Русская Церковь в Югославии (20–40 гг. XX века)

«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих»

Ин.15:13

Византия – это некогда могучая христианская держава, откуда в Россию и Сербию пришел свет православной веры, гибла, задыхаясь во тьме нашествий иноплеменных, терзаемая раздорами, междоусобицами и войнами. Последний камень в ее гробницу заложили турки-османы, покорившие Константинополь в 1453 г., и превратившие храм св. Софии в мечеть, окружив его четырьмя джамиями.

Еще раньше волны исламского нашествия накрыли Сербию. В 1389 г. в битве на Косовом поле турецкая армия, не знавшая поражений, в очередной раз одержала победу. На славянской земле начиналось, растянувшееся почти на пятьсот лет, владычество Полумесяца. В то грозное время над верующими, перед принятием Святых Христовых Тайн, часто читалась вместо исповеди только разрешительная молитва. Эта практика, возможно, возникла из-за опасения, что пастыри, зачастую сами принимавшие самое активное участие в освободительном движении своего народа, и боровшиеся не только за веру, но и за нацию, могли под пытками открыть тайну какого-либо заговора, бунта, акции против иноверческих властей. Не стало своего государства, но устояла вера. Сербский народ оставался духовно непокоренным. И не страшился он властей, «убивающих тело, души же не могущих убити».¹ У него оставался Бог и Россия.

Единство веры было вечным животворящим источником для славянских народов, связанных еще и близостью языка. Славянские корни теряются в глубине веков, но не стираются славные имена наших предков. Вспомним святого Савву, прославляемого Церковью как покровителя Сербии, создателя независимой Сербской Церкви. Замечательно, что первыми духовными наставниками будущего сербского святителя были русские монахи на Афоне, где Савва и принял монашеский постриг, посвятив жизнь свою Богу, укреплению веры и благочестия в людях сербских.

Русской была и первая библиотека монастыря, в которой Савва ревностно изучал творения Отцов Церкви. Составленная им «Кормчая» стала своего рода символом прочности русско-сербских связей. В 1274 г. на Владимирском соборе она была утверждена в качестве единственного канонического сборника Русской Православной Церкви. Многие из ее положений в 1649 г. перенесены в знаменитое «Соборное уложение» царя Алексея Михайловича. С середины XVII в. до 1914 г. сборник св. Саввы многократно переиздавался в России.

Церковное почитание св. Саввы распространилось по русской земле еще со времен Ивана Грозного, происходившего по материнской линии из сербской семьи Якшич. Икона св. Саввы была помещена в главный храм земли Российской – Успенский кафедральный собор в Московском Кремле. На православной Руси насчитывалось более 80 списков этой чтимой иконы.

В жестокое время исламского владычества русское духовенство, знать и «черный» народ воздадут сторицей своим единоверным братьям. На сербские земли пойдет помощь ― вначале церковной утварью, книгами, денежными пожертвованиями, потом воинской силой, дипломатической помощью. На Русской земле найдут прибежище и возвысятся высоко ученые монахи, такие как Киприан, ставший митрополитом Киевским, а потом Московским и всея Руси, Григорий Цамблак, возведенный в сан митрополита Киевского и Литовского, Пахомий Логофет (Пахомий Серб), один из самых замечательных книжников на старой Руси. Их труды войдут в сокровищницу русской мысли. В страну Гиперборея, далекую от Балкан, но родную по вере, племени и языку, переселится и ряд сербских изографов, имена которых безвестны нам. Черты их стиля находят в росписи новгородского Спасского собора.

Россия стала для многих сербов новым домом, а для их потомков отечеством. Здесь можно вспомнить необычайную судьбу дипломата, солдата, писателя Симеона Пишчевича. Сквозь внешне сухие строчки его биографий виден бурный восемнадцатый век, напоминающий время итальянского Возрождения, но в военном мундире. Имя Пишчевича неразрывно связано с переселением в Россию сербов из Далмации, Хорватии, Славонии, Воеводины и других мест, где они подвергались религиозным гонениям. Только в православной России, с ее необъятными просторами, они находили свободу, землю, закон.

Жизнеописание Пишчевича связано и с русской историей. Во время русско-турецкой войны 1768‒1774 гг. он был поставлен во главе славного Ахтырского гусарского полка, чьим командиром в войну 1812 г. стал гусар, поэт и забияка Денис Давыдов.

Всем хорошо знакомо и имя кавалера высших орденов Российской империи Михаила Милорадовича, портрет которого находится в Зимнем дворце в галерее героев войны 1812 г., но немногие знают о других представителях этой семьи, верой и правдой служивших России.

Основатель русской ветви Милорадовичей был эмиссаром Петра I в Черногории, командовал знаменитым Гадячским полком, испытал царскую милость и познал горечь падения. Его внуки с честью носили свою фамилию, не щадя жизни для славы славянской России в борьбе с турками, этим личным «племенным» врагом.

В сербском созвездии талантов, засиявших на российском небосклоне, есть имя и Йована Раича, чьи труды по истории славянских народов отмечены влиянием русской богословской мысли. Рядом с ним можно поставить не менее известного Захарию Орфелина с его «Житием Петра Великого».

На рубеже XVII‒XVIII вв. стали постепенно налаживаться церковно-политические контакты первоиерархов Сербской Православной Церкви с российскими властями. Здесь надо подчеркнуть, что русско-сербские связи развивались не только в религиозной сфере. Сербские архипастыри – плоть от плоти своего народа, подвластного туркам, потом австрийцам, неоднократно обращались к единоверной России и с чисто политическими просьбами, выражая от имени своих пасомых готовность вступить в христианское воинство в случае войны с Османской империей. В свою очередь, северная православная империя, не отказывавшаяся от помощи балканским единоверцам, понимала, что путь к обретению и укреплению реального авторитета и влияния лежит через поддержку их освободительного движения под флагом защиты православия.

Немного о Сербской Патриархии. Она была учреждена в 1346 г., и после турецкого завоевания стала хиреть и приходить в запустение. В 1557 г. султан Сулейман Великолепный восстановил ее с центром в г. Пече. Значительную роль здесь сыграл великий визир, серб-потурченец Мехмед Соколович, брат которого Макарий и стал Печским Патриархом. В годы войны «Священной лиги» с Османской империей (1684‒1699 гг.) высший клир, всегда лелеявший мысль о высвобождении из-под турецкого господства, поддерживал венецианцев и австрийцев, искал покровительства у России, также входившей в состав антитурецкой коалиции. Поэтому не кажется случайным то, что главной задачей Крымского похода 1689 г. провозглашалось освобождение православных от «басурманской неволи».

Уже во время переговорного процесса с Портой русские дипломаты стремились добиться «свободы и вольности без всякого отягощения и лишних податей» церквам и монастырям, всем народам, исповедующим веру греческую.² Эта попытка была лишь началом длительной дипломатической борьбы России за права восточных христиан.

Неудачи в войне в конечном итоге отразились и на самой Печской Патриархии. В 1766 г. она – но не Сербская Православная Церковь, с многочисленной паствой была ликвидирована, войдя в состав Константинопольской Патриархии, давно желавшей распространить свою юрисдикцию на ее земли. Однако к этому времени в Габсбургской империи, куда скрылось значительное число сербов, уже сформировался, и стал достаточно авторитетен новый религиозный центр – Карловацкая митрополия, обладавшая значительной силой в жизни тамошней сербской общины.

Пожалуй, ярчайшим, и в то же время безыскусным свидетельством русско-сербских связей служит история с русскими учителями, отправлявшимися наставлять детей своих единоверцев мудрости книжной.

В 1718 г. турецкое владычество на короткое время сменилось австрийским. Католическая Австрия представляла для Православной Церкви в Сербии еще большую опасность. На новые земли хлынули представители монашеских орденов – минориты, францисканцы, капуцины, бенедиктинцы. Занимаясь пропагандой католицизма, они захватывали в свои руки и сферу школьного образования. Просвещение православного сербства, подготовка его духовных пастырей были в опасности.

Глава Православной Церкви митрополит Моисей Петрович видел спасение только в России. В 1718 г. в своем обращении к Петру I он писал:

«Как ныне взяти под протекцию цесарского величества, немало нам стужают римские учители, спор творяще и прелщающе незлобивых и неученых словом о православной вере нашей и о исповеданию нашем, яко да приведут их последовати им учению и чадом быти римского костела. Того ради просим... чтоб быти по своей превысокой монаршей милости и ради ревности благочестивой веры нашей православной определити из иных учителей двоих послати к нам у Белиград ради учения детей благочестивых».³

Однако его слезное письмо было положено в «долгий ящик». Лишь повторное обращение (1721 г.) возымело действие. Beсной 1722 г. последовало распоряжение царя об отправке в Белград двух учителей из Киева. Вначале выбор пал на Т. Постникова и И. Каргопольского. Потом было принято решение остановиться на кандидатуре Максима Терентьевича Суворова. 5 февраля 1724 г. император Петр I подписал указ о его посылке в Сербию учителем славянского и латинского языков.

Кто же он был?

Родился в семье мелкопоместного дворянина Козловского уезда, обучался в «славяно-латинских школах Москвы», стажировался в Праге. С 1721 г. работал старшим справщиком и переводчиком в типографии при Св. Синоде. Как писал Платон Андреевич Кулаковский, «в то время, когда Россия, двинутая мощным гением Петра Великого, сама искала западного просвещения, не боясь потерять своего характера восточной культурной православной страны, когда она посылала своих сыновей учиться западной мудрости и художествам в тогдашние центры западноевропейского просвещения, когда ее царь усиленно заботился о переводе и составлении книг на тогдашнем русском книжном языке, она несла свой свет просвещения к своим братьям по крови и вере, нуждавшимся в нем для защиты своей народной самобытности и преданий, и веры, завещанных им их предками».⁴

Путь в Белград был долгим. Болезни членов семьи и недостаток средств вынудили Максима Терентьевича задержаться в Сремских Карловцах, где 1 октября 1726 г. он на своей квартире и открыл «словенскую» школу. Зимой следующего года по приглашению митрополита Моисея переехал в Белград. В устроенной в его доме школе обучалось уже не семь человек, как в Сремских Карловцах, а более полусотни.

Чтобы понять все значение суворовских школ, надо вспомнить, что в те времена использовали на уроках навощенные доски, на которых учителя писали «псалмы, акафисты... И егда ученик из уст написанное изучит, тогда оное изглаждается с доски. И тако учившиеся, аще и чрез 15 лет едва не вси читати всяку книгу не могут, сказуя всяк себе во оправдание: я-де сей книги не учил».⁵

Суворов же сразу стал обучать по печатным книгам: грамматике Мелетия Смотрицкого и букварю Феофана Прокоповича «Первое учение отроком, в нем же буквы и слоги». Русский учитель привез собою 400 букварей и 100 грамматик. В XVIII веке это была вторая по счету помощь книгами. Первая была осуществлена в 1705 г., когда по указу «царя-антихриста», как называли Петра Великого многие из его современников, сербским церквам было отправлено 470 псалтирей, требников и других богослужебных книг. Третья крупная посылка датируется 1766 годом, когда православный клир получил из России 330 богослужебных книг и несколько комплектов священнических облачений.⁶ Эти пособия сербы использовали вплоть до реформы письменности, проведенной Вуком Караджичем в первой половине XIX столетия.

Нельзя сказать, что жизнь Суворова шла гладко. Скудость содержания, которое ему присылали из России крайне нерегулярно, была настолько очевидна, что митрополит в письме-обращении к царю Петру III в феврале 1728 г. просил прибавить русскому учителю 100 рублей, дабы он «со своею фамилею безнужно пробавится возмогл».⁷ Сам глава Сербской Церкви счел необходимым доплачивать 200 австрийских гульденов. Суворов неоднократно просил Сенат об увеличении жалованной ему платы, но в Санкт-Петербурге, где началась череда дворцовых переворотов, прошения полузабытого учителя, посланного за счет казны в далекую славянскую страну, оставались втуне.

Собственно педагогическая деятельность его также проходила в нелегких условиях. Преподавание «десятословия [10 заповедей Моисея – В.К.], писания с придатком детской арифметики» вызывало недовольство у полуграмотных «старых даскалов» (учителей – В.К.). Суворов, с его ученостью, стал для них серьезным конкурентом. Начались интриги. Родителям внушалось: «что де вашим детям учиться у москаля десятословию, что в церкви не чтется и наши-де владыки сего сами не знают, а мы-де их научим тому, что повседневно в церкви чтется, сие есть «Слава тебе, Боже наш с Трисвятым», и протчему таковому».⁸ В результате большинство учеников вернулось к прежним учителям.

Спасение пришло неожиданно. В 1727 г. вместе с митрополитом, чей дом был разрушен вследствие перестройки белградской крепости, Суворов переезжает в знакомые уже Сремские Карловцы. В новой школе собрались уже 124 ученика. Среди них было немало и взрослых лиц духовного звания. Все они, почти безграмотные, начали учебу с изучения грамматики Смотрицкого. Учение шло тяжко. Здесь, как и в Белграде, у просветителя было предостаточно недоброжелателей. Кулаковский отмечал, что в церковной среде возникли опасения: «если младшие научатся», то займут со временем их места, и тогда дети мирских людей «прервут левитское наследство», заняв священнические места».⁹

Единственной опорой для Суворова и его школ оставался митрополит Моисей, понимавший всю важность умственного и духовного просвещения своего народа с помощью единоверной России. В его завещании находим такие строки: «...без учения мы порабощены многими народами, по сказанному: мудрые обладают неискусными, а учение всегда есть свет для души и дает крепость».¹⁰

Тогда и знание латыни считалось наинужнейшим делом. Однако ее преподавание было сопряжено с рядом трудностей. Самая основательная состояла в том, что Суворов недостаточно хорошо знал местный язык, который им был охарактеризован как венгеро-немецко-турецко-сербская смесь, а его ученики плохо владели «славянским» языком. Местное католическое духовенство, считавшее преподавание латыни сферой своих интересов, с подозрением смотрело на деятельность Суворова. Тем не менее с лета 1729 г. он начал обучать языку Квинта Горация Флакка.

Положение русского просветителя стало особенно затруднительным после смерти в 1730 г. митрополита Моисея. Отношения с его преемником складывались далеко не лучшим образом. Новый глава Сербской Церкви считал, что деятельность Суворова не принесла той пользы, на которую сербы рассчитывали. Но это мнение резко расходилось с оценкой Собора сербского духовенства (1731 г.), на котором труд русского учителя был признан «угодным и полезным».

Однако на практике иерархи, занятые плетением интриг друг против друга, довольно равнодушно взирали на русского учителя и его школы. Суворов стал все больше задумываться над вопросом: «Нужен ли он, забытый и в России, сербам?» Он был «безпищен и безодежден», поскольку денежное содержание из России не поступало уже четвертый год. Утешение было в одном: его ученики сами становились учителями.

В 1731 г. он просил у Св. Синода позволения вернуться в отечество.¹¹

Однако отъезд по различным причинам затягивался. Лишь в 1737 г. он приехал в Санкт-Петербург, где получил назначение на должность директора Московской синодальной типографии.

Умер Суворов в 1770 г. и погребен в ограде Спасо-Андроньевого монастыря. Дело его продолжили другие.

В 1733 г. митрополит Викентий начал хлопотать о присылке учителей из России. В письме на имя киевского архиепископа Рафаила (Заборовского) он приглашал тех, которые могли бы учить «латинско-словенскому языку», гомилетике и арифметике. Вскоре объявились и охотники. Это были Эммануил Козачинский, Петр Казуновский, Трофим Климовский, Георгий Шумлян, Тимофей Левандовский, Иван Минацкий. Как известно, некоторые из них осели в Сремских Карловичах, где была восстановлена латинская школа, ректором которой стал Козачинский. Однако и теперь школьное дело с русскими наставниками не получило эффективной поддержки от церковных властей, вынужденных оглядываться на Вену, где небезуспешно стремились вовлечь сербов в имперскую систему образования.

В 1738 г. Козачинский со своими коллегами возвращается в Киев. Замечу мимоходом, что и сама Россия предоставляла места в своих учебных заведениях братьям-сербам. В Киевской Духовной Академии с 1721 по 1762 г. прошли курс обучения 28 сербов.¹²

Несмотря на непродолжительность деятельности первых русских учителей в Сербии, влияние их было столь велико, что к концу XVIII столетия «выработался так называемый славено-сербский язык, пестревший церковно-славянскими речениями и насыщенный русскими оборотами... во многих выражениях современного литературного языка заметны следы русских и церковно-славянских форм».¹³

И еще одно свидетельство: «...в борьбе с русским влиянием австрийские власти предприняли несколько попыток вытеснить кириллическую азбуку, навязав сербам латиницу, или даже глаголицу. Дружные протесты народа, который латинскую азбуку окрестил почему-то «чивутской», т.е. еврейской, возымели действие, и кириллица была сохранена».¹⁴

Должны были пройти сто лет с революциями в Европе и на Балканах, прежде чем русские учителя вновь появились в Сербии, восстановление государственности которой в XIX в. обильно омыто и русской кровью, пролитой во время русско-турецких войн 1806‒1812 гг. и 1828‒1829 гг.

(Достаточно вспомнить, что император Николай I, представляемый обычно в советской истории реакционером и «деспотом», весьма почитался сербским народом. Приведу интересный сюжет. Один из сербов, приехав в 1867 г. на славянскую этнографическую выставку, счел своим долгом поклониться гробу этого русского царя. Услышав от своего либерального спутника весьма неодобрительный отзыв о покойном императоре, наш брат-славянин ответил, что «русские могут относиться к этому как им угодно, а «за нас, кои смо имали Турке на врату [шее – В.К.], и есте [хорош – В.К.]»¹⁵).

Спустя год после получения страной политической автономии (1830) Сербская Православная Церковь обрела и церковную со статусом митрополии. Уже в первой половине XIX столетия в Сербском княжестве на фоне возрождения национальной культуры укреплялась идея о необходимости изучения русского языка.

В 1847 г. Николай I положительно решил вопрос о командировке двух учителей, но помешала революция 1848 г. Лишь в 1849 г. представители Кишиневской Духовной Семинарии В.Т. Вердиш и Д.А. Рудинский прибыли к месту новой службы. В Духовной Семинарии св. Саввы в Белграде Вердиш стал преподавать библейскую географию, а Рудинский – русский и церковнославянский языки.

Один из их учеников М. Миличевич вспоминал, что «только из уст этих двух преподавателей, особенно Рудинского... мы услышали чистый и приятный русский язык». Знание последнего позволило Миличевичу при встрече с Александром II, по случаю открытия в 1867 г. этнографической выставки, «говорить языком Пушкина, Лермонтова и Гоголя».¹⁶

В мае 1859 г. богослов Никанор Зисич обратился к властям с предложением ввести русский язык для изучения в сербские гимназии и лицей, обосновывая это тем, что «молодежи нашей... как нельзя более требуется знание языка русского. Зная язык русский, могла бы она знание сие разносторонне ко всем изучаемым предметам приложить... На языке этом мы читать можем не токмо произведения русские и западные (т.е. римского происхождения), но и славянские; ибо русские зорко следят за развитием всех племен славянских. Наконец, нам, сербам, еще только вступающим на путь образования нашего, необходимо ознакомиться с литературою соплеменного нам народа, что развился самостоятельно, и далее развивается на твердых началах, при том в духе славянском».¹⁷

Не всем нравился этот «дух славянский». Патриот Любомир Ненадович в свой сатирической поэме «Кузман» писал:

Шта je та Русика? Европа се срди –

Ко je год просвеЬен треба да je грди.

Балкански народи! Вером оштећени!

Покаж'те се сада да сте просвећени!

Гледаjте на запад и тамо идите.

Ено cиja сунце – зар га не видите?

Покровител Москва више власти нема

Нов и свилен покров Европа вам спрема.

Радуjте с'народи: Севастопол пао!

А Балкан одjекну: жао нам je жао...

Без Русије нема ни наших племена,

Пропаст je Русије пропаст свих Словена.

Кад Русија од нас дигне своје руке,

Видећемо свуда ми крштене турке.¹⁸

(Мой подстрочный перевод:

Что такое Россия?

Европа сердится –

Кто мало-мальски просвещен должен бранить ее.

Балканские народы!

Верой убогие, покажите сейчас, что вы просвещенные!

Смотрите на запад и туда идите.

Там сияет солнце – разве вы не видите?

Покровительница Москва власти больше не имеет.

Новый и шелковый покров Европа вам готовит.

Радуйтесь народы: Севастополь пал!

А Балканы эхом отгремели: жаль нам, жаль...

Без России не будет наших племен,

Гибель былой мощи России – гибель всех славян.

Когда Россия отымет от нас свои руки,

Мы увидим всюду крещеных турок).

С восстановлением силы России после Крымской войны ее имя вновь обретало былой авторитет.

В 1863 г. в Великой школе (ее предшественницей был Лицей, открытый в 1838 г. указом сербского князя Милоша Обреновича, в 1905 г. Народная скупщина приняла закон, по которому Великая школа была переименована в университет) в Белграде под руководством Алимпия Васильевича начинаются факультативные занятия по русскому языку. Именно Васильевичу принадлежит роль инициатора введения русского языка в качестве учебного предмета в некоторых образовательных заведениях Сербии. Подобно многим соотечественникам, Васильевич учился в России, где закончил Киевскую Духовную Академию и получил степень магистра. В последней четверти XIX в. четыре раза возглавлял Министерство просвещения. В 1862 и 1871 гг. опубликовал два учебника русского языка. Несколько позже в Сербии был принят закон о преподавании русского языка в ряде учебных заведений. Его стали изучать и в Учительской школе и в Высшем женском училище.

Единоверие, единоплеменность, единоязычие были в очередной раз подтверждены в ходе сербско-турецкой войны, начавшейся в 1876 г. Вот как пишет об этом времени современный писатель Момо Капор:

«В мае 1876 г. в Белград приехал Михаил Григорьевич Черняев, посланник славянского комитета – центра славянофильского движения. Сербское гражданство принял 15 мая и произведен в чин сербского генерала. Восемнадцатого июня объявлен манифест о войне. Двадцатого выстрелила первая пушка... Несмотря на настойчивые требования великих держав не воевать с Турцией, Сербия, с ее немногим менее полутора миллионов жителей, напала на Турецкую империю, которая в то время насчитывала более сорока миллионов подданных. На Балканах у Сербии не было ни одного союзника. Но все же она нашла его в русских братьях – в страну прибыли русские добровольцы. Среди них были профессиональные военные, воображалы, герои, любители приключений, сорви-головы. Все они пришли помочь небольшому православному народу сохранить свою честь».¹⁹

Между ними был и полковник Николай Николаевич Раевский, погибший на поле брани за свободу сербского народа. В 1903 г. Катерина Николаевна Раевская воздвигла часовню Св. Троицы в честь и память своего брата на месте геройской его смерти в сражении при Горнем Адровце 20-го августа 1876 г.

Потом, в 1877‒1878 гг. была еще одна война – русско-турецкая, одним из результатов которой стало международное признание Сербского княжества независимым государством.

Тогда в Белградской Великой школе организуется кафедра русского языка и истории русской литературы. Первым ее руководителем стал уже известный нам Платон Кулаковский, рекомендованный двумя столпами славянофильства – Иваном Сергеевичем Аксаковым и Владимиром Ивановичем Ламанским.

Заграничное назначение не было получено через «связи». Кулаковский еще во время учебы в Московском университете интересовался историей и литературой славянских народов. Сблизившись со славянофилами, он «рассматривал славянство как целостный организм, и считал, что Россия призвана возглавить славянский мир... Ему была особенно близка идея о превращении русского языка в общеславянский».²⁰

Ученый и педагог, он, в своей просветительской деятельности, стремился не только научить своих «детей» русскому языку, но и возбудить любовь к богатейшей русской словесности.

Деятельность Кулаковского была высоко оценена в Сербии. В частности, Васильевич в феврале 1892 г. писал ему, что «в сербском обществе явилось желание изучать русский язык и русскую литературу, этому много способствовали Вы, Вашими лекциями в белградской Великой школе, и Вашими симпатиями к сербскому народу. Теперь почти все молодое поколение читает и понимает по-русски, а многие и говорят».²¹

Разумеется, здесь было некоторое преувеличение, но заслуги Кулаковского бесспорны.

В то же время для многих славян, в том числе и сербов, Российская империя была землей обетованной, где они получали европейское образование, приобщались к высотам православия в духовных учебных заведениях. Одни из них потом становились, как ни горько об этом писать, яростными критиками и неприятелями самодержавной России, другие – продолжали ее любить. Некоторые становились политиками, дипломатами, министрами, иные – посвящали свою жизнь служению Богу.

Таким был и сербский митрополит Михаил, в чьей судьбе отразилась непростое время в истории русско-сербских связей. Выпускник Киевской Духовной Академии в 1859 г. был избран главой Сербской Православной Церкви, которую возглавлял вплоть до своей кончины.

(После русско-турецкой войны Константинопольский Патриарх Иоаким III в 1879 г. издал грамоту об автокефалии Сербской Православной Церкви.)

В своей деятельности молодой митрополит не ограничивал себя только церковными делами. Он активно вмешивался в политическую жизнь страны, где не все были настроены на активное сближение с Россией. Сам сербский Владыка, будучи горячим русофилом, был непоколебим в своем убеждении, что само существование его страны, сохранение ее самобытности возможно только с помощью единоверной России. И фактически за свое русофильство он в 1881 г. был лишен митрополичьей кафедры князем Миланом Обреновичем, связавшим судьбу своей династии с Австро-Венгрией. В Северной Пальмире удаление митрополита Михаила вызвало взрыв негодования в общественных, церковных и политических кругах.

«Сам российский император Александр III почувствовал себя оскорбленным, когда маститого владыку и верного друга России, к тому же недавно награжденного его трагически погибшим отцом престижным русским орденом св. Александра Невского, выгнали из митрополичьего дворца без пенсии, как проштрафившегося чиновника... Официальные контакты с Сербией, бывшие и того весьма прохладными, но корректными, полностью замерли. Россия напрочь отстранилась от белградского режима. Все попытки и предложения последнего восстановить с ней нормальные межгосударственные отношения наталкивались на упорно выдвигаемое в Петербурге условие – вернуть на митрополичью кафедру свергнутого Михаила. На долгие восемь лет, вплоть до отречения теперь уже самого Милана Обреновича от королевского престола, так называемый «церковный вопрос», превратившийся из чисто религиозного в остро-политический и принципиальный, отбросил российско-сербские отношения к точке почти абсолютного замерзания».²²

К сказанному здесь следует добавить, что сам митрополит вследствие травли был вынужден покинуть родину. Константинополь, Афон, Болгария и наконец Россия, куда он приехал в 1884 г., и где прожил до своего возвращения в Сербию в 1889 г.

Nota bene: о его пребывании в Москве сохранил самые теплые воспоминания Патриарх Алексий I, который в дни своей юности встречался с сербским иерархом, относившимся с «особым расположением» к семейству Симанских.²³

Вспомним и грозный 1914 год, когда в Сараеве после выстрела Гаврилы Принципа погиб австрийский престолонаследник Франц-Фердинанд. Тогда в ответ на сербскую просьбу о помощи, в связи с ультиматумом Австро-Венгрии (кстати, там не было особо позорных и невыполнимых требований), русский император ответил (14 июля) принцу-регенту Александру телеграммой, в которой говорилось:

«Пока есть малейшая надежда избежать кровопролития, все наши усилия должны быть направлены к этой цели. Если же вопреки нашим искренним желаниям мы в этом не успеем, Ваше Высочество может быть уверенным в том, что ни в коем случае Россия не останется равнодушной к участи Сербии».

Это телеграфное сообщение было получено в Белграде в день объявления Австрией войны Сербскому королевству. Что было с Россией потом – всем слишком хорошо известно. Большая славянская империя погибла, а на русской крови взметнулась юго-славянская.

Память о жертве России жила и живет в Сербии.

Особых доказательств здесь не требуется. Я обращусь лучше к переживаниям человека, на своем опыте познавшего цену жизни и смерти.

В 1915 г. в Москве сербский архимандрит Михаил (Урошевич) начал публиковать на русском – как общеславянском языке, пятитомное собрание своих сочинений, посвященных памяти «незабвенного сына Михаила, погибшего в великой войне, сражаясь с врагами сербского народа и всего славянства». В предисловии к первому тому он писал:

«Великая война поставила на очередь разрешение славянского вопроса... Пусть заветные наши мысли о судьбах славянства будут известны не только родной нам Сербии, но также Святой Руси, и всей вообще великой общеславянской родине Славии, на пространстве которой не заходит солнце».²⁴

Какие же «заветы» у отца, потерявшего сына? Судя по всему – в духе панславизма. Я не отношусь к тем, для кого этот термин имеет ругательный оттенок, поэтому с полным уважением привожу слова архимандрита Михаила:

«Пусть живут и развиваются отдельные славянские народы, но в то же время сознают, что они составляют одно великое национальное целое – славянство!

Пусть процветают славянские земли, которые в своей совокупности образуют нашу общеславянскую родину – Святую Славию!

Пусть каждый славянский народ проникнется сознанием необходимости общеславянского политического объединения и, отбросив планы о создании маленьких и, следовательно, слабых государств, устремится к образованию под главенством России великой Всеславянской Империи».²⁵

В 1930 г. на месте бывшей русской военной часовни был открыт храм св. Александра Невского. В памятке, изданной по случаю его освящения, были такие слова:

«Эта церковь из-за братской любви к России посвящается св. Александру Невскому, сыну князя Ярослава, великому боголюбцу».

Ее внутреннее убранство украшал дар сербского монарха – удивительной красоты иконостас, написанный в России еще до первой мировой войны. На стенах были укреплены две мраморные доски: одна с надписью «Петру Великому, королю освободителю», другая – «Николаю Второму, Царю-Мученику». Под иконой св. царя Лазаря на такой же доске была высечена надпись – «Югословене, преклоните колени перед святыми жертвами, павшими за свободу и величие Отечества нашего».²⁶

Дальше.

В связи с переносом в 1935 г. в Белград праха русских солдат для перезахоронения один из современников писал:

«В день славянских просветителей и научителей свв. Кирилла и Мефодия, огромная масса народа собралась на площади перед белградским вокзалом. Эта масса сербов и русских собралась, объединенная тем, что должно служить вечною спайкою, нерушимою связью во веки: гробы с останками славных русских воинов, проливших кровь свою, и отдавших жизни на Салоникском фронте, выручая своих братьев-сербов в их тяжкой борьбе. Без всякого принуждения, совершенно добровольно, записались эти русские в Особую бригаду, покинули родных и близких, и... направились к южной Сербии, чтобы... сложить свои кости на братской земле, отбивая ее от врага.

«Больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя!..»

...Огромный автомобиль с горою венков. Лафет с прахом 8-ми офицеров. И снова огромный автомобиль, задрапированный черным крепом, и уставленный 44-мя гробами с прахом 379 русских солдат.

[На Салоникском фронте, как писал В.А. Маевский, сложили свои головы более шести тысяч русских, однако большинство захоронений было перепахано крестьянами, а кресты выброшены. – В.К.]

Отряд суровых и доблестных сербских четников с черным знаменем, «народна одбрана», сербские инвалиды, запасные офицеры, воинские части и русские... много русских, плачущих слезами гордости!..

Славные формы наших боевых полков, поношенные черкески лихих казаков, ордена, милые косынки боевых сестер и старенькие гимнастерки ветеранов с примятыми погонами. Разочарованные и подавленные изгнанники... недавние герои в потрепанных одеждах! Все они на мгновение как бы воскресли. Души их наполнились национальною гордостью, и глаза заблистали боевым огнем у праха орлов, в счастливые еще времена вылетевших из Великого Гнезда – Императорской России...

Есть величие и в рубище! Есть слава и в поношенной старенькой форме! Есть гордость и в измятых погонах!..

Но вот понеслись по площади мелодии православного панихидного пения – этого единственного по силе скорби и красоте надгробного рыдания».

В своем надгробном слове патриарх Варнава сказал:

«Мы много пережили в Белграде горьких и радостных событий, и давно, давно ожидали этого благословенного дня, когда из глубины своего сердца можем вознести горячие молитвы об упокоении наших братьев – русских воинов...

Мы давно ожидали дня, когда всенародно и торжественно сможем принести им нашу благодарность и засвидетельствовать перед всей нашей страной и перед всем человечеством, что ничто не может угасить наших чувств любви и благодарности к царской России и к великому русскому народу...

В истории мира не было страны, подобной России. Эта страна – бездонный океан святых чувств православных, христианской любви!.. И все мы хорошо знаем, как наши северные братья, русские, вместе с нами боролись и гибли в битвах на полях Сербии, и своею кровью, своею смертью подтвердили свою любовь к нам, меньшим братьям своим.

И теперь, еще так недавно уже на наших глазах в критические минуты нашего государственного бытия, протянул нам руку братской помощи царь Николай Второй. Протянул нам руку помощи не из-за политических, экономических или каких-либо иных соображений, а исключительно по безграничному чувству искренней христианской любви, подобно которой невозможно найти ни в каких современных международных отношениях».²⁷

И еще нужно обязательно подчеркнуть, что в памятной книге, в которой расписываются посетители усыпальницы русских воинов, есть и подписи советских офицеров и солдат, приходивших сюда в 1944‒1945 гг. поклониться праху своих братьев по крови. Так, капитан Павел Вий написал 14 февраля 1945 г.:

«В первый раз увидел памятник русской славы, усыпальницу погибших за веру, царя и отечество. Я – офицер Красной армии, но духом воспитанный в православии и любви к русскому человеку».

Капитан Г. Розанов 8 июля 1945 г. вписал:

«Слава русским воинам, погибшим за освобождение славянских народов».

В другом месте книги можно увидеть подписи 30 советских солдат, а под ними стоит – «И я – Таничка Чуйкова, санитар».²⁸

Россия изнемогала в огне гражданской войны. Во все четыре стороны света потянулись обозы, двинулись эшелоны, пошли пароходы с людьми, спасавшими свою честь и жизнь. Одной из стран, где они нашли свое временное пристанище, а потом и постоянное место проживания – свой второй дом, стала православная Сербия. «Ананасы в шампанском» для одних, и тяжелый, зачастую опасный для жизни труд (как, например, разминирование неразорвавшихся снарядов, оставшихся в земле со времен недавней войны) для других. Цвет интеллигенции, сравнительно легко находящей поле деятельности, и масса боевых офицеров в мирной стране, молодые мечты и погасшие идеалы, все это были контрасты той жизни, в которой некоторые обретали второе дыхание, другие утрачивали смысл бытия.

У священства выбора не было. У него оставалась одна задача – забота о духовном попечении над русским народом в рассеянии.

И здесь невозможно обойтись без хотя бы сжатого изложения событий, связанных с возникновением так называемого Карловацкого раскола.

Как известно, гражданская война практически прервала связи Патриарха в Москве с епархиями, оказавшимися на территории занятой Белой Армией. Эта ситуация обусловила появление временных органов церковного управления не связанных с Москвой, как это было на юге России, где властвовал генерал А.И. Деникин. Именно там – в Екатеринодаре, весной 1919 г. было сформировано Высшее временное церковное управление.

После поражения в Крыму вместе с массой населения родину покинули и многие архипастыри. 19 ноября 1920 г. на борту парохода «Великий князь Александр Михайлович», стоявшего в Константинопольском порту, было проведено заседание Высшего церковного управления на юге России, и принято решение о продолжении его деятельности. В результате переговоров с Константинопольской Патриархией, на канонической территории которой находились высшие иерархи, был издан указ, подписанный 2 декабря 1920 г. Местоблюстителем Патриаршего Престола митрополитом Досифеем, об учреждении Эпитропии – Временного высшего русского церковного управления за границей под председательством митрополита Антония. Как пишет протоиерей Владислав Цыпин, «канонический статус ВЦУ был двусмысленным. Образовано оно было как учреждение подведомственное Константинопольской Патриархии, а само себя считало идентичным с Высшим церковным управлением на юге России, и оставшимся в подчинении Патриарха Московского».²⁹

Вскоре Высшее церковное управление в Константинополе с признательностью приняло приглашение сербского Патриарха Димитрия переехать в Королевство сербов, хорватов и словенцев (Королевство СХС; в 1929 г. оно было переименовано в королевство Югославия), ставшее одним из центров сосредоточения российских беженцев. Архиерейский Собор Сербской Православной Церкви 31 августа 1921 г. постановил принять под свою защиту Высшее церковное управление Русской Православной Церкви с сохранением ее самостоятельной юрисдикции. Резиденцией ВЦУ стал Патриарший дворец в Сремских Карловцах, что свидетельствовало об особом уважении к русским иерархам. В его компетенцию входили:

«1. Юрисдикция над русским священством вне нашего государства, которое не находится ни на гражданской, ни на государственно-просветительской службе, как и над военным священством в русской армии, которое не находится на сербской церковной службе.

2. Бракоразводные дела русских беженцев».³⁰

Уже 19‒21 апреля 1921 г. Высшее церковное управление на своем заседании постановило созвать первый заграничный русский Церковный Собор для «объединения, урегулирования и оживления церковной деятельности». В «Положении о созыве...» говорилось:

«В состав Собора входят в качестве членов представители всех заграничных автономных Церквей, епархий, округов и миссий, пребывающих в подчинении Святейшему Патриарху Всероссийскому...

Собрание признает над собою полную во всех отношениях архипастырскую власть Патриарха Московского...

Выборы в Собрание производятся по след[ующим] 15 округам и 16 районам.

Округи: Сев[ерная] Америка, Япония, Китай, Финляндия, Эстляндия, Латвия, Польша, Германия, Франция, Италия, Сербия, Болгария, Турция и Дальний Восток.

Районы: Швеция, Дания, Нидерланды, Бельгия, Испания, Англия, Швейцария, Чехия, Венгрия, Австрия, Румыния, Палестина, Александрия, Греция, Африка».³¹

21 ноября 1921 г. в городке Сремские Карловцы и состоялся ожидавшийся Собор, призванный решить и вопросы управления. В «церковном собрании», как себя первоначально именовал Карловацкий съезд, присутствовало 96 клириков и 67 мирян.

Из высшего клира там были: митрополит Киевский и Галицкий Антоний (Храповицкий), митрополит Херсонский и Одесский Платон (Рождественский), архиепископ Кишиневский и Хотинский Анастасий (Грибановский), архиепископ Волынский и Житомирский, управляющий русскими церквами в Западной Европе Евлогий (Георгиевский), архиепископ Полтавский и Переяславльский Феофан (Быстров), епископ Курский и Обоянский Феофан (Гаврилов), епископ Челябинский и Троицкий Гавриил (Чепур), епископ Александровский, викарий Ставропольской епархии Михаил (Космодемянский), епископ Белгородский Аполлинарий (Кошевой), епископ Черноморский и Новороссийский Сергий (Петров), епископ Лубненский Серафим (Соболев), епископ Севастопольский Вениамин (Федченков), епископ Царицынский Дамиан (Говоров), епископ Сумской Митрофан (Абрамов), епископ Екатеринославский Гермоген (Максимов). От Сербской Патриархии – епископ Максимилиан.

Сам Собор начался со скандала, возникшего при появлении в зале заседаний фигуры бывшего председателя Государственной Думы, участника Всероссийского Церковного Собора 1917‒1918 гг. Михаила Владимировича Родзянко. Большинство Собора, состоявшее из «прозревших» монархистов, поставило вопрос о его присутствии на заседаниях из-за его роли в событиях, связанных с отречением Николая II. В итоге Родзянко, которого довели до слез, был вынужден написать письмо о сложении своих полномочий.

В своей вступительной речи митрополит Антоний подчеркнул:

«Довольно слов. В их мутной пене утонуло все, что было великого в России. У нас бумажки, не обеспеченные золотом. Золото – это воля выполнять свои решения, а этого как раз у нас нет. Утешать Россию мы не можем, слишком она велика в своем терпении. Мы должны возвысить свой голос, обращенный к миру и русским, находящимся в изгнании, с призывом не переходить бездну, наполненную трупами мучеников и разделяющую нас от большевиков. Мы можем здесь молиться, и мы должны все сделать, чтобы мутные политические страсти не прикоснулись к непорочной ризе церковной, и это главное, что может сделать Церковь Заграницей».³²

Увы, сам митрополит Антоний, как показала дальнейшая история, не удержался от политики. Уже при выработке заключительного документа Собор «споткнулся» на вопросе о династии Романовых: включать ли в текст тезис о восстановлении монархии?

Митрополит Антоний считал, что вопрос о династии не носит политического характера, а имеет церковное значение. Ибо, как полагал Владыка, «отвергать этот вопрос целиком – значит отвергать существующие, никем не отмененные основные законы, соглашаться с так называемыми «завоеваниями революции», т.е. одобрить низвержение государя и царственной династии, уничтожение русского народа, и вместе с тем подвергать народ русский кровопролитию и ужасам бонапартизма и самозванщины. Вопрос этот моральный, нравственный, а следовательно и чисто церковный».

Митрополит здесь твердо придерживался «Утвержденной Грамоты Собора 1613 года», призвавшего на трон Михаила Федоровича Романова со всем его потомством. Отклонение от этого принципа, по его мнению, «было бы признанием в той или иной форме законности богоборческой революции».³³

Другого от митрополита Антония – убежденного монархиста, члена «Союза Русского народа», и нельзя было ожидать.

Позднее, в 1928 г., митрополит Антоний в статье «Церковность и политика» писал:

«Вот и теперь то же самое, что и в тогдашней прессе. Заступаться за армию – не политика, призывать ее на бой с большевиками – не политика, осуждать социализм – не политика, а пояснять, что монархия является единственной властью, при которой вера и Церковь не будут гонимы– это политика? Если же под политикой разуметь все соприкасающееся народной жизни, начиная с правового положения Церкви в государстве, то церковная власть и Церковные Соборы должны участвовать в политической жизни, и с этих сторон предъявлять ей определенные требования...

Итак, Карловацкий Собор не только не имел право, но и обязан был благословить армию на борьбу с большевиками, а также вслед за Московским Великим Собором 1917‒1918 гг. осудить социализм и коммунизм... Никто не говорил о навязывании [династии Романовых. – В.К], никто не говорил о самом порядке восстановления России. Собор предлагал молиться за восстановление ее, т.е. монархической и теократической России, какою она была до революции».³⁴

Иного и быть не могло. Русская Православная Церковь видела спасение в сильной России с православным государем.

Архиепископ Иоанн (Шаховской), вспоминая свои разговоры с Владыкой Антонием, писал:

«Он сказал мне однажды с убеждением: «Церковь нуждается в православном царе». А когда я его спросил: «Ну, а если царя не будет?», ― он ответил: «Русская Церковь тогда станет захудалой, как Коптская или Эфиопская».

Мне трудно было эту мысль понять, тем более принять, что Церковь ― Христово Тело, должна возложить надежду свою в истории на кесарей».³⁵

Вопрос более чем сложен. Глава Архиерейского Синода говорил, как мне представляется, не о том, о чем думал его собеседник. Здесь надо делать поправку на «новое» время, «разъедавшее» православие. Владыка выступал с позиций государственника, призванного заботиться о сохранении, укреплении православия в России, в русском народе.

Свою позицию митрополит Антоний более детально изложил в статье «Самодержавие и Церковь». Предлагая свой проект нормы установления взаимоотношений между самодержцем и церковной властью, Владыка подчеркивал, что несмотря на «царский деспотизм и произвол в церковной жизни... зависимость церковной жизни от Самодержца далеко не так унизительна и не так сильна, как при конституциях всякого рода».

Суть предложений Владыки можно видеть в следующих параграфах программы:

«В Российском Государстве, как государстве христианском и православном, Православная вера есть первенствующая и господствующая...

Император Всероссийский, как Глава русского православного народа, считается защитником и покровителем всех православных христиан во вселенной, и имеет попечение об их нуждах...

Порядок избрания Патриарха будет установлен в России Императором совместно с Архиерейским Собором в согласии с древним обычаем...

Православные иерархи, начиная с Патриарха, должны быть верноподданными Российского императора...

Епископы не могут умалять чести Императора. В противном же случае они подлежат ответственности по правилам Карфагенского и иных соборов...

Православная Церковь в России в учении веры и нравственности, богослужения, внутренней церковной дисциплины и сношениях с другими Автокефальными Церквами независима от государственной власти, и руководствуясь заповедями Божиями и своими догматико-каноническими началами, пользуется в делах церковного законодательства, управления и суда, правами самоопределения и самоуправления [выделено мною, как полностью повторяющее второй пункт «Определения о правовом положении Православной Российской Церкви», принятого на Поместном Соборе Православной Российской Церкви 1917‒1918 гг. – В.К.]...

Свобода вероисповедания присвояется не только христианам инославных исповеданий, но и всем иноверцам...

Лица, не исповедующие никакой религии, или принадлежащие к религиям, Государством не признанным, подвергаются некоторым ограничениям в Государственных законах указанным, но во всяком случае они лишаются права вступать в церковный брак с православными христианами, и не могут занимать должности по военному, гражданскому и судебному ведомству, а также педагогические (здесь митрополит Антоний пошел гораздо дальше «Постановления...», требующего, чтобы «глава Российского государства, министр исповеданий и министр народного просвещения были православными. – В.К.)».³⁶

В свою очередь его оппонент ― митрополит Евлогий, приехавший на съезд несколько позднее, придерживался иной, более осторожной и взвешенной позиции. Его тезисы сводились к следующему:

«1. Даже среди монархистов имеется раскол, а что будет в приходах? Значит, время еще не созрело. Наша цель объединение. Поспешность может только помешать восстановлению монархии.

2. Наше упоминание Романовых только компрометирует их. Кто мы, чтобы заявлять им, что они имеют право на престол. Они это сами знают лучше нас. А сравнивать их с другими претендентами унизительно [митрополит упоминает как таковых генералов Слащова и Петлюру. – В.К].

3. Романовых должен призвать народ, и не наше дело предупреждать его волю.

4. Господь отнял престол от Романовых. Он силен дать его другим».³⁷

Перевес монархической партии на Соборе обусловил ее победу, и соответственно, поражение Владыки Евлогия.

В текст Соборного послания «Чадам русской православной Церкви в рассеянии и в изгнании сущим» были включены следующие строки:

«И ныне неусыпно пламенеет молитва наша – да укажет Господь путь спасения и строительства родной земле, да даст защиту Вере и Церкви и всей земли русской, и да осенит Он сердце народное, да вернет на всероссийский Престол Помазанника, сильного любовью народа, законного православного царя из Дома Романовых».³⁸

За текст этого послания был подан 51 голос, воздержались от голосования архиепископы Анастасий, Евлогий, епископы Сергий, Аполлинарий, Вениамин, архимандриты Феодосий, Антоний и почти все священники и профессора.³⁹

Призыв – хотя и в молитвенной форме, к восстановлению династии Романовых, и Обращение русского Всезаграничного церковного собора к Генуэзской конференции (принято задним числом) с предложением о военной интервенции против советской России, были осуждены Св. Патриархом Тихоном. За Карловацким собором не признавалось канонического значения, а его действия расценивались как не выражающие официального голоса Русской Православной Церкви.

В указе говорилось:

«Ввиду того что Заграничное Русское церковное управление увлекается в область политических выступлений, а с другой стороны, заграничные русские приходы уже поручены попечению проживающего в Германии Высокопреосвященнейшего митрополита Евлогия, Высшее церковное управление упразднить».⁴⁰

Иначе и быть не могло. Св. Патриарх Тихон еще в 1919 г. в своем послании от 25 сентября запретил духовенству принимать участие в политической борьбе, в частности с большевиками, чтобы избежать упрека в каком-либо вмешательстве Церкви в политику. Разумеется, надо было учитывать и положение Церкви в России, ту ситуацию, когда она не только подвергалась притеснениям со стороны ГПУ, но и испытывала внутренние потрясения. Достаточно вспомнить активное появление в 1922 г. обновленчества, инспирированного органами власти.

В ГАРФ хранится интересный документ о прибытии в 1924 г. в Россию белградского профессора Димитриевича, с миссией «от сербского митрополита для переговоров с обновленцами». В своем запросе в ГПУ заведующий 5-м отделом Наркомюста Красиков подчеркивал, что «вопрос этот чрезвычайно важен. В особенности важно было бы знать, какие сношения Дмитриевич имеет здесь кроме как с обновленцами».⁴¹

Другой информации в архиве не обнаружено. Известно лишь то, что протоиерей С. Дмитриевич, в свое время учившийся в России, приезжал для передачи благотворительной помощи голодающим Одесской и Екатеринославской губерний.⁴²

В Сремских Карловцах патриарший указ произвел ошеломляющее действие. Безусловно, указ надо было выполнять, хотя все, в том числе и митрополит Евлогий, были убеждены, что он имеет вынужденный, т.е. политический характер, будучи написан под диктовку Советской власти.

Выход из создавшейся ситуации был найден Владыкой Анастасием. На основании известного постановления Св. Патриарха Тихона, Священного Синода и Высшего Церковного Совета от 7/20 ноября 1920 г. о ситуациях, позволяющих организовывать «высшую инстанцию церковной власти»,⁴³ он предложил вместо ВЦУ создать временный Священный Архиерейский Синод Русской Православной Церкви Заграницей.

31 августа 1922 г. соответствующее постановление Архиерейского Собора было подписано «за председательствующего Синода» митрополитом Евлогием. Председателем нового центра стал старейший иерарх Владыка Антоний.

В отличие от прежней структуры, в которой были и клирики, и миряне, в новую входили только епископы.

В 1923 г. в Сремских Карловцах вновь было заявлено о том, что все русские православные заграничные епископии являются лишь частью Московской Патриархии, и вся полнота власти принадлежит лишь Всероссийской Церкви. Эта во многом формальная зависимость приводила к новым осложнениям.

Так, митрополит Евлогий не считал уже для себя возможным подчиняться Архиерейскому Синоду. Начались внутренние раздоры, то утихавшие на время, то разгоравшиеся с новой силой, не преодоленные до конца и по сию пору.

Не лучшим образом обстояли дела и в России. 14 ноября 1923 г. вынуждаемый невыносимым давлением властей Св. Патриарх Тихон писал:

«Церковь наша переживает очень трудное и ответственное время. Нам не только нужно собрать паки воедино православных людей, но нам нужно устроить свое существование в особых условиях нашей государственной жизни. Мы надеемся, что Господь поможет нам достигнуть более мирных отношений с нашей государственной властью, и воспользоваться плодами той религиозной свободы, которая возвещена в наших гражданских законах».⁴⁴

Но политика властей диктовала свои правила, не имеющие ничего общего с законами.

7 апреля 1925 г. Св. Патриарх Тихон скончался. Председатель Русского национального кружка имени преп. Серафима Саровского и преп. Сергия Радонежского в Белграде Н.А. Клепинин в связи со смертью Патриарха говорил в своем докладе:

«Видимый оплот Церкви и России ушел, и неизвестно, будет ли дано избрать заместителя» [по завещательному распоряжению Св. Патриарха Тихона от 7 января 1925 г. патриаршие права и обязанности, до законного выбора нового Первоиерарха, временно предоставлялись митрополиту Кириллу (Смирнову). В случае невозможности по каким-либо обстоятельствам вступления им в управление Церковью Св. Патриархом последовательно назывались имена митрополита Агафангела (Преображенского), затем митрополита Петра (Полянского). Патриаршим Местоблюстителем стал митрополит Петр. В своем завещании от 5 декабря 1925 г. он, исполняя волю почившего Св. Патриарха, первыми кандидатами на должность Местоблюстителя, в случае своей кончины, назвал имена митрополитов Кирилла и Агафангела, затем митрополита Арсения (Стадницкого) и митрополита Сергия (Страгородского).

В другом завещании от 6 декабря 1925 г., где не было ни слова о смерти, а лишь трафаретная и грозная фраза о том, что «в случае невозможности по каким-либо обстоятельствам отправлять... обязанности Патриаршего Местоблюстителя» их исполнение временно поручалось митрополиту Сергию. Если же и он не сможет вступить в отправление таковых, тогда руководство поручалось Экзарху Украины митрополиту Михаилу (Ермакову). Если и он будет лишен этой возможности, тогда своим преемником митрополит Петр называл Высокопреосвященного Иосифа (Петровых). – В.К.].

«Нет живого воплощения церковного и национального единства, и мы, – подчеркивал далее Клепинин, – должны тем крепче держаться за то невидимое, что сохраняет свою силу всегда, независимо, дано ли ему воплотиться во внешности или нет... Живого, реального единства в лице единого патриарха нет больше с нами, тем неуклонней должны мы ощущать и держаться нашего единства в духе и вере. Мы должны быть верны и служить Божией правде и нашей русской правде, которую мы подчас забывали, и забываем, и за это наказаны, правде, создавшей Россию, и которая заключается в воле служить целым нашим народом, всем его талантом, поскольку это в наших слабых силах, Божией правде и торжеству Единой Православной Церкви, и смиренно умолять Бога, чтобы он восполнил недостающие силы».⁴⁵

Прекрасные слова!

Но как тогда следует расценивать другой сюжет, связанный с панихидой в Белграде по Св. Патриарху Тихону, когда служивший Владыка Михаил Таврический в своем слове не столько говорил о почившем Патриархе, сколько о присутствовавшем в храме митрополите Антонии, который, дескать, может заменить Святейшего?!!⁴⁶ Это что – старые мечты о скорой гибели большевизма, и связанные с нею надежды на занятие Патриаршего Престола митрополитом Антонием, собравшим наибольшее количество голосов во время выборов Патриарха?

Вероятно, здесь следует ответить утвердительно. Об этом свидетельствует и удивительное обсуждение в Синоде предложения архиепископа Иннокентия (Фигуровского) о том, чтобы Владыка Антоний возглавил Русскую Церковь в качестве заместителя Патриарха, лишенного в СССР всякой свободы (письмо начальника Китайской миссии было написано еще до кончины Святейшего).

И что же? Синод отверг его? Нет. Синод предполагал «предоставить председателю Архиерейского Синода с правами временного, до созыва Всероссийского Священного Собора, заместителя Патриарха представительствовать Всероссийскую Православную Церковь, и насколько позволят условия и обстоятельства, руководить церковною жизнью и церковью не только вне России, но и в России».⁴⁷

Были направлены соответствующие письма-запросы заграничным Владыкам, но тут... дело «о присвоении власти» и провалилось. Тот же митрополит Евлогий немедленно и безоговорочно признал преемство Преосвященнейшего Петра.

Аресты, ссылки, казни пастырей – все это затрудняло вопрос о нормализации отношений с Русской Православной Церковью Заграницей, считавшей, что резкие заявления церковного руководства в Москве в адрес епископов, оказавшихся вне России, инспирированы властями.

Нельзя сказать, что митрополит Сергий, ставший Заместителем Патриаршего Местоблюстителя, не понимал всей сложности ситуации. В1926 г. в известном письме к заграничным иерархам, просившим его выступить судьей между Синодом и митрополитом Евлогием, он писал:

«Мне думается, польза самого церковного дела требует, чтобы Вы или общим согласием создали для себя центральный орган церковного управления, достаточно авторитетный, чтобы разрешать все недоразумения и разногласия... не прибегая к нашей поддержке (всегда найдутся основания заподозрить подлинность наших распоряжений или объяснить их недостаточной осведомленностью: одни будут их признавать, другие – нет...), или же, если такого органа, общепризнанного всей эмиграцией, создать по-видимому нельзя, то уж лучше покориться воле Божией, признать, что отдельного существования эмигрантская церковь устроить себе не может, и потому всем Вам пришло время встать на почву канонов и подчиниться (допустим, временно) местной православной власти, например, в Сербии – Сербскому Патриарху, и работать на пользу той частной православной церкви, которая Вас приютила. В неправославных странах можно организовать самостоятельные общины или церкви, членами которых могут быть и не русские. Такое отдельное существование скорее предохранит от взаимных недоразумений и распрей, чем старания всех удержать власть и подчинить искусственно созданному центру... Такая постановка дела, по-видимому, более соответствует теперешнему положению и нашей здешней церкви».⁴⁸

Это мнение поддерживал и Синод митрополита Сергия в своем послании, (апрель 1927 г.), где указывалось, что управление заграничными православными епархиями «из Москвы в церковном отношении невозможно по отсутствию легальных форм сношений с ними», и что церковное руководство в Москве не в состоянии судить зарубежных иерархов уже только потому, что каноны не допускают церковного суда за политические преступления.⁴⁹

Практически митрополит Сергий вначале был убежденным сторонником автономии Русской Православной Церкви Заграницей «до возобновления правильных и беспрепятственных сношений».⁵⁰

Однако с течением времени его позиция претерпела изменения в сторону ужесточения требований к Русской Православной Церкви Заграницей, что в немалой степени было вызвано давлением со стороны Советской власти.

Диссонанс в подходах и оценке деятельности каждой из сторон привел в конечном итоге к разрыву. Важнейшую роль здесь, как известно, сыграла Декларация митрополита Сергия от 29 июля 1927 г., с требованием от заграничного духовенства «дать письменное обязательство в полной лояльности к Советскому правительству во всей своей общественной деятельности».⁵¹

Так, военная эмиграция, не оставлявшая своих надежд на возвращение в Россию, в создавшейся ситуации встала на сторону митрополита Антония. 9 ноября 1927 г. генерал П.Н. Врангель подписал приказ за № 1758, в котором говорилось:

«По приказанию Его Императорского Высочества Верховного Главнокомандующего препровождаю при сем для широкого осведомления подведомственных Вам чинов Российского Общевоинского Союза Окружное послание Собора Архиереев Русской Православной Церкви Заграницей от 27 августа/9 сентября с.г., вызванное посланием Заместителя Патриаршего Местоблюстителя Митрополита Сергия и Временного Патриаршего Синода, заключавшего в себе требование от заграничного русского духовенства дать письменное обязательство в полной верности советской власти «во всей своей общественной деятельности».

Сам генерал, вспоминая об этом приказе, писал к графу Д.А. Олсуфьеву 30 января 1928 г. следующие строки:

«Что касается ответов Собора и Митрополита Евлогия на послание Митрополита Сергия, то, конечно, насколько ответ Собора достоен и определен, настолько же ответ М[итрополита] Евлогия уклончив и двусмыслен. Несмотря на то, что, как я говорил Вам, я всемерно избегаю какого-либо вмешательства в зарубежные церковные нестроения, я счел своим долгом ответ Собора разослать всем чинам Зарубежной армии как образец твердого и мужественного голоса Зарубежной Церкви, не пожелавшей подчиниться безбожной власти, поработившей нашу несчастную Родину».⁵²

Именно с отказа дать подписку о лояльности было прекращено каноническое общение между Русской Православной Церковью Заграницей и Московским Патриархатом.

В 1934 г. Русская Православная Церковь Заграницей была подвергнута прещению. Каждая из сторон считала, и считает себя правой. Если из Москвы шли упреки и критика в нарушении церковных канонов со стороны так называемых карловчан, то в Белграде говорили о несвободе, порабощении Церкви в России.

Любопытно в этой связи отметить, что за границей было заведено своеобразное «дело» на митрополита Сергия, где были собраны различные материалы о его деятельности. Совокупность представленных там сведений дает возможность только для одного и категорического вывода: церковная политика Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, очень, мягко говоря, не отвечала интересам Церкви.⁵³

Напряжение нарастало и в отношениях между Сремскими Карловцами и правящими иерархами в Западной Европе и в Северной Америке. Митрополиты Евлогий и Платон в 1926 г. демонстративно покинули Архиерейский Собор, не желая подчиняться Синоду, состоявшему из размещенных по фрушкогорским монастырям епископов без епархий, с потерявшими смысл титулами, стремившимися, как подчеркивал Владыка Василий (Родзянко), руководить тем, чего не знали.⁵⁴

Разрыв стал очевиден после решения Собора о выделении из епархий митрополита Евлогия русских приходов в Германии, и назначении Владыки Тихона (Лященко) их епархиальным архиереем. Протесты Владыки Евлогия не были приняты во внимание. Центр, как считали в Сремских Карловцах, должен быть всегда прав, и проявление инакомыслия, ведущего к «разброду» епархий, не может быть оставлено без последствий. В 1927 г. Синод запретил его в служении.

Для митрополита Евлогия настали трудные времена. Не решаясь открыто и грубо рвать с Москвой, он, в отличие от «карловчан», дал обязательство о «непревращении церковного амвона в политическую трибуну».

Однако и это не помогло ему удержаться «на плаву». Летом 1930 г. в Москве был подписан указ об увольнении Владыки Евлогия за участие в собрании против Советской власти.

Вот как эту историю рассказывает протоиерей Николай Озолин:

«...как известно, во второй половине 1929 г. во всех странах Западной Европы поднялась волна протеста против религиозных преследований в России. В том числе и во Франции. Но наибольшим многолюдней и внушительностью обстановки отмечалось моление, устроенное по инициативе архиепископа Кентерберийского в Вестминстерском аббатстве, в соборе Святого Павла и в других храмах Лондона. Митрополит Евлогий присутствовал на общих молениях, никаких выступлений не производил, и только в кратком слове после одного из богослужений благодарил собравшихся за христианское участие в судьбе страждущей Русской Церкви».

Последовал запрос Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия к Владыке Евлогию, но несмотря на его обстоятельные разъяснения, он по указу от 10 июня 1930 г. был отстранен. Пост Управляющего Русскими церквами в Западной Европе временно поручался архиепископу бывшему Белостоцкому Владимиру (Тихоницкому). Однако он решил уклониться от возлагаемых на него обязанностей, заявив митрополиту Сергию, что реализация указа невозможна «по самому существу того положения, которое создалось в приходах Западной Европы. Последние, вместе с духовенством, не примут нового епископа и не подчинятся ему».

Предвидения архиепископа Владимира полностью оправдались. 29 июня собрание епископов, епархиальный совет, епархиальное собрание признали этот указ «основанным на недостаточном знании истинного положения в Западно-Европейской епархии».

21 июня владыка Евлогий в своем письме-обращении к Заместителю Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Сергию об отмене означенного указа писал:

«По всем изложенным основаниям я, по своей архиерейской совести, крайне затрудняюсь исполнить этот указ, и вместе со всеми епископами, клириками и мирянами нашей епархии усерднейше ходатайствую перед Вашим Высокопреосвященством и временным Патриаршим Синодом об его отмене. Отклонение от нашего единодушного ходатайства означало бы, что между нами к великому несчастью уже создалась такая глухая, непроницаемая стена взаимного непонимания, при которой и нам остаются непонятными все тягостные обстоятельства жизни Московской Патриархии, обусловливающие такие распоряжения, а Вам нельзя со всей ясностью разобраться в наших церковных делах, и иметь о них правильное свободное [!!! –В.К.] суждение, то есть создалось тягостное положение нашего фактического разобщения, подобное тому, которое предусмотрено постановлением Святейшего Патриарха Тихона, Священного Синода и Высшего Церковного Совета от 20 ноября 1920 г., где говорится о разрыве связи отдельных епархий с центральною высшею церковного властью вследствие военных фронтов и перемещений государственных границ. Недавно в своем обращении к митрополиту Варшавскому Дионисию Вы рекомендовали ему положить в основу церковной жизни это постановление.

Очевидно и для меня, как и для всех наших заграничных церквей и приходов, для обеспечения правильного, свободного и мирного течения их жизни, настало время вступить на путь следования этому же постановлению, то есть, не разрывая своего канонического единения с матерью Русской Церковью и высшею церковного властью, временно во внутреннем управлении этими церквами действовать самостоятельно, без сношения с нею до тех пор, пока эти сношения не станут свободными и беспрепятственными [выделено мною – В.К.].

Таким образом, оставаясь с Вашим Высокопреосвященством в единении веры, любви и молитвы, я, руководствуясь пунктами 2 и 4 означенного постановления, вынужден временно воспринять на себя всю полноту власти, предоставленной епархиальному архиерею церковными канонами впредь до восстановления правильных, нормальных сношений с высшей властью Русской Церкви, на суд которой я представлю тогда всю свою церковную деятельность. К этой же власти, то есть к будущему Патриарху или Поместному Собору, я направлю тогда и свою апелляцию на постановление указа от 10 июня 1930 г., если он не будет отменен...».

«По-видимому, – как осторожно и деликатно пишет далее о. Николай, – митрополит Сергий не имел возможности внять голосу Владыки Евлогия. Указом Заместителя Местоблюстителя указ от 10 июня 1930 г. был обращен к исполнению, находящееся в Париже епархиальное управление упразднено, и Преосвященному митрополиту Литовскому Елевферию поручено принять подчинившихся указу в свое временное ведение.

Но тут случив лось нечто неожиданное. Вопреки... словам самого митрополита Евлогия о своем намерении в случае неотмены его увольнения вступить на путь вынужденного временного самоуправления, предусмотренный постановлением Святителя Тихона от 20 ноября 1920 г., путь, на который вступили, например, митрополит Северо-Американский Платон и митрополит Японский Сергий-младший, митрополит Евлогий выбрал совершенно иной, в принципе никем не предвиденный путь. Тотчас по получении указа о своем окончательном увольнении, а именно, 22 января 1931 г., Владыка митрополит... решил искать защиты и покровительства Вселенского Патриарха».⁵⁵

В декабре того же года парижская кафедра была передана под омофор Литовского митрополита Елевферия (Богоявленского). Сам Владыка Евлогий решением Временного Патриаршего Синода был запрещен в священнослужении. Уход под крыло Константинопольской Патриархии привел к формированию из русских приходов в Западной Европе особой Экзархии Патриаршего Вселенского Престола. Это был разрыв и с Русской Церковью Заграницей, которая поставила условием снятия своего прещения с Митрополита Евлогия выход из подчинения Вселенскому Патриарху и возвращение в Сремские Карловцы.

В свою очередь митрополит Евлогий неоднократно заявлял, что «прещения» для него никогда не существовало и не существует, и сам он никогда не согласится выйти из юрисдикции Вселенского Патриарха. Лишь по благословению Патриарха и согласия признающих его юрисдикцию приходов возможно полное объединение. Но это было нереально, что вероятно понимал и сам Владыка Евлогий.

Безусловно, раскол русских людей на «антониевцев» и «евлогианцев» только подливал масла в огонь той политической борьбы, которая шумела на страницах прессы. Так, получивший в свое время громкую известность своим антицарским опусом «Господа Обмановы» Александр Амфитеатров, сын настоятеля Архангельского собора в Кремле известного протоиерея Валентина, заявлял:

«Я не «антониевец», ни того менее, карловчанин, но я всецело становлюсь на сторону митрополита Антония, давшего свое пастырское благословение БРП [Братству Русской Правды – В.К.]...

За это митрополит Антоний подвергается шумным обвинениям: он-де вопрос религиозный делает вопросом политическим, и таким образом подчиняет Церковь политике, или, по крайней мере, сопрягает их в неразрывную взаимозависимость. Обвинения эти все равно ― справедливы они или нет, в данном случае, очень глупы вообще, по существу. Никогда не было, нет и не будет Церкви, которая не соединяла бы религиозного учения с политическим».⁵⁶

В сущности, последний тезис может быть и правомерен для России, где православие было государственной религией. Но не эту мысль я хочу подчеркнуть. Важно другое ― политизация Церкви.

Об этом хорошо писал председатель Совета послов в Париже В.А. Маклаков в 1938 г. в Лондон управляющему посольством Е.В. Саблину:

«Для меня вопрос каноничности вполне сливается с вопросом законности и некоторых законных форм; потому-то я не могу усвоить себе всей важности ссылки на постановления IV, V и VI-го века, в которых будто бы открылась какая-то неизменная, абсолютная истина. С точки зрения профана наше разделение церквей есть, конечно, печальный скандал, более сенсационный, чем аналогичные расколы среди писателей, адвокатов, докторов и... если в церковном вопросе в основе лежат не каноны, а простая политика. И вот я смотрю с некоторой грустью на тех, для которых понятие канонов есть реальность, и тогда я не могу понять, что люди, которые держатся таких взглядов, могут ради простой политики разлагать церковное единство. Ведь никакого сомнения нет ни для кого, что разошлись наши церкви специально на политическом вопросе, и что это разделение поддерживается той же самой политикой, а вовсе не пустым вопросом, что делать в случае форс-мажора: обратиться ли к Константинопольскому Патриарху, или самоопределиться, устроить церковный совет.

Все это дело не столько убеждений, сколько вкусов, о которых не спорят. А когда в это вмешалась политика, то это церкви недостойно. Из этого источника происходило мое отношение к митрополиту Антонию, говорят, он был замечательный иерарх, но я еще в довоенное время знал о его политической деятельности купно с Борисом Никольским [участие в Союзе Русского Народа им. Михаила Архангела. – В.К.], вот это мне не только противно, как политика, но когда я это вижу, я, может быть ошибочно, перестаю верить в искренность религиозных убеждений самого митрополита: если он был настоящим верующим человеком, то он этого делать бы не мог.

А теперь смотрите их отношение к Кириллу. Что он туда забежал – это понятно, это политика, и он ею занимается. Но что за ответ собора. Вначале его называют государем, а в конце – великим князем. Для политика и дипломата все это может быть очень ловко и тонко ― и овцы целы и волки сыты. Но для представителя церкви такие фокусы вовсе недостойны. И в их споре с злополучным Евлогием меня заинтересовало одно: действительно ли Евлогий их обманул и обещания не сдержал, не с канонической, а с человеческой точки зрения это было бы печально. Но к несчастью, я это вполне допускаю. Евлогий – честнейший и милейший человек, но он так поддается влиянию, что попав там под влияние Антония, он мог обещать то, от чего отрекся под влиянием Коковцева. Недаром когда он поехал туда, то здесь все пришли в смущение: непременно что-нибудь там напутает».⁵⁷

Споры в церковной среде о каноничности решений митрополита Антония и Архиерейского Собора относительно «прещения» Владыки Евлогия весьма походили на ситуацию в России, где также шла борьба позиций вокруг вопроса о Декларации митрополита Сергия 1927 г.

И сама ситуация вокруг, и внутри Русской Православной Церкви Заграницей была далеко не свободна от «политики» и «политичности» ее иерархов и их светских пасомых. Правда, не всегда понятно, кто кем руководил.

Справедливости ради, надо сказать, что к середине 30-х гг. «прещения» были сняты, и состоялось примирение между митрополитами Антонием и Евлогием.

И здесь важную роль сыграл новый Патриарх Сербской Православной Церкви Варнава, который прилагал все свои силы для преодоления раскола внутри Русской Православной Церкви Заграницей. Владыка Василий (Родзянко), вспоминая об этой мучительной истории, говорил автору этих строк:

«Когда я поехал к родственникам в Париж, я неожиданно для себя узнал, что мои сестры принадлежат к евлогианской церкви. Это было уже после 1926 г. , когда с Архиерейского Собора ушли митрополиты Платон и Евлогий, сказав: «Вы нам не указ». Владыка Антоний видел Церковь в идеале, а люди, которые от нас уехали, не почувствовали, что это Церковь, что мы должны быть вместе. У них, евлогианцев, был совсем другой подход.

Вернувшись из Парижа, я рассказал о своих впечатлениях Владыке Антонию. Он начал плакать. Я сказал, что надо что-то делать, надо встретиться с митрополитом Евлогием. И Владыка написал письмо, и попросил меня отвезти его митрополиту Евлогию. Я отвез, и с этого началось примирение.

Дело кончилось тем, что митрополит Евлогий приехал в Сремские Карловцы. Все надеялись на примирение. [Вероятно, не все.– В.К.] И тогда Владыка Антоний взял епитрахиль и прочитал разрешительную молитву над митрополитом Евлогием, потому что· Собор запретил его в священнослужении. Потом снял с себя епитрахиль, надел ее на Евлогия, сказав: «Теперь вы прочтите надо мной».

После этого все ожидали совместного богослужения в Свято-Троицкой церкви. Но тут граф Граббе, Петр Сергеевич Лопухин и целый ряд «очень праведных людей» сказали тогда: «Нет, так нельзя. Надо согласие Архиерейского Собора. Это личное их примирение, а здесь – вопрос принципа», т.е. принципа соборности».

Всем этим «очень заинтересовался Патриарх Варнава. Он у меня все подробно узнал и полностью встал на мою сторону. Он пришел на Собор и сказал: «Я буду говорить не только от себя, но и от имени короля Александра. Если Вы сейчас не снимете запрещения со всех тех, кого вы запретили в других странах, и не восстановите полное евхаристическое общение, то к сожалению, король считает, что он не может вам больше продолжать оказывать гостеприимство». Владыки поняли угрозу. И быстро сняли запрещение».⁵⁸

Евхаристическое единство было достигнуто, но единый центр так и не был создан. Так, не было единомыслия и по вопросу, связанному с именем и деятельностью великого князя Кирилла Владимировича. Известно, что Русская Православная Церковь Заграницей поддерживала князя, который в 1924 г. провозгласил себя главою Российского императорского дома в изгнании, хотя в свое время подписал некую бумагу об отречении от всех прав на престолонаследие. Но об этом «инциденте» стыдливо умалчивали.

В Белграде, видимо не без участия Владыки Антония, предпочитали печатать и распространять «Слово пустынножителей афонских к своим соотечественникам, под гнетом жидомасонов и большевиков страдающим, а также в изгнании скитающимся» (1926 г.), в котором были такие слова:

«Уразумей, Русский народ, что спасение твое есть Царь. Только Царь может спасти тебя и Русскую землю. Без Царя ты превратился в раба, а русская земля расхищается. Не увлекайся ложными красивыми приманками: братством, равенством и свободой – все это есть дьявольское измышление, ибо нет в окружающей нас природе полной свободы и равенства, а следовательно нет и братства... Русскому народу нужен Царь, это свидетельствует настоящая мученическая жизнь Русского народа и рассеяние русской эмиграции по всему миру... Одно тверди, одно говори, Русский народ: «монархию, монархию желаем; как прежде было, так и теперь да будет, Царя, Царя желаем, и не из другого рода, а из Дома Романовых, Законного Преемника, Которому Сам Бог подает счастье быть Императором. Желаем Кирилла Владимировича, Русского по крови, Православного по вере... Кирилл Владимирович благословенный наш Батюшка-Царь, Ему преклоняем головы наши и Ему, Повелителю и Верховному Вождю, повергаем наши верноподданные чувства».⁵⁹

И в Белградском Свято-Троицком храме служился молебен о здравии «Его Императорского Величества Государя Императоpa Кирилла Владимировича». Но как вспоминал, чуждый этому политическому обольщению, архиепископ Иоанн (Шаховской),– на том молебне осталась лишь половина прихожан.⁶⁰

Церковные иерархи также не были едины в этом вопросе. Кочевавший в эмиграции призрак монархизма был еще довольно силен, чтобы посеять рознь в рядах бывших «верноподданных» Российской империи. Например, архиепископ Анастасий (Грибановский) шел наперекор Архиерейскому Синоду, не признавая новоявленного царя.⁶¹

Нерешенность вопроса иной раз рождала необычные планы. Среди иерархов Русской Православной Церкви Заграницей «открыто говорили о решении митрополита Антония выдвинуть в качестве претендента на российский престол короля Александра».⁶² Но эти разговоры так ими и остались. Надо полагать, что и сам югославский монарх был не настолько тщеславен и наивен, чтобы согласиться играть предложенную ему роль.

Потом на политическом горизонте появился Владимир Кириллович, чье имя не замедлили вовлечь в свою игру эмигранты. Неутомимый Е.В. Саблин в письме к великому князю Андрею Владимировичу писал в 1939 г.:

«Я согласен с генералом Деникиным, когда он с несомненным и искренним пафосом восклицал: «Господа, чтобы сохранить монархическое знамя (иначе говоря, Владимира Кирилловича.– Е.С.) незахватанным, нужно его поставить в красный угол под образа, а не выносить его в уличные схватки. Чтобы сохранить обаяние символа и имени не нужно вовлекать его в круговорот эмигрантской грызни, сведения счетов, политических распрей и личных амбиций...»».

«Будет ужасным, – продолжал Саблин, – будет фатальным, если парижская эмиграция плюс Белград, не сумев побороть в себе эмоциональности, сделает из Владимира Кирилловича какого-то эмигрантского царя. В самом деле, это ужасно и преступно. Пути Господни неисповедимы. Кто знает, быть может, Владимиру Кирилловичу и предопределено стать во главе нового государства Российского. Но случится это, конечно, не завтра и не послезавтра. Бывший у меня... А.И. Раевский, выбравшийся из России пять лет тому назад, человек высочайших нравственных качеств, посидевший в Соловках, перенесший невероятнейшие страдания, лишившийся, в результате гангрены, правой ноги, и человек правильно разбирающийся в условиях, создающихся в нашем отечестве, говорил мне, что восстановить монархию в России будет непросто».⁶³

Такова была общая ситуация, обрисованная здесь довольно схематично.

Но если о Русской Православной Церкви Заграницей уже накопилась определенная информация, то страноведческий аспект ее деятельности только начинает привлекать внимание исследователей. И здесь Югославия занимает, пожалуй, самое важное место, хотя бы потому, что именно в этой стране наиболее рельефно отразилась вся сложность бытия Русской Православной Церкви Заграницей

Митрополит Антоний (Алексей Павлович Храповицкий) родился в 1863 г. в дворянской семье в с. Ватагино Крестецкого уезда Новгородской губернии. Первоначальное образование получил в 5-ой Санкт-Петербургской гимназии, которую закончил с золотой медалью. В 1885 г. завершил учебу в Санкт-Петербургской Духовной Академии и принял монашество. В сентябре того же года молодой иеромонах стал помощником инспектора в Академии, но уже через четыре месяца после отказа выполнить требование ректора о тайном надзоре за студентами, он переводится в Холмскую Духовную Семинарию на преподавательскую работу. Однако уже в 1886/87 учебном году после защиты диссертации о. Антоний избирается доцентом Санкт-Петербургской Духовной Академии по кафедре Ветхого Завета. В 1889 г. он уже ректор Санкт-Петербургской Духовной Семинарии, а спустя несколько месяцев, не успев освоиться на новом месте, получает назначение на должность ректора Московской Духовной Академии. В 1894 г. вследствие разногласий с представителями старой школы по вопросам воспитания молодежи он был удален в провинцию на должность ректора Казанской Духовной Академии. В 1897 г. – хиротонисан во епископа Чебоксарского. В 1900 г. становится Уфимским епархиальным архиереем. В 1902 г. переведен на Волынскую кафедру, которую возглавлял 12 лет. Состоял членом Святейшего Правительствующего Синода и Государственного Совета. В 1913 г. он был поставлен на Харьковскую кафедру, где оставался до 1917 г. Активный деятель восстановления Патриаршества в России. Во время Поместного Собора Православной Российской Церкви он был возведен в сан митрополита Харьковского и вскоре был назначен на Киевскую кафедру. Был первым из трех кандидатов в Патриархи. Однако по жребию, вынутому иеромонахом Алексием, на Патриарший Престол взошел митрополит Московский и Коломенский Тихон.

В 1918 г. после захвата петлюровскими войсками Киева, Владыка Антоний был арестован и затем отправлен в Галицию в униатский монастырь, где пробыл 8 месяцев. Был освобожден и возвращен в Киев по требованию союзников России в войне с Германией. Во время гражданской войны возглавил Высшее церковное управление на территории, свободной от большевиков. Покинул Россию в 1920 г. Из Константинополя был приглашен Сербским Патриархом Димитрием в Королевство сербов, хорватов и словенцев, где прожил 15 лет.

За свою трудную жизнь он написал более сотни богословских, научных, философских и литературных работ. Бытует легенда, что Ф.М. Достоевский писал своего Алешу Карамазова с Алексея Храповицкого. В Сербии нашел радушный прием со стороны Сербского Патриарха Димитрия и короля Александра. В памяти одного из современников отложилась одна весьма примечательная сцена, когда сербский монарх во время одного из приездов в Сремские Карловцы вначале подошел под благословение к Владыке Антонию, а уж потом к главе Сербской Православной Церкви.⁶⁴

Небезынтересна характеристика митрополита его оппонентами. В письме к председателю Совета по делам Русской Православной Церкви при СНК СССР Г.Г. Карпову епископ Кировоградский Сергий писал о нем в апреле 1945 г.:

«Зубр реакции и монархизма» митрополит Антоний (Храповицкий) до последних дней своей жизни пользовался колоссальным авторитетом в Белграде, как крупный богослов, глава и вдохновитель эмигрантского Синода».⁶⁵

Близко знавший митрополита Антония В.А. Маевский писал о нем, что он «понимал очень хорошо православную Русь, но... мало понимал полуправославную Россию предреволюционного времени, и совершенно отказывался понимать то, что произошло с революцией. Он предвидел катастрофу, но остановить ее могло только чудо. А чудо на русской земле не произошло, и потому митрополита Антония не интересовало настоящее, и не было веры в будущее. Он ушел в себя, совершая, если можно так выразиться, обряды и формы жизни, находил утешение в церковных службах и со слезами умиления ждал своего конца. От него истекала благостная теплота и доброта. Он поддерживал правые организации, проводил идеологию чистоты монархизма. Но все это он делал в виде уступки окружающим, сам же стремился уйти на Афон. Ему в этом помешали, и надо признаться, совершенно напрасно. При таких его духовных устремлениях при нем можно было делать все, что было приятно и желательно окружающим...

Митрополит Антоний, к сожалению, не сумел стать центром всего православного зарубежья, в котором произошел пагубный церковный раскол. Но его духовный авторитет за годы эмиграции вырос необычайно, и он являлся самой выдающейся личностью среди православных иерархов своего времени. Человек на редкость искренний, смелый и решительный, совершенно не считающийся с личными интересами, он, несомненно, был как-бы совестью в общеправославном мире...

Слабость его авторитета среди некоторой части русской эмиграции объясняется тем его окружением, которое по исключительной своей доверчивости к себе допустил, и которое, пользуясь его добротой, принесло много вреда его авторитету».⁶⁶

Одно только замечание касательно богословского наследия митрополита Антония. Известно его толкование догмата об Искуплении, вызвавшее в Церкви большое смущение. Отступив от богословия свв. Отцов, Владыка перенес центр Искупления с Голгофы в Гефсиманский сад:

«Крестное Искупление Христово он свел к переживанию Богочеловеком любви к роду человеческому в Гефсиманском саду».⁶⁷

Известно, что в числе тех, кто не разделял его позицию были архиепископ Полтавский Феофан (Быстров) и епископ Шанхайский Иоанн (Максимович).

Труд митрополита Антония и русского духовенства на югославской земле неразрывно связан с именами сербских иерархов. Прежде всего, необходимо здесь вспомнить Патриарха Сербской Православной Церкви Варнаву. За время его патриаршества 250 российских пастырей нашли себе приходские места в Югославии, окормляя своих единоверцев на просторах новой страны. Все русские учреждения и организации находили в его лице поддержку и покровительство.

Архиепископ Серафим (Иванов) в своих воспоминаниях писал, что во время служения митрополита Варнавы в Скопле в «кафедральном Богородичном соборе были заведены торжественные богослужения по русскому церковному чину, привлекавшие своим благочинием массу народа. Регент хора был русский, протодиакон тоже русский... Я был очень счастлив, когда мне удалось, при помощи тоже великого серба, протоиерея Стефана Димитриевича, получить по окончании богословского факультета вакансию преподавателя Закона Божьего в Скопле.

...Через год я принял постриг в монашество на Афоне, и по возвращении митрополит рукоположил меня в иеродиакона и иеромонаха, и предложил поселиться у него в здании митрополии, назначив, вдобавок, секретарем по русским делам...Так продолжалось два года...

В самой митрополии русские принимались как свои. Почти весь личный персонал при митрополите состоял из русских: эконом, повар, шофер, келейник были русские... До самой своей мученической кончины (в Сербии считали, что он был отравлен каким-то медленно действующим ядом) Патриарх Варнава неизменно оставался великим русофилом, и все мы, русские в Зарубежье, храним о нем самую светлую и благодарную память, и молимся об упокоении его светлой души».⁶⁸

Чтобы полнее понять и представить себе Патриарха Варнаву, можно, и нужно процитировать выдержку из его слова, произнесенного на великолепном русском языке в Свято-Троицкой церкви в Белграде 22 июля 1930 г.:

«Люблю вас не только как русских людей, живущих в моей патриархии, но еще сильнее люблю вас как представителей великого русского народа, опоры Вселенской Церкви, народа, который принимал всех в свое сердце, особенно же южных славян, среди которых были и мы, сербы.

Взирая же теперь на русский народ, «откуда начнем плакать» или радоваться. Мы плачем о том, что вы потеряли свое отечество, что к вам изо дня в день доносятся вопль и рыдания оттуда, где раньше раздавался непрестанный победный гимн Богу. Мы плачем о том, что в вашем отечестве вселилась вражья сила, отрицающая Бога, убивающая верных Его слуг: иерархов, пастырей и верных сынов Церкви. Это все ниспослано не только за наши грехи, но и как Божье испытание. Только народ великий по своей душе, народ, из которого вышли великие святые, мученики и исповедники, украшающие Церковь, может перенести такое испытание, и вот мы радуемся, когда слышим, как стоят за Церковь русские мученики. Такое испытание было только в первые века христианства, но и тогда не было такого большого количества мучеников, которых дала теперь Русская Церковь...

Я, как сербский Патриарх, как ваш родной брат, горячо молюсь Богу, чтобы Он соединил русских людей в единое целое, чтобы восстала Россия такою, какой она была: во главе с православным самодержавным царем, и именем Господа Иисуса Христа и всех Его святых благословляю всех вас благословением патриаршим».⁶⁹

Глава Сербской Православной Церкви самым решительным образом защищал Владыку Антония перед митрополитом Сергием. Лучше всего характеризует позицию Патриарха Варнавы сам Заместитель Патриаршего Местоблюстителя Сергий в своем письме к митрополиту Елевферию от 13 марта 1936 г., где писал:

«На мою телеграмму Патриарх Варнава ответил полным отказом изменить свою позицию... Вы-де и даже Ваш собор можете сколько угодно запрещать или отлучать. Мы знаем, что Вы не свободны, и потому Вашим запрещениям и отлучениям не придаем никакого значения и по-прежнему будем считать себя в общении с Русской Церковью. Значит, самочинная консолидация нашего эмигрантского раскола пойдет полным ходом, и Патриарх Варнава остается покровителем и вдохновителем всего предприятия, открыто имея молитвенное общение с раскольниками».⁷⁰

Прошло время. Глава Сербской Православной Церкви скончался. И как вспоминал работавший в канцелярии Сербской Патриархии В.А. Маевский, «память о нем вскоре была забыта в среде русской зарубежной Церкви. Это отрицательно подействовало и на эмиграцию, которая тоже стала забывать о своем отце, покровителе и верном друге. Весьма скоро перестали служить панихиды по Патриарху Варнаве, и с грустью нужно констатировать, что русская тропа к священной могиле заросла забвением. В этом целиком вина возглавителей Церкви и духовенства, которые явили этим печальный пример неблагодарности. Мы никогда не читали и не слышали, чтобы служились панихиды за упокой души покровителя русской эмиграции Святейшего Варнавы; никогда не читали, чтобы в устной или письменной форме отмечена была какая-либо годовщина памяти того Патриарха, который так к русским благоволил...

Не отмечено было в 1962 году даже скорбное 25-летие мученической кончины приснопамятного святителя. Художественную икону апостола Варнавы работы известного художника В.Я. Предаевича, огромный резной киот работы А.П. Редькина и старинную серебряную лампаду в память патриарха Варнавы воздвигла в белградском храме св. Троицы не русская эмиграции и не духовенство русское, а единолично сотрудник покойного патриарха [судя по тексту воспоминаний, можно с уверенностью сказать, что дарителем был их автор – В.А. Маевский. – В.К.]».⁷¹

И последнее: настоятель храма Святой Троицы о. Петр Беловидов подчеркнул, что «Святейшего Варнаву по справедливости нужно именовать Патриархом сербским по своему высокому положению, но и Патриархом «русским» по искренней и сердечной любви к ним».⁷²

Преемник Владыки Антония митрополит Анастасий (Александр Алексеевич Грибановский) родился в 1873 г. в Тамбовской губернии в семье сельского священника. По завершении Московской Духовной Академии работал инспектором Вифанской Духовной Семинарии (вблизи Троице-Сергиевой Лавры). В 1898 г. принял монашество. В сане архимандрита руководил Московской Духовной Семинарией. После архиерейской хиротонии, происходившей в Успенском Соборе Кремля в 1906 г., был епископом Серпуховским, викарием Московской епархии. Во время первой мировой войны – епископ Холмский и Люблинский, архиепископ Кишиневский. На Поместном Соборе Православной Российской Церкви в Москве был избран членом Священного Синода и Высшего церковного совета. В 1921 г., будучи Управляющим русскими православными общинами Константинопольского округа, принял участие в Первом Всезарубежном Соборе в Сремских Карловцах и возглавил на нем отдел духовного возрождения.

Весной 1924 г. Владыка Анастасий покинул Царьград. Его отъезд был связан с ухудшением отношений Вселенского Престола к Русской Православной Церкви и ее главе ― Св. Патриарху Тихону, имя которого Константинопольский Патриарх воспретил поминать в русских приходах в Царьграде, и запрещением сношений с Архиерейским Синодом Заграницей.

Как вспоминал Г. Граббе «после первой мировой войны в Константинополе возникло модернистское течение, отчасти сродное обновленчеству в России. Вскоре возникло по инициативе Вселенского Патриарха и экуменическое движение с его явным протестантским характером. Созванное в 1923 г. Патриархом Мелетием в Константинополе Совещание Православных Церквей тоже оказалось под влиянием кругов, ищущих реформации Церкви в духе обновленчества. На совещании против этого выступил почти без поддержки других представитель Русской Зарубежной Церкви архиепископ (впоследствии митрополит) Анастасий. Обращения Митрополита Антония к Восточным Патриархам против обновленчества и намечавшихся реформ нашли благоприятный от клик у Восточных Патриархов. Можно сказать, что в большой мере протесты митрополита Антония остановили тогда возникшее в Константинополе реформатское движение. Однако это было достигнуто ценой порчи отношений со Вселенской Патриархией».⁷³

Архиепископ Анастасий был возведен в сан митрополита еще при жизни Владыки Антония, писавшего о нем в 1935 г. следующие строки:

«...Кандидатом в митрополиты он был провозглашен от лица всего Архиерейского Собора нашего еще три года тому назад... Впрочем, он и тогда не дал решительного ответа о своем согласии восприять это высокое звание до тех пор, пока Святейший Сербский Патриарх Варнава настойчиво не предложил ему вместе со всеми русскими иерархами. Только тогда Владыка Анастасий принял из его патриарших рук белый клобук... Еще в 1918 г., когда меня спрашивала моя харьковская паства после моего перевода в Киев кого из иерархов я рекомендовал бы ей в качестве своего преемника, я указал им на Преосвященного Анастасия, но Господь не судил ему быть на Харьковской кафедре, и он был назначен в Кишинев, откуда Преосвященный Анастасий, оставаясь верным своей архиерейской клятве и своей священной Родине, был вынужден выехать за границу, исполнив слово Спасителя: «Блаженни изгнани правды ради, яко тех есть царствие небесное».

Главная заслуга Преосвященного Анастасия за границей заключается в том, что он упорядочил и сохранил великое и священное достояние Русского народа – нашу православную миссию в Иерусалиме, никому не уступив ни одной пяди Святой Земли, принадлежащей Русской Церкви. Пред авторитетом его там склонялись и местные власти, и греческая иерархия, и еврейское, и арабское население, и насельники св. обителей. За этот великий подвиг Преосвященный Анастасий стяжал себе вечную благодарность и всей Русской Церкви, и всего Русского народа. На его же плечи выпала тягостная забота нести главные труды по восстановлению разрушенного нашего церковного единства».⁷⁴

Однако судя по воспоминаниям В.А. Маевского, избрание Владыки Анастасия первоиерархом было непростым делом.

«Митр[ополит] Антоний к 1936 году совершенно изнемог от недуга, и до крайности одряхлел телесно и душевно. Но в широких кругах Зарубежья об этом не знали, и только отдельные лица, случайно приезжавшие из заграницы, с ужасом наблюдали угасание великого старца. Зато мы, тогда жившие с ним под одним кровом Сербской Патриархии, изо дня в день наблюдали его одряхление. В первой стадии болезни митрополит Антоний потерял способность самостоятельно передвигаться, и его стали возить в специальном кресле. Потом заметно стала угасать память. Он стал терять связь с окружающим, плохо понимать беседу, не всегда узнавал даже близких и все больше терялся... Положение осложнялось, так как этим состоянием митрополита заметно пользовалось его окружение, которое стало управлять по своему усмотрению, но именем митрополита. Наблюдая это ненормальное и опасное положение русских церковных дел глава Сербской Церкви настоял на вызове из Иерусалима старейшего по хиротонии иерарха – митрополита Анастасия, который и сделался заместителем болящего митрополита Антония. Это обстоятельство сильно взволновало и испугало окружение угасавшего митрополита] Антония, и явилось поводом для интриги. Почему?

Было ясно, что именно митр[ополит] Анастасий, как старший русский иерарх в Зарубежье и заместитель митрополита Антония, естественно являлся первым, и самым сильным кандидатом в его преемники на посту главы Зарубежной Церкви. Но он был совершенно «неприемлем» для привыкшего властвовать и управлять окружения митр[ополита] Антония. Владыку Анастасия боялись за его сухость, настойчивость и самостоятельность, боялись, что он решительно разгонит прежнее окружение и привлечет новых сотрудников в синодальное управление. И вот те, над которыми нависла эта угроза, стали измышлять способы предотвратить ее.

В это время с Дальнего Востока приехал архиепископ Нестор со своим секретарем иер[омонахом] Нафанаилом. Владыка этот отличался добродушием, общительностью и щедростью, располагая к себе. Он сблизился с лицами окружения митр[ополита] Антония. Владыку Нестора надолго задержали: возили по приходам Югославии и Европы, чествовали, принимали в частных домах, и всячески склоняли на его сторону церковные круги. А в то же время ожесточенно критиковали митрополита Анастасия и предостерегали от него, рассказывая факты о его тяжелом характере. Все это наблюдал Сербский Патриарх Варнава и сам Владыка Анастасий, но – надо отдать ему полную справедливость, пальцем не шевельнул, чтобы парализовать интригу. Но о ней все больше говорили и пространно писали Патриарху русские иерархи, а также церковные деятели.

Когда скончался митрополит Антоний (†10 августа 1936 г.), то съехались русские Владыки. Ведя беседы с Сербским Патриархом о русских церковных делах, они осведомлялись и о его мнении по поводу наилучшего достойного преемника скончавшемуся митрополиту Антонию в качестве главы Русской Зарубежной Церкви. Ответ неизменно был один. Старший по хиротонии, и к тому же заместитель в течение долгого времени – естественный преемник, это митрополит Анастасий, самый достойный среди достойных русских иерархов, замечательной жизни монах. Интрига распалась, и Владыка Нестор отбыл на Дальний Восток, а участники неудавшегося «заговора», увидав, что дело их проиграно, наперебой бросились к Владыке Анастасию, выражая свою беспредельную преданность. И в этом успели».⁷⁵

Итак, Владыка Анастасий в 1936 г., после смерти митрополита Антония, возглавил Русскую Православную Церковь Заграницей. Это был совсем иного склада человек. Яркое горение Владыки Антония сменилось сдержанностью митрополита Анастасия, что впрочем, не мешало ему твердо и непримиримо своим слабым голосом (говорили, что горловые связки у него пострадали то ли от удара большевистского приклада, то ли вследствие болезни) выступать с обличениями большевистского строя, поработившего Православную Церковь в России. Новый Первоиерарх Русской Православной Церкви Заграницей, как отмечал протоиерей М. Помазанский, «объединил вокруг себя лучшие силы ученых и общественных деятелей, собирая их периодически на совещания при участии также некоторых духовных лиц в своих покоях в Белграде».⁷⁶ Было задумано строительство нового русского храма в Белграде, соответствующего тому значению, которое имел этот город для Русской Православной Церкви Заграницей.

Его водительство современники оценивали по-разному. Так, известный уже В.А. Маевский отмечал, что «митрополит Анастасий, прежде всего, сухо соблюдал «мертвую букву закона». Но кроме закона, есть еще живое православие. И вот именно живой и деятельной церковной работы так сторонился он в первый период своего управления, видя в этой «жизни» одно лишь беспокойство. Апостольское постоянное движение, тревога, поиски и горение совершенно чужды были замкнутому иерарху, одному из тех представителей ученого монашества, которые не ставили перед собой ясных целей, и не стремились слово претворить в дело. Осторожность, боязнь ответственных решений и дипломатичность – ценное свойство политиков, но... не иерархов... Пост главы Зарубежной Церкви в тяжелую эпоху борьбы дьявола с русским народом, смущения умов, всеобщего шатания и церковных несогласий был не по характеру скромному святителю, привыкшему к тихому течению старой московской жизни».⁷⁷

Однако здесь автор явно пересаливает. Достаточно вспомнить характеристику митрополита Антония своему преемнику, да и перебрать в уме жизненный путь первоиерарха, чтобы убедиться в беспристрастном описании Владыки.

Важную роль в политике высшего управления Русской Православной Церкви Заграницей играла синодальная канцелярия, чьим первым начальником был Е.И. Махароблидзе, затем Ю.П. Граббе. В воспоминаниях современников их деятельность оценивалась со знаком минус, особенно Граббе. В.А. Маевский писал о нем как о человеке, совершенно случайно поставленном вместо Махароблидзе, который «небрежно обращался с архиереями, неохотно шел навстречу их денежным требованиям, и в конце концов был устранен, когда представился случай обвинить его в бесхозяйственности. Заменить его было некому.

В Белграде в это время проживал старый граф Граббе, который собирался с семьею уезжать в Польшу (на Волынь), где ему было возвращено имение. При нем находился единственный сын, поступивший на богословский факультет Белградского университета. Семья Граббе находилась в родственных отношениях с Хомяковыми, и старый граф почитал себя в некотором роде идейным наследником Алексея Степановича Хомякова, известного светского богослова. Поэтому и он в свободное время занимался богословскими вопросами, был членом Московского Собора 1918 года и близко знал митрополита Антония. Перед самым отъездом в Польшу он сломал ногу, и это случайное обстоятельство задержало его сына Юрия. Его митрополит временно и пригласил на службу...

Этот молодой человек считал себя носителем ортодоксальной православной мысли. Был он строгим легитимистом, признавал великого князя Кирилла Владимировича императором, и главной своей деятельностью считал борьбу с митр[ополитом] Евлогием. Всему этому митр[ополит] Антоний не придавал особого значения, равнодушно слушая, что ему докладывал молодой граф, и также равнодушно подписывая все, что ему подносил на подпись. Таким образом, в перерывах между сессиями Синода, который собирался ежемесячно на 2‒3 дня, делами Зарубежной Церкви управлял молодой человек. Все это было очень грустно. И в конце концов к синодальной канцелярии в сербских церковных кругах стали относиться не вполне серьезно».⁷⁸

Видимо, далеко не последнюю роль в этом отношении сыграла информация, подаваемая в Сербскую Патриархию самим Маевским, весьма пристально следившим за церковными делами в Синоде. Да и высшее духовенство за пределами Югославии предпочитало самовластно править в своих епархиях, не утруждая себя обширной перепиской с канцелярией Архиерейского Синода. В то же время нельзя согласиться с замечанием о «равнодушии» Владыки. Лишь в последние годы жизни митрополит Антоний уже не мог по состоянию здоровья держать бразды правления в своих руках, передоверивши многое потомку Хомякова. Возможно, что в согласии Владыки на устройство молодого Граббе сыграло свою роль и глубокое почтение, которое испытывал митрополит перед личностью Алексея Степановича Хомякова.⁷⁹

Само обустройство русского духовенства на славянской земле проходило сравнительно легко. Сразу отмечу, что Сербская Православная Церковь, испытывающая недостаток в пастырях, охотно принимала русских священников на свои приходы, особенно сельские. Здесь надо иметь в виду, что за время первой мировой войны Сербская Православная Церковь потеряла больше тысячи священников, т.е. свыше одной трети от довоенного количества. Сама территория монархии Карагеоргиевичей – Королевства сербов, хорватов и словенцев, превышала размеры прежнего Сербского государства в несколько раз, что требовало резкого увеличения священнослужителей, например, для православной Македонии. На славянской земле служили многие русские пастыри, как, например, будущий епископ Феодосий (Самойлович), о. Георгий Трунов.

Делом первостепенной важности для русского духовенства стала организация приходов. В начале 20-х гг. один из безвестных пастырей писал в телеграфно-революционном стиле:

«Одно скажу, всеми русскими людьми большие надежды возлагаются на Церковь. И нам нужно работать как никогда. Нам нужно идти вперед. На нас смотрят, нам доверяют. Промедление смерти подобно. Организуем приходы. Священник и общество – вот лозунг».⁸⁰

На эту же тему писал и молодой иеромонах Иоанн (Шаховской):

«Приход есть социальный факт чрезвычайного значения. Самое существование этого факта в русском рассеянии, и в особенности там – на русской земле, среди страшного натиска растлевающих социальную жизнь сил, есть не теория, не красивая внешность объединения, но жизненное высшее выражение русской культуры. Надо принять приход теоретически как фундамент русской национальной жизни, которая умеет быть сперва Божьей, Христовой, вселенской, а потом народно-национальной, личной. И первое дело русской культуры – это понять и полюбить свою семью, свой приход».⁸¹

Однако дело подвигалось с трудом. На всей югославской земле насчитывалось менее десяти русских приходов – в Белграде, Земуне, Панчево, Новом Саде, Сараево, Белой Церкви, Кикинде, Загребе, Сремских Карловцах.

Первый русский православный приход в Белграде был открыт в 1920 г. протоиереем о. Петром Беловидовым, обладавшим великолепным организаторским даром. Он получил семинарское образование, много лет преподавал Закон Божий в одной из школ Новороссийска. Обосновавшись в Белграде, стал членом «Общества взаимопомощи», которое открыло столовую в бывшей казарме французских войск на ул. Короля Петра. Именно там и начали совершаться богослужения для беженцев. После пожара, уничтожившего столовую, службы были перенесены в здание 3-й сербской мужской гимназии, предоставившей свои помещения в 1920 г. только что созданной 1-ой русско-сербской гимназии, ставшей временным центром церковно-религиозной жизни российского беженства.

Но служить на новом месте было крайне неудобно, так как в те дни, когда гимназическая зала была занята, приходилось совершать службы в коридоре. К тому времени, как писал биограф митрополита Антония архиепископ Никон (Рклицкий), по инициативе известного славянофила А.В. Васильева было создано «Общество попечения о духовных нуждах православных русских в Королевстве сербов, хорватов и словенцев». Оно «считалось более правого направления», и о полной солидарности с о. Петром, полагавшим, что «общество» вторгается в его сферу и мешает ему, не могло быть и речи. Тем временем Васильев получил разрешение от Патриарха Димитрия перенести богослужения в покойницкий барак на старом кладбище, находившемся в центре города вблизи церкви св. Марка. Одновременно было получено благословение Патриарха Димитрия и Владыки Антония на сбор средств для постройки русского храма, месторасположение которого было еще не определено.

Сам Сербский Патриарх тем не менее не видел особой нужды в строительстве именно русской церкви, считая, что «братушки» могут молиться и в сербских церквах. Он не понимал, как писал один из современников, что «своя церковь русская нужна была потому, что сербский церковный быт и сербские службы чужды русским привычкам. Сербы изредка служат всенощные и сокращают церковные службы, кроме того, особенно дорого русским их чудное церковное пение».⁸²

Но, думается, что причина строительства русской церкви не в «чудном пении» и т.п., а прежде всего в том, что русские люди, утратив родину, не хотели потерять свою русскую, именно русскую церковь. Поэтому во всех странах русского рассеяния главной задачей была постройка русской церкви.

И еще. В.А. Маевский в своей книге упрекает сербов в том, что они, хотя бы в виде «скромной благодарности», могли бы возвести сами храм для русских, столь много сделавших для них.⁸³ Но сербский народ, замечу, внес свой вклад в это богоугодное дело.

Сформированный к этому времени (1923) белградский причт во главе с о. Петром, задумал возвести храм именно на месте барака, т.е. в самом центре города. Был сделан соответствующий проект (архитектор В.В. Сташевский). Патриарх Димитрий, которому было доложено, что речь идет как бы о временном переустройстве, дал нужное разрешение. Началась стройка на глазах изумленного духовенства церкви св. Марка. Сербскому Патриарху «полетела» жалоба, что русские его «обманули», и вместо реконструкции возводят свою церковь. Однако Патриарх не стал предпринимать каких-либо решительных мер, ограничившись упреком митрополиту Антонию, который, к слову сказать, был совершенно не осведомлен о плане о. Петра.

Тем временем стройка шла ударными темпами. Председатель Совета министров Никола Пашич отпустил из казны 40 тыс. динаров. Два кирпичных завода поставили бесплатно свою продукцию. За 39 дней здание церкви, выстроенное в псковско-новгородском стиле, было закончено. 28 декабря 1924 г. митрополит Антоний освятил ее в честь Св. Троицы.

Насколько сербские церковные власти были недовольны появлением русского храма в центре столицы, отчетливо видно из истории с небольшим колоколом, пожертвованным Джурджиной Пашич, женой Н. Пашича. Лишь после долгих проволочек Патриарх Димитрий наложил положительную резолюцию на ее просьбе. 5 января 1924 г. в письме на имя митрополита Антония он сообщал о своем согласии по поводу колокола, и просил известить русскую церковную общину и о том, что «вместо этой капеллы будет выстроена новая русская церковь в Белграде на другом месте, что и предусмотрено уговором и нашим распоряжением, данным по соглашению с Вами».⁸⁴

Но даже и тогда сербское священство храма св. Марка продолжало оказывать сопротивление. Лишь после того как Н. Пашич прислал жандармов, колокол был подвешен без помех.⁸⁵

В отстроенном храме была помещена чудотворная икона Курской Коренной Божией Матери. Там же хранились вывезенные офицерами с Юга России более двухсот военных знамен из времени Отечественной войны 1812 г. и русско-турецких войн. Дубовый иконостас был сделан трудами полковника А.П. Редкина (Редькина) и других художников. Иконы писал князь Михаил Сергеевич Путятин, а также архимандрит Антоний (Бартошевич). В то же время надо отметить, что большинство икон – из семейных киотов прихожан, которые, желая украсить свою церковь, дарили ей иконы. Позднее, в 1929 г. в южной части храма нашел свое вечное пристанище скончавшийся в 1928 г. в Брюсселе П.Н. Врангель, завещавший похоронить себя в Белграде в русской церкви под сенью русских штандартов.

В Свято-Троицкой церкви служили Патриархи Димитрий и Варнава, туда приезжал, зачастую без предварительного оповещения, так сказать, запросто – король Александр, бывала королева Мария. Там можно было увидеть и членов королевской семьи, сербских министров и иностранных дипломатов, не говоря уже об архиереях Русской Православной Церкви Заграницей. Каждый русский священник, приезжая в Белград из глухих сербских приходов, старался хоть раз, но послужить в Белградском храме – этом центре церковной жизни и русском уголке, оживлявшем воспоминания о далекой и близкой России.

Состав сестер, певших на клиросе, выполнявших различные работы в храме, был различен. Здесь были и простолюдинки, и дворянки – служба Богу уравнивала всех. И все же в памяти сохранялись имена именитых дочерей Церкви, таких как Мария Павловна Шатилова и ее дочь Мария, позднее ставшая монахиней Мариам.⁸⁶ В храме трудились многие из тех, кто приняв монашество позднее заняли видное положение в церковной иерархии.

Окормление многочисленного прихода шло довольно успешно. Только в 1930 г. одних литургий было совершено свыше 200, общее количество богослужений приближалось к 500. Кроме приюта для безработных при храме было открыто общежитие для студенток. Активно велась и просветительская работа.⁸⁷

Причт храма со временем менялся: кто-то уходил в монастырь, кто-то умирал, кто-то уезжал в иные места. Первым настоятелем, как уже упоминалось, был о. Петр Беловидов, не без основания считавший себя «хозяином» в русском Белграде и ревниво относившийся ко всем, кто мог покуситься на его власть в приходе.

Протоиерею Петру в отправлении служб помогал священник Владислав Неклюдов, которого особенно любили прихожане храма. Вторым священником был о. Иоанн Сокаль, выпускник Московской Духовной Академии, до своего назначения в Белград, трудившийся преподавателем в Битольской Духовной Семинарии, в Старой Сербии (нынешней Македонии). По воспоминаниям одного из современников, это был «дипломат английской выправки», отличавшийся склонностью к долгим и «мудреным» проповедям, которые зачастую были утомительны и трудны для понимания. После смерти в 1940 г. настоятеля Белградской русской церкви протоиерея Петра Беловидова он стал его преемником.

С историей и жизнью храма связана и судьба семьи Тарасьевых, представитель третьего поколения которой по сей день окормляет русскую паству. Первым был Виталий Васильевич Тарасьев. Мобилизованный в Добровольческую армию семнадцатилетним юношей, не успевшим закончить Екатеринославскую Духовную Семинарию, он храбро сражался, был четырежды ранен. От верной смерти спасся только благодаря своему односельчанину Владимиру Рудину, сумевшему посадить своего раненого товарища на корабль. Потом был русский лагерь в Галлиполи (Турция), затем – благословенная Сербия. Как и многие русские солдаты, зарабатывавшие на пропитание тяжелым трудом, Виталий пошел на сахарный завод. О продолжении учебы он и не мечтал. На работе получил тяжелый ожог, спасая товарища. Потом был лесопильный завод, строительство моста через Дрину у городка Байна Башта. И может быть его жизнь сложилась бы иначе, если бы он не встретился примерно в 1923 г. со своим бывшим преподавателем Круликовским из Екатеринославской Духовной Семинарии. С запиской к митрополиту Антонию он поехал в Белград, а оттуда в Призренскую Духовную Семинарию для продолжения учебы. В 1926 г. после завершения учебы – приезд в сербскую столицу и поступление на богословский факультет Белградского университета. Благодаря своему благодетелю Владыке Антонию, которого он глубоко чтил всю свою жизнь, Виталий Тарасьев – обладатель великолепного и мощного драматического тенора, становится псаломщиком в Свято-Троицкой церкви. Обеспечивать семью, будучи на довольно низкой ставке псаломщика, было трудно, но о. Виталий был терпелив и ни на что не жаловался. Лишь в 1940 г. он был зачислен на ставку священника.⁸⁸

Служители церкви крестили, исповедовали, отпевали. Церковь сопровождала человека в радостях и горестях «сей привременной жизни». Имелось и русское кладбище, вернее сказать, участок на Новом Белградском кладбище. Там же возвышается и сейчас, неподалеку от Иверской часовни, памятник Русской славы (архитектор Р.Н. Верховский, проект выполнен В.В. Сташевским, идея исходила от полковника Μ.Φ. Скородумова). Сам монумент выполнен в форме снаряда с фигурой Архангела Михаила на вершине. На памятнике высечены российский герб и несколько надписей. Одна из них – на русском языке гласит: «Вечная память императору Николаю II и 2 000 000 русских воинов Великой войны». Другая – на сербском: «Храбро павшим братьям русским на Солунском фронте. 1914‒1918». Тут же значатся имена жертвователей на постройку памятника, вождей Белого движения, названия воинских союзов и объединений, имена тех, за кого надо молиться. Под ступенями, ведущими к памятнику, устроена часовня-склеп, над входом в которую еще одна надпись: «Спите, орлы боевые». Здесь захоронены останки павших на Салоникском фронте, а также офицеры и солдаты двух русских батарей, отдавшие свою жизнь при обороне Белграда. Там же покоится прах четырех русских военнопленных, расстрелянных австрийцами в Горажде за отказ участвовать в погрузке снарядов, двух моряков монитора «Тирасполь», погибших у Кладова, около сотни русских солдат, скончавшихся от ранений в госпиталях. В часовне – крест, сделанный из рельсов. На нем надпись – «Русские герои, жизнь свою положившие за свободу Сербии». Свой посильный вклад в постройку памятника внесло и духовенство, активно участвовавшее в сборе средств, как например о. Георгий Трунов.

С этим монументом была связана характерная история. После первой мировой войны бывшие союзники по Антанте создали организацию «Фидак». Ежегодно ее представители обходили военные кладбища и памятники братьям по оружию, служили панихиды, возлагали венки, произносили речи и исполняли соответствующий национальный гимн. Но когда в 1935 г. был открыт памятник Русской славы, делегация «Фидака» лишь молча возложила венки и ушла. На следующий год «Фидак» снова появился у русского памятника, но он оказался закрытым. На имя полковника Скородумова ушло резкое письмо с упреками. Но он не остался в долгу, заявив, что мемориал будет открыт для «Фидака» только в том случае, когда перед ним будет совершаться полная, а не урезанная церемония. В июле следующего года требования русской стороны были выполнены.⁸⁹

Наряду с храмом в Белграде в стране действовали и другие русские церкви. В Земуне в 20-е гг. русские получили в свое распоряжение храм Михаила Архангела, где были священниками Фрол Жолткевич, Виталий Лепоринский, Михаил Котляревский.⁹⁰ В г. Белая Церковь, где нашло прибежище сравнительно большое количество русских эмигрантов, стараниями иеромонаха Иоанна (Шаховского) был отстроен свой храм. В этом небольшом провинциальном городке открылась и скромная пастырская школа. Как писал о. Иоанн Шаховской:

«Вакансии пастырские в сербских приходах тогда были открыты в значительном числе. Сербская Церковь охотно предоставляла пастырский труд русским священникам... Чтобы не заставлять пожилых людей проходить полного семинарского курса... и был устроен ускоренный выпуск кандидатов в пастыри».⁹¹

В г. Великом Бечкереке русская церковь Михаила-Архангела размещалась в бывшей турецкой тюрьме. Вспоминая свои впечатления о ее посещении, Владыка Нестор (Анисимов) писал, что «низкие своды, узенькие решетчатые окна, каменный пол и толстые стены свидетельствуют о недавнем прошлом этого храма, и кажется, что тени замученных здесь исповедников имени Христова постоянно соприсутствуют в этом храме».⁹² Настоятелем церкви был о. Владимир Востоков, чье имя и энергия были хорошо известны еще в самодержавной России.

В г. Новом Бечее русские возобновили богослужения в переданной им сербами старинной (начало XVI в.) монастырской церкви Успения Божией Матери.

Случалось и так, что сербский священник был настоятелем русского храма, как это было в г. Новом Саде, или русский епископ стоял во главе сербского монастыря Раковица.

Многие храмы строились русскими людьми и для единоверных братьев. Среди стран русского рассеяния талантом русских зодчих именно в Югославии возводилось наибольшее число православных церквей.

Упомянем имена архитекторов: Григория Ивановича Самойлова, Василия Михайловича Андросова, Валерия Владимировича Сташевского, Виктора Викторовича Лукомского, Николая Петровича Краснова, Хоменко, Клепинина, Петра Дмитриевича Анагности, Ивана Афанасьевича Рыкка.

Так, Василий Андросов построил в приютившей его стране свыше пятидесяти церквей в городах и селах. Он внес значительный вклад в окончательное оформление храмов св. Александра Невского и храма св. Георгия. В своих работах он опирался на моравскую школу с использованием элементов византийского церковного зодчества.

Другой архитектор – Виктор Лукомский выделился утонченной романтической композицией монументального здания Патриархии в Белграде. В столице по его проектам были возведены: церковка св. Саввы на Врачаре, придворная церковь св. Андрея на Дединье.

Оригинальное толкование традиций с ассоциациями на Опленац прослеживаются в часовне-склепе, выстроенной в 1938 г. по проекту Ивана Рыкка в г. Лазаревце.

Точное знание сербско-византийского стиля отличает кладбищенскую церковь в г. Скопле – возведена по проекту Хоменко.

Храм в г. Боре – построен по проекту Клепинина.

Плодом совместной работы профессора Александра Дерока и российского грека Петра Анагности явился епархиальный комплекс в г. Нише.

Талантливым скульптором был Владимир Павлович Загороднюк, чьи работы украшают усыпальницу сербского короля Александра в Опленце.⁹³ Этот храм-памятник «снаружи... изумителен: весь выложен белым мрамором, двери массивные с барельефами. Внутри – трудно удержаться от восторга: пол выложен каким-то красивым мрамором, светящимся, как стекло. Все стены храма сверху донизу покрыты мозаичными картинами и иконами... Этот храм в своем роде – музей религиозной живописи. Идея храма принадлежит русскому эмигранту; художниками, архитекторами этого храма были исключительно русские эмигранты. Освещение в этом храме замечательное. Вместо стекол вставлен тончайший мрамор разных цветов, который бросает свет и окрашивает все находящееся в храме какими-то особенными цветовыми лучами».⁹⁴

Не менее известны и творения другого русского архитектора Григория Ивановича Самойлова. С наибольшей силой его талант раскрылся при строительстве церкви св. Иоанна Крестителя, возведенной во второй половине 30-х гг. в с. Вучья. Он также проектировал церковь св. Архангела Гавриила в Белграде. Самойлов известен и как мастер внутреннего убранства церкви. Наиболее известен его интерьер храма в г. Баня Лука, уничтоженного во время второй мировой войны. Заключенный в годы войны в концлагерь, он решил создать часовню с иконостасом в сербско-византийском стиле. Меняя продуктовые посылки Красного Креста на необходимые материалы и инструменты, Самойлов со своими помощниками создали «самую красивую часовню в тогдашних немецких лагерях для военнопленных». Сейчас этот иконостас установлен в часовне на Центральном кладбище в Белграде.⁹⁵

Особого упоминания требует творчество Николая Петровича Краснова. Известно, что ему принадлежит реконструкция церкви Ружице в центре Белграда – крепости Калемегдан, обновление в 1923‒1925 гг. часовни черногорского государя и Владыки Петра Петровича Негоша на горе Ловчен.⁹⁶

Русские люди не только строили храмы и воздвигали памятники на православной сербской земле, но и украшали их. Среди художников-иконописцев следует назвать Владимира Предоевича (Предаевича), которому принадлежит роспись храма-памятника в Опленце, церкви Патриаршего дворца в Белграде,⁹⁷ церкви св. Петки в Калемегдане. Андрей Биценко писал иконы и создавал росписи для церкви Ружице в Белграде, для собора в г. Лесковце и других храмов. Александр Дикий – иконы для нескольких сельских церквей вблизи Белграда.⁹⁸

В 1934 г. в монастыре Раковица по инициативе Патриарха Варнавы открылась синодальная иконописная школа, руководителем которой стал Пимен Максимович Софронов, знаменитый иконописец и реставратор. Имя его хорошо известно в славянском мире. Он расписывал в свое время усыпальницу Владыки Иоанна (Максимовича). Им было написано и отреставрировано множество икон для русских, украинских, болгарских, сербских, греческих церквей.

«Софронов, – как писал один из ценителей его творчества, – стал как бы посредником между религиозной живописью России, Сербии, Болгарии. Он как бы скрещивал многовековые традиции религиозного искусства этих народов, поставив себе целью возрождение византийских и старославянских традиции в новых временах».⁹⁹

В Свято-Троицком храме и сейчас можно увидеть писанные им иконы – св. Георгия и Покрова Святой Богородицы. Есть в русской церкви и образ Аксайской Божьей Матери софроновского письма. Он написал его к пятидесятилетию священства Владыки Екатеринославского Гермогена (Максимова).¹⁰⁰

Среди его учеников в Раковице были: игумен Тадей Штрбулович, Александр Иованович, Александр Казанов, Антоний Крылов, Божидар Живкович, Борис Шаповалов, Николай Шелехов, Наум Андрич, Здравко Блажич, Гавро Бошкович (Бошковски), Богдан Малюгич, Слободан Павлович, Варнава Щербан, Владимир Яков, Васа Станисавлевич, Димитрий Мернич, Коста Трайкович, Милосав Иович, Максим Сандович, Павле Матич, епископ Иоанн Эстонский.

Однако школа, открытая Патриархом, мечтавшим о превращении ее в иконописную мастерскую, просуществовала всего три года. После его безвременной кончины она пришла в запустение, не получая необходимой поддержки со стороны иерархов Сербской Церкви, и в 1937 г. вовсе прекратила свое существование.

Сам наставник в 1939 г. выехал в Ватикан по приглашению Института Руссикум (Коллегия в Ватикане, в чью сферу входила подготовка священнослужителей на Востоке) для реставрации старинных икон и написания новых в византийском и древнерусском стилях.¹⁰¹

Не все эмигранты смогли увезти с собой семейные, родовые иконы. Поэтому на новой земле многие русские заказывали себе иконы у различных живописцев. По стилю исполнения их можно объединить в несколько групп. Профессиональные живописцы в своих работах в основном придерживались идеи соединения византийской иконописной традиции с техникой западноевропейской живописи. По мнению исследовательницы русской живописи Елены Межинской, в эту группу входят икона Святого короля Милутина, написанная Степаном Колесниковым, и «нестеровский лик» Иисуса Христа, который на фоне типично русского пейзажа написала Елена Киселева. К другой группе относятся иконы, созданные художниками-любителями. «Вопреки небольшой художественной ценности, в них ощущается сильнейшее религиозное чувство и эмоциональность», – пишет Е. Межинская. Некоторые из них подписаны: например, генералом Борисом Литвиновым, Ольгой Богорадовой. И конечно, особую ценность представляют иконы, принадлежащие кисти Пимена Максимовича Софронова.¹⁰²

Широкую известность на юго-славянской земле получило русское хоровое искусство. Так, русский хор Вознесенской церкви в Белграде под руководством Алексея Васильевича Гринкова считался одним из лучших в Югославии. С одинаковым успехом им исполнялись сочинения как русских, так и сербских композиторов. В программе были сочинения А.Т. Гречанинова, М.М. Ипполитова-Иванова, С. Мокраньца и песнопения многих других авторов, с которыми хор выступал в концертах духовной музыки.¹⁰³

Стяжал заслуженную славу и хор Св.-Богородичной церкви в Земуне. Его руководитель Евгений Прохорович Маслов «говорил, что служба Божия это дивная симфония, где все должно гармонировать, и возгласы священнослужителя, и пение хора. Эта симфония подымает молитвенное настроение, молящийся своими мыслями уходит ввысь к Богу, и «всякое ныне житейское отложим попечение» претворяется в действительность...» По словам М. Родзянко, «его хор в Белграде был самый лучший, концерты, на которых он выступал, собирали громадное количество слушателей и пользовались большим успехом. В торжественные дни масловский хор приглашался всегда Сербским Патриархом, который его очень ценил.

Одной из отличительных черт в хоровом пении у Е[вгения] П[рохоровича] было, что все слова молитвенных песнопений были отчетливо слышны с правильной фразировкой и ударением. Особое внимание он обращал всегда на старинные русские напевы, и многое из обиходного пения исполнялось знаменным распевом с самой тщательной отделкой.¹⁰⁴

Именно этот хор отпевал убитого в Марселе в 1934 г. короля Александра и провожал его в последний путь в храм-усыпальницу в Опленце.

Спускаясь с высот чистого искусства на землю в русские колонии, разбросанные по всей территории юго-славянской земли, скажу, что церковная жизнь шла тихо, замедленно, инерционно, со своими несложными заботами. Грустью веет от небольшой заметки, повествующей о колонии в г. Заечаре, в которой насчитывалось 146 человек. Здесь информация и о русских священниках, и русском хоре, о помощи сербского духовенства в отправлении богослужений для русских, о различных пожертвованиях, сооружении 22 надгробных памятников с оградою, и прочие милые сердцу мелочи провинциальной жизни.¹⁰⁵

Еще одна картина, рисуемая о. Иоанном (Шаховским):

«Белая Церковь была тихим зеленым городком у границ Румынии. Населяли его сербы, немцы, румыны, венгры и русские. Белый католический собор показывал чистоту и аккуратность города. Православных церквей две: сербская и румынская; а в начале 20-х годов возник еще и в русской колонии храм св. Великомученика Георгия. (В двух русских учебных заведениях имелись свои домовые церкви.)

Город стал наводняться русской речью и не очень осознанной горечью изгнанничества. Большие казармы на краю города были даны Крымскому кадетскому корпусу, а лучшее здание в центре города Мариинскому Донскому институту, прибывшему из Новочеркасска. Еще был в Белой Церкви детский приют под покровительством княгини Елены Петровны, сестры короля, вдовы убитого в России князя Иоанна Константиновича.

Просуществовало в городе несколько лет и «Николаевское кавалерийское училище»... Русские ходили по городу в своих военных одеждах. Институтки гуляли парами, в белых пелеринках, и кадеты проходили по городу строем с оркестром, игравшим марши. Это была русская эмиграция, часть России, вылившаяся через Босфор в Европу.

Сербы помогали русским, выдавая каждому пособие чрез особое учреждение «Државну Комиссию». Русские были всех чинов и званий: генералы, сенаторы, губернаторы, офицеры, чиновники и простые люди с семьями. Это была Россия, вылившаяся на многие берега и пески мира. И у русских ничего нигде не оставалось, кроме Белой Церкви, и в переносном, и в прямом смысле. Белая Церковь была чертой под Белой Россией».¹⁰⁶

В этой внешне размеренной жизни создавались свои церковные общины, как например, в городке Вршац группа офицерских семей основала общину св. Иоанна Златоуста. Были люди, занимавшиеся сбором пожертвований, как жена одного из офицеров Г.И. Балицкая, которая пошла по сербским деревням, собирая деньги на храм св. Иоанна Богослова в Белой Церкви,¹⁰⁷ были и свои странники.

В книге «Вера и достоверность» о. Иоанна (Шаховского) упоминается Иван Васильевич Трегубов. Судьба его была необыкновенно интересна. Автор писал:

«Летом 1927 года я встретил странника Ивана Васильевича. Бывший атеист и сквернослов, из средней русской «чеховской» интеллигенции, прошедший через толстовство, а после сотрудничество в первых советских газетах, выброшенный из России в 20-е годы, он горько осознал грехи своей жизни и отпадение русского народа от Бога. Древние пророки Библии ему открылись, и стал понятен смысл русских страданий. Как некогда Григорий Сковорода, он стал странником, хотя и без свирели, но с Библией в руках. Он пошел по православной Сербии... молясь, благодаря Бога за все, и каясь за себя и за Россию, читая Библию и не заботясь о пропитании. Крестьяне давали ему хлеб... Иван Васильевич поразил меня пламенностью своего увлечения Словом Божьим, без всяких сектантских интонаций... Иван Васильевич приходил потом и в Белую Церковь... Мы беседовали о Священном Писании. Он молился в храме и опять потом уходил, как образ белого иночества, бедности, беззаботности и бессребренничества. Окончил он свои дни в середине 30-х годов и погребен у Иверской Часовни, в Белграде. Это был православно-евангельский харизматик, образ изгнания и послания в мир. В нем сгорело все, кроме любви ко Христу и всякому встречному человеку».¹⁰⁸

Главным было сохранить церковь в душе человека, воспитать детей в православии, любви к Родине своих предков, к славянству. Многое здесь зависело от школы, от ее преподавателей. И везде, вне зависимости от типа учебного заведения, шла работа под девизом – истинное просвещение соединяет умственное образование с нравственным.

Так, для размещенных с 1920 г. в Сараево воспитанников Русского им. великого кн. Константина Константиновича кадетского корпуса было глубоко символично то, что первым православным храмом для них стала церковь, в строительстве которой (1863 г.) участвовала и Россия вместе с ее императором Александром II Освободителем.

Своя корпусная церковь, освященная во имя св. благоверного князя Александра Невского, появилась у них в марте 1921 г. Многие иконы были выполнены силами самих наставников. В частности, образы св. Александра Невского, свв. Кирилла и Мефодия были написаны полковником Н.В. Волковым, иконы св. Николая Чудотворца и св. Владимира принадлежали кисти капитана Г.Л. Реммерта. Иконостас возводился по проекту полковника В.И. Селицкого полковником С.К. Орлицким, С.Н. Дылевским и кадетом первого выпуска Никитиным.¹⁰⁹

Первым корпусным священником и преподавателем Закона Божия был иерей о. Сергий Троицкий, потом его дело продолжили о. Нил Софийский, о. Фрол Жолткевич, о. Василий Бощановский, о. Иоанн Федоров, о. Борис Молчанов, о. Георгий Флоровский, о. Антоний (Бартошевич).¹¹⁰

Каждый из священников вносил в кадетскую жизнь что-то свое. Например, о. Антоний проводил уроки иконописи для кадетов. Но не всегда нововведения находили поддержку у корпусного начальства. Ярким примером может служить история с о. Георгием Флоровским, начавшим вводить уставные службы без сокращений. Их продолжительность приводила к тому, что кадеты, не выдерживая их, нередко падали в обморок. Дело кончилось тем, что во время одной из служб директор корпуса А.Г. Попов приказал вывести кадетов из церкви. Сам о. Георгий на следующий день покинул Белую Церковь, уехав в Белград.¹¹¹

И если здесь можно понять корпусное начальство, то в другом случае этого нельзя сказать. Речь идет об атамане Каледине, покончившим жизнь самоубийством. Как известно, Православная Церковь запрещает молиться за самоубийц, но именно этого хотело начальство, назначив всенощную, литургию и парад. Владыка Вениамин, бывший тогда духовником в корпусе, писал:

«Я решительно отказался молиться церковно за него и служить службы, Директор обещал жаловаться на меня высшему духовному начальству моему. Я не возражал. Так служб и не было. Парад провели».¹¹²

Налицо было стремление патриотически настроенных деятелей использовать Церковь в политических целях. Нарушалась иерархия ценностей: духовное порой подменялось политико-национальным. И здесь многое зависело от принципиальности духовенства

Позволю себе привести здесь отрывок из стихотворения полковника В.П. Барышева, где переданы чувства памяти, долга, патриотизма:

Мы, помня Родину, чье имя в сердце носим,

Всегда по праздникам в зал корпуса – наш храм,

Христа коленопреклоненно просим:

Дать крепости и сил духовных нам

В молитве бодрствовать, хотя бы час единый,

Изгнания все скорби перенесть

И сохранивши верность, долг и честь,

Придти к Отчизне радостной годиной.¹¹³

Может быть, стоит заметить, что в 1938 г. после отбытия десятилетнего заключения в Варшаве за убийство П.В. Войкова – одного из участников в гибели Царской семьи, именно в этом кадетском корпусе сдавал экзамены на аттестат зрелости Борис Софронович Коверда.

Владыка Вениамин писал в 1926 г.:

«Террор, вроде жалкого юноши Коверды (или бывшего архимандрита Смарагда), лишь дьявольское ослепление, ведущее ко злу большему. А между тем, вокруг Коверды создан политическо-сектантский культ... Это яркий признак однородности психики эмиграции с ним. Следовательно, и другие тоже могут (ибо хотят) делать... И мне думается, что в близком будущем нужно ждать увеличения террористических шагов со стороны эмиграции: когда близкого своим чаянием не видят, смиренной любви не имеют, раздражение растет... И вероятно будет прорываться. Об этом неприкровенно взывает и один из газетных «учителей». О, учителя, учителя! Себя еще не только не выучили, а даже и не понимаете урока Божия и истории!».¹¹⁴

Мысль об отмщении, действительно, не умирала ни среди лишенной Родины молодежи, ни среди ее учителей. Достаточно вспомнить такую организацию, как «Национальный союз нового поколения». В одном из печатных выступлений ее идеологи писали:

«Главные убийцы и палачи нашей родины боятся смерти. Их истребление является первым нашим заданием. Эти трусливые собаки не все живут в Кремле. Они могут быть застигнуты на митингах, и адреса многих из них находятся в телефонном справочнике. Для того чтобы добраться до Сталина, нужно убрать Максима Горького и Демьяна Бедного, нужно устранить Кирова в Ленинграде и Косиора с Постышевым на юге. Бессмертие этого великого дела разнесется по всей России. Час возмездия приближается для голодных нив нашей измученной Родины».¹¹⁵

Политическое оттесняло духовное, – скажут одни. Патриотизм свободных людей требовал действий, – могут промолвить другие. Забывается только евангельское: «Мне отмщение, Аз воздам».

В Петровско-Полтавском кадетском корпусе служил о. Даниил Думский. В Мариинском Донском институте и в Русском кадетском корпусе им. великого кн. Константина Константиновича долгие годы трудился упоминавшийся уже о. Василий Богдановский, наделенный изумительным даром проповеди. Уже в 1914 г. его проповеднический талант был по достоинству оценен епархиальной властью. В указе архиепископа Таврического были такие слова:

«Благодаря Бога за дарование мне в Вашем лице столь ценного сопастыря, я предлагаю Вам не ограничивать себя проповедованием слова Божия в своем лишь храме, но использовать Ваш дорогой для всякого священнослужителя талант... и выступать с проповедью всюду, где только пожелаете.

Всякий священно-церковный служитель Таврической епархии обязан оказать Вам всяческое содействие в исполнении Вами святой обязанности – проповеди слова Божия. Никто не вправе стеснять Вас временем проповеди или выбором темы. Явившись в любой храм, Вы имеете право приказать поставить аналой и произнести слово, какое положил Вам на сердце Господь».¹¹⁶

Во 2-м Донском кадетском корпусе преподавателем Закона Божия трудился выпускник Духовной Академии кандидат богословия монах Иоасаф (Иван Васильевич Скородумов). Многим детям он заменял отца и был для своих чад истинным другом.

Продолжая рассказ о роли и значении духовенства в просвещении подрастающего поколения, хочу вспомнить здесь и историю 1-й русско-сербской гимназии, открывшейся в середине октября 1920 г. Уже название этого учебного заведения свидетельствовало о стремлении ее отцов-основателей (с российской стороны это прежде всего – профессиональный педагог и славянский деятель Владимир Дмитриевич Плетнев, с сербской – Александр Белич, будущий президент Сербской Академии Наук и Искусств) сделать все, чтобы гимназические выпускники, оставаясь русскими, сохранили «и понимание, и знание, и любовь к стране, которая в тяжелые годы проявила себя истинным, бескорыстным другом... эти воспитанники должны были быть залогом будущей тесной связи между двумя народами».¹¹⁷

Первым законоучителем в гимназии стал о. Петр Беловидов, принявший на себя и тяжкий труд руководства над седьмым – выпускным классом, в котором училась и бывшая фронтовая молодежь, нуждавшаяся в особом попечении. В школе он преподавал с 1920 по 1931 гг. и с 1936 по 1939 гг. За о. Петром в гимназию пришли и другие священники – о. Владислав Неклюдов (учил Закону Божьему с 1927 по 1944 гг.), потом о. Георгий Флоровский (с 1940 по 1944 гг.).

В воспоминаниях об о. Владиславе есть такие строки:

«Нас, детей, а затем подростков и юношей, покоряла и обезоруживала его безобидность и истинно христианское смирение. Он был воплощением доброты, чем-то напоминал старца Зосиму. В прошлом он был кадровым военным, прошел первую мировую войну, а затем гражданскую. В Белграде закончил Духовную Академию [богословский факультет Белградского университета – В.К.] и по призванию стал священником. Он любил молодежь, и мы к нему тянулись. Понимал и всегда находил нужное слово, чтобы поддержать в трудную минуту. Уроки, скорее собеседования, проходили оживленно и интересно. Многое запало в наши души навсегда. Наши сомнения и возражения о. Владислав терпеливо, и с неизменным доброжелательством выслушивал и рассеивал, приводя примеры из нашей же жизни и делясь своим богатым жизненным опытом. На исповедь мы шли с душевным трепетом, а уходили успокоенные и очищенные. Его слова были особенно убедительны, так как их он подтверждал всей своей жизнью».¹¹⁸

Навсегда запала в память тогдашней молодежи и личность о. Георгия Флоровского. «Летучий голландец» – так прозвали его гимназисты, постоянно видевшие его фигуру в греческой рясе с развевающимися при ходьбе рукавами, был любим многими своими питомцами. Мало кто знает, что у о. Георгия было и второе прозвище – «Пиноккио». Хотя, надо признать, что для тех, у кого не было высоких духовных запросов, он был довольно-таки «трудным» преподавателем. Его «воспарения» перед неподготовленными слушателями зачастую оставляли последних в тоскливо-боязливом недоумении. И тем не менее он не был «грозой» для гимназистов, осмеливавшихся иногда на озорные выходки.¹¹⁹ В своих воспоминаниях бывшие гимназисты и гимназистки очень тепло и с сердечной дрожью писали о своем учителе и духовнике.

«...Отец Георгий Флоровский! Кто не помнит «Летучего Голландца»?! – Импозантная фигура, высокий, невероятно широкие рукава рясы, плюс еще увеличивающая его рост лиловая камилавка, большие роговые очки, а за ними добрые, умные голубые глаза. Умница, высоко культурный, огромной эрудиции, не признававший учебников, он требовал отвечать по его объяснениям, так что приходилось записывать главные пункты заданного урока. Преподавал он интересно, мы его любили. Исповедовал он задушевно, осторожно, не допытываясь, располагая душу к покаянию. А на следующий день как хорошо и тихо на душе».¹²⁰

Вчитываясь в эти строки воспоминаний, можно подумать, какая идиллия – нет ни тревог, ни потрясений, ни интриг. Да, своим детям, в прямом и переносном смысле, духовенство стремилось передать все богатства слова и дела, накопленные христианством.

Особо следует сказать о Харьковском девичьем институте и законоучителе протоиерее Флоре Жолткевиче. С его именем связано многое – организация институтской церкви, замечательные уроки Закона Божия, девичьи исповеди... О любви к нему детей, несмотря на его кажущую строгость, говорят стихи одной из воспитанниц:

Тихо светится лампада,

Тихо девочки стоят.

О грехах подумать надо,

Не забыть бы, что сказать.

Впереди, у аналоя

Одинокая свеча;

Институточка с косою

Плачет, что-то бормоча.

Ей с отеческою лаской

Отвечает низкий бас.

Я смотрю на них с опаской –

Моя очередь сейчас.

Сердце бьется, замирая

Детским страхом и стыдом.

Я крещусь, припоминая

Перед кем грешна и в чем.

«Ну, иди»,– соседка шепчет.

Я со страхом подхожу

И платок сжимаю крепко

Слов совсем не нахожу.

Опустившись на колени,

Я кладу земной поклон ...

От свечи трепещут тени

На ступеньках у колонн.

«Ну, чем Бога прогневила?» –

Тихо батюшка сказал.

И я вдруг заговорила,

Как-то сразу страх пропал.

Батюшка серьезно слушал,

И вопросы задавал,

И неопытную душу

Укреплял и направлял.

Отхожу от аналоя,

И душа моя полна

И восторга и покоя ...

Солнце светит у окна.¹²¹

Свой вклад внесло русское духовенство и в строительство монастырской жизни на юго-славянской земле, в православное образование славянской молодежи.

В Югославии действовали и свои русские монастыри – Леснинский (Хоповский) женский и Мильковский мужской.

Древний общежительный монастырь в Милькове, чье возникновение относится к XV в., в 1926 г. был передан русским монахам во главе с архимандритом о. Амвросием (Кургановым).

За сравнительно короткий срок он превратил монастырь в центр русской духовной жизни, хотя формально тот находился в ведении Сербской Патриархии. Духовником в монастыре был схимонах Марк.¹²²

Сама обитель имела около сотни десятин земли, однако лишь одна пятая была пригодна для посевов. Жизнь была не из легких. Отсутствие помещений и недостаток средств не давали возможности увеличить число ее обитателей. В1927 г. о. Амвросий писал одному иеромонаху, просившему принять его к себе:

«Знаете ли вы хорошо все условия, в которых живем мы? Знаете ли, что часто едим траву-лебеду..? Знаете ли, что у нас каждый имеет несколько послушаний: надо и трапезную убрать, надо и двор подмести, надо и капусту полить, надо и гостей встретить, надо и на скотном дворе помочь, а придет время службы, если Бог наделил тебя голосом, то и «пою Богу моему дóндеже есмь», невзирая на то, был ли ты на послушании, или нет. Вот условия жизни нашего беженского монашества... одиночная келлия – это у нас роскошь».¹²³

А теперь несколько достопамятных строк из воспоминаний об отце-настоятеле:

«Приехала я в Мильково с самыми «дамскими» понятиями обо всем, с требованием непогрешимости от монахов, с убеждением, что весь смысл монашества во внешнем подвиге; и в Милькове все мои понятия стали меняться... увидала и монахов далеко не непогрешимых, которых батюшка покрывал своей любовью, и наоборот, внешне таких благочестивых, с которыми бедный батюшка так мучился. Стал меня батюшка учить... и в худших находить хорошее. До сих пор помню, как батюшка мне говорил, что благоразумный монах должен как пчела, со всякого цветка собрать лучшее».¹²⁴

В Мильково приезжали многие русские люди, искавшие совета, участливого слова, духовного утешения. Случалось, что не которые, как бывший генерал Нечаев (будущий архиепископ Никодим Ричмондский и Британский), укреплялись там в решении покинуть мир и принять монашеский постриг.

К началу 30-х гг. в обители было немногим более двух десятков монахов, в основном из выпускников богословского факультета Белградского университета. Среди иноков было и пятеро сербов. Многие из монахов Мильковской обители стали видными деятелями русской зарубежной Церкви. Среди них: Иоанн (Максимович), епископ Шанхайский, епископ Антоний (Медведев), о. Савва (Струве), трудившийся на Пряшевской Руси, в Карпатах.

После смерти о. Амвросия настоятелем стал его ученик – о. Лука (Родионов). Для монастыря тогда настали тяжелые времена. Нерешенность споров с местным населением о правах на землю, занимаемую обителью, вынудила в конце концов монахов перебраться в древний сербский монастырь Туман вблизи Джердапского ущелья.

Неподалеку от него о. Лука основал и женский монастырь Нимник, состоящий исключительно из сербок.

Широко известно было и русское Леснинское монастырское сестричество, размещенное в Хоповском монастыре, в котором почивали святые мощи великомученика Феодора Тирона. Во главе этой обители, основанной в 80-х годах XIX в. в Седлецкой губернии на Холмской Руси, вначале стояла игуменья Екатерина (графиня Евгения Борисовна Ефимовская), чье имя, в частности, связано с проектом создания института диаконисс в Русской Православной Церкви.

Несколько позже в монастырь пришла дочь председателя Виленского Окружного суда Наталья Григорьевна Косаковская, бежавшая туда из родительского дома и принявшая постриг с именем Нина.

Эти две монахини и создали Леснинский женский монастырь, известный всей России. Перед началом первой мировой войны в нем насчитывалось до 700 инокинь, как из простых крестьянок, так и из принадлежавших ранее к светскому обществу. В монастыре функционировала сеть учебных заведений для крестьянских девушек. Сюда нередко приезжали будущие священники выбирать себе жен-матушек.

Война заставила монахинь в 1915 г: эвакуироваться. До середины августа 1917 г. они проживали в Петрограде в разных обителях. Потом был Шапкинский монастырь на Днестре между Каменец-Подольском и Водрашковым. В 1920 г. после занятия румынами Бессарабии новые власти, «забыв» свои декларативные заявления о свободе в вопросах веры, предложили принять инокиням румынское подданство и вести богослужения на румынском языке. В этой ситуации матушки Екатерина и Нина решили искать нового пристанища и выехали в Сербию для переговоров с королем Александром.

Сербский монарх дал согласие на прием всех монахинь – к этому времени их насчитывалось семь десятков, и предоставил в их распоряжение Хоповский монастырь на Фрушкой горе в г. Среме. Сербский епископ Досифей Нишский «по подсказке» митрополита Евлогия помог в переезде их в августе 1920 г. в Сербию.

В Королевстве сербов, хорватов и словенцев сестричество, сообразуясь с материальными возможностями, сохранило свои традиции. Много помог в обустройстве обители и начальник Российской миссии в Белграде Василий Николаевич Штрандман, любивший бывать в монастыре. Его жена, Ксения Орестовна вспоминала:

«Однажды он, будучи там, вышел погулять. На лужайке сидела на пне монахиня и читала вслух из Св. Писания, а стадо гусей, вытянув шеи, ее окружила и внимательно слушала. Муж мне говорил, что картина была потрясающая своей красотой – и тут же дети в русских платьях, все было чудесно».¹²⁵

И здесь уместно, думаю, привести небольшой отрывок из воспоминаний монахини Анастасии (Шатиловой) о «бунте» в обители.

«В Хопово, когда у монастыря на попечении находился большой детский приют, часть сестер пришла с жалобой к игумении на то, что некоторые монашествующие несут легкое послушание: поют на клиросе и учат детей... а другая [часть] должна заниматься физическим трудом в огороде. Мудрая матушка игумения немедленно согласилась с обоснованностью такой жалобы, и сразу же сделала коренные изменения: послала «аристократок» работать в огороде, а крестьянок направила преподавать детям в классах и на клирос. В огороде работа шла своим порядком, скот монастырский был подоен и накормлен, а вот преподавание оказалось более затруднительным. На этом «классовая революция» навсегда и закончилась».¹²⁶

В середине 30-х гг. в обители воспитывалось 35 детей в возрасте от трех до восьми лет, где они получали подготовку для поступления в средние учебные заведения. За 20 лет через любящие руки сестер прошло около 500 детей.¹²⁷

В монастырской церкви служил о. Алексей, 25 лет отдавший Леснинскому сестричеству и продолжавший работать в Хопове. Сербским наместником монастыря был о. Паисий.

Сама обитель содействовала возрождению женского монашества в Югославии. Достаточно сказать, что по прошествии некоего времени на югославской земле появились 32 женских монастыря и много маленьких, скромных, невидных обителей.

Как пишет епископ Амфилохий Радович, начальные сведения о сербском женском монашестве относятся к XI столетию, и связаны с женским монастырем св. Пречистой Девы в Крайне на Скадарском озере. В XII и XIII вв. славится женский монастырь в Топлице. После поражения Сербии в ее борьбе с нашествием турок духовным и просветительским центром становится монастырь Любостинья, возглавляемый монахиней Евфимией, которой в ее просветительской работе оказывала деятельную поддержку царица Милица, в монашестве нареченная Евгенией. На рубеже XV и XVI вв. становится широко известным основанный преподобной матерью Ангелиной монастырь Сретенье. Во второй половине XVI и первой половине XVII столетия среди центров женского монашества упоминается расположенный вблизи городка Пожаревца монастырь св. Архангела Михаила, получивший известность своей школой для детей.

Тем не менее женское монашество постепенно угасало, что стало особенно заметным с XVII‒XVIII вв. Причины этого просты: в той части Сербии, где господствовали австрийцы; православие утеснялось (случалось, что женские монастыри приобретали совсем иную – порочную известность), но и там, где властвовали сластолюбивые турки, положение было не лучшим.

Возрождение женских обителей началось в начале XX столетия на македонской земле (монастырь Калиште), а потом распространилось дальше. После первой мировой войны женское монашество получило деятельное подкрепление, благодаря уже упоминавшемуся прибытию из России насельниц, изгнанных из своих обителей.¹²⁸

Широкое распространение получила и практика привлечения русских преподавателей в духовные учебные заведения. Опыт, знания, искусство русских богословов служили православной сербской и русской молодежи, решившей посвятить себя пастырству.

Наибольшую известность по праву стяжал богословский факультет Белградского университета, где преподавали Александр Павлович Доброклонский, Николай Никанорович Глубоковский, о. Феодор Титов.

Но эти выдающиеся ученые, как писал с грустью В.А. Маевский, так и не были избраны на деканскую должность. Однако он забывал, что русские богословы не знали сербского языка. Было мучительно слушать лекции того же профессора Доброклонского, нещадно коверкавшего сербский язык, пока кто-то не догадался сказать: «Да говорите по-русски». После чего все пошло прекрасно. Все оживилось. Перед студентами появилась совсем другая личность. Тут следует сказать, что вероятно и некоторые сербы смотрели бы косо, если бы русская профессура стала «перебегать дорогу» национальным кадрам.¹²⁹

Из русских студентов богословского факультета – воспитанников сербской и русской профессуры, назову немногих, тех, чьи имена мне удалось разыскать: Игорь Иванович Троянов, будущий пастырь в Швейцарии, Леонид Георгиевич Иванов, впоследствии архиепископ Чикагско-Детройтский и Средне-Американский Серафим, Иван Алексеевич Гарднер, автор книги «Богослужебное пение Русской Православной Церкви», Владимир Михайлович Родзянко, впоследствии епископ Американской Автокефальной Православной Церкви Василий, Лев Юрьевич Бартошевич, будущий епископ Женевский Леонтий.

В Призренской Духовной Семинарии в разное время трудились на учительской ниве будущий митрополит Русской Православной Церкви Иоанн (Кухтин), профессор Круликовский, преподаватель церковного пения Степан Гущин. В Сремско-Карловацкой Духовной Семинарии св. Саввы преподавал известнейший богослов нашего времени, ныне прославленный в лике святых, архимандрит Иустин Попович. Там читали лекции о. Иоанн Сокаль, о. Василий Виноградов, о. Тихон Троицкий, о. Борис Волобуев, о. Нил Софийский, о. Борис Селивановский, о. Нил Малахов, Николай Дориомедов, Владимир Халаев, Федор Балабанов, Николай Акаемов, Владимир Розов, Сергей Муратов.¹³⁰

В Битольской семинарии в числе наставников были – архимандрит Николай (Карпов), Леонид Маслич, о. Иоанн Сокаль. Преподавал там и о. Иоанн (Максимович), о котором протоиерей Урош Максимович писал в статье «Святой наших дней»:

«Его внешность не бросалась в глаза, но все-таки была немного особенная. Это был человек среднего роста с густыми черными волосами, которые покрывали плечи. Лицо его было без единой морщины с большими глазами, которые как бы выглядывали из волос. Бородой он еще не очень оброс. Нос его был прямой, а нижняя челюсть как бы втянута, что ему, отчасти, мешало при разговоре. Правая его нога была короче, и он носил удлиненный ботинок, который при ходьбе стучал... Часто он пользовался палкой. Таким он нам казался вначале, когда появился среди нас в школьном 1928 году. Никто не мог подумать, какая полнота Св. Духа в нем... обитала. Без сомнения, по Божьему Промыслу, он был необходим в то время Битольской семинарии, которая в своем интернате имела от 400 до 500 учеников. Многие стипендиаты жили в интернате до 4-го класса гимназии, пока им была дана возможность выбора или кончать семинарию, или идти в какую-нибудь другую школу, оставаясь стипендиатом.

Таким образом, было много учеников разных школ, а всех больше – семинаристов. Было много албанцев, меньше русских и чехов. С утра до вечера гудело, как в улье. Среди этих юношей и мальчиков стал работать этот святой человек, который подвигом, молитвами и теплотой христианской любви творил новых людей... Охридский архиепископ Николай Велимирович часто заезжал в семинарию и разговаривал с преподавателями и учениками... Один раз при расставании обратился к небольшой группе учеников... с такими словами: «Дети, слушайте отца Иоанна, он – ангел Божий в человеческом облике».

Мы сами уверились, что это правильная его характеристика. Его жизнь была ангельской... Он питался только тем количеством пищи, сколько необходимо было для поддержания тела. Одежда его была скромная, а в постели он не нуждался. Комната его находилась в подвальном этаже, была с одним окном, без занавески, выходящим вглубь двора. В комнате был обыкновенный стол со стулом и кровать, на которую он никогда не ложился. На столе всегда лежало св. Евангелие, а на полке стояли богослужебные книги. Это было все. Во всякое время ночи можно было видеть его за столом, читающим Библию... Он желал привлечь учеников, чтобы больше всего обращали внимание на св. Евангелие, как источник всего богословского знания. Какие прекрасные объяснения он давал по предмету Пастырского богословия и истории Христианской церкви!.. Он был среди нас как посланник Божий, которому определено работать на широкой ниве Его. Он честно совершил эту свою миссию в моем понимании».¹³¹

Именно в Сербии возникло и первое русское церковное сестричество, известное как Мариинское, где трудилось свыше двухсот сестер. По желанию государыни Марии Феодоровны и с благословения митрополита Антония оно было открыто 30 декабря 1921 г. княгиней Марией Александровной Святополк-Мирской.

Вспоминая те далекие годы, Любовь Твердохлебова писала:

«Эта организация давала возможность многим русским женщинам и девушкам, пережившим кошмарные и неизгладимые страдания Русской трагедии, найти душевное равновесие и духовное удовлетворение в работе при церкви... Ее [М.А. Святополк-Мирской – В.К.] многообразные труды ценили наши первоиерархи и архипастыри... Я помню ее горячее участие в построении Иверской часовни в Белграде, в устройстве бесплатных обедов для бедных русских эмигрантов, погибавших от нужды. Она посылала нас, сестер, на кружковый сбор, чтобы накормить и одеть неимущих. Направляла нас в больницы, чтобы навестить и помочь продуктами, нередко совершенно одиноким, потерявшим надежду на участие. Многих согрела ее ласка. Приходилось хоронить бездомных... Когда в силу обстоятельств разлетелся этот пчелиный улей сестричества, кн. Мирская продолжала служить Церкви в Женеве в постоянном общении с незабвенным еп. Леонтием, не теряя связи с младшими сестрами».¹³²

Кроме благотворительной деятельности, сестричество активно занималось и сбором средств на храмовые постройки, в том числе и на упомянутую Иверскую часовню.

Предыстория создания храма-часовни связана с устройством русского кладбища, где княгиня предполагала воздвигнуть простенькую часовню для отпевания усопших. Однако во время переговоров с городскими властями была получена весть о разрушении (в 1929 г.) Иверской святыни в Москве, построенной в 1669 г. (восстановлена в 1995 г.). Тогда и возникла идея о воссоздании (вместо кладбищенской) на братской сербской земле Иверской часовни.¹³³

Главный совет Общества попечения о духовных нуждах (председатель А.И. Щербаков) выпустил обращение ко всем русским людям, где были и такие строки:

«...Не стало молитвенной сени, куда в течении 3-х столетий люди всех положений и состояний, богатые и нищие, мудрецы и юродивые, простецы и вельможи, и сам Русский Царь – несли свои радости и горести, проливали слезы скорби и умиления... Вокруг Небесной Заступницы христианского рода да объединятся все Русские люди, да позабудут они навсегда все свои ссоры и распри столь мелочные и столь ничтожные пред лицом общего нашего горя и нашего общего несчастья».¹³⁴

Однако сбор необходимых средств для постройки затягивался. И когда княгиня, придя за благословением на постройку часовни к Владыке Антонию, рассказала ему, что собрана лишь десятая часть денег, митрополит, давая благословение, успокоил ее своеобразно: «Не беспокойся, соберут, русский человек дает на водку, но он дает и на Церковь».¹³⁵

Возможно, кого-то покоробят эти слова, но Владыка никогда не терпел позы. Об этом писал и архиепископ Нафанаил (Львов), подчеркивавший неприязнь митрополита к фразе, к экзальтации, фальши.¹³⁶

Строителем часовни, в фундамент которой была положена и горсть русской земли, стал уже упоминавшийся здесь В.В. Сташевский. Пожертвования шли отовсюду, где жили русские люди. Они «посылали ценные вещи, зачастую составлявшие самую дорогую память для жертвователей: матери присылали ордена и разные предметы, оставшиеся от их убитых и умерших сыновей; вдовы – вещи мужей и даже обручальные кольца; сироты – вещи своих родителей».¹³⁷

В 1931 г. часовня была открыта. В ее стенах с внешней стороны в особых нишах были помещены два больших образа: Святителя Николая – в память императора Николая II и Святителя Алексия – в память наследника Цесаревича. Внутри были собраны и святыни главных церковно-исторических центров России: в память Москвы – Иверская икона (список с Афона), в память Киева – икона Успения Божией Матери (из Иерусалима), в память Петрограда – копия образа Нерукотворного Спаса, что был в домике Петра Великого.¹³⁸

В крипте были помещены ящики с костями воинов, на полу разбросаны были артиллерийские снаряды, винтовки, медали и ордена погибших солдат. В этой усыпальнице нашел вечное упокоение митрополит Антоний, а позднее и его верный келейник о. Феодосий.

Как и во многих братствах, задаче воцерковления православных русских была подчинена деятельность шестимесячных курсов по борьбе с безбожием (1937). Открытые по благословению митрополита Анастасия и при содействии председателя Русского трудового христианского движения А.И. Лодыженского, они должны были дать людям «возможность приобрести необходимые познания и опыт борьбы против современного, порожденного коммунизмом безбожия».¹³⁹

Их программа состояла из теоретического и практического разделов. Вначале слушателям преподавалось краткое богословие, история Церкви и христианской государственности, обществоведение, в частности, сообщались сведения по социализму, марксизму, коммунизму, демократии, славянофильству и западничеству. И уже после этого предлагались занятия по разбору и опровержению всех основных положений атеизма, равно как и по обоснованию и раскрытию положительного идеала христианского общежития.¹⁴⁰

Выступавший на открытии курсов Б.Р. Гершельман с пафосом подчеркивал, что «неверующая и неправославная Россия не может уже носить этого имени – это будет какая-то новая страна на развалинах России. Поэтому главнейшей задачей эмиграции является сохранение веры православной во всей ее чистоте и неприкосновенности, ибо только тогда она [Россия – В.К.] будет почитаться православной, и будет источником возрождающейся силы».¹⁴¹

Из десятитысячной русской колонии в Белграде записалось на курсы лишь двести человек. Следует ли расценивать это как успех или неудачу, определить весьма сложно. Нужно лишь отметить что, кроме священнослужителей, к преподаванию былипривлечены профессора П Б. Струве, В.А. Машин, Щербаков. Дали свое согласие читать лекции профессора А.Ю. Вернер, В.А. Розов, А.П. Доброклонский, Г.А. Острогорский, Е.В. Спекторский, А.В. Соловьев.¹⁴²

В Русском Доме будущий архиепископ Аверкий (Таушев) по благословению митрополита Анастасия почти каждую неделю проводил для многочисленных слушателей беседы на избранную ими же тему – «О духовной жизни по учению Святых Отцев Церкви».¹⁴³

Вопросы веры, единства и гармонии мира и Церкви горячо обсуждались и в русской молодежной среде – в религиозно-философских братствах св. Серафима Саровского, св. Владимира, о. Иоанна Кронштадского, св. Креста, в кружке студентов богословов им. св. Анастасия и св. Иоанна Богослова.

Здесь можно вспомнить союз им. преп. Сергия Радонежского. Этот религиозный кружок, о котором сведения чрезвычайно скудны, взял себе девизом слова Ф. М. Достоевского – «Неправославный перестает быть русским».

«Мы настойчиво утверждаем, – отмечалось в программном документе Союза, – что самая главная и вместе с тем конкретная, реальная наша задача – быть православными. Мы настаиваем на том, что эта задача первая и более важная, чем всякая другая... И в частности: нельзя говорить о Царе неправославному человеку, потому что в его представлении Царская власть есть или абсолютизм, или конституционализм, или просто «образ правления»... наша национальная задача есть в то же время и прежде всего религиозная, упорная борьба с врагом в самом себе, в своем уме, душе, сердце, взглядах, привычках, и, не ставши православными, мы не можем поднять знамя «России»...

Мы не признаем возможности религиозного исцеления, так чтобы одновременно не устроялось наше национальное переживание...

В основе нашего Союза лежит полное, цельное мировоззрение. Мы стали бы партией в тот момент, когда изменили бы нашей Вере, взяли бы от нее лишь часть.

Все русские партии – это части некогда целого, которое определялось не политическими лозунгами, а мировоззрением, которым строилась Россия. Когда она созидалась, не было партий правых, левых, прогрессивных и пр. Было одно целое, ибо было одно мировоззрение православное, и вернувшись к нему, мы не можем быть партией – мы Союз православных людей.

Мы не ведем борьбу с партиями. Как православие признает верным действительно верное и в протестанте, и католике, и магометанине и радуется тому, что в них есть верного и доброго, несмотря на ошибки в общем и главном, так и мы признаем все русское верное, где бы оно ни было...

Наш Союз собирает в себе людей, готовых отдать свои силы основной, центральной идее русского национального бытия, готовых окончательно и бесповоротно отдать их служению идее: «Россия не может быть неправославной», «Неправославный перестает быть русским»...

Наша задача – собирание русских людей, создание между ними внутреннего единства от Него».¹⁴⁴

Сохранилось очень мало сведений о деятельности этой организации, чтобы можно было достаточно полно ее высветить и проанализировать. Замечу лишь, что в этом документе много декларативности и юношеского максимализма с его верой в «царский» путь России и отторжением «политики». Сам поиск гармонии веры и любви к Отечеству вообще был характерен для православной молодежи, настойчиво ищущей и находящей себя в «искривленных» политикой времени и пространстве.

Мир нес в Церковь жар неоконченных и нерешенных споров. Ревнителей православной веры и возрождения России в эмиграции было много, но еще больше – политиков и политиканов. Надо сказать и то, что среди сербских Владык были такие, которые считали, что русским незачем иметь в православной Сербии свою церковную организацию.

Все это не могло не стеснять деятельность Владыки Антония, вынужденного учитывать подобные настроения. Здесь надо добавить, что интеллигенция, повернувшаяся к Церкви, но не имевшая церковной подготовки, «засоряла» приходскую жизнь своими дрязгами. Сам митрополит, как было сказано в статье, опубликованной в «Православной Руси» без подписи, завидовал иерархам, оставшимся в Советской России под новой властью, гнавшей и гноившей их в тюрьмах и ссылках. Он ждал своей смерти, как «избавления от тяжкого креста».¹⁴⁵

Сама Русская Церковь в Югославии нередко сталкивалась с привычками, которые, казалось бы, отнюдь не могли быть названы благочестивыми. Так, в 1932 г. было выпущено «Воззвание русской православной церковной общины в Белграде к русским людям, в рассеянии сущим», в котором указывалось на установившийся обычай устраивать «танцевальные вечера накануне воскресных и праздничных дней и даже во дни Великого поста». Ни с церковно-моральной, ни с русско-национальной позиции такие действия, подчеркивалось в «Воззвании...», не могут быть оправданы никакими «гуманными ».¹⁴⁶

В эмигрантской прессе звучали призывы к подвигу, к очищению:

«Проходит время кликушески-истерический завываний, серьезная пора требует серьезной настроенности, собранности, трезвенности, подготовки подвига, цельности духа. Вновь открываются перед взором, затуманенным было чадом интеллигентщины, незыблемые святыни Православия, проходит время выкриков и неистовых дионисически-интеллигенческих верчений, рассеивается болотный дух, болотный смрад эстетезированного интеллигентского хлыстовства... Мы поняли, что без религиозного основания, без основания Церкви нельзя строить и нельзя возродить народной жизни... Она выше всего, дороже всего, выше, конечно, и родного народа, она по ту сторону политики, выше страстей, выше житейской борьбы, – так писал Николай Арсеньев в «Благовесте» за 1925 г.»¹⁴⁷

Несмотря на жажду «подвига», чисто церковная жизнь была расслабленной: интеллигенция с гораздо большим рвением предавалась политическим страстям. У о. Иоанна (Шаховского) в его воспоминаниях есть такой характерный эпизод:

«Я заметил и в Белой Церкви известную мне привычку русской интеллигенции и знатных (хотя бы и в прошлом) лиц опаздывать в храм; не говорю я о маленьком запаздывании, а об опоздании к Евангелию, даже к Символу Веры, после которого начинается Евхаристический Канон, главная часть литургии... Я решил воспользоваться забытым опытом ранней Церкви и поставил двух молодых людей в стихарях перед входом в храм, дав им инструкцию закрыть двери храма после «Верую» и никого в храм не пускать. Эффект мероприятия быстро объявился: за дверьми храма скопился целый сонм бывших сановников, пришедших, по обычаю, с большим опозданием и – не пропущенных в храм. Конечно, по началу было немало обид на меня за это, но воспользовавшись предлогом, я пояснил с амвона, что не я их обидел, а они обидели Церковь».¹⁴⁸

Какие-либо комментарии здесь не нужны.

Говоря о Русской Церкви, политике и обществе, следует сказать об издательской деятельности, дающей представление о задачах и проблемах эмиграции в Югославии.

Здесь широкую, если не скандальную, известность получил о. Иоанн (Шаховской). Его однофамилица, вдова князя Шаховского, урожденная княгиня Гагарина отдала в его распоряжение значительную сумму денег, скопленных ею на старость тяжким учительским трудом, и он стал выпускать книжку за книжкой, назвав свое издательство «Борьба за Церковь».

«Я видел, – писал он, – что пастырю нельзя обойтись без религиозной литературы. Нужны живые слова уст, но личное общение с людьми всегда очень ограничено. Духовные же книги, или хотя бы листок, преодолевают время и пространство. Религиозная книга есть расширение (почти безграничное) пастырской любви и заботы о человеческой душе, пастырского присутствия в этой душе. Чрез печатное слово пастырь тысячу раз входит в дом и в сердце человека».¹⁴⁹

Первая книга представляла собой перепечатку его религиозных статей из белградской русской газеты «Церковь и мир». В них иеромонах Иоанн, «вышедший только из «мира» и нашедший Церковь... открывал эту Белую, Христову Церковь на примерах жизни, истории и литературы».¹⁵⁰

Потом Православно-миссионерское Русское зарубежное подворье, как он именовал свое детище, стало выпускать и другие издания, в частности:

«Из дневника о. Иоанна Кронштадского», «200 глав преп. Иоанна Лествичника», «Пламень вещей» преп. Исаака Сирина, «Моя Первая Священная История», «Сборник для сознательного участия мирянина в богослужении».¹⁵¹ Начала Издаваться и газета «Борьба за Церковь».

Однако его деятельность вскоре вызвала нарекания председателя Архиерейского Синода. В своем письме от 16 марта 1931 г. митрополит Антоний резко писал:

«Уже неоднократно в зарубежных газетах и в Ваших изданиях Вы рекламируете свою книгоиздательскую организацию как Православно-миссионерское Русское зарубежное подворье. В своих печатных органах пропагандируете издания YMCA-PRESS, осужденной Собором Архиереев и Архиерейским Синодом Русской Православной Церкви Заграницей, возглавляемых мною... С получением сего, предлагаю Вам незамедлительно представить мне письменное... объяснение: с чьего разрешения и на каком основании именуете свою частную книгоиздательскую организацию Православным Русским зарубежным миссионерским подворьем, и кто уполномочил Вас заведывать этой отраслью церковной Миссии. Впредь же предписываю прекратить в своих изданиях и в обиходе наименование Вашей организации Православным миссионерским Русским зарубежным подворьем и именовать таковую просто церковным издательством при русской православной общине в Белой Церкви, из пределов коей круг Вашей деятельности, как Настоятеля ее (и только) не может выходить».¹⁵²

20 марта 1931 г. иеромонах Иоанн отослал Владыке свое объяснение, в котором достаточно аргументировано изложил историю с названием издательства, подчеркнув, что он не покушался на «прерогативы синодальной или консисторской миссии», и двигало им лишь желание «создать именно Церковное печатное Православное дело». Поэтому он и стал самостоятельно именовать свое издательство «Православно-Миссионерским». В ответе митрополиту подчеркивалось, сам Владыка санкционировал каждое издание, прежде всего высылаемое в его адрес.¹⁵³

Однако, пожалуй, самым сильным местом в его письме был сюжет, связанный с критической оценкой деятельности руководства Русской Церкви в стране, где нет забот «о духовных нуждах русских людей, живущих... в полной, ничем не прикрытой духовной нужде, – где как горько писал он, – не менее шести больших русских колоний могут иметь своего русского священника, и ниоткуда нет поддержки их стремлению... люди – по несколько лет не исповедуются и не причащаются Св. Таин».¹⁵⁴

В конце письма давалось обязательство не писать никаких рецензии на издания YMCA-PRESS, хотя, оправдывая свои действия, он обращал внимание митрополита на то, что интерес читателя концентрировался не на названии издательства, а «на самые эти книги, глубоко православные и чрезвычайно нужные».¹⁵⁵

Отец Иоанн был во многом прав, но разве русские люди не могли ходить в Сербскую Церковь? Странно! И что это за инфантилизм в русских колониях? Та же пастырская школа могла бы поставлять священников для своих соотечественников. Думается, что он был слишком горяч, порицая «рутину и бездействие» своих начальствующих. Но в то же время не следует сбрасывать со счетов и мнение В.А. Маевского, который писал:

«Высшее управление Русской Зарубежной Церкви на культурно-просветительные вопросы огромной и разбросанной эмигрантской паствы обращало мало внимания. Причина этого – полная неподготовленность к этой работе иерархов в составе Синода, а также и служащих его канцелярии. Но, что всего печальнее: не желая (или не умея) сами проявлять здоровую инициативу в поисках путей для удовлетворения духовных потребностей эмиграции, – они, окружив тесным кольцом старца-митрополита [Антония – В.К.], не подпускали к нему дельных и знающих русских людей. Не подпускали авторитетных в церковно-просветительной работе лиц, которые всю свою долгую жизнь провели на ответственной церковной работе, получив предварительно высшее духовное образование. Таковыми были в Югославии: профессора – Глубоковский, Доброклонский, Титов, Троицкий, Шавельский, Розанов, Скворцов, член московского собора – прот. В. Востоков, Никольский, Спасский и большое число питомцев духовных академий и выдающихся церковных деятелей. Не привлекая их к синодальной работе, не пользовались их опытом и советами; замалчивали и отстраняли их проекты, докладные записки. Все находилось в руках неопытных людей, никогда ранее не занимавшихся церковными делами, случайно вошедших в узкий круг тесного окружения. Для примера укажем, что членами епархиального совета были: жандармский полковник и строительный инженер».¹⁵⁶

В итоге для пастыря из Белой Церкви, остро переживавшего церковную смуту в Русском Зарубежье и порядки в митрополичьих покоях, выход из-под юрисдикции митрополита Антония был лишь делом времени.

Вскоре нашелся и повод. В1931 г. состоялось вхождение русских православных приходов в Западной Европе под омофор Вселенского Патриарха. Последовавшее обращение к зарубежной пастве Владыки Антония от 15 марта было расценено о. Иоанном как «порывающее – теперь уже, вероятно, окончательно, всякую надежду на общение мира и Евхаристии между православным русским Зарубежьем». Объявляя 27 марта о своем выходе из юрисдикционного подчинения Владыке Антонию, он в резком тоне писал Владыке:

«Под благолепной церковной внешностью Вашей православности сокрыт мертвящий дух книжнической бездейственности, столь страшный в наши дни».¹⁵⁷

Более того, свои взгляды на состояние дел в Русской Православной Церкви Заграницей он опубликовал в брошюре под громким названием – «Почему я ушел из юрисдикции митрополита Антония?».

Однако обвинительный тон через пару месяцев – при получении известия о призыве к миру Собора архиереев, сменился на смиренный. В письме от 10 июня он уже спешил просить прощения «за резкий, оскорбительный для Вас тон моей брошюры» (но отнюдь не за содержание – В.К.) и обещал даже изъять ее из продажи.¹⁵⁸

Но дело было сделано, и оставаться ему после всего случившегося было нельзя. Русская Церковь в Югославии лишилась проповедника Слова Божьего, а митрополит Антоний горячего слуги Церкви. Вспоминая свою прощальную встречу с Владыкой перед отъездом во Францию, о. Иоанн писал:

«Никогда у меня не было такой простой, хорошей встречи с митр[ополитом] Антонием. Многих слов не понадобилось. Мы помолились, он прочел надо мной разрешительную от запрещения молитву, своей рукой написал мне канонический отпуск; подойдя к стене, он снял с нее свои золотые четки и, обняв меня, дал их мне. Они до сих пор со мной, как символ Христовой любви, охватившей тогда нас обоих».¹⁵⁹

Церковная издательская деятельность в Югославии не исчерпывалась трудами на этом поприще о. Иоанна. Начну с того, что с марта 1922 г. по 1 октября 1930 г. при Архиерейском Синоде издавался двухнедельный журнал «Церковные ведомости». Его редактор Е.И. Махароблидзе, по свидетельству В.А. Маевского, «не только сохранил, но и углубил свои русские связи и, невзирая на все трудности, поддерживал сношения со многими представителями епископата и духовенства в СССР».¹⁶⁰ Скудость средств не позволяла Синоду организовать сеть своих изданий. Время от времени на свет появлялись такие печатные органы, как «Церковная жизнь», «Церковное обозрение», однако какого-либо органа, связующего общество и Церковь, не было. Уникальным изданием, продолжающим выходить и сейчас можно назвать известную «Православную Русь», у истоков которой стоял архимандрит Виталий (Максименко).

Весьма популярной была газета «Царский вестник», редактор которой Н.П. Рклицкий охотно печатал статьи и материалы на церковно-общественную тематику.

Весьма едко на издательскую тему прохаживался часто цитируемый здесь В.А. Маевский. В своих воспоминаниях он записывал:

«Синодальная канцелярия издавала журнал «Церковная жизнь». Но издавала его без сотрудников, без руководящих идей. Редкие статьи преосвященных – на темы, интересные авторам, но совершенно не интересные читателям – разбавлялись сообщениями канцелярии и запутанными разглагольствованиями новоявленного «богослова» Лопухина, на которых, помимо их полной сумбурности, всегда лежала печать елейного уныния... Никакого осведомления, никаких злободневно-церковных вопросов, никакого движения мысли – в синодальном журнале вообще не существовало... От времени до времени сон синодальной канцелярии и ее журнала прерывался, и тогда раздавался замогильный голос о «Святой Руси». Но затем снова все затихало, и только скрипели перья, стучала старенькая машинка, и разрастался архив в доказательство того, как живое церковное дело можно задушить в ворохе ненужных бумаг».¹⁶¹

В сущности, многое здесь зависело от русского общества, а если быть более точным – от денег, которых как всегда но пастырское благословение на любые начинания в издательском деле, когда речь шла о возрождении православной России, следовало незамедлительно. Живым подтверждением может служить сюжет, связанный с появлением на свет «Русской Матицы». Она возникла в 1924 г. как национально-культурная организация, которая своей задачей считала сближение «в общей любви к своей национальной культуре, ее традициям и ценностям многих, кого разделяют политические и личные разногласия».¹⁶²

Именно христианство, как колыбель родной культуры, должно было быть полем примирения, надежды и любви. В 1925 г. новая организация с ее председателем А.Д. Билимовичем выпустила свой первый номер журнала «Благовест». На обложке сборника под заголовком «Наши задачи» редакция писала:

«Искать путей к религиозному и национальному возрождению. Прояснение подлинного лика Православной Руси в сознании русских людей. Утверждение традиций русской культуры. Осведомление о ходе и росте национального движения. Установление связи между прошедшим, настоящим и будущим. Объединение национальных литературных сил».

Чуть ниже печаталось следующее:

«Спасение России в духовном и жизненном преодолении большевизма, в моральном очищении, в отречении от атеизма, анархизма, коммунизма, в утверждении православия, государственности, национализма, в обретении мудрости, терпения и любви и в соединении всех».

Немудрено, что митрополит Антоний в своем письме «Благовесту» писал:

«От души приветствую те задачи прояснения нашего религиозно-национального самосознания, которые поставила себе редакция. Сердце русского интеллигента теперь возвращается к своей Церкви, к своей родине и своему царю. Однако полуторавековое блуждание нашего общества в чуждых России дебрях мысли и чувства настолько отдалили его сознание от своей вековой веры и священной родины, что, устремившись к ним душою, общество успело забыть те основы, те понятия или догматы, которыми жили наши предки, которыми живет сознательный христианин. Выяснять эти основы, доказывать истинность, разумность и святость наших верований религиозных и наших патриотических идеалов, является насущной потребностью русского общества вообще и современной минуты его жизни в особенности».¹⁶³

Русских иерархов, священников, политических деятелей, ученых объединяла любовь к отечественной истории. Так, в связи с празднованием в 1929 г. дня памяти святого Владимира был издан в Белграде солидный труд, скромно озаглавленный – «Сборник в память святого равноапостольного князя Владимира». В числе авторов были: митрополит Антоний («Всенародное новое прославление Святого Равноапостольного Великого князя Владимира»), профессор Е. Спекторский («Св. Владимир и русская культура»), М.А. Георгиевский («Дело св. Владимира»).

В весьма интересном и живом предисловии, напоенном духом преданий, с одной стороны, и современной жизни с другой, подчеркивалось:

«Многие писатели земли русской лучше и глубже понимали Россию, издали глядя на нее. Так и нам на чужбине в праздновании дня св. князя Владимира, в его русском православном образе, открылись с особой яркостью и полнотою сущность и пути духовно рожденного им русского народа... Почтить память св. Владимира – это значит идти его путем так, как прошел его он. Для этого нужно прежде всего понять его путь и затем идти по нему в его духе и настроении... В тяжелом испытании нам открылось, что мы потеряли путь русского народа. Дети св. кн. Владимира разрушили его дом. Видя и чувствуя надвинувшееся зло, но смутно сознавая его сущность, мы начали с ним неравную борьбу, и, борясь, мы отступили за пределы России. У нас нет нашего дома... Организация общественной жизни русского народа настроена сейчас на началах борьбы со Христом. Царствует «князь мира сего», и этот кесарь, собирая свое кесарево, обращает его на борьбу с Богом. Русская действительность так далека от православного идеала отношений государства и Церкви, что осуществление принципов этого идеала, даже не очень слабым людям, кажется невозможным... Начинают соблазнять не русские и не православные идеалы. Зарождается стремление найти новые принципы общественной жизни, которые хоть отчасти освобождали бы от тяжести укора совести... Св. кн. Владимир властно зовет нас к подвигу признания вечного значения Церкви и построения всей жизни, частной, семейной, общественной, государственной на принципе признания этого Ее значения».¹⁶⁴

Однако для многих святая Русь осознавалась как культурно-исторический феномен, отдаленный во времени и пространстве. Оставалось лишь непреходящее чувство гордости за свою русскость, любовь к Отчизне, роду, родине.

Е. Спекторский писал:

«От Владимира святого пошла не только русская эстетика, но и русская этика. Чем тревожит эта этика не только русского, но и познакомившегося с нею западного человека? Тем, что она заставляет, сурово совесть допросив, с отвращением читать жизнь свою. Тем, что она, не довольствуясь удобными и благополучными мерилами поведения и идеалами технического благоустройства, требует от человека святости как действительного, а не воображаемого только исполнения христианского долга и христианского призвания. И в этом отношении основоположником был князь Владимир, ставший святым не только потому, что он повторил равноапостольное дело Константина и Елены, а потому, что, принявши «закон крестьянский», он переродился... Прежняя варяжская Русь становится Святой Русью, для которой, как выразился Хомяков, «возможна только одна задача: сделаться самым христианским из человеческих обществ»... Такая Русь умеет преодолевать сословные, племенные и национальные перегородки, ибо она отзывчива и к близким и к дальним и для нее все равны, поскольку они едины во Христе».¹⁶⁵

Как остроумно заметил Е.В. Саблин, «оттого, что Русью владели татары, она не стала Татарией, не стала она и СССР... Правительство, извините, сволочное, но Россия на месте, и никуда она не исчезла и не исчезнет».¹⁶⁶

Самое странное, что видный политический деятель эмиграции В.А. Маклаков заподозрил в праздновании памяти св. Владимира скрытый антисемитизм, ограничение русской культуры узко национальными рамками.¹⁶⁷ Свое изумление подобной постановкой вопроса выразил председатель правления Российского общественного комитета в Польше С.Л. Войцеховский в своем ответном письме к руководителю Совета послов:

«Вы пишете, что не понимаете, какие начала связаны с именем св. князя Владимира, и спрашиваете, не есть ли это скрытый антисемитизм. Не могу говорить от имени Комитета, но скажу от собственного имени, что меня этот вопрос удивил. В чем связь между тем или иным отношением к евреям и именем основоположника христианства на Руси? Это имя, которое Российский общественный комитет в Польше признает символом русской культуры, свидетельствует о том, что исходной точкой развития русской культуры было принятие Русью православия, говорит о том, что русской культуре свыше 1 000 лет, и не умаляя значение «солнца русской поэзии в истории русской культуры, указывает, что корни этой культуры глубже и шире, чем обычно думают те, кто считает Пушкина «патроном» русской культуры. Таким образом, борьба за начала, представленные именем св. равноапостольного князя Владимира, есть борьба за подлинную культуру против той поверхностной полукультурности, которой грешили верхние слои русского народа в последние десятилетия перед революцией. Если говорить о политических выводах, которые можно сделать из признания св. князя Владимира основоположником русской культуры, то на первое место выдвигается отрицание украинского сепаратизма, ибо св. Владимир был князем Киевским и напоминание о нем свидетельствует о том, что культура, которой он положил начало, есть культура всей Руси – от Карпат до Тихого океана, а не только культура императорского Петербурга, представленная Пушкиным».¹⁶⁸

Хотя и в неуклюжей форме, Маклаков признал свою ошибку, оправдавшись тем, что «антисемитизм сейчас в исключительной моде, и что естественно христианство противополагать иудейству».¹⁶⁹

В 1938 г. русские люди в Югославии торжественно отметили 950-летие крещения Руси. Этому историческому событию был посвящен специальный «Владимирский сборник» со статьями видных ученых. Как подчеркивал И.И. Лаппо: «Держава Владимира Святого, его «Россия» заложила основы национального и конфессионального единства всех восточных славян, как славян русских. И это сохранило свое значение не только для того времени, когда они были лишь племенами, но и для того, когда они сложились в три ветви русского народа – Великороссов, Малороссов и Белоруссов».¹⁷⁰

Русская Церковь сохранила и старую добрую традицию, устраивая на югославской земле православные братства: Благовещенское Православное Русское приходское братство в г. Новый Сад, Братство преподобного Серафима, Братство Святого Креста, Братство в память о. Иоанна Кронштадтского.

Не имея подробных сведений об их деятельности, остановлюсь здесь на Братстве Святой Руси им. св. Владимира. Учрежденное в начале 30.-х годов и руководимое митрополитом Антонием, оно должно было объединить «все русские национальные Отделы братства формировались во всех епархиях и миссиях Русской Православной Церкви Заграницей.

Владыка Антоний наивно полагал, что оно сможет ликвидировать раздоры в эмигрантской среде, но этот грандиозный замысел явно не удавался. Один из современников писал, что так называемое Владимирское движение провалилось из-за того, «что не было создано надлежащей духовной школы, не подготовлены кадры духовенства», «не были найдены пути к духовным стремлениям эмиграции».¹⁷¹ Иными словами, язвы, разъедавшие эмиграцию, были весьма застарелыми, а лечение словесными «припарками» не помогало.

И тем не менее идеал Святой Руси рождал в сердцах сочувствие. Главный совет братства в соответствии с задачей по разработке и распространению идеи церковно-народного идеала Святой Руси проводил свою линию через лекционную работу. Был разработан и читался курс лекций на общую тему «Идея Святой Руси и современные общественные течения». Лекторы выступали с такими докладами, как «Церковь и человек», «Сущность идеи монархизма», «Св. Русь в истории России». Ряд лекций был посвящен тогдашним общественным течениям и организациям (фашизм, младороссы, Союз нового поколения) и их оценке с точки зрения идеи Святой Руси.¹⁷²

Но, увы, это была все же не та деятельность, не тот размах. Как писал В.А. Маклаков в 1934 г. Е.В Саблину:

«Мы, как евреи в рассеянии, которым нужно только одно – прошлого не забыть и себя не потерять... в течение 17-ти лет мы все время катимся вниз со ступеньки на ступеньку».¹⁷³

Но, разумеется, не все так думали. Некоторые создавали грандиозные планы по объединению русской эмиграции. Здесь можно вспомнить записку некоего Б. Петровича – «Всероссийский национальный центр как прототип русской национальной власти», разосланную в 1938 г. многим активным деятелям русской эмиграции. Согласно проекту в новый «Всероссийский надпартийный центр русской национальной мысли и действия» должны были входить: четыре представителя от Всероссийской Православной Церкви; четыре – от Дома Романовых; восемь наиболее авторитетных деятелей эмиграции, таких как Архангельский, Деникин, Абрамов, Драгомиров, Краснов, Коковцев, Маклаков, Саблин, Нератов; восемь человек, «выделившихся в годы эмиграции жертвенной любовью к отечеству и особо полезной деятельностью», например, генералы – Головин, Шинкаренко, Кислицын, Туркул, профессора – Карташев, Новиков, Семенов, Солоневич, Тхоржевский; восемь офицеров – от представителей участвовавших в гражданской войне боевых корпусов Русской Императорской армии; восемь представителей – от добровольческих дивизий; восемь – от русской национальной печати; восемь – от русской науки, литературы и искусства; двадцать человек – от общественно-политических организаций или партий; двадцать четыре – из стран русского рассеяния по определенной квоте. Итого – сто человек.¹⁷⁴

Однако этот план весьма критично оценивался тем же В.А. Маклаковым, едко замечавшим, что «если даже церкви не сумели объединиться», то «сейчас русскую эмиграцию разделил вопрос международный», т.е. отношение к событиям в Германии.¹⁷⁵

Не является большим секретом, что многие русские эмигранты в Югославии поддерживали приход Гитлера к власти и идеологические установки национал-социализма. В личности вождя германской нации видели своеобразное орудие возмездия «мировому масонству», отождествляемому с «безбожным большевизмом».

Отношение возглавителей Русской Православной Церкви Заграницей к политике Адольфа Шикльгрубера было неоднозначным. Так, незадолго до своей кончины Владыка Антоний заявлял:

«Я далек от международной жизни и не знаю современных вождей Германии: тем не менее я не враг Германии, а совершенно наоборот».¹⁷⁶

Расшифровке этой фразы может помочь заявление редакции газеты «Царский вестник», являвшейся полуофициозом Владыки. Там подчеркивалось, что они «приветствует идею о необходимости сближения, но... при условии, чтобы немцы оставили свой традиционный взгляд на русский народ как на подлежащий уничтожению этнографический материал, годный лишь для удобрения немецкой культуры».¹⁷⁷

Как известно, история не терпит условного наклонения и расставила все точки над i, что произошло при митрополите Анастасии. Наиболее яркий и общеизвестный пример – благодарственное письмо Архиерейского Синода, подписанное митрополитом Анастасием, к рейхсканцлеру Германии в связи с постройкой им большого православного храма в Берлине.

Позволю себе привести выдержки из этого документа еще не ушедшей эпохи:

«Когда мы взираем на наш Берлинский Соборный храм, ныне нами освящаемый и воздвигнутый благодаря готовности и щедрости Вашего Правительства после предоставления нашей Св. Церкви прав юридического лица, наша мысль обращается с искренней и сердечной благодарностью, прежде всего, к Вам, как к действительному его создателю.

Мы видим особое действие Божьего Промысла в том, что именно теперь, когда на нашей Родине храмы и святыни попираются и разрушаются, в деле Вашего строительства имеет место и создание сего храма. Наряду со многими другими предзнаменованиями и этот храм укрепляет нашу надежду на то, что и для нашей многострадальной Родины еще не наступил конец истории, и что Повелевающий историей пошлет и нам вождя, и этот вождь, воскресив нашу Родину, возвратит ей вновь национальное величие, подобно тому, как он послал Вас германскому народу.

Кроме молитв, возносимых постоянно за главу государства, у нас в конце каждой Божественной Литургии произносится еще и следующая молитва:

«Господи... освети любящие благолепие дома Твоего, Ты тех воспрослави Божественною Твоею силой...»

Сегодня мы особенно глубоко чувствуем, что и Вы включены в эту молитву. Моления о Вас будут возноситься не только в сем новопостроенном храме и в пределах Германии, но и во всех православных церквах. Ибо не только один германский народ поминает Вас с горячей любовью и преданностью пред Престолом Всевышнего: лучшие люди всех народов, желающие мира и справедливости, видят в Вас вождя в мировой борьбе за мир и правду. Мы знаем из достоверных источников, что верующий русский народ, стонущий под игом рабства и ожидающий своего освободителя, постоянно возносит молитвы к Богу о том, чтобы Он сохранил Вас, руководил Вами и даровал Вам Свою всесильную помощь. Ваш подвиг за германский народ и величие германской империи сделал Вас примером, достойным подражания, и образцом того, как надо любить свой народ и свою родину, как надо стоять за свои национальные сокровища и вечные ценности».¹⁷⁸

Какие-либо комментарии здесь не нужны, скажет кто-то. Но в том-то и дело, что забывается одно – для многих, живших в том времени людей, Гитлер был строителем нового порядка в Европе, новым цезарем, призванным историей и Провидением.

И митрополит Анастасий, как подчеркивал Владыка Василий (Родзянко), «еще не понимал Гитлера, и наперед не мог знать, что он будет делать».¹⁷⁹

Однако не все были так непрозорливы. Вот, что писал М. Курдюмов (псевдоним М.А. Каллаш, выступавшей на стороне митрополита Сергия) в 1938 г. в издаваемом Братством преподобных Сергия и Германа журнале «Утренняя заря»:

«Перед лицом тяжких потрясений, выпавших на долю нашей Родины, Вы и все солидарное с Вами эмигрантское духовенство карловацкого толка, вместо духовной борьбы со злом и сугубого христианского подвига стали на путь политических происков и партийных расчетов. Отрекаясь от Великого Креста, ниспосланного Богом Русской Церкви, уклоняясь от очистительного «огненного испытания», Вы прибегаете к защите... чужеземного меча и не благодатную силу Христову, а этот меч призываете «на помощь» русской земле.

Неужели Вы до конца уже забыли, что истинное благолепие дома Божия созидается не из камней и внешних украшений, а подвигом нелицемерной веры и чистой молитвы? Ваше намеренное неведение неужели простирается до такой степени, что Вы не желаете понять, в каких расчетах построен германским правительством этот собор именно для Вашей карловацкой группы, которая, именуя себя «зарубежной православной церковью», в действительности является лишь замаскированной политической партией?..

Но самым чудовищным заявлением Вашего обращения является Ваше поистине преступное лжесвидетельство в солидарности с Вами верующих людей в России».¹⁸⁰

Боль и тревога автора понятны. И все же недоумеваешь, почему потом, в годы второй мировой войны, митрополит Анастасий не поднял своего голоса против чинимых гитлеровцами зверств на оккупированных территориях.

Протоиерей Г. Граббе, впоследствии архиепископ и главный идеолог Русской Православной Церкви Заграницей, писал, что в довоенные годы фюрер «не проявил себя гонителем религии», а митрополит Анастасий «стоял перед фактом реальной помощи германского правительства в виде издания закона о нашей епархии и постройки нашего собора... Событие освящения собора в особых грамотах прославили Антиохийский Патриарх и Афонский архиепископ. Сербский Патриарх прислал своего представителя, а Варшавский митрополит пожертвовал иконостас. Болгарская Церковь – тоже сделала значительное пожертвование. Естественно было выразить благодарность правительству...

Итак, если в 1938 г. митрополит Анастасий благодарил Гитлера за построение Берлинского собора, то в 1943 г., во время войны, на церковном совещании в Вене... приветствие Гитлеру уже не посылалось, а германским властям был подан составленный от лица нашей Церкви меморандум с протестом против их политики в отношении привезенных немцами русских рабочих».¹⁸¹ Сам митрополит Анастасий в 1946 г. в своем Послании к русским православным людям подчеркивал, что «никакого благословения на разгром и захват России Синод, конечно, не давал. Также неверно заявление Патриарха [Алексия I – В.К.], будто руководители церковной жизни русской эмиграции совершали публичные молитвы о победах Гитлера. Архиерейский Синод никогда не предписывал таких молитв и даже запрещал их, требуя, чтобы русские люди молились в это время только о спасении России».¹⁸²

Здесь можно сказать еще раз, что русский язык – могуч, великолепен и разнообразен. И небольшое добавление для тех, кто сомневается в этом. На Архиерейском совещании в Вене, созванном по инициативе Высокопреосвященного Серафима (Ляде), митрополита Берлинского и Германского и Среднеевропейского митрополичьего округа, в октябре 1943 г. была принята резолюция, в которой, в частности, говорилось об «установлении молений о помощи Божией для освобождения Родины от большевистско-коммунистического ига».¹⁸³

Это уже потом, в 1947 г., тот же самый владыка Серафим в беседе с протоиереем А. Закидальским говорил:

«Жить мне осталось недолго. На сделки со своею совестью мне уже идти нельзя. Патриарха [Алексия I – В.К.] я считаю вполне законным и каноническим. Одной ногой я стою уже в могиле. Православие принял по убеждению... Теперь, перед смертью, моим желанием является умереть в мире с Русской Православной Церковью. Анастасий о моих настроениях знает и поэтому всеми силами старается меня из Синода выгнать. Рано или поздно между нами разрыв наступит... Если мне почему-либо не удастся войти в юрисдикцию Патриарха Московского, тогда я войду в подчинение Патриарха Вселенского. Против Православной Русской Церкви, против Русского народа я никогда не выступал. Если выступал, то только против коммунизма».¹⁸⁴

Сложностей в восприятии России было предостаточно. В1934 г. в своем слове при посвящении его во епископа Шанхайского иеромонах Иоанн (Максимович) сказал:

«И за пределами Руси мы не перестаем быть ее сынами. Изгнанные из земного отечества, мы продолжаем быть духовным стадом святителей Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Гермогена. Мы остаемся частью Русской Церкви, страдающей и гонимой, облитой кровью священномучеников Владимира Киевского, Вениамина Петроградского, Гермогена Тобольского, Митрофана Астраханского, Андроника Пермского и бесчисленного множества других новых священномучеников и мучеников. Заветы их – святыня наша, которую мы должны сберечь до того времени, когда Богу угодно будет явить силу Свою и возвысить род христиан православных. А до тех пор мы должны пребывать в духовном единстве с гонимыми, молитвою укрепляя их».¹⁸⁵

Прекрасные слова! Но ведь многие гонимые, страдающие по тюрьмам, мучимые во множестве расплодившихся по России «лагов», убиваемые в безвестности православные люди поминали митрополита Сергия. Известны имена ряда иерархов, возвратившихся в Московскую Патриархию. Знакомы и те, кто остался верен заветам Высокопреосвященных Антония и Анастасия. Этот крепко завязанный гордиев узел распутать трудно. Но можно попытаться по крайней мере обозначить позиции архипастырей.

Итак, те, кто вошел под омофор Московского Патриархата. Вспомним здесь епископа Вениамина (Федченкова). По определению Н.М. Зернова, это был «самородок, хотя и не интеллектуал, зажигательный оратор, прекрасный регент, поэт, иконописец».¹⁸⁶

Сюда же присоединим характеристику, данную митрополитом Евлогием:

«Его повышенная эмоциональность и воодушевление идеалом монашества оказывали на студентов [Свято-Сергиевского Богословского института – В.К.] благотворное влияние; в их среде возникали духовный подъем, высокая религиозная настроенность. К сожалению, эта же повышенная эмоциональность обусловила и некоторые отрицательные черты епископа Вениамина: непостоянство, шаткость, противоречие в решениях и поступках. На него нельзя было положиться.

Как-то раз я это высказал ему.

«Вы мне не доверяете?» – спросил он.

«А доверяете ли вы себе сами? Поручитесь ли вы за то, что будете говорить и делать через один-два года?» – в свою очередь спросил я.

Епископ Вениамин промолчал. Через год он покинул институт, увлеченный созданием какого-то прихода в Сербии (в Белой Церкви), потом охладел к нему, вновь вернулся к нам, а спустя два года опять нас покинул и перешел в юрисдикцию митрополита Литовского Елевферия, т.е. Москвы».¹⁸⁷

Горение и метания Владыки Вениамина отчетливо видны в его дневниковых записях. В одних он признает правоту позиции епископов во главе с митрополитом Антонием, в других склоняется все чаще на сторону Владыки Сергия. В сущности, шел процесс развития.

«Можно признать любую власть, – писал он в Белой Церкви, – и быть «ниже» ее («человекоугодничая»), и наоборот, стоя на другом, мироотреченном христианском воззрении, всякий будет стоять «выше» ее, третьи же будут без вины злобиться, не имея сил ни стать выше, ни желая подчиниться неприемлемой власти (живоцерковники, православные, белые, индифферентные или не понимающие сути борьбы)».¹⁸⁸

Следует заметить, что сторонники «Живой Церкви» даже очень хотели подчиниться новой власти. Да и смешение «православных» с «белыми» и пр. в высшей степени грубо, хотя основная мысль автора – позднее активно принявшего советскую власть, молившегося за нее, – ясна.

Умеренные, стоявшие в стороне от политической деятельности.

К их числу можно отнести Владыку Иоанна (Максимовича), который говорил о. Владимиру Родзянко, что если ему «кто-нибудь докажет, что клятвопреступление не грех, тогда, может быть, я не вернусь в Зарубежную Церковь, но я давал присягу на верность митрополиту Антонию». И в ответ на слова своего питомца: «Владыка, я не могу бросать камнями в Русскую Церковь», он сказал: «Господь с тобою, я сам на каждой проскомидии поминаю Патриарха Алексия. Он там делает все, что может, я здесь делаю все, что могу. Я не кричу. Я просто молюсь. У нас не юрисдикция над евхаристией, а евхаристия над юрисдикцией».¹⁸⁹

Крайние, куда входил митрополит Анастасий.

В его завещании (1957 г.) есть такие строки:

«Что касается Московской Патриархии и ее иерархов, то поскольку они находятся в тесном, деятельном и доброжелательном союзе с советской властью, открыто исповедающей свое полное безбожие и стремящейся насадить атеизм во всем русском народе, то с ними Зарубежная Церковь, храня свою чистоту, не должна иметь никакого канонического, молитвенного и даже просто бытового общения, предоставляя в то же время каждого из них окончательному суду Собора будущей свободной Русской Церкви».¹⁹⁰

Все это деление крайне узко и схематично, но тем не менее именно пересечение и переплетание церковности и политики на эмигрантской почве и дает понимание, как и кем завязывался гордиев узел.

Политика в ее широком понимании проникала повсюду, в том числе и в зародившееся в Югославии русское христианское молодежное движение, впоследствии распространившееся по всему Российскому зарубежью. Его начало было связано с деятельностью небольшого кружка, возникшего в 1921 г. из русских студентов богословского факультета Белградского университета, и ставшего ядром будущего Свято-Серафимовского братства (1925 г.), в котором возникло два течения. Представители одного больше интересовались вопросами аскетики и молитвы, сторонники другого – православной культурой и миссионерскими задачами христианства. Эта своеобразная разноплановость шла только на пользу, обогащая жизнь кружка и давая материал для дискуссий, обмена мыслями.

В число «кружковцев» входили уже упоминавшийся ранее Михаил Борисович Максимович, Леонид Алексеевич Гринченко, Константин Эдуардович Керн.

О К.Э. Керне – потомке шведов. его друг Н. Зернов писал:

«Эстет и поклонник Блока, он был в то же время славянофилом, отвергавшим Запад и прихотливо соединявшем в себе романтизм с трезвенностью православной церковности».¹⁹¹

Потом, много позднее, после войны, уже принявший монашество с именем Киприан (1927), он говорил:

«Я очень далек от событий, не читаю газет никаких, не слушаю радио и не интересуюсь современностью. Скажу словами моего любимого Леона Блуа: «Я не современник и никогда не был у себя дома».¹⁹²

Ряд членов кружка стали впоследствии видными иерархами, в их числе были архиепископ Чикагский и Детройтский Серафим (Иванов), епископ Женевский Леонтий (Бартошевич), епископ Западно-Европейский Константинопольского Экзархата Кассиан (Безобразов).

Ревностным членом кружка был и П.С. Лопухин. По словам близко его знавшего Г. Граббе, «он умел вдумываться в мысль своего собеседника и при внешней гордой независимости имел дар кротости и смирения, который давал ему эту замечательную способность усваивать первоначально непонятную ему правду в словах своего собеседника».¹⁹³

Прекрасная характеристика! Но это говорил единомышленник. Владыка Василий (Родзянко), тоже большой друг Лопухина, дал ему несколько иной портрет:

«Есть лица, для которых на английском языке есть характерное слово – controversial... Таких, как он людей, оппоненты называли «нашими новыми староверами», «старообрядцами» заграничного происхождения... П.С. Лопухин, Н.П. Рклицкий, Г.П. Граббе «мыслили в стиле и духе Св. Синода петербургского периода, забыв, что надо иначе. Синодалы утверждали: «Мы центр, все должны нас слушать».¹⁹⁴

Говоря по сути, они стремились осуществлять своеобразный партийный надзор и контроль в Сремских Карловцах. И масла в огонь внутрицерковной борьбы подливали именно «синодалы», стремившиеся быть «правее» своих владык.

На собраниях кружка бывал и митрополит Антоний. Там выступал крупный богослов архиепископ Полтавский Феофан (Быстров), читал лекции епископ Челябинский Гавриил (Чепур), сочинитель духовной музыки и большой эрудит. Одним из первых прочел свой доклад В.В. Зеньковский на тему «Причины русской революции». По его мнению, одна из них заключалась в «стеснительной опеке Церкви самодержавием, лишавшей верующих свободы и самостоятельности. Многие поэтому... смотрели на Церковь, как на послушное орудие в руках правительства и отпадали от христианства. Это отчуждение от Церкви, особенно молодежи, способствовало росту революционных настроений и подорвало жизненные силы империи».¹⁹⁵

Да и в эмиграции, как уже подчеркивалось, шла своя борьба. Где-то это была простая политическая грызня между различными группами, не успевшими свести счеты еще со времен 1905 г., где-то шел разноуровневый поиск будущего Вертограда. В сущности, интеллектуальная эмиграция продолжала биться над тремя вопросами: кто мы, куда идем, кто виноват? Как правило, ответы были или до обидного традиционно ясными и простыми, или тонули в трясине многословия.

Свой путь разрабатывала и православная студенческая молодежь, создавшая свое движение. Вот как пишет об этом Н.М. Зернов, повествуя о 3-м съезде студенческого движения, собравшегося в сентябре 1925 г. в Хопове:

«Хозяева съезда – студенты Братства Серафима Саровского из Белграда – высказались за подчинение всего движения контролю епископата и предложили организовать православные братства везде, где существуют студенческие кружки», его участники были «твердо убеждены, что православные братства быстро распространятся во всех слоях русской эмиграции, и что новообращенная интеллигенция и епископат, представленный Карловацким Синодом, будут плодотворно сотрудничать.

Безоблачная атмосфера Хоповского съезда продолжалась недолго. Следующее лето принесло с собой Приближение бури. Причиной послужило неожиданное осуждение Собором русским епископов в изгнании протестантских организаций, помогавших Русскому студенческому движению. В июне 1926 г. епископы обнародовали постановление, объявившее американские интерконфессиональные организации враждебными Православной Церкви и в своей основе масонскими...

Решение это – результат увеличившихся разногласий между двумя направлениями внутри Русской Церкви. В то время как представители одного из них, возглавляемые С.Н. Булгаковым, Н.А. Бердяевым, А.В. Карташевым, В.В. Зеньковским и другими, провозглашали всемирную миссию Русской Церкви, освободившуюся, наконец, от контроля светских властей, другие с возрастающим упорством настаивали на возвращении к старым порядкам, и с нескрываемой враждебностью следили за установлением дружеских связей между Православной Церковью и западным христианством».¹⁹⁶

Дадим слово и «архаистам», которых о. Иоанн Шаховской обвинял в так называемом старообрядчестве. Один из них резко писал:

«Да, я, милостию Божиею, и братия наша, в лучшем смысле этого слова, действительно старообрядцы, для которых учение Отцов – все... но реформаторства, неохристианства, христианства американского, для которого нет границы и между баптистом, и между адвентистом, и проч., и проч., христианства, проповедуемого в имковских кружках Парижа, мы отрицаемся, как ереси, и анафематствуем».¹⁹⁷

В сентябре 1927 г. руководство студенческого движения получило письмо от Братства преп. Серафима Саровского, извещавшее о своем решении выйти из РСХД.

Но идеи продолжали жить в умах молодежи. Как продолжал H.M. Зернов:

«Вожди интеллигенции и их молодые последователи видели в Церкви динамическую силу, призванную преобразовать русскую социальную и культурную жизнь. Они верили, что эта задача выполнима только в атмосфере полной свободы и при условии, что все творческие силы человека будут использованы им с помощью благодати Святого Духа, во имя славы Царства Божьего. Эти стремления и идеи оказались неприемлемыми для консервативно настроенной части духовенства и мирян. Для них церковь – место совершения таинств и божественных служб, хранительница православных обрядов. Они мечтали о восстановлении самодержавия, которое по их мнению единственное могло обеспечить нормальную церковную жизнь. Идеи... интеллигенции их не интересовали, они не желали делиться с Западом сокровищами православной духовности. Они жаждали вернуться на родину и увидеть ее такой, какой она была до революции».¹⁹⁸

Свои методы работы студенчество заимствовало от Всемирного христианского союза молодых людей. В Сербии это движение большого развития не получило, и центр его переместился в Париж. Возможно, что причиной сдержанности руководства Русской Церкви в Югославии по отношению к движению была приписываемая ему связь с YMCA, которую считали причастной к масонству.¹⁹⁹ (YMCA – Young Men's Christian Association – Христианский союз молодых людей. Общеизвестно, что эта экуменическая организация с ее идеей универсализма была близка к «вольным каменщикам».)

Следует заметить, что тема масонства оживленно дискутировалась в эмигрантской среде. Представители Русской Православной Церкви Заграницей были солидарны в резко отрицательной оценке этого феномена с Высшим монархическим советом (создан в 1921 г. под председательством H.E. Маркова с ориентацией на реставрацию монархии). Кстати, именно Марков направил 8 октября 1924 г. письмо в Сремские Карловцы о необходимости издания пастырского послания, предостерегающего от вступления в масонские организации. Реакция была, как и следовало ожидать, самой благожелательной. В октябре того же года Собор архиереев Русской Православной Церкви Заграницей постановил обратиться к пастве с соответствующим постановлением.²⁰⁰

Развернутая критика масонства была дана в 1932 г. в окружном послании Собора ко всем чадам Церкви, где оно определялось как «тайная интернациональная мировая революционная организация борьбы с Богом, с христианством, с Церковью, с национальной государственностью и особенно с государственностью христианскою».²⁰¹ Следует заметить, что работа масонских организаций в Югославии шла тяжело. В одном из документов того времени говорилось следующее:

«Русское масонское объединение пополняется новыми кандидатами весьма медленно и с большими затруднениями в связи с настроениями и духом русской эмиграции в Югославии. Настроение это черносотенное и по отношению к масонству – очень неблагоприятное».²⁰²

Сюда же можно добавить, что в работе ложи «Максим Ковалевский» в Белграде числилось лишь 12 человек. Поэтому неудивительно, что упомянутый Собор определил:

«1. Осудить масонство, как учение и организацию, враждебную христианству и революционную, направленную к разрушению основ национальной государственности.

2. Осудить также все сродные с масонством учения и организации: теософию, антропософию, «Христианское знание» и ИМКА.

3. Поручить епархиальным преосвященным и начальникам миссий преподать подведомому им духовенству указания, необходимые для борьбы с указанными вредными учениями и организациями, и для предупреждения русской православной паствы от увлечения ими или от участия в их вредной деятельности через посредство духовной проповеди, внебогослужебных бесед, печати, преподавания Закона Божия в учебных заведениях и особенно через исповедь.

4. Вменить в обязанность пастырям Церкви спрашивать приступающих к исповеди, не состоят ли они в масонских организациях и не разделяют ли этих учений, и если окажется, что состоят или разделяют, то разъяснить таковым, что участие в указанных организациях несовместимо со званием христианина – члена Христовой Церкви, что таковые должны или решительно отказаться от масонства и сродных с ним учений, или, если они этого не исполнят, не будут удостаиваться Св. Причастия и при дальнейшей неприкаянности [так в тексте. – В.К.] будут отлучаться от Св. Церкви».²⁰³

В 1938 г. Второй Всезарубежный Собор Русской Православной Церкви Заграницей с участием представителей клира и мирян в очередной раз единодушно осудил масонство поименным голосованием.

В.Я. Маевский вспоминал:

«На Соборе чуть не разыгрался большой скандал. Устраненный из Берлина, озлобленный на всех и вся архиепископ Тихон (Лященко) неожиданно поднял вопрос о том, что среди иерархии есть масоны. Но предусмотрительные лица успели забежать с небольшим докладом о масонстве. Во всяком случае назревал скандал, а председатель растерялся. Тогда на помощь ему пришел К.Н. Николаев, который не без тонкой иронии предложил перед лицом чудотворной иконы Курской Божией Матери опросить всех членов Собора об их отношении к масонству. В результате в Деяниях Собора сохранился протокол о том, что члены Собора поименно были опрашиваемы об их принадлежности к масонству. Но, как и следовало ожидать, масонов не оказалось, ибо эта организация тайная».²⁰⁴

В резолюции подчеркивалось, что несмотря на осуждение Церковью масонства, определенная часть русских людей, считающих себя православными, «продолжают состоять и вновь поступать в это тайное общество». Учитывая явную «связь мирового масонства с воинствующим безбожным движением, тождественным с III Интернационалом, поработившем Россию, и что следовательно члены этого тайного сообщества суть союзники врагов России», Собор постановил извергнуть из лона Церкви всех тех, кто не принесет установленного покаяния в таинстве исповеди.²⁰⁵

Надо полагать, что косвенным образом это решение было направлено против митрополита Евлогия с его сторонниками, которых упрекали в связях с упомянутой YMCA. Особым усердием здесь отличался новый митрополит Серафим (Лукьянов).

Так, Е.В. Саблин писал в 1938 г. В.А. Маклакову:

«Находится здесь митрополит Серафим [Лукьянов – В.К.]. Старший сын великой княгини Ксении Александровны рассказывал мне, что Владыка сей навестил его мать и в разговоре коснулся вопроса о разрушении православных церквей в Польше, высказал предположение, что все это происходит потому, что предки папы римского были евреями. Иерарх сей высказал далее мнение, что архиепископ Кентерберийский в плену у масонов. Не пощадил он и митрополита Евлогия... Настоятель соборного прихода, отец Михаил Польский, очевидно поощренный столь определенными взглядами своего правящего архиерея, решил идти по его стопам и в проповеди, произнесенной им с церковного амвона по случаю дня непримиримости [7 ноября 1917 г. – В.К.], устраиваемого здесь двумя с половиною активистами, заявил, что у России ныне два врага: большевизм и римский католицизм».²⁰⁶

Добавлю, что не меньшая опасность с точки зрения некоторых иерархов, скрывалась в экуменизме. На упоминавшемся Соборе 1938 г. епископ Серафим (Соболев) выступил с докладом об экуменическом движении, вскрыв его зависимость от масонства. Будучи последовательным критиком экуменизма, Владыка и в дальнейшем неоднократно указывал на опасность этого феномена, ведущего к образованию экуменической Церкви. В частности, в 1948 г. на Совещании Глав и Представителей автокефальных Православных Церквей в Москве он в своем выступлении на тему «Надо ли Русской Православной Церкви участвовать в экуменическом движении?» обличил «православных экуменистов в извращении догмата о Церкви, а их общение с экуменистами на конференциях и конгрессах назвал изменой Православию».²⁰⁷

Осуждая масонство, Архиерейский Синод во главе с митрополитом Антонием последовательно, упорно и настойчиво поддерживал организации, чьи действия и политика строились на основе борьбы с большевизмом. В 1930 г. Владыка Антоний открыто призвал православных людей в подъяремной России и в Зарубежье на борьбу с «Красным Антихристом». В своем пламенном обращении он восклицал:

«Нет мира между Христом и Сатаною. Властью, данной мне от Бога, благословляю всякое оружие, против красной сатанинской власти подымаемое, и от пускаю грехи всем, кто в рядах повстанческих дружин или одиноким народным мстителем сложит голову за Русское и Христово дело. Первее же всего благославляю оружие и боевую работу всенародного Братства Русской Правды, которое уже немало лет словом и делом ведет усердную работу против красного Сатаны во имя Бога и России».²⁰⁸

«Лозунги Братства Русской Правды:

1. Полная свобода для всех религий при первенстве христианской православной веры...

2. Охрана русского быта, что растит человека русским. Для всех же прочих племен и народов охрана их привычного, предковского, семейного быта, который делает человека честным сыном своего народа и верным гражданином общей Матери-Родины...

4. Свобода частной собственности...

6. Междуклассовый мир и дружное сотрудничество всех классов во имя всенародного блага при полной охране прав и интересов трудового народа...

11. Широкое местное самоуправление и широкие автономии для отдельных народностей, при сохранении единства русской державы.

12. Всероссийский Земский Собор для решения окончательного устройства правления».²⁰⁹

При всей ясности заявленного замечу, что сидевший у кормила Братства Русской Правды брат № 1 Соколов-Кречетов (он же фон Эвер) определенное время был членом русской ложи «Шотландское масонство», а затем «Масонства Северного Устава».²¹⁰

Можно добавить и еще следующее. Е.В. Саблин в своем письме к В.А. Маклакову в 1934 г. писал:

«Я очень опасаюсь, что многие из нас, которые так любят кричать об активизме и непримиримости, находясь сами в безопасности и не имея даже никаких связей с Россией, подражают, быть может вполне благонамеренно, деятельности «Братства Русской Правды» и не отдают себе отчета в том, какое оружие они дают в руки большевикам для истребления неугодных им элементов в нашем отечестве... Единственное, что я считал бы нужным и полезным, это обратить внимание нашей эмиграции на бесполезность и даже вредность всякого публичного выражения одобрения террористическим актам в России и на желательность строгого воздержания наших эмигрантов от публичного выражения каких-либо мнений, могущих поставить в опасное положение лиц, ведущих в России активную борьбу... среди эмиграции имеется еще много элементов, которые готовы с легким сердцем подвергать смертельной опасности русских в России, выносить на своих собраниях бравурные резолюции и подвергать этим смертельной опасности бойцов в самой России, если они имеются».²¹¹

В 1934 г. в разговоре А. Казем-Беком, чье имя тесно связано с движением младороссов, Владыка Антоний произнес якобы следующие слова:

«Все промыслительно... и Промысл Божий проявился в том, что Патриархом в такое время оказался Святейший Тихон. Я бы мог погубить нашу Церковь».²¹²

Возможно, так бы и случилось. Митрополит Антоний благословлял все и вся антикоммунистическое, что как известно содействовало крайне бедственному положению Православной Церкви в России.

В конце 20-х гг. была создана Лига русских офицеров и солдат запаса Заграницей, в основном из украинцев. Свою главную задачу она видела в освобождении Украины от большевиков и создании украинского государства, независимого от СССР, и наивно полагала, что как только на украинской земле появится русско-украинская рота, то поднимется стар и млад против ненавистной власти. Свою обособленность члены этой организации объясняли тем, что «в процессе созидания великого русского государства бывало не раз, что отдельные ветви русского народа силою исторических судеб ставились в полусамостоятельное, а иногда и самостоятельное положение, которое обязывало их прежде всего стать прочно на ноги... для того, чтобы помочь потом своим братьям... никогда ни Украина, ни Сечь не забывали, что они русские и православные».²¹³

В составе Лиги была сформирована Коллегия по делам Русской Православной Церкви и просвещения. В нее входили: начальник – Иван Александрович Аносов, его помощник – А.И. Попов, митрофорный протоиерей Федор Синькевич, монархист, член Союза русского народа.²¹⁴

Коллегия ставила перед собой задачи изучения положения Церкви и просвещения в Советской России и за рубежом; защиты интересов Русской Православной Церкви Заграницей; объединения русских педагогов и сбережения их для будущей России, уберегания от денационализации подрастающего поколения; сохранения чистоты русского языка.²¹⁵

И в 1935 г., незадолго до кончины, митрополит Антоний даровал председателю Лиги Владимиру Игнатьевичу Гриню свою грамоту, в которой писал:

«Осведомившись о Вашем неуклонном намерении положить все силы свои на дело спасения хотя бы части русской земли – Украины, от страшного ига богоборческой и бесчеловечно лютой власти III Интернационала и памятуя Ваши прежние труды по общерусскому делу, признали мы за благо преподать Вам и сотрудникам Вашим наше Архиерейское благословение на новый труд и подвиг ради спасения погибающих душ человеческих, ради свободного исповедания веры Христовой в земле, некогда именовавшейся уделом Пресвятыя Богородицы».²¹⁶

Со смертью Владыки Антония политика и курс Русской Православной Церкви Заграницей не изменились. Именно при митрополите Анастасии в 1938 г. был организован Второй всезарубежный Собор, перед которым, по словам В.А. Маевского, стояли две грандиозные задачи:

«Создать национально-духовный центр эмиграции, за невозможностью создания политического... и найти пути к душе русского народа, пересмотрев свои отношения к митрополиту Сергию. А рядом с этим стоял вопрос так наз[ываемого] Восточного обряда, или католической пропаганды в России, потерявшей, по мнению католиков, свой православный облик... К сожалению, действовали старые дрожжи и, под видом чистоты риз Зарубежной Церкви и уважения к авторитету ее иерархии, основные вопросы были сняты. Внутри [Предсоборной – В.К.] Комиссии образовалась тесная группа из Лопухина, гр. Граббе, Гершельмана и кн. Голицына, которые похоронили, или, вернее, дали возможность митр[ополиту] Анастасию похоронить основные и неотложные задачи. Главная задача митр[ополита] Анастасия сводилась к тому, что он почитал высшим достижением церковной дипломатии в Зарубежье: сохранить в неприкосновенности существующее положение вещей. Между тем это было окостенение живого церковного организма».

Далее Маевский несколько несправедливо упрекал митрополита Анастасия в отсутствии «политического чутья», что выразилось в ликвидации идеи национально-религиозного центра, создание которого укрепила бы его «при наступавшей европейской катастрофе».²¹⁷

Протоиерей Михаил Польский в представленном им докладе подчеркивал, что объединительным центром российской эмиграции должна стать «наша православная иерархия, связуемая союзом святого апостольского братства наших епископов». Ему вторил монархист Н.Д. Тальберг в парижской газете «Возрождение»:

«Собор постановил просить митрополита Анастасия принять на себя попечение о дальнейшем укреплении и развитии достигнутого единения и претворения его в действенное церковно-национальное святорусское движение на исконных русских исторических началах».²¹⁸

Слова, слова, слова, не имеющие ничего общего с реальностью. На практике были разброд и шатания. Да и сам митрополит Анастасий не мог не понимать, что даже встав во главе этого по своей сути общественно-политического центра, он все равно будет не в силах соединить под его крышей конгломерат политических партий, движений, организаций, тех же «оборонцев» и «пораженцев», глухих к голосу своих пастырей.

Первые, считая, что власть в России сильна настолько, что изнутри ее взорвать нельзя, видели возможность ее свержения и соответственно, спасения России в интервенции. Вторые же, веря во внутреннее перерождение родины, защищали тезис о том, что какая бы ни была власть в России, но в случае войны какой-либо державы с СССР необходимо выступать в защиту границ своего отечества под лозунгом «ни пяди русской земли». Пожалуй, лучше всего характеризует позиции «оборонцев» и «пораженцев» диспут, связанный с событиями на КВЖД и угрозами СССР со стороны Японии.

Собрание происходило в Русском Доме им. Императора Николая II. Основной доклад делал Петр Бернгардович Струве, занимавший пораженческие позиции и призывавший эмиграцию быть вместе с Японией. Его оппонент, член младоросской партии, Илья Ильич Толстой, горячо защищая оборонческие позиции заявлял, что эмиграция, во всяком случае молодая, не будет на стороне врагов России. Речь Толстого с едкими пассажами в адрес Струве и Милюкова наэлектризовала аудиторию, где присутствовало много «пораженцев». Фактически диспут получился с явными элементами скандала. Атмосфера развернувшейся полемики была передана в стихотворении, опубликованном на страницах студенческого журнала «Бух!», которое Никита Ильич Толстой сообщил в свое время автору вместе со своими некоторыми воспоминаниями:

Разрезал воздух звук сирены нам с политической арены.

К развлечению Белграда было сразу два доклада.

В одном, тряхнувши бородой, явился Струве пред толпой.

Он говорил, что русским надо лизать и пятки у микадо!

Я передать всего не смею. Он нес такую ахинею,

Такую ересь и сумбур:

Раз мы отдали Порт-Артур, мы отдадим Иркутск и Томск,

Якутск, Хабаровск, город Омск.

Богата Русь вообще землей, он рек, тряхнувши бородой.

Японцы – лучшие друзья, пусть в том порукой буду я.

И на него, как Божий бич, свалился граф Илья Ильич.

Илья Ильич был славный малый, но временами просто шалый.

Толстого Льва последний внук и младоросский политрук

Доволен был женой, обедом, но не доволен славным дедом,

И в политическом угаре, он возражал, как на базаре,

Такой поднялся кавардак: звонил Даватц и так и сяк.

Он был убогий председатель, вы очевидец, мой читатель,

И даже Знаменский жандарм кричал с галерки: «все aux armes».

Вопили старцы и юнцы и национальные мальцы,

Как исступленные евреи, вопили дико с галереи:

Убей его, распни, распни! Но Струве, Боже сохрани!

Ушла вся группа младороссов, ушел и Петя Абрикосов,

Ушел с собранья граф Илья, ушел со скуки даже я.

Но про другой еще доклад я сообщить Вам буду рад.

Второе собрание состоялось в 1936 г. на тему: с кем будет русская эмиграция в случае войны с Германией. На нем опять выступал Толстой. Цитируя «Майн Кампф», где говорилось, что немецкий меч должен дать немецкому плугу землю на Востоке, граф предупреждал об агрессивности Германии.²¹⁹

А на пороге стояла очередная мировая война. В 1939 г. исполнилось 25 лет со дня начала первой мировой или, как ее называли, «германской» войны. 30 июля организация «Русское народное ополчение» во главе со своим руководителем Μ.Φ. Скородумовым устроила торжественную вечернюю панихиду на русском кладбище по императору Николаю II и его семье, по погибшим офицерам и солдатам. Служил митрополит Анастасий.

В целом же отношение эмиграции к памяти Николая II не было единым. Часть ее выступала за канонизацию погибшего императора. Другая – была против. Сам Владыка Анастасий показал себя ее противником на Втором Всезарубежном Соборе.²²⁰

Весьма характерен здесь сюжет, связанный с помещением в усыпальницу русских воинов Μ.Φ. Скородумовым изображения покойного государя на стекле. Как свидетельствует воззвание Русского народного ополчения, «17 апреля сего 1938 года в поминальный понедельник в девять часов утра священник Неклюдов после панихиды в Иверской церкви, с крестным ходом вошел в часовню-музей Памятника русским воинам... взял бумагу и с помощью восковой свечи залепил изображение Царя-Мученика. Как всем известно, у нас в настоящее время не имеется официальных представителей России – ни гражданских, ни духовных, которые могли бы защитить честь России. Поэтому, усматривая в этих действиях священника Неклюдова оскорбление памяти Царя-Мученика, самоуправство... русское народное ополчение, являясь хранителем памятника, уведомило священника Неклюдова чрез полицию, что ему воспрещен «навсегда вход в часовню памятника русским воинам».²²¹

Более того, тот же Скородумов, несомненно выражающий взгляды определенной части эмиграции, писал в 1938 г. в другом воззвании:

«Все удивляются, почему в 1917 году погибла Россия; многие удивляются, почему эмиграция уже столько лет не может объединиться и вернуть потерянную родину. Масса программ, масса новых фантастических путей, масса политических партий, но – России все не видно. Для того чтобы вылечить больного, надо прежде всего поставить диагноз. И, казалось бы, как это просто. Сам покойный Император указал нам путь спасения, поставив при отречении правдивый и точный диагноз: «кругом трусы, лжецы и предатели»...

Казалось бы, что эмиграция, находясь на свободе, могла бы очиститься от этих микробов, но, увы, нет врача, и она все больше разъедается этими микробами и уже бьется в агонии...

Начну с духовенства, как главного фактора русского освобождения. Это единственная организация в эмиграции, которая широко признается властями, пользуется полной свободой, имеет средства, свое помещение (церковь) и вообще все возможности, чтобы вести эмиграцию по историческому пути морали, истины и русской государственности. Но что же мы видим?

Духовенство наше, за небольшим, конечно, исключением прячется в алтарь, или сбегает на день в монастырь, лишь бы только не служить молебны о здравии Царя. В Царскую Русскую Православную Церковь, ибо другой Православной Церкви в России не было, и ее только завоевания революции отделили от государства и Царя, революционное духовенство вносит раскол и политику, служа прихожанам молебны по политическим симпатиям, т.е. левым служат с удовольствием, а правым – с великопостной гримасой, или вовсе не служат... Провозглашать многолетие Русскому законному Императору нельзя, ибо Он без территории, но провозглашать ежедневно многолетие митрополиту Кишиневскому и Хотинскому, который тоже без территории, можно».²²²

По сути дела здесь больше горечи и отчаяния, чем злости и морализаторства. И тут монархистов, к которым имел честь принадлежать герой первой мировой войны, инвалид, кавалер многочисленных военных орденов Μ.Φ. Скородумов, понять можно.

Хотя не без ехидства замечу, разве они не знали, что интеллигенцию силком приводить «к присяге» царю не заставишь. Например, Е.В. Саблин в 1934 г. писал В.А. Маклакову:

«Все Романовы ныне потухли, угасли, и никакого значения они не имеют... Я люблю вот этих несчастных Романовых, как я люблю гравюры старого Петербурга, Москвы... Никаких расчетов я на них не строю, богатых милостей не ожидаю, но когда Кирилл... будет покидать Лондон, я надену цилиндр и поеду на вокзал пожелать ему счастливого пути. Это не будет политическим жестом, а просто актом элементарной вежливости».²²³

И еще из переписки Саблина с Маклаковым:

«Я сам... сторонник конституционной монархии на манер здешней, в Англии. Государственный строй будущей свободной России рисуется мне строем Союза Народов Государства Российского. Возможно ли в будущем не предоставить малороссам, грузинам, азербайджанцам, армянам и другим народам, народцам и племенам империи полной возможности устраивать свои собственные внутренние и хозяйственные дела так, как они сами этого разумно пожелают, при оставлении за центральным имперским правительством лишь сферы внешних сношений, организации вооруженных сил и финансов. Было бы величайшим несчастьем для всех народов империи, если бы в результате не в меру заостренных националистических устремлений проявлялись такие сепаратизмы, которые повлекли бы за собой новые междоусобные войны и разорения и в которые неминуемо вмешались бы так наз[ываемые] иностранные интересы, в той или иной степени или форме стоящие за нашими сепаратизмами. Вот почему так важно предвосхитить такую Россию, такую империю, которая стала бы заманчивой мечтой для всех входящих в ее состав частей... И вот с этой точки зрения мне думается, что без монархии тут не обойтись. Я боюсь, что уничтожение Сталина имеет больше шансов привести нас к расчленительному процессу и хаосу, чем к Романовым, за границей, извините за выражение, «околачивающимся».²²⁴

Последним Саблин дает весьма нелицеприятные характеристики. Например, отзыв о сыновьях «очаровательной и почтеннейшей великой княгини Ксении Александровны» гласил:

«Все никуда не годны. Андрей – блаженный, Федор – анархист, в полном смысле слова, и пьяница, Никита – мнит себя царем под эгидой вождя дальневосточных фашистов Вонсяцкого, Дмитрий – очень милый бездельник на содержании у богатых евреев, Ростислав и Василий – добрые малые, но никчемушные».²²⁵

Совсем другое дело – Сталин! Я не оговорился. 15 декабря 1939 г. В.Н. Штрандман сообщал В.А. Маклакову об удивительном признании, сделанном ему одним высокопоставленным иерархом, что, дескать, революция в России была вполне естественной и выход только в одном – возвращении на родину и избрании вместе со всем русским народом Сталина царем. И как продолжал Василий Николаевич, «разговоры в этом смысле приходится слышать все чаще в эмигрантской среде.²²⁶

В чем же причина столь удивительного явления? Вероятно, ответ следует искать в застарелом комплексе вины интеллигенции перед народом, равно как в иных настроениях части молодежи, взращенной вне отечества, но испытывающей гордость за свою родину, ее успехи, связываемые с именем Сталина.

Хотя тут следует подчеркнуть, что сталинская тема весьма болезненно воспринималась эмиграцией. С одной стороны, Сталин был для нее ненавистен, с другой – это была личность, продолжавшая стратегический курс на укрепление единой и неделимой России. Решение двуединой задачи: устранение Сталина и сохранение единства отечества, напоминало зачарованный круг, из которого они не могли выбраться. Некоторые были готовы примириться с расчленением России, ее «балканизацией», лишь бы ликвидировать сталинский режим. Другие же целостность родины ставили превыше всего, и готовы были примириться с «временным сохранением Сталина, если этим кладется предел домогательствам наших сепаратистов и иностранных друзей».²²⁷

Тем более, что речь шла о спасении родины, которая для патриотически настроенной российской эмиграции не была ни Совдепией, ни Триэссерией, а Россией, той Россией, чья политика была направлена, в частности, на возвращение ранее отторгнутых земель, например, Западной Украины и Западной Белоруссии.

Деникин в представленной Даладье в 1940 г. докладной записке «Русский вопрос» указывал, что на большей части огромных земель в Белоруссии, Больший Подолии ко времени захвата их Польшей (1921 г.) проживало не более 5% поляков.²²⁸ Иными словами, определенная часть эмиграции воспринимала курс Кремля в русле русской национальной политики. «Матушка Россия» превращалась в «Батюшку Сталина».

Русская монархическая эмиграция в Югославии оказывалась в весьма тяжелом положении. «Царский вестник» переименовывался в «Русский народный вестник». С его первой полосы был снят герб Российской империи. Печатаемая в газете информация ни слова не упоминала о большевиках. Ее редактор Н.П. Рклицкий, занимая непримиримую позицию по отношению к коммунистической власти, все же отделял Россию от правительства, понимал весь трагизм положения митрополита Сергия, и его «историческую роль сохранения церковной организации». В последнем номере газеты от 6 апреля была напечатана присланная из Москвы статья Д. Ишевского «Церковная Москва», посвященная празднованию сорокалетия архиерейского служения «Первосвятителя Матери Церкви Российской блаженнейшего Сергия, Митрополита Московского и Коломенского».

Помещая этот необычный материал, редакция подчеркивала, что она по-прежнему не признает законности митрополита Сергия, но публикует статью, отражающую «церковные настроения московского населения, и силу, могущество и жизненность Русской Православной Церкви в столь трудных для нее условиях».²²⁹

Ее появление было весьма симптоматичным, свидетельствуя об определенном сдвиге в настроениях эмиграции в отношении России и Матери-Церкви.

О русских людях духовного звания, оказавшихся волею судеб вне пределов своей Родины, есть различные мнения. Вот одно из них:

«Что касается эмигрантского духовенства, то оно носило смешанный характер. Но ядром являлось старое русское духовенство, с течением времени вымиравшее. А к нему присоединились люди разного звания, состояния и происхождения, шедшие в ряды духовенства и по призванию, и ради «хлеба куса». Никаких новых традиций не могло быть создано: старые умирали – и получался какой-то смешанный стиль не то требоисполнителей, не то духовных руководителей эмигрантской массы. Сгруппировавшись возле самого большого прихода Св. Троицы, духовенство неохотно пускало новых пришельцев в свои ряды... Занятое требами и службами, а также законоучительством в русских школах и участием в епископском совете, духовенство было хорошо обеспечено, но не имело свободного времени принимать участие в общественных делах. Правда, приходский совет в Белграде развивал большую благотворительную деятельность, но все же широкое русло общественной жизни шло вне непосредственного участия духовенства. Устраивались миссионерские курсы и лекции, но они обслуживали небольшой, и все один и тот же кружок близких Церкви лиц».²³⁰

Из этих несколько сбивчивых воспоминаний можно понять, что недовольство автора вызвано, главным образом, слабым участием в общественных делах. Возникает вопрос – в каких таких делах? Может в той политической грызне, которую часто путают у нас с общественной деятельностью? (Кстати, у русских, по меткому замечанию В.А. Маклакова, «поддержка общественности очень часто похожа на тот кол, на который сажают казненного²³¹)

Тогда, да: Церковь стояла особняком, уже только по той причине, что русская интеллигенция прекрасно справлялась сама в этой привычной для нее атмосфере вечных вопросов. К этому добавлю: конечно были и интриги и подкопы внутри церковной жизни. А в итоге – шло смущение душ!

Так, в письме церковного старосты Е.В. Саблина В. А. Маклакову появлялась такая фраза:

«Я в этом году в церковь не ходил и слушал заутреню и обедню по радио, с рю Дарю [улица в Париже, где расположена русская православная церковь – В.К.]. И думалось мне, что как было бы хорошо, если бы слова божественного утешения и вообще вся служба церковная преподносилась бы нам из какого-то центрального невидимого места, как подается нам газ или электричество. И чтобы мы не знали ни Антониев, ни Евлогиев, и чтобы каждый из нас мог бы в тиши своей комнаты слушать слово Божье без того раздражения, которое иногда испытываешь, входя в храм Божий и прикасаясь к той обывательщине, и к тем интригам, и к той нашей «политике», которая влезла в наши церкви и отравляет нам наши души».²³²

Сама определенная «автокефальность» – отнюдь не в положительном смысле некоторых преосвященных не вела к упрочению «церковного корабля».

«Берлинский архиепископ Тихон (Лященко) – человек замкнутый, упрямый и малообщительный. От неумелого хозяйничания церковное имущество (уже в эмиграции приобретенное) вместе с храмом, торжественно освященным митрополитом Антонием, было назначено к продаже. Кроме того, архиепископ Тихон окружил себя подозрительными людьми, которых германские власти арестовывали и высылали, расколол приход и не умел надлежаще использовать благоприятное к православным отношение правительства. Синод в Карловцах засыпали справедливыми жалобами из Берлина, и в конце концов, митр[ополит] Анастасий вынужден был поехать в Берлин, чтобы улаживать «истории». Но жалобы продолжали поступать и дальше. Властями был выслан из Германии «юрисконсульт» архиепископа Тихона. Тогда последний Архиерейский Собор в Карловцах вынужден был назначить формальное следствие, командировав в Берлин архиепископа Феофана (Гаврилова) для всестороннего расследования деятельности архиепископа Тихона по управлению епархией, которую он рассматривал как свою бесконтрольную вотчину. Следствием всего этого был уход архиепископа Тихона на покой».²³³

«Не лучше обстояло дело и в Париже. Архиепископ Серафим (Лукьянов) – был человеком недостаточно энергичным. В личной своей жизни он давал много тем для разговоров в обществе и многочисленных жалоб в Синод, которые, невзирая на их обоснованность, оставались без движения. Во всяком случае, как условия личной жизни этого Владыки, так и его зависимость от ряда политических личностей, лишали его надлежащей свободы действий. Он давно жаждал митрополичьего сана, чтобы в Париже «сравняться» с митрополитом Евлогием».²³⁴

Далеко не блестящую характеристику дает и близко знавший его Е.В. Саблин в 1938 г. в письме к В.А. Маклакову, в котором рисовал Владыку Серафима как интригана и пр. и пр.²³⁵

Раздоры, споры были характерной чертой церковной жизни, в которую властно вторгались новые веяния «свободного христианства». Так, в 1932 г. во главе с Г.Г. Миткевичем было создано Русское трудовое христианское движение (РТХД), духовником которого стал о. Петр Беловидов. Вера, родина и семья были теми началами, которые легли в его основание. Сама организация сформировалась с целью объединения всех беженских групп на экономической основе и подъема хозяйственного и политического значения русской эмиграции. РТХД представляло своим членам правовую защиту, оказывало помощь в подыскании заработка, поддерживало безработных и т.д.²³⁶

В сущности РТХД было весьма своеобразным профсоюзом – школой христианского социализма. Истоки этого движения вели в Женеву, которая была центром протестантского экуменизма. Некоторые из делегатов Церковного Собора 1938 г. находили в этой организации связь с масонством. К этому выводу наталкивало уже и само название ― предназначенное действовать в русской среде, движение подчеркнуто называло себя христианским, но отнюдь не православным. Как писал женевский протопресвитер о. Сергий Орлов, это объяснялось тем, что РТХД желало объединения всех «русских» христиан, независимо от их принадлежности к той или иной конфессии, и даже иноверцев, если они не выступают против нравственных христианских заповедей. Однако эти толкования с акцентом на русскую терпимость не удовлетворяли многих. В частности, в феврале 1937 г. по русским колониям в Югославии было широко распространено особое обращение Земунской колонии. В нем подвергались критике антинациональная позиция РТХД (для которого история России начиналась с Временного правительства, строительство возрожденного отечества после победы над большевизмом мыслилось по западно-европейскому образцу), неправославный и даже в определенной степени движения нехристианский характер движения и пр.²³⁷

Но особой полемики не получилось. Для русских эмигрантов на том этапе видимо было важнее получить дополнительную страховку в своей жизни, нежели задаваться вопросами церковного характера, тем более что митрополит Анастасий, неприязненно встретивший появление РТХД, в дальнейшем смягчил свою позицию.

В сущности, вся церковно-общественная жизнь русской эмиграции в Югославии в предвоенный период может быть охарактеризована преобладанием в ней политического начала над духовным.

6 апреля 1941 г. немецкие самолеты бомбили югославскую столицу. Как вспоминал В.А. Маевский:

«В перерыве, когда бомбардировка немного ослабела, я побежал в русскую церковь Св. Троицы... На кровле нашего храма было много веток и щепок, которые были заброшены от взрыва огромной бомбы, разорвавшейся неподалеку от алтаря, и пробившей осколками кровлю его... Подошло несколько богомольцев и протоиерей о. Иоанн Сокаль, которого мы стали просить начать воскресное богослужение, т.к. непосредственная опасность для храма устранена. Дальнейшее спасение не в руках человеческих, и нам остается лишь молиться. Прибывший в это время митрополит Анастасий сказал, чтобы очередной священник начинал богослужение. Тогда о. Иоанн приступил к богослужению а уже вскоре подошли о.о. игумен Аверкий, прот. Сергий Ноаров и прот. Георгий Флоровский, и вчетвером они отслужили божественную литургию. По окончании литургии митрополит облачился в мантию и вышел на молебен пред чудотворной иконой Курской Божьей Матери. Затем он пожелал обойти с крестным ходом кругом храма. Но когда все вышли с чудотворной иконой, была очередная волна немецкого налета, слышался грохот взрывов, жужжание и вой авионов и снарядов...

На другой день было Благовещение и вечернее богослужение было назначено на 4 часа дня, чтобы закончить его засветло, ибо разрушение электростанции, водопровода и начавшаяся анархия в городе могли ночью только усилиться... служили втроем о.о. И. Сокаль, С. Ноаров и Г. Флоровский; добровольными певцами управлял о. В. Неклюдов, а на полиелей вышел митр[ополит] Анастасий. Во время всенощной налеты и бомбардировки продолжались, но уже вдали от храма. Литургию на Благовещение совершали те же трое отцов протоиереев – Иоанн, Сергий и Владислав. А протоиерей о. Виталий Тарасьев, как и игумен о. Аверкий, совершали богослужения в других местах города: первый служил на Мокром Лугу (предместье Белграда), где скопилось много бежавших русских, второй – на кладбище (в Иверской часовне) и еще прот. о. Георгий Флоровский – в Русском Доме царя Николая II, где находились мужская и женская русские гимназии, в которых он состоял преподавателем. Следует отметить, что все русские священнослужители, во главе со своим архипастырем и о. настоятелем храма, проявили в эти дни незаурядное мужество и полную готовность служить ближнему самоотверженно и бескорыстно, ни на момент не забывая своего пастырского долга. Также были совершены богослужения и в остальные дни шестой недели великого поста. Хотя систематическое разрушение города и было приостановлено, но налеты авионов и бросание бомб на отходящие через Белград части сербских войск и отдельные районы города еще продолжались, пока, наконец, в Лазареву субботу город не был передан германским властям. Русское духовенство беспрепятственно продолжало совершать богослужение во все дни Страстной седмицы, как и на Пасху и в Светлую седмицу... В Великий Вторник из Земуна возвратился митр[ополит] Анастасий и совершал во все дни до светлого понедельника включительно уставные богослужения. Нужно добавить, что и в сербских храмах богослужения совершались доблестными пастырями и в двух храмах, – Вознесенском и Александро-Невском, от разорвавшихся бомб погибло множество молящихся... Особенно трагический случай произошел в Вознесенской церкви. Бомбардировка началась во время литургии в переполненном храме. Часть народа вместе с священником и дьяконом побежали в убежище, находившееся тут же в ограде, и все погибли после прямого попадания огромной бомбы, которая разорвалась в тот момент, когда люди только что наполнили убежище. Все же, кто остался в церкви, не пострадали, спаслись. В эти жуткие дни, когда рвались бомбы, разваливались дома и полыхали пожары, многие русские, в поисках спасения, бросились на кладбище, которое было за городом. Искали спасения и защиты у Иверской иконы Богоматери и у гробницы блаж[енного] митрополита Антония. Там, у Иверской часовни, где непрестанно совершались моления, и у памятника Русской Славы, среди могил дорогих и близких людей, нашли тогда приют и успокоение многие русские люди».²³⁸

Тем не менее русские иерархи в эти трагические для Югославии дни вражеского нашествия заняли стороннюю позицию наблюдателей. Такое поведение можно объяснить только тем, что многие эмигранты в Гитлере продолжали видеть освободителя их родины. И их надежды, казалось, сбывались: 22 июня, в день памяти Всех святых в земле российской просиявших – Германия вновь напала на Россию.

Антикоммунистические силы были убеждены, что каждый лишний день господства сталинской власти убивает душу русского народа, который без внешнего вмешательства – войны Германии с СССР, не сможет ликвидировать ненавистный режим. Они были убеждены также в том, что Гитлер без помощи самого русского народа не сможет одержать победу: от решения «русского вопроса» будут зависеть судьбы России и Германии. В этой ситуации задача эмиграции сводилась к тому, чтобы находиться с русским народом, и делать все для формирования российской национальной вооруженной силы.²³⁹

Сами возглавители Русской Православной Церкви Заграницей не спешили выступать с широковещательными заявлениями. Известно, что митрополит Анастасий, несмотря на угрозу интернирования, не пожелал обратиться с воззванием к русскому народу о содействии немецкой армии, мотивируя свой отказ тем, что русским патриотам неизвестны цели и задачи немцев в России.²⁴⁰

Но сдержанная позиция Владыки не означала некоей перемены в его взглядах на идеологию коммунизма. Все знают, что «война эта мыслилась как борьба и ликвидация большевизма, а русский народ должен был пережить неслыханное испытание, как плату за разрушение своего исторического прошлого, за увлечение политическими и социальными фантазиями. В этом случае русская эмиграция оказалась в исключительно тяжелом положении. Она приветствовала бы разрушение советского Карфагена, но она переживала русское горе и русское разорение. В этой трагической обстановке, пред чудотворной иконой Курской Божией Матери в Троицкой церкви, митрополит Анастасий служил молебен всем святым о спасении России».²⁴¹

Какой России? – может и должен быть поставлен вопрос. Ответ только один – России без большевиков!

Выступая в 1941 г. в Свято-Троицкой церкви с осуждением архиепископа Кентерберийского, призывавшего свою паству молиться о победе советского оружия, Владыка Анастасий говорил:

«Молиться о победе советской власти – значит просить Бога о торжестве и утверждении большевизма, уже 24 года воюющего против Бога, умертвившего десятки тысяч его верных служителей, осквернившего бесчисленное множество храмов и иных святынь в искони православной России, и причинившего другие неисчислимые страдания и бедствия русскому народу».²⁴²

12 сентября 1941 г. был сформирован Отдельный Русский корпус, позднее получивший название Русской охранной группы, в ноябре 1942 г. – Русского охранного корпуса, в 1944 г. – Русского корпуса в Сербии, в конце 1944 г. – Русского корпуса, входившего в состав Вермахта. Корпус в основном был занят охраной путей сообщения, рудников, мостов, туннелей от нападений партизан. У бывших офицеров и генералов взыграла кровь былых рубак, лихих солдат, и они вступали рядовыми в корпус, не желая упустить представившийся им шанс для будущего спасения Отчизны.

«Многие из них читали «Майн Кампф» и отлично знали истинные цели и намерения «Фюрера» в отношении России. Они верили в Россию и ее светлое будущее, не допускали мысли о возможности завоевания России Германией и мирились даже с временной победой Германии, считая большевизм-коммунизм Сталина более опасным. Поэтому «хоть с чертом, но против врага №1».²⁴³

Против партизан Тито, но не против Югославии и сербского народа. И надо сказать, в истории боевых действий корпуса были примеры спасения сербов. Самый известный из них относится к лету 1942 г., когда было «спасено от верной смерти около 10‒12 тыс. сербских православных беженцев, гонимых усташами в реку [р. Дрина служила естественной границей между Хорватией и Сербией – В. К.] и расстреливаемых... В июле-августе 1944 г. перевезено через Дрину свыше 1000 сербских детей».²⁴⁴

Как и в былые времена царской армии, в корпусе была своя церковь, освященная митрополитом Анастасием, и военные священники. Первым корпусным священником был назначен протоиерей Иоанн Гандурин. В полках исполняли свои обязанности о. Антоний Медведев, о. Владимир Ульянцев, о. Борис Молчанов, о. Никон Рклицкий, о. Никодим Нечаев, о. Григорий Баранников, о. Владимир Могилев.²⁴⁵ Там же был и Сергей Максимов, сын Владыки Гермогена. Слушатель военных курсов генерала Головина и выпускник богословского факультета Белградского университета Борис Крицкий трудился псаломщиком.

На Восточный фронт корпус так и не был отправлен. Как вспоминал Н.И. Толстой, их туда не посылали, основательно опасаясь того, что, увидев фашистские зверства, они бы отказались воевать против своего народа.²⁴⁶

В СССР были отправлены хорватские части, сражавшиеся под знаменем борьбы с большевизмом в Крыму и других местах. Католикам Гитлер, несмотря на свою неприязнь к этой ветви христианства, доверял больше, нежели православным. В Россию поехали лишь священники, благословленные на пастырскую работу митрополитом Анастасием.

Время оккупации, время партизанской войны с фашистами дорого обошлось русской эмиграции, которую многие сербы-коммунисты автоматически стали причислять к своим врагам. И немудрено, когда на доме бывшего русского посольства был помещен плакат – «Победа Германии – освобождение России», когда Гитлеру некоторые эмигранты слали благодарственные телеграммы и заявляли: «Пришло наше время. Да здравствует Гитлер и мощная немецкая армия, с которой мы идем плечом к плечу в бескомпромиссной борьбе против наших смертельных врагов коммунистов».²⁴⁷

Достаточно сказать, что от рук партизан Тито погибли десятки русских священников, служивших на сербских приходах. Например, в селе Мала Црнуча был убит священник Кокаев, в Жагубице – священник Вячеслав Зяпин, в окрестностях Пожаревца – протоиерей Вячеслав Яковлев.²⁴⁸

В военное лихолетье, вследствие непрекращающихся набегов партизан, мильковские монахи и инокини из Нимника перебрались в Белград. В итоге мужчин приютил у себя в доме в Земуне известный русский врач Софотеров. Женщины во главе с игуменьей Параскевой поселились в одном из домов на берегу р. Савы.

Полной драматизма стала жизнь монахинь Леснинского монастыря под властью хорватов. Они пережили и беззакония новых властей, и партизанские набеги, в результате которых обитель была разграблена и подожжена, и тесноту, голод и холод в белградской богадельне, и американскую бомбежку, и приход советских войск в югославскую столицу. Однако и в условиях городской жизни и сутолоки обитель сохранила свой монастырский устав. Инокини служили в русских и сербских семьях прислугами, ухаживали за больными, работали в церкви, давали детям уроки Закона Божия, французского и английского языков, писали иконы.²⁴⁹

Война ставила перед многими проблему выбора. Духовенство тоже не избежало его. Наиболее громкую известность получило имя архиепископа Екатеринославской) Гермогена (Максимова), который в 1942 г., вследствие посредничества Г. Г. Миткевича (его загадочная роль до конца неясна в этом деле), принял предложение Хорватского правительства возглавить Хорватскую Автокефальную Православную Церковь без канонического согласия Сербской Православной Церкви. В мае 1942 г. Владыкой Гермогеном были поставлены наместниками: о. Николай (Ружнецов) в Сараево,о. Анатолий (Парадиев) в Зенице, о. Василий (Юрченко) в Шиде, о. Серафим (Купчевский) в Загребе.²⁵⁰

Предыстория этого сюжета такова. После вторжения немецкой военной машины на территорию Югославии хорваты, с помощью Берлина, образовали «Независимое Хорватское Государство», в котором начались жестокие преследования православного населения. С целью окончательного отрыва тамошних сербов от Сербской Православной Церкви и было принято решение о создании самостоятельной Хорватской Православной Церкви. Сама Сербская Православная Церковь в тогдашних условиях, не обладая прежней мощью и влиянием, была вынуждена ограничиться лишь жалобой к митрополиту Анастасию на действия члена возглавляемого им Синода архиепископа Гермогена. На архиерейском суде поступок Владыки был осужден, как нарушающий права Сербской Православной Церкви. Но, тем не менее, «виновник» остался верен своему выбору, и как писал В.А. Маевский, «подвижнически нес взятый на себя крест и мужественно защищал вверенную ему русскую (а также запуганную и провоцируемую сербскую) паству, оставаясь с ней до последнего момента. Когда же советские войска приблизились к Загребу, то митрополит Гермоген, уступая настойчивым просьбам своей паствы, согласился покинуть город. Но его автомобиль был захвачен красными партизанами, и старца-владыку, вместе с сопровождавшим его регентом Космаенко, зверски убили».²⁵¹

(Маевский здесь несколько неточен. Хорватское правительство, пойдя на отмену юрисдикции Сербской Православной Церкви, пожелало, наряду с Хорватской униатской церковью, сохранить и восточно-православную и для этого пригласила митрополита. Загребская сербская церковь превратилась таким образом в русскую, неизвестной юрисдикции).

По другим сведениям Владыка Гермоген после освобождения Загреба был арестован новыми властями и судим вместе с хорватским католическим архипастырем Алоизием Степинцем, не возвысившим своего голоса против террора в отношении сербов. По приговору суда Владыка, защищавший своих пасомых перед Анте Павеличем, был казнен вместе с настоятелем храма в Загребе протоиереем Серафимом и протодьяконом Алексеем Борисовым, в то время как А. Степинац отсидел два года из шестнадцати, и сейчас его бренные останки покоятся в кафедральном соборе Загреба. И насколько мне известно, недавно он был канонизирован.

Война кончалась. Близилось освобождение Белграда, чьи жители уже могли слышать громыхание советской артиллерии. Многие уезжали, в их числе были и священники: Сергий Селивановский, Симеон Судорогин, Георгий Горский, продолжившие свой труд уже в иных странах.

Один из участников второго исхода писал:

«У врат Белграда стоит красный зверь. Медлить нельзя, надо уходить. Бросая имущество, потянулись по дорогам в неизвестность русские беженцы. Иногда удавалось попасть в переполненный поезд, взобравшись на крышу или на буфера с опасностью для жизни... Поезд стоит посреди поля. Ожидается налет... Людей выгоняют из вагонов. У русских одна мысль: отслужить молебен Царице Небесной. Как бы в ответ на их пламенное желание из толпы выходит старичок священник и говорит дрогнувшим голосом: «Отслужим молебен». Какой-то молодой человек вышел из толпы и, окинув ее взглядом, нерешительно дал тон, и в тот же момент импровизированный хор стройно ответил на возглас священника. Картина была потрясающая. Рыдающая толпа на коленях слушает молитву, которую читает священник, а по пустынной равнине под грохот разрывающихся бомб несется могучая божественная песнь... И так в продолжении всего страдного пути. На дорогах, в поездах, в бараках, всюду звучала божественная песнь, то усиливаясь, то замирая».²⁵²

Покинул страну Владыка Анастасий, даже не известив о своем отъезде официальным актом Сербскую Патриархию. Уехал П.С. Лопухин, оставивший о себе добрые воспоминания. Отъезжали в иные страны многие пастыри. Но были и те, кто оставался, не желая бросать свою паству.

Русская церковь в Югославии продолжала окормлять свою стареющих пасомых, для которых храм, приход были прибежищем в трудные годы эмиграции. К осени 1944 г. в список штатного духовенства русской Свято-Троицкой церкви в Белграде входили: о. Иоанн Сокаль, о. Виталий Тарасьев, о. Владислав Неклюдов, о. Владимир Мошин, о. Антоний (Бартошевич), о. Иннокентий (Анисимов).²⁵³

Не захотели уезжать в иные страны, в «цивилизованные и законные» зоны и лагеря разделенной Европы и многие священники из других приходов. Русское духовенство, оставшееся в Югославии, выбирало свой путь.

В Москву на имя Местоблюстителя Всероссийского Патриаршего Престола митрополита Ленинградского Алексия полетело многознаменательное письмо, подписанное протоиереем Иоанном Сокалем.

Ввиду чрезвычайной важности приводим его практически полностью.

«Рапорт.

На основании постановления Св. Архиерейского Собора Сербской Православной Церкви от 18/31 августа 1921 г. на территории Королевства Югославии русской церкви предоставлены были автокефальные права. С этого времени русская церковь в Югославии имела свою высшую иерархию, Архиерейский Синод, Епископский Совет, священнослужителей, церковные общины и церковное управление.

Но 7 сентября 1944 г. все русские архиереи во главе с митрополитом Анастасием и с канцелярией Архиерейского Синода выехали в Германию, оставив нам указ Архиерейского Синода Русской Православной Церкви Заграницей, который возложил на меня, как на старшего из оставшихся в Белграде протоиереев, возглавление Епископского Совета и управление русскими церковными общинами в Югославии на правах благочинного. Между тем высшая сербская церковная власть, видя ненормальность создавшегося положения, письменно запросила меня, на каких канонических основаниях и в каких условиях предполагается дальнейшее существование русской церкви...

Получивши этот письменный запрос, я созвал 18 сент[ября] 1944 года общее собрание Епископского Совета и церковно-приходского совета, на котором принята была единогласно резолюция: «Обратиться с просьбой Св. Архиерейскому Синоду Сербской Православной церкви, чтобы он принял Русскую церковь в Югославии под свое покровительство и чтобы назначил одного из архиереев для дел, требующих епископской санкции».

На основании этого постановления я обратился письменно с просьбой Св. Архиерейскому Синоду Сербской Православной Церкви... где изложил постановление общего собрания. Сербский Архиерейский Синод, обсуждая каноническое положение русской церкви на территории Югославии, вынес временное решение, так как окончательным разрешением этого вопроса займется в будущем Архиерейский Собор Сербской Православной Церкви. Временно же Епископский Совет и благочинный русской православной церкви, которые остались без своей иерархии, взяты под покровительство Сербского Архиерейского Собора. Для дел, требующих Архиерейской санкции, назначен преосвященный Владимир (в мире Любомир Раич, окончивший Московскую [Духовную] Академию в 1907 году), епископ Мукачевско-Пряшевский. О своем решении Сербский Архиерейский Синод известил меня письменным актом от 23.IX. 1944 г.

Таковы вкратце история и положение русской Православной церкви в Югославии, которая в настоящее время состоит из 11 церковных общин, двух монастырей (одного мужского и одного женского), 20 священнослужителей, 15 монахов, 32 монахинь и около 3 000 паствы.

От имени всех духовных лиц, оставшихся и ныне пребывающих в Белграде, и от лица всех русских церковных людей, поддерживающих тесную и постоянную связь с Русской Церковью, – выражаю искреннюю радость по случаю славных побед русского оружия, освободивших славянские земли от наших старых поработителей-врагов и давших нам, русским людям в рассеянии сущим, возможность обратиться непосредственно к Вам, ВАШЕ ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕНСТВО, с покорнейшей просьбой, исходатайствовать нам право возвращения на родину с тем, чтобы мы вошли в состав Русской Церкви, под непосредственным управлением ВАШЕГО ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕНСТВА, и честно работая на ниве Христовой, могли бы принести посильную пользу как церкви, так и своей родине.

Испрашивая Ваших Святительских молитв, остаюсь любящим и преданным сыном своей церкви и родины, Ваш смиренный послушник

Протоиерей Иоанн Сокаль».²⁵⁴

Небольшое пояснение: в состав Русского епископского совета, возглавлявшегося Владыкой Владимиром, входили: о. Иоанн Сокаль (зам. председателя), о. Виталий Тарасьев, о. Владимир Мошин, Викентий Фрадынский (секретарь).²⁵⁵ Практически среди его членов уже не было ни одного русского архиерея.

Письмо-обращение не осталось без ответа. В начале 1945 г. глава Русской Православной Церкви Алексий I в письме к Высокопреосвященному Иосифу (Цвийовичу), митрополиту Скоплянскому писал:

«В чувстве братской о Христе любви сердечно приветствую Ваше Высокопреосвященство и, полный приятнейшими воспоминаниями о Вашем пребывании у нас [делегация Сербской Православной Церкви была в гостях в России в феврале месяце – В.К.] и молитвенном общении с Вами, желаю углубить и укрепить это благодатное общение посылкой к Вашему Высокопреосвященству делегации в лице Преосвященного Епископа Кировоградского Сергия, управляющего Одесской епархии, Московских Протоиереев Стефана Маркова, Димитрия Цветкова, Проректора Богословского Института в Москве С.В. Савинского и иеромонаха Симеона, которые передадут Вам и в лице Вашем – Сербской Церкви наши чувства братской любви и сердечного сочувствия ея нуждам, а также нашего глубокого соболезнования по случаю продолжительного отсутствия Ея Главы, Святейшего Патриарха Гавриила, томящегося в фашистской неволе...

Нашей делегации мною поручено иметь с Вашим Высокопреосвященством беседу по деловым вопросам, касающихся наших церковных взаимообщений и в частности, по вопросу о переходе в наше ведение Мукачевско-Пряшевской епархии, а также тех русских приходов, которые находятся в ведении Протоиерея Сокаля».²⁵⁶

Это послание не осталось тайной для русского духовенства в Югославии и прежде всего для протоиерея Иоанна Сокаля. Уже 10 апреля 1945 г. на имя Патриарха Алексия I высылается письмо следующего содержания:

«ВАШЕ СВЯТЕЙШЕСТВО!

Русская белградская церковная община с радостью узнала, что в Белграде предполагается открытие церковного подворья Московской Патриархии. Искренне желая скорейшего осуществления этого решения, сыновне просим ВАШЕ СВЯТЕЙШЕСТВО использовать для этой цели уже существующий в Белграде наш русский городской храм и кладбищенскую часовню со всем их церковным имуществом и ризницей.

Вместе с тем мы ходатайствуем принять весь русский приход белградской церковной общины в юрисдикцию Русской Церкви, чтобы наша церковная жизнь в дальнейшем могла протекать под непосредственным архипастырским руководством ВАШЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА.

Моральным основанием для нашего ходатайства служит то обстоятельство, что мы не принимали участия в общем направлении Карловацкого Синода и в его деятельности, направленной к обособлению от Московской Патриархии. И как только представилась возможность, мы и проявили свое настроение в том, что решили остаться на местах, дождаться прихода Красной Армии и ходатайствовать о воссоединении нас с Русской Церковью

К этому побуждают нас и формальные основания. Священный Архиерейский Синод Сербской Православной Церкви в своем постановлении о положении Русской Церкви от 27/14-Х.‒1944 г. за № 1428 Зап. 166, вынес следующее решение:

«... Исключительное положение русского прихода и церковной общины имеет лишь временно е значение, пока этот вопрос не регулируется взаимным согласием между Сербской и Русской Патриархией».

Таким образом, открытием в Белграде подворья Московской Патриархии и включением нашей церковной общины в состав ее устраняется временный характер настоящего положения и заменяется прочным каноническим».²⁵⁷

8 апреля 1945 г. в Белград прибыла делегация Московской Патриархии во главе с упоминавшимся уже епископом Кировоградским Сергием (Лариным).

Делегация была принята с огромным почетом, и ей, разумеется, ни в чем не отказывали. В частности, храм Святой Троицы подарил тогда и часть своего архива. Кстати, о. Иоанн Сокаль весьма боялся за богослужебные журналы прошедших лет, в которых велись регулярные записи: кто и когда служил, в каком облачении, характер проповеди и по какому поводу она была произнесена и т.д.²⁵⁸

Однако все обошлось. Московские гости были приняты и на высшем правительственном уровне, включая прием у Тито. Парадные встречи, беседы перемежались с деловыми разговорами.

На обеде, устроенном русской православной церковной общиной, протоиерей Иоанн Сокаль, в частности, произнес такие слова:

«На Родине нашей практически осуществляется христианство... между понятиями СССР и Святая Русь можно поставить знак равенства.

1. Церковь отделена от Государства, и этим исполняется завет Христов: воздадите Кесарево Кесарю, а Божие – Богови. Деятельность Церкви и Государства в России теперь можно уподобить двум рельсам, параллельно идущим в одном направлении – вперед.

2. Уничтожена возможность обогащения одних за счет других, опять, согласно Евангелию: «трудно богатому войти в Царство Небесное».

3. Принцип обязательного и притом коллективного труда, когда один работает для всех, а все для одного – дышат заветом Апостола: «Кто не трудится, тот не ест». Таким образом Советский Союз и есть Святая Русь, осуществляющая Евангелие в жизни. Кому же мы обязаны созданием Советского Союза – Святой Руси? Кто осуществляет эту дивную гармонию жизни Государства и Церкви? Это сделал великий, гениальный Сталин. За его здоровье и благоденствие я поднимаю свою чашу».²⁵⁹

По сути это та же «политика», которая подвигала митрополита Анастасия на письмо рейхсканцлеру.

Отец Владимир Родзянко 3 апреля 1945 г. писал Патриарху Алексию I следующее:

«Выражая ВАШЕМУ СВЯТЕЙШЕСТВУ желание послужить Св. Церкви Русской, духовным чадом которой (наравне с Сербской Церковью) я себя считаю, я всецело предоставляю себя в распоряжение ВАШЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА, в надежде, что моя работа, как научного церковного работника, будет полезна Матери-Церкви и Родине».²⁶⁰

Тем временем, 21 апреля 1945 г, протоиерей Иоанн Сокаль получил от епископа Сергия (Ларина) следующее извещение:

«Священный Архиерейский Синод Сербской Православной Церкви своим актом от 27/14 ноября 1944 г. за № 1428/зап. 166, постановил, что Православный русский приход и церковная община в Белграде остаются в прежнем своем составе и исполняют свои функции по-старому, под наблюдением Сербской Православной Церкви. Причем указано, что такое положение Русской Церковной общины имеет лишь временное значение, до согласования по этому вопросу между Сербской и Русской Патриархиями.

Актом же от 13 апреля 1945 г. ...Св. Синод дает разрешение на канонический отпуск всем священникам заграничной Русской Церкви на территории Югославии, которые находились под покровительством Сербской Церкви.

На основании вышеизложенного и принимая во внимание наши с ВАМИ переговоры по этому вопросу, я, по данному мне полномочию Святейшего Патриарха Московского и всея Руси АЛЕКСИЯ, принял причт и общину Св. Троицкой церкви в Белграде в каноническое и евхаристическое общение и подчинение Московской Патриархии и включил их в состав Белградской Церкви Московской Патриархии, о чем 19 и 20 апреля 1945 г. мною послан Указ и даны соответствующие распоряжения Настоятелю Белградской Св. Троицкой Церкви протоиерею Иоанну Сокалю».²⁶¹

Указ от 19 апреля утверждал протоиерея Иоанна Сокаля настоятелем Свято- Троицкой церкви в Белграде и временно исполняющим обязанности благочинного русских приходов на территории Югославии. В нем же епископ Сергий (Ларин) писал о. Иоанну Сокалю:

«Поручаю Вам принимать в общение с Московской Патриархией клириков и монашествующих т[ак] называемой] «Карловацкой группировки», через принесение покаяния, о чем составляйте акты и препровождайте в Управление делами Московской Патриархии.

По всем вопросам обращайтесь за указаниями к Московской Патриархии непосредственно.

По вопросам о Св. мире, Антиминсах и утверждению постановлений по бракоразводным процессам, а также по всем делам, требующим архиерейской каноническ[ой] санкции, обращайтесь в Священный Синод Сербской Церкви».²⁶²

20 апреля епископ Сергий утвердил рапорт протоиерея Иоанна Сокаля о составе клира Свято-Троицкой церкви. В него входили: протоиерей Владислав Неклюдов, протоиерей Виталий Тарасьев, священник Владимир Мошин, протодиакон Александр Качинский, исполняющий обязанности псаломщика А.Д. Охотин, исполняющая обязанности псаломщика В.Н. Лучинская, приписной, вне штата, иеромонах Антоний (Бартошевич), староста церкви – Г. В. Бартошевич, секретарь благочиния – В.Ф. Фрадынский. Равным образом была включена вся церковная община при Свято-Троицкой церкви в состав Белградского подворья Московской Патриархии.²⁶³

Была составлена подробная, хотя и небрежная с историко-церковной точки зрения, опись имущества и утвари храма. Обращает на себя внимание запись о наличии 12 комплектов архиерейских облачений. Однако в Белграде не было уже ни одного русского епископа, кто мог бы их носить.

27 апреля Владыка Сергий подписал список священнослужителей, принятых в общение с Московской Патриархией. В него, кроме уже перечисленных лиц, входили: протоиерей Сергий Ноаров, сверхштатный священник в Св. Троицкой церкви; протоиерей Виталий Лепоринский, настоятель церкви в Земуне; протоиерей Иоанн Гандурин, настоятель церкви св. царя Лазаря; протоиерей Алексий Ефремов, иеромонах Иларион (Скляр), игумен Лука, настоятель братства «Святого Креста».

Епископ Сергий отмечал, что названное братство принято в евхаристическое общение «после выраженного ею раскаяния в грехе пребывания в т[ак] наз[ываемой] «Карловацкой церкви» в расколе. «Русское Иноческое братство Святого Креста в Земуне» в конечном итоге вскоре перешло из юрисдикции Сербской Церкви,в ведение Московской Патриархии.²⁶⁴

Был принят в общение и женский Леснинский монастырь с игуменией Ниной во главе. Монахини намеревались выехать в СССР, но были определенные затруднения, в том числе в связи с их отпуском из юрисдикции Сербского Синода.²⁶⁵

На весну 1946 г. в число инокинь входили: игуменья – Нина Косаковская, манатейные монахини – Есфирь Румса, Илария Голуб, Феофания Слободенюк, Никодима Головко, Горгония Ковальчук, Дорофея Мойсеюк, Капитолина Пилюта, Варвара Суханова, Анастасия Мосолова, Феодора Львова, Зосима Машкина, Савватия Машкина, Досифея Гусева, Неофита Фурса, Евсталия Лискович, Петронила Пинкевич, Севастьяна Ковальчук, Агнеса Явор, Манефа Шадук, Нектария Кудрякова, Антония Гошко(Гожко), Поликсения Левчук, Ангелина Грачева, Евгения Вишневская, Анисия Волкова, Евсевия Пятничук, Еликанида Полещук, Михаила Яковлева, Гавриила Морозюк; рясофорные монахини – Анна Худая (Худан), Елена Воробьева, Нина Граббе, Мария Чаплиц, Августа Гусаковская, Пелагея Попович, Мария Янко; послушницы – Анна Жаркова, Вера Модрах, Варвара Потемкина, Мария Ольшановская, Надежда Левицкая.²⁶⁶

Состав не был постоянным. К февралю 1947 г. в списке уже отсутствовали имена Савватии Машкиной, Нектарии Кудряковой, Ангелины Грачевой, Евгении Вишневской, Анисии Волковой, Евсевии Пятничук, Еликаниды Полещук, Михаилы Яковлевой, Гавриилы Морозюк, Августы Гусаковской, Пелагеи Попович, Марии Янко, Анны Жарковой, Веры Модрах, Варвары Потемкиной, Надежды Левицкой. Но прибавлялись новые– Екатерина Кудрякова, Мария Антонюк, Тавифа Михайлова, Сидония Аниховская, Виктория Водолазова, Ксения Колобова, София Бердяева.²⁶⁷

Здесь трудно судить, не имея должной информации, о причинах этого довольно резкого обновления, особенно о выбытии шестнадцати сестер. Вероятно, одни уходили в сербские монастыри, другие шли в мир, третьи тихо умирали...

Но не это главное. В стороне можно оставить и панихиду по Рузвельту, отслуженную в храме Владыкой Сергием, что вызвало удивление и даже возмущение у прихожан.

Можно сказать, что суть приезда делегации – в воссоединении русских людей в Югославии с Московской Патриархией. Да, это произошло. В храме Святой Троицы был отслужен соответствующий молебен с окроплением церкви и всех прихожан святой водой.²⁶⁸

Все это важно, но у делегации имелась первоочередная задача – побудить Сербскую Православную Церковь к решительному отмежеванию от «Карловацкой группировки». А этого и не получалось.

Владыка Сергий по своему возвращению в Москву сообщал Г.Г. Карпову:

«Епископ Емельян открыто заявил, что разрыв с эмигрантами для них тяжел, так как они в течении 26 лет помогали эмигрантскому Синоду, тем самым желая помочь всей Русской Церкви, что уведомления от Московской Патриархии о запрещении эмигрантов в священнослужении – они не получали, что как профашистов Сербский Синод судить карловчан не будет, ибо это политика, а они ведут Церковь Сербскую вне политики.

... Мне очень грустно констатировать свое бессилие в выполнении задания Московской Патриархии и Вашего. Я их не смог выполнить точно по отношению эмигрантской иерархии. Я столкнулся с организованным сопротивлением Синода Сербской Церкви в целом, при абсолютной «диктатуре» митр[ополита] Иосифа. Особа Патриарха Гавриила лишь служит удобной мишенью, когда надо сослаться на отсутствие полномочий Синода и отказаться.

По всем разговорам и впечатлениям митр[ополит] Иосиф – русофоб, но прикрывающийся тогой «русофильства», ибо это выгодно ему. Полагаю, что имея Югославянское правительство хорошего министра культов (вероисповеданий), как например: д-ра профессора Радована Казимировича или лучше, полковника прот. Караматиевича, можно было бы надеяться на большие успехи в деле формального разрыва с эмигрантским так наз[ываемым] «архиерейским синодом».²⁶⁹

Все это было неудивительно. Так, на слова о. Иоанна Сокаля о силе России Емельян, епископ Тимочский, и Владыка Иоанн Нишский ответили, что «всякой силе есть конец», и они не хотят вмешиваться в политику.

«Мы, – говорили они в беседе с о. Иоанном Сокалем, –не хотим коммунизма, мы против всего направления нынешнего правительства. Сейчас убивают сербов больше, чем убивали раньше немцы, это делают хорваты, потому что во главе хорват Тито. [В сущности, здесь речь идет о гонениях и репрессиях на православных по вероисповеданию четников, выступавших в недавней войне под флагом монархизма – В.К.] Устраняют из школ Закон Божий, отбирают у нас земли, чем же мы будем существовать. Если так продолжится дальше, то народ наш возненавидит русских больше, чем немцев, так как они поддерживают Тита [так в тексте – В.К.] и его правительство». В добавление к сему епископ Владимир сказал: «Я люблю Россию старую и ее войска, а Красная Армия это разбойники. Мы не хотим большевиков, народ наш против того, чтобы они сюда приходили».²⁷⁰

И тем не менее одно дело завершилось успехом – Белградская церковь Святой Троицы вошла под юрисдикцию Московского Патриархата. Остальные приходы переходили в состав Сербской Церкви в подчинение сербских епархиальных архиереев, как это было, например, на территории Воеводины в Бачской епархии. Оставшееся там небольшое число русских за неимением русских священников обслуживало сербское духовенство, знающее русский язык и русское духовное пение.²⁷¹

Потекла новая церковная жизнь. Протоиерей Иоанн Сокаль, о. Владислав Неклюдов, профессор Сергей Троицкий были в Троице-Сергиевой Лавре почетными гостями на празднестве 500-летия по случаю поставления собором русских архиереев святителя Ионы митрополитом. Уже упоминавшийся иеромонах Антоний (Бартошевич), ученик Пимена Софронова, в 1949 г. указом Патриарха Московского и всея Руси Алексия I был удостоен сана архимандрита.

Московская Патриархия постепенно обретала у русских эмигрантов авторитет. Ярким подтверждением этого могут служить письма о. Владимира Родзянко. В 1947 г. он писал Предстоятелю Русской Церкви:

«Я недавно получил предложение от Англо-Православного Содружества св. Преп. Сергия Радонежского и св. муч. Албания... в Лондоне стать его духовником и настоятелем его англо-православного молитвенного дома св. Василия Вел[икого] в Лондоне и, может быть, секретарем Содружества... Я ответил Содружеству частным письмом, чтобы Господь и привел меня к ним снова, я желал бы служить у них не иначе, как в юрисдикции Вашего Святейшества. Секретарь Содружества H.M. Зернов в частном же письме сообщал мне, что и они стоят на той же точке зрения, т.е. желают сотрудничества с Московской Патриархией, хотя и считают, что в Содружестве могут быть лица и иных русских юрисдикции... Если Ваше Святейшество полагает лучше для дела и для меня оставаться не там, где я есмь, и отклонить предложение Содружества – я приму это за выражение Божией воли. Если же Вашему Святейшеству угодно будет возложить на меня послушание принять это предложение – я приму его и буду просить Ваших указаний».²⁷²

Вопрос был деликатен, и в Москве не торопились с ответом. Сам о. Владимир в своих письмах к сестре Анне в Париж писал, что выступления иерархов зарубежной Церкви принесли немало бед православному люду в России и убыстрили смерть Св. Патриарха Тихона. Полемизируя с ней, он подчеркивал, что «Моссовская] Патриархия своим путем вернула к церкви миллионы душ в России и спасла от растления целые церкви Балкан и восточн[ой] Европы. Это реальный факт.

Что касается ссылки Вл[адыки] Анастасия на Ос.8:4 ["Поставляли царей сами, без Меня, ставили князей, но без Моего ведома; из серебра своего и золота своего сделали для себя идолов; оттуда гибель». – В.К.], это только подтверждает все мною вышеизложенное: когда люди начинают действовать без Бога – получается погибель. Но если одни – в силу своего антихристианства – уже это сделали, то зачем повторять их ошибку и во имя своих новых земных царств разбирать Церковь Божию и обрекать миллионы на духовное растление? Ведь к этому сводится вся ваша программа. Пока суть да дело, пока создается ваше проблематичное царство при помощи разных гитлеров и Трумэнов и прольется еще море крови – пастыри разбегутся ― кто за границу, кто еще куда, остальных посадят... а овцы? Останутся без окормления? И все это во имя чего? Той или иной династии?»

И дальше, в связи с фразой сестры, что в Париже за Московской Патриархией пошли худшие:

«Какие бы они ни были на деле там у вас в Париже, но в многомиллионной массе у нас на Родине они – я верю, также, как и древние – лучшие».²⁷³

В свое время личность о. Владимира Родзянко интересовала Москву. В бумагах ГАРФ сохранился отзыв одного из тех людей, кто хорошо знал его:

«Человек он способный, даровитый и идейный священник... Думаю, что его не следует выпускать из рук, а наоборот держать в одном из демократических государств для службы среди русских, но не держать вблизи американской и английской зоны, т.к. его родители постараются облегчить ему переезд на запад в Лондон, и тогда враги могут использовать его в своих целях».²⁷⁴

В 1949 г. в числе клириков благочиния Московской Патриархии в Югославии числилось 17 человек: священники Иоанн Сокаль, Виталий Тарасьев, Владислав Неклюдов, Виталий Лепоринский, Алексей Крыжко, Сергий Ноаров, Александр Мирошниченко, Никон Веселовский, архимандрит Макарий (Матвеенко), протодиакон Александр Качинский, архимандрит Антоний (Бартошевич), игумен Лука (Родионов), иеромонахи Тимолай (Пастухов), Никандр (Беляков), Феофан (Шишманов), иеродиаконы Зосима (Иованович), Савва (Ранисавлевич).²⁷⁵

Сестры Хоповской монастырской общины, восстановленные в советском гражданстве, пошли под начало Московской Патриархии и были приняты в общение с Матерью-Церковью епископом Кировоградским Сергием. Причисленные к Белградскому подворью, они ждали возвращения в Советский Союз, о чем было подано соответствующее ходатайство гражданским властям.²⁷⁶

По мысли Патриарха Алексия I, предполагалось их посеской Православной Церкви писал: «В связи с намеченным переводом Богословского института и курсов из Новодевичьего монастыря в Москве в Троице-Сергиеву Лавру, возникает вопрос о замещении освободившихся помещений... Лучше всего было бы открыть в нем женский монастырь, потребность в котором сильно чувствуется верующими. Однако наполнить монастырь одиночками, хотя бы при наличии опытной игумений, не является желательным. Было бы лучше осуществить перевод туда уже действующего женского монастыря с авторитетной игуменьей. Таким монастырем, годным к переводу, является Леснинский монастырь в Белграде».²⁷⁷

Однако в ведомстве Г.Г. Карпова решение вопроса затягивалось, несмотря на тревожные вести из Белграда. В ноябре 1949 г. о. Иоанн Сокаль в письме к одному из иерархов (видимо к Владыке Сергию) сообщал:

«Хоповско-Леснинский монастырь каждый месяц хотят выслать из Белграда, но посольство, слава Богу, отстаивает, ссылаясь на то, что они ждут переезда на Родину.

Американцы, узнавши об их тяжелом положении, уже дважды предлагали перевезти их на казенный счет в Америку, обещая им все выгоды и удобства. Об этом пишут им епископы Никон [Рклицкий – В.К.] и Серафим [Иванов – В. К.], но матушка-игуменья Нина ответила, что она принадлежит Московской юрисдикции и поэтому не может быть никакого разговора о переезде к отколовшимся от Матери-Церкви... В случае ее смерти сестры вряд ли выдержат долго такую тяжесть жизни. Уже 7 лет они живут как бы на вокзале, не уверенные, что с ними будет завтра... Думаю, что больше года они такого испытания больше не выдержат».²⁷⁸

Эти слова оказались пророческими. В 1949 г. на место умершей матушки Нины заступила монахиня Феодора. В самой Югославии после фактического разрыва отношений с СССР наступили тяжелые времена для всех тех, кто каким-либо образом был связан с Москвой.

В частности, это коснулось и самой Сербской Православной Церкви. Так, уже в 1948 г. руководитель правительственной комиссии по вероисповеданиям генерал Джурич заявил Патриарху Гавриилу, что если он отважится поехать на 500-летие Русской Православной Церкви и приуроченное к этому знаменательному событию совещание глав автокефальных церквей мира, то он лишится патриаршества и права возвращения на родину. Только после интерпелляции МИД СССР Патриарх смог вылететь спецсамолетом, предоставленным советской стороной, в Россию.²⁷⁹ Во время различных официальных встреч и конфиденциальных бесед Сербский Патриарх, касаясь Тито, «высказывал резкое недовольство проводимой им политикой в отношении Сербской Православной Церкви. По словам Патриарха Гавриила, югославским правительством арестовано до 90 человек православного духовенства. Арестованные подвергаются унижению и посылке на каторжные работы в то время, как осужденный по процессу католический епископ Степенац [Степинац – В.К.] пользуется различными привилегиями в тюрьме. Такое отношение к православному духовенству Патриарх Гавриил объясняет по своему, а именно тем, что Тито хорват, а не серб, и что во главе комиссии по вероисповеданиям стоит католик генерал Джурич, а заместителем его является мусульманин».²⁸⁰

Такое толкование было основано на исторической национальной логике. Но здесь не надо лишних слов: все мы хорошо знаем историю своей страны, чтобы понимать «строителей нового мира».

Тогда же начались гонения властей и на русских, в том числе и на инокинь.

«Был изгнан в Албанию русский женский монастырь, составленный большей частью из наших Леснинских сестер, основанный матушкой Диодорой. Изгнан в полчаса без церковных книг и церковного имущества. Его участь боялась разделить матушка Феодора и решила с Божьей помощью перевезти обитель во Францию».²⁸¹

И 31 июля тронулся поезд, увозящий насельниц в Париж. Вначале жили в приютившем их женском католическом монастыре в Сен-Клу, потом переехали в здание бывшей католической семинарии в местечке Фурке, расположенном в 17 км от столицы. В середине 60-х гг. французское правительство реквизировало усадьбу, в которой размещалась женская обитель. Новое пристанище монахини обрели в Провемоне, где и сейчас теплится русская свеча.

Иной, как уже говорилось, оказалась судьба монахинь монастыря «Благовещение» под водительством игумений Диодоры (Дохторовой). В свое время – в 1924 г. вследствие гонений румынских властей, запрещавших им не только читать русские книги, но и говорить на родном языке (хотя еще в 1919 г. румынская власть провозгласила, что будет уважать национальность и религию), они переехали в Сербию. К 1947 г. к монашеской общине принадлежали: священник Василий Августинович Кулак, Нина Митрофановна Балацкая, Гликерия Семеновна Бужак, Иулита Семеновна Гатлан, Агния Ивановна Куприянюк, Мария Стефановна Лескович, Еликанида Ивановна Липавская, Апраксия Михайловна Наливайко, Параскева Яковлевна Непомнящая, Магдалина Васильевна Офросимова, Екатерина Тимофеевна Селицкая, Мария Васильевна Синько, Надежда Никитовна Цафута, Филарета Марковна Чумакова, Уриила Стефановна Штунь, Анисия Ивановна Щемер, Макария Даниловна Якимчук.²⁸² Все они приняли советское гражданство и ждали возвращения на Родину.

Определенную надежду им внушали слова секретаря Московской Патриархии Л.Н. Парийского, к которому они обратились в 1946 г. с просьбой о ходатайстве перед Патриархом об их приеме и покровительстве, передав соответствующее прошение. Тогда он ответил: «Будьте спокойны, вас безусловно примут, считайте, что вы уже имеете монастырь, но, когда это будет, сказать сейчас не могу».²⁸³

Ожидание растянулось на годы. В 1950 г. уже из Албании, из монастыря св. Власия вблизи Дураццо вновь последовало слезное обращение тому же Парийскому. Там были и такие строки:

«Нас изгнали из Югославии, потому что мы подданные СССР и потому, что мы не скрывали, что любим свою родину. Мы в Албании. Здесь нас очень хорошо приняли и гражданские и церковные власти, но Вы можете понять, как прискорбно не понимать языка, на котором совершается богослужение».

Завершала письмо просьба о ходатайстве перед Патриархом об их приеме на родину, «где бы мы могли служить Богу, православной Церкви и народу под окрылием родной, любимой церковной иерархии».²⁸⁴

Нельзя сказать, что Алексий I бездействовал. Была отослана денежная помощь в размере 10 тысяч рублей, возбуждено ходатайство о въезде инокинь в СССР и размещении в одном из женских монастырей.²⁸⁵ Но решающее слово принадлежало не ему, а Совету по делам Русской Православной Церкви, без позволения которого ничего нельзя было сделать. А такового не последовало. В 1951 г. глава МИД А.А. Вышинский сухо сообщал Г.Г. Карпову, что его ведомство согласно с мнением Совета о нецелесообразности въезда монахинь и их священника на территорию СССР.²⁸⁶ К сожалению, дальнейшая судьба инокинь мне неизвестна. Можно предположить, что они навечно остались на албанской земле.

В Албанию высылались и священники, как например, Григорий Александрович Крыжановский, Дмитрий Северьянович Томачинский, просившие оттуда о возвращении на родину.²⁸⁷ Судьбы священства были различны – кого-то ждала депортация, кого-то – тюрьма, кого-то – смерть. В 1949 г. о. Владислав Неклюдов писал Л.Н. Парийскому:

«Вообще же здесь для русских вообще, а для советских] граждан в особенности становится все тяжелее... Вот что здесь происходит.

В связи с резолюцией Коминформбюро местные власти стали подозрительно смотреть на всех сов[етских] граждан, подозревая их в неблагонадежности и даже в шпионстве. Многих лишили службы, многих – пенсии и очень много арестованных совершенно невинных людей... 11 мая в Сараево арестован русский протоиерей, настоятель находящейся в ведении о. Иоанна Сокаля, как благочинного русской церкви. Ему, кажется, пришла виза на выезд в СССР, и он, получив из посольства в Белграде вызов, пошел доставать разрешение. Теперь мы, как «иностранцы», не можем передвигаться без специальных в каждом случае разрешений. Когда он, пополняя бланк, написал, что едет по вызову посольства СССР, это вызвало неудовольствие. Вечером к нему пришли, произвели тщательный обыск, взяли пишущую машинку, радиоприемник, фотоаппарат и... всю наличность церковной кассы, а также, конечно, и его самого и посадили в узилище, где он безвестно пребывает и по сей день. Имя его – о. Алексей Крыжко... Он писал мне, что больше всего боится, что в последнюю минуту, когда придет так жадно ожидаемая им виза, его засадят и поездка сорвется. По-видимому, так оно и случилось».²⁸⁸ В итоге югославский народный суд приговорил о. Алексея за шпионскую деятельность к 11 годам заключения. Сидевший вместе с ним в тюрьме о. Владимир Родзянко в 1952 г. писал Патриарху Алексию I, что о. Алексей просил всем передать следующее: «Скажите там, что все клевета и никогда я никаким шпионом не был, а только лишь хотел быть верным своей Церкви, пастве и родине».²⁸⁹

И еще одна жертва раздора Сталина с Тито – священник Владислав Неклюдов. Он был арестован скорее всего летом 1949 г. по обвинению в намерении по просьбе о. Алексея просить посольство СССР ходатайствовать перед югославскими властями за невинно арестованных в Сараево. Как писал о. Иоанн Сокаль митрополиту Николаю (Ярушевичу), «эта просьба квалифицируется как шпионаж и за это подвергаются оба большой опасности».²⁹⁰

9 декабря о. Иоанн Сокаль сообщал митрополиту Крутицкому:

«В ночь с 29 на 30 ноября погиб о. Владислав. Это случилось накануне суда над ним в Сараево, куда его и переслали из белградской тюрьмы... погиб исключительно благодаря своей честности и доверчивости. Понятно, что такого человека они и не допустили до суда. Он был храбрый, мужественный и бесстрашный; беззаветно любил Родину и преданным ей остался до конца. Его совесть была чиста, и потому он не боялся смерти».²⁹¹ (По другим данным, он погиб в белградской тюрьме²⁹².)

Солидарного мнения об о. Владиславе был и о. Владимир Родзянко. Сообщая Патриарху Алексию I о гибели своего собрата, он писал:

«Известны мне обстоятельства последних минут протоиерея о. Владислава Неклюдова. Он был поставлен в такое положение, что самое его появление на суде должно было бросить тень на Мать-Церковь Русскую и дать повод для вражды к ней Церкви Сербской. Он предпочел «положить жизнь за други своя» и без колебаний это сделал. «Самоубийством» было названо то, что церковь венчает венцом мученическим, потому что это не был акт отчаяния или безверия, но наоборот – сознательная жертва за церковь, веру и истину. Самых последних минут о. Владислава никто из его тюремных товарищей лично вообще не видел».²⁹³

Другая судьба ждала архимандрита Антония (Бартошевича), ждавшего разрешения на въезд в СССР. Нельзя сказать, что о. Иоанн Сокаль не хлопотал за него перед Московской Патриархией: сохранились его письма к Патриарху Алексию I и митрополиту Николаю. В июле 1948 г. он писал главе Русской Церкви, что архимандрит Антоний, «будучи одиноким, без всяких средств к существованию, ...терпеливо ждет уже 4-й год какого-либо назначения. Не получая ответа на поданные два прошения, он приходит в отчаяние и думает, что его надежда возвратиться на родину никогда не осуществится. В борьбе за существование он может уйти от нас и озлобиться, и мы лишимся хорошего инока и даровитого человека. Молодого монаха очень не хотелось бы подвергать искушению приходской жизнью. Оставить его у нас тоже не следовало бы, так как реакция сочтет его отвергнутым со стороны Москвы и сразу же будет группироваться возле него, как недовольного и обиженного. Это внесло бы расстройство в нашу приходскую жизнь. Самое подходящее для него место – это монастырь, где он мог бы организовать живописную школу, быть полезным и духовно сохраниться».²⁹⁴

В ноябре того же года о. Иоанн информировал митрополита Николая, что Синод Сербской Православной Церкви уговаривает архимандрита Антония занять должность преподавателя в семинарии и дает ему две недели на раздумья.

«Если от Вас, – подчеркивается далее в письме, – не последует никакого ответа, то он физически принужден будет согласиться на это предложение. Сербы и сейчас иронизируют над его терпением в течение стольких лет».²⁹⁵

Патриархия хранила молчание. В этой ситуации архимандрит Антоний решил вовсе покинуть Югославию, уехав в 1949 г. в Швейцарию. В произошедшем Московский Патриархат нельзя упрекнуть – право принятия решений принадлежало не ему, а прежде всего ведомству Карпова.

Страну покидали многие. Небольшое примечание: если вместе с немецко-фашистскими войсками покинула страну треть русских эмигрантов, то в начале 50-х гг. из титовской Югославии выехали 4/5 из остававшихся еще русских людей. Причем 10% выбрали Восток, 90% – Запад.²⁹⁶

Уехал протодьякон Александр Качинский. На чемоданах жила семья о. Иоанна Сокаля – жена Мария Софроновна, дочь Нина, сын Анатолий. 14 июля 1948 г. в письме к Патриарху Алексию I он взывал о помощи:

«В Белграде все знают, что я несколько лет прошу перевода... Если я не еду, то это объясняют тем, что я сам не хочу, так как нахожу, что на родине живется плохо, хотя я другим советую, или вообще тут священники не нужны, или меня считают недостойным, что унижает меня с моральной стороны. Дети мои советские граждане и, при изменившихся политических условиях, как иностранцы, должны будут уйти со службы. Все это расстраивает нашу семейную жизнь и приводит к отчаянию... Еще раз умоляю Ваше Святейшество принять меня на любую должность и в какое угодно место, главное лишь бы в этом году».²⁹⁷

Однако соответствующие органы не спешили давать «добро». 9 декабря 1949 г. последовал уже отчаянный вопль о помощи к митрополиту Николаю.

«После Владислава, – взывал о. Иоанн, – хотят погубить и меня; на днях вызывали дочь и сообщили, что нашу семью считают врагами югославского народа; это за все то доброе, которое мы оказали им, посвятивши лучшие годы нашей жизни, причем еще добавили, что нам здесь места нет. А когда мы сказали, что ждем визы, то на это представитель Министерства] Внутренних Дел] – подполковник заявил: «Ее вы подождете в другом месте». Положение очень тревожное и посему сердечно прошу принять все возможные меры к ускорению визы».²⁹⁸

В конечном итоге это обращение возымело свое действие. Виза была получена, и в начале 1950 г. о. Иоанн Сокаль с семьей прибыл на родину, получив вскоре назначение ректором в Саратовскую Духовную семинарию.

В этой ситуации все заботы о храме и пастве легли на плечи о. Виталия Тарасьева, а затем его сына Василия. Он родился в 1932 г. После войны закончил богословский факультет Белградского университета. Заботился о русских могилах на кладбищах Югославии. Как и его отец, он крестил, венчал, исповедовал и укреплял в вере. Я помню его как вечно куда-то спешащего, озабоченного вереницей нескончаемых дел, которые при его безотказности только множились. Скончался в 1996 г. и похоронен рядом с отцом у северной стены храма Св. Троицы, своеобразным фундаментом которого стала русская земля, увезенная для памяти смертной и живой изгнанниками. Сейчас в церкви трудится уже третий представитель семьи Тарасьевых, окормляя свою православную паству.

Я давно уже не был в Югославии, но отчетливо помню и храм Св. Троицы и русское кладбище с покосившимися крестами, и с полустершимися от времени на них надписями, и тех русских и сербов, которые были реальными участниками недавних исторических событий, носителями православной веры, представителями славянства.

И сейчас, когда мы вновь переживаем «минуты роковые», когда славянство практически представляет собой некую аморфную массу, остается надежда, что наши единоверные и единоплеменные народы сумеют, как уже бывало в истории, преодолеть унификационные соблазны цивилизационного мира и, осознав свое родство и единство, выразить себя именно православными и славянскими, чтобы не потерять то, что ценой больших страданий сберегли наши отцы и деды, и умножить данный Богом славянству талант.

Отец моей матери, Петр Павлович Панов, принадлежал к дворянскому сословию в то время, когда это сословие еще пользовалось своим традиционным уважением. Занимал место какого-то отдела Главного почтамта в Москве; пользовался служебной квартирой в здании этого учреждения на Мясницкой улице. Высокий, худощавый, с добрым, но всегда сохранявшим выражение достоинства красивым лицом, украшенным длинными бакенбардами. Дедушка был человеком кристально чистой, благородной души, исключительной доброты, постоянного участия к каждому бедняку и обездоленному. Был вполне предан своей семье и ревностному отношению к службе, а вне этого – церкви, где являлся одним из столпов художественного хора. Каждый праздник и в воскресенье пел на обедне, а вечером на всенощной. Часто пел и на обеих литургиях – «ранней» и «поздней», в промежутке между которыми приходил на завтрак домой, обычно приводя с собой кого-нибудь из бедняков-певцов, большей частью «богему», тянувшуюся к рюмочке водки с аппетитной закуской. Бабушка Оля к этому времени уже подготовляла горячие пирожки и еще что-нибудь вкусное, хотя и относилась с полным несочувствием к дедушкиной симпатии в отношении к этим пасынкам судьбы. Бормотала в кухне что-нибудь относящееся к нелестной характеристике гостей, но перед гостем проявляла приветливость под строгим взором дедушки. Дедушка и сам любил с гостями выпить рюмочку-другую в разговорах о бурах и англичанах, о композициях Бортнянского, Турчанинова и Виноградова, о разных местных вопросах, которые служили темой забот и обсуждений в кругу церковного прихода. Семья строго соблюдала посты, радостно встречала праздники, гордилась успехами молодежи в школе, но чаще огорчалась по поводу школьных неудач и детских шалостей.

Детей было много, как мама говорила, более 20-ти. Как и в каждой патриархальной семье, каждый год дети рождались и большей частью умирали во младенчестве. Первая забота была – крестить ребенка, чтоб не умер некрещеным. Дожили до взрослых лет 5 детей.

Мама родилась в 1872 г. 26 июля, 29-го была крещена с именем Серафима. Среди живых детей была старшей, за ней шла сестра Ольга ― высокая, эффектная девушка, гордого, надменного и властного характера; затем брат Владимир, наследовавший от отца прекрасный, мягкий бас и спокойный, уравновешенный характер, но не стяжавший больших успехов в школе, сидел в классах по два года к великому огорчению дедушки, который питал особую слабость к этому старшему сыну: звал его «генералом», лелея тайную надежду, что он когда-нибудь поднимется до этой высокой ступени на общественной лестнице.

Младший брат – Павел, «полковник» в мечтах дедушки – живой, импульсивный, остроумный, всегда улыбающийся мальчик задавал семье особенно много забот. Постоянно приносили оповещения о непозволительных шалостях в школе, редко проходил день без жалоб обитателей огромного почтамтского дома о разбитых окнах и всяких «безобразиях». По окончании Тенишевского технического училища перебрался к старшим сестрам и брату в Петербург. Здесь я помню его привлекательным молодым человеком, веселым, «душой общества» и опасным Дон-Жуаном. В первые месяцы первой мировой войны он был тяжело ранен в бедро и до смерти пользовался костылями, но в период революции в голодные годы оказался наиболее жизнеспособным и ловким из всех родных. Пользуясь костылями и военной шинелью, путешествовал поездом во все стороны в поисках продуктов для пропитания. [...]

Я родился в 1894 г., по старому стилю 26 сентября. Родители жили тогда на Надеждинской улице. Незадолго до моего рождения умер мой старший брат Костя в младенческом возрасте. После того как его отняли от груди, ребенок захворал и вскоре умер. Нельзя описать, что вынесла моя мать в течение этого времени и в ожидании моего рождения. Родился я счастливо. Когда неожиданно наступили роды, отец в панике бросился за врачом, а когда вернулся, я уже лежал в «готовом виде», и потом оказался вполне здоровым и нормальным младенцем. Для матери мое рождение было счастьем. Она сама меня кормила, и по существу я был для нее первым ребенком, давшим ей первое материнское счастье. Наверное, от нее, от этих первых лет ее семейной радости во мне осталась сердечная нежность и теплота.

Знаю, что крестили меня в Преображенском соборе – церковь была недалеко от нас. В мои приезды за последние годы в Ленинград я бывал в этой церкви, чувствовал себя как-то связанным с нею. [...]

Отец был по убеждению социал-революционером. Его политические единомышленники беседовали у нас о разных моментах борьбы с правительством, покушениях, карательных экспедициях, созыве первой Думы.

Хорошо помню тогдашний журнал «Зритель» с оттиском кровавой ладони на обложке в связи с знаменитым приказом градоначальника генерала Трепова: «Патронов не жалеть, холостых зарядов не давать». [... ]

Во время выпускных экзаменов мы... работали много и дружно, а летом 1913 года всей семьей поехали к нам в Великие Луки... Важным был вопрос об избрании высшей школы... я колебался между Горным институтом и университетом. Купил книжку Шмулевича для поступающих в высшие учебные заведения с подробным указанием программ всех институтов и всех факультетов университета с указанием условий приема, и стал ее внимательно просматривать с решением выбрать для себя наиболее интересное безотносительно к будущей карьере. Остановился на историческом отделении историко-филологического факультета и послал туда заявление.

В то время историко-филологический факультет Петербургского университета делился на четыре отделения: классическое, романо-германское, славяно-русское и историческое. Последнее, кроме чисто исторических предметов по всеобщей, русской, византийской истории, истории славян и методологии истории, включала и философскую группу и классические языки, и историю русской литературы, и иностранных литератур, историю искусств, введение в языкознание, а в числе рекомендуемых были и курсы по государственному праву, политической экономии и статистике.

Состав профессоров университета был в то время, в буквальном смысле, блестящим. Я с увлечением слушал лекции у С.Ф. Платонова, Н.И. Кареева, у А.А. Васильева, А.Е. Преснякова, А.И. Введенского, Н.О. Лосского, Д.В. Айналова, работал в семинарах и просеминарах, и в течение первого года успел сдать много зачетов...

Лето 1914 года мы всей семьей... проводили в Великих Луках... В обществе со дня на день рос интерес к Балканскому кризису, который разразился после Сараевского убийства австрийского наследника престола, эрц-герцога Фердинанда и Австро-Венгерского ультиматума Сербии, принятие которого означало бы аннулирование государственного суверенитета. Все русское общество было охвачено порывом братской славянской солидарности и сознанием исторического долга России – защиты сербского народа от немецкого завоевания. Русский ультиматум вызвал в России общее сочувствие и необычайный подъем патриотических чувств. Патриотические манифестации и антигерманские демонстрации свободно протекали в Москве и в Петербурге... Всюду началась запись добровольцев. На общий порыв откликнулся и университет, хотя студенчество было освобождено от мобилизации. [... ]

В сентябре 1914 года добровольческий порыв моих товарищей по гимназии захватил и меня. Отец моего одноклассника Бориса Кудрявского, назначенный начальником полевого лазарета 284-й пехотной дивизии, сформированной в Петербурге, уходя на фронт, взял с собой сына, а Борис предложил идти вместе с ним своим троим друзьям: Саше Капустину, Юрию Быховскому и мне. В течение нескольких дней мы превратились в солдат, и сопровождаемые благословениями родных, погрузились в поезд, направлявшийся в Брусиловскую армию, которая в то время взяла Львов и шла по Галиции в направлении к Величке на польской границе и к Перемышлю. Нас довезли до Львова, и оттуда походным маршем мы двинулись на север через Ярославль, где и наша дивизия вступила в бой с австрийцами. За участие в этих сражениях и мы были награждены георгиевскими медалями. [...]

К концу лета я был произведен в прапорщики и откомандирован в запасной батальон, расположенный тогда в Полтаве... В конце октября мой запасной батальон получил назначение на Западный фронт, а я был откомандирован на Кавказский фронт с назначением в 155-й пехотный кубанский полк. Этот полк тогда стоял на позициях, на высотах недалеко за прежней русско-турецкой границей. Последний русский городок, до которого доходила железная дорога, был Сарокомыш. Там были размещены в свое время казармы пограничных русских частей, а в данное время находилась база штаба первого кавказского армейского корпуса, во главе которого был старый генерал Колетин, герой еще туркменской экспедиции. [...]

Когда мы влетели на окоп, турки бросились бежать, бросив орудия и пулеметы. На рассвете мы увидели всего несколько убитых турок и несколько раненых, которых позднее увезли санитары. Нас пока никто не беспокоил. Широкое наступление пошло удачно до самой Гасан-колы, а через несколько дней и до Эрзерума. За наш подвиг все мы, командир батальона и нас четверо ротных командиров, были представлены к ордену Святого Георгия. Но, по неумелому представлению полкового штаба, мы, четверо младших офицеров, не получили Георгиевский орден, а только красный темляк на шашки (Анны 4-й степени) и Станислава III степени на грудь. Позднее, по особому представлению командира полка, я вместо ордена Святого Георгия получил высокий орден Святого Владимира с мечами

Для меня лично этот боевой опыт и катастрофа первого штурма, унесшая столько молодых жизней, имела большой внутренний смысл. Ощущение непосредственной близости смерти и своей полной зависимости от простой случайности родило во мне чувство бессмысленности смерти, и моей личной неспособности отнять чужую жизнь. Я почувствовал, что никогда не смогу лично убить человека независимо от сознания моего долга защиты родины. Я об этом не говорил, но с этого времени, идя в бой во главе части, не вынимал оружия. Мне причинял страдание вид каждого убитого: и своего, и противника. Мне было жаль раненого: и русского, и турка. [...]

В феврале я жил в Петрограде... захваченный, как и все общество, напряженностью политической атмосферы, которую ясно демонстрировали в газетах белые полосы столбцов, выброшенных цензурой. Начиная от смерти Распутина (в декабре 1916 года), напряженность в политической атмосфере непрерывно росла, предвозвещая вероятность общественных взрывов, что усугублялось осложнениями продовольственного снабжения, в частности, недостатком хлеба.

Я уехал в Киев за один день до февральской революции. В Киеве я узнал о совершившемся перевороте и о дальнейшем развитии событий – делегации Государственной Думы в царскую ставку, отречение Государя за себя и за сына, об отказе брата царя Михаила Александровича от принятия царского сана, о формировании Временного правительства. Уже в первый день, скитаясь по улицам с взволнованной толпой, я пришел к зданию театра, где происходил революционный митинг, и прошел на сцену, слушая выступления разных ораторов, в частности, какого-то умного солдата, говорившего о мерах обеспечения успеха революции для защиты революционной власти. Значение происшедших событий заставило меня поспешить с возвращением в Эрзинджан, где в то время также кипело революционное движение.

Мой друг, Владимир Иванович Короткевич ― петроградский юрист, заведовавший в то время телеграфной службой корпуса, рассказывал мне о том, как были получены первые известия о перевороте. Ночью его разбудил телеграфист, подозвав к аппарату, который возвещал об отречении Государя. Сразу ночью В.И. Короткевич побежал к начальнику штаба, генералу Ласточкину, который в первый момент не поверил в возможность такого переворота, и сам побежал к прямому аппарату. Получив подтверждение из штаба армии, генерал Ласточкин поспешил к командиру корпуса. Старый генерал, услышав об отречении Государя, горько заплакал.

Непрерывные совещания в течение нескольких дней. Мучительно бились над вопросом оповещения армии, особенно фронтовых частей о происшедшем перевороте. Я приехал, когда все уже было ясно.

Почти каждый день происходили на площади перед штабом митинги, главную организационную роль на которых играли, большей частью, офицеры и студенчество, особенно из армян и грузин. Иногда выступали и старшие офицеры. Так, однажды начальник штаба дивизии убедил толпу не срывать со здания штаба русский национальный флаг, который символизирует власть русского государства в этой завоеванной турецкой земле. Часто делались доклады о программах прежних и теперешних политических партий: социал-революционеров, социал-демократов, большевиков, меньшевиков и т.п. Движение быстро перешло во фронтовые части, где местами молодые офицеры пытались взять на себя роль руководителей, но разложение армии шло быстро, хотя и с меньшим числом кровавых эксцессов, какие происходили на Западном фронте. В высшем военном руководстве царило горькое уныние в сознании своей беспомощности остановить разложение. Ввиду постоянных нарушений воинской дисциплины и все растущим числом преступлений были созданы судебные комиссии из солдатских делегатов под руководством офицера-юриста, но это не дало никаких результатов... Через мои руки шло опубликование чуть не ежедневно приходивших телеграмм с демагогическими широковещательными приказами Керенского, взывавшего к государственному сознанию разлагавшейся армии с наивными утешениями, что он «верит и ждет!»

Осенью я снова, вместе со своим посыльным, украинцем Сафронием, поехал в Киев. Там он меня оповестил, что уже провозглашена демобилизация, и что он остается дома, а мне советовал не ехать на Кавказ. Я все-таки поехал обратно через Донскую область, где местный патруль отобрал у меня офицерскую шашку и предупредил об опасности, что меня захватит начавшая организовываться Добровольческая армия. Кое-как я все-таки добрался до Тифлиса и потом до штаба корпуса в Эрзинджане, где разложение армии шло полным ходом. Солдаты уходили с фронта, разделяя полковое имущество, оставляя завоеванные области следовавшим за ними турецким частям. Я перешел в прикомандированный к штабу корпуса I пограничный конный полк, которым командовал ротмистр Кутелия, и вместе с эскадроном переехал в Тифлис, где он был переименован в кавказский ординарческий эскадрон при штабе армии, а с провозглашением Грузинской республики стал грузинским ординарческим эскадроном. Тогда я и ушел из него на штатское положение, найдя себе какую-то гонорарную работу.

В Тифлисе я узнал, что там основан историко-филологический факультет, переформированный из существовавших до того Высших женских курсов. Я сразу же записался туда для продолжения начатого университетского курса. Экзаменов не сдавал, но в конце учебного года, летом 1918 г., взял от них удостоверение о прослушанных двух семестрах.

Политические события в течение зимы 1917‒1918 гг. развивались со стихийной быстротой. В процессе распада российской государственности образовалось Украинское государство во главе с бывшим кавалергардским офицером, гетманом Скоропадским под политическим протекторатом Германии. [...]

Я вернулся в Киев, в тогдашнюю «самостийную Украину» летом 1918 г. на украинском пароходе под командой грубого немецкого боцмана. «Самостийность» в то время была не больше, чем идеалистическая национальная тенденция, выражавшаяся в культурном отношении, главным образом, в пении украинских песен, а в государственном быту в употреблении ломаного полуукраинского, полурусского языка в канцеляриях. Город жил еще бытом дореволюционной буржуазной России, которая широким потоком через пограничную Оршу лилась в гостеприимный сытый Киев из голодающего Ленинграда. На историко-филологическом факультете Киевского университета нашли приют многие петроградские ученые, между ними мой учитель Димитрий Власьевич Айналов. Параллельно с возобновлением прерванного войной курса на историческом отделении историко-филологического факультета я сразу записался и в основанный в то время Киевский Археологический институт, что как-то содействовало установлению близкого знакомства и позднее сотрудничества с рядом выдающихся киевских историков, филологов и археологов – В.М. Довнар-Запольским, С.И. Масловым, Смирновым, Яворским и особенно с Н.Д. Полонской, занимавшейся древнейшим периодом русской истории. В то же время манила к себе и кипучая культурная общественная жизнь послевоенного периода с размножавшимися большими и малыми театрами и расцветавшим кинематографом...

Вскоре я поступил помощником режиссера в открывшийся тогда новый драматический театр под руководством талантливого ученика школы Станиславского режиссера Лукьянова, сделавшегося впоследствии светилом советского кино. Подобралась группа опытных актеров. Работа с талантливым режиссером была для меня интереснейшей школой. Из постановок запомнилась западная драма «Гибель «Надежды» и особенно «Царь Иудейский», поставленная в Киеве впервые, и не сходившая со сцены весь осенний период. Параллельно с работой в театре я прилежно слушал лекции в Университете и в Археологическом институте.

Моя театральная карьера прервалась политическими событиями. В начале зимы немецкие военные силы, служившие опорой режима гетмана Скоропадского, оставили Украину и ушли на родину. Возникла ситуация внутренней борьбы с народным украинским движением под предводительством Петлюры, отряды которого в декабре 1918 года окружили Киев. Поскольку гетман бежал с немцами в Германию, при отсутствии регулярной украинской армии правительство прибегло к организации добровольческих дружин, главным образом из офицеров последней войны и студентов русской национальности под лозунгом «Наша родина». В одну из дружин попали и мы... и оказались в рядах защитников Киева на Дарницком направлении. Петлюровские отряды перешли в наступление и к вечеру заняли город. Дружины защитников, поскольку они не разбежались, были интернированы и заключены в здании городского музея, а я, получивший при перестрелке тяжелое пулеметное ранение правой руки (пуля раздробила кости), был доставлен в немецкий госпиталь, который еще задержался в Дарнице... Вообще же занятие города Петлюрой прошло довольно мирно. Новое правительство не проявило репрессий к заключенным дружинникам и вскоре отпустило их на свободу. Оно само находилось в критическом положении перед наступающей Красной Армией, которая уже в январе 1919 года заняла Киев. [...]

На третий день удалось перевезти меня из Дарницкого госпиталя домой, благодаря помощи нашей соседки, жившей в доме напротив – Оли Кирьяновой, студентки III курса медицинского факультета. [...]

Оля предложила свои услуги: проехать на извозчике через петлюровские части и привезти меня домой. Взяла с собой широкую меховую шубу моего отца и мою студенческую фуражку, в которую меня там облачили, замотав больную руку, усадили в санки и без приключений, через толпы петлюровцев, привезли домой. [...]

Политические события развивались с необыкновенной быстротой. Уже в январе 1918 года Красная Армия овладела Киевом, и в городе установилась Советская власть.

Когда оказалось возможным засунуть руку в рукав, я возобновил... занятия в Университете. [...]

В это время Киевский исполком установил комиссию для ликвидации религиозных установлений. При этом не был забыт вопрос о культурных и художественных сокровищах киевских церквей и монастырей, и в этой области по советам наиболее авторитетных деятелей науки и искусства были созданы при комиссии четыре специальных секции, в которых имелись и археографическая, сформированная по указанию Киевского Археологического института, во главе которой стоял профессор Довнар-Запольский. Руководителем секции был назначен славист, специалист по славянской палеографии ― профессор Сергей Иванович Маслов. В комиссию вошли в качестве сотрудников бывший в то время директором археологического музея Беляшевич, известный издатель, библиофил Сергей Кульженко, славист доцент Яворский, ассистенты Яницкий и Базилевич и два студента Археологического института – Николай Тищенко и я. Каждому члену этой секции поручалось в течение недели обследовать рукописные и книжные фонды определенных монастырей и церквей и представить доклад с общим обзором коллекций и перечислением редких и ценных рукописей и старопечатных книг. Комиссия работала в течение всей весны и собрала интересные материалы, о которых впоследствии сообщил в печати руководитель секции, профессор Сергей Иванович Маслов. Для меня эта работа была ценнейшей школой-практикой, как археографии и палеографии, так и методики каталогизации рукописей и старопечатных книг. [...]

19-го мая мы с Олей повенчались в университетской Десятинной церкви [...]

Под натиском наступавшей Добровольческой армии советские войска в августе 1920 года уступили Киев армии генерала Бредова, и мобилизация бывших офицеров привела меня в возродившийся в те дни лейб-гвардии конный полк, в то время составлявший Дивизион конной гвардии в составе сводного кирасирского полка... Мои письма с фронта не были утешительными. Я видел отсутствие ясной политической идеологии в руководстве добровольческого движения, политическую неграмотность в огромном большинстве офицерского состава и внутреннюю зыбкость организма армии, при полном равнодушии, а чаще отрицательном отношении крестьянского населения к контрреволюционным войскам.

В ноябре месяце наш полк в Сумах погрузился в теплушки и потянулся на юг. Я отпросился у командира съездить попрощаться с родными в Киеве, нашел еще одного офицера попутчика и с моим ординарцем Лукашиным... на двух санях пролетели за сутки через леса и поля в районе банд Шуба до Ромодана, там погрузились в поезд, и через неделю добрались до Киева. Пробыв дома 2‒3 дня, я поехал обратно в полк вместе с Олей, не желавшей больше расставаться, и с моим Лукашиным в вагоне-теплушке с группой профессоров, стремившихся в Крым. С большими задержками и... приключениями доехали до Кременчуга в тот момент, когда над ним уже рвалась советская шрапнель. Встревожили выходившую из города небольшую кавалерийскую часть – эскадрон Лейб-драгунского полка, присоединились к ней... и походным порядком... по снежной пустыне, через район махновских банд, к концу декабря добрались до берега Азовского моря и до базы нашего полка. Много было трудностей и опасностей по пути, которые Оля перенесла мужественно. Нелегко было и на месте, где свирепствовал сыпной тиф, и где Оле сразу пришлось вступить в тяжелую должность полкового врача. Постепенно «отошли» от усталости и обжились, а потом даже и приятно и интересно прожили целый 1920 г. в немецкой колонии Ак-Кобеке, в культурной обстановке, с пианино, среди высоко интеллигентных, интересных и нескольких талантливых молодых людей.

В начале зимы добровольческий фронт на Перекопе был прорван Красной Армией, началась тяжелая эвакуация. Нам с Олей с трудом, с одним чемоданчиком в руках, удалось погрузиться на старый угольщик «Аскольд», где целую первую ночь пришлось просто стоять на ногах в сбитой массе уставших до изнеможения офицеров и добровольцев... через несколько дней мы доплыли до Константинополя... Вернемся ли?.. Когда?.. Куда едем?.. Зачем?.. Оля плакала. Молодежь бодро стремилась к новому будущему, весело утверждала: «Через год дома будем!» Я знал, что не скоро. Может быть – никогда. Может быть, лет через пять, когда перемелется, новая жизнь позовет нас, вероятнее – много позже... [...]

В декабре месяце доплыли до Которской бухты, но там не задержались, а повезли нас в Бакар, крайнюю северную пристань на хорватском побережье Адриатического моря. Здесь простояли недели две – до нового 1921 г., и 3 января спустили нас на берег и посадили в поезд, который отвез нас в Копривницу, маленький чистенький хорватский город на венгерской границе. Здесь осела наша группа из 50-ти человек, которых разместили семьями или одиночками по отдельным хорватским домам, а меня с Олей и еще одну брачную пару... в гостиницах. Как и всем русским эмигрантам, была определена денежная помощь по 400 тогдашних динаров на человека. В то время довольно большая сумма, поскольку наш полный пансион в лучшей местной гостинице стоил по 300 динаров на человека. [...]

В соответствии с общим правительственным положением о русских беженцах было организовано управление колонии, ведавшее как вопросами отношений с местными властями и центральными учреждениями в Белграде, так и внутренней жизни колонии... Благодаря гостеприимному отношению всего местного общества, и в особенности местных домов, оказавших приют как русским семьям, так и холостым беженцам-одиночкам, очень быстро все мы живо вошли в местную среду, где культурное хорватское общество, семьи тамошних сербов и богатые еврейские дома соперничали между собой в размерах внимания к нам и посильной помощи особо нуждающимся беженцам.

Мы с Олей, вероятно, одни из первых укрепили наше материальное состояние. Я, с почти законченным университетским образованием, надеялся получить место преподавателя, и поэтому главное внимание посвятил изучению сербско-хорватского языка, местной истории, географии, литературы... Оля чуть не с первых дней получила в ряде семей частные уроки по французскому языку и по роялю... Юрист Годлевский устроился помощником к одному богатому адвокату. Талантливый художник, мой ровесник, человек большой культуры, Виктор Николаевич Шевцов получил работу на местной фабрике стекла. Впоследствии был преподавателем рисования и французского языка в гимназии городка Кореницы в Лике, а позже работал в Королевской комиссии по собиранию материалов для росписи церкви в Опленце. Прекрасный пианист Лев Веселовский зарабатывал сначала уроками музыки, а потом аккомпанементом на концертах в Белграде и других городах. Кое-кто нашел физическую работу. Полковник Дерюгин открыл в соседнем селе фабрику производства сыра и хорошо зарабатывал. Горный инженер Владимир Николаевич Мамонтов получил управление рудниками угля и жил там помещиком, а потом работал на самостоятельных изысканиях. Переведенные позднее в Югославию из Галлиполи последние части Добровольческой армии частью расселялись в рядах общей эмиграции, а частью были приняты на большие общественные работы по постройке железных дорог, а частью в пограничную службу. Общеизвестный факт, что русская эмиграция в Югославии наиболее глубоко вошла в местную жизнь во всех областях культурной жизни в сравнении с положением русских беженцев во Франции, где типичным стало для русских шоферское занятие, или в Англии, где общий тип русского культурного эмигранта художественно обрисован в талантливом творении Црнянского «Роман о Лондоне».

Может быть, одним из наиболее типичных явлений в истории русской эмиграции в Югославии, было вхождение русских талантливых представителей искусства в югославскую театральную среду. Не останавливаясь на общеизвестных фактах о русских режиссерах Ракитине, Юреневе и др., художниках-декораторах В. Загороднюке, А. Вербицком, Жедринском и др., балеринах Карсавиной, Фроман и др., в Белграде, Загребе, Любляне, Скопле, Новом Саде, Сараево и др., нужно вспомнить, что мало было в Югославии городов и местечек, где русские не принимали участия в театральной местной жизни. [...]

Как и вся русская интеллигенция, которую остроумный Степанов в своих мемуарах метко охарактеризовал как «поющую, вопиющую, взывающую и глаголящую», наша русская колония не оказалась без талантов. Все пели, многие играли, декламировали, танцевали. Вероятно уже через месяц-два по приезде в Копривницу был устроен первый «русский вечер» с концертным отделением, где Оля с Веселовским блестяще исполнили на рояле в четыре руки увертюру к Вагнеровскому «Тангейзеру», княгиня Тохтамышева, хорошая балерина, удивила публику классическими балетными номерами, маленький хор исполнил в декорациях популярную «Волга, Волга», и с двухактной маленькой опереттой «Мезальянс», скомпонованной мною как мозаика из русских известных ансамблей, дуэтов, трио и хоров. Зал был переполнен, успех потрясающий! И это выступление не было единичным. [...]

В том же, первом, году нашего пребывания в Копривнице мы основали и хор в местной православной церкви с участием местных певцов-сербов, которым первое время руководил мой брат, а после его отъезда в Белград принял управление я, и управлял им 12 лет до нашего отъезда из Копривницы.

Оля любила церковную музыку. С детских лет она пела в гимназическом хоре своей Фундуклеевской гимназии (насколько я помню, в то время под управлением известного регента Калишевского) и потом, до своей смерти, в наших беженских русских хорах в Копривнице, в Панчево, в русской церкви в Белграде, а с 1948 г. в Сербской церкви в Загребе. Обладала красивым звучным контральто и при каждом удобном случае, когда у нас или у добрых знакомых собирался хотя бы маленький ансамбль, уговаривала певцов принять участие в домашнем концерте. В Копривнице нам удалось сначала по памяти восстановить наиболее известные композиции хорового пения, начиная с «обиходных» мотивов и привычных праздничных тропарей и кондаков, а потом постепенно собралась и довольно большая нотная библиотека путем копирования концертных композиций Бортнянского, Виноградова, Львова, Архангельского и других из репертуара русских художественных хоров в Загребе (Космаенко) и в белградской русской церкви (Маслова и др.). Иногда приезжавшие в Копривницу певцы-артисты и капеллы русских певцов-балалаечников усиливали и украшали наш скромный местный хор. Особенно памятен мне один такой приезд группы певцов-музыкантов, которые присоединились к нашему хору на пасхальной литургии, когда наше первое торжественное «Христос Воскресе» так потрясло атмосферу, что полопались и посыпались стекла из окон под церковным куполом... Ездили мы иногда с нашим хором и в соседние места на праздники – в монастырь Леповину, в Вараждин, в Крижевцы, в Беловар и др.

Оба мы уже в августе 1921 г. получили места преподавателей в Копривнической гимназии: Оля – французского языка, я – истории и географии. [...]

Самые светлые воспоминания остались у меня о наставническом коллективе Копривнической гимназии. В год нашего поступления на службу это был еще старый состав преподавателей, заслуженно пользовавшихся уважением всего города. Директор, Иван Штембергер, германист по специальности, являлся образцом служебной корректности, тонкого воспитания и горячей любви к Родине, родному народу и традициям его культуры. Я бы сказал, что этот дух славянофильства царил и во всем коллегиуме, отражая общее настроение всей хорватской интеллигенции. По старинной академической традиции весь «профессорский сбор» собирался в субботу вечером на «Бергерабанд», в интересной беседе и с хорошим пением народных песен... засиживались иногда и до рассвета. И в служебной обстановке гимназии преподаватели жили дружно, не перенося в школу настроений улиц в связи с политической борьбой хорватской национальной партии Степана Радича и самостоятельной демократической партией Светозара Прибичевича с идеологией интегрального югословенства, хотя оба эти идеологические направления не могли не выявиться в параллельном существовании двух педагогических объединений – «профессорских друшствах» – хорватском и югословенском, каждое со своим печатным органом: «Наставническом вестником» и «Профессорским гласником». Мы на себе совсем не чувствовали этого расхождения в общественных настроениях. [...]

Уже в 1922 г. мне удалось сдать в Белграде государственные экзамены по исторической группе Историко-филологического факультета перед комиссией, которую составляли профессора Е.В. Спекторский в роли председателя, А.П. Доброклонский по истории средних веков, М.А. Георгиевский по древней истории... А.Н. Афанасьев по истории Нового времени, Ф.В. Тарановский и А.В. Соловьев по русской истории, А.Л. Погодин по истории славян и В. В. Зеньковский по истории новой философии. Все эти ученые при личном знакомстве произвели на меня глубокое впечатление как глубиной и энциклопедической широтой своих знаний, так и личной обаятельностью, которая при дальнейшем знакомстве с некоторыми из них превратила первоначальную симпатию в искреннюю дружбу...

Одним из первых, вовлекшим меня в белградскую научную среду, думаю, был Александр Львович Погодин (1872‒1947) – выдающийся представитель русского славяноведения [...]

Вскоре после нашего знакомства на экзаменах и наших бесед о моих научных занятиях в России по его предложению я стал членом Археологического общества... наши дружеские отношения неизменно продолжались до его смерти 16 мая 1947 г., и судьба судила мне принять участие в его погребении на белградском кладбище. [...]

В Копривнице, параллельно с учительской работой в гимназии и ознакомлением с сербской, хорватской и словенской историей, географией и литературой, возобновил и прерванные студии по древней русской истории и, благодаря исключительному вниманию проф. Степана Ившича в Загребе и проф. Райка Нахтигаля в Любляне, получил возможность широкого пользования библиотечными сокровищами югославской Академии и люблянского славистического семинария. Таким путем я понемногу написал три больших сочинения «Древнейшую этнологию Восточной Европы» (осталась неиспользованной), «Варяжский вопрос» и «Черноморская Русь». [...]

Весной 1928 г. мне удалось в Загребском университете защитить и мою докторскую диссертацию о норманской колонизации на Черном море. [...]

У меня установилось и личное знакомство, а потом и близкие дружеские связи с русским «Семинарием Н.П. Кондакова» в Праге и тамошними византинистами и историками искусства Н.П. Толлем, Н.Л. Окуневым, Д.А. Расовским и приезжавшим к ним из Гейдельберга Г.А. Острогорским.

Но наиболее близкая связь прочно установилась с русскими учеными в Белграде и с русскими обществами в соседнем Панчево, где тамошние соотечественники группировались около панчевского русского госпиталя, высококультурным, гуманитарным учреждением, в котором русские больные из всей Югославии находили приют и помощь талантливых, ученых докторов: интерниста В. Воронецкого, хирургов В.А. Левицкого и Ф.И. Пельцера, А.С. Мандрусова и др. [...]

Наладившиеся личные научные связи, успех научных статей и выступлений постепенно родили мысли о возможности университетской карьеры. Я как-то написал об этом А.Л. Погодину, прося у него совета, не попытаться ли мне получить место ассистента в Белградском университете при кафедре славянской истории или византиноведения, и к моему удивлению, получил от него ответ, в котором сообщалось, что он сразу же переговорил обо мне с профессором византиноведения Драгутином Анастасиевичем, который сразу предложил мне участвовать в конкурсе на место доцента византиноведения на философском факультете в Скопле, до того занимаемое профессором Филаретом Граничем, переходившим в то время на кафедру патрологии в Белградском богословском факультете. [...]

Осенью того года [1930 – В.К.] был расписан конкурс на место доцента византиноведения в Скопле. Я подал заявление. Факультет избрал референтами профессоров Д. Анастасиевича и Ф. Гранича, которые написали самый положительный отзыв о моих работах. Выборы прошли единогласно, с тем чтобы я, кроме кафедры византиноведения, принял от проф. Гранича и предмет древней истории, а поскольку процедура с утверждением моего избрания могла затянуться, факультет в интересах преподавания ходатайствовал о немедленном моем назначении, хотя бы в качестве прикомандированного до момента утверждения. В весеннем семестре 1931 г. я уже преподавал в Скопле историю Византии и историю Римского царства. [...]

Между тем вопрос моего «утверждения» затянулся «по не зависящим от меня обстоятельствам». [...]

Весь школьный 1931/1932 г. я снова преподавал историю в копривнической гимназии. Но весной 1932 г. в гимназии случилась большая неприятность. В одном из высших классов ночью была произведена демонстрация против тогдашнего белградского абсолютистского режима. Местные партийные факторы этот случай раздули, и после матуры [экзамены на аттестат зрелости – В.К.] гимназия в виде наказания была закрыта, и все преподаватели разосланы по другим городам. Меня переместили в гор. Панчево... мне пришлось привыкать к новой среде... Правда и тут я встретил полное внимание и дружелюбный прием, но отношения были более или менее официальные. Известную роль сыграло и то обстоятельство, что с одной стороны, мы с Олей через моего брата и госпиталь были сильнее связаны с местным русским обществом, а, с другой стороны, мои научные интересы тесно связали меня с Белградским университетом, где меня скоро выбрали приват-доцентом по византиноведению, и с Русским научным институтом, в котором в то время шла живая научная и общественная работа [...]

Семь лет нашей панчевско-белградской жизни были, вероятно, наиболее спокойным, устоявшимся периодом в жизни нашей семьи. [...]

Шестого апреля рано утром, около шести часов, Оля, проснувшись, подошла к радиоприемнику, и мы услышали торжественно-истерическую речь Гитлера, в которой объявлялась война Югославии. Весть моментально распространилась по Скопле, и воцарилось томительное ожидание наступающей катастрофы. Немецкое наступление с болгарской границы было стремительно. Вероятно, уже часов в 10 влетела в город колонна легковых автомобилей, в каждой по два солдата, и понеслась на юг, на Пелопоннес. Сразу установилась немецкая комендатура, в разных пунктах города на перекрестках были поставлены часовые... На улицах было совершенно спокойно, так как никаких попыток сопротивления не было. Не было ни одного выстрела, и публика ходила, с любопытством наблюдая маневры одетых, как на параде, завоевателей. [...]

Около полудня были посланы немецкие патрули по главным улицам от железнодорожной станции через весь город вниз по реке Вардару до загородного пустыря, где было наспех огорожено колючей проволокой большое пространство для лагеря военнопленных.

Эти немецкие патрули по дороге подбирали всех прохожих и длинной колонной гнали их за проволочную ограду. В эту колонну неожиданно попал и я. Мое счастье было, что колонна проходила мимо здания университета, в которое мне удалось ускользнуть в промежуток между двумя патрульными провожатыми. В мертво опустевшем здании я пробрался в свой византологический. факультет, захватил там 3‒4 редких книги – историю Ф.И. Успенского, византийскую историю Гельцера, свою коллекцию фотографий сербско-греческих грамот и 2 копии византийских мозаик: лик св. Димитрия Солунского и равеннскую копию византийской придворной дамы и с ними подмышкой по задворкам добрался до дому...

В течение этого утра для острастки населения было с аэропланов сброшено несколько бомб, одна из которых разрушила половину богатого здания железнодорожного вокзала, а другая ударила в кафедральную церковь Богородицы на нижнем Вардаре и вместе с ней разрушила церковное здание, в котором находился склад издательства «Хрищанское дело», среди которых находилась и только что вышедшая книга «Хиландарские игумены», написанная мною вместе с моим приятелем, ассистентом Милодрагом Пурковичем. По счастью, за несколько дней перед тем мы с ним получили по 50 авторских экземпляров, и это все, что разошлось по библиотекам. [...]

В течение сравнительно короткого промежутка времени между гитлеровской речью и вступлением немецких войск профессор Иосиф Матасович в числе других предусмотрительных успел попасть на поезд, идущий на запад, и добрался до родного Загреба, где провел время войны и умер, не дождавшись освобождения. Мой друг, Светозар Радойчич, талантливый историк искусства, как и Пуркович, попал в немецкий плен и провел войну в одном из страшных лагерей в роли носильщика трупов массами умиравших заключенных... Весь остальной состав факультета остался в Скопле, не подвергаясь особым неприятностям, а после перехода Македонии под болгарскую власть получил возможность уехать в Белград, где весь профессорский состав был причислен к философскому факультету Белградского университета.

При переходе города в руки болгар мои прежние болгарские знакомые проявили интерес к моему существованию. В частности, уполномоченный профессора Филова (тогдашний глава болгарского правительства) профессор Димитрий Димитров (историк искусства), с которым мы познакомились в свое время на византологическом съезде в Софии, привез мне предложение перейти на службу в Болгарию, приняв место директора музея в оккупированном греческом городе Кавалле на Эгейском море, о чем даже была напечатана заметка в болгарской газете. Эта заметка сыграла печальную роль в моей жизни, так как вызвала недоброжелательство сербов. Я не принял этого предложения, и получив товарный вагон с небольшими остатками обстановки, книгами, картинами и носильными вещами переехал в Белград. [...]

После передачи Македонии под болгарскую оккупацию новые власти содействовали выселению сербской интеллигенции из Македонии, где с первых дней начала проводиться болгаризация населения, начиная со школы и церкви, где сербские священники были заменены болгарскими. Большая часть живших тут русских эмигрантов осталась на своих рабочих местах. Мой университетский друг (коллега по Петербургскому университету) Алексей Кириллович Елачич, ненавидевший немцев славянофил, идеалист, от душевного потрясения заболел психически. По пути в Белград он попал в Ниш в психиатрическую больницу, где и умер. [...]

В эти годы глубокой подавленности под гнетом оккупации, в мыслях о страданиях Родины в борьбе с фашизмом, люди все сильнее, тянулись к Церкви. Мы с Олей жили сравнительно недалеко от храма (в 20 минутах хода), и для нас обоих русская церковь стала главным духовным прибежищем. Ходили туда почти ежедневно и утром и вечером, постоянно участвуя в пении любительского хора на левом клиросе, благодаря чему хорошо усвоили все церковные службы. Я часто руководил хором на левом клиросе. В связи с тяготением русского общества к Церкви при благословении митрополита Анастасия были организованы богословские курсы для популяризации знаний догматического богословия, истории русской церкви и канонического права, как и для изучения церковного устава. В качестве преподавателей наряду с богословами-священниками был привлечен ряд видных профессоров, таких как Алексеев, Сергей Викторович Троицкий, Александр Васильевич Соловьев, Щербаков и другие, участвовал и я. Параллельно с тем у митрополита Анастасия проходили закрытые собрания кружка видных ученых и общественных деятелей с информационными докладами и беседами по злободневным проблемам мировой политики и церковной жизни, в частности, в связи с вопросами о фашизме, национал-социализме... нацистскими теориями Розенберга и другими. После закрытия богословских курсов несколько выдающихся слушателей приняли церковный сан, в частности, бывший журналист Николай Васильевич Рклицкий, ставший впоследствии архиепископом Никоном в США, игумен Аверкий (тоже в США), педагог Федор Раевский – епископ Савва в Австралии, братья Антоний и Леонтий Бартошевичи, последовательно занимавшие кафедру в Женеве. Тогда же, 26 сентября/9 октября нового стиля 1942 г. принял и я рукоположение в диаконы, а через неделю ― 1 или 14 октября, на праздник Покрова Богородицы стал иереем. Стал служить в Белградской русской церкви. Там я провел все время оккупации и первые 3 года после освобождения, работая в то же время преподавателем истории в Белградской русской гимназии и продолжая свои научные занятия дома, в постоянном общении с друзьями – А.В. Соловьевым и Г.А. Острогорским. [...]

Общее уныние сменилось летом 1943 г. при весточке о немецкой катастрофе под Сталинградом надеждами на скорое освобождение и верой в конечное поражение фашизма, среди немецких солдат стало заметным падение духа, разочарование и ожидание катастрофы. Начался уход сербской молодежи в партизаны. Летом 1944 г. последовала спешная эвакуация немецких учреждений и отдельных воинских частей... Уехала за границу и большая часть русского духовенства во главе с митрополитом Анастасием, которая сначала осела в Мюнхене, а после слома Германии переселилась, в большей части, в Америку и другие части света. В Белградской церкви остались четыре священника: настоятель о. Иоанн Сокаль... о. Владислав Нехлюдов (Неклюдов – В.К.), Виталий Тарасьев и я. Четырнадцатого октября, в день Покрова Богородицы и в день второй годовщины моего рукоположения, я поехал утром служить литургию в кладбищенской Иверской церкви и уже по пути увидел в городе волнение. На одном переходе стоял грузовик, нагруженный винтовками, которые разбирались группой собравшихся прохожих. Служил я литургию один с псаломщиком и церковным стражем Анисием. По возвращении на Битольской улице среди столпившейся на троту блики встретил проходившую колонну советских танков, которую восторженно приветствовало население. [...]

Советские воины – и встречные одиночки, и размещенные по разным центрам города отряды, не проявляли никакого недружелюбия к моей священнической рясе. В первый вечер после освобождения нашего района по нашей улице проводился обход новоустановившимися сербскими властями, которые арестовывали всех подозреваемых в сотрудничестве с немцами, к числу которых относили и русских эмигрантов. В том числе арестовали и меня, и с довольно большой группой арестованных привели в здание милиции на улице княгини Любицы, где и поместили всех в огромном подвальном помещении, набитом арестованными. Тут были профессора университета из соседних домов, несколько эмигрантов, а потом, прогулявшись по всему помещению, я увидел там и несколько известных политических личностей периода оккупации. Всех нас коротко допросили о нашем поведении во время оккупации, в отношении меня упомянув, что я был оккупационными властями уволен на пенсию, как доцент университета, и принял священнический сан в 1942 г. Проспали ночь на полу, а на утро меня вызвали наверх к советскому молодому офицеру, прикомандированному к данному центру милиции. Это был культурный, очень симпатичный боевой офицер, который подробно расспрашивал меня о положении русских в Белграде, о составе местного общества, об их занятиях, материальном положении, в частности о русской церкви. После окончания допроса сразу передал меня в местный орган управления с распоряжением немедленного моего освобождения, и сам вывел меня на улицу, чтобы предохранить от возможных неприятных столкновений. [...]

Советские власти проявили большую благожелательность по отношению к остаткам русской эмиграции, но немалое число людей, известных мне по своей антисоветской общественной деятельности были арестованы и отправлены в Россию. Большинство из них были осуждены на заключение в лагерях. В числе их был проживавший в Загребе Шульгин, один из четырех делегатов, отправленных Временным правительством к Николаю II для убеждения его отречься от престола. Он провел на родине 13 лет в тюрьме, а потом был поселен в г. Владимире, куда к нему приехала из Загреба жена. Там он дожил до глубокой старости, постепенно теряя зрение, и умер в 1976 г., пережив на 10 лет свою жену. [...]

К русской белградской церкви советская власть проявила большое внимание. Отец настоятель с остальным духовенством стали ходатайствовать о принятии этой церкви под вердикцию (юрисдикцию – В.К.) Московской Патриархии, что было сравнительно быстро осуществлено. Причем церковь стала Белградским подворьем Московской Патриархии и передана под защиту советского посольства в Белграде. Реальная связь была осуществлена путем нескольких приездов советских церковных представителей: сначала епископа Сергия с профессором Московской Духовной Академии Парийским, потом делегации – одного епископа с двумя заслуженными протоиереями и с одним иеромонахом. Внутренняя жизнь церкви не претерпела изменений, осталась под управлением о. Иоанна Сокаля с прежними его тремя священниками, среди которых я был младшим. Тогда же все мы стали ходатайствовать о возвращении в советское гражданство, что и было утверждено в 1947 г. В материальном отношении церковь жила по прежнему на доходы от церковных служб, продажи свечей и т.д., не получая содержания от Москвы. Но Патриархия стала регулярно присылать церкви свои печатные издания – журнал Московской Патриархии и календари, предоставив церкви доход от продажи этих книг. [...]

Постепенно восстанавливались связи и с русской наукой. Одной из первых русских ученых делегаций была группа советских историков, археологов и филологов: А.В. Арциховского, Б.А. Рыбакова, В.И. Равданикаса, И.А. Третьякова и П.Г. Богатырева... которые проявили большой интерес к ознакомлению с русской научной жизнью в период эмиграции и к судьбе русских ученых, в частности особенно интересовались судьбой Александpa Львовича Погодина. Я с А.В. Соловьевым провели к Погодину Равданикаса, который пришел в изумление от бедной квартирки знаменитого слависта и усиленно убеждал его вернуться на родину, где ему будет оказано самое большое внимание и обеспечены хорошие материальные условия. Погодин уже не мог думать о возможности переезда. Сравнительно скоро после их отъезда он скончался, и я хоронил его на русской площадке вблизи Иверской церкви, по соседству с могилами. См. Кульбакина и А.К. Елачича. [...]

Летом 1947 г. стали основываться научные институты в составе Академии наук, одним из первых – Исторический институт. При формировании первого состава ученых вспомнили и про меня и прислали мне назначение на должность научного сотрудника. Но в это время через профессора Гейнриха Барича и его друга загребского академика слависта Степана Ившича завязалась у меня связь и с Загребской Академией наук... профессор Барич привез мне приглашение приехать в Загреб для разговора о возможности принять место директора архива Академии с перспективой широкой деятельности по его переустройству и организации исследовательской работы. Приняли меня в высшей степени внимательно, и уже осенью этого года я получил декрет о моем назначении на эту почетную должность. [...]

Получив от Патриарха Алексия отпуск из Белградской русской церкви, я в Загребе был причислен митрополитом Дамаскином к клиру Загребской православной сербской церкви Св. Преображения и с первых же дней стал регулярно посещать вечерние богослужения, поскольку утром был занят на своей службе в Академии. Сербские мелодии песен мне не мешали, но при моей шестилетней привычке к полному дневному литургическому циклу по точному выполнению всего типика, коротенькая получасовая вечерня в обычные дни меня не удовлетворяла. Я и ранее имел свой собственный домашний устав с ежедневной сменой чтения Псалтыри, Апостола и Евангелия, кроме утренних и вечерних молитв, а тут я к этому типику прибавил ежедневное повечерие с соответствующими канонами. Местное духовенство, настоятель о. Лазарь Якшич и два сербских иерея – Илья Чук и Александр Скотич приняли меня сердечно и с благодарностью оценили мою помощь на клиросе при вечерних богослужениях. Митрополит Дамаскин проявлял ко мне особое внимание, постоянно приглашая к себе для собеседования по богослужебным и догматическим вопросам в связи с его занятиями по вопросам общественной жизни и культуры...

Меня вывезли из России в январе 1920 г. Мой дед Михаил Владимирович Родзянко был Председателем Государственной Думы. И в тяжелое время думал только о том, как спасти Россию. Он был первым, кто предложил Государю отречься от престола в пользу сына во имя спасения самой династии и царской семьи. Однако Государь, в связи с малолетством и болезнью Алексея, не посчитал возможным рисковать. Он отрекся и за себя и за сына, что было незаконно. Узнав о случившемся от Гучкова и Шульгина, мой дед побелел, как стена, и расплакался, сказав только: «Теперь все кончено».

Я помню его в Югославии, как он молча сидел в своем кабинете за письменным столом и смотрел на фотопортрет Государя Николая II, которого любил.

Когда я был в Александровском дворце в Царском Селе, я встретил там тамошнего куратора музея Кучумова. Он мне рассказал, что после войны, вернувшись в Царское Село, нашел в столе Государя – в одном из ящиков, 17 докладов моего деда. Все они были датированы 1917 г. В них освещалось все то, что тогда происходило в Петербурге. Об этих докладах нигде не было ничего известно. Кучумов их все прочел и рассказал мне, что, когда он читал эти доклады, то поражался языку этих писем и отношению к Государю – верноподданному, трогательному, любящему. Никогда ничего подобного он не читал. И в то же время тон этих писем был очень принципиален: «Государь, Вам нельзя идти на фронт. Вы нужны в столице. Ваш отъезд не будет понят людьми. Вы не можете, как правитель страны, быть в положении, которое может привести к ошибкам – царь не ошибается».

Кучумов отвез эти письма в Исторический музей в Москву. Я смог найти только часть писем. Остальные буду разыскивать.

Потом мой дед сумел перебраться через линию фронта и объявился в штабе Белой армии, где заявил себя сторонником Белого движения и Государя. Многие люди тогда относились к нему холодно, считая, что он ошибся в вопросе с Государем.

Я помню, мы были в Новороссийске, когда родители сказали, что надо уезжать, что эвакуация будет только на два месяца. Тогда и в голову не приходило, что это будут не два месяца! Надо ехать, ― говорили старшие, ― мы только мешаем здесь.

Дядя Николай сказал, что поедет в Париж. И уехал туда. А мой дед сказал: «Нет, я поеду в мою Сербию». Почему так? Потому что, как он сам рассказывал, в 1914 г. в Петербург на курьерском поезде прибыл премьер-министр Сербии Никола Пашич. Он прямо отправился на Фурштадскую, 20, где жил мой дед, и объявил там, что православную Сербию австрийцы раздавят. Тут дед сразу отправился в Царское Село к Государю, но тому уже не нужно было ничего доказывать: он принял решение о защите Сербии. Так началась первая мировая война. В стране царил патриотический подъем. Никому в голову не приходила мысль о том, чем закончится война, начатая в защиту Сербии. Вот поэтому дед и говорил – «моя Сербия». Он защищал Сербию тогда вместе со всем народом. Тогда, по неофициальным сведениям, Великая княжна Татьяна Николаевна должна была быть объявлена невестой наследника сербского престола князя Александра. Он был воспитанник Пажеского корпуса, говорил по-русски как русский, любил Россию.

После семейного совета направились в церковь в Анапе. Это был мой первый храм. Построенный в греческом стиле, он и сейчас цел. Взрослые опустились на колени, как бы превратились в детей – плакали. Люди прощались с Родиной.

Кстати, вы знаете, что Владыку Антония «умыкнули». Его пригласили на корабль, сказав, что нужно его освятить. Владыка прибыл. Совершался молебен. И вдруг Владыка видит, что пароход плывет.

Вопрос:

― «Куда плывете?»

– «В Константинополь. Только на два месяца. Если бы остались, то вас бы убили».

Владыка, надо сказать, не хотел уезжать. Он хотел остаться с паствой.

Мы тоже уезжали на два месяца. Пароход. Трюм. По 4‒5 семей в отсеке.

Потом были Салоники. Карантин. Душ. Чистка. Мытье. Затем нас посадили на подводу, запряженную волами, и повезли в Югославию. Остановились в курортном местечке Враньска Баня, где нас приютил сербский священник. Тут я понял, что значит – ад, а что – рай. Все, что было до этого, – ад, а сейчас – рай. Приняли очень приветливо, по-родственному. С этого началась наша сербская жизнь. И в том, что первым человеком, которого я встретил в Сербии, был священник, можно усмотреть Божий Промысел.

Потом было Панчево, с его русским госпиталем, где работал замечательный русский врач Левицкий... Потом переехали к моему отцу, которому дали работу по специальности. В отличие от деда – политического деятеля, его брата – генерала, участника японской войны, отец пошел не по военной части, как большинство наших предков, и не по политической, как его отец. Он сказал: «Хочу быть с крестьянами». Надо сказать, что они очень любили моего отца. У нас с ними была одна большая семья – община. И вот моему отцу предложили в Воеводине в Банате в хозяйствование венгерское имение, чей хозяин сбежал, а само оно было передано на время государству.. Мы пробыли там в с. Беодра девять лет. Это были счастливые, хорошие годы в моей жизни. Потом вернулся бывший владелец – граф Карачони, которому государство вернуло его собственность.

Потом была Русско-сербская гимназия в Белграде. Сербы сделали все, чтобы мы узнали их страну и в то же время остались русскими. Для меня Сербия стала родной страной. Как часть России.

Вокруг митрополита Антония собрались Н. Рклицкий, П.С. Лопухин, Г.П. Граббе. Все это окружение все еще мыслило в стиле и духе Св. Синода петербургского периода, забыв, что надо иначе. Синодалы утверждали: «Мы ― центр, все должны нас слушать». И что получилось. В 1926 г. митрополиты Евлогий и Платон демонстративно покинули Архиерейский Собор, сказав, что они не хотят, чтобы ими руководили те, которые сидя в Сремских Карловцах, не знают обстановки на местах, не знают, что творится в Америке, в Западной Европе. И получалось неканонически: епископы без епархий, с потерявшими смысл титулами, размещенные по фрушкогорским монастырям, составляли Синод и управляли правящими епископами в Европе и Америке.

В этих условиях Сербская Церковь помогла Русской, разместив священников по своим приходам. Полное общение и никаких раздоров, расколов.

Отец Иоанн (Максимович) после пострижения в монахи преподавал Закон Божий в сербской гимназии в Великой Кикинде, потом трудился в семинарии в Битоли. Знавшие его рассказывали, какой он скромный, смиренный, простой. Однажды как-то его закрыли в уборной на целую ночь. И он там спокойно просидел, не кричал, не стучал. Потом его выпустили. А он улыбается своей сияющей улыбкой.

Спрашивают его:

– «Что вы там делали целую ночь?»

– «За вас, дураков, молился!»

И вот однажды в церкви я встретил о. Иоанна, который меня наставил на Путь. Он же меня познакомил с Владыкой Антонием на собрании в честь 80-летия императрицы Марии Феодоровны, произошедшем незадолго до ее кончины. Потом был концерт, где исполняли отрывки из оперы «Жизнь за царя». Во время концерта о. Иоанн сказал мне: «Вот, на такие концерты ходить можно». Там же и произошла встреча с Владыкой Антонием, который узнав мою фамилию, сказал, что Храповицкие и Родзянко – родственники, и он будет считать меня своим племянником. Посадил к себе в машину и повез к себе. Я стал бывать у митрополита Антония запросто. Отец Иоанн – заложил фундамент, а митрополит Антоний – построил мою личность.

Главное в митрополите Антонии было его богословие и внутренняя духовная направленность на иной мир. Это самое главное и самое основное. Он был сторонником «Каппадокийского богословия», восприняв его как свое собственное, особенно учение Василия Великого о том, как первородный грех рассек на множество частей человеческую природу, все человечество. Все мы стали индивидуальностями, ― говорил митрополит Антоний, ― и забыли себя как личность, утратив образ Св. Троицы.

... Есть лица, для которых на английском языке есть характерное слово – controversal. О них существуют прямо противоположные мнения. П.С. Лопухин был, конечно, таким. Это был удивительно интересный человек, который не принадлежал к духовному сословию, был не из «кутейников». Родился в дворянской семье, бывшей в родстве с самим Петром Великим, чья первая жена была Лопухина. Петр Сергеевич придерживался определенной точки зрения на мир, имел свое мироощущение, свою позицию на вопросы церковно-догматического характера. В то же самое время это был добрый, хороший человек. Я его близко знал, знал его семью, был дружен с его дочерьми. Но берегись, если кто-нибудь не сходится с ним во мнениях. Поэтому у него были оппоненты, которые не ходили в Св. Серафимовский кружок, были – «не наши». Таких, как он людей, оппоненты называли «нашими новыми староверами», старообрядцами заграничного происхождения. И митрополит Антоний, и митрополит Анастасий, и П.С. Лопухин и его сторонники считали:

«Мы – Зарубежная Церковь, часть Русской Церкви, которая сейчас больна, но придет время, когда мы все соединимся вместе на общий Собор и уладим все наши вопросы».

Но время шло. Пришел Гитлер, который по политическим мотивам построил большой собор в Берлине, и Владыка Анастасий на это откликнулся благодарственным письмом. Тогда он еще не понимал Гитлера, и наперед не мог знать действий последнего. Но когда события стали разворачиваться, Владыке Анастасию пришлось вытерпеть немало упреков.

Владыку Анастасия я очень любил и почитал. Это был очень глубокий и хороший монах. То, что он написал, понятно для того момента. Митрополит Сергий со своей Декларацией 1927 г. и митрополит Анастасий со своим письмом – они одинаковы, хотя находились на разных сторонах. И тот и другой – святители Божии. Они оба были поставлены в жесткие условия и ничего не могли сделать. Политика. Политика и Византийская империя, и 1054 год – политика, униатство – политика. А духовенство в Югославии на письмо Владыки Анастасия не обратило внимания. Поняли, что это было нужно.

Митрополит Анастасий меня рукополагал, и я благодарен ему на всю жизнь.

Вспомним сегодняшнего митрополита Виталия. В одном из своих посланий он сказал, что Русской Церкви нет, а есть переодетые чекисты. Это уже не Церковь. Все контролирует КГБ.. И он наговорил такого, что один из священников выступил против него с публичным письмом. Собрался Архиерейский Собор, где ожидался большой раскол между митрополитом Виталием с его приспешниками и большинством архиереев, которые не разделяли их мнения... В результате оставили в покое митрополита Виталия, не споря с ним. Это типичная для Св. Серафимовского братства ситуация.

...В последнее время П.С. Лопухин приблизился к Владыке Иоанну, фактически стал его личным секретарем. Владыка Иоанн говорил:

«Если кто-нибудь докажет, что клятвопреступление не грех, тогда, может быть, я не вернусь в Зарубежную Церковь, но я давал присягу на верность митрополиту Антонию».

И в ответ на мои слова: «Владыка, я не могу бросать камнями в Русскую Церковь», он сказал: «Господь с тобою, я сам на каждой проскомидии поминаю Патриарха Алексия. Он там делает все, что может, я здесь делаю все, что могу. Я не кричу. Я просто молюсь. У нас не юрисдикция над евхаристией, а евхаристия над юрисдикцией».

Этим и отличается Православная Церковь от католической.

Потом, уже когда я оказался в Англии, много лет пробыв священником в Сербской Церкви, я встретился случайно с другим – сербским святым, Владыкой Николаем (Велимировичем). Я пришел в церковь и стоял в рясе вместе с народом. Он заметил меня. Позвал. Узнал, кто я. Мы поговорили. Потом сказал:

– «Вот здесь не хватает священника в этом храме, который я освятил. Будешь служить вторым священником».

– Но у меня ни паспорта, ни визы.

– Я все устрою».

И обращается к настоятелю:

– Вот тебе второй священник.

И все.

Отец Иоанн страшно обрадовался, когда узнал:

– «Вот это самое лучшее. Будь нейтральным во всех этих юрисдикциях. Продолжай с сербами. У них никаких расколов нет».

...Моя мать взяла своих пять детей да ночные для них горшки и... никаких бриллиантов. В Белграде не было богачей, чтобы можно было выстроить большую церковь. И было бы неприлично строить что-нибудь большое рядом с маленькой церковью св. Марка. Поэтому построили храм того же уровня. Никто еще тогда не знал, что у Сербской Церкви был план построить огромный собор св. Марка, который стоит и сейчас.

Но фактически эта маленькая церковь была центром всей Русской Зарубежной Церкви, главным собором до 1926 г.

В 1925 г., тогда мне было 10 лет, мой отец попросил о. Петра Беловидова взять меня алтарником. Я тогда не понимал ничего. Пришел по Промыслу Божьему. Гимназию я окончил в 1933 г. Уже до этого я встречался с о. Иоанном (Максимовичем) и с третьего класса был твердо убежден, что пойду по его пути. Он мне открыл иной мир в себе самом. Я помню, как мы шли по Белграду, и почувствовав горячую любовь к нему, я подпрыгнул, поцеловал его в плечо и убежал. Были моменты, когда я думал: «Он монах, и я буду монахом».

Я даже ездил в Мильков монастырь, где его постригали. Там провел все лето. Но потом я встретился со своей будущей женой, и мне стало ясно, что никакого монаха из меня не выйдет. (Хотя в детстве я однажды ушел далеко в чащу и дал обет, что стану монахом.)

Мою жену – эту удивительную женщину звали Марией Васильевной Колюбаевой. Она была дочь священника – о. Василия, служившего на приходе в с. Борзенкове, неподалеку от Курска. Его Белая армия взяла с собой как священника, а семья осталась. После этого он очутился в Югославии. После войны там не хватало священников, и он получил назначение на сербский приход в село Лютовница «Разбиено село», так как деревня была разбита на хутора. И не было иного способа объезжать прихожан кроме как на лошади. До войны он был здоровым, крепким юношей, и лошади у него были. Одна из них даже ему оставила на носу отметину.

У него не было никаких контактов с Россией. Он не знал, что с его семьей, где она, как она? И вот однажды к нему пришел один бывший солдат Белой армии и попросил благословить вернуться на Родину. Вначале о. Василий сказал: «Ты с ума сошел, там же тебя убьют сразу». А в ответ: «Нет, я так не могу. Жить тянет на Родине». Несколько часов они разговаривали. Потом о. Василий сказал: «Я даю тебе благословение – иди. Только окажи услугу...» – и рассказал все о своих, о семье.

Прошло некоторое время. Жила семья о. Василия недалеко от Казанского собора. Дочь Мария ходила в церковь. Она была очень музыкальна. Становилась всегда около хора и подпевала ему. Регент заметил и выучил ее.

Когда пришел солдат к семье о. Василия и сказал, что тот· жив, то ему вначале не поверили, говоря, что имеются точные сведения о его гибели на фронте. «Да нет, – отвечал солдат, – он не погиб, я с ним разговаривал» – «Нет, люди сказали, что видели его мертвым». Он описал его, сказав, что на носу у него отметина. Тогда поверили.

В то время прямые контакты с Югославией были невозможны – центр монархизма. Как ни парадоксально, помогла Крупская – жена Ленина. После его смерти с ней что-то произошло, начала помогать, особенно женщинам – вдовам, матерям одиноким. Члены семьи о. Василия заявили, что у них в Германии есть родственница, и при помощи комитета Крупской они попали в список лиц на выезд из России. Семья выехала вначале в Германию, а затем в Загреб, где ее встречал отец. Сыновья о. Василия пошли в кадетский корпус, а дочери – в Девичий институт... И вот в церкви я и услышал замечательный женский голос, не зная, что это голос моей будущей жены. Она была прекрасным регентом и могла петь в диапазоне от сопрано до глубокого альта.

Во время студенческой поездки по фрушкогорским монастырям я и познакомился со своей Маней, и когда вернулся домой, я записал в дневнике: «Неужели опять влюбился?!» И поехал к Владыке Антонию на исповедь.

Сказал: «Я нарушил обет».

– Владыка: «Какой обет и где ты его дал?

– Стать монахом. В кустах.

– В каких-таких кустах? А сколько тебе было лет?

– Двенадцать.

– Ну, это детское. А что случилось?

– Вот познакомился с девушкой. Она мне нравится. Значит, я не буду монахом.

– Ну и не надо становиться, раз так. Как ее зовут?

– Мария.

– Господи, благослови Владимира и Mарию».

Когда я поехал к родственникам в Париж, я неожиданно для себя узнал, что мои сестры принадлежат к евлогианской церкви. Это было уже после 1926 г., когда с Архиерейского Собора ушли митрополиты Платон и Евлогий, сказав: «Вы нам не указ». Владыка Антоний видел Церковь в идеале, а люди, которые от нас уехали, не почувствовали, что мы должны быть вместе. У них, евлогианцев, был совсем другой подход. Вернувшись из Парижа, я рассказал о своих впечатлениях Владыке Антонию. Он начал плакать. Я сказал, что надо что-то делать, надо встретиться с митрополитом Евлогием. И Владыка написал письмо и попросил меня отвезти его митрополиту Евлогию. Я отвез, и с этого началось примирение. Дело кончилось тем, что митрополит Евлогий приехал в Сремские Карловцы. Все надеялись на примирение. И тогда Владыка Антоний взял епитрахиль и прочитал разрешительную молитву над митрополитом Евлогием, потому что Собор запретил его в священнослужении. Потом снял с себя епитрахиль, надел ее на Евлогия, сказав: «Теперь вы прочтите надо мной». После этого все ожидали совместного богослужения в Свято-Троицкой церкви. Но тут граф Граббе, Петр Сергеевич Лопухин и целый ряд «очень праведных людей» сказали; «Нет, так нельзя. Надо согласие Архиерейского Собора. Это личное их примирение, а здесь – вопрос принципа», т.е. принципа соборности. Но не учли того, что Собор состоит из архиереев, которые уже не являются правящими, находятся на покое. Как они могут налагать запрещение?

А Владыка Антоний был к этому времени очень слаб. Жил в своем идеале – Церковь едина. Он-то остался на высоте. Но вот люди вокруг него создали в результате Зарубежную Церковь, которую мы сейчас имеем. Недавний Собор, не споря с Виталием, оставил его в покое, решив:

«Мы обязаны руководить нашей паствой, которая находится во всех концах мира и не думать ни о чем другом, ни о каких-либо диалогах ни с кем, ничего, просто руководить ею, чтобы она имела все-таки хоть какую-то цель, какое-то руководство».

И фактически был отложен диалог с Церковью в России, к чему был призыв. Мое мнение: они не могут не вернуться в лоно Русской Церкви, иначе навсегда останутся отщепенцами. Среди них много таких людей, которые помнят, что они часть Русской Церкви и должны рано или поздно слиться с нею.

Возвращаясь к истории с примирением, надо сказать, что им очень заинтересовался Патриарх Варнава. Он у меня все подробно узнал и полностью встал на мою сторону. Он пришел на Собор и сказал:

«Я буду говорить не только от себя, но и от имени короля Александра. Если вы сейчас не снимете запрещения со всех тех, кого вы запретили в других странах, и не восстановите полное евхаристическое общение, то, к сожалению, король считает, что он не может вам больше продолжать оказывать гостеприимство».

Владыки поняли угрозу. И быстро сняли запрещение. Результатом этого было то, что во время войны абсолютно всюду можно было в очень трудных военных условиях всем общаться и быть вместе. И снятие прещения нигде потом не было нарушено. Во время войны мы могли молиться и служить вместе. Так, в Будапеште в евлогианской церкви я служил литургию вместе с возглавителем Берлинской зарубежной епархии архиепископом Серафимом (Ляде)...

Когда мне стало ясно, что я очень люблю Маню, я сделал ей предложение. Она мне ответила:

– «Я не могу стать вашей женой

– Почему?

– Я не могу стать матушкой

– Почему?

– Я знаю жизнь своей матери и просто не могу

– Ну хорошо, мы можем не спешить с этим, я обещаю, что никогда не стану священником, если вы сами не дадите согласия».

Любовь в конце концов победила. Мы венчались в Белградской церкви в 1937 г.

Я благополучно закончил богословский факультет. Мне представилась возможность поехать в богословский колледж при Лондонском университете с предоставлением двухгодичной стипендии. Одновременно из Лондона от моей тети Кати Голицыной (правнучки Николая I) пришла просьба найти ей девушку, которая могла бы управлять ее хозяйством. Я в этом увидел Промысел Божий. И посоветовавшись друг с другом и с нашей покровительницей Марьей Алексеевной (она была начальницей Девичьего института, в котором моя жена когда-то училась, не оставляла нас своим вниманием и в Белграде) мы уехали в Лондон. Я получал стипендию и писал диссертацию... Я думал стать богословом, не становясь священником. В конце концов два года прошли. При помощи Николая Михайловича Зернова мне продлили стипендию. Вернее, заключили со мною контракт на чтение лекций о православии в богословских колледжах. После этого меня сразу послали в Корнуэлл, куда я уехал с женой и маленьким сыном, его крестной матерью стала тетя Катя. Крестным отцом – Владыка Нестор из Харбина, с которым я близко познакомился в Белграде, вернувшись из Парижа. Он очень поддерживал меня в моей «примирительной поездке в Париж».

Приехали в Корнуэлл. Это был 1939 г. Мой контракт начинался с 1 сентября. А в нем было указано, что в случае войны этот контракт теряет всякую силу. И 3 сентября состоялась моя первая и последняя лекция: в этот день лорд Галифакс объявил войну Германии.

И мгновенно все находившиеся на территории Англии иностранцы, включая и нас, были закреплены там, где они находились. Мы никуда не смели двинуться, никуда уехать пока власти не разберутся. И шесть месяцев, вместо того чтобы читать лекции студентам, доил коров на ферме, таскал репу и т.д.

Через 6 месяцев запрет сняли. Был полный осмотр наших вещей, документов. Был допрос, во время которого мне показывали фото и спрашивали:

«Вы знаете, кто это такой?

– Великий князь Владимир Кириллович

– Как вы к нему относитесь?

– Очень хорошо. Он сын великого князя Кирилла Владимировича, который объявил себя императором. Вопрос, конечно, спорный, но тем не менее.

– Это значит, вы за него или против него?

– Я не против. Почему я буду против. Я не знаю, чем это кончится, но во всяком случае я не против восстановления России как монархии, если это возможно».

На этом сразу весь допрос кончился.

Из Англии мы ехали вдоль линии Мажино. Потом был Париж, Италия и – Югославия. Надо сказать, что 1940 г. был счастливым периодом для нашей семейной жизни. Мы были в родном доме с любимым сыном. Я поехал к сербскому епископу Новосадскому Иринею (Чиричу), с которым меня познакомил князь Гагарин. Владыка назначил меня преподавать Закон Божий в светских учебных заведениях г. Новый Сад. Так священником я не стал и думал, что все так и будет дальше.

Потом по благословению Владыки мы устроили школьный домовый храм. Кому служить? Так я и стал священником, и жена моя согласилась. А тем временем началась война против Югославии. 25 марта/7 апреля, на Благовещенье, было назначено освящение церкви. А в городе стрельба. Что же делать? Жена говорит, что надо служить. Шли под пулеметным огнем. Нас не задела ни одна пуля. Пришли. Храм пустой. Маня говорит: «Хочу исповедоваться и причаститься́». Это была первая исповедь у меня, как священника. Потом в храм входит католический священник и говорит: «Если вы не вынесете весь ваш «мусор», я все это выброшу на помойку!» Что делать? Собрали всю церковную утварь, все, что можно. А ведь эта церковь была православной, но у католического священника было право силы. Была война. И я понял, что в таких условиях у нас нет никаких прав. Они в тот момент были победители.

Пошел к Владыке, спрашиваю, что делать? Мы – четыре семьи – четыре дня сидели в подвале среди близких нам русских людей, пережидая бомбежку. Владыка меня спрашивает: «А мне что делать? У меня 80 священников и в кассе 8 тысяч динаров», т.е. никаких средств. «Сейчас, – говорит Владыка, – приходится к народу обращаться. Вот у тебя тут много русских. Вот и обслуживай их». Конечно, в городе был батюшка, но он не служил – был смертельно болен [вероятно речь идет о священнике Сергии Самсониевском – В.К.]. Стал обслуживать русских. Так продолжалось все лето. Но и тут появились проблемы. Немцы начали организовывать Русский охранный корпус, и так получилось, что де-факто я бы стал их военным священником. А я чувствовал, что это не мое место. Я опять к Владыке. В конце концов я получил приход в с. Станишиче.

Осенью 1944 г. я получил письмо от матери. Она сообщила, что они собираются уезжать. Просят принять решение. За мной приехал один русский эмигрант. Десять дней ждали все прихожане: уеду или нет. Но я не наемник, а пастырь. Остался со своей паствой. А с ожидавшей меня подводой увез с собой единственного русского в моем приходе эмигранта. Потом я от него получил письмо с благодарностью.

И вот приближается Красная армия. Пришли ко мне мои сербы и сказали, чтобы я был их защитником, как в старые времена, когда священник стоял на защите народа. Пошел в рясе к немецким военным. Сказал, что моя главная забота состоит в том, чтобы был порядок. Советские войска были уже близко. Немецкий подполковник ответил, что спокойствие им тоже необходимо. Вроде договорились.

А тут я узнал от крестьян, что в соседней деревне двое советских разведчиков сидят и беседуют с о. Василием... Тогда я пошел к местным немцам, которые оставались в сельсовете после ухода из деревни военных немцев и сказал, что не могу им ничего гарантировать. Предложил сдать все ключи и оружие. Только в этом случае я обещал сделать все, что в моих силах. Они все сдали. Тогда я сказал своим сербам: «Теперь держите полный порядок»...

Возвращаемся вместе с местным учителем из соседнего села, куда я ездил для встречи с о. Василием, чтобы обсудить положение. Подъезжаем к селу. Колокольный звон. Все светло. Нет никакого затемнения. Позже узнал, что немцы окопались примерно на расстоянии половины километра от села, но когда увидели свет – я не знаю, что они подумали – они улепетнули и освободили весь фронт, уйдя Бог знает куда, к Срему и дальше. (И когда русские пришли, они спрашивали, в чем же дело. А им отвечали, что это поп немца выгнал.)

В 4 часа утра появился молодой партизан и сказал мне:

– «Товарищ поп, мы извещены, что вы освободили Станишич

– Да, это так

– Держите все в порядке, а потом присоединитесь к нам».

Но все-таки два или три человека у нас пострадали. В других деревнях было жертв гораздо больше. Потом пришла Красная армия. Было воскресенье. Я служил литургию: храм набит так, как никогда. Наш хор поет. Тут приходят и говорят мне, что приехали двое русских и зовут меня. Я сказал, что не могу, служу литургию. Они опять попросили прибыть очень быстро и по важному делу. Я опять отказался – литургия важнее. Тогда просят, чтобы пришла моя жена как переводчица. Она пошла, а за ней посыпался весь хор, потом – прихожане. В церкви осталась одна треть. Я подумал, вот теперь ясно, что одна треть будет верной. Потом так и оказалось. Пошел после литургии туда, куда меня звали. Сидят. В форме. В погонах. «Мы очень уважаем священников. Священники зла не проповедуют», – сразу сказал один офицер. Поговорили немного. Потом тот же офицер говорит: «Александр Невский сказал, что мы никого не трогаем, но «взявший меч от меча и погибнет». Я говорю, что это не только Александр Невский сказал, а сам Христос. Потом я предложил ему зайти ко мне. Он: «Вы знаете, нам надо торопиться». Я: «Да у вас есть время, есть». И пробыл у меня пять часов. Говорит: «Вы знаете, у нас большие перемены. У нас открываются церкви, старые храмы, службы идут. Россия пробуждается». Долго мы беседовали. Потом, когда уходил, назвал свою фамилию: «Орлов, из тех самых!»

Поведение красноармейцев было разное. Были люди среди них церковные, верующие. Приходили ко мне на исповедь. Причащались. Были и другие. Прибегали сербы за помощью, просили вмешаться. В основном из-за женщин. Я входил в дом, с крестом: «Как вам нестыдно, что вы тут делаете!? Приказ товарища Сталина не слышали, что в Югославии так нельзя!» Хотя, конечно, могли и убить, но во всех случаях начинали дрожать. Другого способа не было. Во мне наверное заговорила кровь моих военных предков. Другой случай. В одном доме пьяный. Я говорю: «Как вам не стыдно! Вы же Красная армия». А он: «А мы не Красная армия. Мы другие». – «А кто же вы такие?» Показывает удостоверение НКВД. Говорю: «Но вы же должны показывать пример!» – «Арестовать!» – слышу. Но не меня, а его.

... Тогда у нас в крае было много Немцев, у которых родственники были за границей. И ко мне в 1948 г. обратились с просьбой помочь организовать Красный Крест. Обстановка была такая, что я согласился. И мне удалось помочь целому ряду немцев, мадьяр, переправив их за границу через Красный Крест с помощью английского поверенного в делах, русского происхождения, не забывшего русский язык – Стенбок-Фермора, с которым я поддерживал тесную связь. Но потом в один прекрасный день мне предъявили обвинение в сотрудничестве с империалистами. На суде я отвечал, что помогал людям через Красный Крест и не знаю никаких империалистов. Им нечего было сказать, и они отпустили меня. Это первый раз. На политике они не могли меня поймать. Я политикой не занимался.

А в 1949 г. появились сообщения в газетах о том, что повсюду в Югославии на окнах проявились какие-то очертания святых. И как-то я приезжаю в деревню, а мне говорят, что на окне дома секретаря компартии появилось изображение святых. А дочка его работает в сельсовете секретарем. Я говорю – принесите стекло. Приносит жена секретаря. Вижу: стоят евангелист Марк и евангелист Матфей. Вверху – треугольник со «всевидящим оком». Внизу – церковь. Символ потрясающий.

«Когда это появилось?» – спрашиваю.

– Да, вот теперь, два дня назад.

– А раньше?»

– Ничего. Было мутное стекло.

– Ты правду говоришь?

– Да что же. Я муху вижу. Я же 18 лет в этом доме стекла мою!»

Явное обновление иконы. Спрашиваю дальше:

― Откуда это стекло появилось вообще?

– А это было еще во время первой мировой войны. У нас стекло разбилось, а тогда его нельзя было достать, и наш дед покойник пошел и нашел на чердаке это стекло – оно было мутное. И он вставил».

Явное обновление иконы, которая попала из какого-то православного храма. Вечером приходит один из главных застрельщиков – местных коммунистов. «Где это стекло? Дайте его сюда!» Дал. Он взял – и об пол.

Потом приехал следователь, чтобы меня арестовывать. Признался, что он бывший семинарист. С Церковью разошелся. Стал строить новый мир. Он мне сказал:

― «Вы можете сейчас себя освободить, если вот здесь сейчас мне скажете, что никогда не будете делать того, что сейчас делаете. Мы видим, что вы делаете на приходе. Мы видим, что вы имеете большое влияние на этих людей здесь. Обещайте, что ваша деятельность не будет выходить за стены храма, что вы будете помогать во всем нашему строительству.

– Я лояльный гражданин этой страны и никогда ничего не делал против нее. Но ничего не буду делать того, что против Бога.

– Ну, вы тогда сами подписали себе приговор».

Потом был суд. Вызвали целый ряд людей. И дали мне восемь лет за «превышение дозволенной религиозной пропаганды». Я просидел только два года. Почему?

Тито поссорился со Сталиным. Сталин упрекнул Тито за то, что он преследует русских эмигрантов. Тогда Тито ответил, что это все белогвардейцы. Он их сейчас выпускает, и Сталин сейчас может взять их, если захочет.

И вот я еду в поезде с женой и сыном, которые приехали в Сремскую Митровицу, где находилась главная тюрьма, в которой я лепил с напарником 700 глиняных черепиц в день. Такая была там у меня работа.

Вдруг в наш вагон, глазам своим не верю, входит начальник тюрьмы и его помощник – в штатском. Я знакомлю их со своей женой, не говоря, кто они. Очень вежливо ведут себя. Совсем не так, как в тюрьме.

– «Мы слышали, что у вас родители в Париже? Почему бы вам туда не поехать? – спрашивают.

– Да как же я поеду? У меня ни паспорта, ни визы

– А мы вам все устроим, – говорят».

И вот я с семьей, со всем скарбом приезжаем в Париж. Встречают родители.

Первое, что говорят:

– «Тебе сюрприз

– Какой?"

– Владыка Иоанн приехал из Шанхая. Здесь сейчас, у нас. Приглашает тебя с семьей жить с ним».

А я думал, что уже никогда в жизни не увижу ни его, ни родителей...

Ты, Господи, иже на небесех, склони очи Твои на Русь Твою изнемогающую, на красном кресте распятую, красными цепями закованную, красным гнетом угнетенную, красным насилием терзаемую, Русского имени лишенную.

Господи! Спаси Россию!

Склони очи Твои на Церковь Твою гонимую, на епископов и священнослужителей Твоих, убиваемых и заточаемых, на храмы Твои ограбленные и в дома непотребства обращенные, на мощи Угодников Твоих поруганные, на святые иконы Твои, кощунственно лишенные риз.

Господи! Спаси Россию!

Склони очи Твои на народ Твой Русский, православный, на дома наши обветшалые и разрушенные, на поля наши оскуделые, на тяжкий труд наш, непосильными налогами съедаемый, на торжища опустевшие, на полосы непаханые, на детей бродячих беспризорных, на городскую безработицу, на деревенскую бескормицу, на всю нашу жизнь неприкаянную, на горемычную нашу долю.

Господи! Спаси Россию!

Ведаем, Господи, грех наш пред Тобою великий. Поманил нас Дьявол чужим добром, бездельным житьем, легким богатством. Охмелели мы взаимною злобою, потеряли мы любовь к ближнему, стали друг другу волками, забыли про нашу Родину, Законного Государя нашего, Твоего Помазанника, Императора Николая Второго вместе с Царицею, Наследником-отроком и чистыми девушками-царевнами допустили мы зверски замучить иудейскими руками. Те вины наши великие, долгими годами оплаканные, тяжкими муками искупаемые, Господи, милостиво прости.

Господи! Спаси Россию!

Ныне, Всемилостивый Господи, пошли нам разум и силы, дабы могли мы низвергнуть Антихристову власть, над нами царящую. Прекрати наши раздоры. Зажги в сердцах наших Русское братское единение. Сильных и честных озари и наставь на путь. Слабым дай бодрость. Малодушных укрепи. Всех же нас совокупно объедини, вразуми и направь к Русской победе. Господи! Спаси Россию! Вдохни, Господи, во всю громаду народную гнев Русский святой за несчетные могилы бескрестные, за всех наших братьев, Чекою неповинно замученных, за наших жен и дочерей опозоренных, за весь быт наш дедовский Русский, красной нечистью поруганный, за рабство наше бесправное, за суды красные неправедные, за всю нашу жизнь подъяремную.

Господи! Спаси Россию!

Простри, Господи, благословляющую руку Твою над всею Твоей землею Российской, с городами и селами, со степями и горами, с лесами и водами, со зверями и рыбами, с куполами церковными, с благовестом тихим и со всем православным людом.

Господи! Спаси Россию!

Пошли нам, Господи, нашими же руками освободить нашу Родину, дабы вновь стала она Русью Святою, Державой Христианскою, с Русским и Христианским над нею Правительством. Благослови, Господи, всеобщее Русское вооруженное восстание.

Господи! Спаси Россию!

(Царский вестник. 1930. № 85. 30 марта/7 марта. С. 2.)

Абрамов Федор Федорович (1870‒1963) ― генерал, из дворян Области Войска Донского, участник русско-японской, первой мировой и гражданской войн. В деникинской армии начальник 1-й Донской казачьей дивизии, у генерала П.Н. Врангеля командир Донского казачьего корпуса. Заместитель председателя РОВС (Российский общевоинский союз) генерала Е.К. Миллера, председатель РОВС (1937‒1938).

Аверкий (Александр Павлович Таушев; 1906‒1976) ― архиепископ, родился в г. Казани в дворянской семье. В1920 г. был эвакуирован в Болгарию (г. Варна). Закончил русскую гимназию с золотой медалью. Учился в Софийском университете на богословском факультете. После получения диплома в 1930 г. стал служить в Подкарпатской Руси. В 1931 г. принял монашеский постриг. В 1940 г. прибыл в Белград, где стал преподавать на миссионерско-пастырских курсах пастырское богословие и гомилетику. Служил священником в Свято-Троицкой церкви. Был духовником митрополита Анастасия. Будучи председателем просветительского отдела Белградского приходского совета, занимался организацией различных религиозно-просветительских собраний. В 1944 г. эвакуировался в Австрию. Оттуда в 1945 г. вместе с Архиерейским Синодом уехал в г. Мюнхен. В продолжение шести лет трудился законоучителем в старших классах гимназии «Милосердный самарянин» и в «Гимназии бесподданных» в лагере для перемещенных лиц, вел преподавательскую работу на курсах сестер милосердия. В 1950 г. председатель миссионерско-просветительского комитета при Архиерейском Синоде. В 1951 г. прибыл в США по приглашению архиепископа Виталия для преподавательской работы в Свято-Троицкой Духовной семинарии: читал лекции по Новому Завету, литургике, гомилетике. В 1952 г. назначен ректором семинарии. В 1953 г. хиротонисан во епископа Сиракузско-Троицкого. В1960 г. стал настоятелем Свято-Троицкого монастыря. В 1961 г. возведен в сан архиепископа.

Александр I Карагеоргиевич (1888‒1934) ― с 1921 г. король Королевства сербов, хорватов и словенцев (Королевство СХС; в 1929 г. переименовано в Королевство Югославия). Убит в г. Марселе вместе с министром иностранных дел Франции Л. Барту агентами хорватской националистической организации (усташами).

Амвросий (Владимир Зиновьевич Курганов; 1894‒1933) ― архимандрит, родился в семье священника в Пензенской губ. После учебы в духовном училище и в Пензенской Духовной Семинарии поступил на историко-филологический факультет Варшавского университета, который закончил в годы первой мировой войны. Во время революции проживал в одном из монастырей Херсонской епархии, затем в Оптиной Пустыни. Вступил в Белую армию, был тяжело ранен. Эмигрировал в Константинополь. В 1923 г. принял монашеский постриг в монастыре Петковица Шабацкой епархии, В Болгарии был наместником монастыря. Подвергался гонениям. Вновь вернулся в Сербию. Окончил свои дни в Мильковском монастыре.

Анагности Петр Дмитриевич (1909) ― архитектор, родился в г. Одессе, в 1926 г. завершил 1-ю русско-сербскую гимназию в Белграде. Выпускник архитектурного отделения технического факультета Белградского университета. Профессор архитектурного факультета в Белграде. Во время второй мировой войны был захвачен в плен, заключен в концлагерь. Освобожден союзническими войсками

Антоний (Андрей Георгиевич Бартошевич; 1910‒1993) ― архиепископ, родился в дворянской семье в С.-Петербурге. В 1924 г. выехал с семьей в Германию, затем в Королевство СХС. В 1931 г. окончил 1-ю русско-сербскую гимназию. После трех лет учебы на техническом факультете Белградского университета перешел на богословский факультет, который закончил в 1939 г. В 1941 г. принял монашеский постриг с именем Антоний. С февраля 1942 г. законоучитель в Русском им. великого кн. Константина Константиновича кадетском корпусе в г. Белая Церковь. С сентября 1944 г. приписан сверх штата к Свято-Троицкой церкви в Белграде. Написал ряд икон, например «Сошествие во ад», апостола Иоанна Богослова (крипта Иверской часовни). В 1949 г. выехал в Швейцарию. Затем служил на приходах во Франции, Бельгии, Голландии, Люксембурге. В 1957 г. хиротонисан во епископа. С 1965 г. архиепископ Женевский и Западно-Европейский.

Антоний (Артемий Медведев; 1908‒?) ― епископ, родился в г. Вильно. Учился в Петровско-Полтавском кадетском корпусе, закончил среднее образование в Крымском кадетском корпусе. В возрасте 22 лет поступил в Мильковский монастырь. В 1932 г. принял монашеский постриг. В годы второй мировой войны был военным священником в Русском охранном корпусе, затем в армии генерала А.А. Власова. Затем переехал в Джорданвилль (США). Занимался миссионерской деятельностью. 16 ноября 1956 г. хиротонисан во епископа.

Аполлинарий (Кошевой; 1874‒1933) ― епископ Белгородский, в 1919 г. эмигрировал. С 1927 г. епископ Североамериканский и Сан-Францисский. В 1929 г. возведен в сан архиепископа. Архангельский Алексей Петрович (1872‒?). Закончил Николаевскую академию Генерального Штаба. С 1913 г. Генерального Штаба генерал-майор. В ноябре 1917 г. начальник Главного Штаба Генерального Штаба. С марта 1938 г. до 1957 г. руководитель РОВС. Во время второй мировой войны примкнул к Русскому освободитель ному движению. С 1949 г. председатель Совета Российского зарубежного воинства с центром в Париже.

Базилевич Василий Митрофанович – историк литературы, краевед, профессор Киевского университета. Расстрелян фашистами в г. Таганроге в годы Великой Отечественной войны Балабанов Федор Федорович (1897‒1972), богослов, педагог, журналист, общественный деятель. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. Закончил богословский факультет Белградского университета. Преподавал в Призренской Духовной Семинарии. С 1934 г. преподавал в Духовной Семинарии св. Саввы в г. Сремские Карловцы Священное Писание, психологию, церковно-славянский язык, патрологию, философию. В 1925 г. редактор «Вестника Союза русских педагогов в Королевстве СХС». Чиновник Св. Синода Сербской Православной Церкви (до 1941 г.). В 1944 г. покинул Югославию. Жил в США. Трудился в русских церковных организациях.

Балицкая Г.И. – жена русского офицера, занималась сбором пожертвований на нужды Церкви, после второй мировой войны уехала вместе с семьей в Венесуэлу. После смерти мужа приняла монашество с именем Христина, жила в Гефсиманской обители в Иерусалиме. Белич Александр (1876‒1960), лингвист, славист. В 1937 г. был избран президентом Сербской Академии наук и искусств. Положил много труда на обустройство русских в Югославии.

Беловидов Петр (1869‒1940) – протопресвитер, первый настоятель Свято-Троицкой церкви в Белграде (1924‒1940), законоучитель в 1-й русско-сербской гимназии в Белграде (1920‒1931, 1936‒1939).

Беляшевич – директор Археологического музея в Киеве, член археографической секции при Комиссии по ликвидации церковных установлений в Киеве.

Билимович Александр Дмитриевич (1875‒1963) – экономист, правовед. Родился в г. Житомире. Закончил в 1900 г. юридический факультет Киевского университета. Стажировался в г. Тюбингене и в Берлине. В 1909‒1919 гг. профессор политэкономии и статистики в Киевском университете. В 1920 г. покинул Россию. В 1922‒1944 гг. профессор Люблинского университета. В 1944‒1947 гг. продолжил преподавательскую деятельность в г. Мюнхене. В 1948 г. переехал в США. Автор ряда трудов, в том числе книги «Христианская этика» (1959).

Биценко Андрей Васильевич (1886‒1985) – художник, занимался иконописью и фресками. В конце 1920-х гг. переселился из Королевства СХС во Францию. С 1951 г. в США.

Бощановский Василий (1872‒1961) – протопресвитер. Родился в с. Самбек Таганрогского округа Екатеринославской губ. В 1893 г. окончил Екатеринославскую Духовную Семинарию, в 1897 г. Киевскую Духовную Академию (КДА). В том же году рукоположен во иерея. Назначен ключарем Преображенского собора в г. Житомире. С 1899 г. трудился законоучителем в различных учебных заведениях. В 1920 г. вместе с Донским кадетским корпусом покинул Россию. Преподавал в ряде учебных заведений, в частности, был законоучителем в Русском им. великого кн. Константина Константиновича кадетском корпусе (с 1 сентября 1932 г. по 1 сентября 1936 г.). В 1944‒1949 гг. жил в Германии, работая учителем в русской гимназии для беженцев. С 1949 г. настоятель Александро-Невской церкви в г. Лейквуде (США).

Варнава (Петр Росич) (1880‒1937) – Патриарх Сербской Православной Церкви (1930‒1937). Родился в Старой Сербии. Среднее образование получил в Богословской учительской школе в г. Призрене. Окончил Санкт-Петербургскую Духовную Академию (СПбДА). В 1905 г. принял монашеский постриг. Служил священником при Сербском посольстве в Константинополе. В 1910 г. был хиротонисан во епископа. Во время первой мировой войны посетил Россию в качестве представителя правящих кругов Сербии. По окончании первой мировой войны возведен в сан митрополита. Русофил. Почитатель митрополита Антония.

Василий (Владимир Михайлович Родзянко; 1915‒1999) – епископ. После окончания богословского факультета Белградского университета выехал в Лондон, получив стипендию Англиканской церкви. Пробыл в Великобритании с 1937 по 1940 г. Принимал участие в деятельности Англо-православного содружества. По возвращении в Югославию был рукоположен во иерея. Служил вначале на русском, затем на сербском приходе в Воеводине. После прихода Тито к власти остался в Югославии. Был настоятелем русского и сербского приходов и секретарем русского миссионерского совета в Бачской епархии, законоучителем в сербских средних школах в Субботице. В 1949 г. был арестован властями. После досрочного освобождения выехал в Париж, оттуда в Лондон. Служил на сербском приходе. Определенное время работал на радиостанции Би-Би-си, вел богословско-религиозные передачи на СССР. В 1979 г. после смерти жены принял монашеский постриг. 12 января 1980 г. был хиротонисан во епископа. Клирик Американской автокефальной Православной Церкви.

Верховский Роман Николаевич (?‒1986) – архитектор и скульптор. Завершил Императорскую академию художеств в С.-Петербурге, участник первой мировой и гражданской войн. Эмигрировал в Королевство СХС. После второй мировой войны жил в США, где по его проектам построены: храм св. Александра Невского в г. Лейквуде (штат Нью-Джерси) и церковь св. Троицы при русском монастыре в Джорданвилле (штат Нью-Йорк).

Веселовский Никон Иванович (1894‒1949) – священник. Выпускник Харьковской Духовной Семинарии. Настоятель русской православной общины в г. Белая Церковь. Виноградов Василий (1885‒1968), священник. Служил при штабе генерала П.Н. Врангеля. Эмигрировал в 1921 г. в Королевство СХС. В 1920-е гг. преподавал в Духовной Семинарии св. Саввы в г. Сремские Карловцы. Потом выехал в Бельгию.

Виталий (Василий Иванович Максименко; 1873‒1960) – архиепископ. Родился в семье дьякона в местечке Глафировка Таганрогского уезда. Закончил Мариупольское Духовное училище, потом Екатеринославскую Духовную Семинарию. Поступил в КДА, откуда был исключен с «волчьим билетом» за участие в студенческом протесте в связи с качеством питания, который начальство расценило как «забастовку». Учительствовал в церковно-приходской школе в с. Прядивке, Новомосковского уезда, Екатеринославской губ. По поручительству епископа Антония (Храповицкого) перед К.П. Победоносцевым и В.К. Саблером В. Максименко был зачислен по распоряжению Св. Синода на второй курс Казанской Духовной Академии (КазДА). В 1903 г. был возведен в сан архимандрита. Подвизался в Почаевской Лавре. Руководил монастырской типографией, где печатался «Почаевский листок». Избирался в Государственную Думу. Участник первого тайного монархического съезда (г. Киев, май 1918 г.). После революции подвергался арестам. Последнее место заключения – подводный каземат г. Ивангорода, куда был заточен поляками. Освобожден по ходатайству французских властей, к которым о помощи пастырю обратилась безвестная русская сестра милосердия. В 1922 г. с помощью митрополита Антония и митрополита Скоплянского Варнавы эмигрировал в Королевство СХС. Служил на приходе в Пряшевской Руси, входившей в состав новой Чехословацкой епархии. Основал типографию им. преп. Иова Почаевского. С 1928 г. издавал журнал «Православная Карпатская Русь», переименованный в 1935 г. в «Православную Русь». В 1934 г. был хиротонисал в Белграде во епископа Детройтского. В том же году он назначен главой Северо-американской и Канадской епархиями с возведением в сан архиепископа.

Виталий (Ростислав Петрович Устинов; род. в 1910 г.) – Первоиерарх Русской Православной Церкви За Границей, митрополит. Родился в С.-Петербурге в семье офицера Черноморского флота. В 1920 г. определен в Феодосийский кадетский корпус, основанный ген. П.Н. Врангелем. Вывезен в Константинополь, оттуда в Королевство СХС. Учился в кадетском корпусе в г. Белая Церковь. В 1923 г. уехал к матери в Константинополь. Обучение продолжил во Франции в г. Леман в колледже св. Людовика. Затем снова проживал в Константинополе. В 1938 г. поступил в монастырь преп. Иова Почаевского. В 1939 г. пострижен в рясофор с именем Виталий, а через год в малую схиму. В 1941 г. рукоположен во иеромонаха архиепископом Берлинским и Германским Серафимом (Ляде) в г. Братиславе. С 22 января 1986 г. возглавляет Русскую Православную Церковь За Границей.

Владимир (Вячеслав МихайловичТихоницкий; 1873‒ 1959) – архиепископ Ниццкий, скончался в сане митрополита.

Волобуев Борис Георгиевич (1890‒1980) – профессор. В 1915 г. закончил КДА, кандидат богословия. В 1928‒1939 гг. преподавал в Духовной Семинарии св. Саввы в г. Сремские Карловцы общую историю, историю христианской церкви, нотное и хоровое пение. С 1950 г. священник одного из сербских приходов недалеко от Белграда.

Вонсяцкий Анастасий Андреевич (1898‒1965) – в 1920 г. эмигрировал из Киева. Вступил в брак с американской миллионершей Мерион Лим. В конце 1920-х гг. входил в Братство Русской Правды. В начале 1930-х гг. стал главой созданной им в США Всероссийской фашистской партии, переименованной в 1936 г. во Всероссийскую национал-революционную партию фашистов. В 1942 г. был арестован американскими властями по подозрению в разведывательной деятельности в пользу Германии. После своего освобождения отошел от политической деятельности.

Востоков Владимир Игнатьевич (1868‒1957) – протоиерей. Родился в семье священника. В 1888 г. закончил Московскую Духовную Семинарию (МДС). В 1891 г. рукоположен во иерея. Служил в селах Московской епархии. Был настоятелем в ряде московских церквей. В 1911 г. издавал духовно-литературный ежемесячник «Отклики на жизнь». В 1912 г. по приглашению великой княгини Елизаветы Феодоровны читал лекции при созданной ею Общине милосердия. За статью против Г. Е. Распутина был вынужден уехать в г. Уфу. Член Учредительного собрания и Поместного Собора Православной Российской Церкви 1917‒1918 гг. Объявлен большевиками вне закона за обличительные выступления. Духовник и проповедник армии генерала П.Н. Врангеля. В 1920 г. эвакуировался в Королевство СХС. Законоучитель в русской гимназии. Настоятель храма в г. Великом Бечкереке. Бежал из Югославии в 1944 г. Был настоятелем в ряде церквей, устроенных в лагерях русских беженцев в Австрии и Германии. В 1951‒1957 гг. настоятель церкви св. Тихона Задонского в г. Сан-Франциско. Автор книги «Розы и шипы» (Сан-Франциско, 1953, 1954).

Гавриил (Дожич; 1881‒1950) – Патриарх Сербской Православной Церкви (1938‒1950). Родился в Черногории. Доктор богословия. Во время второй мировой войны был арестован и интернирован в монастырь Раковица, в 1944 г. отправлен в концлагерь Дахау. В ноябре 1946 г. вернулся в Белград.

Гавриил (Григорий Чепур; 1874‒1933) – епископ Челябинский и Троицкий. Родился в г. Херсоне в семье генерала. В 1896 г. закончил КДА, в том же году принял монашеский постриг. Преподавал литургику и гомилетику в Ардонской Духовной Семинарии на Кавказе. Был инспектором Могилевской Духовной Семинарии, затем ректором Полтавской Духовной Семинарии. Служил в церкви Двенадцати апостолов в Московском Кремле. Был ректором Вифанской Духовной Семинарии. В 1910 г. хиротонисан во епископа Измаильского, второго викария Кишиневской епархии. В 1911 г. стал первым викарием, епископом Аккерманским. В 1918 г. после оккупации Бессарабии отказался признать отрыв Кишиневской епархии от Русской Православной Церкви, вследствие чего был выслан румынскими властями из захваченных ими земель. Назначен св. Патриархом Тихоном на Челябинскую кафедру. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. Законоучитель в Харьковском девичьем институте в г. Новый Бечей и в Русско-сербской женской гимназии в г. Великая Кикинда.

Гарднер Иван Алексеевич (1898‒1984 ) – теолог, музыковед. Родился в г. Севастополе (по другим данным, в Москве). Среднее образование получил в Московском лицее. Закончил регентские курсы. В 1920 г. покинул Россию. В 1928 г. окончил богословский факультет Белградского университета, учился в музыкальной школе. Принял монашеский постриг в Мильковском монастыре с именем Филипп. Преподавал в Цетиньской Духовной Семинарии. После второй мировой войны жил в Германии. Дипломированный доктор философских наук Мюнхенского Людвиг-Максимиллиана университета. Автор исследований древних нотаций и литургических вопросов. Снял монашеский сан. Вступил в брак.

Георгиевский Михаил Александрович (1888‒?) – родился в г. Бежецке Брянской губернии. В 1907 г. закончил реальное училище в г. Выборге. В 1913 г. завершил историко-филологический факультет С.-Петербургского университета, в котором преподавал в звании приват-доцента до 1917 г. Переехал в г. Ростов-на-Дону. В 1919 г. эмигрировал в Королевство СХС. С 1920 по 1929 гг. преподавал древнееврейский язык на богословском факультете Белградского университета. В 1929‒1936 гг. был учителем древних языков в 1-й русско-сербской гимназии. Руководитель и идеолог молодежной организации Национально-трудовой союз нового поколения (цель – формирование революционных борцов для организации национальной революции народными силами внутри России). После освобождения Белграда в 1944 г. был арестован и вывезен в СССР.

Гермоген (Георгий Ефремович Долганов; 1858‒1918) – епископ. Получил разностороннее образование (юридическое, математическое, историко-филологическое) в Новороссийском университете. В 1893 г. закончил СПбДА. В 1890 г. принял монашеский постриг. В 1898 г. назначен ректором СПбДА. В 1901 г. хиротонисан во епископа Вольского. В 1903 г. – епископ Саратовский, затем Тобольский и Сибирский. Принял мученическую кончину от рук большевиков.

Гермоген (Григорий Иванович Максимов; 1861‒1945) – епископ Екатеринославскйй, викарий Донской епархии. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. Вначале поселился в Белграде. Жил подолгу в монастырях. Недолгое время был управляющим русскими церковными приходами в Греции. Один из основателей Братства Русской Правды.

Глубоковский Николай Никанорович (1863‒1937) – богослов. Родился в семье священника в с. Кичманский Городок Вологодской губ. В1889 г. окончил МДА.·С1894 г. профессор СПбДА· В1898 г. защитил диссертацию на степень доктора богословия. В 1921 г. покинул пределы России. В 1922/23 учебном году читал курс богословия на богословском факультете Белградского университета. В 1923 г. переехал в Болгарию.

Головин Николай Николаевич (1875‒1944) – генерал-лейтенант, военный теоретик, историк, участник первой мировой и гражданской войн, активный участник РОВС.

Горский Георгий (?‒1962) – священник. С детских лет прислуживал в Свято-Троицкой церкви в Белграде. Был иподиаконом митрополита Анастасия. После второй мировой войны в Германии рукоположен во иерея. Проживал в США. Последнее его назначение – настоятель Успенской церкви в г. Трентоне.

Григорий (Георгий, Юрий Павлович Граббе; 1902‒1995) – епископ. Родился в С.-Петербурге. Учился в кисловодской гимназии. Аттестат зрелости получил в Белграде. В 1923 г. поступил на богословский факультет Белградского университета. Активно сотрудничал в церковной прессе: журналах «Церковные ведомости», «Воскресные чтения» (Варшава). С 1931 г. был управляющим Синодальной канцелярией, потом правителем дел канцелярии Архиерейского Синода. В 1944 г. покинул Югославию. Жил в США.

Гринченко Леонид Алексеевич (1898‒?) – родился в с. Веселогорском, Екатеринославской губ. В годы гражданской войны эмигрировал в Королевство СХС. В 1926 г. закончил Белградский университет. Участник Свято-Серафимовского братства. В 1930 г. завершил Православный Свято-Сергиевский Богословский Институт в Париже. После второй мировой войны вернулся в Россию.

Даватц Владимир Христианович (1883‒1944) – математик, педагог, журналист. Автор ряда книг о русской эмиграции. Погиб, сражаясь в рядах Русского охранного корпуса.

Димитрий (Павлович; 1846‒1930) – Патриарх Сербской Православной Церкви (1920‒1930).

Диодора (Лидия Александровна Дохторова; 1896‒?) – игумения. Родилась в г. Киеве. До 1924 г. жила в Бессарабии. Подвизалась в монастыре «Жабка» в Сорокском уезде. В Королевство СХС прибыла с инокинями по приглашению Сербского Синода для управления монастырем мчч. Кирика и Иулиты в г. Цариброд. Советское гражданство восстановила в 1946 г. В 1950 г. выслана в Албанию.

Дионисий (Константин Николаевич Валединский; 1876‒1960) – митрополит Варшавский (с 1923 г. по 1948 г.).

Доброклонский Александр Павлович (1856‒1937) – историк церкви. Родился в семье священника. В 1880 г. окончил МДА. Ректор Новороссийского университета, где преподавал историю Церкви. В 1920 г. покинул Россию. С 1920 г. профессор церковной истории на богословском факультете Белградского университета. Председатель Общества русских педагогов. Автор трудов по патрологии и истории Церкви.

Довнар-Запольский Митрофан Викторович (1867‒1934) – историк.

Дориомедов Николай Георгиевич – в 1921‒1932 гг. преподавал греческий и латинский языки в Духовной Семинарии св. Саввы в г. Сремские Карловцы. С 1932 г. читал лекции в Цетиньской Духовной Семинарии.

Драгомиров Абрам Михайлович (1868‒1956) – генерал от кавалерии. Участник первой мировой и гражданской войн. Был первым председателем Особого совещания при генерале А. И. Деникине. Активный деятель РОВСа, председатель Общества офицеров Генерального штаба.

Думский Даниил (1868‒1971) – священник. Родился в семье дьякона Благовещенской церкви Константинограда Полтавской губ. С 1913 г. работал бухгалтером в Петровско-Полтавском кадетском корпусе. В 1923 г. рукоположен во диакона. В 1924 г. во иерея. С 1926 г. настоятель ряда церквей в Сербии. В 1942‒1944 гг. служил настоятелем храма в доме престарелых в Белграде. Затем проживал в Австрии, США. Был приписным священником в Ново-Дивеевской обители, настоятелем Покровского храма при доме престарелых в Глен-Кове, затем в Си-Клифе (США). В 1947 г. возведен в сан протоиерея.

Екатерина (Евгения Борисовна Ефимовская, графиня; 1850‒1925) – игумения. Родилась в Москве. В 19 лет закончила Московский университет. Публиковала свои стихи в изданиях M.H. Каткова и И.С. Аксакова. В Москве открыла школу для девушек из бедных семей. В 1884 г. по благословению старца Амвросия Оптинского создала православное сестричество в здании бывшего католического монастыря в с. Лесна.

Елачич Алексей Кириллович (1892‒?) – родился в г. Киеве. С 1918 г. приват-доцент Киевского университета. Находясь в эмиграции в Королевстве СХС, занимался преподавательской деятельностью в университетах (г. Любляна и г. Скопле). Автор исследований о Достоевском, протопопе Аввакуме, истории России, русской революции, истории Чехословакии, Польши и пр.

Елена Петровна (1874‒1962) – дочь Сербского Короля Петра I, жена великого князя Иоанна Константиновича.

Кедринский Владимир Иванович (1899‒1974) – театральный художник, иллюстратор книг, карикатурист.

Жолткевич Флор (1884‒1975) – протопресвитер. Родился в с. Клеване Волынской губ. Закончил Волынскую Духовную Семинарию, учительствовал в г. Владимире-Волынском. В 1909 г. женился на Марии Николаевне Ящинскрй. Служил псаломщиком в Свято-Николаевской церкви на станции Имяньпо (КВЖД). В 1911 г. рукоположен архиепископом Евсевием во диакона, затем во иерея. Служил настоятелем в Свято-Серафимовской церкви на станции Маньчжурия. В 1925 г. возведен в сан протоиерея. В том же году выехал в Сербию. В 1926 г. назначен митрополитом Антонием (Храповицким) законоучителем в Харьковский девичий институт. Недолгое время работал в Русском им. великого кн. Константина Константиновича кадетском корпусе. В 1932 г. был переведен в г. Земун в связи с поступлением на богословский факультет Белградского университета, который закончил в 1935 г. Служил в церкви г. Земуна до конца 1937 г., затем был переведен в сербскую церковь в с. Доньи Ковиль Бачкой епархии. В 1950 г. выехал из Югославии в Венесуэлу к своим детям. Назначен настоятелем церкви Знамения Божия Матери в г. Валенсия. В 1954 г. настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в г. Каракасе. В 1963 г. возведен в сан протопресвитера.

Загороднюк Владимир Павлович (1889‒1976) – скульптор, театральный художник. Родился в г. Одесса в семье капитана торгового флота. Завершил художественное училище. С 1910 по 1913 гг. стажировался в Национальной парижской школе искусств. Участник первой мировой войны. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. До 1940 г. работал в Народном театре в Белграде. После войны выехал в Австралию. Умер в г. Сиднее.

Закидальский Аркадий Карпович – протоиерей. После второй мировой войны служил настоятелем второго русского православного прихода в Берлин-Тегеле.

Зернов Николай Михайлович (1898‒1980) – историк русской церкви, теолог, библиограф, активный деятель экуменического движения. В 1921 г. эмигрировал в Королевство СХС. В 1925 г. закончил богословский факультет Белградского университета. В 1925‒1932 гг. секретарь Русского студенческого христианского движения, первый редактор «Вестника РСХД». Профессор многих университетских центров в США и в Австралии.

Иннокентий (Иоанн Аполлонович Фигуровский; 1863 (1864?)‒1931) – митрополит Пекинский и Китайский. В 1884 г. рукоположен во иерея, служил в Енисейской епархии. В 1890 г. принял монашеский постриг. В 1896 г. начальник 18-й Китайской миссии. В 1902 г. хиротонисан во епископа Переяславского, викария Владимирской епархии. С 1918 г. архиепископ Пекинский.

Иоанн (Михаил Иванович Кухтин; 1901‒1975) – митрополит. Родился в 1901 г. в станице Каргальской Ростовской области. В 1911 г. закончил основную школу. В 1915 г. четырехклассное Усть-Медведицкое училище. В 1919 г. четыре класса Духовной Семинарии в г. Новочеркасске. В том же году был мобилизован. В 1920 г. эмигрировал в Грецию. В 1923 г. прибыл в Королевство СХС. В 1926 г. завершил Духовную Семинарию в г. Призрене. В 1927 г. принял монашеский постриг. В1936 г. закончил богословский факультет Белградского университета. Еще будучи студентом, назначен преподавателем четырехклассной монашеской школы в Дечанском монастыре. В 1941‒1946 гг. законоучитель женской гимназии в г. Ниш. В 1946‒1948 гг. служил приходским священником в Хорватии. В 1948‒1950 гг. преподаватель в Призренской Духовной Семинарии. В 1947 г. принял гражданство СССР. В 1951 г. был выслан в Болгарию. После прошения о возвращении в СССР определен на новое место службы – в Чехословакию. Занимал должность воспитателя студентов Православного богословского факультета в г. Прешове, стал доцентом. В 1954 г. был хиротонисан во епископа Жатецкого. В 1956 г. избран Предстоятелем Православной Чехословацкой Церкви. Занимал этот пост в сане Митрополита до 1964 г.

Иоанн (Михаил Борисович Максимович; 1896‒1966) – епископ. Родился в дворянской семье в местечке Адамовка Харьковской губ. Предки его по отцовской линии были выходцами из Сербии. В его роду был митрополит Тобольский Иоанн, подвижник, миссионер, духовный поэт и писатель, живший в XVIII в. и причисленный в 1916 г. к лику святых. Учился в Петровско-Полтавском кадетском корпусе, затем в Харьковском университете на юридическом факультете, который закончил в 1918 г. Во времена гетмана П.П. Скоропадского служил в харьковском суде. Вместе с семьей эмигрировал в Королевство СХС. В 1925 г. закончил богословский факультет Белградского университета. Будучи на последнем курсе, посвящен митрополитом Антонием в Свято-Троицкой церкви Белграда во чтеца. В 1926 г. в Мильковском монастыре принял монашеский постриг с именем Иоанн. До 1929 г. законоучитель в сербской гимназии в г. Великая Кикинда. Преподаватель и воспитатель в Духовной Семинарии св. апостола Иоанна Богослова Охридской епархии в г. Битоли. По своим взглядам был убежденным монархистом. В 1934 г. хиротонисан во епископа Шанхайского. Прославился как великий чудотворец. В 1994 г. канонизирован Архиерейским Собором Русской Православной Церкви За Границей.

Иоанн (Дмитрий Алексеевич Шаховской; 1902‒1989) – архиепископ Сан-Францисский и Западно-Американский. Родился в Москве. Учился в Императорском Александровском лицее. В 1920 г. эмигрировал. В 1926 г. принял монашеский постриг на Афоне. В 1932‒1945 гг. настоятель Свято-Владимирского храма в Берлине. Во время второй мировой войны секретарь митрополита Серафима (Ляде) в Германии. С 1947 г. епископ Бруклинский. С 1950 г. архиепископ.

Иоасаф (Иван Васильевич Скородумов; 1888‒1955) – архиепископ. Родился в семье сельского священника в Новгородской губ. В 1912 г. окончил СПбДА. В том же году принял монашеский постриг. Участник первой мировой войны. В 1920 г. эмигрировал. В Королевстве СХС законоучитель в кадетском корпусе. В 1930 г. в сане архимандрита получил назначение в Канаду, хиротонисан митрополитом Анастасием во епископа. Возглавил кафедру в г. Эдмонтоне. С 1950 г. служил в Аргентине. Скончался в 1955 г. в сане архиепископа Аргентинского и Парагвайского.

Иосиф (Цвийович; 1878‒1957) – митрополит Сербской Православной Церкви. В 1912 г. закончил КДА. В 1917 г. присутствовал в составе делегации Сербской Православной Церкви на выборах в Москве Святейшего Патриарха Тихона. После интернирования Патриарха Гавриила (Дожича) исполнял его обязанности.

Ириней (Иван Чирич; 1884‒1955) – епископ Сербской Православной Церкви. Окончил МДА. Доктор философии: После освобождения Югославии от немецкой оккупации был подвергнут двухгодичному домашнему аресту, якобы за «бездействие» в защите сербов.

Иустин (Благое Попович; 1894‒1979) – святой. Архимандрит, богослов. Родился в семье потомственных священников в г. Вранье. В 1914 г. закончил с отличием Духовную Семинарию св. Саввы. Участник первой мировой войны. В 1916 г. принял монашеский постриг с именем Иустин в честь св. мученика Иустина Философа. В том же 238 году был командирован в Петроград для учебы в Духовной Академии. Революция в России вынудила его уехать для продолжения обучения в Оксфордский университет (Англия). В 1919 г. после завершения учебы вернулся в Сербию. В том же году уехал в Афины, где до 1921 г. работал над докторской диссертацией «Проблема личности и знания по святому Макарию Египетскому», которую защитил в 1926 г. С 1921 г. стал преподавать в Духовной Семинарии св. Саввы в г. Сремские Карловцы. Читал курс лекций по Новому Завету, догматике и патрологии. В 1922 г. рукоположен в иеромонаха. В 1923 г. выходит его труд «Философия и религия Ф.М. Достоевского». В 1930 г. Св. Синод Сербской Православной Церкви назначил его помощником епископа Битольского Иосифа, вместе с которым организовывал православные приходы в Прешовской Руси (Чехословакия), где начиналось возвращение униатов в лоно Православия. В 1932 г. после возвращения в Югославию работал в Битольской Духовной Семинарии. Опубликовал первый том «Догматики», («Православная философия истины»). С 1934 г. преподавал догматику и сравнительное богословие на богословском факультете Белградского университета. В 1935 г. напечатал второй том «Догматики». В 1938 г. стал одним из основателей Сербского философского общества. После войны был изгнан из университета под предлогом его связи со сторонниками руководителя четнического движения Дражи Михайловича. Вплоть до своей кончины был духовником в женском монастыре Челье. Его богословские труды получили международное признание. Прославлен Сербской Православной Церковью в лике святых.

Казем-Бек Александр Львович (1902‒1977) – родился в г. Казани в старинной дворянской семье. Окончил Ревельскую немецкую гимназию. В 1919 г. эмигрировал. Учился в университетах Белграда и Мюнхена, в Высшей школе политических и социальных наук в Париже. В 1923 г. избран председателем Главного совета объединения русской молодежи. Создатель и лидер Союза младороссов, преобразованного в 1935 г. в Младоросскую партию, одним из лозунгов которой был девиз «Царь и Советы». Перед Отечественной войной по его инициативе в Париже действовали «собеседования круглых столов», в которых участвовали многие русские общественные 239 деятели, заявлявшие о необходимости борьбы всех русских против Германии, если последует ее нападение на СССР. В июне 1940 г. был отправлен французскими властями в концлагерь, откуда был вызволен благодаря усилиям влиятельных общественных и политических деятелей. После освобождения выехал в США. В 1941 г., с началом Отечественной войны, объявил о роспуске Младоросской партии. В Америке активно сотрудничал в газете «Новая заря» (г. Сан-Франциско). В 1944 г. был приглашен в Йельский университет преподавать русский язык и литературу, в 1946 г. в Коннектикутский колледж в г. Нью-Лондоне. В 1954 г. подал просьбу о принятии советского гражданства. В 1956 г. приехал в СССР. Работал в «Журнале Московской Патриархии». В 1962 г. назначен старшим консультантом в Отдел внешних церковных сношений Московского Патриархата.

Каледин Алексей Максимович (1861‒1918) – генерал от кавалерии, атаман Донского казачьего войска и глава войскового правительства с 1917 г. Карагеоргиевичи. В 1808‒1813, 1842‒1858 гг. княжеская, а с 1903 г. – королевская династия в Сербии, в 1918‒1929 гг. в Королевстве СХС, в 1929‒1945 гг. в Югославии. Фактически правили до 1941 г.

Караджич Вук (1787‒1864) – виднейший деятель эпохи Сербского Возрождения.

Кассиан (Сергей Сергеевич Безобразов; 1892‒1965) – епископ. Родился в С.-Петербурге. В 1914 г. закончил С.-Петербургский университет. В 1918‒1920 гг. профессор Туркестанского университета. В 1921‒1922 гг. преподавал в Православном Богословском Институте в Петрограде. В 1922 г. эмигрировал. В 1923‒1924 гг. преподавал в Белградском университете. В 1925‒1965 гг. профессор Православного Свято-Сергиевского Богословского Института в Париже. В 1932 г. принял монашеский постриг. Во время второй мировой войны жил на Афоне. В 1947 г. хиротонисан во епископа.

Качинский Александр Федорович (1893‒1971) – протодиякон. Родился в с. Солгутов Подольской губ. Закончил городское училище и школу прапорщиков. После революции эмигрировал в Королевство СХС. Служил протодьяконом в Свято-Троицкой церкви в Белграде. В начале 50-х гг. уехал из Югославии.

Киприан (Константин Эдуардович Керн; 1899‒1960) – архимандрит. Родился в г. Туле. Мать принадлежала к старообрядчеству, отец к протестантизму. Окончил Александровский (Царскосельский) лицей. В1925 г. окончил юридический и богословский факультеты Белградского университета. В 1927 г. принял монашеский постриг. В том же году рукоположен во иерея. В 1928‒1930 гг. и в 1931‒1936 гг. преподавал в Битольской Духовной Семинарии. В 1928‒1930 гг. начальник Русской миссии в Иерусалиме. В 1936‒1960 гг. профессор Православного Свято-Сергиевского Богословского Института в Париже. Автор книг «Крины молитвенные» (1928 г.), «О. Антоний Капустин» (1934), публикации «Из неизданных писем К. Леонтьева» (1959) и др.

Кирилл Владимирович Романов (1876‒1938) – великий князь, двоюродный брат Николая II. Вопреки воле царя заключил брак с немецкой принцессой Викторией Мелитой Саксен-Кобургской (в православии Викторией Феодоровной), своей двоюродной сестрой. В 1917 г. вместе с семьей эмигрировал в Финляндию, затем переехал в Германию. В 1922 г. объявил себя «блюстителем государева престола», в 1924 г. Императором, а своего сына Владимира – великим князем и наследником престола.

Киселева Елена Андреевна (1878‒1934) – художница. Родилась в г. Воронеже в семье учителя математики. В 1898 г. принята в С.-Петербургскую императорскую академию художеств, которую завершила в 1907 г. по классу И.Е. Репина. С 1908 г. двухлетняя стажировка в Париже. В 1920 г. эмигрировала в Королевство СХС вместе со своим мужем А.Д. Билимовичем.

Клепинин Николай Андреевич (1899‒1939) – родился в г. Пятигорске в семье архитектора. В 1920 г. эмигрировал. Учился в Белградском университете. Участник РСХД. В 1926 г. уехал во Францию, где работал в YMCA-PRESS. В 1926 г. в Париже выпустил книгу в память игумений Екатерины (Ефимовской). Участник Евразийского движения. В 1937 г. вернулся в СССР. Погиб в лагере.

Коковцев Владимир Николаевич (1853‒1943) – граф. Министр финансов (1904‒1911 гг.). С 1905 г. член Государственной Думы. Председатель Совета министров (1911‒1914 гг.). В эмиграции товарищ председателя Парижского церковного совета, его фактический глава.

Колесников Степан Федорович (1879‒1955) – художник. Родился в г. Адрианополе Екатеринославской губ. В 1903 г. завершил художественное училище в г. Одесса, в 1909 г. С.-Петербургскую императорскую академию художеств. Ученик И.Е. Репина. С 1919 г. жил в Белграде.

Краснов Николай Петрович (1864‒1939) – академик С.-Петербургской академии художеств. В России получил широкую известность как автор летнего дворца Николая II в Ливадии. С1922 г. работал в Белграде в отделе монументального строительства Министерства строительства. По его проектам построен ряд правительственных, дворцовых зданий, жилых и торговых домов. Строил церкви.

Крицкий Борис (1903‒1989) – священник. Родился в г. Херсоне. Учился в Одесском кадетском корпусе, затем в Сараевском кадетском корпусе, который закончил В 1920 г. Служил в Русском охранном корпусе псаломщиком при церкви штаба корпуса. В 1948 г. был рукоположен во иерея архиепископом Венским и Австрийским Стефаном. До своего отъезда в 1952 г. в США служил разъездным священником в Каринтии. С 1971 г. занимал различные должности при Синоде Русской Православной Церкви За Границей.

Круликовский – до революции 1917 г. преподавал в Екатеринославской Духовной Семинарии. В эмиграции был учителем в Призренской Духовной Семинарии.

Крыжановский Григорий Александрович (1890‒1977) – священник. Родился в г. Одессе в семье профессора СПбДА. В 1912 г. окончил юридический факультет Одесского университета. В 1918‒1919 гг. получил духовное образование в г. Одессе. В 1920 г. эмигрировал в Турцию. В 1922 г. выехал в Чехословакию, где пробыл до 1929 г. По приглашению Патриарха Варнавы, бывшего в свое время учеником его отца, приехал в Югославию, принял югославское гражданство. Служил священником в г. БаняЛуке (Хорватия), откуда в 1941 г. был выслан властями в г. Княжевода (Сербия), как нелояльно настроенный к хорватской католической церкви и не пожелавший служить в ней. В 1950 г. за отказ от «пропаганды против СССР» был выслан вместе с женой в Албанию, где до 1962 г. служил священником в Тиране. В том же году вернулся в СССР. Был принят в клир Московской епархии и назначен настоятелем Сретенского храма в пос. Новая Деревня Пушкинского района Московской области.

Крыжко Алексей Федотович (1885‒?) – протоиерей. Родился в с. Ивановка Запорожской области. Настоятель русской православной общины в г. Сараево.

Ксения Александровна Романова (1875‒1960) – великая княгиня, сестра Николая II, жена великого князя Александра Михайловича (1866‒1933). Их дети: Ирина, Андрей, Федор, Никита, Дмитрий, Ростислав.

Кульбакин Степан Михайлович (1873‒1941) – славист. С 1920 г. проживал в Королевстве СХС. Преподавал на богословском факультете Белградского университета.

Лаппо Иван Иванович (1869‒1944) – историк. В 1905‒1919 гг. преподавал историю в Юрьевском университете. В 1920 г. эмигрировал. С 1922 г. жил в Праге, с 1933 г. в Литве. В 1933‒1940 гг. читал лекции в Каунасском университете. Специалист по русской православной культуре и взаимоотношениям России с западными славянами.

Леонтий (Лев Юрьевич Бартошевич; 1914‒1956) – епископ. Родился в семье инженера в С.-Петербурге. Окончил 1-ю русско-сербскую гимназию в Белграде, потом богословский факультет Белградского университета и Белградскую музыкальную академию. Летом 1941 г. принял монашеский постриг в монастыре Туман (бывший Мильковский) с именем Леонтий в честь св. Леонтия, епископа Ростовского. В 1943 г. получил назначение в Женеву в помощь настоятелю храма протопресвитеру Сергию Орлову, после кончины которого о. Леонтий был назначен на его место. В 1946 г. был возведен в сан архимандрита. 24 сентября 1950 г. хиротонисан во епископа Женевского.

Лепоринский Виталий Павлович (1871‒?) – протоиерей. Родился в пос. Наваринский Оренбургской губ., закончил Оренбургскую Духовную Семинарию. Настоятель храма свв. Архангелов Михаила и Гавриила в Земуне. Скончался в 1950-е гг.

Лопухин Петр Сергеевич (1885‒1962) – родился в дворянской семье. Работал в земских учреждениях. С 1920 г. в эмиграции. Участник Свято-Серафимовского братства и его первый историк, 243 («Православный путь «Братства Св. Серафима Саровского», Белград, 1932). Большой интерес у современников вызывали статьи П.С. Лопухина по проблеме отношений Церкви и государства. Один из первых биографов митрополита Антония (Храповицкого): «Мысли митр[ополита] Антония, записанные П.С. Лопухиным» (Сремски Карловцы, 1936), «Митрополит Антоний о Государстве, Руси и России» (Сремски Карловцы, 1936). С 1935 г. трудился в канцелярии Синода в г. Сремские Карловцы. После второй мировой войны поселился в Западной Европе. В последние годы жизни работал секретарем епархиального управления в Париже, много сил отдавал редактированию журнала «Православное Дело», был личным секретарем Владыки Иоанна Шанхайского.

Лука (Виктор Вячеславович Родионов; 1901‒?) – принял монашеский постриг. Родился в г. Александрополе, закончил кадетский Владикавказский корпус. В эмиграции завершил белградские пастырско-богословские курсы. Был настоятелем Мильковского монастыря, основателем женского монастыря Нимник. Настоятель мужского иноческого братства в г. Земуне, духовник женской общины Св. Креста. После второй мировой войны, на рубеже 1940-х гг. о. Лука переехал в США. Писал иконы. Скончался в США в 1950-х гг.

Лукомский Виктор Викторович (ок.1884‒1947) – архитектор. С 1920 г. проживал в Королевстве СХС. По его проекту было воздвигнуто здание Сербской Патриархии.

Маевский Владислав Албимович (1893‒1975) – историк. Родился близ г. Полтава. Участвовал в балканских войнах 1912‒1913 гг. и в первой мировой войне. Находясь в эмиграции, закончил Белградский университет. Библиотекарь Патриаршей библиотеки в Белграде. Секретарь Патриарха Варнавы. После второй мировой войны переселился в США. Автор ряда исследований по эмиграции, русско-сербским связям, биограф Патриарха Варнавы.

Макарий (Матвеенко; 1869‒?) – архимандрит. Родился в с. Яблоновка Полтавской губ. Закончил гимназию, затем Богословские курсы в г. Курске. Настоятель русской православной общины в г. Панчево.

Максимов Сергей Григорьевич (?‒1970) – сын убитого в 1945 г. архиепископа Гермогена. В студенческие годы был псаломщиком, по244 том регентом в русской церкви в г. Земуне. Во время второй мировой войны служил псаломщиком в Русском охранном корпусе. После войны уехал с семьей в Аргентину. В Буэнос-Айресе при его участии был построен храм во имя преп. Сергия Радонежского. Через 15 лет переехал в США. В течение 7 лет трудился в Иоанно-Предтеченском храме (Вашингтон) регентом-псаломщиком, законоучителем в церковноприходской школе.

Малахов Нил (1884‒1934) – священник. Преподавал в Духовной Семинарии св. Саввы в г. Сремские Карловцы нравственное богословие, апологетику, педагогику, философию, логику и психологию, церковно-славянский язык. В 1923‒1934 гг. служил в русской церкви в г. Новый Сад.

Марков Стефан Маркович (1883‒1954) – протоиерей. Родился в с. Зилово, Сычевского района, Смоленской области. Получил светское и духовное образование. В 1913 г. рукоположен во диакона, через три года принял священство. Настоятель Знаменской церкви в Москве.

Милан Обренович (1854‒1901) – Король Сербии (1882‒1889 гг.)

Милош Обренович (1780‒1860) ― основатель династии Обреновичей.

Мирошниченко Александр Терентьевич (1878‒?) – священник. Родился в г. Евпатория. Закончил гимназию, затем военное училище. Настоятель русской православной общины в г. Зренянине.

Митрофан (Николай Абрамов; ?‒1944, по другим данным, умер в конце 1940-х гг.) – епископ Сумский, викарий Харьковской епископии. Родился в Воронежской губ. Закончил Воронежскую Духовную Семинарию и КазДА. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. Подвизался в монастырях Сербской Православной Церкви св. Романа, св. Стефана, был игумен в монастырях Раковицы и Дечаны. Много лет управлял монашеской школы в Дечанском монастыре. Хиротонисан во епископа. Принял схиму с именем Макарий. Похоронен у Иверской часовни.

Михаил (Михаил Космодемянский; 1858‒ок. 1924) – епископ. Родился в Орловской губ. В 1884 г. закончил СПбДА. В 1910 г. принял монашеский постриг. Возведен в сан архимандрита. С 1911 г. епископ Александровский, викарий Ставропольской епархии. К 1922 г. управляющий русскими приходами в Греции.

Молчанов Борис Николаевич (1896‒1963) – протоиерей. Родился в С.-Петербурге в семье протодиакона. В 1916 г. окончил С.-Петербургскую Духовную Семинарию (СПбДС). В 1928 г. завершил Православный Свято-Сергиевский Богословский Институт в Париже. В 1927 г. рукоположен во иерея. Настоятель приходов: в г. Медоне (1927‒1933 гг.), в Лондоне (1933‒1938 гг.), в Бейруте (1938 г.), в г. Белая Церковь (1938‒1941 гг.). С 1 сентября 1939 г. по 1 февраля 1940 г. законоучитель в Русском им. великого кн. Константина Константиновича кадетском корпусе. В 1941‒1945 гг. священник в Русском охранном корпусе Десять лет был настоятелем ряда приходов во Франции. В 1956 г. переехал в США. Служил вторым священником кафедрального собора во имя иконы Божией Матери «Знамение» (Нью-Йорк).

Мошин Владимир Алексеевич (1894‒1987) – академик Македонской Академии наук, протоиерей. Крупный ученый в области палеологии, славистики. В 1932‒1939 гг. приват-доцент Белградского университета. После войны трудился в академических учреждениях Белграда, Загреба, Скопле (совр. Скопье).

Нафанаил (Василий Владимирович Львов; 1906‒?) – епископ. Родился в Москве, сын обер-прокурора Св. Синода. Среднее образование закончил в г. Харбине, там же завершил Высшие богословские курсы. В 1929 г. принял монашеский постриг. Секретарь епископа Нестора (Анисимова). В 1936 г. возведен в сан архимандрита. Война застала его в Сербии в монастыре Туман. Оттуда уехал в обитель преп. Иова Почаевского. С 1944 г. служил в Германии, окормляя русскую паству.

Неклюдов Владислав (1899‒1949) – протоиерей. Родился в г. Белый Смоленской губ. С 1924 г. священник в Свято-Троицкой церкви в Белграде. Закончил богословский факультет Белградского университета. В 1927‒1944 гг. законоучитель 1-й русско-сербской гимназии в Белграде. В 1946 г. принял советское гражданство. После резолюции Коминформбюро был арестован, умер в тюрьме.

Никандр (Николай Яковлевич Беляков; 1885‒?) – иеромонах. Родился в г. Молога. Закончил трехклассное городское училище. Духовник Леснинского монастыря.

Никодим (Нечаев; ?‒1976) – архиепископ Ричмондский и Британский, епархиальный архиерей Британской епархии. До революции 1917 г. был военным. Достиг генеральского чина. В эмиграции по благословению митрополита Анастасия принял монашеский постриг. В годы второй мировой войны служил военным священником. В 1954 г. хиротонисан во епископа Престонского. Скончался на 93 году жизни.

Николаев Константин Николаевич (1884 (1885?)‒1965) – юрист, историк Русской Православной Церкви За Границей, публицист. После революции 1917 г. работал в Варшаве юридическим советником Синода Православной Церкви в Польше. С 1931 г. проживал в Югославии, после второй мировой войны переехал в ФРГ, затем в США. Издавал журнал на русском языке «За право и правду».

Николай (Велимирович;1880‒1956) – епископ Охридский и Жичский, известный богослов. Обладатель пяти докторских степеней. В 1937 г. выступил инициатором возобновления общения Сербской Православной Церкви с Русской Православной Церковью. Был вместе с Патриархом Сербской Православной Церкви Гавриилом (Дожичем) заключен в концлагерь Дахау. Скончался в монастыре свт. Тихона Задонского в США. В 1991 г. его мощи были перенесены в Сербию. Причислен к лику святых.

Николай (Карпов (1890‒1932) – епископ. Родился в Сибири. В 1915 г. закончил МДА. Преподавал в ряде духовно-учебных заведений, подвизался в монастыре в г. Обоянь Курской губ. В Королевстве СХС служил на сербских приходах, затем был назначен в Битольскую Духовную Семинарию С 1928 г. настоятель Лондонского прихода. В 1929 г. хиротонисан во епископа. Скончался в Югославии, куда прибыл для участия в Архиерейском Соборе. Был погребен у стены Иверской часовни, под иконой свт. Николая Мирликийского.

Никольский Борис Владимирович (1870‒1919) – статский советник, профессор римского права, член Госсовета и Союза русского народа им. Михаила Архангела. Расстрелян большевиками.

Никон (Николай Павлович Рклицкий; 1892‒1972) – архиепископ. Родился в с. Борки Черниговской губ. в семье священника. Закончил Черниговскую Духовную Семинарию и юридический факультет Киевского университета. В годы первой мировой войны окончил 247 ускоренные курсы Николаевского кавалерийского училища, всю войну прошел артиллерийским офицером. Воевал в составе Добровольческой армии. Монархист. В1921 г. эмигрировал в Королевство СХС. Был близок к митрополиту Антонию (Храповицкому). Редактор-издатель «Военного вестника», с 1928 г. выпускал «Царский вестник"– «орган народного движения за восстановление Престола Православного Царя Самодержца». В 1941 г. принял монашеский постриг. Служил полковым священником в Русском охранном корпусе. В конце войны возведен в сан игумена. Переехал в Швейцарию. Был личным секретарем митрополита Анастасия. В 1947 г. хиротонисан во епископа Флоридского. Глава «Фонда священной памяти императора Николая Второго». Автор многотомного «Жизнеописания блаженнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого».

Ноаров Сергей Иванович (1881‒?) – протоиерей. Родился в с. Знаменское Костромской губ. Закончил Духовную Семинарию. В эмиграции сверхштатный священник в Свято-Троицкой церкви в Белграде, затем священник русской домовой церкви в приюте русских стариков на Вождовце (Белград).

Окунев Николай Львович (1886‒1949) – историк, археолог, преподаватель истории искусства. В 1914‒1916 гг. преподавал в одном из петроградских высших учебных заведений. Доцент Новороссийского университета в г. Одессе в 1917‒1920 гг. С 1920 г. работал в университете в г. Скопле. С 1922 г. жил в Праге. Сотрудник Института Seminarium Kondakovianum.

Острогорский Георгий Александрович (1902‒1976) – византолог, академик Сербской Академии наук и искусств. Родился в С.-Петербурге, выпускник классической гимназии. Закончил философский факультет в г. Гейдельберге. С 1933 г. профессор философского факультета Белградского университета. С 1948 г. основатель и директор Византологического института Сербской Академии наук и искусств.

Павелич Анте (1889‒1959) – руководитель националистической организации усташей с 1929 г., глава «Независимого государства Хорватии», созданного под эгидой Германии в 1941‒1945 гг. В годы его правления в стране проводились «чистка» сербского населения.

Парийский Лев Николаевич (1892‒1972) – родился в С.-Петербурге, получил высшее богословское образование. В 1915 г. после окончания Духовной Академии преподавал историю русской литературы в Калужской и Минской Духовных Семинариях, читал лекции по Священному Писанию Ветхого Завета в Ленинградском пастырско-богословском училище. Был псаломщиком-регентом в ряде ленинградских церквей. С 1944 г. секретарь Московской Патриархии, занимал ряд других административных должностей. Профессор Ленинградской Духовной Академии.

Платон (Порфирий Рождественский; 1866‒1934) – митрополит всея Америки и Канады. В 1917 г. митрополит Тифлисский и Бакинский, Экзарх Кавказский. Участник Поместного Собора Православной Российской Церкви 1917‒1918 гг. В 1918 г. свободным голосованием клира и мирян Херсонской епархии избран митрополитом Херсонским и Одесским. В 1920 г. эмигрировал в США. Указом св. Патриарха Тихона назначен управляющим православными приходами в Америке. В 1923 г. патриаршим указом определен управляющим Алеутской и Североамериканской епархией. Позднее назначен на эту же должность Архиерейским Синодом Русской Православной Церкви За Границей. В 1933 г. объявил Американскую Православную Церковь автономной от Московского Патриархата.

Погодин Александр Львович (1872‒1947) – историк-славист. Родился в г. Витебске. В 1892 г. окончил С.-Петербургский университет. Ученик В.И. Ламанского и А.Н. Веселовского. С 1896 по 1906 гг. профессор Варшавского университета. После увольнения, последовавшего вследствие защиты «пропольских» интересов, преподавал в звании приват-доцента в одном из петербургских высших учебных заведений. С 1910 по 1920 гг. профессор Харьковского университета. В 1919 г. эмигрировал в Королевство СХС. Преподавал русский язык и литературу в Белградском университете. Основатель Русского археологического общества. Автор трудов: «Из истории славянских передвижений», «История польского народа», «Русско-сербская библиография с 1800 по 1925 гг.».

Предоевич Владимир Яковлевич – художник. Член Объединения русских художников в Королевстве СХС. После войны переселился в Чили, где занимался иконописью и фресковой живописью.

Прибичевич Светозар (1875‒1936) – политический и государственный деятель в Королевстве СХС (потом Югославии), один из организаторов Демократической партии.

Принцип Гаврило (1894‒1918) – член организации «Молодая Босния», боровшейся за освобождение Боснии и Герцеговины из-под власти Австро-Венгрии. Выполняя задание организации, убил австрийского престолонаследника Франца-Фердинанда. Умер в тюрьме.

Радич Степан (1871‒1928) – политический и государственный деятель в Королевстве СХС. Один из основателей Хорватской крестьянской партии.

Родзянко Михаил Михайлович (1884‒1956) – родился в С.-Петербурге. Выпускник Московского университета. Работал в должности мирового судьи. С 1919 г. проживал в Королевстве СХС. В 1946 г. выехал во Францию. С 1951 г. обосновался в США. Автор известной книги «Правда о зарубежной Церкви» (Париж, 1954).

Розов Владимир Алексеевич (1876‒1940) – профессор, литературный критик, культуролог, публицист. Преподавал в Историко-филологическом Институте им. кн. Безбородко в г. Нежине, затем в Киеве. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. С 1920 по 1924 гг. преподавал в Духовной Семинарии св. Саввы в г. Сремские Карловцы. Позднее работал на философском факультете в г. Скопле, затем в г. Загребе. Исследователь русско-хорватских отношений. Сотрудник журнала «Новая Европа».

Рыкк Иван Афанасьевич (1888‒1961) – архитектор. В 1929 г. закончил архитектурное отделение технического факультета Белградского университета. После второй мировой войны жил и работал в Аргентине.

Саблин Евгений Васильевич (1875‒1949) – дипломат. Родился в г. Новочеркасске. В 1898 г. окончил Императорский Александровский лицей и поступил на дипломатическую службу. С 1915 г. первый секретарь посольства в Лондоне. В начале 1920-х гг. занимал должность управляющего посольства, поверенного в делах. Одновременно был церковным старостой Лондонского прихода.

Савинский Сергей Васильевич (1877‒1954) – протоиерей, профессор МДА. Родился в с. Никола-Корма Рыбинского района 250 Ярославской губ. Закончил Ярославскую Духовную Семинарию и КДА (1900 г.). Восемнадцать лет проработал в Черниговской Духовной Семинарии, где преподавал догматическое богословие. Активно сотрудничал в журнале «Вера и жизнь». В 1944 г. был призван Патриархом Сергием к работе по организации Богословского института в Москве и преобразованного в 1946 г. в МДА. В 1947 г. рукоположен во иерея.

Самойлов Григорий Иванович (1904‒1989) – архитектор. Родился в г. Таганроге. С 1921 г. проживал в Королевстве СХС. В 1925 г. завершил Донской кадетский корпус им. Александра III в г. Билече. В 1930 г. закончил архитектурный факультет Белградского университета. Автор ряда проектов по застройке Белграда.

Самсониевский Сергий Михайлович (1898‒1944) – протоиерей. Родился в С.-Петербурге. Настоятель прихода в г. Новый Сад.

Святополк-Мирская Мария Александровна (1878‒1959) – княгиня. Родилась в г. Киеве. В1898 г. вышла замуж за сына Атамана Войска Донского кн. Владимира Святополк-Мирского. В 1906 г. овдовела и целиком посвятила себя служению Церкви. До 1920 г. работала старшей сестрой в госпитале Афонского подворья в г. Салоники, затем переехала в Белград.

Селивановский Борис Константинович (1894‒1966) – священник. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. Преподавал в Духовной Семинарии св. Саввы в г. Сремские Карловцы Ветхий Завет, церковно-славянский язык и библейскую историю. С 1938 г. читал лекции в Духовной Семинарии в г. Сараево.

Селивановский Сергий (?‒1960) – протоиерей. Выпускник Харьковской Духовной семинарии. Участник первой мировой и гражданской войн. Воевал в составе 2-го Дроздовского полка. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. В 1928 г. рукоположен во иерея. Вошел под омофор Сербской Православной Церкви. До 1944 г. служил на сербском приходе. В послевоенной Германии в лагерях для перемещенных лиц организовывал церкви. В 1950 г. уехал в США , где много потрудился в деле распространения православного вероучения.

Серафим (Леонид Георгиевич Иванов; 1897‒?) – архиепископ. Родился в г. Курске. В 1915 г. поступил на филологический факультет Московского университета. В1916 г. ушел добровольцем на фронт. Участник Белого движения. В 1920 г. эмигрировал. Закончил философский, а затем богословский факультет Белградского университета. 1 августа 1926 г. в афонском монастыре св. Пантелеймона в день памяти преп. Серафима Саровского принял монашеский постриг. Законоучитель гимназии в г. Скопле. В 1938 г. переехал в Словакию. Активно участвовал в миссионерской деятельности на Карпатах. С конца войны проживал в Швейцарии. В 1946 г. хиротонисан во епископа. В том же году переехал в США. Был главным редактором газеты «Православная Русь». В 1957 г. был назначен на Чикагско-Детройтскую кафедру.

Серафим (Александр Иоаннович Лукьянов; 1879‒1959) – митрополит. Родился в г. Саратове. Закончил КазДА. В 1904 г., еще студентом, принял монашеский постриг. После завершения учебы преподавал в Уфимской Духовной Семинарии, трудился инспектором. В 1907 г. назначен ректором Таврической Духовной Семинарии, в 1911 г. Саратовской Духовной Семинарии. В 1914 г. был хиротонисан во епископа Сердобского, викария Финляндской епархии. В 1917 г. назначен временно управляющим Финляндской епархией. В 1920‒1924 гг. в сане архиепископа возглавлял Финляндскую Православную Церковь. В 1926 г. прибыл в Великобританию, где стал настоятелем Лондонского прихода и викарием Западно-Европейской епархии, возглавлявшейся митрополитом Евлогием. В 1927 г. перешел в юрисдикцию Русской Православной Церкви За Границей, назначен управляющим ее приходами в Западной Европе. В 1937 г. (по другим данным в 1938 г.) возведен в сан митрополита. В 1945 г. возвратился в Московский Патриархат. В 1946 г. после смерти митрополита Евлогия назначен его преемником в звании Патриаршего Экзарха в Западной Европе. В 1949 г. уволен на покой. В 1954 г. вернулся на Родину. Скончался в Гербовицком монастыре Молдавской епархии.

Серафим (Ляде) – митрополит Берлинского и Германского и Средне-Европейского митрополичьего округа. Родился в Саксонии, принял православие. Был миссионером, преподавателем немецкого языка в Харьковской Духовной Семинарии. В 1927 г. примкнул к обновленцам, был секретарем обновленческого «митрополита» Александра Введенского. В том же году хиротонисан им во «епископа». К 1930 г. находился вне пределов СССР. Перешел в Русскую Православную Церковь За Границей. Митрополитом Антонием возведен в сан архиепископа и назначен в Берлин на место епископа Тихона (Лященко).

Серафим (Николай Борисович Соболев; 1881‒1950) – архиепископ. Родился в г. Рязани. В 1908 г. закончил СПбДА, в которой принял монашеский постриг. Служил преподавателем в пастырском училище в г. Житомир, инспектором в Костромской Духовной Семинарии, ректором Воронежской Духовной Семинарии, которой руководил до 1919 г. 1 октября 1920 г. в Симферополе был рукоположен во епископа Лубенского. Эмигрировал в Болгарию. В мае 1921 г. св. Патриархом Тихоном назначен управляющим русскими православными лриходами в Болгарии. В этой должности состоял до своей кончины. В 1937 г. написал труд «Новое учение о Софии, Премудрости Божией», направленное против софианства как ереси. В 1943 г. разошелся с митрополитом Анастасием, отказавшись принимать участие на Венском Соборе. В 1946 г. вошел в Московский Патриархат.

Сергий (Сергей Иванович Ларин; 1908‒1967) – епископ Кировоградский (с 1944 г.), епископ Одесский и Кировоградский (с 1946 г.).

Сергий (Стефан Алексеевич Петров; 1864‒1935) – архиепископ. Родился в станице Аксайская, на Дону. В 1886 г. закончил Донскую Духовную Семинарию. В 1890 г. завершил историко-филологический факультет Московского университета. В 1892 г. принял монашеский постриг. В 1899 г. хиротонисан во епископа Бийского, викария Томской епархии. С 1913 г. епископ Сухумский, затем Черноморский и Новороссийский. Эмигрировал в Королевство СХС, где проживал в монастыре Привиаена Глава.

Сергий (Сергий Тихомиров; 1871‒1945) – митрополит. Родился в семье священника Новгородской епархии. В 1892 г. в Новгороде закончил Духовную Семинарию и поступил в СПбДА. Принял монашеский постриг еще в бытность студентом. После завершения учебы (1896 г.) был назначен инспектором Санкт-Петербургской Духовной Семинарии (СПбДС) с возведением в сан архимандрита. Через три года стал ее ректором. В 1905 г. поставлен во главе СПбДА с возведением в сан епископа Ямбургского. В1908 г. получил назначение в Японию епископом Киотоским, помощником начальника Российской Духовной миссии архиепископа Николая (Касаткина). С 1921 г. архиепископ. В 1931 г. Русская Православная Церковь За Границей прервала с ним молитвенное общение в связи с заявлением о подчинении Заместителю Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Сергию (Страгородскому). В том же году возведен в сан митрополита. Автор труда «Двоенадесятица Святых Апостолов» (Париж, 1935 г.).

Симеон (Гавриил Петрович Никитин; 1906‒?) – иеромонах в Казанской церкви с. Коломенского под Москвой.

Синькевич Федор (1876‒1945) – протоиерей. Родился в г. Белая Церковь. Закончил КДА. Председатель Общества попечения о духовных нуждах русских беженцев в г. Новый Сад, где был настоятелем прихода до 1925 г. Скончался в Иерусалиме.

Скородумов Михаил Федорович – полковник русской армии. Руководитель организации «Русское Народное Ополчение», инициатор установления памятника русским солдатам, погибшим в первую мировую войну. Недолгое время был во главе Русского охранного корпуса, с которым покинул Югославию.

Слащов Яков Александрович (1886‒1929) – генерал-лейтенант, начальник обороны Крыма в 1919‒1920 гг. (С 19 августа 1920 г. – Слащов-Крымский.)

Смарагд (Латышенко) – архимандрит, ректор Волынской Духовной Семинарии. Ярый противник самостоятельности Православной Церкви в Польше. В 1923 г. убил Варшавского митрополита Георгия, выступавшего за автокефалию.

Сокаль Иоанн Иоаннович (1883‒1965) – протоиерей. Родился в г. Корхове Холмской губ. Завершил Варшавское Духовное училище, потом Холмскую Духовную Семинарию. В 1910 г. закончил КДА. Назначен помощником инспектора Курской Духовной Семинарии. В 1912 г. перемещен в г. Рыльск, где был рукоположен во иерея. Во время гражданской войны эмигрировал в Королевство СХС. В 1921 г. служил в Призренской Духовной Семинарии. В 1922‒1924 гг. преподавал в Духовной Семинарии св. Саввы в г. Сремские Карловцы и в Духовной Семинарии в г. Битоли. С 1940 г. преемник о. Петра Беловидова в должности настоятеля Свято-Троицкой церкви в Белграде. В новой Югославии стал благочинным всех русских церквей в стране. В 1946 г. принял советское гражданство. В 1950 г. выехал в СССР. 1 февраля 1950 г. получил назначение на должность ректора Саратовской Духовной Семинарии. С 1953 г. ректор Минской Духовной Семинарии. С 1956 г. ректор Одесской Духовной Семинарии. В 1957 г. стал настоятелем Смоленского Успенского собора и секретарем Управления Смоленской епархией. Позднее, овдовев, принял монашество с именем Иннокентий и в 1959 г. был хиротонисан во епископа. Назначен на Смоленскую и Дорогобужскую кафедру. В 1964 г. ушел на покой.

Соловьев Александр Васильевич (1890‒1971) – историк славянского и византийского права, славист, археолог, знаток богомильства, исследователь сербской геральдики, сфрагистики. Закончил юридический факультет (1912) и историко-филологический факультет (1915) Варшавского университета. В 1918 г. преподавал в университете г. Ростов-на-Дону. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. В 1920‒1946 гг. профессор истории славянского права в Белградском университете. С 1947 г. ректор юридического факультета в г. Сараево. В 1949 г. арестован и судим. После освобождения из тюрьмы выехал из Югославии. С 1952 по 1961 гг. – профессор славистики Женевского университета.

Софийский Нил Иванович (1867‒1942) – священник. Закончил Саратовскую Духовную Семинарию. В первую мировую войну был военным священником, затем служил в одной из церквей в г. Камышина. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. Преподавал в Духовной Семинарии св. Саввы в г. Сремские Карловцы. В 1931 г. предположительно краткое время был законоучителем в Русском им. великого кн. Константина Константиновича кадетском корпусе.

Софронов Пимен Максимович – иконописец, мастер фресковой живописи, реставратор. Родился в начале века в дер. Тихотка вблизи Чудского озера. В начале 1930-х гг. прибыл в Югославию из Эстонии. Трудился в Болгарии и Сербии. Был наставником в иконописной школе в монастыре Раковица, реставратор в Институте Руссикум в Ватикане. В начале 50-х гг. переехал в Канаду, затем в США. Скончался в середине 1970-х гг.

Спекторский Евгений Васильевич (1875‒1951) – историк права, социолог, историк литературы. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. Профессор Белградского и Люблянского университетов. В1945 г. покинул Югославию. С 1947 г. проживал в США. Один из основателей Русской Духовной Академии св. Владимира при Колумбийском университете. Преподавал этику, социологию, каноническое право.

Сташевский Валерий Владимирович (?‒1945) – архитектор. Закончил Николаевскую военно-инженерную академию в С.-Петербурге. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. Был автор проектов ряда зданий церковной и гражданской архитектуры в Белграде. После освобождения Белграда арестован и вывезен в СССР.

Судоргин Симеон (1877‒1959) – священник. Родился в с. Новотроицком Оренбургского уезда. Окончил 6 классов гимназии. Служил псаломщиком, преподавал в церковно-приходской школе. В годы революции попал в Крым, эмигрировал в Королевство СХС. Закончил миссионерские курсы, трудился на этой ниве. В конце войны уехал в г. Зальцбург (Австрия). В 1951 г. был рукоположен в сан священника. Служил в богадельне в г. Хельбрунне.

Тельберг Николай Дмитриевич (1886‒1969) – историк Церкви. Родился вблизи г. Киева. В 1907 г. окончил Императорское училище правоведения. Чиновник. В правительстве гетмана П.П. Скоропадского был министром внутренних дел. В1922 г. покинул Россию. Проживал в Германии и Югославии, с 1950 г. в США. Автор ряда книг, в том числе «История Русской Церкви» (Джорданвилль, 1959).

Тарасьев Василий (1932‒1996) – протоиерей. Закончил богословский факультет Белградского университета. В 1956 г. рукоположен во диакона, затем во иерея, стал вторым священником Свято-Троицкой церкви в Белграде. В1972 г. возведен Св. Патриархом Пименом в сан протоиерея. В 1974 г. патриаршим указом был назначен настоятелем Подворья Московского Патриархата в Белграде.

Тарасьев Виталий (1901‒1974) – протоиерей. Родился в с. Новая Карань Екатеринославской губ. под г. Мариуполем в семье потомственного священника Василия Сисоевича Тарасьева. Учился в Екатеринославской Духовной Семинарии. Во время гражданской войны был мобилизован вместе со своим братом Алексеем, зарубленным позднее в одном из боев, в конную гвардию Добровольческой армии. Вместе с войсками П.Н. Врангеля покинул Россию. Проживал в Королевстве СХС. В 1926 г. завершил Призренскую Духовную Семинарию, в 1931 г. богословский факультет Белградского университета. В том же году женился на Л.Б. ЛитвиновойМасальской. В 1931 г. рукоположен во иерея, но служил псаломщиком в Свято-Троицкой церкви в Белграде. С 1940 г. стал штатным 256 священником. С 1950 г. игумен Подворья Русской Православной Церкви в Белграде.

Тимолай (Василий Гаврилович Пастухов; 1878‒1959) – иеромонах. Родился в г. Калуге, закончил трехклассное городское училище. В юношеском возрасте поступил в Валаамский монастырь, где принял монашеский постриг. Духовник Леснинского монастыря. Титов Феодор Иванович, протоиерей, профессор КДА по кафедре истории Русской Церкви. В эмиграции профессор на богословском факультете Белградского университета.

Тихон (Тимофей Лященко; 1875‒1945) – епископ. В 1909 г. окончил КДА. В 1914 г. принял монашеский постриг, возведен в сан архимандрита. Служил инспектором в КДА. В 1924 г. возведен в сан епископа Берлинского. В 1938 г. покинул Германию. Во время второй мировой войны проживал в семье Тарасьевых. Эвакуировался вместе с митрополитом Анастасием. Скончался в Чехословакии. Похоронен в г. Карловы Вары (Карлсбаде).

Томачинский Дмитрий Северьянович (1896‒?) – священник. Закончил Духовную Семинарию на Украине. С 1930 г. проживал в Югославии. Принял советское гражданство по указу 1946 г. В 1950 г. выслан в Албанию.

Троицкий Сергей Викторович (1878‒1972) – историк церковного права. Родился в священнической семье в г. Томск. В 1897 г. закончил Тверскую Духовную Семинарию. В 1900 г. завершил Петербургский археологический институт. В 1901 г. окончил СПбДА. Работал преподавателем в Петербургском Александро-Невском Духовном училище. В 1906 г. вошел в состав редакции «Церковных ведомостей». С 1909 г. – член Комиссии при Учебном комитете Св. Синода по пересмотру программ по древним языкам для духовных семинарий и училищ. В 1913 г. защитил в КДА магистерскую диссертацию «Второбрачие клириков. Историко-каноническое исследование», удостоенную Макарьевской премии. Чиновник в Св. Синоде. Участник Поместного Собора Православной Российской Церкви 1917‒1918 гг. В 1919 г. приват-доцент Новороссийского университета по кафедре церковной истории. В 1920 г. эмигрировал. В 1920‒1929 гг. и в 1941‒1945 гг. профессор Белградского университета. В 1929‒1941 гг. профессор на юридическом факультете в г. Субботица. В 1925 г. и 1930 г. преподавал церковное право в Православном Свято-Сергиевском Богословском Институте в Париже. В 1947‒1948 гг. преподавал в Свято-Сергиевской академии в Париже. В 1947 и 1948 гг. читал курс лекций по церковному праву в МДА. Неоднократно бывал в СССР с научными целями. Был юрисконсультом Сербской Православной Церкви. Автор ряда трудов, среди которых большую известность получила книга «О неправде Карловацкого раскола». Скончался в Белграде.

Троицкий Сергий – священник, в 1920‒1931 гг. законоучитель в Русском им. великого кн. Константина Константиновича кадетском корпусе.

Троицкий Тихон – священник, в 1921 г. учитель гимназии в г. Княжевац. Преподавал в Духовной Семинарии св. Саввы в г. Сремские Карловцы, в 1924/25 учебном году в Призренской Духовной Семинарии.

Троянов Игорь Иванович (1900‒1976) – священник. Родился в Киеве, проживал вместе с родителями в г. Одессе. В гражданскую войну служил на Черноморском флоте. Эмигрировал в Константинополь, оттуда переехал в Белград, где поступил на богословский факультет Белградского университета. Был активным прихожанином Свято-Троицкой церкви в Белграде. 17 февраля 1924 г. посвящен в чтеца. Участвовал в съездах православной русской молодежи. В 1941 г. призван в сербскую армию, затем 14 месяцев находился в немецком плену. В 1944 г. выехал из Югославии. С лета 1945 г. проживал в Швейцарии. Рукоположен митрополитом Анастасием во диакона, а затем во иерея. Служил помощником настоятеля храма св. великомученицы Варвары в г. Веве. В 1951 г. стал настоятелем приходов гг. Лозанны, Веве и окрестностей. Вплоть до 1960 г. окормлял все беженские дома в Швейцарии, затем беженские дома на юге страны, а также лагеря беженцев в Италии. В 1962‒1965 гг. был наблюдателем при II Ватиканском Соборе от Русской Православной Церкви За Границей. Скончался в г. Лозанне.

Трунов Георгий (1888‒1985) – протопресвитер. Родился в г. Курске. Участник первой мировой и гражданской войн. В 1920 г. эмигрировал в Королевство СХС. В 1929 г. завершил богословские курсы в Белграде. В 1930 г. рукоположен митрополитом Антонием во диакона, затем во иерея. Миссионерствовал. С 1931 по 1944 гг. служил священником в различных приходах в Македонии. Во время 258 своего настоятельства в с. Баница Велешского района выстроил каменный храм в честь Вознесения Господня. В 1944 г. выехал в Вену, где был определен военным священником 2-го Сибирского казачьего полка. С 1946 г. занимался организацией церквей в беженских лагерях в гг. Клагенфурт, Юденбург, Грац. В 1949 г. уехал в Бразилию в г. Сан-Пауло, где до своей кончины был настоятелем прихода Св. Троицы.

Туркул Антон Васильевич (1892‒1957) – генерал, участник первой мировой и гражданской войн, командовал дроздовской дивизией в Крыму. Активный деятель РОВС, во время второй мировой войны командовал казачьей дивизией в Русской освободительной армии (РОА).

Федоров Иоанн (?‒1940) – священник. С 1 сентября 1933 г. по 1 июля 1939 г. служил настоятелем храма и законоучителем в Русском им. великого кн. Константина Константиновича кадетском корпусе. В своем духовном завещании распорядился об учреждении из оставленной им суммы в 2 000 динаров премии своего имени «беднейшему из числа достойнейших кадетов», назначаемой в течение четырех лет в размере 500 динаров.

Феодора (Нина Николаевна Львова, урожд. Тунковская; 1893‒?) – игумения. Родилась в г. Хабаровске. После переезда семьи в г. Киев закончила гимназию и Высшие женские курсы. В первую мировую войну была сестрой милосердия. В 1919 г. вышла замуж за К.А. Львова, в том же году овдовела. В 1928 г. по благословению митрополита Антония поступила в Леснинский монастырь, где заведовала детским приютом. После смерти игумений Нины заступила на ее место.

Феодосий (Мельник) – архимандрит. До 1914 г. проходил послушание в Киево-Печерской Лавре. В первую мировую войну был старшим фейерверкером, награжден Георгиевскими крестами второй, третьей и четвертой степеней и Георгиевскими медалями. Был келейником митрополита Антония, затем Владыки Анастасия. Возглавлял в г. Сремские Карловцы русский приход, бывший, в сущности, домовой церковью в митрополичьих покоях. Был духовником в монашеской школе в Дечанском монастыре.

Феодосий (Павел Иванович Самойлович; 1884‒1967) – епископ. Родился в 1884 г. в с. Мокраны Гродненской губ. в семье священника. В 1905 г. завершил Виленскую Духовную Семинарию. В течение двух лет служил сельским псаломщиком. В 1907 г. рукоположен во иерея. В 1908 г. овдовел. В 1910 г. поступил в СПбДА. В 1912 г. принял монашеский постриг. В 1914 г. после окончания Академии со званием кандидата богословия начал работать помощником смотрителя в Томском Духовном училище, затем в Обоянском Духовном училище в Курской епархии. В 1918 г. после ликвидации училища подвизался в Обоянском Знаменском монастыре. В 1919 г. переехал в Крым, где был назначен наместником Херсонийского монастыря в г. Севастополе, а затем руководителем Пастырско-богословского училища. Возведен в сан архимандрита. В1920 г. эмигрировал. В Константинополе служил госпитальным священником при русском посольстве. В 1921 г. вместе с митрополитом Антонием прибыл в Королевство СХС. Вступив под омофор Сербской Православной Церкви, трудился в Тимочской, Шабацкой, Битольской и Пакрачской епархиях. В 1930 г. воссоединился с Русской Православной Церковью За Границей и вскоре был хиротонисан митрополитом Антонием и архиепископом Курским и Обоянским Феофаном во епископа Детройтского. В 1934 г. был переведен на Бразильскую епархию. Управлял в сане епископа Сан-Паульского всеми приходами в Южной Америки, за исключением аргентинских. Его стараниями был построен Свято-Николаевский кафедральный собор в Сан-Пауло, ставший центром церковной жизни в Бразилии.

Феофан (Василий Дмитриевич Быстров; 1872(1874?)‒1940) – архиепископ. Родился в семье сельского священника в с. Подмошье С.-Петербургской губ. В 1892 г., окончив СПбДС, поступил в СПбДА. После выпускных экзаменов в 1896 г. был оставлен в Академии в качестве профессорского стипендиата. На следующий год был назначен и. о. доцента по кафедре Библейской истории. В 1898 г. принял монашеский постриг с именем Феофан в честь преп. Феофана Сигринайского. В 1901 г. возведен в сан архимандрита и определен исправляющим должность инспектора. В 1905 г. за сочинение «Тетраграмма, или ветхозаветное Божественное имя Иегова» удостоен степени магистра богословия. Тогда же стал экстраординарным профессором и утвержден инспектором. В 1909 г. назначен ректором СПбДА с возведением в сан епископа Ямбургского. В 1906‒1911 гг. духовник Царской семьи. В 1910 г. епископ Таврито-Владимирской семинарии в Нью-Йорке. Профессор Гарвардского и Принстонского университетов.

Фрадынский Викентий Флорианович (1892‒1961) – участник первой мировой и гражданской воин. В 1925 г. окончил богословский факультет Белградского университета. Доктор богословия. В 1928 г. его диссертация «Св. Нил Синайский» была издана в Белграде. Преподавал на родном факультете.

Цветков Дмитрий Павлович (1890‒1958) – протоиерей. Родился в с. Зюзино Укромского района Московской губ. Окончил МДА. Воевал на фронтах первой мировой войны. В 1921 г. Св. Патриарх Тихон рукоположил его в сан священника. Служил в нескольких московских церквах, с 1937 г. в храме свв. Петра и Павла в Лефортове. В1944 г. по благословению Патриарха Сергия назначен полковым священником югославской воинской части, сформированной в СССР, имел звание майора. В дальнейшем выполнял ряд ответственных поручений Московской Патриархии, оставаясь настоятелем в своем храме.

Черняев Михаил Григорьевич (1828‒1898) – военный и общественный деятель. В 1876 г. во время сербско-турецкой войны был главнокомандующим сербской армией.

Яворский Юлиан Андреевич (1873‒1937) – славист, исследователь Карпатской Руси. С 1925 г. жил в Праге, где и скончался.

Яницкий Николай Федорович (1891‒?) – библиограф.

АВПРИ – Архив внешней политики Российской Империи

архиеп. – архиепископ

г. – город

губ. – губерния

дер. – деревня

ЖМП – Журнал Московской Патриархии

иеромон. – иеромонах

КазДА – Казанская Духовная Академия

КДА – Киевская Духовная Академия

КВЖД – Китайско- Восточная железная дорога

кн. – князь

Коминформбюро – Коммунистическое информационное бюро

Королевство СХС – Королевство сербов, хорватов и словенцев

МДА – Московская Духовная Академия

МДС – Московская Духовная Семинария

митр. – митрополит

Наркомюст – Народный комиссариат юстиции

ок. – около

пос. – поселок

преп. – преподобный

прот. – протоиерей

протопр. – протопресвитер

р. – река

РОВС – Российский общевоинский союз

РОА – Русская освободительная армия

РСХД – Русское студенческое христианское движение

РТХД – Русское трудовое христианское движение

РХД – Русское христианское движение

свт. – святитель

свящ. – священник

СПбДА – Санкт-Петербургская Духовная Академия

СПбДС – Санкт-Петербургская Духовная Семинария

с. – село

серб. яз. – сербский язык

сщмч. – священномученик

совр. – современный

урожд. – урожденная