II. Из Тора в монастырь через Бади-Хебран
Рис. 1. Синайское подворье в Торе
Двухэтажная гостиница для приезжающих в оре, выходя фасадом на море, имеет вход со двора, посреди которого возвышается простая каменная белая церковь без колокольни. Поднявшись по узкой каменной лестнице, мы вошли в приемную, кругом уставленную диванами, с висящими на стенах портретами египетского хедива, греческой королевской четы и целого ряда духовных лиц, включая и настоящего синайского архиепископа Порфирия. Окна приемной выходят во двор; из них видна церковь, различные монастырские службы, а за ними далекая пустыня с группами пальм и с возвышающимися на горизонте Синайскими горами. Для того, чтобы оправиться после столь неудобной ночи, о. Аристовул предоставил нам свою светлую, выходящую на море комнату. После обычного кофе и раки был поднят вопрос о верблюдах. За наем верблюдов берутся монахи; но это дело требует известного времени. Надо прежде всего найти бедуинов, которые согласятся везти; после соглашения бедуины идут за верблюдами, которые обыкновенно пасутся в пустыне, иногда очень далеко, так что их нужно еще поймать и привести. Благодаря тому, что паломники на Синай являются почти исключительно из России, т. е., другими словами, главный источник монастырского дохода на Синае находится у нас, – у синайских монахов для русских паломников установилось известное правило, νόμος, как говорят монахи, по которому русские паломники платят за верблюда от Тора до Синая дешевле всех других национальностей, а именно за два с половиной или три дня этого пути взимается за каждого верблюда по 20 франков, т.е. по 7 р. 50 коп. Цена очень дешевая! Но здесь имеются в виду простые паломники; если же бедуины видят, что дело идет о «господах», то в таком случае требуется некоторый торг и доброе желание монахов оказать действительную помощь. С иностранцами дело усложняется; они принуждены торговаться с бедуинами до последней крайности и все-таки иногда платить очень высокие цены.
После первых разговоров с о. Аристовулом и Иаковом мы даже стали надеяться уехать в тот же день, часов в пять, когда немного спадет жара. Но, конечно, это не удалось. Бедуины, узнав о нашем прибытии, уже давно кричали на монастырском дворе. Мы с монахами вышли для переговоров с ними за ворота. Перед нами открылась пустыня; то там, то сям виднелись пальмы. Явилось несколько бедуинов, вооруженных необыкновенно длинными ружьями и кинжалами; за поясом у каждого висела длинная трубка. После рукопожатий и несколько раз повторявшихся арабских приветствий «селям» и «саида» поднялся страшный крик; временами, казалось, еще мгновение, и голосовые связки у этих сынов пустыни лопнут. Я не понимал их арабского языка. Главным посредником между нами был о. Иаков, умело и спокойно разговаривавший с ними. Очевидно, подобные сцены повторяются здесь нередко. Бедуины, не видя в нас настоящих паломников, хотели, конечно, взять больше, сомневались даже в том, что мы русские. Одним словом, первые переговоры кончились неудачей, и маленький, особенно сильно кричавший бедуин в волнении удалился. Но появились другие бедуины; повторились рукопожатия; снова раздались «селями»; снова поднялся крик. На этот раз дело пошло успешнее. Решено было выступить рано утром, часов в пять, на следующий день, т.е. в субботу 27 апреля. Мы вздохнули свободнее.
Недалеко было уже время заката, так что мы не могли посетить лежащего приблизительно в часе ходьбы к северо-западу пальмового сада с монастырским домиком и теплыми источниками Моисея (Хаммам Муса) у подножия горы того же имени (Джебель Хаммам Муса). Мне удалось сделать это на возвратном пути.
Тор нельзя назвать городом; это – селение с очень небольшим количеством домов; арабское население которого исповедует православную веру, ходит в церковь синайского подворья, но в большинстве случаев плохо понимает по-гречески. Если выйти из обращенных к морю ворот подворья, то налево вдоль набережной (см. рис. 2 и 3) построено всего четыре-пять каменных домов: одноэтажное, принадлежащее подворью училище для местных арабов, далее двухэтажное здание монастырской гостиницы, затем такое же здание, принадлежащее русскому представителю в Торе, местному арабу Илии Костанди Ансара, говорящему только по-арабски и знающему несколько лишь слов по-гречески. Он находится, по-видимому, не в особенно хороших отношениях с синайскими монахами, так что не принимает участия в отправлении паломников; в это здание Ансара переехал недавно, и наш герб еще пока красуется на дверях старого, теперь опустевшего дома направо от монастырских ворот. За домом Ансары стоит одноэтажный дом египетского правительства с длинным шестом для вывешивания флага, где живет торский комендант; в некотором расстоянии от него возвышается новое двухэтажное здание почты и телеграфа, которым Тор соединен только с Суэцем. Далее торские постройки кончаются и уже вдали виднеются пальмы, здания, палатки и изгородь чумного карантина. Направо от монастырских ворот берег немного выступает в море, и на этом выступе помещается единственное торское жалкое кафе с биллиардом; из домов этой части селения выделяется чистое задние, где живет германский консул; в конце селения красиво вырисовывается на небе силуэт небольшого минарета.
Рис. 2. Набережная Тора (левая сторона)
Рис. 3. Набережная Тора (правая сторона)
Тор большую часть года представляет собой мертвое селение, лишенное всяких мало-мальски сносных способов сообщения с ближайшим цивилизованным пунктом Суэцем, сношения с которым поддерживаются лишь утомительным переездом на верблюдах по пустыре. Тор оживает лишь на время карантина для паломников из Мекки. Тогда наезжает сюда целый штат служащих в карантине; египетско-английские пароходы, совершающие рейсы по портам Красного моря, в это время останавливаются в Торе раз в две недели, а очень часто и раз в неделю. Сообщение с синайским монастырем упрощается. Торговля, сосредоточенная в двух-трех магазинах, несколько оживает. Но это продолжается только месяца три, с апреля по июль. Мы попали именно в это время и потому могли доехать до Тора на пароходе вместо того, чтобы вверять свою участь ненадежной парусной лодке из Суэца или предпринимать прямо оттуда длинное и утомительное путешествие на верблюдах по пустыне.
Настала ночь. О. Аристовул изготовил для нас курицу с рисом и поставил графин красного вина. С чем мы не могли помириться, это с водой, которая была совершенно мутная; оказалось, что источник с чистой водой, которым обыкновенно пользуется Тор, был временно в исключительно пользовании карантина, и торское население поэтому должно было издалека привозить плохую воду. После ужина мы удобно разместились на ночь; вставать надо было рано в виду назначения отъезда на пять часов утра.
Но увы, к пяти часам, когда мы встали, на дворе не было ни верблюдов, ни бедуинов! Надо было ждать. Между тем время шло, и пускаться в первый путь по пустыне под лучами полуденного синайского солнца казалось несколько опасным. Лишь часов около семи явились арабы с пятью верблюдами; три были предназначены для нас, а два для вещей. Для того, чтобы навьючить верблюда или сесть на него, нужно прежде всего положить упрямое животное; для этого бедуины обращаются к верблюду с гортанным звуком в роде «кхи», повторяемым несколько раз; верблюд при этом начинает кричать, скалить зубы и, наконец, опускается в три приема на землю: сначала на первый сустав передних ног, как бы на колена, затем на задние ноги и потом уже окончательно на передние. При навьючивании им обыкновенно перевязывают передние ноги у коленного сустава, чтобы они не могли встать. Началась долгая, утомительная процедура навьючивания; у нас было довольно много вещей и два больших сундука. На дворе стоял страшный шум, усиливаемый еще пушечными выстрелами одного из стоявших на рейде пароходов, который этим праздновал окончание своего карантина. Набралось немало любопытных детей, подростков и взрослых. Один белокурый подросток до сих пор остался в моей памяти из-за своего костюма, состоявшего из одного грубого мешка с отверстиями, прорезанными для головы и для рук. Крик иногда становился просто невыносимым, особенно при спорах, куда какую вещь положить. Так как на двух вьючных верблюдах нельзя было поместить весь наш багаж, то более мелкие чемоданы приходилось привесить по бокам седел верблюдов верховых. Для большей сохранности чемоданы укладывались в мешки и в них уже привешивались к седлам. Седло очень глубоко и твердо, с высокой лукой, за которую можно держаться во время пути; чтобы сделать седла более удобными, мы наложили на них подушки, одеяла, пледы, чем сильно возвысили их.
Часов около девяти, когда жар уже давал сильно себя чувствовать, приготовления и укладка были закончены. Верблюды с криками поднялись и выступили за ворота; мы в сопровождении о. Аристовула, Иакова и еще одного монаха, неудачно ставившего нам самовар, пешком следовали за ними. Пройдя немного от ворот, бедуины остановили верблюдов; раздалось «кхи», «кхи», и верблюды упали. Пожав руки монахам, мы направились к верблюдам. Предстояло трудное для непривычного человека восхождение на них. При громких криках лежащего верблюда, на передние ноги которого наступает бедуин, чтобы он раньше времени не поднялся, нужно проворно взобраться на высокое сиденье и ухватиться крепко за руку седла. Тотчас же бедуин перестает сдерживать верблюда, и всадник переживает очень неприятный момент; верблюд поднимается сильно и быстро, так же, как и при опускании на землю, в три приема: прежде всего вас сильно отбрасывает назад, когда он приподнимается на первую часть передних ног; не успев придти в себя от этой неожиданности, вы уже чувствуете себя подброшенным вперед задними ногами и, наконец, испытываете новый, но уже менее значительный толчок опять назад, когда верблюд совсем встанет на передние ноги. Для человека непривычного эта процедура в высшей степени неприятна и даже опасна; не зная силы толчков, можно не удержаться и упасть; впрочем бедуины зорко наблюдают за неопытными путниками и вовремя поддерживают их. Еще раз раздались приветствия на русском, греческом и арабском языках, и мы тронулись в путь.
Существует два пути из Тора в монастырь св. Екатерины: один северный через Вади-Хебран, другой – южный, несколько более короткий и теперь наиболее употребительный, через Вади-с-Сле. Когда накануне отъезда мы спрашивали о направлении предстоявшей нам дороги, то торские монахи указывали нам на синеющие вдали к юго-востоку горы и называли их Вади-с-Сле, так что, двинувшись из Тора, мы были уверены, что пойдем по последнему пути. Но тотчас же после выступления я заметил, что мы идем по другому направлению, и после расспросов у бедуинов оказалось, что ими избран путь через Вади-Хебран.
Впоследствии мы поняли, что бедуины выбрали эту дорогу из-за своих личных удобств: на этом пути у них были частные дела с другими бедуинами. Всего нас сопровождало восемь бедуинов, из которых двое были мальчики-подростки, весьма сподручные для различных мелких услуг в пути, требующих быстроты и расторопности. Главным из проводников был Хусейн, высокий, стройный араб с черной окладистой бородой, всегда что-то кричавший, как впрочем и другие бедуины, но с таким количеством гортанных звуков, что вся речь его сводилась к какому-то непрерывному клокотанью, которое скоро начинало раздражать. Все наши бедуины, как выяснилось позднее, оказались себе на уме и ставили свои частные интересы гораздо выше наших.
В первое время наше путешествие по пустыни не казалось тяжелым. Впрочем, это еще и не была настоящая пустыня. Слева еще видно было море и ряд телеграфных столбов, соединяющих Тор с Суэцем; впереди и по бокам виднелись пальмы. Температура была сносная, и ветерок, дувший с моря, доставлял некоторую свежесть. Чрезвычайно яркое солнце заставило нас для предупреждения глазного воспаления надеть дымчатые очки. Но лишь только море исчезло за невысоким побережным хребтом гор, и мы очутились в песчаной котловине, температура сразу изменилась: стало чрезвычайно жарко, ветер из свежего превратился в сухой и горячий. Часа через полтора, в самый зной мы подошли к пальмовому оазису Умм-Саад или Вади-л-Тур, где бедуины должны были наполнить водой взятые нами в Торе бурдюки. Среди пальм виднелись глиняные низкие постройки. Здесь находятся большие финиковые сады, принадлежащие торским обитателям, и особенно семье русского представителя Ансары.
Бедуины наметили здесь продолжительную остановку, чем мы в первый момент были очень недовольны, так как шли еще весьма недолго. Но делать было нечего: надо было подчиниться воле проводников. Среди пальм верблюды хлопнулись на песок; слезали мы; весь багаж был снят с верблюдов. Мы на пледе и одеялах расположились под пальмами, скрываясь от лучей горячего солнца (рис. 4). Первые последствия сильной жары уже появлялись: страшно хотелось пить и не шла на ум еда. Но принесенная в бурдюках вода имела очень неприятный привкус и была далеко не чиста, так что мы с непривычки, несмотря на сильную жажду, почти ее не пили. Решено было обратиться к чаю; у нас была машинка. Вскоре бедуины развели огонь и вскипятили воду; но ни чай, ни кипячение не могли отбить у воды привкуса, против которого единственным сносным средством было влить в стакан или дорожную кружку несколько капель коньяку. Есть не хотелось, и мы ограничились лишь несколькими сардинками.
Рис. 4. Первая остановка в Вад-л-Тур
Бедуины расположились здесь, очевидно, надолго, обещая к вечеру довести нас до текучей воды. Мы уже несколько раз меняли место под пальмой из-за солнечных лучей, когда, наконец, проводники стали собираться в дальнейший путь. Вновь навьючили ревевших и грозно показывавших зубы верблюдов; взлезли на них и мы и двинулись (рис. 5).
Рис. 5. Выступление из Вади-л-Тур
Теперь нам предстоял путь через настоящую, бесплодную пустыню ал-Каа, лежащую между берегом моря и внутренними горами Синайского полуострова, к которым мы направлялись. Путь шел по еле заметной дороге, проложенной, но не совсем оконченной египетским хедивом Аббасом I (1840–1854), который в поисках за средствами для поправления своего здоровья, зная о чистоте синайского воздуха, задался мыслью построить в синайских горах дворец, но умер, не успев выполнить своего плана.
Пустыня охватила нас. Медленно и равномерно шагали верблюды, мягко ступая по песку. Бодро шли за ними или впереди, ведя верблюда за веревку, бедуины с громкими, бесконечными разговорами или однообразной песней. Первое впечатление от этой необычной поездки по пустыне было приятно-жуткое. На мягком, удобном сиденье, при мерном покачивании верблюда, как-то весело окружавшие нас пески, наш караван верблюдов, стройные фигуры бедуинов и лежащие впереди, в обманчивой близости, покрытые синеватой дымкой далекие Синайские горы… Но это первое, на всю жизнь запечатлевшееся очарование по мере движения вперед стало мало-по-малу исчезать, уступая место другим, более прозаическим чувствам. От жары появилась сильная жажда, которой мы не могли утолить, не будучи в состоянии переносить вонючей и нечистой воды из бурдюков. Все помыслы наши сосредоточились на видневшихся впереди горах, куда, по уверениям бедуинов, мы должны были придти к заходу солнца и где находится текучая вода. Чем дальше шли, тем более нас раздражала мерная походка верблюдов, которые все более и более, очевидно, чувствовали голод и поэтому останавливались перед каждым пучком сухой травы; тотчас высокая шея верблюда опускается вниз; вы ощущаете неприятное чувство пустоты перед вами; верблюд, посматривая по сторонам, так же равномерно и медленно, как и идет, жует сорванную траву и двигается вперед до нового пучка травы, где повторяется то же самое. Я начинал сильно негодовать на моего верблюда, понукал его, кричал усиленно арабское поощрительное обращение «хёрри, хёрри!» Все было напрасно: новый пучок и новая остановка. Нетерпение усиливалось еще от того, что желанные горы, по-видимому, не приближались, а все оставались на том же обманчиво близком расстоянии.
Между тем время приближалось к вечеру. Вдруг бедуины объявили нам, что сегодня мы не дойдем до гор и должны будем провести ночь здесь в пустыни. Это известие нас страшно раздражило, потому что этой проволочкой мы всецело обязаны были бедуинам; они прекрасно знали расстояния и время и поэтому могли бы раньше выйти из Тора или, по крайней мере, из Вади-л-Тур. Нам предстояла ночь без хорошей, свежей воды. Сумерки быстро надвигались, и при последних лучах заходящего солнца бедуины остановили верблюдов. Мы слезли, велели разостлать на песке плед и одеяла, на которых должны были провести ночь, и поспешили утолить жажду той же водой из бурдюков, смешанной с красным вином и газированной. Но надежда на утоление жажды не оправдалась, так как плохая вода и вино еще более заставляли думать о находящейся где-то там, в горах, текучей свежей воде.
Наступила первая ночь в пустыне, ночь тяжелая, долгая. Только что появившийся молодой месяц света не давал; яркие звезды смотрели с неба. Бедуины, расседлав и освободив от багажа верблюдов, отпустили их на поиски травы, а сами, разложивши костер и усевшись вокруг него, принялись за изготовление своего незатейливого ужина, состоявшего из мучных лепешек и кофе. Как и всегда, беседа между ними велась все время криком и не прерывалась ни на минуту. Поевшие верблюды возвратились и улеглись недалеко от нас, распространяя свой особый, отвратительный запах. Тут же копошились попавшие еще из Тора в наш караван три ослика, нагруженные какими-то вещами бедуинов.
Необычность обстановки и особенно сильная жажда, заглушавшая совершенно чувство голода, не давали нам возможности уснуть. Да к тому же у разведенного огня бедуины продолжали кричать. Наконец, огонь стал гаснуть. Бедуины улеглись в разных местах. В темноте виднелись лежавшие фигуры верблюдов. Настала полная тишина. Но сон не приходил. Расстроенные жаждой и бессонницей нервы заставляли чутко вслушиваться в окружавшую нас тишь и тревожиться при малейшем шорохе, пробежит ли по плечу жук, подойдет ли ослик. Я забылся на некоторое время и когда очнулся, то услышал какое-то движение: по-видимому начинались приготовления к дальнейшему путешествию. Между тем было совершенно темно и не видно было еще ни малейшего признака близкого рассвета. Оказалось, что люди ошиблись временем: был еще только час ночи. Вновь тяжелая дремота с постоянными перерывами охватила меня. Наконец, забрезжило утро. Н. Я. приподнялся и громким возгласом разбудил бедуинов. Мы решили не пить воды до прибытия к источнику и только смочили имевшейся у нас водой губы и рот. В таком положении мы встретили утро воскресенья 28 апреля. Еще было темно, когда мы собрались в путь, с трудом отыскав в темноте лежавшие на земле различные мелкие вещи.
Снова закачались верблюды, ступая по мягкому песку; снова перед нами виднелись столь зло обманувшие нас накануне горы. Одна была мысль, поглощавшая все другие, – что там за первой же горой находится ключ воды, воды свежей, чистой, проточной, которой мы утолим мучившую нас жажду и забудем о злоключениях нашей первой ночной стоянки в пустыне.
Между тем за горами небо краснело, разгоралось и, наконец, показалось солнце. Горы были уже недалеко; я ясно различал, что перед главным хребтом лежит невысокая каменная гряда, которую мы скоро должны будем проехать. Вот уже верблюды вошли в довольно узкий горный проход, свернули вправо. Раздался возглас бедуина «мойе, мойе!» (вода! вода!), и действительно в котловине налево от нашего пути мы увидели ручеек. Шум воды достигал наших ушей. Это был для меня один из незабвенных моментов в синайском путешествии. Я закрывал глаза, прислушиваясь к плеску воды, и снова открывал их, как бы боясь, чтобы этот источник не был лишь плодом моего разгоряченного воображения. Дорога спускалась прямо к источнику. Наконец шедшие впереди верблюды и ослики зашлепали по воде. Мы вынули стаканы и кружки; бедуины зачерпнули воды. Стоило выпить полкружки воды и видеть около себя источник, который, по словами бедуинов, будет сопровождать нас в течение целого дневного перехода, – и я забыл все неприятности предыдущей ночи и почувствовал бодрость для дальнейшего пути.
Рис. 6. Вади Хербан
Природа, окружавшая нас, была мрачна и величественна. Мы шли по глубокому ущелью, то очень узкому, то несколько расширявшемуся, по дну которого весело бежал ручей (рис. 6). Темные, высокие гранитные и базальтовые скалы самых причудливых очертаний надвигались с обеих сторон во всей своей могучей, гордой, первобытной красоте. Там и сям небольшие группы пальм, красиво выделяясь своей зеленью на темно-коричневом фоне скал, ютились около воды. Над ущельем синело безоблачное небо. Иногда на вершинах гор виднелись поставленные синайскими монахами кресты. Бедуины усердно их показывали, говоря «салиб, салиб! (крест, крест!). Первая часть нашего пути по Вади-Хебран, как называется это ущелье, была в высшей степени приятна: близость воды и отсутствие солнца, которое еще не проникало по времени дня в эту горную расщелину, сообщали температуре свежесть и бодрили дух и тело. Но это продолжалось лишь до тех пор, пока высоко поднявшееся на небе солнце не заглянуло в ущелье. Чем выше поднималось солнце, тем жарче и удушливее становился воздух; не только сверху жгло солнце, но и по сторонам накалившиеся от его лучей скалы отдавали сильным жаром.
Мы ехали уже около шести часов, и пора было подумать о привале. Мы уже не раз выбирали то или другое место, казавшееся нам удобным для отдыха; но у бедуинов была заранее избрана стоянка, и они все шли вперед. Растительность была довольно обильна: частые, иногда большие группы пальм и известный синайский куст тарфа (манна) придавали особую прелесть пустынной картинке. Наконец, бедуины свернули несколько влево от ручья под густую тень высоких пальм и остановились. Изнуренные жарой, мы высказали недовольство по поводу удаления от воды и требовали даже новой стоянки. Поднялся жаркий спор; наш главный бедуин Хусейн заявил, что он шейх и что он сам привел нас на это место, как наиболее удобное для стоянки. Действительно, вода оказалась в нескольких шагах; но чтобы попасть к ней, надо было выйти из тени и пройти по солнцепеку, что было весьма тяжело. Однако дело уладилось; бедуины сейчас же наполнили взятые нами из Тора глиняные кувшины водой; от пробивавшихся сквозь пальмовую чащу солнечных лучей мы спаслись под парусинным тентом палатки. Мы с наслаждением пили горячий чай, который является самым действительным средством для утоления жажды; после первой, второй кружки чая становится как бы жарче; пот катится градом. Но это продолжается недолго, а потом чувствуется заметное облегчение. Аппетита не было; съели лишь немного сардинок. Консервированного мяса есть не могли и отдавали его бедуинам, которым оно, по-видимому, пришлось очень по вкусу. Особенно приятно было то, что мы могли, наконец, как следует умыться и освежиться в ручье.
В четвертом часу выступили в дальнейший путь. Ущелье становилось шире, растительность беднее. Вскоре исчезла вода. Потянулись снова бесплодные, голые горы. Иногда мы слезали с верблюдов и шли пешком; но трудно было идти по камням и песку, особенно в нашей обыкновенной обуви. Поднимался снова вопрос о воде: в кувшинах ее больше не было; в бурдюках она делалась отвратительной для питья. Но в то же время возникал уже новый вопрос о том, когда мы приедем в монастырь. Бедуины уверяли, что на следующий день около полудня мы уже будем на месте. На вторую ночь пришлось остановиться в безводном Вади-Селаф. Снова запылал костер; снова полилась громкая беседа бедуинов. Ночь была прохладная, тихая. На звездном безоблачном небе вырезывался серп луны. Несмотря на недостаток в воде, я чувствовал себя в эту ночь несравненно лучше, чем в предыдущую; временами я прямо любовался ею. Погас костер; улеглись верблюды; замолкли бедуины, и я, завернувшись в свой плед, крепко заснул в приятной надежде, что «букра, букра» (завтра, завтра), как говорили бедуины, я уже буду в монастыре.
Проснулся я от крика Н. Я. «авлад!» (ребята!), которым он будил бедуинов. Было еще темно; заря едва занималась. Наступал третий день нашего путешествия по пустыне. Н. Я. попробовал было воду из бурдюка, но с трудом сделал лишь глоток: пить ее было невозможно. Итак, мы двинулись в путь с неутоленной жаждой, в надежде на обещанную бедуинами воду. Однако взошло солнце, становилось жарко, а воды не было. Путь шел по широкому Вади-Селаф; горы стали гораздо ниже и находились в некотором отдалении. Ландшафт особенной живописностью не отличался. На одном песчаном плоскогорье мы встретили большое стадо коз; собаки издалека оглашали воздух лаем. Наши бедуины тотчас же вступили с пастухами в бесконечные разговоры и отстали, тогда как мой верблюд настолько зашел вперед, что я на время потерял из виду моих спутников, но вскоре присоединился к ним. Мы послали одного из наших подростков к пастухам достать нам молока. Между тем был уже десятый час, и солнце жгло беспощадно. Нужен был отдых. Наконец бедуины собрались остановиться на полном солнцепеке, говоря, что вода недалеко. Но по расспросам оказалось, что вода находится на отлогой горе, куда надо было еще довольно долго подниматься. Тогда мы настояли, чтобы бедуины везли нас ближе к воде, и поднимались в гору около четверти часа, пока не увидели среди камня и песка в углублении большой зеленый куст, под которым и находилась вода. Непроницаемый для солнечных лучшей зеленый свод сохранял под собой никогда не высыхающий, довольно большой и глубокий природный резервуар стоячей воды, наполняемый совершенно незаметной на первый взгляд струйкой подземного источника; местами вода была покрыта плесенью; в глубине виднелись пиявки; на поверхности прыгали мошки и плавали сухие листья. Мы с трудом слезли с верблюдов и насилу дотащились до воды, у которой и сели, скрываясь в тени листвы от палящего солнца. Но первый взгляд на резервуар, несмотря на крайнюю жажду, заставил нас призадуматься. Тщетно мы старались хоть сколько-нибудь прочистить узкое русло подземного источника, чтобы добыть себе более чистую воду. Пришлось пользоваться водой, какая была; но в видах осторожности мы ее выпили немного, имея в виду чай. Бедуины разбили нам палатку, в которую мы и забрались. Я не помню, чтобы когда-нибудь мы так сильно страдали от жары, как на этом привале. Раздевшись, мы растянулись в палатке, не будучи в состоянии двигаться; температура в ней тотчас же возвысилась, так как солнечные лучи страшно накалили парусину; тени для палатки нигде кругом не было.
Обильное количество выпитого теплого чая вызвало сильнейший пот, после чего наступило заметное облегчение.
Между тем нас нагнало встреченное нами по дороге стадо коз, которое с шумом и блеяньем окружило нашу палатку, устремляясь к воде; очевидно, этот природный резервуар служил водопоем для проходящих животных. Некоторые из более смелых представителей стада заглядывали к нам в палатку и обнюхивали съестное, так что приходилось силой отгонять их. Мальчонок-пастух, сев около палатки, заиграл по нашей просьбе на своей первобытной свирели однообразный и тоскливый наигрыш. Посланный нами с дороги за молоком подросток-бедуин возвратился, заботливо держа в руках маленькую чашку с небольшим количеством молока, глотка три-четыре, очевидно, для пробы. Молока для питья не оказалось. Из съестного с трудом съели немного сардинок и взятой из Петербурга прекрасно сохранившейся икры.
Отдых был настолько приятен, что и думать не хотелось о дальнейшем путешествии, в котором к тому же предвиделись серьезные осложнения. До сих пор мы были уверены, что достигнем монастыря сегодня вечером и проведем ночь у его ворот, запираемых после захода солнца, чтобы завтра ранним утром вступить в обитель. Но на наш вопрос, когда мы доедем до монастыря, бедуины, как и накануне, отвечали «букра, букра», т.е. «завтра, завтра», лишь с дополнением «бедри, бедри» (рано, рано утром). Итак, еще одна ночь в пустыне! Мы были этим очень рассержены; больше всего раздражало нас вечное лицемерие и ложь бедуинов, преследовавших в нашем путешествии лишь свои личные выгоды.
Около четырех часов мы двинулись в путь; впереди виднелся высокий горный хребет, на который нам нужно было подняться. Часа два спустя, когда солнце было уже довольно низко, бедуины, не доезжая до гор, неожиданно остановили верблюдов с намерением остановиться здесь на ночь. Поднялся горячий спор. Мы требовали, во что бы то ни стало, продолжения пути и настояли на своем. Лишь только мы двинулись, как все замыслы бедуинов открылись. Тотчас же наш коновод Хусейн, забрав осликов, удалился с какими-то вещами в сторону: оказалось, что у наших бедуинов с кочующими здесь неподалеку арабами были какие-то дела, почему они и решили остаться именно здесь на ночь и пугали нас предстоявшим горным перевалом. Надо добавить, что несколько бедуинов уже отстали от нас по дороге, получивши бахшиш, так что наш эскорт стал гораздо малочисленнее; далее, происходили усиленные, частые споры между двумя главными бедуинами, Хусейном и Мусой, владельцем моего верблюда. Все это вместе взятое не располагало нас в их пользу, и представление мое о гордом, независимом и прямом бедуине совершенно изменилось, конечно, не в пользу прославленных сынов пустыни.
Мы подошли к трудному горному перевалу Накб-ал-Хави, когда солнце было уже близко к закату. У нас было решено заставить бедуинов идти вперед, насколько возможно, и после заката при свете молодого месяца. Величественное зрелище представляет этот перевал. Глубокое узкое ущелье, окаймленное высокими гранитными скалами, наполненное массой оторвавшихся осколков и камней самых различных величин и самых фантастических форм и очертаний, встретило нас угрюмым безмолвием. Надо было взбираться вдоль горного откоса по каменистой тропинке, имея с одной стороны отвесную скалу, с другой – глубокую пропасть. Мы оставили верблюдов и пошли пешком. Я с чувством некоторого нервного опасения проходил мимо лежавших по бокам тропинки оторвавшихся каменных громад, представляя себе возможную в каждый момент картину нового обвала сверху. Верблюды, особенно вьючные, с трудом шли, осторожно ступая по камням, то поднимаясь, то опускаясь; в особенно трудных местах бедуины с криками подталкивали верблюдов, понуждая идти вперед. Солнце садилось, и в ущелье становилось все темнее и темнее. Я уже с трудом различал камни, по которым нужно было осторожно пробираться. Но самая трудная часть перевала была уже нами преодолена. Горы стали менее высоки, подъемы менее круты; появились признаки воды и растительности. На одной небольшой площадке с несколькими пальмами бедуины решили остановиться. Здесь разыгралась интересная сцена. Мы решительно заявили, что едем дальше, пользуясь слабым светом новой луны, которая стала вырисовываться из-за гор. Хусейн надрываясь кричал, что дальше ехать нельзя; что если мы двинемся дальше, то верблюды могут свалиться, багаж будет разбит и сами мы не уцелеем. Тогда мы сказали, что согласны оставаться здесь на ночевку; но за то ни один бедуин не получит от нас бахшиша. Это заявление, высказанное весьма решительным тоном, произвело магическое действие. Оказалось, что опасности предстоящего ночного путешествия вовсе не так велики, что при известной осторожности все будет в целости, в удостоверение чего расходившийся Хусейн сорвал с себя чалму и бросил на землю. Мы сели на верблюдов и продолжали путь. Слабый, мерцающий свет молодого месяца сообщал проходимой местности какой-то таинственный, неясный характер. В этом серебристом полумраке я видел, как наши верблюды шли то по каменистым, довольно отлогим откосам, то ступали по воде и пробирались сквозь густые и высокие заросли кустарников, то проходили мимо темных пальмовых верхушек. Несмотря на всю усталость, на все предшествовавшие неприятности, мы находились всецело под обаянием этой ночной поездки, редкой по поэтической обстановке и по самому месту нашего пребывания. Около двух часов шли мы как бы в очарованной местности. Но вот месяц скрылся за горой, стало темно… Бедуины объявили, что мы находимся уже около самого монастыря. Мы все были бесконечно рады окончанию нашего долгого и утомительного путешествия, поздравляли друг друга с приездом. Я, смотря в темноту сквозь бинокль, увидела даже на откосе горы монастырские здания. Решили расположиться на ночевку в горах. Запылал костер, вокруг которого сели бедуины. Улеглись возвратившиеся с корма верблюды. Улеглись и мы, чувствуя ночную прохладу и прислушиваясь к доносившемуся издали, из-за гор, лаю собак. В эту ночь особенно громко и долго кричали у костра бедуины, так что я не раз старался дать им понять, что они нам мешают. Но все было напрасно: крики продолжались. Как я хотел бы понимать бесконечные беседы этих сынов пустыни! О чем они могут говорить? О чем они могут наполнять целые часы оживленными спорами? Что у них за интересы, кроме пустыни, верблюда и той жалкой суммы денег, которую им доставляет заброшенный сюда редкий путешественник?.. Мыло-по-малу говор стал затихать: бедуины один за другим улеглись. Уснул хорошо и я на пороге столь желанной обители.
Утро принесло с собой некоторое разочарование. Выяснилось, что до монастыря оставалось еще около двух часов пути. Усмотренный мной в бинокль монастырь на скале оказался плодом возбужденного воображения… С трудом собрались мы в последний путь, чувствуя страшную усталость от столь продолжительной и тяжелой дороги. Путь шел среди голых, не особенно высоких скал. Стало уже светло, когда мы вступили на песчаную равнину ар-Раха, окруженную горами, среди которых возвышался впереди нас скалистый Рас-ас-Сафсаф, вершина, где, по утверждению некоторых, были даны Моисею заповеди. Вскоре мы пересекли начало Вади-еш-Шех, оставшееся от нас налево; направо в некотором расстоянии бедуины указали нам на небольшую группу зелени, объяснив, что это один из монастырских садов, находящихся в окрестностях главного монастыря. Цель, очевидно, была недалека.
Вскоре перед нами открылось во всей своей дикой прелести глубокое, узкое Вади-ед-Дер (Монастырское вади) или Вади-Шуайб, окаймленное высокими, крутыми скалами. В глубине его виднелась зелень и выделялись желтоватые постройки. Это был монастырь св. Екатерины.
Не верилось, что, наконец то, что мы имеем перед глазами цель нашей поездки, к которой мы со столькими хлопотами и трудами стремились уже четыре недели. Не верилось, что через полчаса мы на долго время избавимся от успевших сильно надоесть передвижений и получим возможность оставаться на месте…
Рис. 7. Внешний вид монастыря св. Екатерины
Пройдя мимо полуразрушенных каменных хижин, мы быстро приближались к монастырю. Вот справа потянулся, поднимаясь невысокими террасами, монастырский сад; еще минут десять, и мы подошли к высокой монастырской стене (см. общий вид монастыря на рис. 7). Было шесть часов утра 30-го апреля. Никто из монахов не заметил нашего приближения; ворота монастыря были заперты. Бедуины дернули за веревку колокола, привешенного на стене для оповещения монахов о новоприбывших. Вскоре заскрипели ворота, и появившийся монах, с которым мы обменялись греческим приветствием, пригласил нас въехать во двор. Верблюды здесь упали, а мы, утомленные и разбитые, с трудом слезши с седел, очутились перед низенькой дверью, сделанной в высокой монастырской стене. Вышедший оттуда молодой, красивый монах пригласил войти внутрь монастыря. Пройдя через целый ряд лестниц и закоулков, мы вошли в приемную, довольно большую, чистую комнату, уставленную диванами, куда нам был принесен кофе и коньяк. По прочтении наших рекомендательных писем, красивый монах, оказавшийся экономом монастыря, о. Вениамином, сделал распоряжение местному слуге-арабу, который встретил нас добродушным пожатием руки, о перенесении наших вещей в отведенное для нас помещение. Когда кофе и коньяк были выпиты и немудреный греческий разговор иссяк, о. Вениамин повел нас в наши комнаты.
Итак, длинный, трудный путь окончен! Невыразимое наслаждение ощущал я от сознания, что теперь уже долго не придется двигаться. Будем сидеть здесь, отдыхать и на покое заниматься.