На Новом Афоне. (Из дневника пастыря-паломника)

Суббота 8. В летние месяцы горожане, истомленные трудами и тяготами жизни, устремляются на дачи ради близости к природе, ради возможности дать некоторый роздых телу и душе своей; но самая возможность эта часто является только кажущейся, и для приходского священника, если он не освобождает себя от исполнения служебных обязанностей своих, самое пребывание вдали от паствы нередко бывает прямо невозможным. Между тем роздых для слабых здоровьем иереев бывает, безусловно, необходим, роздыха этого настойчиво требуют врачи, роздых этот у некоторых является многолетнею привычкою, вошедшею в жизнь от юности, от школьной скамьи, от первых годов самостоятельной жизни на духовно-училищной службе... Вот и приходится брать отпуск, чтобы отдохнуть телом и духом, освежить себя новыми впечатлениями, созерцанием природы, общением частию с находящимися далеко близкими сердцу людьми, и всегда вообще с совершенно новыми, прежде незнаемыми представителями народности нашей, даже с массою всероссийскою там, куда привлекает ее православно-русское благочестие, стремление помолиться Спасителю Богу на том или ином месте всей Руси святой, прославленном и прославляемом воочию всех.

Как ни странным это может показаться, но летний отдых вследствие многолетней привычки соединяется у меня с проверкою всех основ личного миросозерцания, собственного миропонимания над каким-либо наиболее серьезным произведением богословско-философской мысли. Каникулы семидесятых годов я обычно проводил на Дону, по целым неделям пребывая у преосвященного Никанора, который был тогда епископом Аксайским – викарием Донской епархии и, томясь недостатком служебной деятельности, продолжал свои научные занятия, трудился над «Позитивною философией и сверхчувственным бытием». Во время кабинетных занятий владыки я всегда занимался чтением или книг из его библиотеки и журналов духовных и светских, или тех отделов «Позитивной философии», какие были раньше написаны, переписаны, подготовлены к печати, или же при мне выходили из-под пера архипастыря-философа. Во время ежедневных прогулок по печальному дворику, который он всячески усиливался превратить в садик, начиналась оживленная беседа по поводу прочитанного. Приходилось, выражаясь никаноровскими словами, «погружать себя в абсолютное, прочищать основы своей духовной жизни»... Вот как наступит летняя жара, и начинаешь чувствовать настойчивую потребность «погружаться в абсолютное», проверять тайники своей мысли, своего чувства, своего внутреннего я, потянет к книге, вчитываясь и вдумываясь в которую встряхнешься духом, освежишь его светлым напряжением в постижении высших начал миробытия и мироправления... В настоящем году служебные обстоятельства сложились так, что отпуск стал возможен только в сентябре; но с августа страдная пора трудовой жизни прошла, явилась возможность отдаться работе кабинетной, и засел я за «Науку и Религию» Б. Чичерина, которая весьма внятно и тепло заговорила уму и сердцу, напоминая давние беседы с Никанором в Новочеркасске. Между тем, выяснилась возможность совершить путешествие, давным-давно намеченное, давным-давно желанное. Пребывание на море всегда весьма благотворно действует на слабую грудь мою, Новый Афон давным-давно сильно интересовал меня. Еще во время службы в Одессе двенадцать лет назад я покушался, было, посетить этот оазис русской жизни монастырской на Кавказе, но хотя предпринял с этою целью путешествие по Черному морю до Батума, вследствие совсем неожиданной перемены расписания, попал на прямой рейс, вместо кругового, так что пароход наш не подходил к монастырю. Теперь на той же «Цесаревне», на которой я совершал первую путину, при прекрасной, совсем летней погоде и почти полном спокойствии моря совершаю последний переход до Батума, решив остаться в обители на обратном пути. «Науку и Религию» взял с собою, вновь просматривал ее, вдумывался и вчитывался в это замечательное произведение.

Благодаря необходимости останавливаться во всех даже маленьких портах, мы все время шли близко к берегам Кавказа и вдосталь налюбовались красотами природы, которые выше крымских. Ведь и снеговые вершины виднеются в голубой дали небес, и прибрежные уступы гор полны зеленой растительности, и поместившиеся по скатам их и в долинах поселения людские манят к себе не только глаз, но и сердце. Повсюду от пристаней виднеются самые изящные дачные постройки, самые прелестные уголки для отдыха от трудов и забот на лоне природы... В Новороссийске пред отдыхом «Цесаревны» на пристань стало собираться духовенство, – скоро сделалось известно, что преосвященный епископ Сухумский Арсений возвращается из Твери, где был в отпуске. Пароход был полон пассажирами, и явилось затруднение дать владыке отдельное помещение; я предложил каютку, бывшую в единоличном моем владении, – так и устроилось это дело. Почтенейший восьмидесятилетний архипастырь Сухумский, еще очень бодрый и деятельный, в сопровождении свиты из иереев и диаконов следовал с нами только до Сочи, куда мы прибыли только ночью. Владыку там ожидали, и торжественная встреча его имела свой особливый, своеобразный характер, – архиерейский экипаж сопровождали всадники с горящими факелами в руках; в ночной темноте, в ночной тишине воздуха это шествие и множество быстро двигающихся огоньков представляло очень эффектное, можно сказать волшебное зрелище...

Утром при ярком солнечном освещении нашему взору предстал Ново-Афонский монастырь, и описать первые впечатления величавой красоты его нет возможности. А когда сердцу русского пастыря внятно заговорил разносившийся над необъятным водным пространством торжественный праздничный трезвон колоколов, в глубинах духа всколыхнулись самые тонкие, самые высокие струны, связывающие нас с небом и вечностию, и радостно было сознавать, что давняя мечта близка к осуществлению, что есть полная возможность погостить на Афоне нашем кавказском и познакомиться с ним поближе. С моря глаз охватывает сразу всю обитель: и верхнюю, с ее громадным корпусом, украшенным изящными главками трех церквей, с ее величественным собором, с ее высокою, грандиозною колокольнею, и нижнюю – со скромным храмом Покрова Богородицы и смиренными постройками, предназначенными для приюта богомольцев, и приютившуюся около ущелья древнюю церковь св. апостола Симона Кананита, и высящуюся отдельно Иверскую гору, и вместилища пресной воды, и легкую пристань над морем, и сады, и дороги, и движение людское на них, и здание школы, больницу, многие хозяйственные постройки, и последний приют всех – кладбище... И сразу поражают благолепота общего вида, мощность проявления ума крепкого, чувства изящного, труда неустанного этой монастырской общины, менее чем в двадцать пять лет создавшей такой великий, такой мощный памятник русского благочестия, русского молитвенного подвига, русского практического смысла самородного... На пути много было разговоров относительно предположения устроить железную дорогу по всему кавказскому прибрежью Черного моря, чтобы связать удобным сообщением все важнейшие его пункты. Главный, как говорили, инженер, приставленный к этому делу, некоторое время шел с нами и говорил очень много о планах и предначертаниях, утверждая, что, в принципе, проект его изменят, повсюду в правящих сферах встречен сочувственно и т. д., только не мог определить, скоро ли последует его осуществление.

Воскресенье 9. В Батуме до литургии успел осмотреть и бульвар, и сад, и значительную часть города. С 1889 года, когда я впервые был здесь, перемена поразительная: все разрослось не по дням, а по часам, – деревья, кусты, тогда только насаженные, теперь представляют почти великанов, развиваясь в грунте без особенного, по-видимому, присмотра и ухода гораздо лучше, чем у нас в комнатах и оранжереях при самом тщательном досмотре; мне особенно понравились, как будто соответствовали настроению моему душевному, стройные, меланхолические, устремляющиеся к небу кипарисы. Грязненький, ничтожный, диковатый турецкий городок улетучился, – повсюду прекрасные здания, электрическое освещение, телефоны, извозчики на резиновых шинах; две гимназии и очень много других учебных заведений, даже частных школ; водопровод, асфальтовые тротуары, отделение на бульваре для велосипедистов, словом повсюду применение последних изобретений современной цивилизации... Только прекрасный собор стоит незаконченным, да и в старом богослужение совершается слишком торопливо, поют совсем плохо, не только гармоничности, но вообще души, молитвенности, которые сказываются и в простом песенном обращении к Богу, не слышится. Относительно собора, впрочем, объяснили мне, что в скором времени будет отпущено 120 000 рублей на внутреннюю его отделку, а снаружи он совершенно закончен. Нельзя, однако же, сказать, что и Азия здесь не сказывается, – она дает себя знать на каждом шагу, прежде всего теми черкессками, в которые одеты и туземцы до босяков включительно, и многие православно-русские воины. Разнообразие типов при оригинальности костюмов и головных уборов, при выдающейся красоте молодых мужчин невольно обращает на себя внимание... Сгустилась темнота ночная, издали доносятся свистки паровозов, в гавани все затихло, надвинулись мрачные тучи, лучи месяца бессильны пробить их, и Черное море, даже при электрических фонарях на пристани, кажется настолько черным, настолько мрачным, что и в океане подобной черноты вод, подобного мрака пучины не приходилось видеть. Не от этой ли черноты водной и получило оно свое наименование?

Понедельник 10. В полной тишине мирной обители святой только шум морского прибоя нарушает безмолвие ночи. В маленьком, очень простом, но чистом номерке монастырской гостиницы после простой, но чисто и вкусно приготовленной трапезы, за которою подано было «на произволящего» и свое обительское кисленькое, с водою, довольно приятное на вкус ароматное вино из винограда Изабелла, после первой прогулки по обители заношу первые свои заметки под ее гостеприимным кровом. От Батума и Сухума при вечернем освещении, притом без спрятавшегося в тучи солнышка ясного, безмолвная обитель для нас, приближающихся к ней на пароходе странников, дала несколько иное впечатление, чем в первый раз. Теперь она казалась не только мощною, но и грозною крепостью, передовым на этой окраине постом русской силы внешней и внутренней, русской народности и русского православия, отдавших чад своих на всецелое служение Богу, Царю православному и великому Отечеству. Приоткрыл окно, обращенное к морю, и отрадная картина представилась взору: темные тучи раздвинулись; луна, бросивши по волнам длинную полосу нежного света, ласково, приветливо заглянула ко мне в номер-келью, как будто с высоты небесной принося благословение и благожелания...

Когда с моря смотришь на Новый Афон, все там кажется очень близко; но, когда начинаешь осматриваться на монастырской суше, подниматься и опускаться по извилинам горы, пространство оказывается весьма значительным. Дороги и дорожки устроены прекрасно; бодрящее и укрепляющее воздействие на тело и душу, прежде всего, оказывает воздух, насыщенный ароматом хвойных и цветущих растений. Грустно вдумчивые, седые масляничные деревья склоняют ветви свои к земле, напоминая, что под тению масличною, в саду Гефсиманском простертый на земле до кровавого пота молится грядый на вольную страсть Спаситель мира. Склоняясь к земле, маслины, как и прочие деревья на горе, наклоняются к западу, вследствие сильных восточных ветров, которые здесь дуют периодически. Только кипарисы, особенно привлекательные при лунном освещении, стоят повсюду стройно и стойко, и самый меланхолический вид их напряженно, настойчиво, неизменно устремляющихся – именно устремляющихся, а не рвущихся к небу, крепко укоренившихся в мать-кормилицу землю родную, но каждым сучком своим тянущихся в высь небес голубую, невольно возбуждает вопрос: не образ ли это здешнего монаха нашего – православно-русского новоафонца? Отдает он себя Богу, отрекнется от личных мирских забот, но и с родною землею не совсем прервана связь. И русский дух, русский крепкий ум, русская практичность оказывается на каждом шагу, русский корень русского теплого сердца крепок родине святой, потому и крепко, стройно, прямо, с устремленным в даль небесную взором стоит этот инок на посту своем, как кипарис вкрай дороги. Присматриваешься к целым рядам этих деревьев, и не хочется глаз оторвать от них: большинство стоят в стройной неуклонности, неподвижно, как будто нарисованные или изваянные из металла; пронесется ветер – только шелохнутся, встрепенутся, вздрогнут; есть и пострадавшие: у иного буря, вероятно, надломила верхушку и склонила ее в сторону, у других вырвалась вбок непослушная ветка, у иного под ударами буйного ветра корни подались, и весь он склонился к земле; но типичности своей, верности своему общему облику ни одно не утратило, а на место выбывшего из строя большого дерева посажено маленькое, его охраняют, силы его сберегают, его подперли колом и крепко привязали, и тянется оно за большими к небесам – тоненькое, стройненькое, и обещает сделаться таким же крепким, полным смолы ароматной, как и старое поколение... Не так ли в иночестве? Не так ли и в обители? Уклонится, так или иначе, один из братии в ту или иную сторону от прямого пути иноческого жития, но общий дух монастыря удержит его у себя и поможет с достоинством пройти путь жизни; прорвутся греховные стремления, склонится слух и око к мировой суете, падет брат, выбудет из своей общины, – на его место приходит новый и в ряду старейших растет и крепнет в меру возраста совершенна... Дик, малообитаем был край азиатский, трудно было ожидать для обители чад из местного населения, – но что это за детские, веселые, оживленные голоса доносятся из ярко освещенного нижнего этажа большого здания? Прохожу мимо и вижу через отворенные окна правильно обставленную монастырско-приходскую школу для юных абхазцев. Не школа ли это молодых кипарисов, которые будут насаждены по путям мирного делания русского духа на этой благодатной окраине обширной родины нашей?.. Откуда-то с гор раздаются вдали громкие раскаты, как будто пушечных выстрелов. «Что это у вас в мирном иноческом уголке из пушек стреляют?» – спросила прибывшая на лошадях из Сухума дама. «Нет, это дорогу для дров делают, скалы рвут порохом, здесь иначе нельзя», – отвечает монах. Там, где камень не поддается, где мало мирных плуга, лопаты, кирки, лома, порохом скалы взорвут, а все-таки проложат мирный путь для своего труда колонизаторского; потом и кипарисы станут на стражу, появятся и новонасаждения масличные около них... Ощущение великой силы труда, Богом благословенного, охватывает душу, чуется, как сила природы подчиняется силе молитвы искренно верующего инока православно-русского, Богом насажденного на месте благопотребном, Богом хранимого, Богом спасаемого.

Вторник 11. Небо серо, моросит дождик. Ранняя литургия в соборе совершена была довольно поскору, как в действиях духовенства, так и в пении. Собор величественно прекрасен, и если дать ему осмысленное, связанное общностью идей, единством чувства и святых изображений расписание стен и сводов, явится во всей силе и полноте воздействия на душу молящихся. Ныне день ангела покойной матери, а потому творил поминовение ее и других присных сердцу усопших. Затем в сладость поразмыслил над словами «Науки и Религии»: «Человек никогда не может примириться с мыслью, что любимое им существо превратилось в ничто, что тот разум, то чувство, которые составляли предмет глубочайшей его привязанности, исчезли, как дым, не оставив по себе и следа. Против этого возмущается все его существо... Устремляя в вечность свои умственные взоры, человек простирает в вечность и свою сердечную привязанность... Смерть не только служит переходом к высшей жизни, но она составляет связь между видимым и невидимым миром, между небом и землей» (169). Навевающая грусть дождливая погода мешает прогулкам для осмотра обители и ее окрестностей, притом от непривычных к подъемам и спускам по горе ноги побаливают. Посетил иконно-книжную лавку при вратах нижнего монастыря и школу для малолетних абхазцев из соседних деревень. И в лавке, и в школе – порядок, чистота, мерное спокойствие действий и слов, впечатления отрадные. В лавке монахи приветствовали меня словами: «Мы Вас знаем, Вы о. Михаил из Николаева». На вопрос, каким образом здесь знают меня, последовал ответ: «Вам письмо было, о. гостиннику передавали. Духовные журналы получаем, Ваши статьи в «Страннике» читали». Я пошутил, что, пожалуй, опишу и свое пребывание на их Новом Афоне. «Что же, помоги Господи; правду скажите, рады будем почитать», – ответили мне. Позднее, на пути из собора вниз, один простой монах, чуть ли даже не послушник, сделал мне такую характерную оценку моей переписки с М.П.Озмидовым, напечанной во 2-й книжке «Странника» за 1899 год, что привел меня в изумление верностию воззрений на затронутые мною вопросы, и подумалось, какое великое значение имеет самоуглубление, вдумчивость, созерцательное настроение иноков для выработки их мировоззрения, миропонимания... Приобрел монастырские издания: «Абхазия и в ней Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь»,1885 г.; «Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь», 1900 г.; «Сказание о Св.Апостоле Симоне Кананите», 1901 г. и «Сказание о чудотворной иконе Божией Матери, именуемой Избавительница» 1894 г., чтобы из этих книг восполнить свое знакомство с историей обители, ее святынями и бытом. Школа монастырская открыта с начала 1882–83 учебного года и находится в большом каменном двухэтажном доме, верх которого назначен для пребывания епископа Сухумского и других наиболее почетных посетителей монастыря. Школьное помещение вполне удобно: свету, простора, воздуха много и в ней самой, и вокруг нее, чисто и в классе, хорошо и церковно-педагогически обставленном, и в спальнях, и в скромной трапезной. Учеников на лицо более двадцати, приходящих нет; вид их бодрый, здоровый, веселый, сложены стройно, есть очень красивые, типичные лица; одеты все одинаково в чистые из парусины костюмы и высокие русские сапоги. По словам руководителей, дети довольно скоро входят в условия монастырски-школьного быта, но к пище привыкают постепенно, ибо дома питаются преимущественно мамалыгой, русский напиток чай любят все. Весьма симпатичный и, по-видимому, преданный своему делу старший учитель школы спокойно, просто, приветливо знакомит нас с ее составом, порядками и условиями быта, не постеснялся нашего присутствия на уроках, которые и провел вполне толково, отчетливо, умело, с видимым навыком владеть своим делом и учениками, несмотря на то, что был сильно изнурен кавказской лихорадкой. Младший учитель-послушник из албанцев, воспитанник монастыря и его школы, ведет занятия с младшим отделением, еще не вкусившим российской премудрости, только начинающим владеть русскою речью. По окончании урока «Достойно есть» было пропето школярами сперва по-славянски, потом по-абхазски, последнее особенным трогающим душу грустно молитвенным местным распевом. И помоги, Матерь Божия, этому новонасаждению обительскому расти и крепнуть, светиться и светить другим, разносить во всю Абхазию православно-христианские начала жизни духовной, православно-русские задачи быта общественного и государственного. Помоги, Господи, школе этой возрасти настолько, чтобы она и по количеству своих питомцев, и по высоте их умственного и нравственного развития могла удовлетворять потребностям сельского населения края и задачам русского делания в нем, по меньшей мере, стала рассадником учителей для школ церковно-приходских у абхазцев.

Солнышко стало проглядывать, а море шумит, безбрежное море, манит из кельи на простор природы. Из находящейся у подножия горы прибрежной гостиницы направился к прудам монастырским, зашел с другими в приморскую часовню помолиться и поставить свечку, воздохнуть о в море плавающих среди бури и непогоды. Вдали виднеется водопад, шумные воды которого собираются и усмиряются, становятся покойными и покорными, светлыми, прозрачными в обширных, искусно приготовленных вместилищах. На прудах манят глаз искусно, прекрасно, изящно устроенные зеленые острова и полуострова, из которых особенно хорош засаженный кипарисами; чинары, развесистые платаны, плакучие ивы, сосновые рощицы с шишками, как у кедров, свободно и привольно разрастаются повсюду, – и вокруг прудов, и на прочно, основательно устроенных плотинах, и на островах и полуостровах; на воде – стаи гусей, уток, более тридцати лебедей старых – белых, и молодых – серых. Все это водно-пернатое царство не пугается людей, даже лебеди стали совсем ручными, не прячутся, не дичатся, из нарочито устроенных кормилок свободно питаются хлебными крошками, почти из рук берут куски, которые богомольцы нарочито приносят после трапезы. Вслед за птицами целые стаи рыбные принимаются теребить хлеб, играя в воде разнообразною окраскою чешуи, удивляя тем, что в пресной воде встречаются морские породы. И как просто все здесь делается: «Помолились, пустили морскую рыбу в пруды, и разводится она, плодится и множится», – ответили нам на вопрос, каким образом удалось приучить морских жительниц к пресноводью. Кстати вспомнить, что около школы важно выступала пара ручных журавлей, с которыми ученики забавлялись в свободное время.

Начинается движение богомольцев в собор к вечерне. Вновь прибывшие на пути в гору делятся впечатлениями видов местности, а также силы и разнообразия растительного царства. Всех поражает множество различных пород и видов хвойных и других деревьев, наполняющих воздух бодрящим благоуханием смолистых выделений. Вот в саду, над которым наша группа приостановилась отдохнуть, целая роща лимонных и апельсинных больших деревьев с желтыми, оранжевыми и зелеными плодами, глядя на которую старушка-паломница расплакалась и начала выражать свои чувства восторженными причитаниями, и на замечание спутников, что, глядя на такую благодать, радоваться нужно, а не плакать, ответила: «Уж очень хорошо здесь, уж такое увидела, что и не снилось никогда... Не могу удержаться, не могу не плакать, душа слез просит»... Вечерня и повечерие с акафистом совершались хотя и без медлительности, но довольно продолжительно вследствие полноты уставной, отсутствия сокращений; в пении даже с кононархом не усматривалось своеобразной афонской или древнерусской типичности, обычные гласовые распевы наши с некоторым, небольшим впрочем, своеобразием переходов и кончиков. После вечерни, нужно думать, потому что служба шла отданию праздника Рождества Пресвятой Богородицы, был пропет тропарь этого праздника, а не песнопение: «Никто же притекаяй к Тебе», об особенно сильном воздействии которого на молящихся говорит автор книжки «Ново-Афонский Симона-Кананитский монастырь». Акафист на повечерии читали три иеромонаха соборне, как-то поскору и слишком монотонно, маловыразительно, да и тропари кресту после повечерия были пропеты просто «на глас», и не тем необыкновенно умилительным напевом, о котором упоминается в указанной книжке (16–17 ст.). Каждение ручною кадильницею производит некоторый эффект; но позванивание бывает слишком сильно и мешает слушать чтение церковное, а большой воздух от плеча к кисти руки у совершающего это каждение иеромонаха издали и в полумраке кажется простым платком, бывает некрасив, да и понять простому человеку трудно, для чего он требуется. После непродолжительного звона к вечернему богослужению, брат-инок обходит вокруг собора с деревянным билом, звуки которого приятно бьют по нервам, мягко и хорошо отдаются в сердце... Между вечернею и повечерием многие из братии приглашали меня в трапезу, но я отклонил любезное приглашение: и есть не хотелось, и являть себя общему собранию обители в не совсем уставном одеянии, в одной верхней рясе, не желательно было, и слишком согреться опасался, чтобы потом по пути в гостиницу среди прохлады надвигавшейся сырой ночи не схватить простуду... Ночь теперь. Море шумит и стонет. Месяц сквозь дымку маленьких облачков озаряет и водное пространство необъятное, и святую гору с ее мирною, совершенно затихшею обителью, разнообразя игрою нежно-серебристых, бледно-голубоватых лучей величественной картины, от которой не хочется оторвать взор, а духовным оком своим все больше и больше прозреваешь величие Творца всяческих и в природе, и в деле рук человеческих, отдавших себя на служение Богу. И открываются глубины собственного сердца, чтобы воспринимать в себя вечную красоту, вложенную Вседержителем во все сотворенное, несущее труд свой во славу Господню, ту красоту, которая через тайники духа человеческого восходит к своему Первоисточнику в слезах и молитве восторга и умиления; и чувствуешь, как «присущий миру Дух обитает в душе человека», когда «она обращена к Богу и открыта непосредственному Его воздействию» («Наука и Религия», ст. 101).

Среда 12. В светлом созерцательном настроении почти совсем без сна прошли часы ночи до того времени, пока не началось движение в гостинице, указывавшее, что пора собираться к полунощнице и утрене. В сумраке ночном началось восхождение к собору. Бабы-богомолки бодро обгоняют меня – ходока вообще порядочного, видно для свободного восхождения на гору высокую нужен навык в подвиге паломничества. Потом по ровной местности я гулял часа полтора, хотя отстоял все утреннее богослужение, раннюю литургию и спутешествовал в пещеру по довольно скользким тропинкам, а в гору и неутомленному идти было тяжело, ноги болели. Не так ли и в подвиге «деятельного восхождения» к Спасителю Богу? Нужно прочное самовоспитание, нужны укрепившиеся навыки многолетние, чтобы, поднимая себя к небу-небеси, не чувствовать гнета земли, не быть придавленным к ней тяжестию своей жизнедеятельности. Не оттого ли иноки Ново-Афонского монастыря так быстро и легко восходят и спускаются по своей горе святой, что труд и молитвенный подвиг составляют всю жизнь их души и тела, в которых они стремятся прославлять Господа Бога?.. После полунощницы утреня началась в 40 минут 3 часа ночи.

Свечи, даже поставленные богомольцами, потушены; храм в сумраке до пения «Бог Господь», озаренный только кроткими лучами лампадок. Хотя начальные псалмы каждения ради читались очень медленно, хотя тропарь был пропет, согласно уставу, трижды, хотя кафизмы были прочтены сполна, хотя ирмосы повторялись, а катавасия пелась на каждой песни, хотя после второй части канона было возглашено поучение к народу, хотя положенные каноны читались целиком без пропусков, хотя торжественный припев праздника «Величай душе моя» на 9-ой песни клир повторял перед каждым тропарем ее, хотя стихиры «на хвалитех» исполнялись с канонархом, хотя было «великое славословие», утреня окончилась около 5 часов, и все шло стройно, без заметной торопливости на наш взгляд, быть может, слишком требовательный, заурядно, пожалуй, во всяком случае, благоговейно и степенно. Прочно выработанные навыки богослужебного и клиросного послушания делают то, что совершенно нет совсем ненужных, вредных для должного настроения молящихся промежутков, перерывов, остановок, которыми певческие хоры наших приходских и соборных храмов обычно затягивают совершение служб Божиих...

К ранней литургии отправился в церковь св. апостола Симона Кананита, находящуюся в уединенном уголке у подножия величавой скалы, при входе в Трахейское ущелье, и в ожидании богослужения невольно залюбовался громадным ореховым деревом; приятно было видеть и кроткие березки, так часто украшающие церковные ограды родной Белоруссии, а журчанье воды из креста на фонтане у храма и рокот находящегося неподалеку водопада навевали какое-то ободряющее успокоение. Литургия совершалась, хотя быстро, но вполне истово и благоговейно иеромонахом с золотым наперсным крестом, одним из власть имущих в обители, и иеродиаконом, обладающим изрядным басом; только чтение и пение клирошан оставляли желать лучшего. Присутствовавшая в церкви братия относилась ко мне весьма почтительно: предложила место в так называемой форме или стойке, просила первым подходить ко кресту и святым иконам. По окончании службы отправился любоваться водопадом. Над ним вделана в скалу мраморная доска в память посещения этого места 24 сентября 1888 года в Бозе почившими Государем Императором Александром Александровичем и великим князем Георгием Александровичем, и ныне благополучно здравствующими Государынею Императрицею Мариею Феодоровною и Государем Императором Николаем Александровичем. Внизу за водопадом виднеется мельница, которая работает его силою; взор манят образцово устроенные пруды, расположенные терассами, где вода переходит из верхних в нижние вместилища, склоняясь к морю и разнося струи свои по всему монастырю, выполняя многия трудные работы. Через мостик, потом по нелегкому после долгого стояния пути направился к пещере, – вот и пещера в скале, освященная, быть может, подвигами кого-либо из первохристиан этой местности, приведенная в порядок и охраняемая заботами о.игумена монастыря. Вот крест при начале источника, бурно стремящегося по крутому спуску и неровным камням; опять величавый шум водопадный на обратном пути, потом тихие воды верхнего пруда, сам огромный водопад, наконец, опять тихие массы водные до самого моря. Спускаешься около них все ниже и ниже по так называемой «Царской аллее», по которой изволил шествовать Великий наш Царь-Миротворец с Августейшею Супругою и Сыновьями Своими. Чувствуется сильное утомление, но как хорошо утомление это, как светло становится на душе от сознания, что благочестие Царственных Особ приемлется родною землей, внятно говорит русскому народу здесь, сливаясь с благочестием всей страны, что жертвы Их златом и самоцветными камнями многоценными сливаются здесь с медными грошами простолюдина нашего на великую пользу церковно-государственного быта великого по своему положению и значению учреждения.

По прекрасной сухумской дороге дошел до маленькой бедной деревни, и какую противоложность монастырскому благоустройству хозяйственному представляет вид ее, и, несомненно, это благоустройство не остается без доброго влияния на культурный строй окрестностей... Тепло настолько, что в уединенном местечке моря купался какой-то монах. Нежный, приятнейший запах обратил на себя мое внимание, между тем никаких цветов пахучих не виднелось; стал всматриваться и нашел совсем маленькое растение, почти незаметную былинку, распространяющую это благоухание. Подумалось, что и в обители среди монашествующих, и в толпе богомольцев немало скрывается таких же скромных, незримых людям, но принятых Господом, подвижников, полных благоухания духовного... По состоянию организма желательно было освежить себя фруктами; направился в монастырскую съестную лавку, но кроме лимонов, там никаких фруктов не оказалось: ни винограда, ни слив, ни груш, ни яблок, – а сколько всего этого имеется в запасах монастырских из собственных садов. «У нас не любят баловать себя и других вкусными яствами», – сказали нам, значит, таков монастырский порядок, таков обычай. Подымать особенные хлопоты не хотелось, вне монастыря у торговок можно было добывать грубоватый виноград, по качествам своим стоящий ниже не только крымского, но и бессарабского. К вечеру опять восхождение в собор на богослужения. Вечерня малого праздника церковного шла стройно с истовым пением и чтением «Царю Небесный», «Сподоби Господи» и «Ныне отпущаеши». Очень тихим замирающим голосом читал сам почтеннейший старец игумен Иерон со своего настоятельного места, и едва слышные звуки святые таяли в огромном храме и, уходя в купол, казалось, уносились в небеса. Молитву «Царю небесный» здесь вообще на всех богослужениях принято читать иерею. Внятно отозвалось в душе «Свете Тихий». По вечерне пред храмовою иконою св. великомученику Пантелеймону был совершен акафист самим о.архимандритом с двумя иеромонахами и двумя иеродиаконами. Последняя треть этого богослужения шла с высокоторжественным пением обоих ликов посреди церкви, заключительная молитва читалась без коленопреклонения, стихира св. великомученику благозвучно и умилительно исполнена несущимся широкими волнами превосходным распевом. На повечерии акафиста не было, а прославление Креста Христова учинено было «на глас» обычно. В общем, настроенность душевная от богослужения хорошая, значительно выше вчерашней. Согласно правилам быта монастырского, общего столования вечернего для всей братии не было; в трапезной находились только певчие, которым разрешалось ради трудов предстоящих подкрепить свои силы, стоял шум и галдение разговаривавших; общей молитвы не было, войдет монах, помолится, поест, попьет, помолится, уйдет. Я зашел в трапезную, чтобы утолить жажду, предложили воды с вином; весьма любезно предложили и «потрапезовать», но нервы были сильно возбуждены, пищи не требовалось.

Четверг 13 и пятница 14 сливаются воедино, ибо их соединило бодрствование, почти непрерывное. 13-го литургию в Покровской церкви, находящейся около гостиницы, где я проживал, с задушевною простотою совершали весьма благообразного вида иеромонах и иеродиакон; но клирошане были слабы. При ознакомлении с братиею монастыря, она обращает на себя внимание большим разнообразием типичных представителей едва ли не всех народностей Руси православной и не внешнею только красотою и выразительностию многих отдельных лиц, а общим одухотворением, внутренним просветлением выражения их. Прогуливаясь по отличному шоссе берегом моря до границы монастыря по направлению к Гудауту, собрал целую коллекцию полевых цветов и растений и любовался вложенною в них Творцом всяческих красотою. Поэтическую настроенность не разрушил даже вид пасущегося большого стада свиного, необходимого монастырю для его хозяйственного обихода. Уж очень прекрасно и грандиозно все вокруг, и понятным становится, как замкнутость быта этой обители развивает в иноках всеобъемлющую любовь к самому месту ее, ко всем и ко всякому созданию Божию, даже к растительному царству, даже ко храмам и зданиям, даже к тропинкам и дорогам. Эта любовь и молитва обо всех и обо всем – силы, одушевляющие обитель, проявляющие в некоторых чадах ее значительную степень развития эстетического чувства и вкуса, тонкого понимания красот природы. Внутреннюю благолепоту этой поэзии святой ощущает, воспринимает в себя и наш богомолец, поэтому кто отбивает сердце народа русского от монастырей, тот направляет, толкает его во всякую мерзость нравственно-религиозного растления, – в толстовщину, штунду, хлыстовство и т. п.

Малая вечерня кануна праздника Воздвижения Креста Господня выполнены обычным стройным порядком с простым пением, только стихиры пред «Ныне отпущаеши» пропеты были «на подобен» величавым полнозвучным афонским напевом. Опять едва заметно, как вздохи молитвы, расходилось по храму чтение о.игуменом: «Царю Небесный», «Сподоби Господи», «Ныне отпущаеши»; опять в порядке прошлого дня прочитан был теперь на солее акафист Страстям Христовым. Затих собор в ожидании всенощного бдения; из братии остались только те, кто занят был какими-либо делами церковными или должен был наблюдать за порядком. Из богомольцев одни уединенно творили личную молитву, другие озабочивались приобретением просфор, надписанием на них и на записочках о здравии и за упокой, покупали и приносили к образам свечи; иные осматривали храм в верхних частях его, несмотря на полумрак и сумрак. Некоторые расположились отдохнуть вокруг собора и в самом соборе, где было поудобнее, и молитвенно вздыхали или тихо переговаривались между собою; кое-кто прилег и даже уснул; под высокими сводами стоял общий гул, среди которого нельзя было уловить отдельных звуков чьей-либо речи; все напоминало глубокую старину, обычаи благочестия старых времен... Вот здесь «Восстаните» имело бы свой прямой смысл, если бы бдению не предшествовало малое повечерие, начавшееся в восемь часов при полном стечении богомольцев. Невольно вспоминалось, как в некоторых городских храмах у нас при начале вечернего богослужения иногда почти нет, к кому обратиться с приглашением встать... Всенощное бдение продолжалось от сорока минут девятого до половины третьего. В слабо освещенном храме наступило глубокое молчание; на средину вышел эклисиахр и, поставивши подсвечник с большою зажженною свечою, возгласил «Восстаните»; присевшие, было, в формах, встали; два монаха обошли молящихся, окропляя их из больших сосудов розовою водою; очередной иеромонах в мантии и епитрахили совершил каждение храма и предстоящих среди полнейшей тишины, остановился пред амвоном и возгласил «Господи благослови», затем пред престолом: «Слава Святей», и началась всенощная, причем стихи предначинательного псалма не только пелись, но и читались. На меня это каждение молчаливое, без святильника, потом перемежающееся чтением пение «Благослови, душе моя, Господа» не произвели сильного воздействия, не дали умилительного или светлопраздничного настроения, – обычное общерусское торжественное начало бдений действует сильнее. Пред началом богослужения я заявил о своем желании принять в нем участие, и пред вечерним входом меня пригласили в ризницу для облачения. Только один о.настоятель, совершавший его с двенадцатью сослужащими в иерейском сане и несколькими иеродиаконами, облачился в алтаре; распорядителем мне указано было первое место по правую руку предстоятеля. На литию и благословение хлебов выходили при закрытых царских вратах только очередной иеромонах с иеродиаконом, – получилось нечто постовое, а не высокоторжественное. По благословении хлебов было положенное чтение, которое предлагалось мне; я отклонил от себя эту честь. Но, очевидно, у представителей братии явилось сильное желание так или иначе привлечь меня к назиданию присутствующих во храме, – мне, немного спустя, предложили прочесть после первой кафизмы краткое поучение; я откровенно сказал почтеннейшему брату, что давно никаких печатных и вообще чужих поучений не читаю, ибо привык к свободной импровизации на церковной кафедре. Отошел инок, но вскоре возвратился с усерднейшею просьбой, чтобы я сказал проповедь вместо предложенного чтения, и, хотя ссылался я и на утомление, и на необычайность обстановки и состава слушателей, и на полнейшую неподготовленность в данные минуты к проповеданию слова Божия, просьбы настолько были настойчивы, что отказать нельзя было. Пока читалась кафизма, встрепенувшаяся душа начала свою работу мысли и чувства над предстоящим словом, подошел брат: «Пожалуйте», – говорит, – «приспело время». Вышел я на солею, волна народная прильнула к ней, монашествующие зашевелились в своих стойках, благословясь, начал: «И призвав народы со учениками своими, рече им: иже хощет по мне ити, да отвержется себе, и возмет крест свой, и по мне грядет» (Мк.8:34). Говорил об общехристианской обязанности каждого народа и каждого из нас нести крест свой за крестом Христовым, о народе русском неизменном крестоносце, о высших подвигах крестоношения в обителях святых, куда и богомольцы паломники несут кресты свои со всей родной земли, о Ново-Афонском монастыре, как крестоносце русском на окраине православного отечества нашего; говорил применительно к месту и слушателям, как Господь Бог положил на сердце... Полиелей и величание с полным велелепием совершены всеми сослуживцами; особенную умилительность придал этой части бдения обычай всем молящимся стоять с зажженными свечами в руках, а у нас и в Вербное воскресение все меньше и меньше видим этих святых огоньков во храмах... Во время пения величания и при чтении Евангелия над почтеннейшим о.архимандритом держали рипиды – особенность, о которой мне не приходилось и слышать, ибо она не принята у нас даже при архиерейских служениях всенощных бдений. По шестой песни канона одним из монахов было прочитано краткое поучение. Пред девятою песнию мне и находившимся вблизи меня иеромонахам были поданы свечи – обычай благой и знаменательный, указывающий на необходимость особенного озарения себя самого внутренним светом благоразумия... Вполне по чину и с великим благообразием совершил о. архимандрит воздвижение креста святого; но непосредственное участие в этом многозначительном особливом дополнении богослужения праздника, по обычаю монастырскому, приняли только я и три иеромонаха с иеродиаконами. Пение, в общем, не особенно удовлетворило меня, быть может, вследствие ожиданий большего, даже стихиры Кресту были обычно гласовые; только первая великая и первая сугубые эктении пленили душу своим особенным монастырским напевом, впрочем, и труда бденного, и чтения, и пения, и стояния у клирошан было очень много. Довольно легко справился я с этим необычным бодрствованием во всю ночь. Предложение принять участие в совершении поздней литургии я отклонил и выразил желание порану отслужить обедню в древнем храме св. апостола Симона Кананита, на что последовало полнейшее согласие, хотя не без некоторого удивления мирскому священнику, не желающему дать себе роздыха, ибо для этого оставалось слишком мало времени. Громадною толпою богомольцев, наполнявшею собор всю службу, даже когда происходило елеопомазание во время канона и в конце всенощной прикладывались ко кресту, распоряжался всего один монах и ему все безусловно, беспрекословно, безропотно повиновались. А у нас и при сравнительно небольшом стечении народа что делается во храмах? Ни требований полиции, ни просьб духовенства не желают знать, не желают слушать, дом Божий делают вертепом разбойников.

Немного отдохнул и направился в уединенную Симоно-Кананитскую церковь для совершения ранней литургии. Там совсем можно было позабыть, что находишься в обширной обители, наполненной молящимися, безмолвие и безлюдие, как в отдаленной укромной пустыньке, несколько говевших и явившихся для принятия святых тайн монахов и три-четыре десятка пришлецов. Мои и диаконские возглашения, скромное пение и чтение, общее моление возносилось среди полнейшей тишины и сумрака, окружавших церковь. Только неизбежные на каждом шагу в Новом Афоне кипарисы заглядывали в окна, да постоянный голос водопада совне доносился к нам, как некоторый отклик мирской жизни, отзвук тех житейских попечений, вполне отложить которые нельзя и среди служб Божиих при молитвенном воспоминании всех тех и всего того, о ком и о чем возносишь моления к Небу... Тишина, мир льются в душу, и как будто слышишь призыв присных сердцу, живущих на земле и отошедших в вечность, воздохнуть о них пред Бескровною Жертвою... Море страшно бушует, стонет, грозными валами набрасывается на землю, выгоняя воду чуть ли не до самой гостиницы. Служивший со мною литургию о. иеродиакон Власий сообщил, что к срочному пароходу обитель не будет высылать лодок за пассажирами, и действительно, пароход, не останавливаясь, прошел мимо, потому что на монастырской пристани был выставлен красный флаг, как указание на невозможность сообщения с берегом. Спал всего один час, но сильного утомления не чувствовал и отправился в собор к поздней обедне.

Высокоторжественно с большим сонмом сослужащих была совершена она о. архимандритом; но в пении клиров своеобразного, характерного совсем мало слышалось, почти не отличалось оно не только от обычного общемонастырского, но и от общеприходского хорового своим выбором пиес. С величавою силой и теплотой исполнено было вместо причастного: «Днесь Владыка» по древнерусскому, впрочем, во всяком хорошем хоре употребительному распеву, а затем канон «Крест начертав Моисей» прошел слабее, чем на всенощном бдении, даже с некоторою заминкою вначале. В порядке произношения иереями возгласов не могло не обратить на себя внимания то обстоятельство, что не ближайшие только к предстоятелю сослужители исполняют эту обязанность, а все по порядку до последнего. По окончании литургии я вместе со всею участвовавшею в богослужении братиею приглашен был на чай к старцу игумену, который является весьма замечательным самородком русского духа. Семидесятилетний старец, кажется, совсем испостился, истомился, утрудился, ослаб от хлопот и забот; но держится прямо, ровно, как институтка старого воспитания. Вынослив необычайно, закалил себя для многотрудного и многополезного делания, как будто ни годы, ни труды, ни заботы, ни подвиги иноческого жития не легли на старые кости. Повсюду в обители сказывается творческая сила практического гения настоятеля, от малого до великого повсюду дает себя знать его развивающая деловитость рука: и в пещере, и в прекрасных шоссейных дорогах и тропинках, и в узкой колейке железной дороги для перевозки тяжестей, и в прекрасно устроенной пристани, и в каждом здании, и в машинах, и в подчинении монастырю водной силы, скал, земли, всего, что в них и на них, и в административном подчинении настоятельскому слову, настоятельскому взгляду всей братии, и во взаимном общении ее между собою. Не «авось да небось», а «молитвами святых отец», во славу Божию, на пользу обители, русской церкви, родной страны со всеусердием работают здесь Господеви со страхом и радуются Ему с трепетом старец игумен, а с ним и за ним и вся братия монастыря... Мне было предложено место за столом около о.Иерона, монашествующие разместились поодаль, и отрадно было за чайком побеседовать со старцем Божиим. Речь шла об отошедшем в вечность Великом Государе нашем Александре III и посещении им монастыря, о преосвященном архиепископе Никаноре, по выражению о.Иерона, «любившем настоящее монашество наше», о личности и деятельности бывшего Экзарха Грузии Павла, который в 1885 году освятил в Пицунде Успенский собор; разумеется, и об устроении Нового Афона, его жизнедеятельности, задачах, духе и направлении, надеждах и чаяниях. Воспоминания о царском посещении, об истинно русском благодушии помазанника Божия, о царственной простоте речи и обращения, о светлом настроении во все время продолжительного осмотра обители, о тонкости суждений и теплоте чувства, какие проявлялись в беседе, об искренности благочестия истинно русского духа Самодержца наполняют сердце о.Иерона; воспоминаниями обо всем этом полон Новый Афон. Всерадостная, всепреданнейшая память посещения этого записана в обители не на мраморных только скрижалях золотыми буквами, а в золотых сердцах русских иноков их собственною кровию. Отрадно вспомнить это... Здесь, как и вообще у святынь земли родной, благочестие царей наших видимо народу, воспринимается его сердцем, оживляет его благочестие; а сила народного благочестия – сила Божия, и благо тому государству, где возношение души к небу охватывает все стороны его жизнедеятельности, объединяет всех: от великих и сильных мира до самых простых, немощных, худородных. Личность своего старца – игумена новоафонца – окружают не только обычным уважением, а каким-то благоговением. Он является не только образцом неутомимости в трудах, без проявления каких-либо личных стремлений и интересов для каждого, занимающего тот или иной пост в управлении обительском, но и образец для всех монахов постнического, труднического и молитвенного подвига всегда и везде: и за братскою трапезою, и в пребывании на продолжительных богослужениях, и в настоятельском воздействии на быт монастыря, и в личной келейной жизни своей. Весьма важно, что такой во иночестве благоскорбящий отец обители – игумен, а затем и ближайшие его сотрудники, да и вообще братия имеют возможность сосредоточиваться на тех вопросах быта обители и ее делах, какие составляют делание каждого; стоит инок на продолжительном богослужении и во время чтения, например, кафизм, уходя в себя все глубже и глубже, не может иногда не отдаться размышлению о своих прямых обязанностях трудовых, душа просветляется, являются идеи, предначертания, предположения, воздохнет инок ко Господу Богу и получается то «озарение, осенение», которое открывает возможность применить свои идеи и намерения на деле... Всматриваешься повнимательнее в лица старших по положению монахов – у всех печать мысли во всем облике, выражение вдумчивое, серьезно-трудовое, изнутри освященное; у всех верность своему званию и призванию, преданность своей обители и своему деланию в ней; у всех смирение, при богослужении иеромонахи становятся по старейшинству рукоположения, и не по должностям; никто ни от какого, даже совсем грубого труда на пользу обители не отказывается, ибо труд этот унизить не может; положения высокого, которое давало бы возможность к гордости и самовозношению нет, воля игумена может уничтожить кичливость, поставить из начальника в подчиненные, от труда умственного или административного удалить к самому простому физическому... Один из высших власть имущих иеромонахов, как самый простой послушник, даже без рясы в одном подряснике, занимался продажею в иконно-книжной лавке в праздничный день, хотя сильно был утомлен продолжительным богослужением, в котором принимал непосредственное участие. Не сразу я узнал почтенного отца, хотя раньше познакомился с ним, и не мог не высказать удивления. «Вижу дела много, трудно с ним справиться, нужно помочь», – получил простой ответ.

Когда, делясь впечатлениями, я привел о. Иерону свое сравнение иноков с кипарисами, он вполне разделил мою мысль: «И я так говорю, и как хорошо растут у нас кипарисы», – со светлою улыбкой промолвил он...

Кончилось скромное чаепитие; все направились в собор, откуда по надлежащем облачении о. настоятеля, началось торжественное «со славою» при пении тропаря и трезвоне «во вся тяжкая», шествие в трапезу. Там все в высшей степени «благообразно и по чину»: каждое обращение за благословением, каждое движение, каждый удар в стоявший против игумена и очередного иеромонаха звонок, каждое молитвенное возглашение, ясное, отчетливое чтение церковного назидания, полнейшее отсутствие разговоров, строгоуставные яства и разрешаемая красоуля. Даже жутко становилось от этого безмолвия окружающих, представлявшую резкую противоположность мирским столованиям, и от столов, занятых принимавшими участие в трапезе богомольцами, доносились тихие, теплые вздохи... Встали от стола, совершили «чин панагии», вкусили благословенного хлеба в честь Богоматери, из величавой трапезной торжественно возвратились в величественный собор, где совершено было краткое молебствие (лития) и великое с громким трезвоном многолетствование, отлично провозглашенное вторым диаконом, обладающим более сильным и благозвучным, чем у о.архидиакона голосом. Разоблачился о. архимандрит, простился и удалился в свою настоятельскую келью.

Суббота 15. Море хотя и бушует изрядно, однако малость поуспокоилось, и крымский пароход доставил богомольцев; от Батуми же не показывалось ни одно судно, по справкам буря была там настолько сильна, что задержала правильность движения. На литургии в Покровской церкви клирошане и в малом слабоватом составе сумели усладить душу «Херувимской» и «Милость мира» древнего распева. Покупая печатные альбомы с литографическими видами монастыря, мы высказали сожаление, что они не фотографические, что нет и хорошего большого снимка всего Новаго Афона. «Своей фотографии не имеем – старец не желает, мирское дело; скоро получим снимки, заказанные фотографам», – ответили нам. Понятно, что для строгого подвижнического строя монастырской жизни собственная фотография, где каждый инок может поддаться искушению иметь свой портрет, могла бы служить предметом некоторого соблазна, хотя иногда заезжие фотографы снимают желающих из братии. Около прудов разговорился с одним иноком о значении для монастырского хозяйства водной силы, которая приведена в систему и теперь много работает, заменяя и облегчая труд человеческий, а в будущем станет работать еще больше. Да и самому пришлось видеть, как, например, в просфорне все приготовление теста является делом воды, которую люди только направляют. Говорят о больших предположениях дальнейшего применения силы водопада для благоустроения обители и прежде всего об электрическом освещении в ней, которое, по словам почтеннейшаго о. эконома, будет устроено в 1902 году. На мой вопрос одному из скромных иноков, каким образом предполагают устроить электричество, последовал задушевно-бесхитростный рассказ о том, как на Новый Афон приезжал принц Ольденбургский с г. министром Хилковым и, любуясь водопадом, указал о.Иерону на необходимость и удобство, вместо дорогостоящего и мало света дающего керосина, устроить электричество; как о. игумен указал принцу на скудность монастырских средств, не позволяющую в близком будущем сделать сразу большую затрату на это дело; как принц рассказал, что в Петербурге для Зимнего дворца, вместо не совсем подходящей динамо-электрической машины, устраивается новая, более совершенная, а старая еще не получила назначения, и обещал попросить у Государя Императора старую машину для монастыря; как вскоре оказалось, что обещание исполнено, просьба благосклонно принята, и монастырь получил машину. Действовать она будет силою водопада, был уже электротехник, осмотрел все, но уехал на какие-то спешные работы. «Приезжайте к нам на будущий год и увидите, как наше электричество будет освещать пристань, дороги, дворы – всю нашу гору», – закончил свою речь мой собеседник. «Потом мы и вовнутрь своей горы заберемся», – прибавил он и рассказал, что в ней на весьма близком расстоянии от поверхности найден прекрасный каменный уголь, а другая гора полна металлов – белого, наподобие серебра и свинца, и желтого, которые отправлены в Тифлис для исследования.

Часто перепадавший дождь помешал взобраться на вершину Иверской горы, пришлось отправиться в монастырские сады, куда манило желание вдоволь и вблизи налюбоваться редкостями растительного царства, являющего красоту и силу свою под умелым уходом монашеской руки. Кедры ливанские и китайские, рощица свежих лимонных, апельсинных, померанцев и цитронных деревьев, обильно покрытых плодами, плоды на финиковых пальмах и бананах, растущих в грунту, японские деревья с приторно сладкими плодами, по внешнему виду своему напоминающими оранжевые помидоры, тропические и северные растения, рвущиеся к небу исполины и ничащиеся к земле маленькие былинки – все растет во славу Божию и на пользу, усладу, украшение обители. «Как вам удалось добиться плодов от пальмовых и бананных деревьев?» – спросили мы послушника, знакомившаго нас с редкостями сада. «Хорошо у нас... Помолимся, посадим, ухаживаем с молитвою, Бог благословляет – все растет, цветет и плод дает», – получился ответ вместе с предложением взять себе на память скромные веточки лаванды и иссопа. Эти веточки – не эмблема ли самих тружеников-садоводов монастырских, – подумалось нам. Каждый брат на этой полной красоты горе в скромной доле своей, в малом деле своем не может не чувствовать, что Божественный разум создал эту красоту, эту силу и управляет миром; не может не чувствовать присутствие Творца и Промыслителя и в собственной душе своей, стремящейся к Небу, к высшему совершенству, к красоте вечной, иногда, быть может, и бессознательно сливаясь с природою в прославлении Бога, соединяя в себе мир видимый и невидимый... Вспомнились слова «Науки и Религии»: «Только уверенность, что мир управляется всемогущим Разумом и что в нем царствует Правда, способна возвысить человека над всеми превратностями жизни и дать ему несокрушимую силу для исполнения добра» (164), а Всемогущему всецело отдает себя Новый Афон, почему и процветает. «Бог любит правду», – говорит наша народная мудрость, и правда Божия, которая возвышает любящий ее народ, возвышает и обитель, потому что «там русский дух, там Русью пахнет», там блюдут правду. «Правдив наш старец, насквозь человека видит», – говорят иноки о своем игумене, и взаимоотношения их между собою, отношения к гостям чужды фальши, искательства, мирского человекоугодничества; просты, спокойны, поэтому все чуждое стремлению жить по правде в постоянном труде не может привиться здесь. Появится в обители неподходящий пришелец, поживет, к делу не пристроится, к жизни монашествующих не привьется, да и удалится. Видели мы подобного субъекта в монашеском одеянии, который без всяких занятий болтался повсюду. «Это из вашей братии», – спрашиваем? «Как можно; так себе непутящий, пришел к нам с других мест, говорит, что желает у нас пристроиться; куда ни поставят, везде плох, правды в нем не видно ни в слове, ни в деле, так и остался ни при чем; поживет-поживет, да и уйдет откуда пришел», – ответили нам. «Ну, а от богомольцев искушений не бывает?» – спрашиваем. «Как вам сказать? Богомольцы внизу, мы наверху; по гостиницам братия испытанная, надзор тоже строгий; простые люди свято чтут обитель и ее порядки, нас слушаются; светские бары те, которые приезжают только полюбопытствовать, а не помолиться, может и не православные, уезжают очень скоро. Побегают, поглазеют, погалдят и на пароход... Вам скажу: где люди, там и грех. Гостила у нас как-то одна духовная особа и давай явно упражняться в табакокурении, и богомольцам соблазн и братии преткновение; остановить нельзя, боязно, а тягота большая», – получился ответ... Пора и о пути обратном подумывать; те посетители монастыря, которые надеялись, которым нужно было сегодня на пароход, ходят сумрачные, тоскливо всматриваясь в далекий горизонт, в буквальном смысле сидят у моря и ждут погоды. Хотелось бы завтра оставить Новый Афон, чтобы выполнить предписанное врачом виноградолечение в Крыму и Бессарабии. Воздохнул ко Господу в прекрасных малых храмах верхней обители и на скромном, но внятно говорящем сердцу, кладбище; ознакомился с некоторыми хозяйственными учреждениями монастыря: все хорошо, повсюду разумный труд души светлой, явно носящей на себе благословение Всевышнего. Но не внешнее преуспеяние Нового Афона занимало меня, а потому и не описывается оно подробно и обстоятельно в моих набросках. Проявление духовного мира, внутренней силы народной внятно говорили сердцу нашему и в связи с высоким воздействием окружающей природы заставляли забывать суету мирскую, и вся высокая культурно-хозяйственная, рациональная деятельность монастырской общины казалась только необходимым придатком к подвигу духовному православно-христианскому.

Воскресенье 16. Среди богомольцев нашей гостиницы я стал свой человек, «наш батюшка», вследствие постоянного общения, главным образом, в столовой за общими обедами и ужинами, где по приглашению о.иеродиакона Власия, я принял на себя обязанность благословлять трапезу и заканчивать ее молитвословиями, согласно принятым здесь монастырским обычаям. В толпе этих соседей своих поднялся в собор к полунощнице, которая начата была в ¾ 2-го часа ночи; после нее утреня продолжалась от ¼ 3-го до ¾ 5-го и совершена была со строгим выполнением устава, с двумя положенными чтениями. Хотя ничего выдающегося, сильно действующего на душу не было; но самая продолжительность монастырских богослужений, несомненно, имеет большое значение для народа, выделяющего из трудовой жизни своей известное время для всецелого служения Богу, из трудовой копейки своей – частицу в жертву Богу. И любит народ православный и помолиться умиленною душею и сокрушенным сердцем, и многими вздохами облегчить душу свою, и настояться до изнеможения, и наслушаться святых словес вдосталь, и видеть пред собою подвижников благочестия, чтобы в храме, отдавшись его обстановке и службам в нем, забыть всю мирскую суету и почувствовать освежающее внутреннего в нас человека утомление плоти от служения духу... На поздней литургии, ровно в ½ 9-го о. игумен старческим своим голосом трогательно возглашает: «Благословенно царство», а в ½ 11-го он, окончивши богослужение, оставил собор. На малом входе «Блаженны» пелись, как стихи-припевы для положенных чтений. «Приидите поклонимся» велегласно выполнено было архиерейским распевом, первая часть духовенством, вторая хором; все повходные тропари и кондаки были пропеты попеременно обоими хорами клирошан, прочтены три апостола и три евангелия. «Милость мира» – одно из общеупотребительных во всех хорах земли русской; вместо причастна обычное «Крест начертав Моисей», но «Херувимская песнь» древнецерковнаго распева, впервые слышанного, полными, широкими, могучими волнами влекущая дух к Небу, представляла такое сочетание звуков святых, воспринимая которые «плакать хочется, молиться»... Звуки эти как-то особенно соответствовали всему строю службы Божией, всей обстановке ее в величественном монастырском храме, даже, быть может, всей внутренней и внешней жизнедеятельности обители святой... Глубоко растроганы были, чувствовалось, все. Вот тут бы, чтобы благое воздействие не ослаблялось, вместо слишком обыденно простого «Подай Господи» на просительной эктении дать духовному слуху молящегося те умилительные вздохи, тот молитвенный стон, какие введены были в Одессе в Бозе почившим архиепископом Никанором... Здесь же выходило, после скобеля топором, целостность нарушалась, подъем чувства начинал ослабляться. У правящих монастырскими хорами, несомненно, есть знание и умение, есть смысл и душа в исполнении, и нежно-гармоничное, тихомолитвенное сладкозвучие, и сила удара по нервам и сердцу, – не хватает только художественно-творческого объединения всего пения, всей службы, полной цельности, чистой старины древне-церковной российской или афонско-монастырской. Сила полного впечатления, сила воздействия на душу этой «Херувимской», быть может, и оттого достигла высшего напряжения, что вообще осмысленное пение одних мужских голосов «на больших», без «пискалок» дискантов и альтов мальчишек, всегда особенно внятно говорит сердцу, приводя на память собственное семинарское и студенческое пение под непосредственным управлением незабвенного начальника хоров – Никанора. Остается и для Нового Афона пожелать подобного ему регента, чтобы благим силам монастырских хоров дана была высшая школа, высшая степень изящества идейного и идеального.

Толпа молящихся сейчас же особенно шевельнется, быстро насторожится, лишь только слуха ее коснется подобное пение, заметно растет ее молитвенное одушевление, выражение всех лиц становится умилительным; все – и представители Руси великой и малой, и кубанские казаки, и различные кавказские туземцы, и прекрасно стоящие во храме ученики церковно-монастырской школы – охватываются одною волною высоких звуков и единодушно славят Бога и Отца всех... Так было на литургии; так было и после вечерни во время акафиста, когда в последней части его глубокоумилительно воспевались: «Радуйся, Радосте наша» и «Аллилуия». Так было, когда затем понеслись под сводами собора величественные звуки стихиры. «Дева днесь предстоит церкви», когда с теплыми слезами молитвы все склонялись пред чудотворною иконою Матери Божией «Избавительницы»...

Вторник 18. Море бушует, качка довольно сильная, много страждущих, пароход смело борется с волнами... Вчера с утра сделалось известно, что прибудут пароходы и «Русского» и «Российского» обществ. Богомольцы толпою двинулись к находящимся у ворот нижнего монастыря агентствам и начали осаждать заведывающих ими монахов. Помолившись на литургии в приделе Архангела Михаила Покровской церкви и принявши решение отправиться в обратный путь на первом судне, какое придет, поднялся в собор для последней молитвы там, чтобы призвать благословление Божие на предстоящее плавание: поклонился особенно чтимым святыням, чудотворному образу «Избавительницы», частице мощей и иконе св.великомученика Пантелеймона и др. Выслушал совершенный для богомольцев молебен, имевший ту особенность, что читалось несколько евангелий, положенных каждому святому, имя которого возглашалось на припевах; воздохнул ко Господу у Симоно-Кананитского храма, позадумался над водопадом под шум его и по «Царской аллее» спустился в гостиницу укладывать вещи... Радушно встретила нас обитель, радушно и провожала, в прощании знакомых иноков слышалась теплота сердечная. Дали знать, что приближается с великим нетерпением ожидаемое судно; подошло оно, остановилось. На монастырских прекрасных баркасах, управляемых монахами, доставили нас на него; скоро окончилась обычная пред отправлением суета, дрогнул пароход и начал резать волны морские. Новый Афон стал уходить из глаз, а душа с искренним чувством благодарности и вздохами молитвы все еще оставалась там... Не все позволила погода осмотреть, как хотелось; например, Иверская гора, осталась недоступной. Осенний дождик надоедал подчас, нагонял сумрак душевный, ложился гнетом на утомлявшееся тело; но свет духовный и отраду сердцу дало пребывание в обители. Весь внутренний человек встрепенулся, а усталость тела быстро проходила и теперь почти не дает знать о себе; если и чувствуется некоторая слабость организма, она далеко не такая, какую дает сутолока базара житейской суеты. Собственное духовно-нравственное самочувствие просветлело, очистилось, окрепло, явились бодрящая уверенность и согревающее упование, что если вообще христианство дает учение об абсолютном, о Боге в такой полноте и с такою глубиною, какой мы не встречаем в других религиях («Наука и Религия» 96), то среди христианского мира православно-русский народ «в земном своем существовании», в историческом бытии своем «стремится к полному развитию» (там же 165) высших начал христианства, к воплощению в жизнь идеалов любви к Богу и ближнему, указанных Спасителем мира, и в простоте сердечной является носителем правды вечной, правды Божией...

Прошли вблизи Пицунды, являющейся теперь отраслью Нового Афона. В долинке, у песчанной бухты, среди соснового леса, около большой группы высоких пирамидальных тополей виднеется скромная обитель и в ней недавно возобновленный древний храм, посвященный Божией Матери. Каким-то особенным миром, ласковою приветливостию дышет все в этом тихом уголке иноческого жития, и оставалось пожалеть, что не пришлось хотя бы несколько часов пробыть там, подновить предания христианской старины глубокой, подышать в древнем храме воздухом давнего благочестия, порадоваться его обновлению силою веры родной земли...

В Новороссийске простояли довольно долго, но развлекать себя там нечем: растительность жалкая, городской сад совсем ничтожный; храм один – собор, да и тот очень плохой, совершенно невнушительной архитектуры; в ограде его обращают на себя внимание мужская и женская церковно-приходские школы; есть, разумеется, довольно большие здания различных учреждений... Но здесь большой пункт перегрузки с суши на море всяческих предметов торговли, а также временной остановки весьма значительного количества отправляющихся на Новый Афон богомольцев, почему и имеется монастырское подворье, впрочем, маленькое пока. В скором времени обитель надеется устроить вместо него обширное учреждение, с разрешения Св. Синода принадлежащий ей дом в Тифлисе, являющийся там совершенно излишним, продадут и на вырученные деньги воздвигнут для приюта и отдыха новоафонских гостей большое здание, место для которого уже приобретено. И помоги Господь Бог обители святой во всех ее благоначинаниях, в служении русскому Богу, русскому благочестию, русскому делу, русским людям.