Первые времена христианства в России по церковно-историческому содержанию русских летописей

Николай Яковлевич Аристов (1834–1882) Известный русский историк и публицист. Родился в селе Стеньшино Липецкого уезда Тамбовской губернии, в семье священника. Получил высшее образование в Казанской духовной академии. Под влиянием известных ученых – слависта В. И. Григоровича и, особенно, историка А. П. Щапова – занялся изучением русской истории. В 1858–1861 гг. преподавал в Симбирской семинарии, с 1861 г., выйдя из духовного звания, жил в Санкт-Петербурге. Защитил магистерскую диссертацию «Промышленность Древней Руси» (1866). В 1867 г. был приглашен доцентом в Казанский университет, а в 1869 г. занял профессорскую кафедру в Варшаве. Степень доктора получил за диссертацию «Московские смуты в правление царевны Софии» (1871). В 1873 г. перешел в Харьковский университет, а в 1875 г. занял кафедру русской истории и получил должность инспектора в Нежинском историко-филологическом институте. Делегат нескольких археологических съездов, член Московского археологического общества (с 1869 г.). Разделяя народнические и просветительские взгляды своего учителя А. П. Щапова, Н. Я. Аристов считал дворянство и чиновничество отрицательными силами в истории. Больше всего он интересовался историей народной массы, ее идеалами и движениями. Он одним из первых обратился к изучению экономической истории времен Киевской Руси, истории народных движений. Он также занимался исследованием древнерусских летописей, в том числе церковно-исторических аспектов их содержания; изучая развитие русской исторической науки, народный быт и фольклор. Кроме того, Н. Я. Аристов посвятил основательную работу историческому значению творчества великого русского писателя Н. В. Гоголя; принимал активное участие в работе Археографической комиссии и этнографического отдела Русского географического общества.

Вниманию читателей предлагается книга известного русского историка и публициста Н. Я. Аристова (1834–1882), в которой представлен обзор древне-русских летописей, рассказывающих о первых годах после принятия христианства на Руси. Исследуется церковно-историческое содержание летописей, анализируется взгляд древнерусских летописцев на разнообразные события в мире. По содержанию летописей описывается нравственное и религиозное состояние Руси того времени, подчеркивается недостаточная готовность тогдашнего русского общества к пониманию великих идей Христа.

Книга, написанная более века назад (первое издание вышло в 1888 г.), будет и сегодня интересна как профессиональным историкам, культурологам, религиоведам, так и самому широкому кругу читателей.

«Аще бо поищеши в книгах мудрости прилежно, то обрящеши великую пользу души своей; иже бо книги часто чтеть, то беседует с Богом или святыми мужи»

Летоп. Нестор.

С.-Петербург. Издание В. К. Симанского, 1888.

15-го июля текущего года, т. е. в день памяти св. равноапостольного великого князя Владимира, нареченного во св. крещений Василием¹, русским народом будет праздноваться 900-летие со времени всеобщего введения этим князем в России христианской веры, что, как доказывают наши историки, совершилось в 988-м году. Самое крещение своего народа было произведено св. Владимиром в городе Киеве, на реке Днепре, при торжественной обстановке: св. князь, в сопровождении разряженных бояр, вельмож и собора греческих священников, явился туда к моменту совершения великого обряда сам лично, приказав заблаговременно уничтожить всех идолов и кумиров, которые были расставлены на многих площадях города.

Хотя с верой христианской, согласно преданиям, Россия (Скифы) познакомилась, через св. Андрея Первозванного, и вскоре по Вознесении Христа на небо, т. е. еще в первом полустолетии по Р. Хр., но, не смотря на это, она в течении слишком 8-ми столетий находилась вся в языческом состоянии! За сто же с небольшим лет до всеобщего крещения Руси, христианская вера стала проникать в русское общество уж все больше и больше: из грамот Константинопольских патриархов (Фотий и др.) можно усмотреть, что в 866 и последующих годах многие из русских людей исповедовали учение Христа; Российская княгиня св. Ольга (во крещении – Елена) крестилась в Царь-граде за 30 с небольшим лет до крещения св. Владимира.

В виду предстоящего празднования 900-летия этого великого события в России, для многих, надо думать, небезынтересно будет ознакомиться как с нравственным и религиозным состоянием России того времени, так и с неподготовкой тогдашнего русского общества к пониманию великих идей Христа. В предлагаемой книге, заключающей в себе три различных статьи Н. Я. Аристова, набросана полная картина борьбы молодой христианской русской веры с отживавшей и глубоко укоренившейся языческой; первая вводилась, в большинстве случаев, силой, а не убеждением, что и затрудняло долгое время ее распространение. Понятно, что тогдашние молодые христиане были таковыми по большей части только по внешности, так как до истинного понимания и исповедания учения Христа и теперь, спустя 900 лет после крещения Руси, дошли очень и очень немногие! Но... «Верное и точное изучение исторической жизни – справедливо говорит г. Аристов в начале первой своей статьи – дает самое лучшее средство для понимания ее в настоящую пору»...

Выпуская ныне эти три статьи г. Аристова отдельной книгой, под одним названием, я старался, однако, сохранить как полный подлинник каждой из статей, так и встретившиеся в них особенности правописания, ибо, как мне известно, самим профессором хотя и было приступлено к исправлению, сведению и обработке множества своих разнообразных статей, в том числе и этих трех, но все это осталось, к сожалению, неоконченным им.

В. Симанский,

С.-Петербург.

11 Июня 1888 года .

Верное и точное изучение прежней исторической жизни дает самое лучшее средство для понимания ее в настоящую пору. Мы ограничиваемся теперь разъяснением летописных фактов, а выводы пусть делает сам читатель и сравнивает древнюю религиозную жизнь с современной, в различных отношениях.

Христианство застало наших предков на низкой степени умственного и нравственного развития. Как младенец лежал славянин-язычник на лоне природы и не мог оторваться от ее груди, от ее власти. Все его верование ограничивались грубым обожанием сил и явлений видимого мира. Мифология его была бедна и не развита. Под влиянием язычества, почти не были установлены у славян и первые условия общественного быта. Князь почти не соединен был с подданными властью; существовал обычай мести; одним словом – не сложился еще определенный характер жизни. Находясь в первой поре духовного развития, русский человек ничего не мог противопоставить сильного, зрелого новой возвышенной религии: его чувственное оружие было так слабо, в сравнении с этой непобедимой духовной силой, что он сдался после краткой борьбы. Вера Христианская, согласная с мирным характером русского народа, быстро принята была и сделала поворот в умственной и нравственной его жизни. Но не один истинный свет Богопознания и Богопочтения она внесла в темную жизнь наших предков: принятая на родном языке, бесконечно-превышающая все современные ей начала народной жизни, вера Христова сделалась главным началом, одушевляющим все отрасли жизни русского человека. Она условливала собою другой лучший гражданской быт, отличный от быта языческого, и отвечала стремлению наших предков к определению порядка и устройству внутреннего быта. Старые гражданские отношения потеряли свое значение и, отдельно взятые, не имели уже самостоятельной опоры; но вера православная, не подавляя народности, дала старым началам новый смысл и силу. Вместе с верою, перешли в наше отечество из Византии гражданские и общественные законы и стали мало помалу проникать в состав государства. Кормчею руководилась светская власть в судных приговорах. Церковь русская имела сильное и решительное влияние на преобразование всего строя гражданской жизни и сообщала внутреннюю силу государству. Далеко развитое, во всех даже частных отношениях, Христианство принесло готовые правила на все частные случаи, прямые ответы на все запросы, прежде, их возникновение и ощущение, и постепенно стала проводить их в глубину частного и семейного быта. Таким образом, вера Христова подчинила своему влиянию и водительству всякое духовное развитие русского человека, лишившегося слабой опоры язычества, своим освящением дала силу всем стихиям народной жизни и сделалась основою народного взгляда и характера.

При таком преобладающем господстве начала Христианства, так сказать, поглотившем все другие юные и бессильные начала народной мысли и жизни, – вся почти древняя русская письменность, как выражение народной жизни, носит на себе печать характера церковного. Послания и сочинения светских лиц исполнены текста Св. Писания и выражают религиозное настроение. Самые повести, былины и сказки, созданные фантазией русского народа, отражают в себе следы религиозного взгляда и действительности. В летописях, которые служат довольно полным выражением ума и чувства народного, церковно-исторический элемент стоит на ряду с гражданским, выступает как господствующий, самостоятельный факт древней жизни и литературы, и заслуживает особенного внимания. Часто эти два элемента так слиты между собою, так проникаются один другим, что нет почти возможности провести между ними строгой черты. Рассказывает ли летописец о судьбе Церкви и веры в России, у него в составе повествования, по необходимой связи, входят известия о состоянии гражданской деятельности, говорится о содействии гражданской власти в делах внутреннего управления, в устройстве порядка и благосостояния Церкви, о мерах к распространению Христианства, противодействию и искоренению отживающей языческой старины и пороков духовенства и народа, о заботах – дать благолепие Христианскому Богослужению, избрать достойных пастырей Церкви и проч. Изображает ли составитель летописи события чисто-гражданские, – он показывает степень участия Церкви в делах государства, описывает, например, как она освящала своим благословением начало и конец всякого государственного дела внутреннего и внешнего, как помогала общественным предприятиям, как вводила благочестивые обычаи в гражданской быт. Из этих отрывочных известий, ясно видно, что, во время безнарядия общественного, св. Вера была блюстительницею порядка; в дни кровавых княжеских междоусобий, при внешнем расстройстве и раздробленности государства, сохранила его внутреннюю целость и единство; в годину тяжелого рабства соблюла неприкосновенными коренные народные свойства и содействовала отрадному освобождению от зависимости варваров.

Очень скудные сведения сообщают летописцы о частном и семейном быте; но где коснутся его – и там встречаются описание явлений, составляющих предмет церковной истории. Они повествуют, как Церковь, от колыбели до могилы, наблюдала за чистотою мысли, чувства и народных внешних обычаев, как руководила в домашних отношениях членов семейства, как, с своей стороны, русский человек постепенно подчинялся формам церковной жизни, как сознание покаяния не оставляло его в самом падении, как вера служила для него единственною отрадою в горестных и трудных обстоятельствах. Излагает ли летописец известия о необыкновенных явлениях природы и народных бедствиях, – в его рассказе упоминается о влиянии этих событий на нравственное состояние общества и о духовных средствах, которыми старались отстранить их действия наши предки. Передает ли разговоры светских лиц, в их словах слышатся то изречение Св. Писания, то молитвы, то нравственные наставления и выражения.

Как в самой действительности, так в представлении и изложении летописца, сливались действия Церкви и отечества, и, по обилию церковно-исторического содержания и благочестивого воззрения, нельзя с точностью определить – духовный или светской был писатель известной летописи. Поэтому летописный материал составляет такое же достояние гражданской истории, какое и церковной.

Церковно-историческое содержание летописей отличается преимущественно внешним направлением и характером. Это явление зависит от направления и характера церковной жизни русского народа. В течение всей древней русской истории, вера и благочестие наших предков отличались почти исключительно направлением церковно-обрядовым, Богослужебным. С одной стороны это и естественно. Нельзя требовать от юноши, едва начавшего духовную жизнь, глубокого знания и опытности старца. Славянин-язычник жил внешнею, непосредственною жизнию природы и на все смотрел сквозь ее формы и свойства. Божествам своим он приписывал тот же вид, свойства и действия, какие природе и человеку, только, конечно, в больших размерах. Этим понятием о Богах определялся характер и славянского Богослужения. Чувственная обрядность заменяла славянину-язычнику его нравственные обязанности. Без сомнения, он не в состоянии был, по принятии Христианства, тотчас отрешиться и от самого язычества и от прежнего понимания веры и вдруг довести до сознания возвышенное Евангельское учение, проникнуть в глубину мудрости Христовой веры, назначение которой – возрождать ум и волю, и всю природу человека. Когда раскрыли пред ним сокровища Христианства, он с детским изумлением и простотою схватился за то, что было нагляднее и бросалось в глаза по своей резкости, красоте, новости и увлекательности, – остановил свое внимание на блестящем и поразительном чине церковного Богослужения. Христианство мало помалу стало отрывать человека от непосредственной и материальной зависимости от природы, подчинять его чувственную натуру духовным началам и увлекать дух в область бесконечного; но человек обращался с новыми истинами под влиянием тех чувств и в форме тех представлений, какие выработал при первобытном веровании. А до понимания отвлеченных христианских истин сознательно – долго нужно было расти русскому человеку.

С другой стороны единственным образцом для христианской жизни России была Византия, которая в VIII и IX веках, оканчивала свое назначение – развить догматизм Христианства; образование ее в эту пору было очень слабо и бесплодно для жизни. Не понимая образования без наглядного приложения к жизни, русский народ не усвоил современной науки Греции, которая отличалась туманной отвлеченностию и софистическим многословием. Около двух веков раздирали византийскую Церковь жаркие споры о почитании икон и других предметов обрядового Богослужения. Как факт, иконоборство уже служит выражением господствующего направления времени. Эта борьба, в которой главное участие принимали Императоры, тогда как варвары грозили государству мечом, истощила последние силы Империи и потрясла окончательно ее политическую и нравственную жизнь. Конец спорам положен был при Василии Македонянине, том самом Императоре, который в окрестностях Константинополя построил до 100 церквей. Благочестивая ревность, в борьбе с иконоборцами, развивши до крайности в Греках уважение к Богослужению, утвердила направление обрядовое. Это направление пришлось по душе и степени приемлемости русскому человеку и отразилось в древней церковной его жизни. Продолжительное руководство Византийских иерархов и немалое влияние пастырей родственной, по племени, характеру и направлению, Болгария, принявшей веру также из Византии, поддерживали и укрепляли естественную любовь наших предков в церковно-обрядовой стороне Христианства.

Могучая и восприимчивая природа русского человека способна была развить занесенные к нему из Греции семена христианского просвещения и ручалась за успех тем более, что русскому человеку особенно понравились высокие творения Отцев Церкви и он стал глубоко дорожить этим богатством и мало помалу приспособлять к своей жизни готовые правила веры и деятельности. Лучшие, хотя немногие, пастыри русские, еще в первые века ставшие сами довольно высоко в образовании, понимали и внушали другим, что нужно доводить до сознания слово Христово и его требование. К несчастию, не было благоприятных условий для дальнейшего развития христианского просвещения. Невыгодное соседство и постоянная внешняя борьба с дикими племенами Печенегов и Половцев мешали спокойной духовной деятельности русского народа. Внутри, земля, по выражению летописи, раздиралась междоусобиями, в которых люди тратили силы и гибли не за истину, веру и отечество, но – часто по прихоти личного произвола. К довершению бедствия, на Россию налетела, как туча саранчи, толпа Татар и уничтожила всякую возможность развития просвещения. Мертвая формальность татарской жизни не могла не коснуться невыгодно русского народа. Если же дух Монгольских обычаев и нравов не имел слишком большого влияния на русскую жизнь, то все-таки два века тяжелого рабства стерли зародившееся образование в России. В это темное время погасли проблески христианского просвещения, но не замолк безыскусственный отголосок пробужденного высокого чувства народности. Возбужденное несчастием, оно сильнее и ярче загорелось в груди русского человека. В века испытания единственною отрадою для него был храм Божий и священные обряды церкви, в которых он находил утешение в своем тяжелом горе и почерпал терпение для новых трудов и бедствий и надежду на лучшую будущность.

При таких обстоятельствах, Св. вера, подчинившая все отрасли жизни наших предков своему влиянию, осталась надолго младенческою, направленною к внешности. Принятая силою чувства, она питала и развивала в русском народе это христианское чувство возвышенным чином Богослужения; чувство открывало его простосердечной вере возможную для его приемлемости высоту спасительных истин, в самых общих чертах; чувством, руководились они в нравственной деятельности и выражали его преимущественно во внешнем Богопочтении, в обуздании чувственных страстей и во внешних делах любви и милосердия христианского; а духовное просвещение оставалось в зародыше. Не одни младенчествующие послы св. Владимира увидели во храме Софии небо на земле; благочестивые русские путешественники ко св. местам, до XVI столетия, почти исключительно обращали внимание на благолепие церковное и обрядовое богослужение.

Изображая церковную жизнь во внешней ее действительности, верные сами господствующему в народе направлению, и летописцы более всего занимаются описанием церковно-обрядовой, внешней стороны христианской жизни.

Самые богатые, подробные и разнообразные сведения сообщают они о св. храмах. Постоянно передают, кому пришла благочестивая мысль создать дом Божий и по какому случаю, когда он заложен, окончен, обновлен, или освящен, где и во имя какого святого его поставили; часто говорят, сколько времени стоял известный храм, какие мастера трудились над его созиданием и из какого материала его делали, при ком совершилось это дело и какие обстоятельства сопровождали и проч. Чрезвычайно много говорят летописцы о различных поправках, улучшениях и украшениях храмов. Все предметы, начиная от основания до креста, относящиеся к наружному виду, занимают сильно их. Известия этого рода представляются в следующих чертах: подмуровали стену каменную под церковию, новою оградою обнесли, кирпичем обложили, известью извне около обмазали, приделали верх, покрыли новым тесом, железом, свинцом или оловом; около церкви устроили со всех сторон каменные паперти с великими красными окнами, позлатили крышу, исписали честно притворы, двери пробили на северную страну, окон прибавили светлости ради, двери медные золоченые устроили у притвора церковного, доставили каменную или деревянную колокольню, полили, привезли и повесили колокола, часы звонящии устроили на церкви, поставили на главе новый крест, позолотили крест и яблоко и т. п. И здесь не обходится без значительных подробностей. Псковичи наняли мастеров Федора и дружину его побивать церковь св. Троицы свинцем, новыми досками, и не нашли Псковичи такого мастера ни в Пскове, ни в Новгороде, который бы слил свинчатые доски, а к немцам посылали в Юрьев, и поганые не дали мастера; и приехал мастер с Москвы от Фотия митрополита и научил Федора мастера св. Троицы, а сам уехал в Москву; и так до году побита была церковь Св. Троицы месяца Августа во 2-й день, и дали мастерам 44 руб.² Особенно до мельчайших подробностей, с сильною любовию, радостию и одушевлением, изображают летописцы все, что касается до внутреннего благолепия храма. И не достает у них выражений для передачи своего удивления, при описании благолепия тех храмов, которые отличались особенною красотою и считались чудом своего времени. Благоверный и Христолюбивый князь Андрей уподобился царю Соломону, яко дом Господу Богу и Церковь преславну Св. Богородица Рождества, посреде города, каменну созда в Боголюбых, и удиви ю даче всих церквий, подобна тог святая святых, юже бе Соломон Царь премудрый создал. Тако и сий благоверный князь Андрей створи Церковь сию в память собе и украси ю иконами многоценьными, златом и каменьем драгым и жемчюгом великым безценьным, и устрои ю различными цятами и аспидными цятами украси, и всякими узорочьи удиви ю, светлостью же не како зрети, зане вся церкви бяше золота; и украсив ю и удивив ю сосуды златыми и многоценьными, тако яко и всим приходящи и дивитися, и вси бо видевше ю не могут сказати изрядные красоты ее: златом и финиптом и всякою добродетелью и церковным строением украшена, и всякими сосуды церковными и Ерусалим злат, с каменьи драгыми, и репидии многоценьными, каныделы различными, из дну церкви от верха и до долу, и по стенам и по столпом ковано золотом, и двери же и ободверье церкви златом же ковано, бяшеть же и сень златом украшена от верха и до Деисуса, и всею добродетелью церковьною исполнена, изъмечтана всею хитростью³ и т. д. Сильное впечатление производило на летописцев созерцание храма, и, конечно, они сообщали эти подробности в полной уверенности, что их смиренные рассказы встретят сильное сочувствие в современниках. Действительно, летописные изображения, мелочные, излишние и утомительные для читателя настоящего времени, в древнюю пору не могли не нравиться, не могли не возбуждать живого участия, начиная от Князя до простолюдина, от Митрополита до простого Клирика.

Храм являлся в воззрении наших предков, как живое лицо, исполненное благодати духа. Влиянию храма приписывали часто победу над врагом; ему предоставляли выбор иерархов по жребию и такой выбор считался священным и угодным Ему и проч. Самый материал здания церковного, места, на которых устроялись храмы и все принадлежности их считались неприкосновенною святынею. Что говорилось в греческих сочинениях о церкви, как об обществе христиан, наши предки относили к храму, даже самые слова символа: Воедину св. соборную и апостольскую церковь. «Церковь бо земное небо, говорили они. Та есть на земли Богом создана в жилище Св. Духа и на просвещение всего мира, еже молитве дом наречется, в ней же есть оправдание и очищение и радость и отпущение грехов многих»⁴. Кроме этого общего священного значения, храм имел в древности особенное значение. При отсутствии способов просвещения, храм с своим много знаменательным богослужением и изяществом был почти единственным училищем истины и добра для наших предков. В храме они могли слышать учение веры и нравственности, в чтении, пении и живом слове пастырей, на понятном языке; там знакомились с историею христианства даже по священным изображениям. Красота церкви и богослужения имела неотразимую прелесть Для них. Князь и народ жаждали торжественной службы; «из окрестностей стекались смотреть на замечательные церкви, и всякий возраст дивился; не токмо простцы, но и Государь Самодержец, святейший митрополит, преосвящ. архиепископ и епископы и князья и сановники видяще превеликое создание церкви и многочудную подпись во истину мнящеся, яко на небеси стояти⁵. Так наши предки получали христианское образование и назидание, питались духом Христовой Церкви во внешнем его облачении. В каждой части храма, внутренней и внешней, непосредственным чувством созерцали и читали высокий смысл христианства. Повелевая родителям посылать детей во храм, христианство этим делало уже обязательным нравственное воспитание молодого поколения. Конечно это воспитание было безотчетно, как основанное на чувстве, но все-таки храм, своим общим впечатлением, возвышал дух.

В русском обществе, совершенно проникнутом началами веры, храм имел большое значение и в гражданском и в житейском быту. Во время преобладания грубой силы и страстей юношеских, которые неудержимо стремятся наружу и требуют немедленного удовлетворения, храм представлял спасительное убежище от буйной толпы мятежников⁶. При нападении внешних врагов в храм шли защищаться и в случае невозможности – считали счастием принять там смерть от руки неверных. Туда сносили имущество во время пожаров, в надежде защитить его крепкою постройкой от огня и обеспечить святыней местa oт грабителей. При неустройстве законного порядка в обществе и незрелости законодательства, в храмах соблюдались важные грамоты, заключавшие разного рода договоры, копии с заемных писем и пр. Там хранились законные меры и весы. В ограде церковной часто производились судебные дела. В случае голода или общего несчастия, из церкви брали деньги. При церквах устроялись богадельни, в которых жили больные и бедные. Поэтому на всякий храм, особенно на главный, смотрели как на мать и кормилицу, которая насыщает душу словом спасения и правды, наполняет сердце высоким чувством, питает тело в случае нужды и крайности и защищает в несчастиях и опасностях. Всякое построение, освящение, обновление и украшение храма было значительным событием в жизни наших предков, занимало в высшей степени всех и каждого, сопровождалось высокою, единодушною радостью. Не напрасно лучшие люди старого времени «вельми болезновали духом, зря подписанием неукрашену церковь» и заботились день и ночь, не щадили ни сил, ни трудов, ни средств на создание и украшение храмов. Не напрасно летописцы тщательно отмечали мелочные поправки, как важные и значительных события, и желали увековечить память о них; а виновникам их выражали сердечные благожелания, как за величайший подвиг и важнейшую заслугу: «Подай им, Господи, отдание грехов!»... «Дай же, Госпоже, ему зде много лет жизни, в сем веце, а в оном, Госпоже, постави одесную Себе, иже много трудися о церкви Твоей!» Не напрасно сами они «веселились душею и сердцем, взирая на храм и видя своего деда начаток добре совершенный; они устрояли себе память вечную и оставление грехов и всем христианам прибежище, и радость и веселие, и похвалу себе от людей, приходящих в св. дом и взирающих на церковь и глаголющих: благословен Бог, иже положи на сердце человеку создати храм святый, добре его украсити, иконы на златое добрым писаньем устроити, и ины потребные места добре совершити, якоже подобает церкви на красоту!»⁷

Напротив, тяжелым горем, наполнялось сердце каждого христианина при взгляде на разрушенное или поврежденное здание храма и его принадлежности во время войны, бунта и разрушительных действий природы. С какою силою радости и удивления рассказывают летописцы о создании и украшении храмов, с таким-же сильным, чувством скорби и сожаления сообщают о различных несчастиях, постигших здание церковное, часть его, или богослужебные принадлежности. Они не упускают из виду никакой потери из священных предметов; престол, иконы, книги, паникадила, ризы, сосуды, казна церковная, свечи местные, кадила, воздухи, индитии, одежды, жертвованные в храм, – все это вызывает горькое сочувствие у летописца, когда он упоминает об их утрате. Это тем более имело влияние, что повреждения считали выражением гнева Божия против порока, гнева, который не щадит святого жилища благодати. «Божием попущением от великого страха забыли церковные двери затворить, и пришел пламень великий и все в церкви Божией попалил и сожeг: честные и чудные иконы с древних лет украшенные серебром и золотом многим и каменьями дорогими, и священные и многоценные сосуды, и св. книги – все сгорело и истребилось, и не осталось ничего»⁸. После каждого подобного описания говорится: это навел на нас Бог грех ради наших, веля нам имети покаянье, яко умножишася греси наши и неправды. Встречаются еще такого рода известия: «церковь развалилась от землетрясения на четыре части, стена отпала у церкви, водой снесло, ветром крыши дрaло, прострелило громом церковь, огорел верх до плеч, крест бурею сломило и разбился весь, огорели маковицы все, подмыло водой колокольню, колокола разлились, а у одного уши отпали, от блистания молнии и шибения грома внутри церкви немного опалило на царских дверях, до половина опоны сгорела на амвоне, да два столбика деревянных разразило под амвоном, цепь панекадильную всю порвало и двери райские опалило, а иконы на золоте потемнели». Нередко упоминается, что удалось спасти от истребления и что не сохранилось. «Церковь св. Егорий весь сгорел, да и плеча, да и кресты сгорели, а, из церкви из большой, иконы все выносили вон, а сгорело внутри тябло и доски, да с колокольни два колокола сняли». «У св. Лазаря притвор разметали, да и крест с церкви сняли, да колокольницу подсекли»⁹. Все это живо рисует, как глубоко дорожили предки наши святыней храма и как велико было его значение. «Aще кто к святым, прибегнет церквам, тем велику пользу примет души же и телу», замечает летописец.

Говоря подробно о частных церковно-богослужебных предметах и принадлежностях в общем, составе храма, летописцы передают и отдельные сведения о некоторых из них не менее подробно. Так повествуют о приобретении крестов, о написании, обновлении, украшении, о встречах и проводах св. икон, и при всяком случае вдаются в подробности и обнаруживают глубокое уважение и сильную любовь ко всем принадлежностям храма. Крест был святым символом лучшего мирного и благодатного порядка дел, в противоположность образу меча, сила которого одна имела влияние на устройство жизни простого и грубого язычника, и который служил признаком старой неудовлетворительной жизни. Ношение креста на груди отличало обновленного человека и вошло в России во всеобщий обычай. Св. иконы, необходимые принадлежности храма, были во всякое почти время пред глазами христианина в доме и имели сильное влияние на улучшение семейного быта. При каждом входе и выходе, посетитель дома ограждал себя крестным знамением пред иконою; каждый из членов семейства молился пред ней утром и вечером, пред обедом и ужиному. В присутствии св. икон, древний русский человек считал бесчестным дозволять себе какие-нибудь предосудительные вольности¹⁰. Вместо старых кудесников стали прибегать к кресту и иконе с молитвою, в надежде получить помощь, в случае несчастия и болезни. Крест и икона служили верною порукою в обещаниях; во время, недоверчивости друг к другу, призывались во свидетельство правоты дела и уверены были в их правом суде и расправе над виновным и невинным; крест и икона были необходимыми спутникам и странствующих, которые брали их с собою в уверенности, что они устроят счастливый и благополучный путь. Вера в силу креста и надежда на его помощь до того были тверды в русском человеке, что он вооружался крестом и выходил против страшных татарских полчищ с целью победить их. Напоминая постоянно храм Божий и невидимое присутствие святых, иконы, в случае, необходимости, могли, в известной мере, заменять храм. Вот какое есть наставление в одном древнем поучении: «к церкви притецы, не упусти ни за утрени, ни обедни, ни часов, ни вечерни; аще ли далече церкви, и ты у иконы прави пение и поклонение, елико ти сила может, а не обленись, да не без плода будеши, яко древо сухо; аще не обленишись, то мзду приимеши от Бога велию и грехов оставление»¹¹. Летописцы распространяются часто на целых страницах, как встречали и провожали икону; как пели, кропили и кадили, куда носили, где останавливались и проч. Без сомнения, все это много сдерживало развитие и обнаружение грубых страстей и стародавних привычек и вводило в отношении членов общества нравственные начала. Понятно почему, при заключении мира, поставлялось, в числе первых условий, возвращения св. икон, плененных неприятелем. Вообще, из частных отдельных летописных заметок о некоторых предметах церковно-богослужебных, которым отдается предпочтение, можно заключить, что русский народ особенно останавливал свое внимание на предметах, производивших сильное впечатление на внешние чувства и воображение. Так, например, заметно, что особенным почтением пользовался крест на главе церковной: его спешили прежде всего снять во время пожара, – и летописи весьма часто говорят, когда сносило его бурею.

Видно, что церковное пение сильно действовало на сердце: Владимир Мономах «слыша пение, слезы испущаше». Летописцы постоянно прибавляют при описании священнодействий и обрядов: с своим клиросом служил епископ, устроил клирос с Богохвальными песнями и т. п. Но для истории пения в России нельзя вывести ничего положительного из передаваемых летописцами фактов. Иконы огромного размера также поражали и останавливали внимание летописцев; по крайней мере, это можно заключить из того, что Новгородский летописец записал меру изображений святых, бывших в куполе Софийской церкви: «Спас от венца до пояса пол-четыре сажени, а около венца 43 пяди, полудлина пол-четыре пяди, устне полторы пяди, очи пол-две пяди, рука сжатая длины 6 дядей, а простертая длань 8 пядей, подпись «Иисус Христос» по 14 пядей; Архангелы и Херувимы над окны написаны стоящии по 16 пядей, а пророцы написаны промеж окон стоящии по 18 пядей мерных». Замечательную приверженность обнаруживают летописцы к колоколам и им весьма нравились колокола значительного веса и сильного звука. «Повесили колокола; два из них большие; как начнуть звонить, точно громогласные трубы... Колокола бывали в версе и прежних лет, но понеже не велики и никоторые лепоты неимуще»... К числу заслуг Владимира Васильковича летописец относит между прочим то, что этот князь слил такие дивные колокола на слух, что подобных не было на всей земле¹². Любовь к большим колоколам и стройному звону доселе жива и крепка в русском народе. и любопытно прислушаться к его говору, когда поднимают на колокольню большие колокола. Здесь можно слышать, как народ олицетворяет, колокол, как, говорит, пойдет он или заупрямится; что-же сказать о наивном взгляде древнего русского человека на колокол?..

Наряду с известиями о храмах и других священных предметах, в летописях стоят часто описание крестных ходов. Крестные ходы совершались по случаю постигших или грозящих народных несчастий, с целью умилостивления Бога. В минуты общего бедствия, когда человек не ждал ниоткуда земной помощи, крестные ходы успокаивали страждущий дух его, вливая надежду на помилование и помощь небесную; они располагали с покаянию и сокрушению о грехах и не давали огрубеть суровому сердцу и дойти до отчаяния и забвения нравственных обязанностей. Летописи сообщают, часто случайно, что даже люди жестокосердные, которые рассчитывали воспользоваться общим несчастием, для своих корыстных выгод, напр. ростовщики во время голода, грабители во время мора и пожара, крамольники во время мятежа, – и они умилялись душою, встречая в священном обряде строгое осуждение своих действий. Этим влиянием крестные ходы, как и все священные церемоний, благодетельны были для неустроенного житейского быта народа. Торжественные крестные ходы предпринимались после победы, при освящении храмов, при перенесении чудотворных икон и св. мощей, или в память прежних благодеяний Божиих и проч.

Они соединяли христиан в одном чувстве радости, как братьев, разливали в душе кроткое, спокойное чувство любви и возбуждали высокую благодарность Подателю всякого дара. Душа юная и свежая научилась благоговеть пред Богом, не как пред грозным Владыкою, но и бесконечно милующим и любящим Отцем. И, в обыкновенную пору, крестные ходы имели благое значение, отвлекая человека от излишних житейских попечений; в день, назначенный для хода, прекращалась торговля и другие мирские занятия.

Тоже высокое значение имели и праздничные торжества, о которых летописцы не упускают случая упоминать. При отсутствии доверия друг к другу, при сильном стремлении к личным исключительным выгодам, праздничные торжества наполняли души у одними общими стремлениями и чувствами, стремлениями высокими, которые неизгладимы из души, – связывали теснее христианское общество, внося мир между его членами, и упрочивали общественную нравственность. Введением праздников и срочного отдохновения, установлен порядок в работе и сбережение народных сил. Летописцы не понимали настоящего значения праздников и передавали потомству известия о них по впечатлению, которое они производили своею таинственною, священною стороною. Праздник считали наши предки живою действующею силой. «Кто преступить крест, тот проклят 12 праздниками церковными» говорит иерарх. Но это-то понятие о праздниках и сопровождалось благотворным влиянием на народную жизнь. В первую пору принятия христианства, торжества церковные, заменяя языческие празднества, приучали народ к жизни и обычаям христианским. С этой стороны, имели большое значение и пиршества, которыми сопровождались духовные христианские торжества, и о которых сохранили несколько кратких сведений летописи. Имея привлекательность для чувственного человека, пиры располагали к принятию Веры Христовой и способствовали утверждению в ее правилах. Сначала, конечно, шел язычник из личного удовольствия; но, необходимо, присутствуя при христианских священнодействиях и обрядах, не мог не чувствовать, по внешнему благолепию, их превосходства пред бедной и жалкой обрядностию славянского язычества, слышал, при столкновении с другими, о высоких чудесах христиан и другие священные предания, – и делался христианином. В последствии, княжеские угощения народа нравились потому, что они вытекали из доброго расположения и христианской любви правителя к подданным; но при этом пиры укрепляли народ в христианстве, соединяли в общем воззрении на дело Религии и нравственности гражданской, смягчали и делали доступнее отношение членов общества. Потому-то в таких случаях, по известию летописцев, и князья радовались и народ благословлял князей и осыпал благожеланиями.

Русский народ вырос в тесном кругу семейном, в котором главные явления особенно привлекали его внимание, были дороги и близки его сердцу. Поэтому, из священных действий, преимущественно занимают летописцев таинства и обряды, которыми церковь сопровождает и освящает три важнейших случая в жизни семейной: рождение, брачное торжество и погребение. Впрочем известия о двух первых немногочисленны, кратки и отрывочны. Зато чрезвычайно много сообщается сведений, как освящала церковь прощальный путь человека с миром и какие благочестивые обычаи были при этом. Летописцы обнаруживают весьма высокий взгляд на прах покойника и погребение его. Этот обряд они описывают часто и подробно: как провожали тело умершего с богохвальными песнями и благоуханными кадилами; кто из пастырей совершал погребение, кто присутствовал при похоронах и какое участие выказывали к усопшему и как сильно скорбели о потери его и проч. Особенно тщательно отмечается в летописях место погребения известного лица. Древний христианский обычай – погребать усопших около храма, в храме и в монастырях, удержался в России, сильно развился и укоренился, вследствие особенного значения храма для наших предков. Погребением в таком священном месте и здании, где обитала полнота силы Божией, надеялись заслужить отпущение грехов. Создание храма и погребение в нем считалось еще более верным залогом спасения. По этому заботились найти последний приют для себя и для близких в храмах, воздвигнутых самими или родственниками. В летописях постоянно встречаются заметки в роде следующих: положили в церкви, которую сам создал, или отец его, в... монастыре. В семейном быту, проникавшем всю народную жизнь русскую, развилось религиозное почитание усопших предков. Прежнее языческое обоготворение их переродилось, под влиянием христианства, в благочестивые обычаи. Родителей уважали не только как виновников жизни и воспитания, но верили в их покровительство и прямое влияние, по смерти, на живых потомков. Эта уверенность породила священное почитание могил и желание быть погребенными вместе с родственниками. Мстислав говорил на вече, при прощании с новгородцами: «кланяюсь св. Софии и гробу отца моего; вас я не забуду; дай Бог лечь с отцем во св. Софии!» Сильная любовь к известному лицу выражалась в завещании похоронить с ним, вместе. В летописях весьма часто говорится о погребении близ родных или лиц, заслуживших общее уважение: погребен в головах у отца или деда, рядом с отцем или матерью, у св. Феодосия в головах, где прародители лежат, где лежат Архиепископы, между таким и таким родственниками и т. под. «Умер В. кн. Василий Дмитриевич Московский, и положили его в церкви св. Архангела Михаила, где гроб отца его и деда, и прадеда, и иных многих князей их рода». При жизни еще заботились назначить место своего погребения и отправляли тело умершего часто при значительном расстоянии и родственный, милый сердцу прах переносили с одного места на другое.

Как служители Алтаря и распорядители общественного Богослужения, как орудия, чрез которые Бог изливает свою благодатную силу и освящение, как истолкователи воли Божией, выраженной в свящ. писании, пастыри древней русской церкви, при господстве религиозного направления жизни высоко стояли во взгляде наших предков, и при отсутствии прочного государственного порядка, пользовались величайшим влиянием и значением. Сообщая большею частию внешние, незначительные известия о жизни русских иерархов, летописцы не могли не касаться и многосторонней их деятельности.

Составляя высшую, образованную часть народа, духовенство русское стояло во главе всякого доброго движения общественного. Не говоря уже о первых правителях христианских, когда в душе новообращенных разлито было горячее желание подчинить все отношения и действия началу религии, даже по раздроблении Руси, у каждого князя было стремление водворить и утвердить христианство в своей области и по его предписаниям преобразовать внутренний быт своих подданных. Отсюда необходимая нужда в помощи и влиянии духовенства на народ; отсюда участие его в думах и беседах о всех делах государства; отсюда советы с духовенством об устройстве лучшего порядка общественного. Многие из князей повторяли своим детям завещание равноапостольного Владимира – более всего слушать советы духовенства. И оно в высшей степени оправдывало доверие к нему правителей государства. Пастыри церкви не одними молитвами имели влияние на исход Военных предприятий, – но, сообразно с общею пользою, иногда побуждали и одушевляли князей и народ – начинать и продолжать войну, содействовали всеми силами и зависящими от них средствами благополучному ее окончанию, или заботились о мире и противились бесполезным предприятиям. Неправые действия самих князей вызывали, со стороны иерархов, то кроткие и слезные моления, то смелые и сильные обличения, письменные и словесные; а иногда они пользовались правом отлучения от церкви, – и духовная сила торжествовала над материальной. Особенно благодетельное влияние их обнаруживалось в княжеских спорах и междоусобиях, которые они часто успевали погашать своим посредничеством и тем вносили благодатный мир в взволнованные сердца и уменьшали страдания народа. Много сведений сообщают летописцы об отношениях духовных лиц к гражданской власти. На духовных возлагались большею частью обязанности гражданского посольства, как на лиц, пользовавшихся общим уважением и след. безопасных в этом деле. И здесь они старались направить ход дела к общему благу. Значительно также заслуга русского духовенства в государственном отношении во время владычества Татар, которые обходились довольно милостиво с пастырями церкви. В эту тяжелую пору, иерархи облегчали участь недоумевающего правительства и убитого народа не одним сладостным словом утешения и надежды, но принимали на себя труд ходатайства в Орде за народ христианский, и в это время особенно усилилось влияние духовенства. Нося в себе сознание закона и правды, пастыри Церкви деятельно заботились об улучшении общественной нравственности. Они обращали внимание гражданских правителей на современные им недостатки, для уничтожения которых необходимы были гражданские средства. Градские, торговые и всякие мерила, суды, извесы, ставила подлежали надзору духовных лиц. Заведывая сами правом суда во многих случаях, они ослабляли необузданное корыстолюбие и продажное правосудие областных правителей и другие пороки. Народные возмущения, сопровождаемые грабежами и приносившие так много горя народу, часто подавляемы были деятельными пастырями при первой вспышке. Они старались смягчить грубое самоуправство народа и, в случае несправедливости и жестокости гражданского судебного приговора, считали своею обязанностию ходатайствовать за несчастного. Вообще, на этом поприще, они старались, как новгородский владыко Симеон, по словам летописи: «управити своя дети и поучати словесы духовными, со всею кротостию, иного обличением, иные же запрещением укрощати».

Русское духовенство не усиливалось соединиться в отдельно замкнутый, самостоятельный круг; оно, напротив, входило в непосредственную связь с народом, старалось распространить в среде его светлые понятия. К пастырям церкви обращался простой народ, еще не ознакомившийся с первыми правилами нравственности, по принятии христианства, с простодушными вопросами: «что есть и пить? Какие поклоны творить?» Впоследствии он искал разрешения у пастырей во всех затруднительных случаях и обстоятельствах, недоумениях и сомнениях; пастыри были единственными его руководителями на всех путях жизни, защитниками и утешителями в бедственные минуты. Власть духовенства простиралась на семейную жизнь народа, на обычаи и привычки, и везде оно поселяло мир и мягкость, внося новые начала в самый дом христианина, при каждом семейном горе и радости, во время праздничных торжеств. Оно преследовало вредные остатки языческого быта, напр. кровную месть, поединок, многоженство и проч. На все это образованное духовенство смотрело с негодованием. Духовные были попечителями общины, заботились об улучшении материального быта своих пасомых, делали пожертвование на городские постройки, помогали несостоятельным и т. п. Понятно, что народ видел в пастырях церкви посланников Божиих для умножения его духовного сокровища и житейского благосостояния. О благотворном влиянии духовенства летописи передают нередко дорогие, хотя общие, факты в своих отзывах об известных лицах. «Князьям и боярам и всем вельможам был на успех, и все дивно, обидимым помогал, печальных утешал, нищих миловал... Был людям заступление, сиротам кормитель... Был обидимым помощник, вдовам заступник, избавляя от насильного, и сильных не стыдился. Возлюбили житие его бояре и люди приходили к нему, поучась от него день и ночь, и многих утвердил и на разум истинный наставил¹³», замечается о многих пастырях того времени.

Из такого высокого значения духовенства легко обьяснить, почему у летописцев, кроме важных известий, так мною находится мелочных заметок о рукоположениях и торжественных встречах епископов, когда они приходили на епархию. Князья и народ свидетельствовали этим свое уважение к мудрым деятелям блага общественного. Понятны становятся прибавления летописи: «и выходило в сретение многое множество народа радованною ногою и бысть радость велика». Равным образом объясняются и заботливые отметки о смерти пастырей, о которых народ часто мог тоже сказать, что заключается в плаче о Стефане пермском: «теперь мы лишились доброго промышленника и ходатая, который Богу молился о спасении душ наших, а князю доносил наши жалобы, хлопотал о наших льготах, о нашей пользе, пред боярами и властями был нашим заступником, часто избавлял нас от насилий, работы и тиунcкoй продажи, облегчал от тяжкой дани и проч.» Не мало известий передают летописцы о монастырях. Но и здесь они верны своему настроению – передавать все более с внешней стороны: здание монастырское, кажется, занимало их более, чем внутренняя жизнь монастыря.

Монастырь, как пристанище душ высоких, которые порывались в область блаженного успокоения от забот жизни, стремились к вечным законам добра и правды, привлекал общее внимание наших предков. Они смотрели на него с глубоким уважением, как на место селения славы Божией. Русские монахи не чуждались деятельности практической, которая сильно способствовала развитию разумно-нравственной жизни народа. Они проносили свет Христовой веры по окрестным областям, в темное царство язычников; с самоотвержением проповедывали слово Божие и, тяжелыми трудами и усилиями, достигали святой цели. В монастырях сосредоточивалось духовное образование, списывались книги и иконы и распространялись в народе. Там занимались вопросами не о материальных средствах к выгодам, но о высокой цели и назначении жизни человеческой, о трудном пути к достижению этой цели. Там были люди образованные высоко, по своему времени, развитые более других; они всякому страннику и посетителю могли дать мудрый совет, полезный урок для жизни, разрешить затруднение в известном случае. Кроткая и живая беседа их врезывалась в памяти жаждущую св. истины, стремление к которой непобедимо в душе человеческой, особенно в душе свежей и восприимчивой. Там русский человек мог изучать уроки нравственные в самом приложении к делу, что ему особенно дорого. Там «от единого видения токмо и обычая устроению довольна преподавали зрящим пользу». В мире, большею частью, хотели жить и наслаждаться чужим трудом, старались насытить чувственные страсти, руководились личными расчетами и пускали в ход, для выполнения их, неправду и насилия, обман и коварство. В монастыре, напротив, народу видел добровольные лишения, презрение к богатству, страшную борьбу с желаниями, неумолимую строгость к своему самолюбию, встречал правый суд и готовность к самообвинению пред вечною истиною и бесконечным, благом. Взгляд на эту чудную жизнь приводил в изумление посетителей монастыря; а строгие уроки, осуществляемые в жизни, возбуждали к возможному подражанию. Глубоко справедливы слова г. Соловьева: «На встречу богатырю, гордому своею вещественною силою, безнаказанно дающему волю страстям своим, выходил другой богатырь, ополченный нравственною силою, величием нравственного подвига, славою торжества духа над плотию, – выходил монах, – и, в борьбе этих двух богатырей, юное общество было на стороне второго, ибо хорошо понимало, что его подвиг выше, труднее, и, этим сочувствием, заставляло первого богатыря признавать себя побежденным, снимать свой железный панцирь и просить другого, более почетного, – мантии монашеской». Монастырь привлекал всех: туда «собирались князья и вельможи и прочие люди, за духовною пользою». Там получали правители народа человеколюбивые советы, а часто и угрозы судом Божиим, в случае несправедливых притязаний. Благочестивые иноки русские были самые практические люди, обращали свои взоры на мир и там преследовали личные страсти и общественные беспорядки, нередко с опасностью жизни. Монастыри служили центром торговли, правильного труда и рассадниками цивилизации. Около монастырей скоро собирались селения, – и, таким образом, заселялись места пустынные и бесплодные. На монастырские земли бежали крестьяне, от поработительного деспотизма, и находили там жизнь льготную или защиту от неправды. Вообще, русские монахи были строгими хранителями и защитниками народных интересов. Они принимали под свой убогий кров и не оставляли без утешения гонимых и страждущих всякого рода. В монастыре находили приют и отраду выходцы разных областей, во время войн междоусобных и опустошений внешних врагов, особенно когда стонала Россия под игом татарским. Грозившее бедствие, привести о неприятелях, заставляло прятать, за стенами монастырей, как в надежном убежище, все ценное и дорогое, – и монастырь нередко превращался в крепость. В монастырских житницах хранились запасы, благодетельные во время неурожая и голода, и в обители толпами стекались нуждающиеся, которых иногда до 1000 в день кормили; бедные никогда не получали здесь отказа в пище и одежде, а больные – во врачебном пособии. Но обо всем этом известно из жизнеописаний, а летописи дают самые незначительные известия о построении монастырей. Устройство монастырей было великим благодеянием, считалось делом спасительным, сопровождалось душевною радостью созидавших их и на эту радость отзывались все. В летописях нередко прибавляется в роде следующего: «и веселится блаженный душею и сердцем, устроив по себе память вечную, и созда честен монастырь»... «и бысть христианам прибежище, Ангелам радость, а дьяволу пагуба». Рассказы о несчастиях, случившихся в монастырь, от внешних или внутренних врагов, или от разрушительных стихий природы, выслушивались с соболезнованием: народ лишался в монастыре одного из благотворительных приютов.

Летописи служат живым свидетельством, как сильно привержен был русский народ, но всем священным предметам храма, как дорого ценил всю церковно-богослужебную часть христианства. Вот отрывок из описания опустошения Москвы Тохтамышем: «монастыри разориша; архимандриты, игумены, чернцы и простцы убиени... Св. Церкви стоят; они разорены, аки осиротевши, аки овдовевши; плачется церковь о чадех церковных, паче же о избиенных, яко матерь о чадех плачущися: о чада церковная, о страстотерицы избиеннии!... От поганых насильства, церкви стоят, не имуще ни лепоты, ни красоты. Где тогда красота церковная? понеже престала служба церковная, еюже многа блага у Господа просим; престала обедняя, св. Литургия; престала св. просфора, приношения, еже на св. жертвенници; престала молитва заутренняя и вечерняя; преста глас псалму; по всему граду умолкоша песни... Где благочестие и благосостояние церковное?... где четци и певцы? где клиросницы, церковницы? где суть ереи, священници, служащии Боrу день и ночь? Вси лежат, вси уснута и почиша, вси посечени быша, усечением меча умроша; несть позвонения в колоколы, ни в било; несть зовущего, ни текущего; не слышати в церкви гласа поюща, ни слышати славословия и хвалословия; не бысть в церквах стихословия и благодарения; в истину суета человеческая, и бысть мятеж человеческий»¹⁴. Этот плач, разоблаченный от натянутого многословия, есть живое изображение того, какое сильное влияние имело на народ вся внешняя, церковно-обрядовая сторона христианства, до малейших предметов и действий. Она воспитывала юный, бесхитростный, народный дух, вознося его в высший духовный мир, – и летописцы весьма верно называют, «все божественное церковное строение душеполезным путем, ведущим в жизнь вечную». Конечно, народ смотрел на всю эту обрядовую сторону, мало сознавая ее значение, но все-таки она имела на него образовательное влияние.

Малейшее отступление от церковно-богослужебного чина, или изменение какой либо черты священных предметов и изображений, прежде невиданное, резко бросалось в глаза русскому человеку; он придавал подобному обстоятельству огромное значение, считал посягательством на святыню, так сказать, на жизненную силу веры, – и глубоко возмущался в своей совести. У летописца, в этом отношении, понятия не выше его современников. «Той же зимы, говорит напр., летописец, некоторый философов начаша пети: о Господи помилуй, а друзеи: Осподи помилуй!» Псковский летописец рассказывает весьма характеристический случай: «к успеньеву дню, привезли старцы, выходцы из иной земли, образ св. Николая и святой Пятницы, на рези в храмцах; и были Псковичи в недоумении, что вы Пскове таких икон на рези не бывало; и многие невежливые люди поставили то за болванное поклонение; и было в людех великая молва и смятение; и начала простая чадь священникам говорит, и священники пошли, по поводу этих св. икон, к наместникам и дьякам псковским, собором; говорили, что в людях великое смятение, и тех старцев, с теми иконами святыми, схватить послали, и эти иконы святые к архиепископу послали в В. Новгород; и Владыко Макарий сам поклонялся тем св. иконам, и молебен им соборне пел, и честь им воздал, и проводил их сам до судна, и велел Псковичам эти иконы выменять и встречать собором всем» и проч.¹⁵ Высокое благоговение к предметам обрядового богослужения усиливалось от их значения, так сказать, исторического. Со многими из них, неразрывно связано было воспоминание великих событий отечества. Приписывая всякое событие непосредственному влиянию Божества, предки наши смотрели на храмы, как на живых, хотя безмолвных, свидетелей небесной милости, оказанной русскому народу. В летописях нередко говорится, что их строили по обету, в чувствах общей народной радости, в благодарность за избавление от грозивших бедствий, или в память христианских подвигов в войне с неверными. Храмы были, для наших предков, и величественными памятниками грозного гнева Господня, посещавшего непослушных сынов своих: их воздвигали, как умилостивительные жертвы, в народных бедствиях, в отвращение моровой язвы, голода, землетрясения и болезней. Об этом особенно много сообщают известий летописи.

Происхождение и принесение священных предметов из Греции, которая была духовною материю для России, возвышало их значение в глазах наших предков, и летописцы верны этому взгляду. Есть еще одна сторона в священных предметах, более всего усиливавшая народное благоговение к ним. Это явное обнаружение чрез них чудодейственной силы Божией. Эта сила обнаруживалась именно в том, что особенно любил, на что преимущественно взирал, с священным восторгом, Русский человек. Из летописных повествований видно, что чудеса совершались, большею частию, в храмах и монастырях, от икон Пр. Богородицы, как особенной заступницы и ходатайцы за Русь православную, и святителя Николая, который пользовался особенным благоговением Русского народа. Чудесная сила изливалась от нетленных останков мощей, к которым с верою притекали страждущие. Уже одно явление мощей составляло чудесное событие. Открытие их сопровождалось величайшею радостию, как явный признак любви Божией к сынам своим и особенно к тому краю, где произошло явление их. Прославленный избранник общества, для блага которого подвизался при жизни и любовь к которому перенес за пределы земные, делался прямым и верным ходатаем пред престолом Всевышнего. С теплою мольбою о помощи прибегали к его возвеличенным останкам, равно как и к чудотворным иконам, во всякого рода нуждах; малейшие частицы мощей и гробниц их считали целебными для тела и души; воду с мощей, свечу от иконы употребляли, как предохранительное и спасительное врачевство, во время моровых поветрий и других болезней. Всякий спешил прикоснуться к этим источникам благодатной силы. Вообще, чудеса, по летописным изображениям, были или предвестниками бедствий, или средством избавления от них, или явною милостию Божиею, выражавшеюся в различного рода исцелениях, по словам летописей, «в жалованиях и прошениях людям».

Живя более чувством, не занимаясь научными вопросами, когда умственная сила находилась в усыпленном состоянии, – Русский человек безусловно верил в чудесные откровения Божии. Эта вера совершенно непоколебима и у народа и у летописцев, – ясный признаки, что религия покорила все существо Русского человека! Если и являлись иногда сомнения, если и закрадывались в пытливую душу соблазнительные вопросы, требующие ответа разума, то не надолго: скоро они заменялись глубоким раскаянием в своей дерзости. Эта крепкая вера спасала юное и неустроенное общество христиан. Явное покровительство неба добрым и страдальцам за правду и открыто-чудесное неблаговоление к злым поразительно действовали на грубого человека и побуждали его держать сторону первых. Легко себе представить, как поражали чудесные явления простую душу древнего человека и как он повергался в прах пред ними, ощущая свое недостоинство. У летописцев известия о чудесах постоянно заканчиваются сильным излиянием чувств: «О страшное и дивное чудо!... Слава Тебе, Господи!.. Пощади, Владыко, пощади» и т. п.

Руководясь, в деле веры, чувством и воображением, неспособный к отвлеченным понятиям, русский народ воззрения свои облекал в формы образов, обстанавливал их разными случаями, сближал с знакомыми именами, лицами и происшествиями. Отсюда ряд народных преданий и легенд, содержанием которых служит также церковно-богослужебная сторона христианства и ее строители. Передаваемые летописями, эти предания дышат свободою творческой фантазий. Лица, которые были удивлением для современников, по своей строгой жизни, или замечательные в другом отношении, по смерти, облекались фантастическим светом. Не говоря уже о монастырских преданиях, припомним видение Нифонта, смерть м. Константина, видение Пелгуя, смерть Новгородского Владыки Сергия и др. Во время замечательных событий, особенно при виде грозных бедствий, когда сильно возбуждено чувство и настроено воображение, более всего появлялось фантастических рассказов, и все они проникнуты религиозным характером. Много видений, которые представлялись разным лицам во сне и наяву, записано в летописях с чисто нравственною целью, напр., как видели в Новгороде живописцы явление Спаса, как были видения понамарям Аарону и Тарасию, девице и священнику во время мора, как поднимала человека птица выше креста церковного и беседовала с ним о грехах людских и т. д. Священные предметы, в которых видели присутствие высшей силы, служат тоже средоточием, которое фантазия обставляла цепью таинственных рассказов. Летописи увековечили эту игру младенческого творчества: как пламя испепелило церковь, со всеми принадлежностями, и не коснулось святительского посоха, как шло миро из иконы, кровь или роса, слезы или вино, как огонь палил собак, которые хотели истребить просфору, как от гроба чудотворца пламя прогнало грозного царя и проч. Как всякое простое естественное выражение нашего духа, святое чувство, одушевляющее легенды, чисто и светло и его проявление полно религиозной поэзии.

Христианское чувство нередко, с быстротою, провидит то, до чего христианское просвещение доходит многолетними трудами и познание есть часто уясненное ощущение. Но чувство, не поддерживаемое просвещением, темно, неопределенно и способно переходить к крайностям; его безотчетный голос не свободен от условий естественности и привычки. Нельзя не признаться, что воззрение наших предков, подчиненное, главным образом, христианскому чувству, при последних проблесках просвещения во время татарского владычества, стало резко подходить к крайности; особенно, после флорентинской унии, когда прервано было сношение России с Грециею. В церковно-богослужебной стороне христианства, полной спасительного духа церкви, видели только одну букву, не проникая в живой смысл ее: придавая мелким предметам слишком большое и не истинное значение, они развивали в себе суеверный взгляд на богослужебные принадлежности и храм. Следы этого явления, как и следовало ожидать, отразились более в позднейших летописях. Войдет лошадь или коза в церковь, спадет нетвердо укрепленный колокол, услышат какой-нибудь шум во главе церковной, или безвременный ночной звон на колокольне, забудуть погасить в церкви свечу, и увидят, после, ее горящею, сорвет ветром крест с церкви, – и народ, а с ним и летописцы, влагают во всякий подобный случай таинственный смысл, придают ему огромное значение и считают предвестником грядущих ужасов. Как плод ясной и свободной фантазий простого человека, эти предания выражены в наивных чертах и выпуклых формах, картинно и наглядно представляющих пред глазами воззрение. Эти летописные рассказы глубоко-жизненны и составляют как-бы блестящие отрывки из одной великой христианской поэмы. Живая связь предания и религиозного воззрения блещет чертами свежей поразительной красоты; высокое одушевление, глубокая вера и теплота нравственного чувства разлиты в рассказе и выражают задушевные убеждения и верования не одного летописца, а целого народа, и служить прямым ответом на его житейские стремления и симпатии. Потому-то так неотразимо влияние на народ этих повестей, как и вообще всех преданий, вышедших из глубины народного духа. Эти идеалы, выработанные народною фантазией и озаренные ее лучезарным блеском, эти необыкновенные случаи жизни, сообщаемые легендами, очищенные от пошлой обыденной обстановки, освежали душу и производили сотрясение при застое жизни. Эти рассказы, в свою пору, с быстротою перелетали из уст в уста, возбуждали изумление и вздохи, оставляли в душе каждого неизгладимый след; слезы радости, или глубокого сокрушения о грехах лились из глаз, – и человек ожидал события, которое, по его мнению, предзнаменовано известным явлением. Смеем уверить, что подобные суеверные рассказы и народные предания, и в настоящую пору, производят сильное впечатление на народ и помогают его нравственному отрезвлению более, чем все ученые, искусственные проповеди о смирении и покаянии.

Воспитываемый, преимущественно, церковно-богослужебною стороною христианства, руководимый и наставляемый на путь истинный пастырями Церкви и благочестивыми иноками, – русский народ обнаруживал плоды своего воспитания, выражал свою нравственную жизнь, главным образом, во внешнем Богопочении, в обуздании телесных страстей и во внешних делах любви и милосердия к ближнему. Летописи, как нельзя более, отражают в себе именно эти стороны благочестивой и добродетельной жизни наших предков.

При высоком значении, какое имели для наших предков св. храмы и все церковно-обрядовое Богослужение, очень естественно ожидать, что содействие возвеличению и распространению их и уважение к ним должны быть являться, в глазах древнего русского общества, самою высокою чертою нравственности. Действительно, летописцы особенною заслугою и главною добродетелью почти каждого благочестивого пастыря или князя считают и выставляют создание и украшение храмов и заботу о благоустройстве церковного порядка и благолепия. «Владыка трудился и горел днем от жара, а ночью печалился, как бы окончить и увидеть церковь свершенную и украшенную; и чего желал, то принял – царство небесное и радость нескончаемую во веки. Аминь». «Сама доброта церковная и прочая строения монастырская, якоже и трубам гласяще проповедуют святаго подвиги», – говорится о Никоне преподобном. Какими заслугами защищает летописец архиепископа Нифонта от несправедливых толков? «Много говорили на него, но себе на грех. О том бы посудил каждый из нас, какой епископ так украсил св. Софию? притворы росписал, кивот доспел и всю извне украсил; а в Пскове св. Спаса церковь создал каменную, другую в Ладоге св. Климента. Я думаю, что не захотел Бог, по греҳом нашим, дать нам на утеху гроб его, отвел его в Киев и там он преставился». Даже труд церковных мастеров и живописцев выставляет летопись в высшей степени душеспасительным делом¹⁶. Принесение крестов, икон, мощей, «в заступленье и покров и утверждение городу», и приобретение всякого рода святыни служить похвальною чертою нравственности.Частое хождение в храм, усердие к Богослужению, теплая молитва со слезами, благочинное проведение праздников отмечают летописцы как высокие христианское подвиги: Давид Ростиславич, «имел обычай каждый день ходить в церковь св. Михаила, которую сам создал, и здесь, смиренно повергаясь пред св. иконами, со слезами молился». Ярослав Владимирович Галицкий «сам наблюдал за церковным чином, сам благоустроял церковный клир».

Высокое значение св. мощей породило чрезвычайное благоговение к ним, проявившееся в частых путешествиях русских христиан ко св. местам. Взгляд на усопших предков, как на духов покровителей, выразился в священном почитаний могил, в благочестивом обычае – посещать гробы родителей и поклоняться их праху до земли, и в частых поминовениях усопших. Из летописных рассказов видно, что народ глубоко дорожил сосудом духа, как и сам рассказчик. Разрывалось сердце у русского человека, когда он видел, во время страшного голода и мора, христианские трупы, изъедаемые псами. Духовенство всеми силами заботилось, в стеснительных обстоятельствах, отдать последний священный долг умершим. Во время войны, считали священною обязанностью – захватить с собою и с честью предать земле тела убитых. Бросить без призора прах усопшего считалось самым чувствительным оскорблением его. Следовательно, особенно велика была сила завещания м. Константина – по смерти его тело выволочь за город и бросить на сьедение псам; не напрасно «народи вси дивишася о смерти его». Можно думать, что из всеобщего уважения к праху вытекает известное суеверие, что встретить покойника означает счастье; тогда как нужно бы ожидать противного. С сердечною теплотою говорит, летописец о тех веледушных, которые, во время мора, «весь страх смертный от сердец своих отринувше, без сумнения, и чужая мертвеца, или сироты или убогии не брегомы, тех спрятывающе и износяще, погребаху, и память по них творяще проскурою и службами, спасение деля себе и своим душам». Если милость к роду, живущему на земле, была похвальною чертою в глазах летописца, то милость к роду, уже отшедшему из мира, считалась высокою добродетелью. «Аще кто память творит, когда по родителях... тогда св. Ангели Божии приходят и творят ослабление и покой не токмо единому человеку, по нем же поминание есть, но и всему роду его радование и покой бывает»¹⁷. Вследствие такого взгляда, делались богатые вклады в церкви и милостыни за упокой души. Летописцев поражала богатая милостыня, как и всех современников: «княгиня много раздели богатства монастырем, и попом и убогим, яко дивитися всем человеком, яко таковая милости ни кто же может створити».

Пастыри древней русской церкви заслуженно пользовались чрезвычайным уважением, которое в летописях причисляется к великим добродетелям. Действительно, уважение к духовенству было ясным признаком доброй души, сочувствующей всему доброму и прекрасному, поборниками которого были иерархи. Проявлением достойного почтения священнослужителей были советы с ними, послушание их воле и, следовательно, необходимые действия в пользу общего блага. Эти частные отношения к духовенству, равно как и обеспечение их со стороны материальной, вызывает слово похвалы у летописцев.

Внешнее обеспечение высоко ценилось потому, что оно давало духовным средства и свободу действовать в пользу высших общественных интересов. Этим обьясняются грозные выходки летописцев против лиц, непослушных пастырям церкви, объясняется заметка, что, за непослушание духовенству, Бог не дал князю долгого княжения и т. п. К добродетелям относит летописец принятие князьями от духовных благословения, которое так много имело значения для совести людей в старые годы.

Благодетельное влияние монашества на образование духовной жизни древней России и содействие благоустройству житейского быта вызвало сильное уважение к монастырям и монахам, которое ставят летописцы на высокую степень добра и нравственности. В похвалу благочестивых князей они говорят: «Воздавал честь епископам и пресвитерам, излиха же любил черноризцев». Прославляют также тех князей, которые, «утешали братию» пищею и одеждою и давали монастырям разные пожертвования и льготы. Нам кажется, что это вовсе не личный взгляд и суждение летописца, как духовного лица; но общий голос современников. В древнюю пору, особенно в первоначальную, одна милостыня могла поддерживать и обеспечивать духовные занятия благочестивых иноков; недаром в летописях они сопоставляются, по состоянию, с нищими. Кроме того вклады в монастыри, в первоначальную пору, были средством для облагодетельствования целых сотен несчастных, больных и бедных. Это богатство было «нищих кормление, в пожарех пособиe» и проч. После этого неудивительно встретить такие мысли в древних сочинениях: «Aще кто творить милостыню к чернцем, велику мзду от Бога примет... Множайшу мзду имать паче, неже творящего слепым и хромым и прокаженным¹⁸». Последнее относится преимущественно к чернцам, частые выходы которых из монастыря, для снискания необходимых потребностей жизни, не могли быть слишком безопасны со стороны грубого общества. Из уважения к жизни монашеской вытекают христианское обычаи: путешествовать по монастырям для богомолья и постригаться в монашество, особенно перед кончиной, или во время бедствия. О последнем сохранилось чрезвычайно много сведений в летописях, как о факте, который служит верным залогом отпущения грехов и наследия блаженства в будущей жизни.

Сильно занимают также летописцев добродетели, которые противопоставлялись господствующим порокам времени. Начала веры, нравственные силы, внесенные ею в общество, основанное на преданиях и обычаях минувшего, не давали спокойно и самодовольно примириться с застоем жизни и подвигали юное общество вперед на пути развития. При неодолимом и необузданном стремлении к материальной жизни, сопротивление и противодействие этому влечению представлялось страшным подвигом, поражало всех и каждого. Чувственные страсти сильно одолевали и подавляли народ древней Руси: пьянство, с своими неразлучными спутниками, и старая языческая привычка к телесным наслаждениям не погасли в обществе. Очень естественно, что пост и умерщвление плоти, трезвость и воздержание, чистота тела и целомудрие, в понятии наших предков, были недосягаемыми добродетелями. Летописцы заносят на свои страницы эти черты, как отличительные признаки высокой нравственности известных лиц. Умерщвление плоти особенно нужно было в то время для людей грубых, которых только могли обуздывать смягчать чувственные средства. Пост уравнивал и богача сластолюбца и бедняка в качестве пищи. Сознавая силу и необходимость поста, пастыри древней церкви строго преследовали, кто ест мясо в великое говенье и прямо высказывали основание: «Рать в нас есть многа и противится плоть духови и дух плоти. Потребно убо есть по истине былие постное: то бо кротит телесные страсти, то обуздывает противная стремления и духови дает телесное покорение... Пост основание есмь добродетели; того ради во всем мире, яко же солнце всеяен есть». «Пощение очищает душу и тело, и ангелом равны сътваряет и на небо возводит¹⁹». Потому-то, в старое время, смотрели на пост не как на средство только усовершение нравственности; но он сам, в глазах наших предков, был величайшим совершенством жизни. Из уважения к посту даже не начинали войны, и летописцев поражало, при описании голода, то, что многие принуждены были есть мясо в постные дни, или коңину в великое говенье. Строгость соблюдения поста до того простиралась, что пастыри должны были писать, чтоб не морили голодом больных детей. Не покажется странным читать слова летописи после такого значения поста: «Пелгуй, или в крещении Филипп, жил богоугодно, в среду и в пяток пребывал в албе; поэтому сподобил его Бог увидеть виденье странное» и проч.

Всеобщее господство и разгул личных страстей, жажда к золоту и исключительному довольству, грозили голодною смертью многим несчастным, при упадке сил и здоровья, при недостатке самостоятельного труда и друг. способов пропитания. Неумолимая жестокость заимодавцев преследовала беспощадно несчастных должников, которые не в состоянии были удовлетворить непомерным требованием процентов. Вот почему сострадание к бедным, милосердие и щедроты поставляют летописцы одною из высочайших добродетелей в отношении к ближним. Равноапостольный князь, по словам Нестора, милостынею рассыпал все грехи. В летописях более всего восхваляется дивная и славная милостыня»; «она омывает все прегрешения от нас и небесные врата отверзает, и ярость Божию на кротость и на милость претворяет; милостыня без труда на небеса возводить и с дерзновением у престола Божия поставляет²⁰». Как следствия милостивого настроения духа, летописцы хвалят гостеприимство, странноприимство и угощение народа князьями.

При немощных мерах гражданского управления в древней России, надутое честолюбие и жадное корыстолюбие своевольно злодействовали, не стесняясь властью закона; грубая сила и самоуправство, укрепленные обычаем, безнаказанно буйствовали, не встречая грозного сопротивления. Служители правосудия, движимые исключительно личными расчетами, держали в руках не весы правды, а весы обыкновенные, для поверки количества золота и другого рода поборов, за которые продавали каждое свое действие. Самые ближайшие советники князя старались чрез него удобнее достигнуть своих корыстных целей. «Раздавался плач, рыдание и вопль», по словам летописи. При таком состоянии общественной нравственности, восстановление власти закона, развитие понятий о порядке, строгость к злодеям, оправливание и присмотр самого князя, не слушающего льстивых внушений, за ходом правосудия, бесстрашие пред сильными были величайшим благодеянием для народа и поставлялись летописцами в особенную похвалу и добродетель князьям.

В эту несчастную пору, когда, по словам древнего поучени «кождо на зло руце уготовляет: суди емлют, князь грабит и изъядает, сильный сокрушает немощного, – заступающего не бе, а сокрушает и погубляет всяк», – в эту пору, при недостатке сопротивления, страх жестокого и беспощадного насилия, естественно, развивал, в слабых и беспомощных, скрытность и ложь, хитрость и коварство. Принужденные к нравственным обязательствам, они, по свидетельству того же поучения, окаянным дьяволом омрачени и поспехом его одержими, о Бозе ротятся и кленутся, крест целуют ротою, до церкви и до олтаря и до страшных таин Божество поставляют, на пагубление свое. Да убо удивися небо о сем, сии же не чувствуют богоотметницы и преступницы»²¹. Когда, таким образом, правда и крестное целование, по выражению летописи, взлетели на небо, верность клятве честным крестом, которая была первою и важнейшею, и в Греции и в России, и прямота души – были свойствами прекрасными в высшей степени; тем более что отсутствие их часто влекло за собою опустошение целых областей, подвергало нужде и горю тысячи семейств. Летописцы грозно вооружаются, против преступления крестного целования и нарушения обещаний обличениями и укоризнами; а строгим исполнителям данного с клятвою слова приписывают высокую похвалу.

При отсутствии сознательного права, в отношениях между народами и вообще сторонами воюющими, война составляла, уполномоченный и освященный стариной и привычкой, грабеж и разорение: жестокость не знала границ; жгли и рубили без разбора; пощады не было никому и ничему. По этому, миролюбивый князь, в глазах народа и летописца, казался лицом высокой нравственности, ангелом-хранителем своих подданных. А так как главною причиною, нарушившею общественное спокойствие и тяготившею на Руси, был раздор братьев и родственников, доходивший до страшных размеров и часто оканчивавшийся неслыханными ужасами противоестественной жестокости; то братолюбие ставят летописцы в число главных добродетелей, а за ним вообще милость к роду.

Из уважения к материальной силе, по которому богатырей называли «Божиими людьми», а еще более от взгляда на войну с неверными, как на дело защиты храмов Божиих и св. веры, – летописцы самую храбрость относят к кругу христианских добродетелей. Вследствие такого значения войны, образовалось убеждение, и у пастырей церкви Русской, и у князей и у народа, что убиение на брани служит непременным залогом спасения: «дай наш Бог, за христиан и за русскую землю, головы свои сложить и к мученикам причтенными быть!» – говорили князья пред войной с Половцами. Вообще, сличая летописные заметки о нравственности народа с другими произведениями древней письменности, мы замечаем, что, в посланиях и поучениях, проповедники внушают народу и хвалят те же добродетели и вооружаются против тех же пороков, какое имеют в виду и летописцы.

Древний русский человек, как дитя, жил и руководился, в своей деятельности, преимущественно, христианским чувством и, при недостатке сознанных нравственных правил, побуждением к добру, главным образом, служили ему представление награды и страх наказания. Строил ли он храм, содействовал ли благолепию Богослужения, благоговел ли пред духовными и монахами, жертвовал ли от своего приобретения в церковь, монастырь, бедным и несчастным, старался ли погасить буйные страсти тела, заботился ли о правосудии и проч., – все это он совершал не из прямой любви к вечному добру, не из сознания долга, основанного на достоинстве своего лица, как образа Божия, и на достоинстве человека, как брата; но делал это более по одному побуждению и с единственною целью: «на очищение своим грехам и на поминок единородных и бессмертных своих душ и всего роду своего, еже есмь во искупление дому и во изручение грозного и неизбежного оного места мучимaго, идеже он богатый немилостивый страждeт». Летописцы имеют такое же воззрение и на дело нравственности и равнодушно высказывают это. В деле добра, древний христианин видел более путь к собственному спасению и счастию, услаждался внутренним добрым движением и умилением, не заботясь о плодах посторонних, независимых от плодов лично-душевных. Вместо любви, у него было послушание, и стремление к добру было уже добродетелью. При взгляде на Бога бесконечно-правосудного, непосредственно действующего в царстве человеческом, эти побуждения к добродетели были так сильны, что, кроме общей для добрых награды, для злых наказание на небесах, – всякое благосостояние земное считалось вознаграждением за добро, а несчастие – наказанием за грех. Не опираясь на сознательные правила и отличаясь неопределенностию цели, древний русский человек делал добро отрывочно, сообразно частным обстоятельствам личной жизни или внешних побуждений. Поэтому, добрые дела особенно заметны в минуты радости и во дни несчастия. В летописях очень много говорится о народных бедствиях и поразительных явлениях природы, с полным сознанием, что они имели самое благотворное влияние на нравственное состояние общества русского. Опустошительные нашествия иноплеменников, грозные и разрушительные явления природы производили сильное впечатление на совесть христианина, образумливали его среди грубой и низкой жизни, побуждали к немедленному раскаянию и удовлетворению карающему правосудию. В такое время отказывались многие от мира; духовенство пело молебны и совершало крестные ходы; миряне молились с горькими вздохами, творили милостыню и делали разные пожертвование, налагали на себя суровый пост и строили церкви. Мысль о кончине мира, предсказанной Спасителем в связи с грозными явлениями природы, тотчас приходила на память, как гром поражала немощную совесть, усиливала всеобщий ужас, наполняла сердца отчаянием и сокрушением; все готовились к расставанию с миром, мучительно скорбели о грехах и прощались друг с другом. Летописцы, описывая подробно поразительные для них явления, невольно знакомят с нравственным состоянием общества.

В 1421 году, во время наводнения и сильной бури в Новгороде, «такая была скорбь, что люди думали, будто потоп нашел на них». Через несколько времени разразилась страшная гроза: «Люди полагали за верное, что пламя пожжет грешников и начали кричать: Господи, помилуй! и обеты приносили всем святым; молились со многими слезами и воздыханиями из глубины сердца». В 1460 году, но тому же поводу, «многие во городам и селам отчаялись в жизни, друг у друга прощения просили, слезы проливали, с воздыханием к Богу моление приносили, многою скорбию и сетованием одержимы были. Плакали горько и думали, что настала кончина и должно расстаться с жизнию». После подобных описаний, летописцы часто прибавляют нравственную сентенцию: «это было смотрение милосердаго Бога к нашему назиданию. Он устрашает и предупреждает, а иногда наказывает нас, имея в виду отучить нас от грехов, чтоб не до конца увязли в сетях козней дьявольского ловления; потому что большая нужда и злая скорбь устрашает и приводит человека к вере». Эти слова глубоко-истинны в отношении к древнему русскому человеку. Что могло смирить буйную волю, как не мысль о наказании? Дикий произвол и наглые нарушения утихали пред страшным судом. Страх, трепет и внешняя сила обуздывали человека и заменяли бессильный закон. Доселе сохранилась пословица: «гром не грянет, мужик не перекрестится» и стремление к добру, в грустное время, было пламенно, но непродолжительно: оканчивалась гроза и все шло по старому. Радостные события в отечестве возбуждали также религиозное чувство и усиливали проявление его в добрых поступках. Читатель летописей может заметить и верно заключить, что, и в жизни частных лиц, горестные и радостные дни и события ознаменовывались более всего добрыми делами. Кроме общего внешнего характера, свойственного всему церковно-историческому содержанию летописей, известия о состоянии нравственности древней России отличаются, по видимому, резкими противоречиями и крайностями. Но и здесь летописи служат выражением описываемой жизни, которая, действительно, слагалась из добра и зла, доведенных до крайности.

Руководство христианского чувства в нравственной деятельности быстрее и, часто, вернее, нежели внушение просвещения; но не уравновешенное, не. поддержанное христианским образованием, чувства, как свет лампады, при недостатке масла, то тускло мерцает, то вспыхивает ярким пламенем и скоро может угаснуть. Не имея твердо-определенных нравственных правил, направляя действия по привычке, по впечатлению и движению чувства, или по побуждению власти и силы, русский человек увлекался до излишества в деятельности и впадал в крайности добрые и злые. Не имея сознания долга, на чем зиждется могущество совести, человек на долг смотрел, как на внешнюю заповедь, которой не отвечали его внутренние стремления. Отсюда борьба высоких внешних требований с низким внутренним влечением. Обычаи и страсти были могущественными двигателями общества, а чувство не могло противопоставить им неподвижного оплота. В летописях, действия и отношения лиц, представляются под влиянием необузданных страстей, от которых быстро переходит человек к самому строгому противоборству их напору. Но он сдавливает их до тех пор, пока они не прорвутся с новым бешенством. От того разногласие в словах и действиях; искренние обещания и решительные стремления к добру нарушаются весьма скоро. Эта борьба резко обнаруживается и в отдельных лицах и в целом обществе, – что отчасти уже можно видеть из вышезамеченного о нравственном состоянии древнего Русского общества.

Несмотря на высокую жизнь духовенства и его заслуги для общества, много в нем было недостатков. Во всей наготе, эта черная сторона обнаружена в древних поучениях. Но и летописи сообщают известия, что кроме истинно-добрых и заботливых пастырей, были, в древней церкви, и равнодушные к общему благу, и неспособные к строению дела Божия, и наемники, и гонители, от которых много терпело стадо Христово. Неизвестно, до какой степени верен рассказ летописца о Федорце, который подвергал ужасным мучениям не хотевших насытить его жадности к золоту, открыто ругался над святыней и богохульствовал; но и кроме того, по свидетельству летописей, были духовные лица, которые отличались не трезвым поведением, грабили церкви и монастыри, поставляли на мзде святителей и священнослужителей. Были епископы, которые «презрев Божественный суд и поправ своего святительства совесть, преобидев свое обещание и клятву и крестное целование», обнаруживали двоедушие, коварство и обман в посредствующих сношениях с князьями.

Замечательно, что в летописях чрезвычайно мало говорится о недостатках жизни монастырской; но, и по немногим данным, можно судить о разладе жизни и в самых монастырях. По свидетельству еще преподоб. Нестора, было много обителей, которые, «поставлены не слезами, постом, молитвою и бденьем, но от богатства царей и бояр». Есть известия, что «игумены смирились о земном деле», – что два монастыря не хотели устроить общины у себя, потому что «в безчиний обыкопа жити, и Архиепископу сказали о нужде своей, какой у них не было» и т. п. Наряду с известиями летописей о чрезвычайной любви к храмам, всякой святыне и богослужению, в которых дорожили малейшими чертами, стоят рассказы, что, во время пожара и суматохи, грабители врывались в церкви, похищали чужое добро, снесенное туда для сохранение, и часто пятнали христианскою кровию самый священный помост храма и проч. Резко выдается благоговейное уважение к пастырям и монастырям и послушание их воле; но, во время разгула страсти, голос их оставался бессилен, и самих их не спасали от угнетений ни высокие их заслуги, ни неприкосновенность свящ. сана. При волнении народа или в вихре военных бедствий, меч, огонь и грабеж опустошали монастыри, – оскорбление и ругательства сыпались на благочестивых иноков. Когда же стихали бурные волны страстей, сознание преступления входило в права свои, человек повергался в прах пред святыней и лицами, заслужившими всеобщее уважение, чувствовал себя глубоко виновным, сильно желали загладить свои пороки и насилия подвигами добра и правды, и быстро переходил из одной крайности в другую. Искреннее и порывистое стремление к самоусовершенствованию и неутомимое желание избавиться от греха быстро увлекали от ненавистного положение к доброму. Но противодействие кипучих, бунтующих страстей не умолкало, – и человек, при недостатке сознания правил и твердого взгляда, смиряемый нелицемерным судом грозной правды, – в деле добра схватывал одну внешнюю сторону, считал ее достаточною – загладить свою виновность. Таким образом, личным страстям все-таки оставался свободный выход, – и самые труды и подвиги служили нередко верным средством к прикрытию и лучшему достижению личных целей. Многие созидали и украшали храмы в полной уверенности – избавиться от греховности, а «нищих не миловали, брата скорбящего презирали, который паче оного храм истиннейший». Уважение к святыне было чрезвычайно сильно: св. воду Богоявлений заповедуется «соблюдати честне, яко самых причастий св. Таин». Молитву и крестные ходы считали такою сильною добродетелью, что признавали достаточным, для спасения вечного и избавления от бед временных, одно исполнение обряда, без внутреннего самоочищения; чтение известных букв молитвы считалось спасительным от пожара, грозы, потопления, укушения змеи, нападения разбойников; явились молитвы врачевальные от всякого недуга и даже от бессонницы²². Многие проводили праздники, поминали усопших, путешествовали ко св. местам, чтобы иметь хорошие случаи есть, пить, и пьянствовать; погребение в церкви и пострижение пред смертию считали средством загладить грехи всей жизни и вступить в рай; тоже нужно заметить и о причащении, в момент смерти. На вклады в церкви и монастыри так надеялись разного рода преступники, что самый неправедный прибыток несли на пользу души своей; поэтому, в древних сочинениях, под ужасными угрозами, запрещается принимать от преступников приносы в церковь²³. Было убеждение, будто монастырь умолит Бога за того, кто отдает ему наследство, помимо родственников. Занимаясь вопросами о качестве и количестве кушанья, на разные дни года, о величине той части, из которой заповедали св. Отцы выпивать на праздник, предки наши до того довели уважение к святости поста, что говение в известные дни предлагалось, как жертва Богу, вполне достойная небесной награды: «месяца Марта, аще, кто постится человек 4 дни: неделю, понедельник, среду и пяток, да причтется четырем на десяти родам. Авраамлим». Многие уходили в монастыри от нищеты и от обязанности воспитания детей, –"чревоугодие творити, отбегая поражения своего»²⁴. Все это, конечно, естественно было при наивном взгляде на церковно-обрядовую сторону христианства, и человек, когда стремился к подобным действиям, вовсе не сознавал ничего предосудительного в них, а видел только одну спасительную сторону; ему никак не могло прийти в голову, чтоб святое дело могло потворствовать страстям, прикрывая низкую цель. И летописцев, по той же причине, не занимали эти явления нравственной жизни и они не касаются их; только передают много фактов о злоупотреблении монашеским званием. Они говорят, впрочем равнодушно, о насильственных пострижениях в иноческий чин, о самовольном оставлении его, о принятии монашества, как средства избежания гражданского наказания за преступление.

Много распространяются летописцы о церковно-обрядовой стороне христианства, даже нередко доходили до мелочных, утомительных подробностей, которые им весьма нравились. Менее говорят о состоянии нравственности, но все можно составить, хотя не полное понятие о тогдашней жизни. И, как нарочно, почти не сообщают никаких данных, которыми особенно дорожит современный историк и бесполезно усиливается отыскать их в летописях. Летописи не дают известий о состоянии христианского просвещения, о его ходе, объеме, развитии и влиянии. Они ограничиваются поверхностными замечаниями о судьбе книг и о усвоении книжной мудрости некоторыми лицами. В древней русской жизни, где все подчинено было началу веры, образовался высокий религиозный взгляд, на книжную мудрость. «Первый убо, велий всех даров, письменное поучение. Солнце бо и луна, звезды и лик реки, источники и озера, – се телесней устрой бе сбылась. Святое же писание к душевному исправлению вдашася». «Сладко бо медвен сот и добро есть сахар, обоего же добрее книжный разум: сия бо суть сокровищи вечные жизни»²⁵. Как вместилище божественной мудрости, как средство к нравственному усовершению и утверждению в вере, как путь к небесной жизни, – книги в древности пользовались большим почетом и благоговением. Они не иначе назывались, как святыми, божественными и т. п. На них смотрели, как на всякую священную вещь храма, как на всякую принадлежность богослужения. Усердие переписчиков книг, так же как труд мастеров церковных, считалось не только делом святым, но и спасительным, достойным вечной награды. Напротив, к нерадивым писцам относился грозный приговор: «горе пишущим св. Божии книги, а страха Божия и веры правы в сердцы не имуще. Таковый осужен есть муце вечней и огню негасимому»²⁶. и писцы брались за дело, как за подвиг богоугодный, с теплою молитвою, в надежде милость от Бога прияти, здравие и спасение. Распространение книг было также делом высокой важности. Книги жертвовали в церкви и монастыри, как всякие церковно-богослужебные принадлежности, себе и детям на здравие при жизни, на вечную память и отпущение грехов по смерти. В древности, кто чаще и больше читал книги, тот утверждался в Вере Христовой и нравственных правилах, и, по понятию народа, был высокой жизни человек: «иже бо книги часто чтет, то беседует с Богом, или святыми мужи». Большая же часть древних книжников не углублялась в смысл книг; самое уменье чтения считали уже заслугою, книжною мудростью. А кто умел не только читать, но понимать написанное и объяснять просто и показывать на деле; то эту мудрость считали ниспосланною свыше: «Блаженный Авраамий Смоленский бе хитр почитати, даст бо ся ему благодать Божия не токмо почитати, но и протолковати, я же мнозем не сведущим и от него сказанная всем разумети»²⁷. Неграмотный простой народ с любовью лобызал св. Евангелие и другие богослужебные книги, смотрел на них с тем уважением и благоговейным страхом, как смотрят дети на непонятные для них, загадочные вещи, и в самой их внешности полагал дух мудрости. Не понимая, что это за мудрость, он представлял ее какою-то таинственною, живою силою, усвоение которой слишком трудно и почти невозможно.

Всеобщее уважение к книгам, в древней России, заставляло и летописцев обращать частое внимание на судьбу книжной мудрости и ее вместилищ; но они заносили на свой страницы самые краткие заметки об этом занимательном предметов, не возвышаясь над современным взглядом, и часто совершенно мимоходом. Они, главным образом, касаются судьбы книг, по поводу устройства церкви или ее разрушение, когда перечисляют ее принадлежности. В этом перечне церковных принадлежностей, книги стоят наряду с иконами, кадилом, ризами, свечами, колоколами и другими священными принадлежностями храма, и им не дается никакого знака предпочтения. «В лето 1171, марта 8, взяли именья множество и церкви обнажили от икон и книг и риз, и колокола вынесли все» и проч. Кажется, самих летописцев занимало более внешнее украшение книг, чем внутреннее содержание их. По крайней мере, так мoжeт заключать на основании совершенного отсутствия известий о внутреннем достоинстве книг, каких бы то ни было, и следующего описание наружного убранства и ценности. Владимир Василькович Волынский «Евангелие написал Апракос, оковал все золотом и камнями драгими с жемчугом, деисус на нем скован из золота, цаты большия с финифтью, чудно видением; другое Евангелие Апракос же волоченное оловаром, цату возложил на нее с финифтью, а на ней св. мученики Борис и Глеб». Нельзя составить понятия, по летописным отзывам, и о степени просвещения известных лиц. Они слишком общи: известный пастырь был «учителен зело и хитр ученью божественных книг», «исполнен книжного ученья». О некоторых князьях иногда совершенно случайно говорится: он «был книжник и философ», или «исполнял церкви книгами и всякими украшениями». Говоря о посольстве епископа, летописец прибавляет: «Володимер разумел притчи и темное слово – был книжник великий и философ, какого не бывало во всей земли и по нем не будет». Встречаются известия, характеризующие летописца, а с ним и вообще древнего русского человека, который руководился более впечатлениями и не умел углубляться в сущность дела. Наприм. говорится, что привезли или читали грамоту «вельми любезно и слез достойно», и ни слова не высказывается ни о ее содержании, ни о поводе, по которому она прислана или читана.

О темной стороне просвещения христианского, т. е. о ересях и расколах, появлявшихся в древней русской церкви, летописи или совершенно молчат, или упоминают в коротких словах. Признавая мудрость таинственно-живою силою, наши предки делили ее на два разряда: мудрость от Бога, – благодатную, и мудрость от диавола или чернокнижие; пагубной мудрости диавол научает иноверцев и всех людей еретических мнений. На языке древних русских памятников еретик, нехристь, чернокнижник, чародей, волхв – слова однозначущие. Опасение, чтоб прилипчивая ересь и прокаженная мудрость не поразила христианина, при столкновении с иноверцем, или еретиком, заставляло предписывать запрещение есть и пить с ними из одной посуды, освящать купленную у них пищу и носить при себе разные травы, «вельми добрые против всякого еретика, супротивника и лихого человека». Поэтому, еретическое учение не останавливает на себе внимание летописца; его более занимает наказание лживых людей и развратников веры: «обыскали еретиков, повелелили их смертною казнью казнити; и сожгли в клетке дьяка Волка Курицина» и пр. «Стригольников побили, дьякона Никиту, дьякона Карна и третьего человека его, и сбросили их с мосту». И ни одного почти слова нет о лжеучении и о ходе дела. При известном настроении древней жизни и отсутствии умственного движения, конечно, и не могло появиться ересей, касающихся догматического учения веры. В русской церкви разногласия и споры касались почти исключительно обрядовой стороны христианства, а иногда ересью называли даже одно неправильное понимание слова, например: кустодии, под которой разумели служанку Плата. Вследствие этого, где касается летописец споров о церковно-богослужебной стороне христианства, там излагается дело подробнее: видно, что ему это было дорого, интересовало его, и общество христианское, по крайней мере, в числе главных членов, более принимало здесь участия. Так довольно обстоятельно описан спор о хождении посолонь при освящении церкви, об отрешении от службы вдовствующих попов и особенно спор о посте в среду и пяток, так долго занимавший юные умы передовых людей старого времени и продолжавшийся с такою силою и настойчивостью. О нравах и законах, равно как и о соборах церкви русской также почти ничего не говорится, тем менее о побуждениях, цели и следствиях соборных решений. Есть известие о соборах по поводу споров о тех же предметах, о каких выше упомянуто, и еще по поводу разрешения поста Ростовским епископом в навечерие богоявления. Это, в свое время, считали таким преступлением, за которое душа прямо должна пойти «в бесконечные вечные муки во адове пропасти, и в этом злом грехе нужно было каяться до конечного издыхания». Так было велико значение обрядности для наших предков!

Самые скудные сведения находятся в летописях и об остатках языческой старины и о различных суевериях, крывшихся в народе, и притом – только в раннюю пору летописей. Кроме единственно-полного известия пр. Нестора, есть две, три самые краткие и неопределенные заметки. Например, о появлении в Новгороде волхвов и о судьбе их, о сожжении ведьм, о мешке зелий, найденном у попа. Очень понятно, что летописца занимал факт, внешнее явление, и он не мог возвыситься до понимания его смысла, значения и идеи. При том он сам разделял иногда суеверный образ мыслей со своими современниками.

Хотя древняя жизнь и письменность не отличались ни большим разнообразием, ни изменчивым течением, – все-таки, при тщательном изучении летописей, можно уловить несколько характеристических оттенков содержания того или другого времени, а с половины XVI века содержание летописей получает резкие отличительные особенности. Но, в настоящей статье, мы ограничились изложением взгляда за церковно-историческое содержание летописей, до половины XVI века, только в общих чертах. Нам только хотелось показать смысл и значение летописных фактов, как материала церковно-исторического; а для этого, мы часто поставлены были в необходимость прибегать к объяснениям посторонним. Считаем нужным также заметить, что мы брали во внимание летописи только в полном собрании, изданном Археографической Комиссией.

На какой бы степени развившегося сознания ни стоял человек, дух его неодолимо стремится изведать минувшее и удержать в памяти его образ. Кроме этого естественного стремления, силою которого предание всякого рода идут преемственно от поколения к поколению, – русских летописцев побуждали к труду другие, высшие чувствования. Важные дела св. Церкви и христианского Государства, в которых очевидным образом, проявляется Божественный промысел, нравственные подвиги достославных лиц, по своей возвышенности, святости и влиянию на общество, воспламеняли в свидетелях этих дел ревностное желание – передать в род и род память о них. «Мы грешнии раби Христови, говорит летописец после рассказа о спасеңии земли русской от страшного завоевателя Тимура, слышавше сие удивление Господа нашего Иисуса Христа, пречистой Его Матери Богородицы, понудих сия писание предати во славу имени Господа Иисуса и пречистой Его Матери, Владычицы и Заступницы нашей Богородицы. Богу нашему слава» и проч. По словам другого летописца, «добродеянья во веки святятся, записанные в хронограф в память детям»²⁸. Отличаясь по природе своей практическим направлением, русский человек выражал его во всякой отрасли древней письменности. Не говоря об обилии древних поучений, церковных бесед и других статей нравоучительного содержания, в самых народных произведениях повествовательного рода отразилось нравоучительное направление: им проникнуты и все летописи. Увековечивая замечательные явления Церкви и отечества, русские летописцы руководились в своих трудах главным образом желанием – способствовать нравственному усовершению современников и потомков: «Дело Божие и святых Его, говорили наши предки, подобает везде и повсюду и всяко с высоким проповеданием и извещением возглашать в общую пользу и спасение всем Христоименитым людем». В самом начале софийского временника, летописец обращается к современникам: «вас молю, стадо Христово, с любовию преклоните ушеса ваша разумно: како бы па древний князи и мужи их, и како отбороняху русская земля и иныя страны приимаху под ся. Ти бо князи не сбираху много имение не творимых вир, ни продажь вскладаху на люди... не кладаху на своя жены златых обручей... Да отселе, братия моя возлюбленная, останемся от несытства своего; довольни будете уроки вашими... никому же насилия творяще, милостынек цветуще, страннолюбием в страсе Божии и правовернии свое спасение содевающе, да и зде добре поживем и тамо вечней жизни причастницы будем»²⁹. Священная забота – увековечить в назидание потомства память о благодеяниях Божиих, явленных Церкви русской, и доблестных подвигах ревнителей веры и благочестия, не исключала другой заботы – ознакомить роды иные с поступками худыми и небесным наказанием порока. – Писатель отдельной повести, «о нашествии водном» признается, что «старые летописцы к нашему наказанию писаны», приводит слова Соломона: «се же есть мудр, еже весть древняя повести» и говорит в заключение своей статьи: «Для того мы приложили во свидетельство страшное чудо и необычайное наводнение, чтоб водрузилось в мыслях слышащих и предпосылалось частою памятью к потомкам, и так в род и род, по Давиду: восхвалять дела Божия и силу Его возвестят. Видев, братие, божественную силу и уразумев страшное наказание долготерпеливого Владыки Христа, убоимся и вострепещем, вспоминая это, и позаботимся сохранить Его заповеди: кто зло делает, пусть обратится, а кто в добре и правде стоит, не разленится». – После повествования о нашествии Едигея, есть любопытная приписка: «сия вся написанная, аще и нелепо кому видится, иже толико от случившихся в нашей земли, не сладостная нам и не уласканная изглаголавшим, но взустительная и к пользе обретающаяся, и восставляющая на благая и не забытная; мы бо не досаждающе, ни поношающе, ни завидяще чти честных таковая вчинихом, якoже бо обретаем начального летословца киевского, иже вся времена бытства земская не обинуяся показует, но и первии наши властодержцы без гнева поведевающе вся добрая и не добрая прилучившаяся нарисовати, да и прочии по них образы явлени будуть, якоже при Володимире Мономахе оного великого Сильвестра выдобичского не украшая пишущего, да аще хощени прочти тамо прилежно, да почет почиеши»³⁰. Если переписывание и распространение книг считалось в древней Руси делом высокой важности и заслуги, то труд составления летописи, назначаемый с прямою целию – утвердить соотечественников в вере и благочестии, – являлся и в мнении летописцев и в глазах современников особенно богоугодным и спасительным подвигом. Это также было немалым побуждением посвящать время и старание на благочестивое занятие составления летописи. «Се аз игумен св. Михаила Селивестр, написах книги сии летописец, надеяся от Бога милости прияти... а и же чтет книги сия, то буди ми молитва их»³¹.

Движимые такими высокими побуждениями и руководимые такою святою целию, летописцы заботились давать религиозно-нравственный смысл и самым описываемым событиям, и в этом смысле излагали свои мнения и суждения о них. Можно сказать, что в летописях довольно полно отразился взгляд их составителей на происшествия мира.

Русские летописцы, воспитанные почти исключительно учением слова Божия и творений св. отцев, усвоили библейский взгляд на события мира, тем более на явления в истории Церкви отечественной. Этот взгляд более или менее господствует во всех русских летописях.

Все происшествия летописцы возводят к одной бесконечной причине – правителю вселенной – Богу. Господь – начало и конец всякого доброго дела. Он сам избирает добрых и мудрых деятелей Церкви и отечества, наделяет их благодатными дарами, поручает им народ христианский, хранит и защищает в опасных путях жизни, восставляет от одра болезни и спасает от смерти. «Как Бог положит на сердце» благочестивым людям добрые мысли, так они и осуществляют их: по Его св. воле созидают и благоустрояют храмы и монастыри, закладывают города, и «всуе всякий труд без Божия повеления»³². Человеколюбивый Бог посылает народу своему благосостояние и тишину. Если же возгараются междоусобия, – Он или не допускает до пролития крови христианской, возвращая к любви враждующих, или помогает правой стороне и решает раздор не лицемерным судом³³. Иноверцы суть «враги Божии», и Господу угодна мысль христиан о брани с ними; Он побуждает восставать в защиту церквей святых противу поганых, благословляeт оружие православных, заступает их и своею силою содействует святому подвигу. Напротив, Он влагает страх и ужас в сердце неприятелей православной Церкви и гонит их своим грозным гневом, насылает неблагоприятную для них погоду и голод, и совершенно посрамляет. Так, напр. «окаянный и беззаконный Телебуга что перейти можно было в 3 дни – блуждал в горах и ходил по 30 дней, водим гневом Божиим». И перемерло бесчисленное множество войска его от голода. И вышел он пешком с своею женою об-одной лошади, посрамлен от Бога»³⁴. Если враги русской земли одолевают ее, Бог наводит на неверных в отмщение других иноплеменников и помогает христианским воинам отбивать пленных. «Не терпя зреть на нечестивых, видя их проливающих, как воду, кровь христиан и некоторых из них расточенными по чужим землям, Господь Воздает поганым по делам их» насылает мятеж великий на их государство и «пособляет сынам своим отомстить им десятерицею»³⁵. Повелением небесным заключается мир, который и «стоит доколе Бог даст»³⁶.

Матерь Божия, как ближайшая заступница Христиан, ходатайствует за верных пред престолом всемогущего Сына своего, и по ее мольбе посылается нам помощь свыше. Весьма часто она является в Церкви Христовой непосредственно, «покрывает православных своею рукою», и гонит врагов их³⁷. Св. ангелы как ближайшие cлуги и исполнители воли Божией, принимают сильное участие в событиях Церкви и государств. Каждая Церковь, каждый крещенный, особенно князь, имеют своего ангела хранителя, К каждому народу приставлены особенный ангел соблюдать землю. Они «посылаются повелением Божиим, куда захочет Владыка и Творец всех»: они «водят иноплеменников на русскую землю, и тогда побеждают они; но преимущественно содействуют православным и являются поборниками воюющих на сопротивные силы». Ангелы молятся за род человеческий, «приходят, где добрые места и молитвенные домы, и там проявляют видение, насколько можно созерцать людям³⁸». Св. угодники Божии, обитающие в славе на небе, не остаются безучастными зрителями дел царства благодати. Они иногда целым сонмом воссылают молитвы к Богу, который принимает и исполняет их любвеобильное ходатайство. Часто почившие праведники и сами являются на помощь верным. Поэтому тщательные отметки летописцев: «на память такого-то святого» случилось известное обстоятельство – нельзя считать простою привычкою; летописец справлялся с святцами не без цели: он святых Божиих признает деятелями в событиях, случившихся во дни их памяти. Это иногда прямо высказывается: князь Андрей «помолился Богу, вынул меч свой и призвал на помощь себе св. муч. Феодора, и по вере избавил его Бог и св. Феодор без вреда, а была память св. Феодора в этот день³⁹». Особенно подвизаются за своих братий праведники, тела которых нетленно почивают среди их, или которым посвящен главный храм в известном месте⁴⁰. Благодатная сила самого храма, который представлялся нашим предкам, как-бы живое лицо, подает большую помощь верным. Летописцы часто приписывают успех дела милости храма: новгородский – храму св. Софии, псковский – св. Троицы, киевский и владимирский – св. Богородицы и проч. Сила святых икон и честного креста также много значит в событиях исторических. Крест хранит того, кто остается верен обещаниям, данным при крестном целовании, помогает против неверных, казнит и посрамляет их; а преступающих клятву карает и никогда им не помогает⁴¹.

По усердным молитвам верных, особенно по ходатайству пастырей Церкви, Бог изменяет ход событий. Так избавил Господь Игоря из плена «по молитве христиан которые много печаловались и проливали слезы свои за него⁴²». Важны в этом отношении и молитвы деда и отца, слезы и молитвы материнские; они укрепляют человека и имеют сильное значение в быту гражданском и семейном. Желание этих молитв было чрезвычайно важно для древнего русского человека. Прощаясь с детьми, пред кончиною, князь Всеволод говорит: «да будет вам Господь помощник и св. Богорода, и молитва деда вашего Георгия и прадеда Владимира»⁴³. Часто на благополучный ход события имеют влияние совокупные силы креста, молитвы предков и святителей, заступление святых и ходатайство Богородицы⁴⁴.

Правосудный Бог, содействуя своим верным чадам, наводит справедливое наказание на непокорных: «грехи разлучают человека с Богом, и отвращает он тогда лице свое и посылает гнев ярости своея... да и прочии накажутся страх Божий имети и в покаянии быти». За грех дает Бог пастырей Церкви недостойных; предает иногда огню и мечу самые св. домы, посвященные славе Его имени: «творить оскудение и презрение славословию Его», веселья христианин он превращает в плач и праздники – во дни сетования. За беззаконие страны Господь посылает высокоумного князя, «ожесточает сердце правителя великими гневом и не укротимою яростию и озлоблением», посылает злых наместников. В Его праведной деснице иноплеменники служат, смотря по надобности, или грозным мечом, или сильной розгой, которыми Он казнит неправедных⁴⁵. Неправда частного человека привлекает также гнев Божий, как на него самого, так и на целую область или страну. Господь за грех не дает детей, отнимает любимых лиц, насылает смерть, иногда насильственную, или наказывает болезнию, которую ни кто, кроме Его, не силен исцелить⁴⁶.

С другой стороны, Бог попускает действовать в царстве человеческом начальнику зла – диаволу. Этот «ратоборец всякого злого дела непрестанную ведет брань с родом христианским и особенно сопротивится любящим Бога». Диавол закидывает свои сети и злорадные люди увязают в них, делаясь добычею лукавого ловца и гордого убийцы душ человеческих⁴⁷. Бес долго был господином некрещенной Руси, слелотою помрачил народ и соблазнял кумирами, в которых сам сидел, принимая себе поклонение. Он рассыпал суеверия по земле русской, когда уже она просветилась, но прелесть его и память погибли с шумом. По бесовскому наущению и действу восставали против православных слуги диявола-волхвы⁴⁸. Пронырливый прелестник влезает в сердце человека, влагает злые помыслы и советы, невидимо служить и всеми мерами способствует их исполнению⁴⁹. Безумные люди слушают совета льстивого врага, который, «воздвигает крамолы друг на друга, сосед на соседа, брата на брата»; он «сеет властолюбие, гордость и похвалу, уязвляет сердце плотским похотением», разжигает его сребролюбием и завистию; его веселить и радует месть, вражда, убийства; он воспламеняет междоусобия, мятежи, разбои и проч.⁵⁰ Злые люди, как сосуды диявола, как послушные его орудия, действуют с ним заодно, стараясь поселить в душах чистых преступные мысли и желания; он сам устами злых сребролюбцев, богатых, злых и буйных людей, предателей Христианства и богоотступников, влагает в уши других злые советы⁵¹. За то порочные и «получают мзду от злоначального беса»... «Увлекая на зло, диявол насмехается после над человеком, ввергнув его в пропасть смертную»⁵². «Злые люди не хуже диявола: они и Бога не боятся и людей не стыдятся; от них ни крестом, ничем не отделаешься»⁵³.

Но злоба диявола и исчадий его очень ограниченна: Бог не дает часто развиваться ей, попирает и разоряет адские ухищрения. И люди благочестивые, хотя вдаются иногда в обман многоглавого зверя, но большею частию сокрушают его ядовитые стрелы оружием креста и молитвы, прогоняют ночным стоянием (на молитве) и пением. Искушенный в борьбе даже может посмеяться над хитростями бесов и привыкнуть к ним, как к мухам⁵⁴. Видя возвеличение добра и радость христиан, а себя побежденным и посрамленным, злобный дух глубоко печалится, сетует и плачет⁵⁵.

Подчиняя все события в Христианстве, все движения души человеческой высшим причинам, летописцы убеждены, что и все явления видимой природы, действующие на человека или благоприятно, или враждебно, совершаются также под управлением Божиим. Видно, что на блюдательные русские летописцы, при созерцаний природы, вдумывались в ее разнообразные и изменчивые явления и, не находя ответа на свои пытливые вопросы, обращались к небу, в котором кроется разрешение всякой тайны. Природа со всеми стихиями, по мнению летописцев, есть послушное орудие в руках Всемогущего, награждающего чрез нее добрых и наказывающего порочных. Под условием сохранения заповедей Он «дает времена тихие и прохладные и обилие большое» и всякое добро в обыденной жизни: делает перемены погоды благоприятными для произрастания плодов земных, разгоняет мглу, дает дождь ранний и поздний, посылает много хлеба ярового и озимого, наполняет гумна пшеницей и всеми произведениями земными, которые так дороги для земледельческого русского народа⁵⁶. Но когда грехи вопиют к Богу от земли, – Он действует на человека чрез природу грозными и разрушительными явлениями: «Он затворяет небо, или на зло отверзает, вместо дождя пускает град (иногда в садовое яблоко), морозом плоды знобит, землю зноем томит»; покрывает землю страпною саранчею, пожирающею хлеб и траву, или наводит червей, которые истребляют все овощи, посылает мор на животных, служащих человеку⁵⁷. Господь разливает наводнение и затопляет поля и людей; потрясает землею, и все колеблется и трепещет, посылает грозные тучи и опустошительные пожары. Праведный гнев Его особенно страшно проявляется в моровых поветриях и отчаянном голоде, когда люди питаются трупами своих собратий, когда псы таскают по улицам и пожирают тела даже незлобивых младенцев⁵⁸.

Но бесконечно-правосудный Бог также бесконечно милосерд. Он не желает погибели грешника, а ждет его исправления. Поэтому все физические бедствия суть «милосердие и щедроты человеколюбивого Господа», ведущего неизреченными судьбами к совершенству народ свой. Покаяние и молитвы смягчают Его гнев и изменяют явления природы⁵⁹. В видимой природе Бог действует часто посредством ангелов: все стихии и перемены природы управляются ими. Есть, «ангел облаком и мглам и снегу и граду и мразу, ангел гласом и громом, ангел зимы и зноя и осени и весны и лета», и проч.⁶⁰

Это догматическое учение о мироправлении выбрано нами из различных мест летописей, где оно по частям высказывается кратко и направляется к пояснению частных событий. Оно проникнуто духом слова Божия и отцев, Церкви и высказывается часто подлинными их словами.

Впрочем летописцы видят причины известных событий не исключительно в существах, невидимого мира. Кроме этих главных и отдаленных причин, они нередко высказывают и ближайшие, естественные побуждения и причины исторических явлений. Сюда относится ум человека, изобретающий и избирающий средства, сердце человеческое, как родник, из которого проистекают и чистые и мутные мысли, слова и действия, искреннее желание к начинанию предприятий известного рода и неодолимое стремление к окончанию их. Летописец часто приписывает личным свойствам человека успех или неуспех в известном деле; напр., говорит, что «одолели поганых ума мудростью, ходяща по заповедям Божиим», и т. п.⁶¹ – Занимал также летописцев закон добра и правды и основанные на нем поведение и взаимные отношения людей. Они высказывают иногда в немногих, но весьма метких словах, по поводу частных случаев, глубокие истины, отличающиеся опытным познанием жизни. Присматриваясь к описываемой действительности, летописцы замечали, что при возвышении законного права, злоупотребление его ярко выдается, как черный цвет при белом: «где закон, тут и обид много». Они отдавали должную цену незначительному, но истинно-доброму и полезному: «И в многом Бог, и в малом Бог и правда». Они видели, что благочестие и правда добрых не по духу развращенным совестью, которые в речах и действиях первых, как в верном зеркале, видят свое нравственное безобразие и восстают против них: «у благочестивых всегда враги»⁶². Добро и зло рано или поздно, приносить свои плоды: «что сеет человек, то и пожнет». Увлекаемый страстями плохо соображает, не наблюдает меры в предприятиях и весьма часто запутывается в собственных замыслах и расчетах: «кто копает под других яму, сам в нее ввалится». Человек самолюбив, хитр, часто противоречит на деле своим словам; и желание и усилия его весьма нередко остаются безуспешны; поэтому, плоха надежда на человека... сердечные мысли никтоже весть». Желание богатства, как и все страсти, сначала идет ровным течением, потом раздается шире и шире и увлекает в своем стремлении чужую собственность; тогда человек прибегает к самым предосудительным средствам; да и самое богатство в неопытных руках служит неистощимым средством к пороку: «желающий богатиться впадает в зло». Из грубого сердца, как из кремня, не излетит искра Божия, если не ударит в него несчастие: «велика нужда и злейша скорбь приводит человека к вере... Если не напасть, то не венец»⁶³. Летописцы крепко задумывались над событиями, в которых сокрушалась сила и мощь, труд и надежда: «князь Семен Дмитриевич суздальский многие истомы претерпел, в орде и на Руси трудился... подымал рать, как бы найти свое княжение и добиться своей отчины, своего пристанища не знал, не обретал покоя ночам своим, и не достиг ничего и пользы не нашел никакой, всуе трудился». Андрей Суздальский совокупил было все земли и множеству войска его «не было числа, пришли высокоумнии, а в смирении отошли в свои домы»⁶⁴. Особенно останавливало внимание и размышление летописца трозное таинство смерти, неразгаданная и неумолимая власть которой не щадит ни звание, ни состояние, в мгновение пресекает земное горе и радость, мечты и замыслы: «смерть есть общий долг, его же несть убежати всякому рожденному... сана светлостью не умолена бывает смерть, на всех бо вынизает своя много ядные зубы»⁶⁵.

Обычай, ведущий начало свое изстари, в глазах Летописца, имел сильное влияние на ход событий; а еще более важны в этом отношении были для него народные свойства, о которых у него имелись определенные понятия. О Новгородцах, например говорится, как о людях вольных, постоянно нарушающих свои клятвы. Рязанцы выставляются, как народ грубый и буйный. O греках составил убеждение бесхитростный древний русский человек, как о людях хитрых и коварных⁶⁶. Редко встречаются в летописях попытки – объяснить явление видимого мира законами естественными; но и из немногих данных можно заключать, что у грамотных людей древней Руси были составлены определенные понятия о известных явлениях природы, хотя и они главным образом подчинены религиозному взгляду. Эти сведения почерпали летописцы из греческих книг. «Бывают знамения в солнце и в луне или звездами не по всей земле, но в какой-либо земле будет знамение, то та земля и видит, а иная земля не видит». Затмение не по всей земле бывают, но на которую страну Владыко хочет навести. Вот замечательное рассуждение Летописца о громе и молнии. «Aще от сражение облакoм точию молние будет, несть вреждающи, но абие мимо ходить и изгинет; аще ли с ударяющимся облаком, и к сим снидет небесный блеск огнем, пламеновиден и совокупиться с молниею, исходимо дому творит сгорение, его же налучить... о громогласном том ошибении, от матерних ядр младенца изверг снабжает; другощиже от рук матерних истерг младенец суду предает, матерь же младенца снабжает; то кто изглоголет силы Господня, како ли увесться смотрение. Не видим есть гром, ни рук человеческих имеет, преревая, превращая и растерзая подруга от ужик своих и чадо от родитель своих; но токмо повеление Господне с страхом творить, но прещением тем на молитву вставляет»⁶⁷.

Взгляд свой летописец не всегда разделяет с современниками. Как человек начитанный и вдумавшийся в жизнь, он знает, что людская молва, как морская волна, непостоянна и изменчива; поэтому он часто становится судьею современных мнений, позволяет себе противоречить им, или с сомнением выражается осуждениях и действиях других лиц: «одни говорили так, иные – другояко и много прикладывали... Бог весть, много говорят иные... право ли есть глаголющее? Бо весть испытание человеческа... А то ведает сам Христос промежи ими о том⁶⁸». Но само собою разумеется, что воспитанный в духе своего века, летописец не мог выйти совершенно из круга общих мнений своих современников, и яркими чертами отобразились они на страницах летописей.

Часто немногосложные причины и цели затрудняли летописцев, и они не указывали главной. Зло происходит от диявола, но попускает его Бог для благих целей; это приводит в недоумение составителя летописи и он говорит: «или Божиим попущеньем, или вражим подстреканием... А то Бог весть, или казня нас, или милуя... или ради мятежа или на потребу». Есть даже места, где приписывается одно событие и действию Божию и влиянию духа тьмы⁶⁹. Летописцы иногда не различали некоторых явлений обыкновенных oт сверхъестественных, и к действиям высших сил относили собственные поступки человека, выполненные по личным расчетам и по разным человеческим побуждениям. Понятие о действиях диавола было очень обширно, и приписывалось ему много силы, в некоторых случаях: «от действа вражия начал мост в левом крыле церковном гнуться⁷⁰». Признавая войну нелицеприятным судом Божиим, летописец иногда оправдывает сильного, несмотря на ужасные следствия победы и злоупотребление силы. «Помог Бог Андреевичу Мстиславу со братью, и взяли Киев... и грабили в продолжении двух дней весь город, Подолье и Гору и монастыри, и Софью, и десятинную церковь Богородицы: и не было помилование никому ниоткуда; церкви пылали, жители одни были убиваемы, другие взяты в плен, младенцы рыдали не видя матерей своих, и вся святыня взята была; и было тогда в Киеве на всех людях стенание и туга и скорбь неутешная и слезы непристанные⁷¹».

Понятия летописца об определениях всемогущей воли, управляющей всеми событиями человеческой жизни, переходить иногда в мысль о неизменном предопределении. Мысль эта поддерживалась особенно в тех нередких, тяжких бедствиях, которыми Промыслу угодно было испытывать твердость русского народа. Хотя несчастие целых областей летописец иногда выставляет, как следствие проступков одного лица, но верить также в неизменное счастие известных лиц, равно и бедствия признает неизбежными⁷². А среди ужасных бедствий отечества мысль о скорой кончине мира, перешедшая из Греции, глубоко и живо была принята в России и сил, но смущало в свое время легковерных⁷³. Еще Кирилл туровский с церковной кафедры прямо говорил, что за три года до исхода семи тысяч лет придет антихрист⁷⁴. Летописцы вместе с народом в особенно поразительных явлениях и бедствиях видели верный признак окончательного проявления гнева Божия над грешным родом человеческим, – страшного суда и кончины мира. В древнейших летописях мысль о втором пришествии Спасителя высказывается кратко и более как мнение народное: «такой был пожар, что думали пришла уже кончина... такая брань была, как будто во второе пришествие»⁷⁵. Но чем ближе подходил грозный 1492 год, тем сильнее высказывалась мысль о кончине мира, как летописцами, так и другими писателями⁷⁶. Первые не раз останавливаются на ней и сильно развивают ее: «пришел в Псков владыка суздальский Дионисий поучать закону Божию и утверждать правоверную веру и истинное христианство, чтобы Бог в последние лета утвердил несмущенно от злых человек»... Тот же летописец отметил побудительную причину, которую выставлял владыка Иоанн для примирения псковичей с новгородцами: «занеже, дети, видите, уже последнее время; вы бы были за один брат в христианстве». Под 1402 годом, по поводу явления кометы, помещено в новгородской летописи длинное рассуждение: «что в Евангелии прежде Спас наш говорили, то ныне в последние времена все сбывается; знамение в небеси и в солнце, и в звездах являются. А что сказано, восстанет язык на язык и царство на царство: уже восстали на рать татары, турки, фрязи... Да что упоминать о татарах и турках, и прочих языках неверных и некрещенных? И мы сами называемые христиане, правоверные и православны, творим между себя брани и рати и кровопролития. Случается вот что: восстает правоверный князь на правоверного князя, также на брата своего или на дядю, и бывает между ними вражда и непокорство, гнев и ярость, кровопролитие и междоусобица... А правоверные войны волею или неволею... бьются нещадно и секутся без милости: воздвигает оружие свое друг на друга, кует копье брат на брата, острит меч свой любимый на любимого, юноша старца седин многолетних не устрамляется и раб Божий раба Божия не щадит. Где же та любовь совершеңная, которую заповедал нам Христос в Евангелии?.. Мы не токмо не полагаем души свои за ближнего, но из ближнего извлачим ее, хотим взять ее оружием заколения... Время последнее приходит, и сокращено уже есть, конец житию приближается и знамение в звездах являются: вот звезда, которую видим ныне, из необычных и незнаемых звезд, о которой ныңе пишем и говорим». В другом временнике под 1459 годом написано: «было благовещение на пасху, в пасхалии приписано: «братия! зде страх, зде беда велика, зде скорбь немала: якоже в распяти Христове сий круг солнцу бысть 23, луны 13, cие место на конци явися, в оньже чаем всемирное пришествие Христово». O Владыко! умножишася беззаконие наша на земли: пощади, Владыко, исполни небо и землю славы твоей; пощади нас, благословен грядый во имя Господне. Блюдите убо, братия, но верно разумейте, кто хочет, в то время бежи и неверия, при нас измаилы... Рече Господь: не весте дни и часа, в оньже Сын человеческий придет»⁷⁷. Но по прошествии ужасного срока, когда, молва была в людех не токмо простых, но и преимущих и многим сомнение бысть»⁷⁸, – страшная мысль о кончиңе мира не погасла в русском народе: она особенно развивается с полным убеждением и определенностью во время междуцарствия⁷⁹.

Наши предки видели в иноплеменниках врагов веры христианской, управляемых темною силою, и полагали, что они восстают на православных с целью: «крестьянство потребить, церкви Божия попалить, кровь пролить и законы погубить»⁸⁰, летописцы всегда обвиняют иноверцев и жестокости в обращении с погаными считают правом. Как необычайную черту отметил составитель летописи, что по завоевании Литвы в 1535 году приказано было церкви честно держать⁸¹. Трудно подметить, какое различие видят летописцы между проклятыми татарами и окаянными ляхами, между погаными половцами и беззаконными латинянами, между лукавыми немцами и безбожною Литвою. Всем приписывают чары и волхованья в высшей степени⁸². Неблагоприятное мнение о западной Церкви наши предки заимствовали от греков, которые старались оградить новорожденную русскую Церковь от притязаний папских, помня незаконное вмешательство в дела греческой и болгарской Церкви⁸³. В древней нашей летописи почти с первых строк дается невыгодное понятие о латинской Церкви. Частые притязания пап подчинить русскую Церковь своему престолу, предательство Исидора и т. п. развивали более и более это понятие. Дух нетерпимости в отношении к латинянам имел большое значение для России: он воспрепятствовал папскому властолюбию подавить православие в России, когда нельзя было ей ожидать ни откуда номощи. Но скоро неблагоприятный взгляд, на латинян доведен был до крайности. Летописцы причисляют, их даже к разряду нехристиан; богослужения их называют «скверным молбищем», храм – божницей или ропатью, крест – крыжем, и пр.⁸⁴ Русские пастыри во все времена предостерегали чад Церкви от единения с латинянами в пище и в молитве и ограждали от усвоения обрядов их⁸⁵. И летописцы подозрительно смотрят на всякое столкновения православных с римскими католиками, которое, по их понятию, не могло остаться без вреда для веры.

Выписав повесть о взятии крестоносцами Цареграда из иностранного хронографа, русский летописец прибавляет в заключение от себя: «И так погыбе царство богохранимого Костянтиня града и земля гречьская, в сваде царств, еюже обладают фрязи»⁸⁶. После флорентинского собора возникло в России сомнение касательно православия греков и отразилось в летописях⁸⁷. Взятие турками Константинополя, которое наши предки считали следствием отпадения греков от истинной веры, еще более утвердило это сомнение: «поставлен был Иосиф протосинкелл (в России) митрополитом кесарии филиповой; потому что там уже все православие поганые взяли по морю, и Царьград, и Антиохию, и Александрию, и Иерусалим»⁸⁸. После этого и на греков стали смотреть у нас с некоторым подозрением, особенно когда прибыла в Россию великая княгиня Софья, супруга Иоанна ІІІ-го, «по отце христианска, а по матери латынска». Особенно резко бросилось в глаза летописцу, что «приезд ее был от великого Рима и из немец... и был с нею свой владыка, не почину нашему оболчен весь червленым платьем, имея на себе куколь червлень же, на главе обвит глухо, якoжe кантур, литовский, только лице его знати, и перстатицы на руках его имея непременно, яко рук его никому же видети, и в той благословляет, да такоже и крест пред ним и распятие осязаему, якоже всем человеком видети, вылитое носят пред ним, на высокое древо воткнуто горе; не имея же поклонение к св. иконам и креста на собе рукою не прекрестяся, и в дому св. Троица только знаменася ко Пречистой, и то по повелению царевны»⁸⁹. Даже образованные люди стали говорить: «как пришла сюда великая княгиня Софья с греки, так наша земля замешалася»⁹⁰.

ІІризнавая русского царя единым православным царем и покровителем веры, русские неприятно смотрели на приближение иностранцев к престолу, и всякое неблагоприятное для себя действие власти объясняли из их влияние. С такими убеждениями слилась мысль о пришествии антихриста, и стали приспособлять слова Апокалипсиса к известным лицам. Из летописей видно, что еще с ранних пор старались находить черты, приписываемые антихристу, в жестоких правителяҳ: «был Тимофей в Галиче премудрый книжник, отечество он имел в городе Киеве, притчею говорил слово о томителе Бенедикте, яко в последняя времена тремя имены наречется антихрист. – И вправду, замечает летописец, был он антихрист по скверным делам своим»⁹¹. И вот, когда Василий Иоанович «обычай псковский переменил и старину порушил, да свои обычаи и новые пошлины уставил», – летописец с скорбию говорит: «а все то за наше согрешение так Бог повелел быти. Занеже писано во Апокалипсисе глава 54⁹²: пять бо царей минуло, а шестой есть, но не у бе пришел; шестое бо царство именует в Руси скифского острова; си бо именует шестый, и седьмый потом еще, а осьмый антихрист. Се бо Христос во св. Евангелии глагола: да не будет бежство ваше зиме, ни в суботу; се убо прииде на ны зима. Сему бо царству разширятися и злодейству умножитеся. Ох, увы! Да нас Исус Христос Бог наш избавит от сего зла и вечного мучения» и проч. Тот же летописец говорит об Иоанне IV: «князь великий жеңился и поять княгиню Настасью во вдовые у Романовские Юрьевича, и быша венчаны царскими утварьми, и восхоте царство устроити на Москве; и якоже написано во Апокалипсисе глава 54: пять бо царев минуло, а шестой есть, но не убо пришло, но се абие уже настало и прииде». Вот чем объясняет летописец жестокости Иоанна Грозного: «прислали к царю немчина лютого волхва нарицаемого Елисея, и бысть ему любим, в приближении. И положи на царя страхование, и выбеглец от неверных нахождение, и конечне был отвел царя от веры: на русских людей царю возложи свирепство, а к немцам на любовь преложи. Понеже безбожнии и узнали своими гадании, что было им до конца разоренным быти, того ради такового злого еретика и прислала к нему... и много множества роду боярского и княжеска взусти убити цареви, последи же и самого приведе наконец, еже бежати в англинскую землю и тамо женитися, я свои было бояре оставите побити. Того ради и не даша ему тако сотворити, но самого смерти предаша, да не до конца будет русское царство разорено и вера христианская»⁹³. Мы потому особенно остановились на этих мнениях летописцев, что в них, кроется объяснение зарождения и развития основной мысли раскола, хотя эти мнение не все летописцы разделяют.

Такому взгляду на события соответствует и тот характер, которым вообще запечатлевается самый рассказ наших летописцев. Религиозное воодушевление, искренность и безыскусственность рассказа, часто небогатого сведениями, за то всегда согретого теплотою чувства, составляют отличительную черту наших летописей. Правда, у летописца нашего быстрота и разнообразие чувства не подчинены единству мысли; за то все движения его сердца сводятся к одному началу – -чистой любви к быту и добродушного беспристрастия. У летописца нет наперед задуманной цели рассказа, нет мысли, под которую он хотел бы подвести свое повествование, как видим у современных историков: его радует всякое встречаемое доброе дело; слабости и заблуждение всякого времени, эпохи или лица, возбуждают в нем искреннее презрение, а порок и преступления возвышают строгий голос осуждения и обличения. Он не старается скрыть и современные недостатки; напротив желает выставить их на позор, чтоб всякий мог видеть и чувствовать отвращение при взгляде на них. Летописцы не смущались, что их беспристрастие и желание добра может быть не по вкусу современникам, ложно понимавшим честь своей родины, и может навлечь на них личную неприязнь общества. Они понимали неприятное положение других и свое собственное, и с патриархальною простотою часто объясняли свою высокую цель, или только делали разные оговорки. Например, описав добросовестно беспорядки при нашествии Едигея, летописец весьма поучительно говорит: «быть может, некоторым покажется неприятно написанное нами; быть может, найдут неприличным, что мы рассказали события, не очень для нас лестные; но все сказанное нами клонится к тому, чтоб удержать от зла, направить к добру. Мы написали это не в досаду, не в поношение чье либо, не из зависти к чести честных; мы пишем по примеру начального летописца киевского, который все события земские не обинуясь показывает; да и первые наши властодержцы без гнева повелевали описывать все, что ни случится доброго или недоброгов земле; хочешь, прочти прилежно того великого Сильвестра выдубицкого, без украшений писавшего при Владимире Мономахе. Блага временные и вечные приобретаются не гневом и гордостию, но простотою, умилением и смирением. Отцы наши безгневием, простотою и смирением обрели блага настоящего и будущего века и нам предали; мы же, поучаясь их примером, не преминули описать все приключившееся во дни наши, да властодержцы наши прилежно внимают, избирая лучшее; юноши да почитают старцев, а сами одни без опытнейших старцев да не самочинствуют в земском правлении». Также летописцы замечали, что их побудил высказать горькую истину закон правды: «сия убо написах не от своего произволения, ни яже мой худый ум достиже, на память последнему роду, но по св. отец правилах» и проч.⁹⁴

Задушевная дума, проникнутая силою глубокого чувства, нравственные наставления постоянно сопровождают частные летописные рассказы. Любовь к благорусской Церкви и отечества возвышается над всеми другими чувствами летописца. Всякое доброе дело, в чем бы оно ни проявлялось, – в создании ли храма и принесении иконы, или на поприще против внешних врагов, – вызывает у летописца чувство светлой радости и чисто сердечное слово похвалы и благословения; на благородный порыв души и нравственное движение сердца он отзывается искренним приветом, и дает урок современникам. По описании удачной победы Владимира Мономаха над Ярославом и его союзниками, летописец восклицает: «виждьте, братие, коль благ Бог и милостив на смиренные и на праведные призирая» и проч.⁹⁵ Особенно подвиги самопожертвования и страдания за св. веру и русскую землю, труды, беспокойства, поднятые для их ограждения, восхищают составителя летописи и он с сильным одушевлением говорит о них, как высоких образцах для современников. Описав мученическую кончину Романа рязанского в орде, летописец обращается к князьям с наставлениям: «О возлюбленные князья русские! не прельщайтесь пустою славою света сего, которая хуже паутины, как тень проходить; не принесли вы на этот свет с собою ничего, ничего и не отнесете; не обижайте меньших родственников своих... Смотря на суету жизни человека, который вчера славою был украшен и гордился боярами, а ныне персть и гной, – вспомним о своих грехах и покаемся»⁹⁶. Кроме желания общего спокойствия, и благосостояния, летописец принимает участие в личном благе ближнего: в его сердце находить сладостный отзыв счастие и радость другого; он подает утешение и надежду истерзанной страданием душе⁹⁷.

При описании нравственных заблуждений летописцы воспламеняются чувством истинной правды противу злого дела: не бывает пощады часто и лицу порочному. Если заблуждение было временное или не влекло за собою вредных последствий для христианского общества, – летописец снисходителен к человеку, особенно, если он за свое преходящее заблуждение заплатил продолжительным несчастием. К несчастным падшим летописец не чувствует презрения: он, так сказать, одною рукою старается поднять падшего, другою – указывает, современникам на камень соблазна, причину падения; у него является одно слово укора, другое – сожаление. Таковы отзывы об Андрее боголюбском, о Семене Дмитриевиче суздальском и др. Особенно летописец осторожен в выражении чувства, когда судит о лицах уже отшедших из мира: по понятию его, могила все мирит, и он не произносит строгого слова усопшему за его нравственные недостатки; он любит отзываться об умершем снисходительно; даже, как видно, считает грехом произносить строгий человеческий приговор тому, «кого взял Бог, кто отошел к Богу» на суд: «а он был великий злодей, прибавляет об ином лице летописец; не судя его писах, но дела его зла» и т. д.⁹⁸

Так как несчастия и бедствия летописец рассматривает, как достойное наказание современных пороков, то чаще всего и особенно сильно изливается чувство при описании общественных бедствий. Сокрушая гордыню человека, скорбь размягчает сердце и делает его впечатлительным; и летописец, при виде общего горя, как бы не в силах удерживаться от нравственного наставления. Эти задушевные мысли очень важны для церковного историка, потому что служат часто беспристрастными обличителями современных бытописателю нравов, и имеют одинаковую важность с древними поучениями.

Обнаружение чувства у летописца довольно разнообразно, смотря по случаю, который подает к нему повод. Иногда он выражает его в самых наименованиях лиц, совершивших то или другое дело: блаженный, добросердный, боголюбивый и т. п., или: лукавый, окаянный, проклятый и пр.⁹⁹; иногда высказывает искренние благожелания добрым: «покой, Господи, во царствии небеснем; услыши, Госпоже, молитву его!» А на порочных призывает праведный гнев Божий: «воздай им, Господи, по делам их!.. Суди им, Боже!..» Или при описании справедливого наказание Божия за порок в здешней жизни, он подтверждает необходимость его и сильно сочувствует: «ею же мерою мерите, возмерится и вам. Суд без милости не сотворшему милости» и т. п.¹⁰⁰ Для выражения похвалы или порицания летописцы нередко берут сравнение из библейской и церковной истории и сопоставляют с ним лица и сходные события своего отечества: «был кроток как Давид, мудр как Coломон; пастырь добрый как Иоанн Златоуст», – или: убил брата как Каин, изменил как Иуда, был злодеӣ как Ирод¹⁰¹. Иногда летописец, пораженный редким явлением высокой нравственности, невольно выражает чувство свое в сильных восклицаниях. Сюда относятся все молитвенные обращения к праведникам, с прошениями и ходатайством за народ православный, и прославление праведников. Чрезвычайные милости Божии заставляли восклицать: «Господи! слава Тебе, давшему нам недостойным и грешным рабам своим такое благословение; на Тя уповяем, Господи Вседержителю! яко призираеши на нас убогих своею многою милостью, человеколюбче!» Мера зла также сильно действовала на летописцев: «Оле страшно чюдо и дивно, братие! поидоша сынове на отци, а отци на дети, брат на брата, рабы на господу, а господа на рабы»¹⁰². Похвалы и порицание свои летописцы сопровождают указанием на высший суд, который непременно воздает по достоинству добродетели и пороку, и весьма часто с полною уверенностью говорят, что известные лица наследуют царствие небесное, или будут ввержены в ад, судя по их действиям земным: «претерпевый до конца приимет спасение. Окаянные же твои убийцы (Андрея боголюбского) огнем крестятся конечным, иже ижигает всякого греха купину»¹⁰³. Впрочем, летописцы не чуждаются и земных побуждений для возвышения добродетели и унижения порока. „Сего имени толико трепетаху вся страны, говорится о Димитрии Юрьевиче, и по всей земли изыде слух его, и вся зломыслы его вда Бог под руце его... и дарова ему Бог чада добромыслена»¹⁰⁴. В обращениях к современникам с нравственными наставлениями грозно вооружаются летописцы на господствующие пороки и недостатки общества и прямо выставляют их на показ, как причину, которая произвела бедствие: «Бог, видя наши беззаконие и братоненавидение, и непокорение друг другу, и зависть, ложное пелование креста, на который ангели не могут зреть и многоочитые крылами закрываются; а мы в руках держим и скверными устами целуем; и за то Бог на нас поганых навел и землю нашу пусту положил»¹⁰⁵. Иногда, проникнутый сознанием собственной слабости и слабости других, летописец предается глубокой скорби и тяжелому раздумью о непостижимых судьбах премудрого Мироправителя: «coтвори Господь за греҳи наша, казня весь мир и паки обращая, якоже согрешихом и беззаконовахом и не оправдихомся пред Ним: кто бо свесть ум Господень, и тайная Его творение кто весть»?¹⁰⁶ Истинным красноречием дышат те строки, одушевленные горячим чувством летописца, где он в общем горе оплакивая и свое собственное, призывает и других к плачу и покаянию, приглашает к молитве, или сам изливает чувство свое в молитвенных выражениях, прося у Бога помилования христианскому народу, или благодаря за справедливое временное наказание. Эти строки писаны под влиянием богослужебных книг и даже целые выражения церковных молитв часто здесь слышатся: «клятвы убо явшиеся, братие, плоды покаяния принесем. Но Ты, милостивый Спасе, простри руку свою невидимую, изведи нас ото всякого зла и буди нам смиренным помощник в день печали нашей, егда вострепещет душа наша, видяще противные силы; но Ты, милостивый Господи, посли нам от вышнягo чecтнаго престола Твоего помощь и оружие непобедимое – честный крест, молитвами св. Богородицы и всех святых... Праведно и достойно есть, тако да накажемся, тако веру имем, кажемы есмы: подобаше нам преданным быти в рукы языку странну и беспокойнейшу всея земли. Pцем велегласно: праведен еси, Господи, и прави суди твои» и т. д.¹⁰⁷ Христианская мысль, что временное наказание ведет к лучшей высшей цели и самое зло служит средством к добру, проникает описание бедствий и нравственные уроки летописца, и смягчает тяжелое впечатление: милосерд Бог и человеколюбец, не до конца прогневается на ны, ни в веки враждует... Казнив, помилуй, Господи»¹⁰⁸.

Русские летописцы любили и старались облекать свои мысли и чувства в выражение слова Божия. Причиною этого было беспредельное уважение к глаголам жизни вечной, как главному источнику образования умственного и нравственного, и, при созерцании высоты и глубины мудрости Божественной, чувство смирения и сомнения в собственных достоинствах для великого дела – сообщение истины. Начитанные в слове Божием, они пользовались им легко и часто приводили себе на память. Но надобно заметить, что объем и сила библейского выражения не всегда соответствуют, содержанию мыслей их, так что иногда священное выражение не о том говорит, что они имеют в виду.

Но летописцы, руководясь главным образом впечатлениями чувства, не поверяли строго рассудком слышанных рассказов и происшествий. Простодушная доверчивость позволяла им передавать сведения не в настоящем свете, но с прикрасами народной молвы, или с детскою искренностию рассказывать, вымыслы досужего воображения. Но всегда почти летописцы бесхитростны и незаметно из их рассказов намеренного внесения ложных фактов с известною целью. Во многом с ними нельзя согласиться, но с точки своего воззрения они всегда правы.

Сила любви к своей вере и отечеству, откуда летописец почерпал все свое одушевление, была нередко исключительна. Чувство, заключенное в кругу своих непосредственных убеждений, не могло примириться с мыслию об иноверии, и летописец нередко с неприязнию выражается об иноплеменниках. Различные неприятности, наносимые от иноверцев русским, поддерживали, питали и усиливали это чувство неприязни. Несчастие иноплеменников большею частию радует нашего летописца, и он отзывается о них не в лестных выражениях; иногда даже чувство его переходит в злую насмешку над иноверцем, как поганым: «увидел Даниил ляхов, крепко идущих на Василька, поющих керлец (κόριε έλησον), сильный голос ревел в полку их, и пр... Убил один воин князя ятвяжского; пока тело его долетело до земли, душа уже вышла с кровью и очутилась в аду... Немцы погорели, как свиньи... Давали дьяки по монастырям татар, какие захотели креститься; а которые не хотели креститься, тех метали в воду... В 1535 году пометали в Новгороде татар в тюрьму 80 и более, они же по своей скверной вере все померли; также и в Пскове 70 вскоре умерло... Шведы приехали к воротам псковским и сотворили свое скверное молбище в варганы, и в бубны и в трубы»¹⁰⁹. За то обращение к христианству иноверцев приводило в восторженную радость и летописца и народ, который во множестве стекался смотреть на присоединение их к церкви, «аки на дивное чудо», и воссылал теплую молитву к небу, как передают летописи: «обрати, Господи, поганых в христианство, да и они будут братья наши, приемше св. крещение, и да будет едино стадо и един пастырь». Нельзя однако по строгом внимании сказать, что нерасположение летописцев к иноверцам доходило до крайней нетерпимости и закоренелой ненависти, тем более, что они обнаруживают свое чувство в особенности при таких случаях, когда иноверцы наносили сильный вред Церкви и отечеству, когда конечно и не летописец не остался бы равнодушным. В подобных случаях, у летописца не бывает пощады и православным.

По внешнему своему изложению летописи весьма не хитры. События церковной истории является в простых рассказах, не имеющих внутренней связи с целым составом летописи. Порядок повествований в них хронологический: по порядку лет пересказываются случившиеся события без всякого соотношения и связи, и не дается даже преимущества одним известиям пред другими по их сравнительной важности. События, продолжающиеся несколько лет, упоминаются под разными годами, например, под тремя годами можно встретить построение храма. Церковно-историческое содержание является в летописях или в виде кратких заметок, или в довольно значительных описаниях разных обстоятельств Церкви, а иногда содержание этого рода пополняется особыми вставками в летопись, таковы: жизнеописание замечательных лиц, послание, краткие поучения, описание путешествий, и т. п.

Чтобы дать понятие о местности известных происшествий, летописцы нередко указывают храмы и монастыри, вблизи которых они совершались: «У св. Петра и Павла на берегу»... «Между путем на Берестово и на монастырь»... «Близко Юрьева монастыря»¹¹⁰...

Время событий у летописцев определяется по кругу церковных праздников, постов и замечательных дней. Так, говорится, что известное обстоятельство произошло в великое говенье, в филиппов пост, в молочное заговенье, о средохрестьи. Иногда означается время по известным неделям, которым даются названия церковно-богослужебные: в неделю блудного сына, на фарисееве недели, в день антипасхи. Чаще всего полагаются границами времени известные праздники церковные: «на велик день, на духов день, от крещенья до вознесенья, в николин день, в неделю по водохрещах, на усекновение главы Иоанна Предтечи, в день Воздвижения» и т. д. Иногда указывается время известное по какому-нибудь общему обычаю: «в зимнее время о свадьбах, как ходят на скудельницы»¹¹¹. День делит летописец по часам, в которые совершается служба церковная: «на успенье в заутреню, в неделю по вечерни, как обедню поют».

При внутреннем сходстве общего содержания, при довольно однообразном характере изложения его, русские летописи отличаются одна от другой частными особеңностями, хотя не очень резкими. Течение времени и изменчивость жизни, впрочем более внешняя и немного значительная, положили свою печать на летописи. Сообразно с ходом исторических обстоятельств, видоизменялись и летописи. В период междоусобных войн и во время господства татар, по естественной невозможности собирать сведения о целой России, вследствие самостоятельности отдельных княжеств и разобщения народной жизни, являются летописи местные, ограничивающиеся почти исключительно обзором местных событий. Только до известной степени одну древнюю летопись можно назвать всероссийскою по объему содержания. С XV столетия Россия начала собираться в одно целое; независимость удельных княжеств падала; с этого времени и в местных летописях стали, появляться сведения о событиях других княжеств, по близкому между ними соприкосновению. Когда же Россия начала устраиваться, как одно государственное тело, под одним скипетром самодержавия, когда ход дел зависел от воли одного правительства, явилась необходимость общей ле писи, которая бы обнимала события всей России. С этого времени более и более появляется летописных сборников, в которые вносились известия по выбору из разных частных и местных летописей. Таким образом, вследствие исторического течения событий, русские летописи распадаются на два отдела: летописи местные и летописные сборники. Впрочем и местные летописи дошли до нас не в первоначальном своем виде, а со вставками из разных других летописей. Различие между местными летописями зависело от неодинакового хода исторических обстоятельств, от особого круга явлений известного княжества, от различия племенного или народного характера. Действуя в определенном кругу, в известной ветви племени, которая имеет свою особенную жизнь, свой особый мир понятий и действий, летописец передавал господствующие мысли и потребности своей местности. Под влиянием их, он обогащал подробностями свои записи и много говорил такого, чего не говорит летописец другой области, и даже противоречил ему; зато он часто опускал из виду случившееся в других областях и его не интересовавшее, или упоминал только мимоходом и неудовлетворительно, делал извлечение из источников любопытные и дорогие для его племени, и сокращал нe нравившееся ему, а о другом, вовсе умалчивал. Поэтому летописи, даже составленные на основании одних источников, часто не сходны между собою. По подробности рассказа, по свойству взгляда, по особой приверженности и сочувствию к событиям и лицам известной местности, можно узнавать вставки в летописях. Оттого поздние составители летописей, пользуясь разными местными записками при изложении одного известия и не вникая в их смысл, допускали грубые ошибки и противоречия. Так например о совещании Давыдовичей изгнать Игоря Ольговича ипатьевский летописец отзывается с ненавистью и представляет это дело с мрачной стороны: «всекозненный дьявол, не хотяй любви между братьею, и вложи в сердце злым советом» и пр. Но о торжестве врагов его далее говорится: «се же есть пособием Божиим и силою честнаго креста, и заступлением св. Михаила, и молитвами св. Богородицы». А потом опять рассказывается в прежнем духе об изгнании Игоря: «лукавый пронырливый дьявол, не хотяй добра между братьею, хотяй приложити зло к злу и вложи Давыдовичам мысль не взыскати брата Игоря, не помянути отечества и о кресте утверждение, ни божественной любви, якоже бе лепо жити братья единомысленно вкупе, блюдучи отечества своего; но преступивше крестное утверждение, и забыша страх Божий» и проч.¹¹². Местный народный характер, отражаясь в лице составителя летописи, имел влияние и на самый способ изложения и язык летописей. Главное и яркое различие находится между местными летописями южными и северными. Но есть события, которые имели интерес для каждой местности и описание которых занесено во все летописи. Таковы, например, известия о постановлении и смерти особенно замечательных митрополитов, об устройстве Печерского монастыря, о перенесении мощей Бориса и Глеба, о создании церкви Владимирской св. Богородицы, о новгородском епископе Нифонте, о котором летописец говорит: «бысть поборник всей русской земли», и т. п.¹¹³

Независимо от времени, народного характера и местности, особенности летописей, как местных, так и сборников, зависели также от личного образования и характера составителей их. Умственное развитие, степень начитанности по таким или другим книгам, своеобразные размышления, пристрастие к любимым идеям, различие в понятиях и убеждениях, заставляли летописцев излагать события самостоятельно, сообразно с своею личностью, и были причиною различия взглядов. Кроме общих побуждений для составления летописей, были у многих писателей разные цели и потребности, которым старались они удовлетворить: иные вели дневники по требованию высших лиц, некоторые просто – желали поделиться своим книжным учением и познаниями; любовь к тем или другим предметами, желание произвести сочувствие к ним в других, налагали на летописи особенные черты. Почерпая сведения из различных источников, имея под руками неодинаковые образцы, летописцы могли делать своеобразные заключения и придавать рассказу свой смысл, свое значение. Даже пользуясь одними источниками, летописцы употребляли их по своему. Склонность к такому, а не другому способу изложения, употребление любимых оборотов речи и проч. давали новые оттенки рассказу. Хотя личность летописцев всегда почти остается в тени, но все же они обнаруживали движение своего духа; иногда взгляд на некоторые события бывает очень резок в одной летописи и нисколько не похож на взгляд другой. Так, например, в двух разных списках одной и той же псковской летописи встречается совершенно разноречивое воззрение на характер и поведение великого князя Василия Иоанновича. Составитель одного списка летописи по описании его смерти говорит: буди ему доброму государю милосердому и боголюбцу, и нищелюбцу, и защитителю отовсюде русской земли вечная память»; а по другому списку он называется злосердым; первый оправдывает развод его с супругою Соломониею: «неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда», а другой называет его второй брак прелюбодейством, и т. д.¹¹⁴

Раннее знакомство с Христианством, частые соотношения южной России с Византиею, имели свое влияние, как на местный характер истории, так и на летописи, веденные на Юге. Содержание южных летописей отличается большим разнообразием и глубиною, чем содержание северных. Южные летописцы излагают происшествия церковной истории не в сухом перечне, но часто передают обстоятельно, в подробном рассказе, знакомят с причинами, ходом и следствиями событий. Они сообщают сведения и о внутренней жизни христианского общества, и о душевных движениях отдельных лиц; много говорят о действиях разных лиц на пользу Церкви и при описании их смерти выставляют похвальные свойства и действия, а таким образом, знакомят с чертами их характера и часто с степенью образованности. Поэтому южные летописи доставляют довольно обильный материал для составления картины нравственности тогдашнего времени. Не распространяются южные летописцы много о внешних постройках церквей, как северные, а изображают более внутреннее украшение их и обнаруживают склонность к изяществу. Южные летописцы касаются иногда и состояние быта, особенно княжеского. Они чрезвычайно много сообщают известий о встречах князей, когда они занимают престол; даже часто говорят о семейном торжестве князей, освящаемом св. Церковию, и видно, что весьма расположены к князьям: радость князя была общею радостью жителей города и домашнее его горе печалило народ. У южного летописца везде заметно ощутительное присутствие мысли, которая объясняет часто описанные происшествия, или соединяет разнородные предметы в одно целое, заметно более человечности, мягкости и теплоты сердечной. К этому нужно прибавить взгляд более чистый, более свободный от суеверных предубеждений.

Рассказ южного летописца отличается обилием подробностей и передается не в сухих и холодных выражениях, но в повествовании и картинах, полных жизни и движения. Страна благословенная дарами природы, необыкновенное плодородие, роскошная растительность, умеренность и благорастворение климата развили живое воображение, теплоту и мягкость чувства в душе южного человека, которые давали силу и способ представить рассказы в ясных картинах. Южные летописи написаны языком легким, игривым; их речь образна и украшена, как природа южной Руси, которая дает им черты для оживление рассказа. Южные летописцы любят иносказательную речь, метафорический образ выражений; у них заметно особенно простодушное сочувствие с природою и ее явлениями; у них господствует светлый взгляд на прекрасный мир Божий. Форма их речи большею частию разговорная. Наконец, на южных летописях более заметно влияние греческих хроник, чем на летописях северных. – Сделаем обозрение летописей по порядку.

Летопись преподобного Нестора есть самая древняя и составляет особенное явление в ряду русских летописных памятников. Если много можно сказать о недостатках в содержании наших летописей и самом ҳарактере их вообще, то многое не относится к произведению святого дееписателя.

Главною чертою летописи Нестора служить полнота. Ни одна летопись не раскрывает так обстоятельно хода дела, не знакомит так полно, живо и наглядно с состоянием Христианства в России, как летопись Нестора. О чем бы ни заговорил преподобный, он изложит обстоятельство полно и цельно. Таков рассказ его о принятии крещение мудрою Ольгою, рассказ о мучениках-варягах; особенно подробно изложены обстоятельства принятия Христианства св. Владимиром и крещение русской земли; такова повесть о убиении Бориса и Глеба, о состоянии Христианства при Ярославе мудром, об обретении мощей св. Феодосия, о нападении половцев на Киев, о перенесении мощей Бориса и Глеба, о появлении волхвов, о создании Десятинной церкви; таково и повествование о начале и состоянии Печерского монастыря: здесь преподобный рассказывает, как монастырь Печерский от благословение св. Горы пошел, как к одной малой двухсаженной пещерке добрые люди приходили, потому стали собираться подвижники и начали принимать и постригать их, и собралось до двенадцати человек. Построили Церковь и кельи, «и нача Бог умножати черноризцев. Игумен и братья заложили Церковь велику и монастырь огородили столпьем, кельи поставили многи, Церковь совершили и иконам и украсили». И таким образом братии умножилось до ста человек. Далее показывает Нестор, как высоки были подвиги черноризцев Печерского монастыря, как Бог наделил избранников своих духовными дарованиями. И в заключение говорит: «они сияют и по смерти яко светила и доңыне живут в нем добродетельное житие, oбще вcи вкупе».

Вся летопись Нестора, не смотря на отрывочные рассказы, составляет довольно цельное повествование. Прежде всего обращает на себя внимание очерк постепенного развития и движения новой христианской веры в русском обществе. Дееписатель рассказывает сначала предание о путешествии св. апостола Андрея и его пророчестве о просвещении киевской страны; потом говорит о предварительном приготовлении Руси к принятию Христианства и указывает самый путь его: «греческий царь Леон слы русския, почтив дарами, и приставив к ним мужи свои показати им церковную красоту, и страсти Господни, венец и гвоздья и хламиду багряную, и мощи святых, учаще я к вере своей, и показающе им истинную веру» (стр. 16). Далее в договоре Игоря с греками объяснено, что семя слова Божия пало на восприимчивую почву, не засохло, но возрасло. Нестор останавливается на замечательных чертах договоров и обьясняет, что во время княжения Игоря действительно было много христиан из варягов и церковь св. Илии. Затем следует описание путешествия в Царьград Ольги и принятия ею Христианства. Это – начаток примирения Руси с Богом: «си первое вниде во царство небесное от Руси» (26, 29).

Очень естественно, что, просветившись истинным богопознанием, мудрая Ольга склонила к принятию Христианства приближенных, и особенно больно было материнскому сердцу ее смотреть на сына – язычника. Далее объясняет, преподобный постепенность возрастания веры Христовой на Руси и открывает принятие Христианства Владимиром из его характера, главную черту которого составляли привязанность и усердие к вере – вообще, и из примера мудрой Ольги (34, 35, 46). По сказанию Нестора, заметно постепенное расположение Владимира к Христианству, начиная от описания мучений Варяга до слов; «топерево увидех Бога истиннаго» (стр. 47). и уже ясно видим мы перерожденного Владимира после крещения; он с тем же характером глубокой преданности вере, но вере уже новой: он взял из Греция все необходимое для христианского богослужение и стал распоряжаться своею властию против язычества. Нестор рассказывает, как он приказал строить церкви и как занялась заря просвещения (стр. 51). Еще одна черта прибавляется к характеру Владимира: он создал церковь и дал ей десятину, и написав дал Клятву... Потом является истинным христианским князем – благотворителем, до такой степени, что любовь христианская кажется ему препятствием к исполнению правосудия (53–54). Затем излагаются подробные сведения, как Борис и Глеб, – эти поборники нового, лучшего порядка, основанного на Христовой любви, – боялись «поднять руки на брата своего старейшаго», как «агнцы непорочные принеслись на жертву Богу, в воню благоуҳания, жертвы словесные, и приняли венец... и стали заступниками русской земли и молитвенниками всегдашними ко Владыце о своих людях и земля благословилась их мученическою кровью» (57, 59, 60). – По поводу разных случаев замечает преподобный, что самым сильным оружием на брани князья считали помощь свыше и руководились в деятельности правилами веры (74, 118, 120). Он сказывает далее, что при Ярославе «нача вера христианская плодитися и распирятися и черноризцы пачала множитися, и монастырове починаху быти; церкви ставляше (Ярослав) по градом» (65, 66). Особенно описывает, какой высокой степени достигла христианская жизнь на Руси в Печерском монастыре, как свет веры разливался оттуда во все концы Руси, особенно под управлением игумена Феодосия; за то и наградил его Бог; его мощи явились прославленными и над гробом его Бог проявлял знамение (85, 89, 22, 121). Преподобного восхищало это движение к лучшему, это постепенное устройство жизни наших предков, возрастание благочестия и умножение способов просвещения. Мудрая Ольга, по его словам, «бысть предотекущая крестьянстей земли яко денница пред солнцем и аки заря пред светом, си бо аки луна в нощи»; при Владимире «ветхая мимоидоша, в быша новая... нощь успе, а день приближися»; Борис и Глеб, это – «светлыя звезды, по утру восходящии»; а черноризцы печерские «сияют яко светила» (26, 22, 52, 60, 81, 85). Говоря о распространении веры при Ярославе, Нестор прибавляет: «яко же бо се некто землю разореть, другый же насеет, ини же пожинают и ядят пищю бескудну, тако и святый отец бо сего Володимер взора и умягчи, рекше крещеньем просветив: сь же насея книжными словесы сердца верных людий, а мы пожинаем, ученье приемлюще книжное» (стр. 65). Наконец, и в мирском обществе были лица высокой нравственности, как например Ян, старец добрый, кроткий, смиренный, огребаяся всякой вещи (стр. 120).

Но в постепенности этого развития дееписатель проследил и борьбу старого порядка с новым. Эту борьбу он показывает во всех слоях общества и даже в частных отраслях его жизни. Св. Ольга, оставляя Царьград, говорила патриарху: «людье мои погани и сын мой; да бы мя Бог съблюл от всякого зла». Это опасение было весьма естественно. Преподобный объясняет, как большинство смотрело на новую, возвышенную веру: «неверным вера христианска юродство есть. Аще кто хотяше креститися, не браняху, но ругахуся тому». Святослав отвечал на увещание матери: «како аз хочю ин закон прияти един? а дружина сему смеятися начнут» (стр. 27). При смерти нужно было мудрой Ольге заповедать: «не творите тризны над собою». В рассказе о мучении Варяга и его сына Нестор показывает, что новая вера уже возвысила свой голос, и старая стала в открытую борьбу с нею (26, 29, 35). Изображает он далее, как крестился народ, по примеру сильных, неохотно расставаясь с своими идолами, «как плакали неверные людие» (стр. 50); как плакали матери, будто по мертвых, детях своих, когда отдавали на ученье книжное; «еще бо не бяху утвердилися верою» (стр. 51). «Живяше Володимер в страсе Божий, и умножинася разбоеве». Эти слова дают ясное понятие о неустройствах в общественной жизни, и по поводу умножения разбойников можно заключать о нетвердости в ней новой веры и об открытой борьбе с нею прежних нравов (стр. 54). Так летописец подробно и обстоятельно описал восстание недовольных язычников, которые укрывались в лесах и, воспользовавшись голодом в народе, старались действовать под предводительством волхвов в пользу своей религии, смущали и привлекали на свою сторону не утвердившийся в Христианстве народ (63– 64, 75, 78, 92). Отсюда становятся понятны нам и постоянные нападки древних поучений на остатки языческих суеверий и обрядов. Преподобный объясняет, что даже в его время не везде еще истреблено было язычество: «еже творят вятичи и ныне» (стр. 6). Да и в среде самих христиан не погасли языческие привычки и обычаи, и народ часто менял христианское богослужение на игрища: «словом нарицающеся христиане, а погански живуще. Видим бо игрища утолочена, и людий много множество, позоры деюще от беса замышленного дела, а церкви стоять; егда бывает год молитвы, мало их обретается в церкви» (стр. 73). Преподобный заметил и другого рода борьбу в первоначальном христианском обществе, борьбу в жизни нравственной, в самом духовенстве и монашестве и даже в любимом монастыре Печерском (стр. 80). Он изложил с горечью повествование о препятствиях, замедлявших успеҳи христианского просвещения. Это междоусобия князей и набеги иноплеменников (99, 108 и др.). Вообще можно заметить, что у Нестора всегда для оттенка выставляется противоположная сторона изображаемых предметов. Он не отвернулся с презрением от темной жизни наших предков, когда они еще были «погании». Он без страха смотрел «на обычаи, законы отец своих и преданья, каждaгo свой нрав». Он даже отдавал должную цену, хотя незрелым, но добрым обычаям и находил светлые стороны, примиряющие нас с древним бытом. Он без стыда признается, что наши предки были детьми, и вместе замечает, что без детства они не были бы и взрослыми (стр. 6). Он выставляет на вид жизнь Владимира в язычестве, может быть даже более, чем cколько нужно было, и удивляется, «как сей невеголос обрете спасенье» (стр. 34). Он не умолчал о сомнении митрополита при перенесении мощей Бориса и Глеба, о волнении в Печерском монастыре при избрании игумена, о некнижном митрополите Иоанне, которого народ называл мертвецом, и т. п.

Других летописцев более занимает наружная, церковно-богослужебная сторона христианства: а Нестор обращает главное внимание на сущность его. Он счел необходимым сказать о начале словенских письмен и перевода священного Писания, потому что это необходимо для разъяснения, откуда получили на родном языке руссы слово Божие (11–12). Он передает, как заповедал Ольге цареградский патриарх о церковном уставе, как излагал учение христианское пред Владимиром философ греческий; даже помещает, исповедание веры, переданное Владимиру, упоминает о церковном уставе, данном Десятинной церкви, излагает довольно подробно учение волхвов (48, 53, 76–77).

Особенно любит следить Нестор за ходом христианского просвещения. В его понятии любовь к книгам составляет высшую похвальную черту: Владимир «любил словеса книжные... По его повелению, дети отданы были на ученье книгам, и сбылось пророчество на русской земле: во оны дний услышать глусии словеса книжная, и ясн будет язык гугнивых». (51, 54). Ярослав «книгам прилежа и почитая е часто в нощи и в дне, многы написав положи в церкви св. Софии; и собра писце многы и прекладате от грек на словеньское письмо, и списана книгы многы, и сниска, ими же поучающеся вернии людье, наслаждаются ученья божественнаго... Велика бывает польза от ученья книжнаго; книгами бо кажеми и учими есмы пути покаянью, мудрость обретаем и воздержанье от словес книжных; се бо суть реки, напаляющи вселенную, се бо суть исходна мудрости; книгам бо есть не исчетная глубина, сими бо в печали утешаеми есмы, си суть узда въздержанью... Аще бо поищеши в книгах мудрости прилежно, то обрящеши великую пользу души своей; иже бо книги часто чтет, то беседует с Богом или святыми мужы» и пр. (65, 66). Не на постройках только монастырских останавливается Нестор; он вводит внутрь монастыря, показывает его внутреннюю жизнь и борьбу подвижников с пороком, знакомит с уставами и занятиями их. Они повествует, как возвышенная жизнь и святость обитателей монастыря, их высокие качества, которыми они заслужили всеобщую любовь, привлекали всех в монастырь – князей и бедных; как благочестивые иноки не чуждались общества и беседовали там не о предметах обыденной жизни, но о пути покаяния и тайнах жизни и смерти. «Когда держал игуменство Феодосий, он не только правил стадо порученное ему Богом, но и заботился о мирских душах, как бы им спастись, а особенно о своих духовных детях, утешая и научая приходящих к нему, а к другим сам в домы ходил и благословение им подавал» (стр. 91). Нестор показал Русь именно с тех сторон, которые так дороги для современного исследователя. И что всего важнее, он показал действительность без прикрас, именно такою, какою она была, и если есть у него своеобразные взгляды на некоторые вещи, то он прав с своей стороны¹¹⁵. Нет нужды распространяться о добросовестности, этом не оцененном качестве древнего русского летописца, давно признанном всеми. Правдивость и беспристрастие поражали не одних продолжателей труда Нестерова, которые руководились в этом деле более простым чувством правды и указывали на него, как на высокий образец, которому они стараются следовать, говорили о нем, что он «все бытства земская не обинуяся показует»; но не могли не признать за преподобным этих качеств и люди с строгим критическим рассудком, исследовавшие все его мысли и слова.

Что касается до изложения древней летописи, Нестор и в этом отношении превосходит последующих продолжателей его святого труда. Он не довольствуется простым рассказом случая, но всегда почти, и непременно в сомнительных или неопределенных случаях, поясняет или доказывает мысль свою; что слышал от других, поверяет размышлением и говорит, что взял из устных преданий. Ни одна летопись не заключает в себе столько благочестивых размышлений и нравственных заметок, как летопись Нестора. Преподобный дает наставления и нравоучения не сухие и холодные, не общие и отвлеченные; они находятся у него в самой тесной связи с рассказом, служат прямым объяснением его; их значение оправдывается опытом, и направлены они прямо против современных недостатков общества (73, 74). Например, в рассказе о волхвах, Нестор разъясняет бессилие бесов и пагубные следствия веры в волшебства (стр. 76). Мысль, по видимому, самая общая, но для того времени она чрезвычайно важна, потому что приверженность к языческим испытаниям судьбы посредством разных заклинаний, наговоров и гаданий, весьма была сильна; а это все у преподобного и называется волхованьем. Похвала братолюбию, осуждение мести – остатка языческого (87, 114) и вообще все сильные нападения на пороки имеют в виду современность. Похвалы Нестора нравственным свойствам князей довольно однообразны, насколько однообразна самая древняя жизнь этих лиц; но каждый его отзыв непременно имеет отличительную особенность, как неотъемлемую принадлежность того или другого характера (85, 86, 88, 92, 112). Особенно поразительною кажется, после чтения других летописей, эта задушевность, которою проникнута каждая мысль Нестора. Его благочестивые размышления и нравственные замечания горят огнем любви, неотразимого убеждения и веры. В его чувствах столько теплоты, в его словах такая тихость и глубокая дума. Его излияния чувства не краткие и мгновенные вспышки, но продолжительные ощущения, сдерживаемые размышлением; они отличаются спокойным и ровным самообладанием. Религиозная и любящая душа его, младенческое простодушие дали ему силу представить рассказ в светлых образах, в картинах полных жизни и мысли, простоты и увлекательности. Таков рассказ Владимира дружине о таинствах новой веры, с которою познакомил его греческий проповедник. Таковы речи послов, возвратившихся из Царьграда (стр. 46). И весь этот рассказ об обращении Владимира составляет яркую, законченную картину. Как выразительно переданы отношения просвещенной Христианством Ольги к язычнику-сыну¹¹⁶! Ни одна летопись не проникнута до такой степени духом библейским, как летопись Нестора. Он до того сроднился с духом и языком Библии и с таким искусством пользуется изречениями слова Божия, что размышления его, полные св. текстов и больших выписок из Библии, на первый взгляд кажутся его собственными. Разговорная форма также напоминает язык библейский. По обилию нравоучений летопись подходить под дух проповеди, а частые, красноречивые молитвенные обращения, вытекающие из пламенной любви к Богу и ближним, спокойный, глубокий взгляд, просветленный верою, приближают летопись к духу церковных книг. Язык Нестора можно назвать цветущим в самой простоте своей.

Ипатьевская летопись излагает сведения о происшествиях южной России и состоит почти исключительно из подробных описаний внутренних несогласий князей, кровопролитных усобиц за волости, походов на внешних врагов и их набегов. Упоминание в летописи языческих божеств давно подало повод думать, что она составлена лицом светским. Это мнение находит себе опору в свойстве самого содержания летописи и в воззрениях ее составителя, летописец передает самые мелкие подробности о военных действиях. Он с любовию обращает внимание на устройство и расположение войска, на военные походы и бранное искусство, отмечает все движение и станы войска, и распоряжения военачальников¹¹⁷. Сильно занимают летописца военные игры и веселость, подарки коней и оружия, угощенья, красивое и блестящее вооружение и убранство, музыка и песни: «Изяслав ото святой Софьи поеха, и с братьею, на Ярославль двор, и угры позва с собою на обед и кияны, и ту обедав с ними на велицем дворе на Ярославли, и прибыша увелице весельи; тогда же угре на фарех и на скоках играхуть, на Ярославли дворе, многое множество. Кияне же дивяхутся угром множеству, и кметства их, и комонем их... Многих христиан из плена избавили и славные песни пели... Начаша веселитися; Мьстислав же одарив Кондрата конми красными и в седлех в дивных, и порты дорогими, ины дары многи вдаль ему, и тако отпусти с честию»¹¹⁸. Он следит за разными военными хитростями и случайностями, воинскою ловкостью и оборотливостию: «нектo oт Ляхов, не боярин, ни доброго роду, но прост сый человек, ни в доспесех за одиним мятлем сосулицею, защитився отчаяньем акы твердым щитом, створи дело достойно памяти»... «Дружина не стерпела, устремилась на бег великий, только двое не побегли Рах с Прусином, но сотворили дело достойно памяти и начали биться мужески». (199, 110, 204). Телесная сила и мужество, храбрость и удaльство в войне и на охоте составляет предмет, о которому летописец говорит с любовью и удовольствием, и вменяет эти свойства в большую похвалу людям. О Всеволоде Святославиче замечается, что он был «во Ольговичех всех удалее рожаем, и воспитаньем, и возрастом, и всею добротою и мужественною доблестью... Изяслав разже сердце болма на Святослава, бе бо храбор, крепок на рать¹¹⁹». Весьма нередко летописец приводит военные речи, которыми предводители возбуждали мужество войска, и перебранки неприязненных сторон, затрагивающие самолюбие, любит передавать острые пословицы, и сам прибегает к насмешкам¹²⁰. Вообще честь и слава, позор и стыд пред людьми – эти мирские двигатели – производят сильное впечатление на летописца. «Умерли мужественно, оставили по себе славу будущим векам... Кондрат поеха во свояси, взем сором велик, лекши бы нежив был¹²¹». Мельчайшие, однако же красноречивые подробности в описании битв, обращение к дружине с увещанием, выражение, приличные человеку, созерцающему военные дела: («была в тот день мгла велика, так что не видно до конца конья; от старости или от детства не мог на коня сесть; военный закон был у Ляхов такой», и т. п.) – все это обличает в летописце не только современника, но и очевидца происшествий, и именно – светского, даже бывшего на гражданской службе. Он сам это высказал: «бысть брань крешка вельми зело от обоих, и тако страшно бе зрети, яко второму пришествию быти»; «мы пошли с Володимиром из Вышгорода»; «позоровали нас» (90, 101, 106). Надо прибавить к этому взгляд летописца на природу, сильно напоминающий языческое воззрение¹²², выражение в роде следующих: «пред татарами владыка стояше в ужасти велице... князь пил с попами», и т. п. – Такая мысль о летописце находить еще основание в том, что в летописи чрезвычайно мало церковно-исторических фактов и какие есть, весьма коротки и, кажется, внесены позднейшим переписчиком. «Умер епископ полотский. Мы же убо о семь поглоголем... Мы это потому написали, чтоб не наскакивали на святительский чин». Эти оговорки подают повод думать, что изложение церковных событий не входило в план летописца, и он тогда только касается их, когда они выдаются из ряда обыкновенных. Нравоучительных замечаний весьма мало и выражены они кратко. Изречений слова Божия также весьма немного, и какие есть, большею частию общеизвестные и вошедшие уже в народную речь. С другой стороны, нетвердый взгляд на иноверие и презрение к иноверцам, основанное более на народной хвастливости и трусости, чем на различни вер, опять приводит к этой мысли. Вооружаясь на некрещенных иноплеменников, летописец смотрит на папистов не только снисходительно, но и позволяет себе признавать в них святость: «преставися великий князь краковский Болеслав, добрый, тихий, кроткий, смиренный, незлобивый; пожив лета многа, и тако в старости добре отъиде ко Господу, тело же его спрятавше положиша е в божнице святого Франциска, в городе Кракове». Об одной женщине католичке говорит он: «много послужи Богови по мужи своем и святу наричют». (157, 208). Папскому проклятию приписывает силу: «Локетко много зла в земли польской творил, изгнали его из земли, ходил до Риму, жалуяся папе на ляхов: – он их прокля... За того Локетка в ляхах бе глад велик, во всей земли их, яко матки дети своя ядяху и рабини малыя» (стр. 227). Замечательною вставкою в летописи служит похвала крестоносцам, которая, как замечено в издании летописей, без сомнения, выписана из какой нибудь латинской легенды. В ней между прочим, сказано: «сии немцы, яко мученицы святии, прольяша кровь свою за Христа, со цари своими. О сих бо Господь Бог наш знамение прояви: аще кто от них в брани от иноплеменных убьени была, и по трех днех телеса их невидимо из гроб их ангелом Господним взята бывахут, и прочии видяще се тоспяхуться пострадати за Христа; о сих бо воля Господня да сбыться, и причте я ко избраному своему стаду, в лик мученицкый» (стр. 139). Можно думать, что эти записки вели княжеские писцы, подобные Федорцу, составившему завещание Владимира Васильковича, или тому писцу, который внес, по повелению Мстислава, крамолу берестян в летопись. (215, 225). Намеки на оффициальное ведение летописи можно видеть в постоянных перечислениях убитых на поле битвы, имен послов, татарских воевод, литовских князей, участвовавших при заключений мира, и проч.¹²³ Но заметка о княжеских путешествиях в Выдубицкий монастырь и похвалы князьям, помогающим этой обители, особенно похвала Рюриру, несомненно принадлежащая одному из братий монастырских, дают повод заключить, что эти записки светского лица пополнены в Выдубицком монастыре св. Михаила¹²⁴.

Если же это мнение справедливо, то Ипатьевская летопись заслуживает особенного внимания и изучения церковного историка, потому именно, что может сообщить ему данные для вывода, до какой степени усвоена была вера светскими лицами и отразилась в их понятиях. Несмотря на скудость прямых указаний, относящихся к Церкви, для церковного историка эта летопись незаменима в том отношении, что одна излагает так подробно южные русские события, и, при подробном описании гражданских событий, в связи с ними сообщает, некоторые дорогие церковно-исторические сведения.

Ипатьевская летопись, по содержанию своему, разделяется на две части. Первая содержит, известия о киевском и других юго-восточных княжествах и оканчивается XII столетием. Событий северных касается летописец со времени Андрея Боголюбского, преимущественно по делам Новагорода. Но когда князья владимирские основались на Севере, прекратили стремление на Юг, и стали ограничивать независимость новгородцев, – с того времени излагаются исключительно дела южные. Эта часть летописи наполнена самыми подробными известиями о военных действиях, и только случайно и мимоходом сообщаются факты, весьма важные в церковном отношении. Она знакомит с христианскими обычаями князей при начале и по окончаний войны и во время самой битвы: «в среду крест целовали и возложили всю надежду на крест, со многими слезами; и потом перешли много рек в шестую неделю поста, и пришли к Дону во вторник. И облачились в брони, и полки изрядили, и пошли к городу Шаруканю; и князь Владимир приставил попов своих пред полком петь тропари и кондаки креста честнаго и канон св. Богородицы... Один из воинов вынул меч свой и начал сечь по шлему; а на шлеме над челом написан св. мученик Пантелеимон золотой» и проч.¹²⁵

Описывая взаимные отношения князей, летописец в подробном ходе дел часто передает, как они старались определить и основать их на правилах св. веры, какое участие принимали духовные в их делах, какое влияние имели на события. Об этом много можно найти в первой части летописи.

Особенно знаменательны передаваемые летописцем разговоры действующих лиц, в которых часто разъясняются или причина события, или господствующий современный взгляд, или христианский обычай, или важная черта нравственной жизни общества и характер известного лица. Эти разговоры писаны живою, народною южною речью и проникнуты духом времени: «Игорь воззрел на небо и виде солнце стояще, яко месяц, и рече бояром своим и дружине своей: видите ли что есть знамение се? – Они же узревше, и видиша вси и пониқоша главами, и рекоша мужи: княже! се есть не на добро знамение се. – Игорь же рече: братья и дружино! тайны Божия никтоже весть, а знамению Творец Бог и всему миру своему; а нам что створить Бог, или на добро, или на наше зло, а тоже нам видити»¹²⁶. В самых военных речах и причитаньях над умершим сообщаются дорогие черты в церковном отношении¹²⁷. Еще дороже речи духовных лиц, в которых иногда одна черта проливает свет на многое: жаль, что их немного. Например, митрополит говорил князьям: «вот иноплеменники присвоили себе вотчину вашу; и весьма достойно вас было бы выгнать их оттуда... Кто преступит крестное целованье, да будет проклят 12-ю Господскими праздниками» (43, 81, 145). Достойны также внимания частые пояснение событий самим летописцем; из них можно составить понятия о религиозном взгляде южно-русского человека и пополнить характеристику времени.

Вторая часть летописи начинается с 1200 года и изображает происшествия юго-западной Руси, именно случившиеся в княжествах, Волынском и Галицком. Только в рассказе о нашествии Батыя летописец коснулся разорения и падения матери городов русских – Киева и замолчал о нем. С самого начала видно, какие события будет излагать летописец: «великий мятеж восстал в земле русской, когда остались два сына Романа – один четырех, а другой двух лет... Начнем сказывати безчисленныя рати и великие труды, и частые войны, и частыя восстания... Скажем многий мятеж, великия льсти, многия крамолы». (155. 166, 170). В этих словах обрисовано все содержание летописи и жизни юго-западной Руси. Отдаленная от северо-восточных русских княжеств, она была окружена и постоянно обуреваема могущественными врагами – Венгриею, Польшею, ятвягами, Литвою, татарами. Внутри были в ней неустройства, ниспровержение общественного порядка крамольными боярами, которые своевольно стремились присвоить себе неограниченную власть во владениях своих, сеяли измены и коварства, были во взаимной неприязни и раздорах. Трудная борьба Даниила Романовича со всеми этими внешними и внутренними врагами, ценою которой он приобрел и удержал Галицкую Русь, составляет главный предмет второй части летописи. О Данииле летописец говорит с сильною любовию, когда он еще «так молод был, что и матери своей не знал» (стр. 159), и следит за всеми его трудными действиями в течение всей его жизни, с тех пор, как он выучился ездить на коне, как за первые подвиги мужества получил похвалу и подарок, как отступили все от Даниила и помогал ему один Бог, как он отличался стойкостию в борьбе с своими врагами, получал глубокие раны и не чувствовал их по своей молодости и силе, не спал сряду по три дня и по три ночи, как помогал ему Бог на всех трудных путях жизни, венчал его труды славою и честию¹²⁸. Летописец следит и за возрастом его детей, которые радовали достойного отца мужеством (160, 191). При всяком возможном случае летописец говорить о Данииле, как о человеке в высшей степени замечательном. Неудачи его извиняет молодостью, и кротко сносит промахи и недостатки любимого князя (163, 172). Летописец питает сочувствие к лицами, которые держали сторону Даниила, покровительствовали ему, или были к нему лично привержены (159, 160, 168). Напротив, все недоброжелатели его возбуждают сильную ненависть и презрение, особенно «безбожные, неверные, мятежные галицкие бояре»¹²⁹. Летописец разражается проклятиями при описании злодеяний, которые направлялись против любимого его князя, или при воспоминании личных оскорблений его (напр. стр. 173). Когда же твердая воля и неутомимая деятельность короля побеждали крамольников, летописец весьма рад и описывает живыми красками: «вот наш держатель Богом данный», говорили жители Галича, «и пустились ко Данилу, как дети к отцу, как пчелы к матке, как жаждущие воды к источнику. Епископ Артемий и дворский Григорий явились ко Данилу со слезами на глазах, с осклабленным лицем, облизывая губы» и проч. (стр. 175). Сильно восстает также летописец против внешних врагов Даниила, особенно когда в отношениях к ним унижается этот великий человек¹³⁰. Замечательно, что о Михаиле Черниговском, который боролся с Даниилом за Галич, летописец отзывается не совсем благоприятно и весьма коротко говорит о его мученической кончине в орде (179, 181).

Во второй части летописец касается церковно-исторических обстоятельств только тех, которые имели отношение к Даниилу. Он повествует, как Даниил укреплялся на трудный подвиг молитвами и благословением духовенства и путешествиями ко св. местами, как «скорбел и молился Богу о отчине своей, и о том, что нечестивые бояре держат ее и обладают ею», как создал город, Холм, где кипела деятельная жизнь, сооружал и украшал домы Божии, как не поддался обольстительным искушениям папы и пр.¹³¹ Летописец весьма часто передает его сильные, проникнутые духом веры и нравственности, речи, состоящие нередко из текстов св. Писания¹³². Вообще летописец обрисовал превосходно жизнь и характер Даниила Романовича. По словам летописи, это «дар Божий Роману»; никто не отличался так в войне, начиная от Владимира святого, как Даниил; «такого никогда не было» (189, 191). и по смерти его летописец делает, краткую заключительную похвалу, в которой совместил прежде так подробно вышесказанные разные стороны характера Даниила: «се же король Данило князь добрый, хоробрый и мудрый, иже созда городы многи, и церкви постави, и украси е разноличными красотами; бящеть же братолюбьем светяся со братом своим Васильком; сей же Данило башет вторый по Соломоне» (стр. 202).

На остальных 12-ти листах Ипатьевской летописи описаны действия сыновей и племянников Даниила. И здесь встречаются важные известия. Вообще вся эта летопись доставляет материал церковно-исторический, так сказать, не намеренно, упоминая о христианских обычаях и о состояний веры в обществе. Она знакомит не с общими причинами явлений жизни, а вводит читателя в самый ход дел, показывает душевные движение действующих лиц и обрисовывает характер каждого довольно резкими чертами. Достоинство похвалы, которая обыкновенно следует за описанием смерти князя, состоит в отличительных особенностях. Здесь летописец часто касается семейного быта и обстоятельств, сопровождавших смерть и погребение. Впрочем некоторые выражения напоминают похвалы Нестора¹³³. Самые, по видимому, незначительные выражения дополняют картину жизни: и летопись знакомит не с внешнею ее стороною, но с духом времени и места; причем и открывается степень усвоения св. веры христианами и влияние ее на быт общества, одним словом – внутренняя жизнь южно-русского христианства.

Ипатьевская летопись отличается от всех других отсутствием хронологического порядка. Летописец признается, что погодное записование тяготит и стесняет свободу изложения тех происшествий, которые происходили в течение нескольких лет¹³⁴. Заметно в летописце искусство изображения происшествий: многие описания его изумляют своею верностию и простотою; он знаком со внутренним миром души, и обрисовка личных характеров у него весьма удачна, что можно видеть, например, в рассказе о притворстве Владимирка Галицкого. Прекрасно изображено, как он притворился смертельно раненым, как распоряжал, при неминуемой будто бы смерти, относительно сына и отчины. Действительно, хитрый Владимирко так искусно играл свою роль, что обманул всех притворными словами, полными по видимому христианского чувства. Самое название его в летописи – многоглаголивым весьма верно. Картинно также изображено убиение Игоря и побег Игоря северского из плена половецкого. Прекрасно описание голода в войске и нашествие Батыя. Живописно представлено разграбление города и пожар Холма, устройство Холма, создание в нем церквей и проч.¹³⁵ Притом Ипатьевская летопись, особенно во второй части, запечатлена избытком чувства, прелестью, разнообразием и силою выражений, полных одушевления, обилием образов и роскошью картин природы, у которой летописец брал цветы и краски для оживления своего рассказа. Особенно расточаются живые образы при описании битв¹³⁶.

Лаврентьевскую или правильнее суздальскую летопись можно поставить, по ее характеру, на переходе от летописей южных к северным. Почти до исхода XII века, а главным образом до 1170 года в ней описываются те же южные события, какие помещены в Ипатьевской летописи, только много короче. Впрочем в Лаврентьевской летописи есть несколько известиӣ даже о событиях приднепровской Руси, которых нет в сборнике Ипатьевском¹³⁷. С 1160 до 1167 года она ограничивается краткими заметками о суздальских и новгородских происшествиях, не касаясь событий южной Руси, которые по Ипатьевскому списку изложены подробно. Есть несколько известий, на которые летописцы смотрят неодинаково: суздальский летописец говорить, что слова о Мономахе прошла по всем странам, «потому что он всею душею возлюбил Бога». Потом следуют нраво учительные заметки из св. Писания и общая похвала щедрости и благочестию князя; указано место его кончины у церкви, созданной им на Альте, и говорится о перенесении его тела в Киев (Лавр. 129). Похвала ипатьевского летописца отличается краткостью, исполнена силы; он поставляет Мономаху в заслугу главным образом, подвиги за землю русскую: «он просветил русскую землю, как солнце лучи испуская», «весь народ и все люди плакали по нем, как дети по отце или матери». (Ипат. 10). Суздальский летописец замечает, что Ярополк победил силою креста, а у ипатьевского прибавлено: «и св. Михаилом» (130 = 10). При сличении той и другой летописи видно, что составитель каждой сильно стоит за своих князей и старается оправдать их действия, опускает известия, набрасывающие тень на их душевные качества, и в этом случае есть у них несколько разногласий. Приверженный к своему князю, суздальский летописец выставляет причиною отступления Ростислава Юрьевича на сторону Изяслава Мстиславича старинную ненависть его к Ольговичам: «то были ворози и деду моему и людям»; а киевский говорит о ссоре его с отцем, который не дал ему волости (138 = 39). В Ипатьевском списке обнаружено сильное сочувствие к убитому в Киеве Игорю, а в Лаврентьевском – нет (137 = 34). Киевский летописец хвалит Мстислава, а суздальский смотрит на него неприязненно (162–3 = 120–1). Особенно замечателен для церковного историка разноречивый отзыв летописей о причине изгнания епископа Леона. Суздальский говорит, что его лишили епархии, «зане умножил бяше церковь, грабяй попы»; и потом чрез страницу пишет о ереси леонтинианской: «Леон епископ не по правде поставися Суждалю, Нестеру епископу суждальскому живущю, перехватив Нестеров стол; поча Суждали учити не ести мяс в Господскыя праздникы, в среды и в пяткы» и пр. Еще чрез страницу делается замечание о разграблении Киева: «это случилось за грехи их, а особенно за неправду митрополита: он запретил служения Поликару игумену Печерскому по поводу поста в Господские праздники. Помогал ему и черниговский епископ Антоний, и князю черниговскому много раз возбранял есть мясо в Господские праздники; князь же Святослав сверг его с епископьи. Да внимаем мы себе каждый из нас и не противимся Божию закону!» (149, 150, 151). Не так излагает дело летописец киевский. Хотя он и приводит причину из суздальской летописи, что Леона выгнали за грабительство; но далее объясняет дело совершенно иначе: «выгнал Андрей епископа Леона из Суздаля и братьев своих и прежних мужей отца своего. Се же створи хотя самовластец быти всей суздальской земли. Леона епископа возвратил опять, покаявшись в грехе своем, но в Ростов, а в Суздали не дал ему место, и держал его четыре месяца на епископстве. Потом начал просить от воскресения Христова до всех святых есть мясо в среду и пяток; епископ дозволил ему есть мясо одну неделю праздную, а прочия добре хранити; он же прошу вину погнал его из своей земли» (82, 91). Потом высказывает об Андрее то, о чем умолчал суздальский летописец: «Андрей такой умник во всех делах, погубил смысл свой невоздержаньем, распалился гневом, нехвальное слово высказал. Это все от дьявола» и проч. (100, 109). Эти слова потому сказаны, что Андрей отверг, помощь южных князей. Очевидная приверженность к Андрею, желание объяснить в добрую сторону его поступки, постоянное объяснение, что известное событие случилось помощию владимирской иконы Богородицы, ясно показывают, что лаврентьевский летописец был из области суздальской или Владимирской. Это особенно ощутительно высказывается в подробном описании событий суздальского княжества, большем сочувствии к ним и старании возвысить их. Замечательно в этом отношении страница летописи, где летописец распространяется в пользу владимирцев и вооружается на их недоброжелателей, которые, по его словам, «противились Богу и св. Богородице и правде Божией, слушал и злых людей развратников»; а о первых говорит: «утешил их Бог и св. Богородица чудотворная Владимирская... Владимирцы прославлены Богом по всей земле за их правду при помощи Божией». Вообще, где касается событий отечества, летописец, при самых малых случаях, приводит изречение св. Писания и нравоучения; напротив, при описании происшествий южной Руси, очень холоден и излагает обстоятельства сухо. К новгородцам питает особенное нерасположение. Это понятно: князья суздальские старались поставить Новгород в зависимость от своей власти: но он с упорством защищал старые права свои и постоянно изменял князьям. Вот как рассказывает об опустошении Торжка суздальский летописец: «новгородцы целовали Всеволоду Юрьевичу (суздальскому князю) крест, и не управили; он пошел на Торжек, волость их, и не хотел брать города, потому что обещались дать ему дань новоторжцы, и не исполнили. Дружина Всеволода стала князю жаловаться: мы не целовать их приехали, они, княже, лжють Богови и тобе. – И разграбили и пожгли город за новгородскую неправду; потому что они в один день и целуют крест честный и преступают... Захарий пророк серп видел огненный с небеси грядущий, и сказал: на кого, Господи, послал еси серп сий? – Рече ему Господь: на кленущаяся именем Моим и преступающе; клятволюбец бо муж всяк потребится»¹³⁸. Так же неприязненно смотрит летописец на жителей ростовской области, когда они вздумали пригласить на княжение Мстислава Ростиславича из Новагорода, и старается оправдать в отношении к ним действия Всеводода суздальского. Он рассказывает, что Всеволод при помощи Божией победил Ростовцев и возвратился во Владимир, славя Бога и св. Богородицу и крестную силу, которую презрели ростовцы. «Да доколе Богови терпети над нами? восклицает он. За грехи навел на них и наказал по достоянию, рукою благоверного князя Всеволода, сына Юрьева». После неудачного вторичного предприятия Мстислава, летописец опять говорит с чувством довольства и в том же духе: «Мстислав побежал, гонимый гневом Божиим, дружину его всю передовили, думцев его перевязали всех, а поганых половцев союзников избили оружием: суд без милости не сотворшему милости! А Всеволоду помог Бог и св. Богородица» (162–3). Так же торжественно начинает свой рассказ летописец о вражде против Всеволода князей рязанских: «Восставил вражду дьявол, искони ненавидящий добро и борющийся с хотящими спастися, как в прежние дни Каина да Авеля брата своего, а потом Святополка на Бориса и Глеба властолюбия ради; так подострил Романа, Игоря, Владимира на Всеволода и Святослава, меньшаго его брата... Услышал Всеволод, великий, прововерный, боящийся Бога, и не желая видеть кровопролитья, послал послов» и пр. (169, 170, 181). О епископе, который не держал стороны Всеволода в этой борьбе, летописец говорить в самых жестких выражениях, называет его переветником, лжецом (стр. 170). О мученике Михаиле Черниговском, который защищал новгородцев от притязаний суздальских князей, летописец отзывается не совсем хорошо: «Михаил был неправ в крестном целовании пред Ярославом и хотел Ярослав идти на Михаила; Бог же не попустил так, тому быть, да исполнится Писания святое глаголющее: блажени смиряющиеся, яко тии сынове Божий нарекутся» (стр. 194). На святого Довмонта псковского, в крещении Тимофея, смотрит также не благоприятно: «помог Бог хрисrианам, великого князя Довмонга убили, иных взяли в плен», и пр. (стр. 204).

Происшествия до 1170 года по Лаврентьевскому списку нисколько не связаны между собою и нет ничего между ними общего. Но с этого времени все описание событий, исключая последних кратких заметок, имеют общее то, что все обращаются около Всеволода и его семейства. К этому князю летописец весьма часто пристрастен. Он везде старается выставить его не только правым, но и в высшей степени благочестным и нравственным. Он никогда не зовет Всеволода одним именем, но не пременно прибавит – или правоверный, христолюбивый, храбрый, великий, или ненавидящий кровопролитья, не возносящийся, но надеющийся на Бога, милосердый и т. п.¹³⁹ Если дело идет о церкви, летописец любит прибавить: «Юже созда Всеволод». Пристрастие можно заметить равно и в пространной похвале ему, и в кратких выражениях: «Всеволоду не хотящу, наче же Богови... Молит вою князя Всеволода победили» (184–5, 165). Из обращения к Андрею: у молися помиловати князя нашего и Господина Всеволода, своего же присного брата, да подаст ему победу на противные» и т. д. (стр. 158), ясно видно, что летописец был современником и приверженцем этого князя. Он с живым участием следит за всеми семейными обстоятельствами Всеволода и детей его, заботливо и часто подробно отмечает случаи рождения, брачных торжеств, подстриг детей его, говорит о смерти членов семейства, о пирах и радости жителей города, участвовавших в домашнем весельи князей, о торжественных проводах и встречах суздальских князей, отправлявшихся в другие области на княжение¹⁴⁰. Приверженность суздальского летописца к князьям своим и пристрастие к отечественной области иногда наводит сомнение на достоверность его сказаний. Нельзя особенно полагаться на его лестные отзывы о князьях. Его буквально переписанные готовые похвалы, обращенные на других лиц, не соответствующие современности, отличающиеся отвлеченностью, могут быть приложены ко всякому почти древнему князю. Монотонность их уже сама по себе подозрительна. Так похвала Георгию (стр. 200) есть почти буквальное повторение похвал другим князьям, собранных в одно целое: именно сначала выписано из похвалы Мономаху, потом следует, общая фраза о пользе напастей, далее выписка из похвалы Андрею Боголюбскому. Замечательны здесь слова: «Георгие, мужеству тезоимените!» Этих слов, весьма кстати идущих к имени Андрея (άνδεία), летописец, конечно, не понимал. Наконец, опять повторяется с небольшой разницей окончание похвалы Мономаху¹⁴¹. Похвала Васильку составлена также по этому образцу¹⁴². При всяком незначительном обстоятельстве, касающемся жизни суздальских князей, летописець некстати ставит целые ряды текстов, нравоучений и сравнений с лицами библейскими: «освятил Константин церковь св. Михаила на дворе своем, которую сам создал и украсил иконами честными, как говорит пророк: желание сердца моего дал еси ему, и хотенья уст его неси его лишил, и опять: единaгo прoсих от Господа, того и взищю, да живу в дому Господни вся дни живота моего, да зрю красоты Господня. Как Соломон царь сотворил пир на освященье церкви своей, и праздновав, распустил людей и благословил людей и люди благословили царя, и разошлись каждый в дом свой с радостью: так и блаженный Константин сотворил пир на освященье церкви своей и угостил (учреди) людей, и люди благословили Константина, говоря: благословен Бог, иже дасть Всеволод у сицего сына разумна; дасть бо Господь смысл и премудрость Соломону, такоже и Константину, многу зело и разлитье сердце, яко песок иже при мори, и распространися премудрость его паче смысла всех человек. Якоже рече пророк Давыд: возвеличая спасенье царево, творя милость Христу своему Давыдови и семени его до века»¹⁴³. И церковных события летописец выбирает такие, которые имеют отношение к княжескому семейству: говорит об устройстве церквей этими лицами, о выборе ими иерархов и пр. Много похвального говорится о епископах Луке и Кирилле¹⁴⁴. Вообще, судя по объему, в этой летописи довольно церковно-исторического содержания, хотя оно не так значительно, как в летописи Нестора, и не знакомит с внутренним ходом дел, с движением души человека, с духом жизни христианской, как летопись Ипатьевская. К чести летописца относится то, что он высоко ставить просвещение и, как сознается, сам любил учение книжное и живое поучительное слово, так что записывал назидательные беседы пастырей в храме, когда они говорили их с церковной кафедры (стр. 195).

При всяком удобном и неудобном случае суздальский летописец любит распространять речь свою изрепениями слова Божия, впрочем большею частию без нужды. Оттого допускает самые грубые ошибки, неестественные толкования, совершенно неимеющие связи с сущностию событий¹⁴⁵. Для какой цели, спрашивается, летописцу нужно было приводить св. тексты, например хоть в следующем рассказе? «Константин, извещенный отцем, скоро пошел со всеми силами и дождался отца в Москве, как сказал приточник: сын бых послушлив отцу и возлюблен пред лицем матери своея; сын благоразумный послушлив отцу, сын же непокорный в погибель; и плода праведного снесть... Константин встретился с отцем и поцеловался с радостью великою, как сказал приточник: сын разумлив, чтяй отца, возвеселит душу свою, и препоящет истиною чресла своя», и т. д.¹⁴⁶ Размышления и нравственные заметки летописца слишком общи, полны пустого, натянутого многословия; от них веет холодом, не естественностью и насилием мысли. Они не похожи ни на живую картинную, проникнутую чувством, речь южного летописца, ни на краткие, простые и резкие замечания северных писателей. В рассказе суздальского летописца также мало жизни; язык его довольно вял; выражения изысканны и не отличаются точностью; его фразы по своей затейливости могут нравится испорченному или детскому вкусу. Разглагольствия его вышли не из собственного мышления; это чужие мысли, порожденные другими обстоятельствами, не понятые, не прочувствованные и не приспособленные к современности, а насильно приложенные к событиям и лицам другого времени и местности. В них историк не найдет полного и ясного указания на современные обстоятельства. Большая часть рассуждений взята суздальским летописцем из Нестора, у которого они полны намеков на тогдашнюю жизнь, приведены кстати, обмыслены и усвоены; тогда как у суздальского недостает даже искусства воспользоваться ими: он сводит мысли Нестора из разных мест в одно, или рядом стоящие разводить по разным местам¹⁴⁷.

А что не наоборот – из суздальской летописи внесены в Несторову эти места в позднее время, – за это ручается искусство, с каким они помещены у Нестора, и списки более ранние, чем лаврентьевский. Наконец в суздальской летописи встречаются постоянно повторения одних и тех же мыслей и одних выражений¹⁴⁸. Все это сделало повествование суздальской летописи холодным и безжизненным, при всем видимом желании летописца говорить одушевленно.

С последних лет XII века обнаружилось уже стремление северных областей к самостоятельности и прекратились непосредственные отношения между севером и югом России. Только Новгород имел сношение с южными областями, искал там защиты против притеснений северных князей, и служил связию между севером и югом. Нашествие татар окончательно разорвало эту связь. Когда бедная Южная Русь томилась в страданиях рабства, Новгород и Псков, мало испытавшие жестокость, насилие и жадность варваров, продолжали старую жизнь и крепко сторожили свои памятники. Посвящение в Киеве северных епископов напоминало еще о южной стране, где впервые возсиял свет веры Христовой. Но к концу XII столетия митрополит перешел в Суздаль, по выражению летописи, «со всем своим житьем» (лав. 208); а в 1416 году в Киеве явилась уже отдельная митрополия, – и продолжительное отделение совершилось окончательно. Этот четырехсот летний постепенный разрыв имел влияние и на самостоятельное развитие особого характера и направление церковной жизни на севере. С другой стороны, Христианство распространялось между северным народноселением не так легко и скоро, как на юге. Это также положило различие в жизни религиозной севера и юга. Скупая на дары свои природа и удобство сообщений образовали на севере племя деятельное, которое трудами и оборотливостью стремилось улучшать способы существования. Под неблагосклонным влиянием природы воспитался народ стойкий, терпеливый, предприимчивый. Он отличается не пылкостью характера, но холодным рассудком, богатым запасом опытной мудрости, более зрелым сознанием начал и форм жизни. Его трудно было вывести из обычного хладнокровия, но подвинутый на деятельность, он обнаруживал крепкую силу и энергию. Отсюда и недостаток мягкости чувства и грубость в северном населении. В северных летописях отразились ясно все эти черты местного характера народноселения, особенно в летописях новгородских и псковских, которые только и будем рассматривать здесь, в отделе северных летописей. Новгород и Псков в жизни связаны были тесными братскими узами. Последний зависел от первого по делам церковного управления, и в гражданском отношении нередко подчинялся его суду и расправе, звал его старшим братом, иногда господином (1 новг. 43, 81), имел мирные связи и частые сношения по разным практическим целям, часто имел ссоры и распри. В летописях новгородских и псковских остались очевидные следы таких взаимных отношений.

Стремление к свободе и самостоятельности развили в Новгороде и Пскове особенное устройство гражданского управления и народного суда, которые отличались вольностию. Поэтому в летописях встречаются постоянные известия, что новгородцы указали путь князю. Отношения к великим князьям, которые старались подавить независимость и вольность Новгорода и Пскова, в летописях представляются в резких чертах: летописцы неприязненно смотрят на распоряжения великих князей, нарушающих старые права областей, и высказывают постоянные жалобы на несправедливость. Особенная ненависть выражена к Иоанну ІІІ, его сыну и к Иоанну IV, которые положили конец буйному вечу. Падение Новгорода и Пскова было страпным событием в местной истории, которое в летописях изображено и с раздирающею скорбию и с самыми мелкими подробностями. Много сохранено в летописях народных преданий и суеверных рассказов о разных явлениях, предшествовавших разрушению этих городов. «Пред взятием великого Новгорода, говорит летописец, начали знамения быть. Эти знамения были не на добре городу, как мы слышали от таможних жителей. Говорили, будто буря великая сломила крест с св. Софии, и в это же лето на двух гробах кровь явилась у архиепископов новгородских Симона и Мартирия; у св. Спаса в Хутынском монастыре корсунские колокола сами собою зазвонили. Было еще знамение страшное и удивления достойное; в женском монастырь св. Евфимии от иконы пресвятые Богородицы много раз слезы, как струи, исходили из очей». Сюда же относится предание, как Иоанн III будто бы с яростию повелел вскрыть мощи св. Варлаама, и из гроба чудотворца явился и дым и пламя; князь едва убежал из церкви и где ударял своим жезлом, там опять выходил огонь, так что он должен был бросить и жезл свой (III новг. 241–2). Особенно много преданий сохранилось о лице Иоанна Грозного: его рождение было, по словам летописца, необычайное: «случился гром и молние, туча и ветер зело страшный; думали, будто вся земля поколебалась от основания; и в ту ночь родился у великого князя Василия Ивановича сын. В ту же ночь в час его рождения слит был колокол к св. Софии благовестник, вельми велик; такого по величине не бывало в Новгороде и во всей новгородской области, страшней трубы громогласной» (III новг. 248). Когда Грозный псковских челобитчиков в селе Островке «бесчествовал, обливаючи вином горячим, залил бороды и волосы, да свечею зажигал, и повелел их покласти нагих по земли; и в ту пору на Москве колокол благовестник напрасно отпаде» (I пск. 307). После разгрома Новгорода повезли в Москву царских медведей и скоморохов, и в этот же день много червей ползало по дорогам.

В церковном управлении Новгород и Псков также имели свои особенности. Они подчинены были особому архиепископу и стремились к самостоятельному управлению, независимо от митрополита. Поэтому в летописях встречаются частые жалобы на тягость митрополитова управление и нападки на его поведение. Если вообще в древней России духовенство пользовалось большим значением, то новгородский архиепископ имел величайшую силу и влияние на гражданские дела в подчиненных ему областях. летописцы называют его не иначе, как владыкою, его молитвам приписывают успех всякого общественного дела, постоянно говорят об участии его в делах народных и наполняют целые страницы рассказами о избрании и поставлении его, которое зависело от народа. Видно, что летописцы питают сильную привязанность ко владыкам. Особенности гражданского устройства и народного суда содействовали развитию бесправности и необузданной вольности, – отсюда появлению партий. Много рассказов в северных летописях о народных мятежах, когда торжествующая партия грабила и била своих противников. В разгаре злобы мятеж охватывал весь город, опустошал его и окрестные села и деревни. Волхов покрывался кровию и трупами несчастных жертв народного волнения и безнарядья. Злоупотреблениям власти и силы не было предела. Часто также летописцы вооружаются против народного неправосудия и клятвопреступления, бесполезного кричания на вече и т. п.

Другая резкая черта, отличающая северные летописи от южных, состоит в исключительном направлении первых к практической жизни, летописец тщательно отмечает, когда были постройки, поправки и обновления церковных и монастырских зданий; так, что по этим отметкам церковный историк может получить возможно полное понятие об устройстве храмов на севере. Часто также касаются летописцы устроения разных церковных домов и часовень, напр. для освещения воды и проч. (1 новг. 103, 114; II новг. 135). Встречаются в северных летописях рассказы о поставлении или разрушении келий и других монастырских постройках; даже передаются дела об имениях, принадлежавших монастырю, мельницах, поварнях и т. п. Говорится нередко о постройках и украшениях палат для владыки, пристройках служеб на его дворе, о строении домов для священнослужителей¹⁴⁹.

Торговые обороты Новгорода и Пскова были так значительны, что вся их жизнь приняла характер торговый: куплей и продажей занималось не только белое духовенство, но и монашество¹⁵⁰. При таком направлении общей жизни, естественно встретить выражение того же характера в северных летописях. В известиях о голоде или обильном урожае летописцы постоянно отмечают цены на жизненные продовольствия, дороговизну от недостатка или дешевизну при изобилии¹⁵¹. Вообще при описании бедствий часто приводится в ясность и выставляется количество проторей и убытков. Тоже делается, когда бывают издержки на окупе после неудачной войны, по законному, или незаконному требованию высших лиц, например, князя, митрополита. Исчисляются нередко чрезвычайно подробно подарки, деланные от народа великим князьям¹⁵². Часто выставляется цена, данная за труд церковным мастерам: «псковичи дали наймитам два ста рублей сломать стену св. Троицы... заложили церковь Св. Троицы, и дали мастерам платы четыре ста рублей и добре потчивали их». (І пск. 218). Встречаются известия чрезвычайно замечательные по выражению народного духа со стороны меркантильной: «женился царь православный Иван Васильевич на царевне Марье; и владыка Пимен новгородский послал к нему на Москву два креста в 370 рублей, да два образа обложенные серебром во 170 рублей, да двум царевичам два образа в 80 рублей, да 40 золотых»... «Была дорога бумага, десть 2 алтына книжная»... «Ямы взяли у владыки Макарья на церковь в расход»... «Бысть во Пскове темьян (ладонь) дорог, по 60 денег рублевая гривенка»...¹⁵³ В южных летописях нет таких известий, какие передают северные летописи о пороках, связанных с торговлею и промышленностью. С горьким упреком говорить летописец: «мы воздыхаем день и ночь, пекущеся о имении» (1 новг. 51). Эти вздохи о стяжании, эта забота о приобретении часто приводили промышленный народ к постыдным средствам и оканчивались самыми бесчестными делами. Летописцы сильно восстают против грабителей, которые врывались в церкви во время пожара, похищали имение, снесенное туда для сохранения, и часто обагряли святое место христианскою кровию: «окаянные злые люди, которые Бога не боятся, ни чают воскресение мертвых, ни суда Божия, ни воздаяние по делам, не только что у людей, у своей братии, пограбили, а иных над товаром побили, и товар себе отобрали, но и в святых церквах, где бы всякому христианину, хотя бы свой дом бросив, постеречь. Но мы вместо покаяния горшее зло творим, смотря на казнь Божию: заперлись в церкви св. сорока мучеников, товар весь, чей ни был, весь разграбили, а икон и книг не дали носить, да как сами выбегли из церкви, все пламенем взялось, двух сторожей убили; у св. Богородицы поп сгорел, а иные говорят, что убили его над товаром». летописцы говорят и о наказании грабителей чужого имения, их торжественно проклинали, а пойманных били, жгли и бросали в Волхов: «во время голода в Пскове начали было грабить недобрые люди села, дворы в городе, и клети, и избили их Псковичи около 50 человек». До ужасной крайности доходило это сребролюбие, эта жадность к корысти: во время пожара «злые люди и немилостивые мертвых огорелых многим ограбили, ища золота и серебра, а иных живых еще дышащих грабили, у женщин монисты и серги из ушей вынимали и обогащались». летописи передают и то, что и отрекшиеся от мира и служители церкви также несвободны были от этих пороков и от святотатства: «вынули у старца Ефрема в келье в ларце ризы казенные, и старца связали, да у вкладчика Карпа конюха вынули колокол, что в него повещали за стол братии на завтраки собираться, и того вкладчика связали»... «1509 года на масленой недели, поймали понамаря троицкого Ивана, а он из ларев деньги имал, да той гибели доспел четыреста рублев; и псковичи его на вечи казнили кнутьем, и он сказался, и псковичи посадили его на крепость, до того же лета на великой реке огнем сожгли его»¹⁵⁴. Восстают нередко новгородские и псковские летописцы против резоимства, обмана, против подмеса в товары, неправедного веса и меры¹⁵⁵. Замечательно, что северные летониси выставляют на вид преимущественно пороки общества, тогда как южные говорят более о добродетелях. Голод, мор, пожары, наводнение и пр., как следствия и казни пороков, в северных летописях описаны весьма подробно; о некоторых даже занесены целые отдельные повести. Нет также в южных летописях такого множества разного рода народных преданий, клонившихся к возвышению силы и прав народных. Таковы, напр., новгородские предания о Спасове образе с благословляющею десницею, о белом клобуке, о построенни храма софийского и т. п... Больше в этих летописях находится суеверий, невероятных и странных рассказов, чаще отмечаются необычайные явления природы. Это, конечно, зависело от грубости и невежества, которые были сильнее вкоренены в населении северном, или лучше сказать слабее подавлены Христианством, которое там прививалось не так успешно, как на Юге. Следы этой грубости и невежества сохранены летописями в повествованиях о том, как новгородцы выгоняли владык своих, били и ругали духовенство, жгли мнимых ведьм во время общественных бедствий, или как псковичи сталкивали с своего места на вече князя, и т. п. Эти качества высказывались у летописцев даже в собственных их выражениях и в обнаружении личных чувств.

Кроме этого свойства северных летописей, в изложении их господствует отрывочность, сжатость и простота рассказа, почти противоположная живости и образности речи южной. Однообразие, сухость, бедность содержания, мысли и чувства выкупается в летописях силою слова, сохранением оборотов чисто народного языка, верностью взгляда на жизнь, сжатостью в изображении предметов, способностью коротко и ясно выразиться. Главный недостаток северных летописцев состоит в том, что они не высказывают причин событий, не разъясняют дела, а выставляют одну видимую сторону явления. Поэтому бедность содержания кажется еще беднее при таком способе рассказа, который был в характере холодного, неразговорчивого северного человека. Он не любил тратить чувств и слов, но обдумывал свое дело, и тогда уже произносил свое меткое слово. Много знал летописец любопытных подробностей о современных происшествиях, но отметил коротко и сухо, при всем своем участии к ним; так что историку самому предоставляется отыскать смысл переданного известия: «утонули два попа, и не дал епископ над ними петь»... «Навождением дьявольским, восстала простая чадь на архимандрита Иосифа, и сотворила вече; заперли Иосифа в церкви св. Николы; и сидели около церкви день и ночь крамольники, стерегли его; если кто под другом яму копает, сам упадет в нее» (1 новг. 10, 78). Почему запретил епископ совершить погребение попов, по какому побуждению заперли крамольного Иосифа и что значит нравоучительная мысль летописца, – на это он не дает ответа. Как сам не разговорчив летописец, так и не приводит речей действующих лиц. Только тогда развязывается его язык, когда он говорит о бедствиях народных. На северных летописях не осталось почти никаких следов влияния византийских хроник. В них более самостоятельно-народного духа, чем в летописях южных.

Первая новгородская летопись ограничивается изложением известий большею частью местных, касаясь кратко событий южных; и Несторова летопись, которою она начинается, – весьма значительно в ней сокращена. Местный характер выражается здесь не в одном выборе содержания, но и в обнаружении личного сочувствия летописца местным событиям. С 1110 года летопись наполнена повествованием почти исключительно о делах новгородских; изредка передаются известия о соседних областях, именно о Пскове и Суздале; южных происшествий она касается, когда они имеют отношение к Новгороду. Таковы известия о событиях приднепровской Руси, которые занимали летописца потому, что новгородский князь Михаил имел спор с Даниилом за владение галицким княжеством: летописец знает, что там латины обратили православные церкви к богомерзкому служению (50, 84). Только нашествие татар на землю рязанскую, владимирскую и московскую описано подробно. Самое церковно-историческое содержание первой новгородской летописи ничем не отличается от содержания других северных летописей. Оно также скучно и состоит преимущественно из повествования о церковно-обрядовой стороне Христианства. Летописца занимают главным образом храмы, владыки, затем народные бедствия, знамения и явления природы. Подробнее в этой летописи описаны только внутренние мятежи города, и эти описания могут познакомить церковного историка с нравственностию местного народонаселения полнее, чем другие летописи. Живо описывает летописец волнение народное: «сбирахуся людей множество, кричаху вопиюще по многи дни; возъярившеся аки пьяни, много разграби на домов боярских; и монастырь св. Николы разграбиша, рекуще: зде житницы боярские; начаша звонити по всему граду, и начаша людие cрыскиватися, с обою стран, аки на рать в доспесех, на мость великий; бяше же и губление: oвы от стрел, овы от оружия, беша же мертвии, яко на рати; и от грозы тоя страшные и от возмущение того великого, встрясеся весь град, и нападе страх на обе страны» (107–8). Вообще эта летопись сообщает довольно много данных для уяснения характера новгородцев. Есть в летописи довольно прекрасных описаний и нравоучительных замечаний при рассказах: они выражены кратко и сильно, отличаются глубиною и ясностью мысли, проникнуты теплотою чувства; в других новгородских летописях не встречается таких красноречивых строк. Вот как, например, изображает летописец страшный голод под 1230 годом: разошелся весь город нам и вся волость, и наполнились чужие города и страны братьями нашими и сестрами; оставшиеся начали помирать: трупы лежали по улицам, младенцев грызлы псы; некоторые из черни резали живых людей и ели, другие обрезывали мясо с трупов, иные ели лошадей, собак, кошек; преступников казнили, вешали, жгли, но восстало другое зло: начали зажигать домы людей добрых, у которых чуяли рожь, и грабили имение их; между родными не было жалости, сосед соседу не хотел отломить куска хлеба; отцы и матери отдавали детей своих ради хлеба в рабство купцам иноземным; по улицам скорбь при виде трупов, лежащих без погребения, дома тоска при виде детей, плачущих о хлебе, или умирающих с голоду» и пр. Татары стали требовать дани и перечислять народ: «чернь не захотела выдать числа, но сказала: умрем честно за св. Софию и за домы ангельские! Тогда раздвоились люди, добрые стали за св. Софию и правую веру, и сотворили отпор, а лучшие приказывали меньшим выдать число. И окаянные татары, по совету злых стали перечислять; бояре делали себе легко, а меньшим зло; и начали ездить окаянные по улицам, переписывая домы христианские, потому что навел Бог, за грехи наши, из пустыни зверей диких есть плоть сильных и пить кровь боярскую» (57 стр.). По описании несчастной битвы с немцами, летописец говорит: «видевше ту страсть, ни худе покаемся грех своих, но торше быхом на зло: брат брата хотяще снести завистию друг друга, крест целующе и паки преступающе, а не ведуще кака есть сила крестная»¹⁵⁶. В летописи находится также много пословиц сильных и метких. Как на отличительную черту летописи, можно указать на восклицательный и вопросительный способ выражения: «о велика скорбь в людях и нужда! .... о велик, братье, промысл Божий!.. Что сказать о бывшей на нас от Бога казни?.. о великое, братье, чудо свади окаянный диявол!.. И кто, братие, не поплачет из оставшихся в живых?.. А что злее зла – ходить во лжи пред Богом, крест целовать и преступать?».. Чрезвычайная щедрость летописца в благожеланиях составляет также его особенность: «покой, Господи, душу его!.. Дай, Господи милостивый, видеть ему лице твое в будущий век!.. Дай, Господи, молитву его кланяющимся гробу его! Дай ему, Госпоже, зде много лет жити!» На страницах 52, 55 и 56 встречаются в сокращении буквальные выписки из летописи Нестора.

Вторая новгородская летопись до исхода XV столетия, большею частию повторяет известия, помещенные в первой новгородской летописи. Далее излагаются преимущественно церковно-историческия сведения по разным летописным запискам. Вообще же летопись ограничивается описанием происшествий, случившихся в одном Новгороде и большею частию в одних монастырях. Незначительные описания монастырской жизни и разных обстоятельств, в дорогих только для иноков, служат основанием, по которому прямо можно заключить, что вторая новгородская летопись составлена в одном из тамошних монастырей: «Был воевода Троекуров в савине пустыни и давал братьи милостыни по алтыну... Смирились промеж себя игумены о земном деле, островский и савинский... Взял государь по монастырям грамоты к себе, к Москве, жалованные, по всем... Велено по всем монастырям новгородским слуг монастырских ставить с лошадьми и с панцырями, со всем запасом, к Москве на службу... Cгорела трапеза на Лисьи горе деревянная, со всем запасом при игумене Иринархе... Велели на государя на болотах сено косить по монастырям, без отмены, чье бы то ни было...; на государя со всех монастырей велели солому в Новгород возить»¹⁵⁷. Летописец, как заметно, имел под руками многие неизвестные теперь списки новгородских монастырских летописей. Между прочим сохранилась надпись лисицкого летописца, служившего материалом для второй новгородской летописи. «В 1450 лето написана бысть сия книга летописец в обители Пречистей рождества на Лисьи горе, повелением раба Божия дьякона инока Геронтия, в полдесть держан» (стр. 141). Сохранились на этой летописи замечательные следы и домашних записок частных людей, которые заносили в них для памяти занимательное и любопытное для ниҳ; что повторял и летописец: «лета 1545 писан памяти ради своей. Преставились оба мастера трапезных. Преставился брат мой Михайла на святой недели в. среду. Василию обложил избу на память св. мученицы Пелагии маия в 4 день» (149, 151, 167). Это, кажется, и служит объяснением, почему летопись наполнена самыми мелочными известиями, любопытными только для своего времени и не имеющими почти никакого значения для историков последующих. Вот какого рода события увековечил и передал потомству летописец: «представился Наум клирошанин св. Софии... Сгорела изба и клеть и мыльня, двор старой просвирницы Феклы... Загорелось на Рогатине улице от Степана Губана кафтанника, по правой стороне от церкви: сгорело четыре двора, пятый разметали, да дитя зашибли Василия сермяжника» и пр.¹⁵⁸ Летописец на целых страницах часто описывает крестные ходы, куда шел владыка, где кропил св. водою, что пели, как благословлял воздвизательным крестом, где останавливался и приказывал ектению говорить, и проч. (144–6). Мелочность и незначительность известий служит отличительным признаком второй новгородской летописи. Иногда рассказы летописца до крайности простодушны и наивны: напр. «давали по концам и по улицам старостам на 30 человек, две бочки пива, да 6 ведер меду, да вина горького полтора ведра, на разруб... В Антонове монастыре у игумина Варлаама бурей сени выдрало... Архиепископ Леонид велел дьяков своих певчих поставить на правежи, Сергия дьяка с товарищи, и велел на них взять с головы по полтине московской, что дьяки не ходят к началу к церкви... Сгорело 9 дворов от молни, а иные люди кажут, в те поры в деревни кисель варили и от того огня загорелось... Как учили звонити обедню, и в те поры на колокольнице звонец звонил в колокол в проскурницкой, Семеном зовут, и у колокола веревка порвалась, и звонец свалился с колокольницы на земь, да у него разразило половину головы, да и ногу левую скорчило, и в теж поры смятенье великое стало, люди от колокольницы прочь побежали, и звонца причастил ключарь, и Семен преставился чрез 5 дней»¹⁵⁹. И дополнение известий, взятых из других летописей, отличаются тем же духом. Выписывая сведения о мятеже из первой новгородской летописи, составитель второй прибавил по другим источникам: «бяше же и се дивно: жена некая отвергши женскую немощь, вземши мужскую крепость, выскочив по среди сонмища даст боярину раны, укоряющи его, яко не истова глаголющи: яко обидима есми им» (стр. 136). Самое соединение в описании разнородных предметов бывает довольно наивно: «по всем монастырям новгородским сбирали деньги на владыку казанского Гурья, и книги певчия брали по монастырям, апостолы и евангелии и четьи, в Казань. Да того же лета было семя огуречное дорого, гривенка 20 алтын, а блюдечко по гривенке... У Покрова крест покривило в сторону, а не сорвало, да много во садах яблок с дерев рвало, и много в садах дерев драло и ломало, да у Рождества в монастыре с обеих церквей кресты сорвало на земь» (158, 171). По своему простодушию не скрывал летописец довольно щекотливых обстоятельств: «Владыко Леонид велел всем священникам ризы с себя снимать, а говорил священникам: Собаки, воры, изменники, да и все новгородцы с вами! Вы де меня оболгали пред великим князем; подаете челобитные о деньгах милостинных, а вам достанется по 6 московок, а дьяконам по 4 московки; не буди де на вас мое благословение ни в всей век, ни в будущий... Владыка Леонид учал говорить архимандриту Юрьева монастыря Феоктисту: почему дей ты, архимандрит, мне своей настольной грамоты не кажешь и не подписываешь? Как ты архимандритишь? и архимандрит молвит так: вскоре ялось, не успел тебе государю! И владыко молвил так: как у мене настольной грамоты не было, и я три дни не служил. и архимандрит молвил владыке: тобе дей у мене хочется содрать, а мне тебе нечего дать; тебе де и архимандритство и настольная грамота; хочешь де с меня, владыко, и ризы сдери, и я о том не тужу. И владыка: игумены и все священницы! на соборе слушайте, того не попритеся: архимандрит прекословить на соборе пред вами» (168, 170). Любил составитель летописи изображать явление северного сияния (156, 157, 160, 168). Рассказ летописца спокойный и ровный; он остается хладнокровным свидетелем передаваемых событий. В его приемах нельзя уловить ни желания поучать, ни стремление к задуманной цели, ни особенного пристрастия к известным предметам... Он передает события коротко, сухо и без заметного участия. О пребывании Грозного в Новгороде говорится одинаково простодушно, но с крайнею осторожностью: выставлено только, как он молился, как его встречали, а об ужасных казнях его не упомянуто; сказано только мимоходому, что он бояр топил.

Третья новгородская летопись представляет замечательное явление для церковного историка по своему исключительному направлению к церковно-историческим событиям. На нее можно смотреть, как на попытку – сообщить повествование об одних событиях Церкви, не касаясь происшествий гражданской жизни. Эта цель высказана в самом начале летописи: «книга, глаголемая летописец новгородской вкратце, церквам Божиим, в которое лето, которая церковь во имя строена, и при котором епископе или архиепископе или митрополите, и в котором годе который епископ или архиепископ или митрополит поставлены быта, и прилучаи в которому годе какие были в великом Новегороде и в пригородех: и то в сем летописце чти и обрящеши», – Составитель летописи имел под руками много разных летописных памятников и выбирал из них известия, сообразно с предположенною задачею – описывать преимущественно церковно-исторические события. Об источниках своих он не раз упоминает: «В лето 6643 заложена была церковь св. Николы на Яковлеве улице. А в ином летописце написано: 6652 заложиша тое церковь, а совершиша 6925»... «Пo свидетельству харатейных древних летописцев»... Ни в летописцех такого пожару не обретохом, толь злого»... «В другой ряд написано из иной книги¹⁶⁰». Летописец остался верен своему заглавию; хотя он не чуждался совершенно событий жизни общественной, описывал иногда «прилучаи, какие были в великом Новегороде и пригородех», но главным образом, передает сведения «о церквах каменных и деревянных, в кое время строены, в великом Новегороде, и кто их строил» (стр. 207), о поставлении и смерти иерархов. До крайности утомительна эта летопись своим кратким, однообразным и сухим перечнем, из которого немного можно сделать замечательных выводов для истории Церкви: «В лето 1361 поставил владыка Моисей благовещение Богородицы, на Виткове улице, церковь каменную, и на Михайловке св. Михаила архангела каменную. В лето 1362 поставил новгородский владыка Алексей церковь каменную рождества Христова на сенях на архиепископском дворе. Тогоже лета преставился архиепископ новгородской Моисей, месяца генваря в 25 день; и положен был у св. архангела Михаила на Сковоротке, в своем создании, погребал его владыка Алексей. И был на владычестве 8 лет в другой раз, и опять сошел, жил 3 года в монастыре. В лето 1364 в Торжке поставили св. преображение Господне, замышлением богобоязненных мужей купцов новгородских, а по тягнутием всех православных христиан; а освящал ее архиепископ новгородский, зимою», и т. п.

Эта же летопись заключает в себе много народных преданий и отдельных вставочных сказаний. Так наприм. «о чудном видении. Спасова образа Мануила царя греческого; сказание о Михалицком монастыре; сказание о видении софийского пономаря Аарона; повесть о походе Иоанна ІІ на Новгород; о вскрытии раки чудотворца Варлаама; о море и пожаре и о видении пономаря Тарасия»¹⁶¹. Повесть о приходе царя Иоанна Васильевича, об опричнине и разгроме Новгорода, очевидно, написана современником. В этой повести изображен гнев царя и казнь Новгорода с большею свободою и откровенностью, чем во второй новгородской летописи; но и здесь нет обвинений царя в поступках, а приписываются все злодейства, «ихъже око не виде и ухо не слыша и на сердца человеческая взыти не может, – наущению богоотступников, злых и буявых хищников, влагающих в уши царевы неприязненные глаголы» (стр. 255). Потом помещены сказания: о взятий Новгорода от немец, и о разорении его; об осаде обители Тихвинской шведами. Рассматриваемая летопись обнимает происшествия самые поздние, каких не касалась ни одна летопись; она оканчивается 1616 годом.

Еще яснее видна попытка – заняться исключительно повествованием о событиях церковной истории в «росписи или кратком летописце новгородских владык» (стр. 180). Можно думать, что роспись составлена по летописцу лисицкого монастыря, о котором говорится во второй новгородской летописи. «1572 года игумен Герман служил в монастырь на Лисьи горе обедню и смотрел в монастыре книги летописца церковного, а сказывали, что летописец лисицкий добре сполна, разве владыки новгородские не все сполна, а только до владыки Евфимия новгородского; а смотрем в келье у старца келаря Дионисия» (стр. 169). В росписи владык есть несколько сведений новых, хотя большая часть выбрана из летописей новгородских. Как третья новгородская летопись, так и роспись владык явились не ранее XVI века; следовательно, когда стали уже смотреть на церковные дела, как отдельные и отличные от происшествий гражданской жизни. Явились они в Новегород, где народное сознание было ясне и полнее, где и высшее духовенство имело более самостоятельности и влияние на события.

Начало псковских летописей относится ко второй четверти XIII века; обе они имеют одинаковый характер. Основанием для них служат новгородские летописи, особенно для раннего времени. Псковский составитель летописи сократил новгородскую, как новгородский – киевскую, заимствуя из ней преимущественно события местные, и к своему сокращению прибавил события случившиеся в Пскове. В псковских летописях подробно описываются внешние и внутренние дела Пскова. Сначала в сухом перечне излагаются сведения о строении церквей, о знамениях в природе и физических бедствиях. Большая часть летониси посвящена описанию борьбы Пскова с Литвою, шведами и ливонским орденом. Хотя здесь нет собственно церковно- исторического содержания, но это описание достойно внимания церковного историка; потому что самая борьба нередко принимала религиозный характер, и вообще можно изучить по этим известиям отношение к иноверцам северного населения России. Более занимательною и разнообразною становится летопись, когда изображает связи Пскова с Новгородом и с Москвою. Ни в одной летописи нет таких прямых и резких отзывов о разных лицах, как в летописях псковских. Зависимость Пскова oт Новгорода по делам гражданского управления тяжела была для первого. Разбогатев от торговых оборотов и промышленности, Псков стремился к независимости и свободе, хотел иметь самостоятельное управление. Это желание породило взаимную неприязнь между новгородцами и псковичами, нередко проявлявшуюся в открытой борьбе. Новгородский летописец говорит о псковичах, как о народе беспокойном; а псковский летописец повторяет это о новгородцах и отзывается еще резче, сильнее и чаще жалуется, нежели новгородский: «новгородцы привели себе князя из Литвы, а все то псковичам в перечину, и вложил им дьявол злыя мысли в сердце их, любовь держали с Литвою и с немцами, а псковичам не помогали ни словом ни делом... Не помогли псковичам в тошные времена... Псковичи отреклись, по лукавству сердца их»¹⁶². Это нерасположение Пскова к своему старшему брату, по тесной связи, обнаружилось в делах Церкви: псковичи и здесь хотели самостоятельного управления. Летописец тщательно отмечает срочные приезды новгородского архиепископа в Псков и, судя по отношениям к Новгороду гражданским, мирным или враждебным, говорить с удовольствием о действиях владыки, или горько жалуется на убытки и протори от него и о ссорах его с псковичами; особенно сильно высказывается нерасположение, когда митрополит отказался посвятить для IIскова особого архиепископа: «бысть псковичем немирье с владыкою Феоктистом и с новгородци»¹⁶³.

Еще резче очерчены отношения Пскова к своим князьям и особенно действия князей московских, имевших целью подавить самостоятельность Новгорода и Пскова. В подробностях изображения и прекрасном обстоятельном изложении хода дела встречается много такого о Новгороде, чего нет в самых новгородских летописях. Сильно жалуется летописец на князей своих и не осуждает самого низкого обращения псковичей с ними. Вот как говорит он о Ярославе: «слалина всякий стан ему корм из города с честию, и он злосердый всего того добра не радя псковского... с последнего стану добрых людей, какие ему возили и его чествовали, 18 человек поймал, связал и мучил их; был князь лют до людей; князя иные люди с степеня спихнули на вечи»¹⁶⁴. При описании действования великих князей московских в отношении к Пскову, вполне выразился дух независимости и свободы. Не сознавая, что поступки великого князя клонятся к общей пользе отечества и не предвидя их важных следствий, летописец смотрит на великое дело устроения государства, как на личный произвол великого князя, отнимающего от Пскова права, утвержденные стариною; сурово говорить о князе, когда он нарушает дорогую для него старину и горько жалуется на его несправедливость и притеснение: «было сильно много христиан пограблено по дорогам и по селам и по монастырям, и числа края нет, и владыке и посадникам и всему новгороду числа края нет... Псков ни с каким князем в ладу не был, но по своей воли жили в нем находящиеся люди. Псков город тверд стенами и людей в нем множество; поэтому князь не шел на них ратию, боялся, чтоб не отступили в Литву, и льстил им лукавством злым... Князь великий Василий Иванович постриг княгиню свою Соломонию, а Елену взял за себя; а все это за наше согрешение, как написал апостол: иже аще пустить жену свою, а оженится иною, прелюбы творит». О Иоанне IV записано: «в paтех и войнах ходя свою землю запустошил, а последи от иноверца ума изступн и землю хоте погубити, аще не бы Господь живот его прекратил... Пришел с великою яростию в Новгород, и не возможно изречь, сколько беды учинил над ним: архиепископа Пимена взял и в заточение послал, св. Софию соборную церковь ограбил и забрал чудотворные иконы корсунския и казну всю, и монастыри все и церкви пограбил, многих православных мучил различными муками, трупами запрудил Волхов... и заҳотел разорить Псков и пришел с великою яростию, яко лев рыкая, хотя растерзать неповинных людей и кровь многую пролить» и т. д.¹⁶⁵ Сильно возбуждено в летописце уважение к местной старине на которой держались довольство и богатство, свобода и независимость Пскова. Поэтому он в высшей степени недоволен новым гражданским благоустройством и с жестокою ненавистию отзывается о наместниках, и образе действия их после уничтожения самостоятельности Пскова. С одной стороны это зависело от раздраженного чувства недовольства, с другой – действительные неправды служителей правосудия, воспользовавшихся беззащитным положением страны, вызвали энергический голос летописца: «посылал князь наместников своих, кого захочет, не по воле псковичей; они же насиловали, грабили и продавали их поклепами и судами неправедными... Начал князь великий деревни давать боярам своим; велел сидеть в суде с наместниками и тиунами, правду стеречь. И у наместников, и у тиунов, и у дьяков великого князя правда их и крестное целование взлетели на небо, и кривда в них начала ходить, и началось многое злое в них; были немилостивы до псковичей, а псковичи бедные не знали правды московской... И начали наместники над псковичами силу великую чинить, а кто намекнет на грамоту великого князя, и они того убьют; и от их налогов и насильства многие разбежались по чужим городам, пометали жен и детей. Иноземцы, жившие в Пскове разошлись; наместники были свирепы до христиан, как львы, и люди их, как звери дикие и начали поклепцы добрых людей обвинять, и разбежались добрые люди по иным городам, а игумены честные из монастырей бежали в Новгород. Иные рад бы повести злыя писать, добавляет летописец, но груб разумом и смыслом»¹⁶⁶. Также чрезвычайно сильно преследует летописец псковский общие недостатки и пороки, а особенно замечаемые в духовенстве, выставляет их во всей наготе и резкости, не щадит никого и подвергает суду своему поступки самого митрополита: «догадался князь Иван, что не взять князя Александра и не выгнать ратию, и научил митрополита Феогноста; и послал митрополит в Псков проклятие и отлучение на князя Александра и на весь Псков»... «Владыка Иона во Псков прислал, чтобы ко мне в великий Новгород священницы или диакони вдовые на управление еҳали, и теми часы к нему священницы и диакони вдовии наҷаша ездити; а он у них нача имати мзду, у коего по рублю, у коего полтора, а их всех без востягновение нача благословляти пети» и т. д. «Beликий Новгород, ключника владычня Пимена великим избесчествовал бесчестием, на крепости издержав, самого измучив и казну всю у него разграбили и кончае самого на 1000 рублев продали; и якоже в причти речеся инде: на едином месте честь не стоит, в мудрости разумных ищет, а на гордых и разумных пребыти не может. Невъгласи, злии человецы, мздоиматели, омразившася многажды, якоже рече дивный в пророцех богоотец Давыд: ядущий плоти человеча в хлеба место, Господа не призваша; но токмо человечи снедающе плоти, но ни храмов устрашающеся Божиих, мятущи св. Божиими церквами, омрачи бо их лукаваго злоба»... И потом: «несть лепо и сего таити, еже враг диавол нанесе на св. Божию Церковь крамолу: другии человецы, забывше страх вышний, оболкшеся в безстудство, отрекинеся мира и яже в мире, и пришедше в мир, и начаша воздвигатися и препростую чадь воздымати по миру на самую соборную и апостольскую Церковь, на дом св. Троица, а мира облеская лживыми словесы, а ркя миру тако: несть в том вам никакого греха, толко вы отнемтую землю и воду от дома св. Троица, да име дайте в монастырь; а то яз ведаю» и т. д.¹⁶⁷ Эти мысли, открыто и смело высказанные, достойны особенного внимания церковного историка. Они поясняют начало и возможность развития и появление раскола мнимых староверов. Псковские летописи показывают, каким путем могли возникнуть в среде русского народа, глубоко преданного вере и престолу, мысли об отвержении власти духовной и гражданской и об отделении от Церкви. Летопись сообщает данные, что Псков, лишенный самостоятельности, униженный сравнительно с прежним довольством и богатством, смотрел на старину как на лучшее золотое время. Отсюда выросли и увеличились недовольство и жалобы на всякие нововведения; стали думать, что пришло последнее тягостное время кончины мира. Испытавший страшные насилия и притеснение, не сознающий своего положение и необходимости жертв для блага государственного, – как взглянул на поступки князя и благоустройство государственное народ, привязанный к старой вольности? – На этот вопрос удовлетворительно отвечает летопись. Поступки князя и его способ действования представились летописцу антихристианскими: «приеҳал в Псков князь великий Василий Иванович, и обычай псковский переменил и старину нарушил, забыв отца своего и дедов его слова и жалованья до псковичей и крестное целованье, да уставил свои обычаи и пошлины новые уставил... А все писал, Пскову мягко: яз деи князь великий Василий Иванович вас отчину свою хочу жаловать по старине, и хочу побывать у св. Троицы, управы вам хочу учинити. – А все то за наше согрешение так Бог повелел быть. Писано в Апокалипсисе глава 54: пять бо царей минуло, а шестый есть, но не у бе пришел; шестое бо царство именует в Руси скифскаго острова; си бо именует, шестый, и седьмый потом еще, а осьмый антихрист. Вот и Христос в св. евангелии сказал: Да не будет бежство ваше зиме, ни в суботу; вот и пришла на нас зима. Сему царству разширятися и злодейству умножатися. Ох, увы! Да нас Исус Христос избавит от всего зла и вечного мучения и сподобит нас молитвами св. Богородицы и всех святых, аминь»... «1547 года князь В. все гонял, на ямских, а християнам много протор и волокиды учинили. Да тойже зимы, февраля 2, князь В. женился и взял княгиню Настасью у вдовы Романа Юрьевича, и были венчаны царскими утварями, и захотел царство устроить на Москве; как написано в Апокалипсисе в главе 54: пять бо царев минуло, а шестой есмь, но не убо пришло, но се абие уже настало и приде... По грехам русской земли восстал мятеж великий и ненависть во всех людях и междоусобная брань и беда великая, и государя на гнев подвигли и по великой измене царь учинил, опричнину; и был мятеж по всей земле и разделение. И сбылось Христово слово: восста сын на отца и отец на сына, и дщи на матерь, и мать на дщерь, и врази человеку домашнии его. И оттого было запустение великое русской земле»¹⁶⁸. Причину несправедливости князей стали искать в отношениях к иноверцам, сближение с которыми считалось в древнюю пору опасным и вредным для веры и нравственности. Летописца, как видно, сильно поразило необыкновенное прибытие Coфии Палеолог и притом из Рима, на который смотрели весьма подозрительно наши предки. Он подробно говорит: «а приезд ее из немец, и был с ней владыка не по чину нашему облачень, на главе обвить глухо, как каптур, литовский, и перстатицы на руках имел непременно, в них благословлял, и распятие носят пред ним, воткнутое на высоком древе; он не поклонялся св. иконам и не творил на себе знамение креста, только в дому св. Троицы знаменовался ко Пречистой, и то по повелению царевны» (I пск. 244–5). Еще определеннее объясняется поведение Иоанна IV посторонним влиянием: «прислали к царю немчи на лютого волхва Елисея, и бых им любим, в приближении. И положи на царя страхование, и выбеглец от неверных нахождение, и конечне был отвел царя от веры: на русских людей царю возложи свирепство, а к немцам на любовь преложи. Понеже безбожний узнали своими гадании, что было им до конца разореным быти, того ради такового злого еретика и прислаша к нему; и много множества роду боярского и княжеска взусти убити цареви, последи же и самого приведе еще бежати в англинскую землю и тамо женитися, а свои было бояре оставшие побити. Того ради иже даша ему тако сотворити, но самого смерти предаша, да не до конца будет русское царство разорено и вера христианская» (I пск. 318, 342). Имея самые неточные понятия о добре и зле, о правоте и несправедливости, признавая свое поведение чистым и правым, народ псковский грустно и неохотно склонил голову пред силою законной власти, и в душе его затаилось чувство незаслуженной несчастной доли, развилась сильная ненависть к новоустрояемому порядку и совершенствованию жизни. Понятно, что он в законе видел хитрое орудие для угнетение его, а в исполнителях закона своих врагов, которые пользуются этим орудием для личных выгод совершенно произвольно. Явилась недоверчивость к судопроизводству и гражданскому управлению. Если прибавить к этому страшные беспорядки времени междуцарствия, вторжение иноверцев, поведение Бориса Годунова и появление Лжедимитрия, который прямо называется предтечею антихриста, то понятным станет укоренение раскольнических мнений. Понятна и жалоба летописца, рассказывающего о событиях в правление Шуйского: «с тех мест померче всякая добродетель, и вся злая покрыша землю русскую, и церквам и монастырем и градом и всему Христианскому потребление всюду несказанно; всяким падением от мнящихся верных, а злее неверных сотворших»¹⁶⁹.

Раздоры с новгородским владыкою и церковное безначалие в Пскове побудили псковичей присвоить народному вечу право суда и наказания духовенства. От этого духовенство утратило свое высокое положение и значение в обществе и унизилось в мнении народа; все его недостатки сделались гласными. Вот какое замечательное известие передал летописец: «псковичи срубили с десяти сох человек конный, да и со священников и со диаконов почали рубити; и священники нашли в правилех св. отец в манакануне, что написано, яко не подобает с церковной земли рубитися; и посадники со псковичи учали сильно деяти над священники, и лазили многажды на сени и в вечьи, и опять в вечье влезли и хотели попов кнутом избесчествовати, Ивана священника рождественского и Андрея, и в одних рубахах стояли на вече, и иных всех попов и диаконов изсоромотиша» (1 пск. 269). Таким образом, смотря на недостатки духовенства, без понимания его истинного назначения, не умея примирить их с идеею высоких качеств в священном лице и смешивая исключительные недостатки частных лиц с общим церковным правлением, – народ пришел к мысли о разрушении на земли церковного порядка и вздумал отрешиться от всякой власти иерархической. Особенно поведение духовенства во время междуцарствия, резко очерченное летописцем, укрепляло народ в мысли о кончине мира: «сия вся видевше, братие, знамения и скорби и беды, по реченному Господом нашим Исус Христом, яко сим всем подобает быти и яко пришествие его на землю уже приближися судите всем» (II пск. 56–7).

Надобно однако же отдать честь псковскому летописцу, не смотря на раздражительность и пристрастие к своему отечественному городу и его старым правам, он без боязни прямо высказывает недостатки общества и восстает против всякого уклонения от закона и правды. Он, не щадит никого и ничего не скрывает, что знает, не стесняясь никакими опасениями. Он до такой степени правдив, прям и резко откровенен, что сам ожидает встретить недоверие к своим рассказам в людях, привыкших к старым ходячим мнениям. Поэтому он иногда доказывает, что действительно было так, а не иначе, приводит тут же закон церковный, сопоставляет рядом отступление от него в жизни. Он не прибегает к общим отговоркам и не терпит уклонений от предмета щекотливого. Несмотря на недостатки, простодушные рассказы псковского летописца дорого должен оценить беспристрастный историк. Простодушие, кажется, и привело его к излишней доверчивости народной молве. В летопись псковскую вошло много суеверных рассказов, особенно у позднего продолжателя ее. Вероятно, видевший и испытавший в жизни много несчастных обстоятельств, летописец от души верит, что все явления природы, выходящие из ряда ежедневных, предвещают одно только зло¹⁷⁰.

В XV и XVI столетиях предки наши частные отделы русской письменности начали сносить в одно общее Собрание. Списки отдельных священных книг явились в собрании полной библии; жития святых, собраны в четь-минею; из поучений отца к сыну составился «Домострой»; «Просветитель» Иосифа Волоколамского есть сборник догматического учеңия отцов Церкви, рассеянного по разным старым книгам; грамоты заключены в судебники и пр. Тоже явление произошло и в летописях: содержанием местных летописей стали наполняться летописные сборники. Собирая местные летописи в одно целое, составитель по своему взгляду и соображению естественно должен был помещать в них то, что считал особенно важным и пропускать казавшееся ненужным. Выбирая события из древних летописей, он обращал особенное внимание на события нужные и занимательные для своего времени, нравившиеся тому кругу, к которому принадлежал сам, и помещал главным образом события значительные, – судя по современному взгляду. Оттого при чтении древних известий, переиначенных в поздних сборниках, иногда скорее можно познакомиться с современностью составителя сборника, чем с древнею жизнию. Говоря часто о происшествиях, далеких от своего времени и непонятных во многом, – составитель сборника мог делать недосмотры и толковать события по-своему, придавать им новый смысл, новое значение. Не бывши свидетелем, ни ближайшим участником живых преданий, он имел дело с готовым материалом и мертвыми фактами; – часто пользуясь отдаленным преданием, перешедшим через несколько поколений, и утратившим первоначальный смысл, – составитель сборника судил о нем по своему времени. Поэтому рассказ его терял часть достоверности и подлинности первобытного рассказа. Не понимая внутреннего быта местного народонаселение, многих форм и понятий древней жизни, чуждый интересов его, незнакомый с духом времени, – он, при всем своем старании передать верно черты подлинника, переделывал часто рассказ, путался в значениях древних особенностей жизни, ему незнакомых, ненамеренно искажал и подводил под современный взгляд, и таким образом сглаживались под пером позднего летописца характеристические черты. Имея под руками различные известия об одних и тех же происшествиях, теряясь в разнообразии взглядов, иногда противоречивых, – поздние составители сборников, особенно не вникавшие в сущность дела, нередко заносили на свои страницы эти разноречия и повторяли разные рассказы об одном и том же деле. Не имея ближайшего участия и сочувствия к делу, не находя живого интереса в передаваемых событиях, они опускали иногда самые дорогие и характеристические известия времени и черты местности; говорили о них холодно; когда и же дали, по примеру древнего летописца, распространиться в излиянии своих чувств и в поучительных наставлениях по поводу излагаемого события, – рассказ их выходил большею частию чужд действительной жизни, полной отвлеченности, сухой и натянутый.

Желая быть понятным, составитель позднейшего сборника писал языком своего времени, поправлял язык местных летописей и сглаживал характеристические образные выражения первобытных источников, в которых отразились особенности внутреннего быта и воззрение племени. Для исследователя старины в этом отношении сборники теряют много значения, потому что не дают ясных указаний и не знакомят с духом времени. Позднейшие собиратели летописных известий даже большею частию старались подражать древним; но не могли отпечатлеть в своих подражаниях древнего характера жизни. В древних летописях господствует по преимуществу наречие народное, местное или племенное. Позднейшие составители сборников принимали его за язык книжный и излагали на нем свои рассказы. Поэтому в поздних летописях язык отличается безжизненностью и вялостью. В них заметны поддельная важность и торжественность, обилие изречений св. Писания, совершенно не идущих к делу, частые сравнения описываемых лиц, и событий с примерами из библейской и церковной истории без всякого соотношения и связи между ними, подобия, не имеющие никаких общих черт, желание украсить речь свою отборными фразами, которые не выражают надлежащим образом того, что хочет сказать составитель сборника, натянутая многоречивость и намеренный подбор громких и торжественных слов, которые ничего не объясняют, и лишь служат лишним бременем для речи, лишают ее свободного течения, легкости, сжатости, силы и простоты древнего летописца.

Тем не менее позднейшие летописные сборники, хотя и не заключают в себе такой достоверности и важности для церковного историка, как древние летописи, имеют однако же большое значение и в некотором отношении даже преимущество пред местными летописями. В них находится много известий из древних летописей, которые в списках этих летописей утратились, сохранилось довольно важных памятников древней жизни и литературы. Обнимая собою происшествия разных княжеств, они отличаются большим разнообразием и обширностию содержания. Взгляд местного летописца на историю своей отчизны, большею частию пристрастный и близорукий, – в сборниках заменяется взглядом общим, нередко более близким к истине. Особенно дорого для историка то, что он может изучить по сборникам, как смотрели в позднее время на минувшую жизнь предков, как понимали и толковали древние события, какие следы оставили предки в жизни потомства.

Четыре летописных сборника находятся в VI томах полного собрания русских летописей.

Четвертая новгородская летопись составлена из различных местных летописей и содержит известия о событиях новгородских, московских, псковских, литовских и пр. Собиратель имел под руками множество летописных памятников и в числе их даже южно-и-западно-русские. Обилие материалов очевидно путало его, и он повторял одни и те же известия под разными годами, не зная разности летосчисления, а иные помещал под одним годом, как находились они в подлинниках. В этом сборнике почти нет сведений, не встречающихся в других временниках. Есть известия лишние, незначительные; но есть более обстоятельное изложение и разъяснение дела, сравнительно с летописями местными. При таком способе выбора материалов, у летописца нет определенного взгляда; он заносил вместе с известиями различные мнения и взгляды подлинников. Поэтому, при чтении сборника, то слышен голос в защиту великого князя московского, то в пользу Новгорода или Пскова¹⁷¹.

Первая софийская летопись начинается текстом временника преподобного Нестора. Он изложен в ней также полно и последовательно, как в списке лаврентьевском, хотя некоторые известия в нем распространены, другие сокращены. В нем встречается больше кратких выписок из византийских хроник. За текстом Нестора повествуется большею частию о событиях новгородских, а с XIV века описываются подробно происшествия московского и других русских княжеств. Здесь только начинают являться изображения некоторых особых событий, не встречающихся в других летописях.

Вторая софийская автопись начинается с последних лет XIV века. Она представляет самый полный и обильный материал для церковной истории XV и XVI веков. В ней излагаются весьма подробно и обстоятельно происшествия московского княжества, борьба его с татарами казанскими, крымскими и др., борьба великого князя с Шемякою, в которой принимало деятельное участие духовенство; помещены известия о делах русской Церкви, извлеченные из летописей, не дошедших до настоящего времени. Кроме того, в ней много заключается отдельных статей церковно-исторического содержания, например описание флорентинского собора, послание Baccиана к Иоанну III на Угру, духовное завещание митрополита Фотия, сказание о житии и чудодеяниях русских святых мужей. Эта летопись имеет определенный взгляд, москвитянина, держит сторону великого князя и вооружается на всех его противников, внутренних и внешних врагов, и пополняет сведения об отношениях Москвы к Новгороду и Пскову, которые у местных летописцев представлены неточно и односторонно. В отрывке русского летописца, приложенном к Софийской летописи, сказано много нового о новгородских делах, что не вошло ни в одну из новгородоких летописей. Впрочем, и в летописи софийской многое описано весьма пристрастно и даже недобросовестно, особенно о действиях, болезни и смерти Василия Ивановича. Например, летописец говорит, что первая его супруга постриглась в монахини, по болезни (264, 267–276). Рассказ летописный вообще чрезвычайно растянут и отличается многословием¹⁷²...

Густинская летопись, напечатанная в виде «прибавления к ипатьевской летописи», представляет особенный вид, летописных сборников. Составитель ее пользовался, кроме русских временников, хрониками польскими, как то: Кромера, Бельского, Длугоша, Стрийковского и других. В густинском сборнике сначала помещена в позднейшей переделке летопись Нестора, потом излагаются события по Ипатьевскому списку в сокращении, а с XIV века следуют большею частию выписки из иностранных временников. Церковный историк найдет в этой летописи дополнение недостаточных сведений о событиях западной Руси и Литвы и пояснение состояния западно-русской Церкви, ослабленной разделением митрополии и распространением унии.

С течением времени древняя русская историческая письменность теряет более и более свой первоначальный летописный характер. Внешнее собрание и бессвязное соединение материалов в сборниках начинает заменяться более внутренним порядком и систематическим изложением событий. Первою попыткою в этом роде была степенная книга. Составитель повести о князе Владимире, помещенной в ней говорит: «и преже сего обретаеми суть многия повести, глаголемья и пишемые, и похвалами достойно украшены, но обаче не во едином месте, но на многи части особь каяждо: ова в летописаниих, иная же инде, прочая же вкратце писана в житии его, многая же и в похвале его. И oт всех сих, яко от многоразличных цветец хотящу собратися во едину словесную пленицу»¹⁷³. Эти слова можно приложить к содержанию всей вообще «Степенной книги». Вместе с стремлением к систематическому изложению начинает отделяться более и более церковно-историческое содержание от содержания гражданской истории. Уже составители «Степенной книги» обращали особенное внимание на лица и события, имеющие ближайшее соотношение с Церковию; они подробно описывали жития лиц, прославившихся праведною жизнию, или мученическою коңчиною, чудеса, совершенные ими при жизни, или бывшие от их нетленных мощей, разные монастырские происшествия, и т. д. В «Степенной книге» поименованы все митрополиты, и жития некоторых из них описаны подробно. Наконец первый возможно-полный в то время систематический опыт церковной истории представляет история иерархии Захария Копистенского, составленная в 1626 году. Но и с этого опыта еще не совсем сгладились следы летописного характера. В нем сочинитель занимается преимущественно церковно-историческим содержанием внешним, следит церковно-богослужебную сторону Христианства¹⁷⁴.