и помощь Божия. Когда Скопин-Шуйский, стал приближаться к Троицкой лавре, к нему бросились троицкие воеводы с просьбою о помощи. Посланная им помощь дала возможность осажденным разбить на голову поляков 12 января 1610 г. Сапега бежал, оставив в руках победителей награбленные им богатства.

В Феврале 1610 года Св. Троицкий Сергиевский монастырь уже принимал у себя, угощал и сопровождал благословением и дарами русское воинство, действовавшее против скопищ Сапеги.

Число доблестных защитников, положивших свою жизнь за освобождение Троицкого монастыря Авраамий Палицын полагает до 2125, не считая младенцев, престарелых и женщин.

Архимандрит Иоасаф вскоре после окончания осады, удалился в Пафнутиев монастырь. Вместо него архимандритом Троицкого Сергиевского монастыря был назначен Дионисий.

Пример лавры сильно поднял дух защитников порядка и православной Руси. Св. Троицкий монастырь сделался с той поры одним из центров, в котором организовалось народное движение на защиту родины от поляков и русских крамольников.

В Москве, окруженной полчищами самозванца, сделалась страшная дороговизна на хлеб (около 24 нынешних серебряных рублей четверть). Толпы народа приходили к Шуйскому с вопросом: «До каких пор сидеть и терпеть голод?». Тогда келарь Авраамий пустил в продажу хлеб из монастырских житниц в Москве по 2 рубля четверть (около 6 нынешних серебряных рублей). Понижение цены на хлеб поуспокоило народ.

В то время, когда Троицко-Сергиева лавра, изнемогая все же выдерживала осаду, другие города Московского государства легко переходили в руки Тушинского вора. 0бложив лавру, тушинцы свободно распоряжались на всем пути, который прикрывал монастырь. Прежде других захвачен был Суздаль, в котором засел Лисовский, опустошая окрестности. Жители Владимира присягнули самозванцу, хотя сначала и не хотели, подобно суздальцам. Переяславцы же лишь только увидели сапегинские войска, присягнули самозванцу, и вместе с ними двинулись на Ростов. Ростовцы хотели было бежать всем городом дальше на север, но были остановлены митрополитом своим Филаретом Никитичем Романовым и воеводою Салтыковым, который с несколькими тысячами войска напал на сапегинских казаков и переяславцев, но был разбит. Одолев воеводу, казаки и переяславцы ворвались в соборную церковь, в которой заперся Филарет с толпою народа, и несмотря на увещания митрополита, вышедшего с хлебом-солью, выбили двери, перебили много людей, а Филарета с бесчестием повезли в Тушино. Сорвав с него облачение, одели его в худую одежду, покрыли голову татарской шапкой. Самозванец принял его как своего мнимого родственника и возвел в патриаршее достоинство, чтобы иметь своего патриарха и противопоставить его Гермогену. Но все же Филарета держали под наблюдением. После Ростова присягнул самозванцу Ярославль, затем Вологда с Тотьмою, потом еще двадцать два города, большей частью застигнутые врасплох, увлекаемые примером, в тяжком недоумении: на чьей стороне правда? Нижний Новгород удержался в повиновении Василию Шуйскому, благодаря воеводе Алябьеву. Этот город уже в то время имел важное значение, он был средоточием торговли с Азией. Там было несколько купеческих домов, интересы которых имели связь с московскими гостями, поддерживавшими Шуйского.

Не поддавалась самозванцу и Рязань, удерживаемая Ляпуновыми, которые хотя и не любили Шуйского, но не хотели менять его на вора.

Новгород был уже близок к переходу на сторону самозванца. Пример Пскова соблазнительно подействовал на новгородцев. Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, отправивши послов в Швецию, сам ждал их в Новгороде. Видя, что новгородцы волнуются, он решил, что нужно самому отправиться в Швецию, чтобы оттуда привести иноземные силы, и был уже в пути. Старосты от пяти концов Новгорода нагнали Скопина и упросили его вернуться.

Тушинцы узнали, что Новгород хотел отпасть от Шуйского, но вновь опять сопротивляется самозванцу. Чтобы придать отваги своим доброжелателям в Новгороде и испугать недоброжелателей, был послан из Тушина полковник Кернозицкий с литовскими людьми. Они беспрепятственно подошли к Новгороду и расположились в Хутынском монастыре. Город заволновался. Лучшие люди просили о сдаче, боясь грабежа при насильном занятии города, но разнесшийся по новгородской земле слух, что Литва подходит к Новгороду, привлек поселян, которые составляли ополчение и спешили на выручку города. В Тихвине составилась рать под начальством Степана Горихвостова, а из-за онежских погостов ополчились крестьяне, под управлением Евсея Резанова. Из числа этих добровольцев некоторые попали в плен. Литовцы стали допрашивать их: «сколько ваших? Они не могли объяснить, если б и хотели, они только говорили, что большая сила идет. Литовцы поверили, что и действительно идет огромное войско, отступили от Хутынского монастыря и стали в Старой Руссе.

Охваченное смутою пространство Московского государства в 1608‒1609 г. было очень велико, но города, как быстро признавали самозванца, так быстро и отпадали от него. Стойкость, с какою Св. Троицко-Сергиевская лавра отстаивала честь народную и веру православную, сообщилась всей Русской земле. Эта стойкость придала смелость и внедрила в сердца многих надежду к отпадению от самозванца.

Русские люди были уже утомлены. Поведение Тушинских воров стало нестерпимым, поборам не было конца. Из Тушина приезжали один с требованием всяких товаров, вслед за ним из Сапегина стана является другой с теми же требованиями. Воеводы не знали, кого удовлетворять, а удовлетворить всех было невозможно. На требование воевод грамоты за царскою подписью в ответ получались ругательства. Паны отправлялись в города без подробного наказа – что им брать, а говорилось в общем, что они берут запас на столько то рот. Население было в недоумении – сколько же оно обязано давать, и давало столько, сколько те хотели. При таком шатании поляки, литовцы и русские не видя преград, своевольничали, и уже никем не посланные составляли отряды, выбирали предводителей, врывались в посады и села и своевольничали. Паны распоряжались достоянием поселян без счета, без раскладки, заставляли крестьян молотить собственный хлеб, молоть, печь его, варить пиво, убивать на мясо скот, и тем же крестьянам на своих лошадях возить в табор, а потом отнимали у них и лошадей, a другие заживали в селах, как в своих поместьях. Мало того, что брали тушинцы то, чем сами они могли пользоваться, они брали просто для потехи: убивали скот, рассыпали хлеб, топтали лошадьми. Если немногие, попадаясь, получали наказание, зато большая часть бесчинствовала безнаказанно. Издевательства над храмами Божиими, церковными сосудами, иконами не поддаются описанию. Разоренные жители писали челобитные самозванцу и Сапеге, но напрасно. Насилия не прекращались, а увеличивались. Русские люди возненавидели Димитрия.

Города с населением, более зажиточным, чем деревни, присягавшие Лжедимитрию в большинстве случаев поневоле, как только увидели, что простой народ против Димитрия, стали слагать с себя присягу Димитрию. Первым отпал от него Галич. Жителям этого города показалось нестерпимым, когда пришли туда литовские люди и казаки. В это же время Шуйский известил, что Окопин ведет шведов. Галичане послали гонцов по своему уезду звать людей всех званий на всенародную сходку, и целовали крест стоять за Москву, за царя Василия, и всем заодно умереть за православную веру. Галич разослал по окрестным городам детей боярских и посадских, и приглашал жителей составлять ополчения и идти на сход к Галичу. Такие посланцы поехали в Вологду, Тотьму с грамотами. Списки этих грамот посылались далее – в Устюг, Сольвычегодск, Вятку, Пермь. За Галичем восстали Кострома, Устюг, Сольвычегодск. Города не ограничивались одним свержением тушинского ига, но везде собирали ратных людей на защиту Москвы... Собранные отряды шли или в Вологду, или прямо в Галич и Кострому. Места по Волге и Клязьме получали помощь и указания из Нижнего Новгорода, под которым стояли войска боярина Шереметева. Нижний Новгород и Казань упорно не поддавались самозванцу.

По получении известий о восстании в северо-восточных областях Московского государства, из Тушина посланы были войска для усмирения под начальством Лисовского. Напугавши повстанцев галичского уезда, Лисовский вернулся в Тушино, боясь пуститься зимою на север. A восстание усиливалось. Вскоре отпал от вора Ярославль, Рыбинск и некоторые другие города.

В то время, когда в северо-восточной части Московского государства происходила борьба с иноземцами и со своими ворами, Царь Василий Шуйский едва-едва держался на престоле. Если Москва и держалась против Тушинского царька, то только потому, что боялась его разнородных войск, а вовсе не из привязанности к своему царю, и не из сознания его нрава.

До сего времени подвоз припасов в Москву, хотя и с затруднениями, но производился чрез Коломну из Рязанской области, а в начале 1609 г. тушинцы став под Коломною преградили сообщение. Цены в Москве на припасы очень поднялись, и ощущался недостаток в них. Против Шуйского в Москве восстали. Первая попытка свергнуть Шуйского была сделана 17 Февраля 1609 г. Бунтовщики до 300 человек во главе с Григорием Сумбуловым, князем Романом Гагариным и Тимофеем Грязновым, вошли в Кремль, явились в боярскую думу и говорили: « Надобно переменить царя Василия; он сел на престол самовольством, а не всею землею выбран».– Из сидевших тут бояр были братья, родственники Шуйского и приверженцы его. Они с негодованием выслушали это предложение, a другие хотя и нерасположены были к Шуйскому, но не могли согласиться на предложение. Поспоривши, бояре разошлись, а заговорщики кинулись к патриарху и требовали, чтобы он шел на Лобное место. Гермоген не хотел идти, но его потащили. Из думских же бояр отважился идти на Лобное место только один Василий Голицын, метивший на престол. Зазвонили в набат. Народ бежал на Красную площадь. Когда патриарх уже стоял на Лобном месте, заговорщики начали кричать народу, что Шуйский избран незаконно одними своими потаковниками, что кровь христианская льется за человека недостойного и ни на что непотребного, глупого, пьяницу, блудника. Но вместо одобрения этих выкриков, заговорщики услыхали из толпы: «Сел он, государь, на царство не сам собою, выбрали его большие бояре и вы, дворяне и служилые люди; пьянства и никакого неистовства мы в нем не знаем; да если бы он, царь, вам и не угоден был, то нельзя его без больших бояр и всенародного собрания с царства свести». Заговорщики продолжали взводить на Шуйского, что он убивает, в воду сажает... Хотим избрать другого царя!

Патриарх Гермоген говорил народу: «До сих пор Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и некоторые города не указывали, а указывала Москва всем городам. Государь, царь и великий князь Василий Иванович возлюблен и избран и поставлен Богом и всеми русскими властями... крест ему целовала вся земля, присягала добра ему хотеть, а лиха не мыслить, а вы забыли крестное целование, немногими людьми восстали на царя, хотите его без вины с царства свесть,– a мир того не хочет и не ведает, да и мы с вами в тот совет не пристаем же».

Сказав это, Гермоген ушел. Заговорщики, никем не поддержанные, не могли задержать патриарха. С криком и ругательствами заговорщики бросились во дворец, но Шуйский спокойно вышел и с твердостью сказал: «Зачем вы, клятвопреступники, ворвались ко мне с такого наглостью? Если хотите убить меня, то я готов, но свести меня с престола без бояр и всей земли вы не можете». Заговорщики, потерпев неудачу, убежали в Тушино, кроме Голицына, который остался в Москве при прежнем значении. Другой заговор был составлен боярином Колычевым, но был открыт.

Царь Василий не падал духом, продолжал рассылать по городам грамоты. Он всех убеждал составлять ополчения и воевать против иноземцев и русских изменников, обещал всем прощение за прежнее и признавал, что если кто целовал крест вору, то делалось это поневоле.

В Тушинском стане вся зима 1608–1609 года прошло в смѵтах и бунтах. Это мешало вору действовать решительно против Москвы. Для укрощения бунтовщиков были разосланы целые отряды. Силы самозванца были разделены. Вследствие такого разделения под Москвою хотя и происходили битвы частые, но мелкие. Последняя большая схватка между Москвою и Тушином произошла летом в Троицын день, неожиданно для тушинцев. По свидетельству их самих, они потеряли всю свою пехоту, много у них было побито и взято в плен москвичами. Русский летописец говорит, что московские люди проявили в этой битве такую храбрость, какой не бывало и тогда, когда силы Московского государства были в сборе.

Предварительный договор со шведами, заключенный в конце 1608 г., был окончательно подписан в Выборге 28 февраля 1609 г. Шведы обязались выставить на помощь Московскому государству пять тысяч войска: три тысячи пешего и две конного. Московское государство будет платить ему ежемесячно тридцать две тысячи рублей русских, да кроме того уплатит пять тысяч не в зачет. Шведский король сверх наемного войска обещал прибавить вспомогательного войска сколько будет нужно, с тем, чтобы и Московский государь отпустил войско безденежно шведскому королю, если потребуется. Московское государство уступало Швеции навсегда свои прежние притязания на Ливонию. Кроме того шведы потребовали уступки Корелы со всем уездом. Нужда в иноземной помощи была очень велика, нужно было спешить. Для спасения целого государства можно было пожертвовать пограничным уголком. Хотя Швеция и старалась взять как можно больше за свои услуги, но и ей самой для собственного спасения было необходимо подать помощь. Иначе, если бы поляки овладели Московским государством, то Сигизмунд, имевший право на шведский престол, обратил бы соединенные силы двух народов для возвращения короны, похищенной его дядею, принявшим королевское достоинство под именем Карла IX в Швеции. Заключенным договором Швеция вступила, таким образом, с Московским государством в оборонительный союз против Польши, так что ни та, ни другая сторона не могла заключить мира одна без другой.

Договор еще не был окончательно утвержден, а обещанные пять тысяч войска, да охотников до десяти тысяч, были уже высланы под главным начальством Делагарди. Делагарди остановился в Тесове – в 70 верстах от Новгорода.

Оба вождя, несмотря на свою молодость (Скопину было только двадцать три года, а Делагарди двадцать семь лет), уже успели прославиться. От их дружного согласия можно было ожидать великих дел. Иноземцы любовались русским вождем, он был необыкновенно красив, приветлив, статен. а более всего привлекал своим умом и тою силою души, которая проявлялась во всех его поступках.

«Его величество король шведский, – сказал Делагарди при первой же встрече, – желает, чтобы ваш государь и все Московское государство процветало вечно, а враги, взявшие теперь такой верх, получили бы достойное наказание на страх другим».

Скопин по московскому обычаю поклонился низко, прикоснувшись к земле пальцами, и в своей речи старался скрыть тяжелое положение государства, и представить дела его в лучшем виде, чтобы не дать союзникам права думать, что от них зависит все спасение земли Русской.

С прибытием шведского войска весною 1609 г. Скопин начал наступательные действия на тушинцев.

10-го Мая выступили – Скопин из Новгорода, а Делагарди из Тесова. Шведы и русские вытеснили поляков из Старой Руссы и очистили Торопец и Порхов. За ними сдались и прислали повинные Ржев, Старица, Осташков. Потом дворяне, дети боярские и посадские люди из Твери, Зубцова и Клина прислали ударить челом царю Василию Ивановичу.

Иноземное наемное войско предполагало, что оно будет медленно покорять город за городом, чтобы продлить время и получить больше денег, а в расчет Делагарди входило и то предположение, что условленная Московским правительством его войску сумма так велика, что по прошествии более продолжительного времени, оно будет не в состоянии ее выплачивать. Тогда Швеция была бы вправе захватить северные области, к захвату которых, как например Корелы, путь уже был намечен. Но Скопин убеждал Делагарди чрез посланцев спешить на соединение с ним, чтобы соединенными силами освободить Москву от осады. Шуйский, уведомляя Скопина, от 2 июня 1609 года о посылке из Тушина против него Зборовского и Шаховского с отрядами войск, и о нетерпении, с каким ждет его Москва, писал племяннику: «И тебе бы, боярину нашему, никак своим походом не мешкать, нам, и всему нашему государству помощь на воров подать вскоре. И только Божией милостью, и твоим промыслом и раденьем государство от воров и от литовских людей освободится, литовские люди твоего прихода ужаснутся, и из нашей земли выйдут, или по Божией милости победу над собою увидят, то ты великой милости от Бога, чести и похвалы от нас и от всех людей нашего государства сподобишься. Всех людей великой радостью исполнишь и слава дородства твоего в нашем и в окрестных государствах будет памятна, а мы на тебя надежны, как на свою душу».

Скопин при движении не спешил, во-первых потому, что к нему стягивались посланные с разных сторон отряды, а во-вторых, он ждал пока прибудет к нему Делагарди со своим войском.

Во время выступления из Новгорода был послан отряд под Псков. Скопин, не предвидя возможности скоро покончить со Псковом, приказал этому отряду спешить к Москве.

Из Тушина навстречу Скопину были высланы, как уж е было сказано, Зборовский и князь Григорий Шаховской, который освободившись из заключения в Каменской пустыни во время занятия северных городов войсками самозванца, пробрался в Тушино. Весь отряд их был до четырех тысяч человек.

Отряд Зборовского и Шаховского встретился с передовым отрядом Скопина у Торжка. Зборовский был прогнан. Отходя от Торжка к Твери, он отправил гонца в Тушино просить подкрепления.

Скопин и Делагарди спешили к Торжку, но придя, не нашли здесь Зборовского с Шаховским. В Торжке силы их увеличились новыми ратными людьми, к ним пришли три тысячи человек из Смоленской земли. Получив такое подкрепление шведские и русские войска выступили из Торжка к Твери.

На пути из Торжка в Тверь к Делагарди явился от Зборовского посланный с письмом, в котором Зборовский покушался отвлечь Делагарди от союза с Шуйским. Зборовский писал, что поляки защищают дело правое, и убеждал Делагарди перейти со своими войсками на сторону Димитрия, уверяя, что шведы обмануты людьми лживыми и злыми. Делагарди отвечал: «Я пришел сюда, в Московское государство, решать не словами, a оружием вопрос: кто справедлив – поляки или москвитяне. Мое дело служить своему королю, устраивать воинские отряды, мечем рубить и из ружья стрелять»... Это ответное письмо было послано с другим, a принесший письмо отъ Зборовского, был посажен на кол, за попытку, пользуясь своим приходом, возмущать наемных солдат.

Скопин дал битву Зборовскому под Тверью, и нанес полякам поражение. Зборовский принужден был отступить от Твери, а Скопин двинулся вперед, не придавая по прежнему значения взятию мелких городов, стремясь как можно скорее подойти к столице, и освободить ее от осады. Не доходя до Москвы 130 верст, Скопин получил извещение, что шедшее за ним наемное иноземное войско отказывается служить под предлогом неуплаты жалованья, и что русские не очищают Корелы, как бы следовало по договору чрез одиннадцать недель по вступлении шведов в русскую землю. Делагарди хотел официально скрыть от московских людей, что его не слушаются подчиненные, и делал вид, будто сам не хочет идти к Москве, потому что Москва не исполняет условия. Он отправил послов к своему королю за советом и к Василию Шуйскому, с требованием об уплате жалованья. Войско, между тем, бунтовало, и настаивало на возвращении на родину. Делагарди вынужден был уступить и двинулся по дороге к Новгороду, но шел медленно, надеясь, что дело поправится. Он стал у Торжка. Шведские солдаты обращались с населением не лучше поляков и воров...

Скопин, отправивши посланцев уговаривать Делагарди вернуться, сам перешел Волгу под Городнею, чтобы соединиться с ополчениями северных городов, и дойдя по левому берегу до Калязина, остановился. Соединясь с северными отрядами, Скопин выпросил у Делагарди около тысячи человек иноземцев, которые пришли под начальством Христиерна Зоме.

Сапега и Лисовский после неудач у Троицко-Сергиевской лавры, решились напасть на Скопина под Калязиным. Сапега уже знал, что у Скопина двадцать тысяч войска и ежедневно прибывают новые силы. Скопин и царь грамотами повсюду сзывали отдельные ополчения на соединение под Калязин. Здесь Христиерн Зоме занимался обучением ратному делу московских людей. Он находил, что вооружены они хорошо, но не умели ни держаться строя, ни обращаться с оружием, ни копать валов, ни брать их...

Сапега и Зборовский во главе двенадцатитысячного войска пошли под Калязин и остановились 14 августа у Рябовой пустыни – верстах в двадцати от Калязина. Скопин узнал об этом движении и отправил за Волгу отряд. Тушинцы выступили из-под Рябовой пустыни, и утром 18 августа стали переходить реку Жабну, недалеко от впадения ее в Волгу. В это время Скопин напал на тушинцев. Бились целый день. Тушинцы подались и бежали. Это была первая их битва со Скопиным, который уже давно наводил на них страх. Скопин знал, что от этой победы над соединенными силами важнейших предводителей смуты зависят во многом будущие его успехи.

Сапега, остановившись у Рябова, хотел было понравиться, но войско его после неудачи не хотело биться.

Теперь главным делом царя Василия и Скопина было достать как можно больше денег для уплаты наемному войску. Царь, по требованию Делагарди и Скопина, уже прислал двенадцать тысяч ефимков,⁷ но больше прислать он не мог. Царь и Скопин посылали грамоты за грамотами в северные города и монастыри с требованием денег на жалованье иноземному войску. Вот одна из этих грамот царя Василия в Соловецкий монастырь: «Литва и изменники стоят под Московским государством долгое время и чинят утесненье великое; и в том многом стояньи из нашей казны служилым людям на жалованье много денег вышло, а которые монастыри в нашей державе, и у них всякая монастырская казна взята и роздана служилым людям. Что у вас в Соловецком монастыре денежной всякой монастырской казны или чьи поклажи есть, то вы бы тотчас эту казну прислали к нам в Москву, и когда Всесильный Бог нам над врагами победу подаст, и с изменниками и с ворами управимся, то мы ту монастырскую казну исполним вдвое».

Скопин бил челом пермским приказным людям в таких выражениях: «Иноземцам, наемным людям найму дать нечего, в государевой казне денег мало; известно вам самим, что Государь в Москве от врагов сидит в осаде больше году; что было казны и та роздана ратным людям, которые сидели с государем в Москве. И вам бы говорить гостям и торговым лучшим и середним, и всяким людям, чтобы они для покоя и христианской избавы, чтобы Московское государство за наемными деньгами до конца не разорилось, дали на наем ратным людям денег, сукон, камок, тафты, сколько кому можно; а как даст Бог, от воров и от литовских людей Московское государство свободно будет, то государь велит те деньги заплатить. Да собрать бы вам с посаду и с уезду, кроме того, кто сам даст, с сохи по пятидесяти рублей денег для избавы христианской, немецким людям на наем. А у меня в полках дворяне и дети боярские всех городов немецким людям деньги, лошадей и платье давали не однажды; а в Новгороде митрополит, архимандриты и игумены, гости, посадские и уездные всякие люди деньги, сукна и камки давали им сколько кому можно». Пермяки, плохо помогая царю Московскому деньгами, ту же холодность обнаружили, когда нужно было помочь от воров вятчанам. Напрасно, не раз, писали вятчане, устюжане, вычегодцы и Строгановы, чтобы Пермяки выставили своих ратных людей против воров, казаков и черемис, засевших в Котельниче.

Не так поступил Соловецкий монастырь, который вместе с Печенгским в два раза выслал все имевшееся у них серебро: 17.000 рублей и серебряную ложку.

Трудно сказать, насколько были виноваты пермяки, но видно, каких больших усилий требовалось Скопину, чтобы собрать жалованье наемным войскам, приглашенным спасать Московское государство.

В то время, когда Скопин стоял в Калязине, шли деятельные переговоры со шведами. Скопин, по договору с секретарем Делагарди Олафсоном, дал на жалованье шведскому вспомогательному войску часть чистыми деньгами, а часть соболями. За это Олафсон обязался от имени Делагарди идти всем войском на помощь Скопину под Калязин, а потом с русскими силами – под Москву. При этом царь Василий принужден был поспешить исполнением Выборгского договора, и послал в Корелу приказ очистить эту область. Король шведский, получив известие о замешательстве, происшедшем среди посланных им войск, понуждал Делагарди продолжать начатое дело.

Отряд, высланный Скопиным, занял Переяславль-Залесский. С другой стороны приближался Шереметев, который беспрепятственно вошел в Муром, и взял приступом Касимов.

Скопин отдал распоряжение об укреплении Переяславля. Отсюда союзники двинулись к Александровской слободе. Здесь Сапега, Зборовский и Рожинский с четырьмя тысячами, дали союзным войскам бой, продолжавшийся целый день. Поляки отступили с потерею. Так север освобождался от тушинцев, и главные рати царя Василия стягивались к Москве.

Тушинцы чувствовали, что решительный час их близок. Им хотелось одолеть Москву до прихода Скопина. Перед приходом его в Александровскую слободу они успели пресечь сообщение с Москвою. В Серпухове стоял некто Млоцкий, и не допускал подвоза съестных припасов в Москву. Его шайки переходили с владимирской дороги на коломенскую и обратно, перехватывая обозы с хлебом. Кроме того, еще шайка князя Урусова с татарами сновала на Александровско-слободской дороге. От этих налетов не стало проезда в Москву, и быстро поднялась в Москве цена на все. Поднялся ропот и бунт. Царь Василий только и удерживал недовольных постоянными обещаниями, что скоро придет Скопин.

Порывы Скопина идти прямо на Москву удерживал Делагарди, в Суздале стоял Лисовский, и еще некоторые города были заняты войсками вора. Нужно было прежде обеспечить тыл.

Союз Московского государства с Швецией, войска которой уже действовали и помогали русским, вывел Польшу из ее выжидательного положения, заставил спешить решительными мерами. До сих пор она, косвенно, через разных «своих же» людей вредила Московскому государству. Мешало польскому королю Сигизмунду принять непосредственное участие в действиях против Москвы еще и то, что ему приходилось успокаивать своих же подданных, возмутившихся против него. Теперь он свободен. Он мог еще терпеть, спокойно ждать развязки, пока Шуйский боролся с самозванцем, а теперь, когда царь Московский заключил вечный союз против Польши с заклятым врагом ее, королем шведским, король польский не мог оставаться в покое.

Сигизмунд 30 сентября 1510 года писал папе Павлу V: «Хотя не сомневаюсь, что Вашему Святейшеству известны причины, побудившие меня объявить войну Московскому государству, но здесь будет уместно повторить их вкратце для того, чтобы окончательно выяснить их. Причины эти следующие. Распространение истинной христианской веры и польза моего государства, неприкосновенность моих владений и сохранение пограничных городов, которые неприятель собирался, по-видимому, разорить, пуская для этого тайные козни; захват исконных владений королей польских, совершенный изменническим образом тираном Василием Ивановичем; наконец тиранство стольких самозванцев, которые, будучи увлечены страстным желанием царствовать, выдавали себя за потомков великих князей Московских, разоряли Россию, как завзятые разбойники, и усеяли ее могилами своих жертв, угнетая в то же время подданных моего королевства, и нарушая вместе с тем мои права на наследие великих князей Московских» (предок Сигизмунда, Ягайло, был сыном русской княжны, и женат был на княжне русской). Папа одобрил побуждения Сигизмунда, благословил войну и послал ему нарамник⁸ и меч, как защитнику «истинной» веры.

Король польский Сигизмунд предпринял войну, чтобы завоевать Московское царство, и объединить под одною короною Польшу, Литву и Москву, а потом добыть себе и Швецию.

Король, отправляясь к границам Московского государства, оповестил сенаторов, что едет в Литву для наблюдения за ходом дел в России. Он обещал иметь в виду только одни выгоды Польской республики. Все добытое на войне с Москвою отдаст республике, ничего для себя не удерживая.

Смоленск, древний русский город, был предметом спора между Литвою и Москвою издавна. Москва возвратила его под свою власть при великом князе Василии Ивановиче, но Литва не могла забыть такой важной потери, так как этот город – ключ днепровской области, считался твердынею неприступною.

Все замыслы и движения в Польше были известны смоленскому воеводе Шеину, который посылал туда своих лазутчиков. Кроме того, некто Войтехов, подкупленный, письменно доносил Шеину. В марте 1609 г. Войтехов писал ему, что по окончании сейма королевич хотел было идти на Москву, но приехал воевода сендомирский и посол от Лжедимитрия вместе с послами от тушинских поляков с просьбою к королю и панам, чтобы королевича на Московское царство не слали, ибо они присягнули тушинскому царю головы свои положить, хотя б и против своей братьи. Тот же Войтехов сообщил известия из тушинского стана. Он писал, что крутиголова – Димитрий, хочет оставить Тушино и утвердиться на новом месте, потому что весною смрад задушит войско. Весною же он хочет непременно добыть Москву. Еще Войтехов писал, что сендомирский воевода на сейме именем Димитрия обязался отдать Польше Смоленск и северскую землю, и если б Мнишек не присягнул в этом, то поляки непременно хотели посадить королевича на царство Московское. (Это впоследствии оказалось ложью). По письму Войтехова Шеину было известно также, что из Тушина приехало домой много польских купцов, которые говорят, что Лжедимитрий хочет бежать, боясь Рожинского и казаков. Что у него нет денег на жалованье польскому войску, которое будто бы говорит: «если бы царь Московский заплатил нам, то мы воров выдали бы, а из земли Московской вышли», что Шуйскому стоить привлечь Заруцкого с его донскими казаками, и тогда можно сжечь тушинские таборы. Войтехов писал Шеину по себе: «Пришлите мне, пожалуйста, бобра доброго, черного, самородного, потому что меня слово обошло за последнее письмо к вам; так надобно что-нибудь в очи закинуть».

У пограничных жителей московских и литовских происходили обычные споры. Гонсевский, бывший посол в Москве, приглашал Шеина на порубежный съезд для решения спорных вопросов, но Шеин боялся принять на себя ответственность в решении пограничных вопросов в такое смутное время. А тут еще ему стало известно, что Гонсевский затем и приезжал в пограничное местечко Велиж, чтобы подговорить жителей Смоленска к сдаче королю. Этот-то Гонсевский извещал короля о желании бояр иметь царем королевича Владислава.

Сигизмунд выступил в поход после Пасхи в 1609 году. В Минске король имел свидание с гетманом Жолкевским, который еще раньше возражал против войны, а теперь он говорил: «Имеете ли ваше величество подтверждение от бояр, что они действительно желают вашего прихода; точно ли Смоленск хочет сдаться?». Но сторонники предприятия говорили: «Пока король далеко, боярам трудно отозваться; а когда услышать, что король перешел границу, тотчас заявят свое расположение». Тут получилось новое письмо Гонсевского, которое подбодрило короля. В нем Гонсевский настаивал, чтоб поляки шли как можно скорее, чтобы не упустить благоприятных обстоятельств.

Перейдя границу, Сигизмунд отправил в Смоленск грамоту, в которой говорится, что по смерти последнего Рюриковича, царя Феодора, стали Московскими государями люди не царского рода и не по Божию изволению, но собственною волею, насилием, хитростью и обманом, вследствие чего восстали брат на брата, приятель на приятеля; что многие из больших, меньших и средних людей Московского государства и даже из самой Москвы, видя такую гибель, били челом ему, Сигизмунду, чтоб он, как царь христианский, и наиближайший родич Московского государства, вспомнил свойство и братство с природными, старинными государями Московскими, сжалился над гибнущим государством их. И вот он, Сигизмунд, идет с большим войском не для того, чтоб проливать кровь русскую, но чтоб оборонить русских людей, стараясь более всего о сохранении православной русской веры. Потому смоленцы должны встретить его с хлебом и солью, и тем положить всему делу доброе начало. В противном же случае войско королевское не пощадит никого.

В словах Сигизмунда видно желание царствовать на Руси самому, о Владиславе же ни слова.

Шеин послание Сигизмунда оставил без ответа. Посланному приказал немедленно удалиться и грозил утопить его, если станет медлить и разговаривать. Поляки, бывшие с самозванцем, раздражили против себя русских до того, что мысль отдаться Сигизмунду соединялась с ужасом, что придут поляки и будут своевольничать.

Город Смоленск был очень велик. Окружность его была до семи верст. По стенам крепости его стояло 88 башен, каждая в длину до девяти сажень. Стены же из громадных квадратных природных камней. Местоположение Смоленска было очень выгодно для обороны. Он стоял на холмах, перерезанных оврагами. На другом берегу протекающего тут Днепра был посад, обнесенный деревянною стеною, называвшийся «Деревянным городом».

При приближении польского войска смоленцы зажгли «Деревянный город», а сами ушли в «Каменный город». Поляки повторяли предложения сдаться несколько раз. Был послан монах, но тот не вернулся. Пришел какой-то русский с убеждениями о сдаче, но его смоленцы повесили за то, что он, будучи русским, принял на себя такое поручение. Пострелявши несколько дней напрасно, поляки отправили посланца собственно к смоленским купцам. Те приняли его ласково, но приказали говорить и слушать не иначе, как глядя в землю, чтобы он не мог рассмотреть крепость.

С первых же дней осада Смоленска шла неудачно. Осажденные держали себя смело. Так, однажды шестеро смельчаков, переехав из крепости через Днепр на лодке к неприятельским шанцам среди белого дня захватили знамя и вернулись благополучно.

12 октября король приказал идти на приступ. Разбив ворота петардой часть войска ворвалась в город, но не получив подкрепления была вытеснена осажденными. Не удавались также и подкопы.

Приход Сигизмунда под Смоленск произвел в тушинском стане волнение. В походе короля тушинцы усматривали, что он сам домогается московской короны, и признает тушинского царька обманщиком, и не уважает прав и видов поляков, помогавших Димитрию. Гетман Рожинский был первый против короля. В Тушине он был полновластным хозяином, а в войске короля он не мог иметь такого значения. Рожинскому нетрудно было уговорить товарищей не отступать от цели, столь уже близкой к осуществлению. Они обязались друг перед другом не покидать Димитрия, пока он не достигнет престола, не переходить в другое войско, хотя бы и королевское, под смертною казнью. А в случае воцарения Димитрия требовать от него вознаграждения всем вместе. Если же царь стал бы медлить, то захватить области северскую и рязанскую, и кормиться доходами от них, пока не получат свое сполна. Подписанный акт тушинцы отправили к королю под Смоленск с послами Мархоцким и товарищами с просьбою, чтобы он вышел из Московского государства и не мешал их предприятию.

В то время, как тушинцы отправили послов к Сигизмунду, к ним шли послы короля. Им было поручено внушить полякам, что им гораздо приличнее служить своему государю, чем иноземному искателю приключений, и что они должны прежде всего заботиться об интересах Польши. Король обещал, если соединенными силами будет покорена Москва, выдать им вознаграждение из московской казны. Русским же, находившимся в Тушине, обещал сохранение веры, обычаев, законов, имущества и богатые награды, если они передадутся польскому королю.

Тушинцы, отправленные к королю, встретились в Дорогобуже с послами короля в тушинском таборе. Королевские послы допытывались узнать, зачем едут Тушинцы к королю, но ничего не узнали.

Король встретил тушинских депутатов с почетом. Перед королем от лица всего рыцарства, служащего Димитрию, говорил Мархоцкий. Он сказал, что королю не нужно вступаться в Московское государство, что вступление короля есть неприятельское действие против Димитрия, что через это рыцарство теряет надежду на вознаграждение своих трудов, предпринятых на собственные издержки. Непочтительный тон речи возбудил панов. Они смеялись депутатам, что Марина вышла замуж за второго Димитрия... Получив от короля суровый ответ, тушинцы немедленно отправились из-под Смоленска, и прибыли в свой табор раньше послов короля.

Но выслушание их донесения, Рожинский с товарищами советовались принимать или не принимать послов короля, уже приближавшихся к Тушину. Многие настаивали, чтобы остаться при том решении, которое было постановлено первоначально, но войско не согласилось. Оно уже страдало безденежьем. Между тем, еще до прибытия своего в Тушино, посольство чрез своих агентов пустило среди тушинского войска слух, что король привез большую сумму денег для уплаты войску. Все надежды этого войска были построены на обещании, что вот-вот возьмем Москву, получим все, а Москва что-то не давалась им. А теперь возможность получить вознаграждение другим путем изменила прежний дух, и взаимная клятва потеряла свою силу. В это время Сапега, стоявший у св. Троицко-Сергиевской лавры, послал известить, что он со всем своим войском покоряется королю, и требовал, чтобы тушинцы вступили в переговоры.

Послы короля прибыли 17 декабря 1609 года. Рожинский принял их, а царек и Марина смотрели в окно из своей избы, когда проехало это посольство к стану в сопровождении Зборовского и Рожинского. Сидели они, как говорится не у дел, чувствовали свое горе, на них уже не обращали никакого внимания. При этом вожди тушинских поляков ругали царька, что он мошенник, обманщик. Лжедимитрий намеревался уехать со своими русскими приверженцами, которым неприятно было такое обращение поляков с их «царем прирожденным». Царьку удалось было выйти из стана с 400 донских казаков, но Рожинский догнав, вернул их в Тушино, где Лжедимитрий с тех пор был под строгим надзором.

На другой день послы короля сказали, что они должны объявить свое посольство от короля войску. На это Рожинский ответил: «У нас есть царь Димитрий, прежде ему следует представиться; мы его войско; служим под его властью и знаменем, и потому спрашиваем вас, имеете ли что либо сообщить дарю Димитрию?». Послы на такой вопрос вместо ответа сами спросили: «Тот ли этот Димитрий Иванович, которому вся земля присягнула? Если он тот самый, то нам поручено объявить ему, что государь наш не только не хочет ему противодействовать, но еще будет помогать ему против изменников. Если же он ложный, то его величество не может посылать своих послов к обманщику». На это было отвечено так: «Не хотим вас обманывать, он не тот, который царствовал прежде, и не тот, за кого себя выдает, но так дела требуют, и особенно так следует поступать ради Москвы, которая смотрит в оба глаза на королевское посольство. Если его явно отвергнуть и пренебречь, сделается смута. Предоставьте нам... мы лучше знаем свойства нашего Димитрия. Мы сумеем сохранить достоинство нашего государя». Произошел между поляками спор. Одни отказывались принимать послов мимо Димитрия, a другие говорили, что послы приехали не к Димитрию, а к нам, от нашего короля, государя.

28 декабря Димитрий спросил у Рожинского о чем идут переговоры с королевскими послами. Подвыпивший гетман ответил: «A тебе что за дело, зачем послы приехали ко мне. Черт тебя знает, кто ты таков. Довольно мы служили тебе и проливали кровь, а пользы не видим». После этого Лжедимитрий решил непременно бежать из Тушина, и в тот же день вечером, переодевшись в крестьянское платье, сел в навозные сани и уехал в Калугу с шутом своим Кошелевым. В таборе произошел страшный беспорядок. Пестрое войско, собранное во имя призрачного царя, узнав, что его нет, сильно волновалось. Уменье действовать на толпу, повелительный тон Рожинского успокоил волновавшихся. Они не имели привязанности к Димитрию, но страх потерять заслуженное, желание получить золотые горы вскружил им головы, и кончилось волнение тем, что напав на царские избы, мигом захватили в них все, что там было более или менее ценного.

Совещания тушинцев с королевскими послами ни к чему не привели. Послы короля воздерживались от больших обещаний, как например – уплатить всему тушинскому войску жалованье. Зато они щедры были на обещания поодиночке, и в короткое время склонили на свою сторону Зборовского, Рожинского и других.

За отъездом самозванца, Рожинскому с товарищами ничего не оставалось, как только вступить в соглашение с королем, сократив требования. Но что было делать с русскими, которых было много в Тушинском стане? Двинуться за самозванцем они не могли, их поляки и не пустили бы. Да и надеяться, что он поправит свои обстоятельства не было оснований. Не могли они просить и Шуйского, который теперь уже не мог смотреть на них, как на прежних перебежчиков от Димитрия. Русским тѵшинцам оставался один выход – вступить в соглашение с послами короля. В назначенное время, по просьбе последних, собрались: нареченный патриарх Филарет с духовенством, Заруцкий с ратными людьми, Салтыков с людьми думными и придворными. Посол Станислав Стадницкий в речи своей собравшимся доказывал добрые намерения польского короля относительно Московского государства, о готовности короля принять его под свою защиту для освобождения от тиранов бесправных. Русские охотно слушали речь посла и королевскую грамоту, но принимая покровительство короля, они требовали прежде всего неприкосновенности православной веры. Послы поручились в этом. Русские написали ответную грамоту королю, в которой видны нерешительность и желание протянуть время, дождаться, что произойдет в Москве, и областях верных ей. Русские тушинцы вступили в соглашение с тушинцами-поляками, обязавшись не оставлять друг друга, и не приставать ни к бежавшему царьку, ни к Шуйскому, или его братьям.

Партия русских тушинцев, склонная к переходу на сторону короля, постановила послать к нему депутацию, которая должна была представить королю письменно пункты условий, на которых эта партия готова передаться польскому королю.

Послами от московских людей, находившихся в тушинском лагере были: Михаил Салтыков и сын его – Иван, князь Василий Рубец-Мосальский, Юрий Хворостинин, князь Федор Мещерский, дьяк Иван Грамотин и другие дворяне, всего сорок два человека.

31 января 1610 года послы от русских тушинцев были торжественно представлены королю. Прибытие их было праздником для польского самолюбия. Поляки радовались и думали, что завоевание Московии уже совершено без боя. Король сидел в шатре, окруженный сенаторами.

Прежде всех приблизился к королю Салтыков, который говорил о расположении московского народа к королю, и от имени этого народа благодарил его за милость. Сын его, Иван Салтыков, бил челом королю от имени патриарха Филарета и от имени всего духовенства. Наконец, дьяк Иван Грамотин от имени Думы, Двора и всех людей объявил, что в Московском государстве желают иметь царем королевича Владислава с тем, чтобы король сохранил неприкосновенною святую православную веру, которую столько веков исповедывали московские люди. После Грамотина опять говорил Михаил Салтыков и также подтвердить желание иметь царем Владислава. Салтыков заплакал, когда просил о сохранении православной веры. Он знал какая опасность угрожает православию от Сигизмунда.

При переговорах между сенаторами и послами русские, прежде всего, потребовали неприкосновенности православия. 4-го февраля был написан предварительный договор из восемнадцати пунктов, которые обнимали желания русских людей в интересах православия и всего строя жизни Московского государства. В этих пунктах вопрос о принятии Владиславом православной веры обойден молчанием.

У короля с сенаторами был такой разговор: «Ничего не может быть славнее, как призвать к этому великому назначению царственного отрока Владислава, надежду христианства. Но только не нужно забывать, с каким народом имеем дело. У этого народа такие же суровые нравы, как сурово небо их земли. Он негостеприимен, ненавидит иноземцев, вероломен, коварен. С ним нужно водиться очень осторожно. Нужно узнать, что у него на уме. Может быть, они только хотят избавиться от Шуйского и поневоле к нам обращаются. Царством этим легко овладеть, да удержать его много будет труда. Но все же не следует пренебрегать случаем, так как небо дает нам в руки это государство. Нужно ласкать их. Теперь они расположены лучше отдаться чужим государям, чем своим, и нет у них в виду претендента, которому бы они приносили законное повиновение».

Сенаторы решили, что такого важного дела решить окончательно нельзя без согласия всех чинов Польского государства.

После этого король писал польским сенаторам: «Хотя при таком усиленном желании этих людей, мы, по совету находящихся здесь панов, и не рассудили вдруг опровергнуть надежды их на сына нашего, дабы не упустить случая привлечь к себе и москвитян, держащих сторону Шуйского, и дать делам нашим выгоднейшего оборота, однако имея в виду, что поход предпринят не для собственной пользы нашей и потомства нашего, а для общей выгоды республики, мы без согласия всех чинов ее не хотим постановить с ними ничего положительного». Король указал здесь на свое беспристрастие к семейным своим выгодам. Далее король просил сенаторов помочь войском и деньгами: «только недостаток в деньгах может помешать такому цветущему положению наших дел, когда открывается путь к умножению славы рыцарства, к расширению границ республики, и даже к совершенному завладению Московскою монархией».

Сигизмунд спешил сделать и второй шаг вперед для выполнения своих замыслов. Он потребовал от послов, и они согласились повиноваться ему до прибытия Владислава в Москву, в чем и дали присягу.

Окончательное признание Владислава было отложено. Послы, обнадеженные и обласканные, пировали у Сигизмунда, пировали с панами, очарованные любезностью, с какою обходились с ними поляки.

По выходе тушинцев-москвичей были приняты королем тушинские послы от поляков во главе с Хруслинским, который произнес речь, полную покорности и готовности служить королю. Тут же были поданы изложенные на бумаге требования, но эти требования показались королю и сенаторам неприемлемыми.

Тушинские послы-москвичи уже собирались к отъезду в Тушино. В это время польские депутаты, не получившие удовлетворения от короля, обратились к русским послам с претензиею, ссылаясь на то, что москвичи в Тушине обещали быть заодно с поляками, и теперь настаивали, чтобы они не отделяли своего дела от их дела. Вследствие этого депутаты от тушинских польских войск получили в присутствии короля письменный ответ, в котором выяснено, что король не может принять на себя того, что по законам Польши не может быть допущено без согласия Речи Посполитой, т. е. налагать налоги, распоряжаться королевскими имениями. Но король обещал дать им требуемое вознаграждение тогда, когда будет владеть Московским государством, и определял доходы с северской и рязанской земли на жалованье войску, и сверх того обещал дать им в подарок известную сумму. Что же касается Марины, за которую депутаты также просили, то король выразил готовность сохранить ей по справедливости, как жене бывшего на престоле Димитрия, часть Московского государства. По получении такого ответа тушинцы московские уехали 20 февраля, а польские 1 марта.

Между тем тушинский стан волновался. Было привезено кем то письмо от царька, в котором он жаловался на коварство польского короля, убеждал рыцарство ехать к нему на службу в Калугу, и привезти к нему его супругу. Предлагая тотчас по тридцати злотых на коня, обещал исполнить все прежние обещания по завоевании Москвы. Марина бегала от палатки к палатке, умоляя ратных людей принять сторону ее мужа. Обещания выгод в устах Марины получали особую привлекательность. Димитрий был особенно необходим тем из поляков, которые потеряв собственность в Польше или не имея ее, мечтали получить ее в московской земле. Но более всех были на стороне Вора донские казаки. Им были совершенно чужды Сигизмунд и Шуйский, да и сама Москва была им чужою. Им нужен был свой особенный государь – царь своеволия. Их атаман Заруцкий стал было на сторону короля Сигизмунда, и хотел вести подчиненных под Смоленск, но казаки его уходили из табора и шли в Калугу. Их пытались остановить силою оружия, и уложили тысяч до двух. Остальные достигли Калуги, в том числе князь Димитрий Трубецкой и Засекин. Были и такие, которые послушали Заруцкого, вернулись к нему.

Казаки ушли, но тушинский стан продолжал волноваться. Сочувствовавшие Димитрию не поспели на помощь к казакам, за которыми был в погоне Рожинский. Марина была вне себя, и в ночь с 16 на 17 февраля 1610 года переодетая в мужское платье, она бежала в Дмитров к Сапеге, который обещал принять ее сторону. Тушинцы волновались. Не осталось в лагере ни царька, ни жены его. Негодование против Рожинского росло. Он убеждал иметь терпение хотя до возвращения отправленных к королю послов. Московские люди, остававшиеся в Тушине вместе с Филаретом, которого продолжали называть патриархом, также роптали, не получая сведений от послов.

Наконец послы прибыли. Прочитали ответ короля, в котором нашли только одни обещания. Тушино еще больше начало волноваться и требовало немедленной уплаты денег. Рожинский вынужден был отправить гонца к королю с письмом, в котором он писал: «Войско готово идти к Димитрию снова; если жалованье не будет уплачено как можно скорее, оно уйдет». В это время получилось известие, что Лжедимитрий обещает тушинскому войску уплатить жалованье восемьдесят тысяч злотых, которое действительно могли бы водворить порядок, но их не получалось ни от царька, ни от короля.

Волнение поднялось до высшей степени. Собрались на совет: «Нужно снова поднять Димитрия», – говорили одни. «Будем вести переговоры с Шуйским», – говорили другие. «Отойдем за Волгу, этим откроем бок королевский, пусть его теснит неприятель»,– говорили третьи. «Пойдем, когда так, в Польшу», – кричали иные.

Рожинский ничего не мог возразить на доводы своих подчиненных, нуждавшихся в деньгах. Раздались выстрелы в сторону, где был гетман. Приверженцы его отвечали. Противники Рожинского при криках: «кто добр, тот за нами!», выехали из стана в поле, и решили ехать в Калугу к Лжедимитрию.

Рожинский пробовал еще доносить королю о необходимости высылки денег, или прибытия короля на помощь, но король не трогался из-под Смоленска, и не прислал никого в Тушино для окончательных переговоров с рыцарством. Он вынужден был покинуть Тушино в первых числах марта 1610 года, зажег стан и двинулся к Иосифово-Волоколамскому монастырю. Немногие из русских пошли за ним. Большая часть поехали с повинною в Москву или Калугу.

Когда в Тушине все распадалось, Сапега с Мариною в Дмитрове выдержали напор войск Скопина. Теперь Марина решила ехать в Калугу к Димитрию... Сапега пробовал ее удерживать. «Не безопаснее ли вам, – говорил он, – воротиться в Польшу к отцу и матери, а то вы попадете в руки Скопина и Делагарди». «Я царица всея Руси, – отвечала Марина, – лучше исчезнуть здесь, чем со срамом воротиться к своим ближним в Польшу». Сапега хотел ее удержать против воли, но Марина сказала: «Если ты меня не пустишь, то я дам тебе битву. У меня есть триста пятьдесят казаков». После этого Сапега не останавливал Марину. Она надела бархатный кафтан красного цвета, вооружилась саблею и пистолетом и уехала в Калугу.

После отъезда Марины Сапега вскоре двинулся к Волоколамску к Иосифову монастырю. Здесь был уже Рожинский.

В Иосифовом монастыре Рожинский как-то упал, ушибся и недолго поболев, умер. После суматохи, происшедшей вследствие его смерти, некоторые польские военачальники со своими отрядами объявили, что будут служить одному королю.

Зборовский с большею частью войска пошел к Смоленску, а другая осталась в Иосифовом монастыре, но была вытеснена союзным войском. Уходя из монастыря, поляки покинули русских, выведенных из Тушина, среди них и митрополита Филарета, который теперь получил возможность уехать в Москву. Из 1500 поляков и донских казаков, после битвы под Иосифовым монастырем спаслось только триста человек, потерявши все и знамена. Все тушинские поляки после этого соединились на реке Угре, и отсюда завели сношения с Лжедимитрием, приезжавшим к ним из Калуги дважды, так как не получивши денег поляки не трогались. Войско Лжедимитрия вновь достигло до 6000 человек.

Сапега съездил к королю, поклонился ему и поехал, как говорят, по тайному соглашению с королем к тушинскому вору.

Лжедимитрий и король находились в затруднительном положении. Первый ничего не мог предпринять против Москвы с шестью тысячами войска. Московские же отряды подходили уже под самую Калугу. А второй, поспешивший к Смоленску с малыми силами, думал что одного присутствия его будет достаточно, чтобы покорить Московское государство, истерзанное смутою. Теперь он видел пред собою неравную борьбу. В то же время король убеждался, что приход его в Московское государство принес только пользу Шуйскому, разогнав тушинский табор. При таких обстоятельствах произошло теперь сближение Калужского царька с королем.

Москва освободилась от Тушина. Скопин и Делагарди 12 марта 1610 г. въехали в Москву.

По приказу царя бояре встретили Скопина-Шуйского у городских ворот с хлебом-солью. Простые граждане предупредили их, падали ниц и со слезами благодарили его за освобождение Москвы от самозванца. Взоры всех обратились к Скопину-Шуйскому. Замутившееся русское общество страдало от отсутствия человека, на которого можно было бы опереться. Таким человеком явился Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. После горьких лет тесноты и унижения Москва справляла теперь давно невиданный праздник.

Но не долго пришлось Москве радоваться. При похвалах Скопину в народе росло неуважение к царю Василию. Везде шел говор, что лучше бы избрать на царство всею землею боярина, который доказал уже свою способность, заслужил честь трудами на пользу и избавление всей земли. Когда Скопин был еще в Александровской Слободе до прихода в Москву, Прокопий Ляпунов присылал к нему представителей от рязанской земли, которые заявили, что вся рязанская земля хочет, чтобы он был избран в цари. Михаил Васильевич не придав этому заявлению значения, не сообщил своему дяде, который узнал об этом стороною. И недавний любимец-племянник стал теперь царю Василию ненавистен. Трудно было уверить его в несправедливости подозрений. Везде уже стали говорить, что царь тайно готовит Михаилу Васильевичу зло. Непрерывные знаки народного расположения к Скопину тревожили царя Василия. Он уже смотрел на Скопина, как на соперника. Делагарди, слыша толки о зависти и ненависти к Скопину, предостерегал его и уговаривал, как можно скорее оставить Москву и выступить к Смоленску против Сигизмунда. Удерживали его в Москве молодая жена, и страстно любившая его мать.

Царь Василий при всем этом не проявлял видимых знаков неудовольствия к Скопину. В неприязненных отношениях царя Василия к Скопину имел главное значение брат царя, Димитрий Шуйский, который, при старости и бездетности Василия, считал себя наследником престола. Порядок же престолонаследия не был утвержден, а тут вспышки народной любви царский венец сулят Михаилу Скопину.

23 апреля Скопин был приглашен на крестины к князю Воротынскому кумом, а кумою была жена Димитрия Шуйского – Екатерина, дочь известного опричника Малюты Скуратова. Она обносила угощенье. Во время пира Скопину сделалось дурно, он занемог кровотечением из носа. Его отвезли домой, а через две недели народный любимец скончался на руках своей матери и жены. Взрыв негодования при известии о кончине Скопина-Шуйского был очень сильный. Народная молва приписала кончину его отраве, поднесенной Скопину женой Димитрия Шуйского. Дом царского брата Димитрия спасли от разрушения только войско, разогнавшее негодовавших. В народном сознании сложилось полное убеждение, что Скопин отравлен. Такого же мнения был и Делагарди, который, взглянув на мертвого Скопина, прослезился и сказал: «Московские люди, не только на всей Руси, но и в королевских землях государя моего, не видать мне такого человека». Народ плакал по князе Михаиле. Не суждено было любимцу народа быть на Московском престоле, но зато гроб его поставили между гробами царей и великих князей Московского государства, в Архангельском соборе.

Кончина Скопина была самым тяжелым ударом царю Василию Шуйскому. Его и прежде не любили, не уважали – видели в нем царя несчастного, Богом не благословенного, но Скопин примирял царя с народом, дав последнему твердую надежду на будущее. И вот этого примирителя не стало, и что всего хуже, народная молва утверждала, что сам царь из зависти и злобы лишил себя и царство крепкой опоры. Будущее для народа теперь уже ничем не связывалось с фамилией Шуйских. Царь стар, бездетен, a наследника – князя Димитрия, также не любили, не уважали. Теперь же, кроме того, обвиняют его в отравлении племянника.

Весть, что не стало лучшего воеводы, спасителя земли русской, разнеслась по русской земле. Взоры многих тревожно обращались в разные стороны, ища опоры для будущего. В это время начинает усиленно действовать рязанский дворянин Прокопий Ляпунов, давний ненавистник царя Василия. Пользуясь общим настроением против Шуйских по случаю кончины Скопина, он требует свержения царя Василия, но преемника ему не указывал. В Москве Ляпунов ищет сильного сотрудника, князя Василия Голицына, который пристал к Ляпунову будто мстителем за Скопина, но для своих целей – ему самому мерещился царский престол. Ляпунов перестает слушаться царя, посылает возмущать города, верные последнему. Против царя уже восстала рязанская земля.

Между тем московское войско в числе сорока тысяч, вместе со шведами выступило по направлению к Смоленску под начальством князя Димитрия Шуйского, ненавистного ратным людям по подозрению в отравлении их вождя и за его гордость.

Сигизмунд узнав, что в Можайске собирается большой отряд царского войска, отправил ему навстречу гетмана Жолкевского, который 14 июня осадил Царево-Займище, где засели царские воеводы Елецкий и Валуев. Здесь с Жолкевским соединился Зборовский с тушинскими поляками, которые службу королю предпочли службе царьку Калужскому. Но Жолкевский не хотел брать приступом Царево-Займище, зная, что русские, слабые в чистом поле, трудно одолимы при защите укреплений. Елецкий и Валуев увидев, что Жолкевский намеревается принудить их к сдаче голодом, послали к Димитрию Шуйскому в Можайск с просьбою о выручке. Шуйский двинулся и стал у Клушина, истомив войско переходом при сильной жаре. Два немца – перебежчика из отряда Делагарди, донесли Жолкевскому о движении Шуйского. Жолкевский, оставив часть войска у Царева-Займища для задержания Елецкого и Валуева, с остальными сам пошел к Клушину против Шуйского, разделив по тесноте места войско на два отряда. Один схватился со шведами и заставил Делагарди отступить, а другой отряд поляков напал на московское войско и прогнал часть его, именно конницу, но с пехотою Шуйский засел в деревне Клушине и упорно отбивался. Пушки его наносили большой урон полякам. Исход битвы был очень сомнительным. Неожиданно наемные немцы понемногу начали передаваться полякам, а потом объявили, что все хотят вступить в переговоры с гетманом. Когда переговоры уже начались, подоспел Делагарди и хотел прервать переговоры, но никак не мог. Иноземное войско согласилось соединиться с гетманом. Делагарди же и Горн с небольшим отрядом получили дозволение отступить на север, к границам своего государства. Русские, видя, что немцы изменяют, начали готовиться к отступлению. Немцы дали знать полякам, что русские бегут. Поляки бросились в погоню и овладели всем обозом. Димитрий Шуйский, потеряв свой отряд, по словам летописца возвратился в Москву со срамом: «Был он воевода сердца не храброго, обложенный женствующими вещами, любящий красоту и пищу, а не луков натягивание».

Измену наемников летописец приписывает Димитрию Шуйскому: «они просили денег, а он отговаривался что денег нет, тогда как деньги были. Немецкие люди стали сердиться, и послали под Царево-Займище сказать Жолкевскому, чтоб шел не мешкая, а они с Ним биться не станут».

От деревни Клушина Жолкевский вернулся под Царево-Займище. Елецкому и Валуеву казалась невероятною победа Жолкевского. Им показали знатных пленников, но и убедившись в страшной истине, они все еще не хотели сдаваться, а говорили Жолкевскому: «Ступай под Москву: будет Москва ваша и мы будем готовы присягнуть королевичу». Гетман отвечал: «Когда возьму я вас, то и Москва будет наша». Елецкий и Валуев не видели возможности защищаться далее. Они рассудили, что дело Василия Шуйского проиграно, царству его конец. Они волей-неволей целовали крест Владиславу. Гетман же должен был присягнуть: православной веры у московских людей не отнимать, престолов Божиих не разорять, костелов римских в Московском государстве не ставить. Быть Владиславу государем также, как были и прежние природные государи. Боярам, и всяких чинов людям, быть по прежнему; в московские города не посылать на воеводство польских и литовских людей. У дворян, детей боярских и всяких служилых людей жалованья, поместий и вотчин не отнимать. Против Тушинского царька промышлять заодно, а королю отступить от Смоленска и оставить его по прежнему при Московском государстве, наравне с другими городами, как только смоленцы присягнут Владиславу.

За Елецким и Валуевым присягнули Владиславу Можайск, Борисов, Иосифов монастырь, Погорелое Городище и Ржев. Из отрядов от этих городов войско гетмана увеличилось на десять тысяч. Через этих новых подданных королевича Жолкевский сносился с Москвою. Туда он посылал и запись, данную им воеводам при Цареве-Займище, думая, что она послужит для московских жителей полным ручательством за их будущее при Владиславе. Но вот что отвечали гетману из Москвы смоленские и брянские служилые люди, которым он чрез их земляков подослал грамоты и запись: «Мы эти грамоты и ответные речи и запись, сами прочитавши, давали читать в Москве дворянам и детям боярским, и многих разных городов всяким людям, и они прочитав говорят: в записи не написано, чтоб государю нашему королевичу Владиславу Сигизмундовичѵ окреститься в нашу христианскую веру, и окрестившись сесть на Московском государстве».

Известие о поражении под Клушиным дошло до Калуги. Там нашли своевременным двинуться к Москве. Делами царька заправлял Сапега, которому приходила мысль: «почему бы ему, под шумок, не сделаться царем». По дороге ему нужно было взять Пафнутиев Боровский монастырь, в котором находился с отрядом войск московских воевода, князь Михаил Волконский с двумя товарищами. Видя непреклонность старшего воеводы сдаться, они тайно открыли острожные ворота, чрез которые вошло войско Лжедимитрия. Волконской, увидя измену, бросился в церковь. Напрасно звали его изменившие товарищи выйти из церкви с покорностью к победителям. «Умру у гроба Пафнутия чудотворца», – отвечал Волконский, стал в церковных дверях и бился, пока не изнемог от ран и пал у левого клироса, где и был изрублен. Рассказывают, что сколько ни скребли, ни мыли, не могли уничтожить кровавых пятен на камне.

От Пафнутиева монастыря самозванец пошел к Серпухову. Город сдался. Защищавшие его крымские татары, пришедшие к царю Василию на помощь за большие деньги не бились против войск Сапеги, а бросились грабить. Сдались дальше Коломна и Кашира, но не сдался Зарайск, в котором управлял князь Димитрий Михайлович Пожарский. Жители Зарайска пришли к воеводе всем городом, просили целовать крест самозванцу, но Пожарский отказался, и с немногими людьми заперся в крепости. Никольский протопоп воодушевлял его, и благословил умереть за православную веру. Пожарский еще больше укрепился, и заключил с жителями Зарайска такой уговор: «Будет на Московском государстве по старому царь Василий, то и ему служить, а будет кто другой– и тому также служить». После этого договора Зарайск не колебался, побивал воровских людей, и город Коломну вернул царю Василию.

Лжедимитрий шел вперед и остановился у села Коломенского.

Жолкевский видел, что овладеть Москвою можно только именем Владислава, и только при условии, что он будет царствовать как прежние природные государи. Он понимал, что малейший намек на унижение Московского государства, нарушение его целости может испортить все дело.

Когда московские служилые люди переписывались с Жолкевский об условиях, на которых должен царствовать Владислав, Голицын сносился с Ляпуновым, который прислал в Москву Алексея Пешкова к брату своему Захару и своим сторонникам, чтоб царя Василия с государства ссадить. Они начали сноситься с полками Лжедимитрия, и условились, что тушинцы отстанут от своего царька, а москвичи сведут с престола Василия Шуйского.

Шуйский чувствовал, что ему трудно удержаться на престоле, и собрался вступить в переговоры с Жолкевским. Но пока он собирался Захар Ляпунов с товарищами 17 июля 1610 года пришли во дворец. Выступил Захар Ляпунов и стал говорить: «Долго ль за тебя будет литься кровь христианская? земля опустела, ничего доброго не делается в твое правление. Сжалься над гибелью нашею, положи посох царский, а мы уже о себе как-нибудь промыслим».

Шуйский, привыкший к подобным выступлениям, видя пред собою толпу людей незначительных, пристращал их окриком непристойно – бранными словами, а обращаясь к Ляпунову, сказал: «Смел ты вымолвить это, когда бояре мне ничего такого не говорят»? И вынул было нож, чтобы еще больше пристращать мятежников. В Москве уже стало известным, что в Кремле что-то происходит. Толпы пошли к Лобному месту. Когда приехал туда патриарх, и нужно было объявить, в чем дело, то народ уже не вмещался на Красной площади. Захар Ляпунов с Салтыковым и Хомутовым взойдя на Лобное место, просили идти всех на всенародное собрание, на более просторное место к Серпуховским воротам. Туда же должен был следовать и патриарх.

Здесь бояре, дворяне, гости и торговые лучшие люди советовались «как быть Московскому государству, чтобы не быть в разорении и расхищении: пришли под Московское государство поляки и Литва, а с другой стороны Калужский вор с русскими людьми, и Московскому государству с обеих сторон стало тесно».

Охотников стоять за Шуйского было мало, и потому не произошло смятения и большого разногласия. Патриарх пробовал возражать, но в виду подавляющего большинства не противился и ушел. Порешили идти к царю, и бить челом от всего мира, чтобы оставил царство. Бояре отправились к царю. Выступил свояк царя, князь Иван Воротынский и сказал: «Вся земля бьет тебе челом, царь Василий Иванович, оставь свое государство ради междоусобной брани, чтобы те, которые тебя, государь, не любят и служить тебе не хотят, и боятся твоей опалы, не отстали от Московского государства, а были бы с нами в соединении, и стояли бы за православную веру все заодно».

Царю Василию ничего не оставалось, как подчиниться. Та сила, которая возвела его на царство, теперь объявляет, что не хочет видеть его царем. Он переехал из царских палат в свой княжеский дом.

Шуйский сделал было попытку остаться царем. Он сносился со своими приверженцами, подкупал стрельцов. Пользуясь этим, патриарх начал требовать восстановления Шуйского на царство. Нашлись и сторонники, но вожаки партии низведения Шуйского поспешили покончить с притязаниями Шуйского. Они постригли его против желания а также и жену его в монашество, братьев же посадили под стражу.

Так закончилось кратковременное тревожное царствование Василия Шуйского.

Осталась русская земля без царя...

Настало междуцарствие. Кому же было взять в руки правление государством, по крайней мере, до избрания царя, как не Боярской Думе?

Стала править государством Боярская Дума, или совет из семи знатных вельмож (Семибоярщина). «Все люди били челом князю Мстиславскому с товарищи, чтобы пожаловали, приняли Московское государство, пока нам Бог даст государя».

В грамотах, разосланных по городам 20 июля от временного правительства, во главе которого был Мстиславский, от имени Москвы писали: «Видя междоусобие между православными христианами, польские и литовские люди пришли в землю Московского государства и многую кровь пролили, церкви и монастыри разорили, святыне поругались и хотят православную веру в латинство превратить; польский король под Смоленском стоит, гетман Жолкевский – в Можайске, а вор– в Коломенском»... «И вам бы всем, всяким людям», – говорилось в грамоте, – стоять с нами вместе заодно и быть в соединении, чтобы наша православная христианская вера не разорилась, и матери бы наши, жены и дети в латинской вере не были».

Самою сильною партией в Москве, которой держался и патриарх, была партия не желавшая иметь государем ни польского королевича, ни Лжедимитрия. Эта партия намечала двух лиц на Московский престол: князя Василия Васильевича Голицына и четырнадцатилетнего Михаила Феодоровича Романова – сына митрополита Филарета Никитича. Но эта партия должна была поступиться пока своими стремлениями пред надвинувшимися уже обстоятельствами.

Стоявший в Можайске Жолкевский требовал признания царем польского королевича Владислава, опираясь на большой отряда русских служилых людей, уже присягнувших Владиславу, а в Коломенском стоял Лжедимитрий, царь черни, между которой он имел много приверженцев в Москве. Во главе сторонников Лжедимитрия был Захар Ляпунов, польстившийся на громадные обещания Тушинского вора. Стало известным, что Захар Ляпунов намерен тайно впустить в Москву войско самозванца.

Бояре, опасаясь московской черни с ее покровителем – Тушинским вором, нашли, что единственное спасение – Владислав, т. е. гетман Жолкевский с его войском.

По приглашению Мстиславского, Жолкевский с войском 20 июля двинулся из Можайска и в тоже время послал грамоты, в которых извещал, что идет защищать столицу от Вора, а Мстиславскому с боярами прислал кроме того грамоту, из которой они могли видеть, какие выгоды получат они от тесного сближения с Польшей.

Хотя Мстиславский и пригласил Жолкевского, хотя помощь его и была очень нужна против самозванца, но мысль иметь царем иноверного королевича большинству москвичей была очень страшна. Патриарх восставал против этого. И когда Жолкевский был уже в нескольких верстах от Москвы, бояре написали ему, что не нуждаются в помощи, и требовали, чтобы польские войска не приближались к столице.

Патриарх продолжал настаивать на избрании русского православного царя, убеждая примерами из истории, но люди, «закрыв уши чувственные и разумные, посмеялись над увещанием патриарха и разошлись» – говорит современник. Митрополит Филарет также говорил народу с лобного места: «Не прельщайтесь, мне самому подлинно известно королевское злоумышленье над Московским государством; хочет он им с сыном завладеть, и нашу истинную христианскую веру разорить, а свою латинскую утвердить». Но и это увещание не подействовало.

Жолкевский не обратил внимания на письмо Мстиславского, и 24 июля стоял уже в селе Хорошеве в семи верстах от Москвы, а с другой стороны находился его могущественный теперь союзник – самозванец, который уже действовал. Со стороны, где стоял Вор, сапежинцы зажгли кирпичный завод. Пожар распространился по предместью Москвы. Во время суматохи войско Вора пошло на приступ к Москве.

Во время сражения с самозванцем Мстиславский, чтобы завязать сношения с Жолкевским, спросил его: «врагом или другом пришел он под Москву?». Жолкевский ответил, что готов помогать Москве, если она признает царем Владислава. В тоже время в стане Жолкевского явились посланцы из стана самозванца. Они доставили письмо Жолкевскому от Сапеги, который просил не мешать им, Димитриевым людям, покорить Москву. И тут же эти посланцы испрашивали у гетмана пропуск для проезда к королю, к которому посланцы имели письмо. В нем самозванец предлагал королю и Речи Посполитой разные выгоды, по вступлении его на московский престол. Жолкевский видел, что Вор не нужен Польше, но для избежания открытой вражды между поляками, его и служившими Вору, он просил короля обойтись милостиво с посланцами самозванца и польского войска.

На следующий день опять пришли к Жолкевскому с письмом от Мстиславского, но гетман не ответил письменно, a велел сказать, что письменные сношения только затянут дело: «пусть лучше съезжаются с нами бояре для переговоров».

Съезды начались, но и теперь дело затягивалось. Вопрос о принятии Владиславом православия был камнем преткновения на совещаниях. Патриарх объявил боярам относительно избрания королевича: если крестится и будет в православной христианской вере, то я вас благословляю. Если же не крестится, то во всем Московском государстве будет нарушение православной христианской вере, и «да не будет на вас нашего благословения». Московские уполномоченные говорили: «Все Московское государство только и желает, чтобы иметь государем королевича Владислава, и надеется, что под его правлением снова наступить золотое время для Московская края... но с тем, чтобы он принял православную веру». Поляки говорили, что это нужно предоставить самому королевичу, невозможно насилием заставить его отрекаться от римско-католической веры.

Поляки, гордо считая себя победителями и завоевателями, принимали от русских предложения условий недружелюбно. После неоднократных изменений и дополнений в статьях договора русскими, наконец, Жолкевский объявил, что он принимает только те условия, которые были утверждены королем, и на которых целовал крест Салтыков с товарищами под Смоленском. Прибавки же, сделанные боярами теперь в Москве, между которыми главная состояла в том, что Владислав примет православие, должны быть переданы на решение короля.

Заготовленный договор бояре отправили на. благословение патриарха. 27 августа происходила торжественная присяга московских жителей на Девичьем поле королевичу Владиславу. На другой день присяга продолжалась в Успенском соборе в присутствии патриарха. Сюда пришли русские тушинцы, прибывшие в Москву с Жолкевским: Михаил Салтыков, князь Масальский и другие. Они подошли под благословение к патриарху, который гневно сказал им: «Если вы пришли правдою, а не лестью, и в вашем умысле не будет нарушения православной вере, то будь на вас благословение всего вселенского собора и от меня грешного; если же вы пришли с лестью, с злым умыслом против веры, то будьте прокляты»! Салтыков плакал, уверяя, что в нем нет лукавства. Когда подошел в числе других под благословение патриарха Михаил Молчанов (убийца Борисова сына, игравший недолго роль второго Димитрия), патриарх закричал: «Окаянный еретик! Ты недостоин войти в церковь Божию», и велел выгнать его вон.

Во время переговоров Московского правительства с Жолкевским, воровской табор не делал нападений на Москву, он ждал, чем кончится их посольство к королю. Послы эти вернулись 18 августа неудовлетворенными. Паны в королевском совете рассудили, что странно было бы оказать помощь Вору в овладении Москвою, когда та же Москва готова отдаться Польше. При этом они нашли, что бесчестно будет для короля помогать человеку неизвестного рода, не царской крови. Кроме того не видно, чтоб у него в Московском государстве много было сторонников.

После этого воровской табор снова затевал нападение на Москву. Их располагали к этому и слухи, что черный народ склонялся лучше покориться тому, кто носил имя их природного царя, чем полякам.

Бояре, узнав о замыслах в воровском таборе, упрашивали Жолкевского, чтобы он отвел поляков от Вора, и расправился с ним окончательно заодно с москвичами. Гетман написал Сапеге, но ответ получился отрицательный. Увещания не помогали. Жолкевский 25 августа двинул свое войско против своих соплеменников. Мстиславский также вывел пятнадцать тысяч на помощь, и Сапега выставил свои военные силы. Казалось, готово было вспыхнуть междоусобие у победителей на глазах у побежденных москвичей. Жолкевский поставил свой отряд в боевое положение, но не хотел произвести такого соблазна, и потому просил Сапегу на свидание для переговоров. После совещаний были посланы к самозванцу некие Быховец и Побединский, которые передали ему: «король вашей милости дает Самбор или Гродно, что сами выберете; соглашайтесь, ваша милость, приступите на договор с гетманом, а то видите, уже столица отдалась королевичу; трудно завладеть столицей вам».

Оскорбительным показалось Вору это предложение, хотя еще недавно сам хотел бежать, но поляки удержали его, обещав стоять за него. В порыве досады он сказал: «Да лучше я буду служить у мужика, и кусок хлеба добывать трудом, чем смотреть из рук его величества». А Марина в раздражении сказала депутатам: «Пусть король Сигизмунд отдаст царю Краков, а царь ему из милости уступить Варшаву». Самозванец предполагал еще держаться около Москвы, и заперся в Николо-Угрешском монастыре. Гетман, проведя с разрешения бояр войско чрез Москву, хотел захватить его там, но он, предупрежденный каким то москвичом, убежал с Мариною в сопровождении атамана Заруцкого и отряда Донских казаков в Серпухов, а потом в Калугу. Бояре, находившиеся при Воре, также присягнули Владиславу.

Изгнание Вора и избрание Владислава сопровождалось пирами. Бояре и гетман взаимно угощали друг друга, делали друг другу подарки.

Спустя два дня после того, как была принесена торжественная присяга с обеих сторон, к Жолкевскомѵ прибыл от короля гонец с письмом, в котором Сигизмунд требовал, чтобы Московское государство было утверждено за ним самим, а не за сыном его.

Вслед за этим гонцом приехал Гонсевский, с подробнейшими указаниями к гетману. Исполнить эти указания не представлялось возможным по мнению не только самого Жолкевского, но и Гонсевского, узнавшего положение дел. Гетман нашел невозможным нарушить договор, и исполнить желание короля, которого одно имя, по признанию самих же поляков, было ненавистно московскому народу.

Уведомляя короля о присяге Москвы Владиславу, гетман писал ему: «Один Бог знает, что в сердцах кроется, но сколько можно усмотреть, москвитяне искренно желают, чтобы королевич царствовал у них. Для переговоров о крещении Владислава и других условиях отправляются к вашей королевской милости князь Василий Голицын с товарищами». Гетман писал королю, что Голицын добрый, надежный человек.

По освобождении Москвы от самозванца, Жолкевский настаивал на скорейшей отправке посольства к Сигизмунду. Выбором главных лиц в число посольства руководил сам гетман. Это давало ему случай удалить из Московского государства подозрительных для него людей. Первым лицом в это посольство был намечен самим гетманом Василий Голицын, с удалением которого Жолкевский достигал двух целей: удалял из Москвы самого видного по способностям и деятельности боярина, и отдавал в королевские руки искателя престола. Михаил Феодорович Романов, носивший в это время звание стольника, был еще очень молод, и потому не мог быть включен в состав посольства, зато гетман настоял, чтобы в числе послов ехал отец его, митрополит Филарет, как тоже опасный человек. Гетман слышал, как поговаривали – не выбрать ли царем Филаретова сына Михаила.

Удалив таким образом Голицына и Филарета, Жолкевский позаботился, чтобы и бывший царь Василий был отправлен в Волоколамский монастырь, а двое братьев его в Белую. Отсюда, предполагалось, удобнее было переправить их в Польшу.

Число лиц посольства доходило до 1246 человек. Кроме Голицына и митрополита Филарета там были: думный дьяк Томило-Луговской, Спасский архимандрит Евфимий, Троицкий келарь Авраамий Палицын и другие. К ним присоединены были выборные из разных чинов люди.

Посольство получило подробный наказ, помеченный 17 августа 1610 года, в котором возобновлялись требования, отклоненные временно Жолкевским: чтобы Владислав непременно принял православие. Причем указывалось принять ему крещение от митрополита Филарета и архиепископа Сергия в Смоленске, а в Москву прибыть уже православным, чтобы здесь можно было встретить королевича патриарху и всему духовенству со крестами и чудотворными иконами. Чтобы царствуя в Москве, он женился на православной. Будучи царем, Владислав не должен был иметь сношения с папою по вопросам веры, или принимать от него благословение; чтоб не допускать в Московское государство учителей римской веры. Московских людей, какого бы звания они ни были, за отступление от православной веры в католичество, казнить смертью, а имущество их отбирать. Требовалось также, чтобы новый царь не приводил с собою много поляков. Далее шли статьи и условия о том, чтобы король оставил Смоленск и ушел в свое государство. Чтобы города были очищены от поляков, чтобы все пленные, взятые в Московском государстве во время смуты, были возвращены без выкупа и т. д. Вообще же послы должны были усердно заботиться о скорейшем приезде Владислава в Москву.

С избранием Владислава шведы естественно превратились из союзников в неприятелей Московскому государству. Они взяли Ладогу, но не имели успеха под Иван-городом, жители которого, несмотря на крайность, оставались верными самозванцу. Самозванец опять укрепился в Калуге, и как будто готовился к войне с бывшим своим союзником Сапегою, который выступил в северскую землю будто бы для того, чтобы отнять ее у самозванца. Но на самом деле он, по соглашению с братом своим, канцлером польского королевства, Львом Сапегою, должен был поддерживать самозванца, отвлекавшего внимание москвичей от замыслов короля.

Жолкевский видел, что положение, занятое им, опасно – он один под Москвою с небольшим отрядом войск. Он понимал, что русские, вынужденные крайнею необходимостью принять на престол иноземца, никогда не примут иноверца, а Сигизмунд не согласится позволить сыну принять православие.

Но и теперь самозванец сослужил гетману службу. Бояре, опасаясь, что простой народ при первом подходящем случае станет за Димитрия, предложили Жолкевскому ввести в Москву польское войско. В начале гетман охотно согласился на это, а потом, приведя в пример первого Димитрия, сказал: «Мне кажется гораздо лучше разместить войско по слободам столицы, которая будет, благодаря этому, как бы в осаде».

Жолкевский послал Гонсевского в Москву к боярам предложить, чтобы они отвели ему слободы и Новодевичий монастырь, бывший тогда вне города. Бояре согласились, но патриарх возражал против постановки польских войск в Новодевичьем монастыре. Вокруг Гермогена собрались дворяне, торговые и посадские люди, стрельцы. На двукратные приглашения патриарха придти к нему бояре отзывались, что заняты государственными делами. После этого Гермоген сказал, что если бояре не хотят придти, то он сам придет к ним. но не один, а с народом. Это подействовало. Бояре пришли и беседовали два часа, опровергая будто бы неблагонамеренные замыслы гетмана.

Гермоген говорил, что Жолкевский, не отправляя своих войск против Калужского вора, ведет их в Москву, a русские полки посылает против шведов. Бояре из боязни черни, сочувствующей Лжедимитрию, оправдывали необходимость прихода в Москву войск Жолкевского. После долгих пререканий, наконец, патриарх уступил. Ночью с 20 на 21 сентября поляки тихо вступили в Москву, разместившись в Кремле, Китае и Белом городе. Заняли также Новодевичий монастырь и города: Можайск, Борисов и Верею, для безопасности сообщений с королем.

Жолкевский знал, что восстание в Москве может вспыхнуть при первом известии о нежелании короля отпустить Владислава в Москву. Уверяя москвичей, что Владислав приедет, Жолкевский отлично понимал, что королевича не будет, что Москве со всей московской землей готовится не воцарение его, a порабощение Польше. Поэтому Жолкевский и спешил оставить столицу для выхода из положения, которое грозило скоро стать затруднительным, а слава его, после столь успешно законченного похода, могла угаснуть. Бояре встревожились, когда гетман объявил им, что он уезжает. Они упрашивали гетмана остаться, но он был непреклонен. Уезжая из Москвы, Жолкевский взял с собою царя Василия и двух братьев его. Место Жолкевского занял Гонсевский.

Московское посольство выехало 11 сентября, а 7 октября оно было уже под Смоленском. По польским известиям московские послы были приняты хорошо, а по русским– дурно, надменно, даже кормили худо. На жалобы же послов отвечали, что король не в своей земле – взять негде. 10 октября послы представились королю и били челом, чтобы отпустил сына своего на Московское царство. Канцлер Лев Сапега отвечал именем короля. Речь Сапеги показалась послам высокомерною. Неприятно звучало в ушах послов, что Сапега восхвалял благодеяния короля, который хочет прекратить кровопролитие в Московском государстве и успокоить его, но ни слова о королевиче и о его избрании.

До прибытия Жолкевского послы имели три съезда с панами, которые старательно уклонялись от вопроса о скорейшей присылке Владислава, но требовали, чтобы послы приказали Смоленску сдаться и присягнуть не королевичу, а самому королю. Послы ссылались на договор с Жолкевским, представляли, что как только Владислав будет царем, то и Смоленск будет принадлежать ему. Паны уверяли, что король хочет сдачи Смоленска и присяги на его имя только для чести, a после отдаст Смоленщину своему сыну. Послам понятно стало, что это одни увертки. Они не соглашались, отговариваясь тем, что у них нет на сдачу Смоленска полномочия. Паны решительно объявили, что король не уйдет и будет брать Смоленск приступом, а взявши его, не пошлет сейчас же сына в Москву. Прежде король сам пойдет в Московское государство с войском, уничтожит скопище Калужского Вора, успокоит страну, волнуемую партиями, а потом вместе с послами отправится на сейм, и там будет обсуждаться вопрос об отправлении Владислава в Москву.

Все это явно показывало, что король хочет присоединить к Польше Московское государство, как завоеванное оружием, и ему предстоит сделаться провинцией Речи Посполитой. Сколько раз послы ни касались важнейшего вопроса – о крещении королевича в православную веру, им отвечали, что в этом деле волен Бог да сам королевич. А когда митрополит Филарет настойчиво спрашивал об этом Льва Сапегу, то он положительно отвечал, что королевич уже крещен, а второго крещения не требуется. Так откладывали посылку королевича на неопределенное время, не исполняли ни одного желания московского народа, и в то же время требовали, чтобы послы учинили с панами постановление об уплате Московским государством издержек королю и жалованья польско-литовскому войску, причем ссылались на договорную грамоту с Жолкевским, но не считали ее обязательною для себя.

По приезде Жолкевский был принят торжественно, и в присутствии сената привел к Сигизмунду пленного, бывшего царя Василия Шуйского вместе с его братьями. По русским источникам Шуйский проявил здесь, как и прежде, твердость духа. Его заставляли стать на колени пред Сигизмундом, но он говорил: «Недостоит Московскому царю, как рабу, кланяться королю; так судьбами Божьими сотворилось, что я взят в плен, но не вашими руками, а мои рабы – изменники отдали меня вам».

На третьем съезде 20 октября паны откровенно заявили, что если б король и согласился отступить от Смоленска, то они – паны и все рыцарство, на то не согласятся и скорее помрут, a «вековечную свою отчину достанут». Послы же в ответ читали гетманский договор, а паны гневно закричали: «Не раз вам говорено, что нам до гетманской записи никакого дела нет!».

23 октября состоялся четвертый съезд. Паны объявили, что король жалует своего сына, но отпустит его не раньше, как после сейма. Тут же были прочитаны статьи, на которые король соглашался: 1) в вере королевича и женитьбе волен Бог да он сам; 2) с папою королевич о вере списываться не будет; 3) пленных выдать король велит; 4) о числе людей при королевиче, и о их награде послы должны договориться с самим королевичем; 5) на счет казни отступившим от веры король согласен со статьею наказа. На счет других статей будет решено на сейме.

На пятом съезде 27 октября паны, желая напугать послов и показать необходимость подчинения Сигизмунду, говорили им об успехах шведов на северо-западе, об усилении самозванца, к которому хотят придти турские и крымские люди, но многого будто бы еще не сказали, «видите сколько недругов смотрят на ваше государство, всякий хочет что-нибудь сорвать». Послы отвечали, что они сомневаются в справедливости этих известий, так как из Москвы к ним об этом ничего не пишут. Если же в московских людях есть измена, и поэтому гетману идти с войском на Вора нельзя, то король может послать войска, которые стоят в Можайске, Боровске, Вязьме, Дорогобуже и Белой. Эти войска теперь ничего там не делают, а только разоряют и опустошают государство.

Паны на это говорили: «Вам надобно о своем государстве радеть, пока злой час не пришел, а от государского похода не отговаривать; хотя он и сам государь наш захотел в свое государство идти, то вы должны были ему челом бить, чтобы прежде ваше государство успокоил государь наш; жалея о государстве вашем, он сам хочет идти на Вора, а вы этой государской милости не разумеете и поход отговариваете». Послы говорили, что указывать королю они не могут, но действуют так, как им приказано, а если и отговаривают поход короля, то потому только, что государство и без того пусто и разорено, и этим приход королевича отложится. Послы просили позволения написать в Москву, паны отвечали: «Вам и без указу московского, как великим послам, все делать можно; так сперва потешьте короля, сделайте, чтоб смоленцы королю и королевичу крест целовали. Королевича вы называете своим государем, а короля отца его бесчестите; чего вам стоит поклониться его величеству Смоленском, которым он хочет овладеть не для себя, а для сына же своего. Король оставит ему после себя не только Смоленск, но и Польшу и Литву; тогда и Польша, и Литва, и Москва будет все одно». На это послы сказали: «Свидетельствуемся Богом, что у нас об этом в наказе не написано, и теперь, и вперед на сейме мы не согласимся, чтобы нам каким-нибудь городом Польше и Литве поступиться. Московское государство все Божье, да государя нашего королевича Владислава Сигизмундовича, и как он будет на своем царском престоле, то во всем будет волен Бог да он, государь наш, а без него не только что говорить, помыслить об этом нельзя». «Мы хотим – говорил Сапега, – чтоб Смоленск целовал крест королю только для одной чести». «Честь королю – отвечали послы, – будет большая от всего света, и от Бога милость, если он сына своего посадит на российский престол, и тогда не только Смоленск, но и все Российское государство будет за сыном его». Паны кричали: «Много уже пустого мы слышим от вас; скажите однако,– хотите ли послать к Смоленцам, чтоб они государю нашему честь сделали, крест поцеловали?». Послы отвечали: «Сами вы знаете, что наказ наш писан с гетманского согласия, на чем гетман крест целовал за короля и за вас панов; но чтоб королю крест целовать, того не только в наказе нет, но и в мыслях всего народа не бывало; как же нам без совету всей земли это сделать?». «Когда так, то Смоленску пришел конец» – закричали паны. Послы опять просили панов позволить им списаться с патриархом и боярами. При этом жаловались, что дворянам, приехавшим с ними, содержать себя нечем, с голоду помирают. Что сами они, послы, во всем терпят большую нужду. Паны отвечали: «Всему этому вы сами причиною; если б вы исполнили волю короля, то и вам, и дворянам вашим было бы всего довольно».

После этого послы упрашивали Жолкевского, но он сказал послам: «не упрямьтесь, исполните волю короля, а как Смоленск сдастся, тогда об уходе короля договор напишем». Послы отвечали: «Попомни Бога, Станислав Станиславович. В записи, данной Елецкому и Валуеву, прямо написано, что когда Смоленцы королевичу крест поцелуют, то король отойдет от Смоленска».

Все дальнейшие доводы послов не убедили Жолкевского, а когда другие паны заставили читать вслух договор его с Елецким и Валуевым, то он сказал: «Я готов присягнуть, что ничего не помню, что в этой записи писано; писали русские люди, которые были со мною, и ее мне поднесли; я, не читавши, руку свою и печать приложил, и потому лучше эту запись оставить, а говорить об одной московской, которую и его величество утверждает».

Послы, боясь за Смоленск, на другой день были у Жолкевского, напоминали ему его обещание, но напрасно. И он, и паны настаивали на сдаче Смоленска. Послы просили, чтобы послать гонца в Москву по делу о сдаче Смоленска, но паны ответили, что они этого не хотят: «Увидите, что завтра будет со Смоленском». Послы упрашивали, чтобы дали хотя посоветоваться с митрополитом, который побольше на этом съезде отсутствовал. Паны согласились.

На совете Филарет говорил: «Того никакими мерами учинить нельзя, чтоб в Смоленск королевских людей впустить; если раз и немногие королевские люди будут там, то нам Смоленска не видать; а если король и возьмет Смоленск приступом, мимо крестного целования, то положиться на судьбы Божии, только б нам своею слабостью не отдать города». И было решено не впускать в Смоленск ни одного человека, а на следующий день послы объявили панам о свое решении, и просили со слезами не приступать к Смоленску. Но не помогли и слезы.

21 ноября войско приступило к городу. Посольству пришлось с грустью смотреть, как польское войско подступало к городским стенам. Слух их был потрясен взрывом Грановитой башни, под которую было шло желанный царь не являлся. Король польский раздавал должности, поместья... Смоленск находился в осаде. От русских требовали присяги чужому королю... Волнуемый всем этим Прокопий Ляпунов, видя со стороны поляков обман, написал боярам в Москву с укоризною: «будет или не будет королевич?». Это письмо стало известным королю и Гонсевскому, который понимал, что с подобными лицами, как Ляпунов, шутить нельзя.

В это время прибыл гонец из под Смоленска. В отписке послы испрашивали указа, что им делать с королевскими требованиями. Михаил Салтыков и Федор Андронов придя к Гермогену, говорили, что нужно послать королю грамоту, в которой снова просить у него сына, что вполне предаются на волю короля. Об этом написать и Филарету, чтобы и он с своей стороны объявил королю, что послы во всем полагаются на волю короля. Гермоген понял, что бояре ведут дело в угоду Сигизмунду. Не забота о том, чтоб посадить Владислава на престол, а задумали они отдать польскому королю Московское государство. Патриарх настойчиво противоречил, и они ушли недовольными.

На другой день Салтыков и Андронов опять пришли к патриарху и с ними Мстиславский. Требовали того же, что и вчера с грамотою, подписанною боярами, которую предложили подписать и патриарху. Бояре выражали желание, чтобы Гермоген духовною властью воспретил Ляпунову его сопротивление, a патриарх отвечал: «Пусть король даст сына своего на Московское государство, и выведет всех своих людей из Москвы, пусть королевич примет православие. Если вы напишите такое письмо, то я к нему руку приложу, и вас благословлю на тоже. А чтобы так писать, что нам всем положиться на королевскую волю, и чтобы и послам велеть тоже отдаться на королевскую волю, я и сам того не сделаю, и другим повелеваю не делать, и если меня не послушаете, то наложу на вас клятву. Явное дело, что после такого письма придется нам целовать крест королю. Скажу вам, я буду писать к городам: если королевич примет православную веру и воцарится над нами, я им подам благословение, а если и воцарится, да веры единой с нами не будет, и королевских людей не выведет из города, то я всех тех, которые уже крест ему целовали, благословлю идти на Москву и страдать до смерти». Бояре спорили с патриархом и слово за слово, говорят, будто бы Михаил Салтыков вышел из себя, стал бранить патриарха и замахнул на него ножом. «Я не боюсь твоего ножа силою креста святого. Ты же будь проклят от нашего смирения в сем веке и будущем». Потом патриарх обратился к Мстиславскому и сказал: «Это твое начало, господин. Ты больше всех честен, тебе следует подвизаться за православную веру, а если ты прельстишься, как и другие, то Бог скоро прекратит жизнь твою, и род твой возьмет от земли живых, и не останется никого от рода твоего».

На следующий день патриарх созывал народ в соборную церковь, но лишь немногим удалось войти и слышать там смелую речь Гермогена. Поляки окружили церковь и не дали собраться русским в большом числе. Патриарх уговаривал стоять за православную веру, сообщать о том же в города и обличал изменников.

После этого поляки окружили патриарха стражею и не допускали к нему даже прислугу, чтобы лишить его возможности через них посылать по городам воззвания и сообщать, что делается в Москве, что затевают бояре с Гонсевским.

«А если бы патриарх Гермоген, – говорится в одной из современных грамот, – такого дела не учинил, то из боязни польских и литовских людей никто не стал бы молвить ни одного слова». Теперь же в разных местах Московского государства уже знали, как патриарх твердо выступил против покушений поработить веру и государство.

Бояре, заготовив грамоту, употребили в ней и имя патриарха, но без его подписи, и отправили послам под Смоленск. В грамоте приказывалось послам «впустить польские войска в Смоленск, а смоленцам присягнуть не только королевичу, но и королю, и самим послам положиться во всем на королевскую волю». По этой грамоте возник новый спор под Смоленском, а о притеснении патриарха и об оскорблениях, наносимых поляками в Москве русскому народу, дошел слух до Прокопия Ляпунова, который после этого, между прочим, писал боярам: «знайте же, что я списался с калужанами, с тулянами, с северскими и с украинскими городами: целуем крест на том, чтобы нам со всею землею стоять за Московское государство, и биться насмерть с поляками и литовцами». Эти угрозы заставили бояр просить Гонсевского не раздражать народ, и не держать патриарха под стражею.

После ухода из под Москвы самозванца, бояре и вообще лучшие люди, боясь Вора, крепко держались Владислава. По желанию их польские войска введены в Москву. Особенною привязанностью к Владиславу отличался боярин Федор Мстиславский, который не задумался принять из Смоленского стана звание конюшего. За ним потянулись к польскому королю «за милостями» и многие другие бояре и дворяне. Грамоты писались боярам в Москву от имени короля, а по другим городам от Владислава. Из это видно, что временное Московское правительство – боярская дума, безмолвно признало короля правителем Московского государства еще до приезда королевича. А были и такие, которые уже открыто, как например Михаил Салтыков, просили, вели дело к тому, чтобы царем провозглашен был не Владислав, а Сигизмунд. Особенною услужливостью Сигизмунду отличался Федор Андронов, бывший купец, кожевник. Он действовал еще в Тушине, а под Смоленском сумел так приблизиться к королю, что был послан в звании думного дворянина в Москву, и поставлен в товарищи к казначею. «Федор Андронов нам и сыну нашему верою и правдою служил, и до сих пор правдою служит», – писал король в Москву боярам, – и мы за такую службу хотим его жаловать, приказываем вам, чтобы вы ему велели быть в товарищах с казначеем нашим, Василием Петровичем Головиным».

Андронов не только верно служил королю, но и предупреждал все желания Гонсевского. Для виду Гонсевский приказал боярам переписать казну и приложить печати, но бояре, придя в казну потом, печатей своих не нашли, а только печать Андронова. На вопрос бояр, Андронов ответил, что Гонсевский приказал снять печати. По словам поляков в царской казне были, между прочим, золотые изображения Спасителя и двенадцати апостолов. Изображения двенадцати апостолов еще при Шуйском были перелиты в деньги, для уплаты жалованья наемному шведскому войску, а изображение Спасителя, оцененное тогда в тридцать тысяч червонных, доставшееся полякам Гонсевского, в начале предполагалось послать в Краковский костел, а потом решили разделить, разбив его на куски. Деятельность Андронова не ограничивалась только казначейскою. Он распоряжался всем. Действовал открыто, и хлопотал, чтобы царем был Сигизмунд. Таких прислужников Сигизмунду, которые, гоняясь за его «милостями», «были рады служить и прямить, и всяких людей королевскому величеству приводить», стало в Москве много.

Но большинство уже видело, что дело о приезде Владислава не подвигалось. Началось снова движение в пользу самозванца. Сигизмунд дал знать боярам, что ему нужно прежде истребить Калужского Вора и его приверженцев, вывести польских и литовских людей, очистить города, и успокоивши таким образом Московское государство, поехать на сейм и там покончить дело относительно Владислава. Смоленск по грамоте короля был причислен к городам, которые Вору «прямят». «До тех пор пока Смоленцы не добьют нам челом, отступать нам не годится и для всего государства Московского небезопасно», – говорил король.

В числе сторонников самозванца был бывший касимовский царь Урмамет. Он пристал к нему еще в Тушине. Когда же Вор бежал от Жолкевского в Калугу, касимовский царь пристал к Жолкевскому и прибыл под Смоленск. Прожив здесь несколько недель, старый татарин соскучился по сыне, остававшемся при Воре, и отпросился в Калугу на свидание с ним, обещая привезти его под Смоленск. В Калуге он притворился перед Вором, делая вид, что он по прежнему предан ему. Сын, подружившийся с Вором искренно, сказал ему, что отец обманывает. Вор пригласил старика на псовую охоту и здесь убил его, а тело бросил в Оку. Сначала это было скрыто, потом же открылось, что сам Вор убил Урмамета.

Крещеный татарин, Петр Урусов, начальник татарской страж и Лжедимитрия, поклялся с товарищами отмстить за царя.

Самозванец с небольшою компаниею русских и татар поехал на реку Оку на прогулку покутить, что бывало и раньше. Провожатые Вора ехали верхом, с ними был и Петр Урусов, который напирая на сани самозванца своим конем, ударил саблею самозванца, а брат Урусова отсек ему голову. Татары раздели тело Вора и бросили в снег. Сами же бежали, опустошая все по пути. Всегдашний спутник самозванца шут Кошелев, бывший очевидцем убийства, прискакал в Калугу с известием. Марина в отчаянии бегала по городу, взывая о мщении, но мстить было некому, виновники уехали. Оставалось в Калуге до 200 татар. Казаки бросились на них, гоняли, как зайцев, и дворы их разграбили. Заруцкий хотел бежать, но его схватили. Григорий Шаховской просил у Калужан отпустить его в Москву с повинною, но его также не пустили. Когда же Марина разрешилась сыном Иваном, то его провозгласили царевичем. Но при царившей везде суматохе, новорожденный был бы плохим вождем, и калужане, по требованию Московского правительства, целовали крест всем городом Владиславу.

Смерть Тушинского Вора была событием неблагоприятным для польского короля. Возраставшее недовольство людей Московского государства против него до сих пор двоилось. Одни держались Вора-самозванца, a другие, не желая поддаться обманщику, искали другой точки опоры. Теперь все недовольные Сигизмундом могли дружно соединиться, воодушевленные одною мыслью, одним желанием – освободить русскую землю от иноземцев.

Народ русский вдруг почувствовал в себе силу. Перестали казаться страшными поляки, разъезжавшие победоносно по улицам Москвы. Не боялись русские люди бояр-изменников, подсматривавших и подслушивавших речи, враждебные королю. Собирались они в домах, толковали смело, что король обманывает москвичей.

Бояре, преданные Сигизмунду, хотя и освободили патриарха от стражи, но советовали Гонсевскому присматривать за ним. Салтыков и Андронов писали к Сигизмунду, что патриарх призывает к себе всяких людей явно и говорит: «если королевич не крестится в православную веру, и все поляки не выйдут из московской земли, то королевич нам не государь».

От патриарха уже пошли во все стороны грамоты, в которых русский народ призывался к избавлению древней столицы из под власти поляков, и выражалась мысль о необходимости избрания царя из русских православных людей. Эти грамоты и поучения производили должное действие.

Вследствие этого патриарха стали снова теснить, лишили его дьяков и подьячих, отняли бумагу, чтобы лишить его возможности писать грамоты. Отняли даже прислугу, чтобы некого было посылать с грамотами. Писать теперь, правда, патриарх не мог, но мог еще говорить с русскими людьми. Подошедшим к нему под благословение двум нижегородцам: боярскому сыну Роману Пахомову и посадскому человеку Макееву, Гермоген сказал: «Писать мне нельзя, все побрали поляки, и двор у меня пограбили; а вы, памятуя Бога и Пречистую Богородицу и Московских чудотворцев, стойте все заодно против наших врагов».

Получив это известие, нижегородцы присягнули стоять за Москву, идти ополчением против поляков и литовских людей. Это решение послали и к Прокопию Ляпунову. В Январе 1611 года московские бояре писали Сигизмунду о восстании Прокопия Ляпунова в Рязани. Бояре требовали от короля, чтоб он схватил, находящегося у него в смоленском стане Захара Ляпунова, который списывается с братом.

Города опять энергично стали переписываться один с другим. Прежде предметом сношений было предупреждение не спешить присягою тому, кто называет себя Димитрием, приверженцы которого грабили присягнувших, а теперь эти сношения истекали из побуждений высшего порядка. Города увещевали один другого стать за веру православную, вооружиться на поляков, грозящих ей гибелью.

Все, кто был недоволен поляками и держали сторону самозванца, теперь приставали к Москве. Население Москвы убеждалось, что поляки стремятся подчинить себе Московское государство, и потому у всех было одно желание, одна забота, чтобы избавиться от поляков.

Поляки не ждали такого единодушия. Они видели бояр и дворян, раболепно выпрашивавших у Сигизмунда имений и почестей. Они видели, как некоторые русские люди за личные выгоды продавали отечество. Поляки предполагали, что как только бояре станут на их сторону, одних они купят, других обманут. Громадою простого народа, привыкшего повиноваться, легко будетъ овладеть. Но поляки жестоко ошиблись. Они не рассчитали, что была на Руси животворная сила, способная дать движение неповоротливой громаде русского народа. Эта сила была православная вера и любовь к отечеству, бывшие знамением восстания.

Во имя веры и спасения родины от власти иноземцев вставала и собиралась Земля. По всей стране собирались воинские люди под предводительством городских воевод или избранных вождей, и направлялись к Москве для освобождения ее от поляков. С севера шли городские ополчения, такие же, какие незадолго до того сражались против тушинцев с князем Скопиным. Из центральных областей поднимались дворянские отряды. С юга и из Калуги приближались казачьи отряды, служившие Тушинскому Вору и теперь желавшие послужить Москве против общего врага – поляков. Главный двигатель этого восстания в безгосударное время был патриарх Гермоген. Салтыков пришел к нему с боярами и говорил: «Ты писал, чтоб ратные люди шли к Москве, теперь напиши им, чтобы вернулись назад». «Напишу», – отвечал Гермоген, – если ты, изменник, вместе с литовскими людьми, выйдешь вон из Москвы; если же вы останетесь, то всех благословляю помереть за православную веру; вижу ей поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение латинское, и не могу терпеть». Патриарха отдали под стражу, приказав не пускать к нему никого. Но «бесстрашные люди» из Нижнего Новгорода и других городов находили возможность проникать к патриарху, чтобы просить указаний, что делать. И Гермоген продолжал воодушевлять население на защиту православной веры и независимости родины.

Пока Сигизмунд, считая необходимым взять Смоленск, тратил время в бесплодных, унизительных для своего достоинства переговорах, восстание в Московском государстве росло, а поляки своим поведением подливали масло в огонь.

Украинские города, бывшие за Вором: Орел, Болхов, Белев, Карачев и др., по смерти Вора присягнули королевичу, но королевские люди, не смотря на это, выжгли их, а жителей – кого побили, а других взяли в плен.

После отъезда Жолкевского, жители Москвы стали все более подвергаться насилиям со стороны поляков. По вечерам побивали людей, проходивших по улицам. Русским воспрещено было носить не только какое либо оружие, как например, сабли, топоры, но даже ножи. Воспрещалось привозить на продажу, мелкие дрова и колья, которыми могли бы при возмущении воспользоваться жители.

17 Марта в Вербное воскресенье патриарха освободили из под стражи для обычного в этот день торжественного шествия на осляти. Но за вербою никто из народа не пошел. Разнесся слух, что Салтыков и поляки собираются в время этого шествия изрубить патриарха и безоружный народ. Салтыков хотел, как говорили, напасть на москвичей, прежде чем придет к ним помощь от Ляпунова, из отряда которого действительно пробрались тайком в московские слободы ратные люди, между ними князь Пожарский, Бутурлин и Колтовской.

В воскресенье ничего не случилось. Поляки готовились на вторник, втаскивали пушки на башни Кремля и Китай-города. Утро вторника прошло тихо, москвичи ничего не предпринимали, купцы спокойно открыли лавки и торговали. Вдруг начался спор и крики. Один из поляков принуждал извозчиков идти помогать полякам таскать пушки на башню. Извозчики не соглашались. Тогда восьмитысячный отряд, находившейся в Кремле, подумав, что началось восстание, ринулся на толпу и стал бить русских. Началась ужасная резня безоружного народа. Погибло в Китай-городе до семи тысяч человек. Но в Белом городе русские имели возможность собраться и вооружиться. Ударили в набат, подняли страшный крик, загородили улицы столами, скамьями, бревнами и стреляли из-за этих укреплений в поляков. Из окон домов палили, бросали каменья, бревна и доски. Ратные люди, пробравшиеся в слободы, оказали помощь. На Сретенке поляки были остановлены князем Димитрием Пожарским.

Поляки, загнанные в Кремль и Китай-город, окруженные восставшими москвичами, придумали средство – выкурить огнем неприятеля. Они подожгли Москву с разных сторон, и пожар распространился по всему городу. Пожарский, отбиваясь целый день из своего острожка у Введения на Лубянке, был весь изранен и отвезен в Троицкий монастырь. Великий четверг прошел спокойно, а в пятницу стало известно, что Просовецкий с тридцатью тысячами войска приближается к Москве. Гонсевский выслал против него Зборовского и Струся. Просовецкий, потеряв около двухсот человек казаков, засел в Гуляй-городах, на которые поляки не смели напасть и ушли в Москву. Просовецкий также отступил на несколько верст и ждал Ляпунова, Заруцкого и других воевод. В понедельник на Пасхе все ополчение в числе ста тысяч подошло к Москве, расположилось у Симонова монастыря и начало немедленно осаду.

1 Апреля ополчение подошло к стенам Белого города и заняло большую часть его стен. У поляков осталось здесь только пять башен или ворот. Начались ежедневные схватки. Из многих вождей громадного ополчения, собравшегося для освобождения Москвы, по призыву патриарха Гермогена особенно выдавались трое: рязанский воевода Прокопий Ляпунов, происходивший из рязанских дворян, тушинский боярин князь Димитрий Трубецкой и казацкий атаман, пожалованный в бояре Тушинским Вором Иван Заруцкий. Ляпунов храбростью и распорядительностью выдавался изо всех воевод: «всего московского воинства властель, скачет по полкам всюду, яко лев рыкая» – говорит о нем летописец.

В подмосковном ополчении выборные люди от разных его частей сошлись на общий совет, и «всею Землею» установили правительство для своей рати и для всего государства, так как Московское правительство, ставшее изменником своему народу, утратило всякое значение. Для управления войском и землею они избрали трех военачальников: Прокопия Ляпунова, князя Димитрия Трубецкого и Ивана Заруцкого.

Это новое правительство должно было заменить собою боярское правительство в Москве, и поддерживать порядок по всей Руси. Однако эта власть существовала недолго. Среди ополчения вспыхнула старая вражда между казачеством, пополнявшимся по преимуществу беглыми крестьянами и холопами, и дворянами, стремившимися к наилучшему прикреплению крестьян к земле. Выразителем дворянских стремлений был Ляпунов, властный и горячий человек. Кн. Трубецкой и Заруцкий представляли собою другую сторону рати – тушинцев и казаков. Между воеводами начались нелады. Казачество ненавидело Ляпунова, считая его своим главным врагом. Несколько раз покушались они убить Ляпунова. Наконец, зазвали его в свой «круг» (сходку) и убили. После этого они стали так насильничать над дворянами, что те разъехались из-под Москвы по домам. Ополчение распалось, и к осени 1611 г. под Москвой остались один казачьи таборы в десять тысяч казаков. Они хотели управлять всею землей, и Трубецкой и Заруцкий называли себя правителями государства. Но так как казаки не столько поддерживали порядок, сколько грабили и насильничали по городам и дорогам, то никто не желал им подчиняться, и все города искали средств избавиться от них.

Так прекратилось первое Земское ополчение для освобождения Москвы от поляков.

В Августе пришел под Москву Ян Сапега с продовольствием, и начал биться с ополченцами. Осажденные поляки сделали вылазку в Белый город, но на этот раз неудачно. Н а другой день Сапеге удалось переправиться чрез Москву-реку и снабдить осажденных съестными припасами. Осажденные со своей стороны сделали вылазку и отобрали у русских четверо ворот. Самый сильный бой был за Никитские ворота, но поляки удержали их за собою, a Тверские остались за русскими. Овладевший ополчением Трубецкого и Заруцкого какой-то непонятный страх давал возможность полякам на другой день вернуть отбитые ворота, но отсутствие дисциплины у самих поляков помешало им достигнуть этого.

Н а другой день Гонсевский хотел воспользоваться замешательством русских – ударить всеми силами и забрать остальные укрепления Белого города, a Сапега со своей стороны дал знать, что он ударит на ополчение с поля, когда осажденные пойдут на стены Белого города. Большая часть войска Гонсевского согласилась с ним, но некоторые по зависти начали говорить, что идет гетман литовский Ходкевич. Не нужно отнимать у него славу и дать Гонсевскому, и решили ничего не делать. Сапега заболел и вскоре умер. Поляки очутились в самом затруднительном положении. Они ждали помощи от своего короля, но Сигизмунду было не до них. Ему нужно прежде всего взять Смоленск.

Боярские грамоты из Москвы, в которых указывалось послам поступить по воле короля, были получены посольством под Смоленском в декабре 1610г. Митрополит Филарет, прочитав эти грамоты, сказал: «По совести нельзя слушать таких грамот. Отправлены мы от патриарха, от всего освященного собора, от бояр, от всех чинов и от всей Земли. Как же нам слушаться их. Они написаны без воли и подписи патриарха и всего освященного собора и всей Земли».

Был созван совет из членов посольства, на котором решено грамот этих не слушать, как незаконных.

27 декабря послы были приглашены к панам, которые прежде всего сообщили послам о смерти Тушинского Вора. Послы с поклоном благодарили за такую весть «Теперь, – насмешливо спросили паны, – что вы скажете о боярской грамоте?». Голицын отвечал, что они отпущены не от одних бояр, и отчет должны давать не одним боярам, а сначала патриарху и властям духовным, потом боярам и всей земле. Грамота же написана от одних бояр, и то не от всех. Паны говорили: «Вы все отговаривались, что нет у вас из Москвы о сдаче Смоленска указа; теперь получили указ повиноваться во всем воле королевской, а все еще упрямитесь». Сапега, прочитав боярскую грамоту, сказал: «Видите, что мы говорили на съездах, то самое Дух Святой внушил вашим боярам; они в тех же самых словах велят вам исполнить, чего мы от вас требовали, значит сам Бог открыл им это».

«Нас отпускали, – говорил Голицын, – от патриарха, властей, бояр и всей Земли; от одних бояр я бы и не поехал».

«Патриарх,– говорили паны, – особа духовная, и ему не до земского дела».

«У нас, – сказал Голицын, – издавна велось, при решении дел государственных или земских государи призывали на совет патриарха, митрополитов и архиепископов и без совета их ничего не решали»...

После этого послы спросили: «Что отвечали Смоленцы на боярскую грамоту»? Паны ответили: «Смоленцы в упорстве своем закоснели, не слушают патриарших грамот; просят с вами послами видеться и говорят: что наши послы прикажут, то мы и учиним». На возражение послов о справедливости действий Смоленцев, паны с гневом сказали: «Вы хотите, чтоб пролилась кровь христианская; на вас ее взыщет Бог».

На другой день опять позвали послов с митрополитом, который накануне не был. Митрополит решительно подтвердил то, что сказано было послами вчера. Паны очень были рассержены

Переговоры о сдаче Смоленска возобновлялись потом еще несколько раз, но послы оставались непреклонными.

Последний раз Лев Сапега потребовал от митрополита Филарета угрожающим тоном, чтобы он написал Шеину в Смоленск о сдаче города, но Филарет отвечал: «Я все согласен перетерпеть, а этого не сделаю, пока не утвердите всего написанного в договоре».

12 Апреля 1611 г. послам объявили, что они завтра должны ехать в Польшу. Послы говорили, что у них на это «нет указа из Москвы, нет и средств». Вы должны ехать без отговорок, «так велит его величество король».

13 апреля к дому, где жили послы, подвели судно и приказали садиться. Когда слуги посольские стали собираться, пристава повыкидали из судна пожитки их, а что получше взяли себе, самих же слуг перебили: холопская кровь не стоить внимания! Пленных послов окружили жолнеры с заряженными ружьями. Судно с послами поплыло вниз по Днепру, а сзади на плохих суденышках везли посольских дворян.

Проходил уже май, а Смоленск все еще не сдавался. Сигизмунду во что бы ни стало нужно было взять Смоленск. В сентябре назначен в Польше сейм, ему нужно явиться пред своим народом победителем, а то придется терпеть насмешки.

Смоленск после отчаянной борьбы был, наконец, взят поляками, а Сигизмунд торжествовал победу на его развалинах. Шеина после допросов и пыток отправили в Литву и держали в заключении.

Вся Польша ликовала. Совершались празднества, молебствия, процессии, пирушки всевозможные, увеселения. В Кракове трое суток с 30 июня днем и ночью гремела музыка... Выстрелы, потешные огни, представления, изображавшие взятие Смоленска, апофеозы языческих божеств, поражающих московское государство, сопровождали торжество.

О событии, столь утешительном для католичества, радовались чрезвычайно и в Риме, когда дошло туда известие о побиении схизматиков, как называли католики православных христиан.

К осени 1611 года положение Московского государства стало отчаянным. Поляки занимали Москву, и взяли Смоленск после двухлетней геройской защиты воеводы Шеина. Шведы захватили Новгород и Финское побережье. Земское ополчение распалось. Казаки грабили и своевольничали. Никакого правительства не существовало, и русские люди, не желавшие повиноваться ни полякам в Москве, ни казакам под Москвой, были предоставлены самим себе. Города, ожидавшие обыкновенно указаний из Москвы, теперь не знали что делать, и откуда ждать совета и приказа. Отчаяние русских людей было полное. Казалось, всему приходил конец. Прежде патриарх Гермоген призывал постоять за веру православную, теперь не слышно голоса его. Он посажен поляками в кремлевскую темницу.

Между тем можно было ежечасно ожидать, что на помощь полякам, осажденным в Москве, придет польский король со своим войском.

Войско поляков было усилено приходом из Польши отряда под начальством гетмана Ходкевича, который став в Красном Селе, осадил русское войско, находившееся там под начальством князя Дмитрия Трубецкого. Недостаток продовольствия, пороху и пуль, поставил это войско в безвыходное положение.

В эту-то критическую минуту с особою энергиею начинают действовать архимандрит Дионисий и келарь Троицкого монастыря Авраамий Палицын, который был дружен с Трубецким и Заруцким.

Монахи собрали монастырский собор, созвали бояр, дворян, дьяков, находившихся в Троицкой Сергиевой лавре и посоветовавшись, послали под Москву к князю Трубецкому и ко всему войску пеших монастырских людей с порохом и пулями, укрепляя в грамотах надеждою на скорую помощь войском. Когда же запасы пороха и пуль монастырем были розданы, Авраамий распорядился вынуть заряды из находившихся в монастыре орудий и послал их к войску.

В это же время в монастыре в архимандричьей келье сидели «писцы борзые». Они писали грамоты, в которых архимандрит Дионисий и келарь Авраамий увещевали «сразиться с врагами Московского государства, и до конца постоять за веру и отечество».

В грамотах говорилось между прочим: «Московское государство выжгли, людей высекли, бесчисленную христианскую кровь пролили, святые Божьи церкви и образа разорили и поругали, а твердого адаманта святейшего патриарха Гермогена с престола бесчестно низринули и в тесное заключение заперли». Грамоты эти были разосланы в Ярославль, во Владимир, во все замосковные, поморские и понизовые города.

Троицкая Сергиевская лавра, сама недавно освободившаяся от шестнадцатимесячной томительной осады, сделалась главным убежищем для разоренных, бесприютных, больных и раненых, искавших спасения от поляков и казаков, свирепствовавших в подмосковной области. Архимандрит и братия с любовью ухаживали за несчастными, и не жалели средств для их прокормления. В соседних монастырских слободах и селах были построены странноприимные дома. Монастырские люди посылались подбирать по дорогам и лесам больных и мертвых. Печальный вид представляли эти раненые и умиравшие. У одного из спины вырезаны ремни, у другого отрублены руки и ноги, у третьего содрана с головы кожа с волосами.

В то же время обитель вела постоянные сношения с ополчением, стоявшим под Москвою.

Келарь Авраамий и другие старцы ездили к войску, говорили ратным людям поучения, укрепляли их веру, увещевая мужественно стоять против врагов.

Разосланные грамоты от обители св. Троицы получались в городах, и читались с умилением. Особенно сильно подействовала одна из таких грамот, полученная в Нижнем Новгороде в октябре 1611 года. На воеводский двор собрались нижегородские власти: воеводы Алябьев и Репнин, дьяк Семенка с приказными людьми, Печерский архимандрит Феодосий, Спасского собора протопоп Савва с клиром, стряпчие Биркин и Юдин, дворяне, головы и старосты. В числе старост был Козьма Захарович Минин-Сухорук «говядарь» (мясник, a скорее торговец скотом, но ратное дело ему знакомо было, он уже служил в ополчении Алябьева и Репнина). Минин сказал: «Прикажите прочитать грамоту в соборе, а там как Бог даст»:

На другой день у Спаса зазвонили в большой колокол. Были будни. Народ понял, что вероятно есть что-нибудь новое. Сошлась толпа у Спаса. После обедни протопоп Савва произнес речь: «Православные христиане! Горе нам. Пришли дни конечной гибели нашей. Погибает наше Московское государство, гибнет и православная вера. Горе нам, горе великое, лютое обстояние. Польские и литовские люди, в нечестивом совете своем, умыслили Московское государство разорить, и обратить истинную веру Христову в латинскую ересь. Кто не восплачется, кто не испустит источники слез! Ради грехов наших, Господь попустил врагам нашим возноситься. Горе нашим женам и детям! Еретики разорили богохранимый град Москву, и предали всеядному мечу детей ее. Что нам творить, не утвердиться ли нам на единение, и не постоять ли за чистую и непорочную Христову веру, и за святую соборную церковь Богородицы ее честного Успения, и за многоцелебные мощи московских чудотворцев? А се грамота властей Живоначальной Троицы монастыря Сергиева». Грамота была прочитана.

Козьма Минин стал говорить согражданам: «Чтобы помочь Москве – ничего не пожалеем; дома продадим, жен и детей заложим и будем искать себе начальника». Побуждаемые Мининым нижегородцы положили, что следует немедленно сзывать ратных людей, и собирать казну на жалованье им.

Нижегородцы прежде всего обязались особыми приговорами жертвовать на ополчение «по пожиткам и по промыслам», a затем начали искать годных к бою ратных людей. По приговорам в земской и воеводской избе не один раз назначались чрезвычайные сборы на ополчение, имевшие характер то третьей, то пятой деньги, то натуральных сборов, то простого займа у частных лиц до того времени, «покамест нижегородские денежные доходы в сборе будут». В подобных приговорах участвовали вместе с земскими старостами и целовальниками «все нижегородские посадские люди», a кроме того и нижегородские власти. Действие этих приговоров распространялось не только на нижегородский посад, но и на весь уезд, даже на другие города, приставшие к ополчению: Балахну и Гороховец. Средства, добываемые сборами, имели специальное назначение. Они шли на жалованье и корм ратным людям. Для раскладки взимания и хранения этих чрезвычайных сборов было избрано особое лицо, «выборный человек, именно сам Козьма Минин». Как только поднялись нижегородцы, потекли пожертвования, приносили деньги, сосуды и различные товары. Минин принимал все с одинаковой лаской, благодарил всех именем Нижнего Новгорода и всей земли русской... Пришла одна старушка вдова и отдала почти все свое имущество, оставив только себе небольшую часть.

Воеводою своего ополчения нижегородцы избрали храброго князя Димитрия Михайловича Пожарского, который уже бился под Москвой с поляками и теперь только что поправился от полученных ран, a заведывание казною и все заботы о содержании войска возложили на Минина, как на человека опытного, бывалого.

Видя воодушевление народа, Пожарский и Минин стали уже от себя рассылать всюду грамоты, призывая всех «быть с ними в одном совете, и идти на врага поспешно».

Отовсюду стали приходить ратные люди. Нижегородцы всех принимали с честью, давали содержание ратникам и их коням. Под начальством князя Пожарского составилось большое ополчение. В Москве и под Москвою вести о новом ополчении вызвали радость и надежду на скорое избавление, а у поляков сильную тревогу. Гонсевский стал принуждать чрез русских изменников заключенного в Чудовом монастыре патриарха Гермогена, чтобы он написал нижегородцам увещание отменить поход и сохранить присягу Владиславу. «Да будут благословенны те, которые идут на очищение Московского государства» – ответил патриарх, – «а вы, окаянные московские изменники, да будете прокляты». Враги морили его голодом. Мужественный старец остался непреклонен; 17 февраля 1612 года патриарх Гермоген скончался.

В апреле 1612 года нижегородское ополчение пришло в Ярославль, где было встречено с великою честью.

Пожарский и Минин не спешили к Москве. Обстоятельства были трудные, требовали большой осторожности. Это нижегородское ополчение заключало в себе последние русские силы или ядро, около которого могли еще собраться лучшие люди и средства, уцелевшие от предыдущих разгромов. Оставаясь в Ярославле, Пожарский и Минин стягивали к своему ополчению подкрепления, подходившие из разных городов. Пожарский собрал в Ярославле земский собор, которому и вверил управление всею землей и войсками. В соборе участвовали духовенство, бояре, избежавшие московской осады, выборные люди от служилого и тяглого населения разных городов.

Прошло четыре месяца, как нижегородское ополчение прибыло в Ярославль. Медлительность в движении к Москве вызывала ропот. Между тем пришла весть о новом походе гетмана Ходкевича на помощь польскому войску в Москве. Князь Трубецкой обратился к посредничеству Троицкого Сергиева монастыря. Архимандрит Дионисий и келарь Авраамий отправили двух старцев в Ярославль с грамотою, в которой умоляли Пожарского и Минина спешить к Москве. Не видя успеха от этого посольства, шлют других двух старцев с настойчивою просьбою и известием, что гетман Ходкевич приближается с сильным войском и большими запасами, и если он успеет соединиться с польским войском в Москве, то напрасны будут все труды нижегородского ополчения. Но здесь, в это время, среди воевод и ратников возникли какие-то несогласия и смуты.

Гетману Ходкевичу эти распри были известны.

Зная все это архимандрит с братиею напутствовав молебным пением снаряжают в Ярославль самого келаря Авраамия. Здесь Авраамий явился миротворцем, своими красноречивыми поучениями помог Пожарскому и Минину водворить в ополчении порядок и послушание.

Пожарский начал движение ополчения из Ярославля отправкою в Москву сильного подкрепления, указав место, где подкрепления должны были стать. Причем запретил им располагаться в таборах казаков, не раз уже выказавших измену защитникам отечества.

Наконец, и сам Пожарский выступил из Ярославля 18 Августа. Ополчение достигло Троицкой лавры и остановилось между монастырем и слободою Клементевской. Ополчение простояло здесь четыре дня. В это время князь Трубецкой прислал с грамотами к архимандриту и братии, прося побудить ополчение, чтобы оно как можно скорее шло к Москве. К этой торопливости некоторые начальники ополчения высказывали опасение. Одни хотели идти к Москве, a другие говорили, что Пожарского казаки манят в Москву, чтобы убить его, как уже убили воеводу Ляпунова в первом ополчении. Авраамий же старался отклонить это опасение. Он говорил Пожарскому: «Не убойтеся от убивающих тело, души не могущих коснуться, но если что случится и постраждеши, то мученик будеши Господеви». Пожарский, отвергнув все опасения и страх, решил двинуться с ополчением из Троицкой лавры, пригласив с собою келаря Авраамия. Архимандрит Дионисий со всем собором отслужили молебен и проводили с иконами до горы Волкуши. В то утро, когда ополчение готовилось идти, дул противный ветер. Ратники смутились, видя в этом дурное предзнаменование. Но когда войско двинулось, a Дионисий, стоя на горе продолжал осенять ополчение крестом, вдруг ветер переменился и подул в тыл ополчению с такою силою, что едва можно было сидеть на конях. Эта перемена сочтена была за чудесное предзнаменование, указывающее на благословение преподобного Сергия. Ратники, отложив страх, ободрились, и давали друг другу обещание помереть за дом Пресвятой Богородицы и за православную веру.

19 Августа Пожарский не доходя пяти верст до Москвы остановился на берегу реки Яузы. Стоявший здесь Трубецкой с казаками с этого времени стал питать нерасположение к Пожарскому и Минину, которые на неоднократные приглашения решительно отказались придти к Трубецкому, и расположить нижегородское ополчение с его казаками.

Ополчение прибыло в самое нужное время. Один день промедления, и было бы уже поздно. Когда Пожарский укрепился в своем стане, Ходкевич подошел к Москве и остановился на Поклонной горе. Всего войска у Ходкевича с присланными от короля и других панов было тысяч до пятнадцати. Ходкевич, убежденный в превосходстве вооружения и воинского искусства, смело двинулся на выручку сидевшего в Кремле польского войска. Русское ополчение, хотя и многочисленное, Ходкевичу казалось нестройным, плохо вооруженным и не обученным военному делу. Притом рознь между казачеством и земским ополчением была как бы ручательством их бессилия. Но это земство было воодушевлено непреодолимым желанием отстоять православие и очистить родину от врагов. Оно не хотело видеть другого исхода их борьбы, как только победить или умереть.

Утром 22 Августа Ходкевич стал переправляться чрез Москву реку, у Новодевичьего монастыря. Трубецкой, стоявший за рекой у Крымского брода, выпросил у Пожарского пять конных отборных сотен, но вместо того, чтобы ударить во фланг или в тыл полякам, оставался в бездействии и допустил их переправиться. И они отбили от берега конницу. Пожарский приказал всадникам сойти с коней и биться пешими, но поляки потеснили русских с поля. Навстречу полякам вышел из Кремля польский гарнизон и ударил на Чертольские ворота, чрез которые мог быть введен обоз с припасами. Московские стрельцы отбили гарнизон. Ополченцы Пожарского отступили под натиском Ходкевича. Трубецкой продолжал смотреть на бой, сложа руки. Но пять отпущенных к Трубецкому Пожарским конных сотен не выдержали, и несмотря на запрещение Трубецкого поскакали на помощь своим. За ними самовольно последовали нисколько казачьих атаманов со своими отрядами, сказав Трубецкому: «От ваших несогласий Московскому государству и ратным людям приключается пагуба». Удар этих свежих сотен на врагов поддержал ополченцев, которые остановились около Тверских ворот, и на развалинах Деревянного города вступили в отчаянный бой. Враги замешались и отступили. На следующий день Ходкевич передвинул свои войска к Донскому монастырю и отсюда повел новую атаку с целью пробиться в Кремль и ввести съестные запасы и подкрепления. Затем Трубецкой стал у Лужников, a Пожарский у Ильи Пророка Обыденного. Долго сопротивлялись русские, но Ходкевич, ударив с большою энергией всеми силами, смял передние русские полки. Казаки Трубецкого вяло помогали ополчению, и наконец стали уходить в свои таборы и зарекались идти в бой с врагами.

В такую критическую минуту князь Пожарский послал за келарем Авраамием, который с духовенством Обыденного храма Ильи Пророка служил молебен о даровании победы. Пожарский и Минин со слезами просили Авраамия идти убеждать казаков, без помощи которых невозможно было одолеть врага. Авраамий, забыв свою старость, поспешил к казакам. Сперва он остановился у Климентова острожка, где при виде многих побитых людей, осыпал похвалами мужество казаков, их терпение к ранам, голоду, наготе и крепкое стояние за православную веру. Говорил об их славе, распространившейся по дальним странам, умолял идти на неприятеля, взяв себе боевой клик чудотворца Сергия. Казаки умилились от речей старца, обещали все скорее умереть, чем воротиться без победы, и просили Авраамия идти с такими речами в казачьи таборы. Старец пошел далее, и увидел против церкви Никиты Мученика толпу казаков, переправлявшихся через Москву реку, чтобы воротиться в свои таборы. Авраамий обратился к ним с тем же горячим словом и так воодушевил их, что все они повернули назад и бросились в бой с криком: «Сергиев, Сергиев!». Авраамий пришел в самые станы их, где казаки занимались кто шитьем, кто игрою в зернь.⁹ И здесь увещание и мольбы старца так подействовали, что все казаки схватили оружие и с тем же криком ринулись на врагов. Ход сражения тотчас изменился. Климентов острожек был взят обратно. Неприятельский обоз, пробиравшийся в Кремль, русские разорвали и переднюю его часть забрали. Гетман был потеснен.

Потерпев неудачу, Ходкевич отступил в свой лагерь к Донскому монастырю, а утром передвинулся на Воробьевы горы.

С большою скорбью осажденные поляки смотрели со стен Кремля и Китай-города с одной стороны на удаляющегося гетмана Ходкевича, а с другой на русское ополченке, которое замкнуло их со всех сторон. 22 октября был взят Китай-город. Но в Кремле поляки держались еще целый месяц. Из осажденного города стали выбегать в стан осаждающих разные люди, которые говорили о свирепствовавших там болезнях и голоде. Осажденные ели всякую падаль, мертвечину и даже человеческое мясо. Близок был конец обороны.

Немало забот причиняли русским воеводам казаки жалобами на недостаток кормов и неплатеж жалованья. Однажды казаки так ожесточились, что хотели разойтись в разные места, a некоторые предлагали разграбить имущество дворян. Узнав про это, архимандрит Дионисий, келарь Авраамий и соборные старцы решили за неимением денег послать казакам дорогие церковные сокровища, ризы, стихари и епитрахили, унизанные жемчугом, в виде заклада, пока монастырь соберет деньги. Вместе с таким закладом были посланы и увещательные грамоты. Прочитав и эти грамоты, казаки растрогались, отослали заклад назад с ответным писанием, в котором обещали исполнить все по просьбе архимандрита и старцев – не отходить от Москвы, не взявши ее, и не отомстивши врагам за христианскую кровь.

Доведенные голодом до крайности, поляки вступили наконец в переговоры с ополчением.

27 ноября ополчения сошлись у Лобного места, где архимандрит Дионисий начал служить молебен. В это же время из Спасских ворот Кремля показался другой крестный ход. Шел архиепископ Арсений с кремлевским духовенством и несли икону Божьей Матери Владимирской. Вопль и рыдания раздались в народе, который уже потерял было надежду когда-либо увидеть этот дорогой для москвичей и всех русских образ. После молебна войско и народ двинулись в Кремль.

Обеднею и молебном в Успенском соборе окончилось великое народное торжество. Москва очищена от неприятелей и снова стала центром русской государственной жизни.

Король Сигизмунд пытался с сыном своим подойти к Москве, но попытка его была неудачна.

С отступлением Сигизмунда русская земля могла заняться избранием царя «Всею Землею...».

Устранив по возможности на первое время беспорядки, производившиеся казаками и доходившие почти до открытого междоусобия между ними и земским ополчением, временное правительство во главе с князьям и Димитрием Пожарским и Трубецким поставило на очередь вопрос об избрании царя.

Московское правительство грамотами по городам пригласило в Москву выборных «по десяти человек от городов, для государственных и земских дел», чтобы везде выбирали «лучших и разумных людей для избрания государя Всею Землею». «Пусть, – говорили тогда, – избрание совершится от Бога, а не от человека». 10 Января 1613 г. съехались выборные на Земский Собор. В нем участвовали представители всех классов свободного населения.

Собравшиеся власти и выборные после трехдневного о поста и после усердной молитвы в Успенском Соборе открыли совещание об избрании царя.

Прежде всего, Земский Собор стал рассуждать о том, выбирать ли из иностранных королевских домов, или своего природного русского. Но возбуждение против иностранцев было так велико, что с этим вопросом покончили скоро, решили не выбирать никого из иностранцев. Никто, если б и хотел не посмел тогда и заикнуться об избрании кого-либо из иностранцев. Отвергнуты были и нареченный царь Московской Владислава и шведский королевич, предложенный Делагарди.

На очередь были поставлены «великие роды» московского корня, и «бысть по многие дни собрание людем», но такого сложного дела решить не могли. Действительно, трудно было решить, который из великих родов мог сделаться родоначальником царствующего Дома. Хотя круг кандидатов на царство был широк, но отыскать в нем соответственное лицо было трудно. Между знатными родами в то время выделялись Мстиславские, Голицыны, Воротынские и Романовы. Но князь Ф. И. Мстиславский, теперь пожилой и бездетный, и раньше не искал власти. Были голоса в пользу Голицына, но он в плену в Польше, а против Воротынского возразили тотчас. что он стар...

После польского погрома в Москве княжеские роды лишились своих «столпов» и утратили положение у власти. Не в лучшем положении была и другая сторона боярства. Не говоря уже о роде Годуновых, который совершенно упал после гибели Бориса, и о Шереметевых, которые разбрелись по всем лагерям и партиям. Даже Романовы переживали тяжелую пору. Глава их Филарет был с Голицыным в плену, его брат Иван сидел с поляками в Москве, а сын, выпущенный из Кремлевской осады, удалился с матерью и с ее роднею, Салтыковыми старшего колена, в свою Костромскую вотчину.

Трудное дело разрешилось тем, что Земский Собор остановил свой выбор на семье Романовых. Никакой другой боярский род в Московском государстве не пользовался такою любовью, и никто не заслужил ее больше, как род Романовых.

В народном сознании не изглаживалась память добродетельной царицы Анастасии. Помнили любимого в свое время народом брата ее, Никиту Романовича. Не только никто про него не мог сказать, что он был причастен к казням Грозного, но сохранились предания о том, что он постоянно заступался перед Иваном Грозным за оклеветанных, подвергаясь сам царскому гневу. Еще свежи были в народной памяти страдания его детей при Борисе, печальная смерть в изгнании трех братьев, заточение Феодора Никитича и его супруги. Народ сам в то время много выстрадал, а потому и сочувствие его клонилось в сторону рода, который также испил горькую чашу, и притом еще безвинно. У русских людей, таким образом, установилась крепкая сердечная связь взаимных страданий с Романовыми. Наконец последний подвиг Филарета, его твердость в деле посольства у Смоленска, его плен у поляков, все давало ему в народном сознании вид мученика за святую веру, за правое дело, за русскую землю. Все это склоняло все сердца, усиливало побуждения выборщиков в пользу Михаила Феодоровича Романова. 7-го февраля собор предрешил избрание его в цари.

Смута научила московских людей быть осторожными. Собор, решив выбор Михаила Феодоровича Романова, отложил оглашение избрания до 21 февраля. В это время послали верных людей Московского государства «по бояр в городы по князя Ф. И. Мстиславского с товарищи, чтоб они для большого государственного дела и для общего земского совета ехали к Москве наспех». Кроме того: «во все городы Российского царствия, опричь дальных городов, послали тайно; во всяких людех мысли их про государское обиранье проведывати, верных и богобоязненных людей, кого хотят государем царем на Московское государство во всех городех». Мстиславский с товарищами приехал, приехали и запоздавшие выборные, возвратились и посланные по областям с известием, что народ с радостью готов признать Михаила Феодоровича царем.

21 февраля 1613 года в «Неделю Православия» был последний Собор. Каждый член Собора подал письменное мнение. Все эти мнения были найдены сходными, все указывали на одного человека – Михаила Феодоровича Романова.

Когда рязанский архиепископ Феодорит, Троицкий келарь Авраамий Палицын, Новоспасский архимандрит Иосиф и боярин Василий Петрович Морозов взошли на Лобное место и спросили у народа, наполнявшего Красную площадь, кого он хочет в цари: «Михаила Феодоровича Романова», – был единодушный громкий клик народа. «Се бысть по усмотрению всесильного Бога», – громко сказал Авраамий Палицын.

Немедленно в Успенском соборе был отслужен благодарственный молебен. Затем такие же молебны были отслужены по всем церквам и монастырям с колокольным звоном.

В то время, когда Россия предавалась всенародной радости, когда каждый из истинно русских людей сердцем присутствовал около единодушно избранного царя, поляки, все еще мечтавшие видеть на русском престоле своего короля, отыскивали место пребывания Михаила Феодоровича, с тем, чтобы погубить его. Михаил Феодорович жил тогда с матерью инокинею Марфою Ивановною в своей Костромской вотчине.

Поляки, узнав, что новоизбранный русский царь живет без достаточной защиты под Костромой снарядили туда конный отряд, чтобы захватить его.

Отряд попал в село Домнино. Чтобы найти Михаила, поляки вызывали проводника, обещая большую плату. Один из крестьян села Домнина, принадлежавший Романовым, Иван Осипович Сусанин догадался о злом умысле поляков. Он незаметно для них послал весть о грозящей опасности Михаилу Феодоровичу, успевшему удалиться под защиту Ипатьевского монастыря в Костроме, и взялся быть проводником поляков. Пора была зимняя, вечерело, наступила вьюга. Поляки торопились. Сусанин умышленно повел их по местам трудно проходимым. Долго ходили они и оказались в глухом лесу, в болоте... Поляки, увидев себя обманутыми, с угрозами обступили Сусанина. «Ты обманул нас», – кричали они... «Сами себя обманули вы», – ответил Сусанин, – думали вы, что я выдам вам своего государя; вот голова моя – рубите, но до царя вам отсюда не дойти».

Составитель патриотической, любимой всеми русскими людьми, оперы «Жизнь за Царя» влагает в уста Сусанина такие трогательные слова:

Страха не страшусь,

Смерти не боюсь,

Лягу за Царя

И за всю святую Русь...

Сабли поляков изрубили в куски великого сердцем крестьянина Сусанина. И сами они не выбрались из Костромских лесов, погибли кто от голода, а кто от холода.

Провозгласить царем юного Михаила Феодоровича Романова собор снарядил торжественное и многочисленное посольство к Михаилу Феодоровичу и его матери – инокине Марфе, находившимся в то время в Ипатьевском монастыре в Костроме. Во главе этого посольства поставлены частью те же лица, который спрашивали народ на Лобном месте, а именно архиепископ Рязанский Феодорит, Новоспасский архимандрит Иосиф, Троицкий келарь Авраамий и др.

13 марта прибыло в Кострому торжественное Московское посольство. На следующий день после обедни посольство вместе с горожанами двинулось в Ипатьевский монастырь при колокольном звоне, предшествуемое хоругвями и образами. После молебна в соборной церкви послы вручили Михаилу Феодоровичу грамоту об избрании его на царство и просили ехать в царствующий град. Михаил Феодорович отказывался с плачем, говоря, что у него и помышления не было о такой великой чести. Старица Марфа говорила, что сын ее еще не в совершенных летах, и указывала на нестроение государства – русские люди по грехам измалодушествовались. Послы стали усиленно упрашивать Михаила Феодоровича и его мать, чтобы они не презрели соборного приговора, что «ныне Московского государства люди наказалися и пришли в соединение во всех городах, за христианскую веру хотят помереть. Михаила обрали (избрали) всею землею и крест целовали служить ему, и кровь за него проливать». А чтобы освободить из Польши отца его митрополита Филарета собор посылает к королю посольство с предложением обменять его на многих польских и литовских людей. Старица Марфа и Михаил Феодорович продолжали отказываться. Тогда архиепископ Феодорит взял Федоровскую икону Божьей Матери, а келарь Авраамий – икону московских митрополитов Петра, Алексия и Ионы, и вместе со всем народом стали «бить челом с великим воплем и со многим слезным рыданием». Челобитье и переговоры продолжались с трех часов дня до девяти. Старица наконец согласилась, и поклонясь перед святыми иконами, благословила сына на государство Российское. Михаил Феодорович принял благословение и царский посох от архиепископа Феодорита.

После благодарственного молебствия было провозглашено многолетие молодому государю.

2 мая 1613 года, состоялось прибытие в Москву, а 11 июля совершилось венчание на царство Михаила Феодоровича – родоначальника ныне благополучно царствующего Дома Романовых.

События Смутного времени произвели на Руси страшную неурядицу.

«Но в искушеньях долгой кары,

Перетерпев судеб удары,

Окрепла Русь.

Так тяжкий млат,

Дробя стекло, кует булат».

(А. С. Пушкин)

К концу царствования Михаила Феодоровича Россия значительно оправилась от ужасов смутного времени. Тридцать два года царствования его (1613–1645 г.) были счастливым началом трехсотлетнего правления его потомков, которым, в особенности же его великому внуку, наше отечество обязано настоящим мировым своим могуществом. Расширение русских владений на восток, запад и юг, великие реформы внутри государства, рост народного богатства, просвещения, наконец развитие русской литературы и искусства, проникнутых высоким чувством христианской любви и верой в будущее русского народа, все это совершившееся в течении трехсот лет является предметом нашей национальной гордости.

Пусть же крепнет и развивается вширь и вглубь русский народный дух, почерпая свою силу в вере православной и в единении с царем.