К.П. Победоносцев в общественно-политической и духовной жизни России

Константин Петрович Победоносцев (1827‒1907) сыграл в истории России исключительно важную роль. Воспитатель, а затем – доверенный советник двух последних царей, известный ученый-правовед, один из авторов судебной реформы 1864 г., публицист консервативного направления, сенатор, член Государственного совета и Комитета министров, и наконец, обер-прокурор Святейшего Синода в течение 25 лет – Победоносцев оказал влияние едва ли не на все аспекты жизни пореформенной России. Весной 1881 г., когда в обстановке общественно-политического кризиса в правительстве был выдвинут план продолжения и развития великих реформ 1860‒1870-х гг., консервативный сановник выступил против этих проектов и добился их срыва, что во многом определило направление политического развития страны на последующую четверть века.

Упорная защита неограниченного самодержавия, отрицание всех попыток либерализации правительственной политики, всех уступок духу времени повлекли резкую критику обер-прокурора со стороны либеральных и радикальных оппонентов. «Бюрократический вампир, сосущий народную кровь и превращающий ее в канцелярские чернила»; «нелепая галлюцинация, дикий кошмар русской истории»; величайший преступник, «равного которому нельзя найти ни в каком чудовищном уголовном процессе, ни в каком учебнике психопатологии», – такими отзывами пестрели страницы оппозиционной печати после смерти Победоносцева в 1907 г.¹ Обер-прокурора обвиняли в том, что он в своем упорном консерватизме пытался затормозить естественное развитие общества, придав ему тем самым неизбежно болезненный характер, и стал таким образом одним из виновников революции 1905‒1907 гг. Вместе с тем даже убежденные критики российского консерватора в большинстве случаев не могли остановиться на сугубо отрицательной оценке его жизни и деятельности.

Прежде всего бросалось в глаза, что влияние Победоносцева на развитие страны не сводилось к прямолинейно-принудительным мерам, «полицейскому насилию над обществом». Оно имело более сложную природу, опиралось на факторы духовно-идеологического характера.

«Его деятельность в течение 25 лет – история России за этот период, – писала одна из газет того времени. – По его воле мы неуклонно шли назад, хотя все чувствовали необходимость идти вперед. Победоносцева считали злым гением России, но его логике, точно загипнотизированные, подчинялись все – и те, которые от него нисколько не зависели»².

Очевидно, консервативному сановнику удалось уловить важные тенденции развития российского общества, ухватить суть волновавших тогда страну проблем и предложить их решение, которое – пусть на время, показалось убедительным определенной части современников. Даже отвергая взгляды обер-прокурора, многие современники признавали их неординарность и своеобразную, возможно, утопическую масштабность. По словам одного из критиков Победоносцева, тот хотел «насадить чуждый всем клерикализм и… стать Никоном в вицмундире», «с упорством старовера трудился над тем, чтобы вернуть современную жизнь в узкое и уже заросшее русло учреждений и образа жизни Московии XVII столетия»³.

В целом в глазах российского общества обер-прокурор представал крупной, неординарной фигурой, деятелем, который не просто следовал привычной бюрократической рутине, но руководствовался в своих начинаниях определенной идеологией, стремился воплотить в жизнь собственные идейные установки. Анализ взглядов и деятельности Победоносцева представляет с этой точки зрения несомненный интерес для понимания природы российского пореформенного консерватизма, взаимоотношений власти и общества, специфики функционирования государственных институтов самодержавия в предреволюционный период.

Изучение политической биографии Победоносцева имеет большое значение и в связи с тем, что основные направления его деятельности касались важных, но сравнительно малоизученных аспектов жизни пореформенной России, в том числе национального вопроса и проблемы свободы совести, взаимоотношений церкви и государства, воздействия властей на идеологическую, духовную, культурную жизнь страны. Во всех данных сферах он оказал глубокое влияние на развитие пореформенного общества, а его деятельность способствовала складыванию в сознании современников того «образа Победоносцева», который нашел отражение не только на страницах публицистических сочинений, но и воплотился в произведениях литературы и искусства, повлияв и на историографическое осмысление личности обер-прокурора. Кем же был этот человек, оценка исторической роли которого вызывала столько споров среди современников и историков? Какими мотивами он руководствовался в своей деятельности? Как повлияла проводимая им политика на развитие пореформенной России?

Историография жизни и деятельности Победоносцева берет начало с текстов посвященных ему некрологов, написанных в 1907 г. В них, при всей эмоциональности оценок, делались первые попытки понять мотивы начинаний консервативного сановника, осмыслить сущность его идейных установок. Такой подход был характерен в первую очередь для авторов, сочувственно относившихся к Победоносцеву. По мнению историка и журналиста Б.Б. Глинского, деятельность обер-прокурора представляла собой попытку воплотить в жизнь систему взглядов, близкую к воззрениям Ф.М. Достоевского и славянофилов. Российский консерватор стремился восстановить «значение церковности в русской жизни», «как то было в допетровский период, но, конечно, применительно к новому укладу государственности и общественности»⁴. Консервативный сановник стремился повысить социальный статус православного духовенства, расширить его влияние на народное образование и все сферы общественной жизни.

Попытки опереться на отдельные элементы допетровского наследия усматривал в деятельности Победоносцева и церковный публицист Н. Никольский. По его мнению, обер-прокурор «возмечтал при помощи церкви перевоспитать Россию на основах подсознательного консерватизма», коренящегося прежде всего в народной среде. Основы своего идеала, полагал публицист, глава духовного ведомства находил «и в чертах древнего юридического быта, и в красивых контурах старинной архитектуры, и в богослужебных напевах старомосковских соборов»⁵. Распространение церковно-приходских школ и попытки вытеснить с их помощью школы светские; подчинение церковной науки требованиям благочестия и поддержания традиций; усиление роли консервативного монашеского элемента в церковном управлении – все эти начинания Победоносцева, по мнению Никольского, являлись отражением его консервативных воззрений. Безусловно, подобные установки не могли на рубеже XIX‒XX вв. не вызвать симпатий у консервативно настроенных современников. Вместе с тем даже искренним почитателям Победоносцева в обстановке общественно-политических потрясений 1905‒1907 гг. было трудно уйти от вопроса, почему обер-прокурор не смог добиться поставленной цели, почему оказалась не решена главная задача, которую он ставил перед собой, – усиление значения консервативных начал в жизни общества.

Ответы на этот вопрос давались разные, но чаще всего указывалось на то, что Победоносцев не захотел или не смог создать широкую общественную среду для поддержки своих планов, окружить себя убежденными единомышленниками.

«Его пути, – писал Глинский, – были слишком односторонние, формальные и методы слишком механические. За ним не чуялось истинного веяния обновленной жизни, не виделись новые люди с… настоящим запасом идеалов»⁶.

Часто указывалось на то, что консервативный сановник не доверял окружающим, был отравлен скепсисом, мешавшим ему развернуть широкую деятельность в духе своих идеалов. «При всей практичности своей мысли, сам Константин Петрович Победоносцев не обладал практичностью действия: для этого он был слишком мудрец, видел слишком много «за» и «против», и потому становился слишком осторожен», – писал хорошо знавший обер-прокурора консервативный публицист Л.А. Тихомиров⁷.

В целом одним из наиболее устойчивых в отзывах о Победоносцеве был мотив противоречивости, раздвоенности его взглядов и деятельности. «Везде была сильная эрудиция и острый глубокий анализ, – писал еще в подцензурной печати об обер-прокуроре священник Г. Петров (иносказательно описывая его как «крупного церковного сановника Испании»), – но все это душило как-то читателя, ложилось на его душу тяжелой могильной плитой».

О крайней сложности духовного облика российского консерватора, наличии в нем взаимоисключающих начал, невозможности дать ему четко определенную оценку писали многие современники – выдающийся философ и публицист В.В. Розанов, известный юрист, бывший студент Победоносцева А.Ф. Кони. «Перед загадкой двоедушия Победоносцева, – писал Кони, – понимаемой в смысле душевного раздвоения, я становлюсь в тупик и не нахожу ему ясных для меня объяснений»⁸.

В чем же заключалась причина противоречий во взглядах и деятельности российского консерватора, какова была их природа?

Безусловно, дать всесторонне обоснованный ответ на данный вопрос можно было лишь после изучения основной массы источников, связанных с жизнью и деятельностью обер-прокурора. Однако и в дореволюционный период одним из выдающихся современников Победоносцева – Н.А. Бердяевым, была предпринята попытка осмыслить своеобразие духовного облика обер-прокурора, опираясь на анализ его религиозной психологии. По мнению Бердяева, российский консерватор был глубоко верующим человеком, искренне привязанным к церкви, однако его религиозность носила своеобразный, односторонний характер. Она была обращена прежде всего к высшим, потусторонним началам, в отношении же к человеку и миру преобладали настроения пессимизма и скептицизма, острое ощущение могущества зла в земной жизни. Подобное мировоззрение побуждало Победоносцева-политика ставить перед собой прежде всего охранительные задачи. Это вело (возможно, вопреки желанию самого обер-прокурора) к дальнейшему подчинению церкви бюрократическому надзору – поскольку орудием охранения, принуждения по природе своей являлась именно государственная власть.

«По странной, но справедливой иронии судьбы, – писал о российском консерваторе Бердяев, – бюрократ и государственник в церкви оказался в Победоносцеве сильнее теократа и небесного мечтателя в государстве».

Недоверие к творческим возможностям человека, неверие в силу добра побуждало обер-прокурора стремиться к максимальной простоте в сфере общественной и духовной жизни, выдвигать идеал целостности, монолитности. Победоносцев, писал Бердяев, «враг всякой окрыленности, всякого полета, всякой жизненной полноты… Он поклонник простоты, боится сложности… боится иррационального и проблематичного».

Подобный подход обусловил парадоксальную близость российского консерватора к таким умонастроениям, как утилитаризм, позитивизм, «теория малых дел» – воззрениям, популярным в среде оппозиционной интеллигенции, с которой обер-прокурор искренне пытался бороться⁹.

Принципы подхода к осмыслению духовного облика Победоносцева, намеченные Бердяевым, развил известный богослов Г.В. Флоровский, работавший в эмиграции, но продолжавший традиции русской философской мысли рубежа XIX‒XX вв. По мнению Флоровского, Победоносцев «по-своему был народником или почвенником», но «не в стиле романтиков и славянофилов» и «без всякой метафизической перспективы». Испуганный сложностью, неоднозначностью общественно-политической и духовной жизни пореформенной России, тяготея к идеалу простоты, обер-прокурор провозглашал основой общественной стабильности мировоззрение народных масс. Народ, по мнению российского консерватора, был подсознательно предан традиции, нерассуждающе принимал на веру определенные постулаты, служащие для него основой картины мира. Угрозой для этой «наивной целостности» были, по мнению обер-прокурора, не только антицерковные и антиправительственные учения, но и чрезмерное развитие рационализма и критицизма, исходившее от верхов церковного мира – столичного духовенства и профессуры духовных академий. В борьбе с подобными тенденциями Победоносцев ужесточил цензурные правила, усилил надзор за церковной наукой, что по мнению Флоровского, имело для церкви в конечном счете самые негативные последствия.

Освещая в своем труде «Пути русского богословия» основные направления развития религиозной мысли и церковной науки в конце XIX в., Флоровский рассмотрел целый ряд вопросов, принципиально важных для понимания деятельности обер-прокурора. Так, он проанализировал развитие церковной журналистики в этот период, остановился на обстоятельствах принятия нового устава духовных академий 1884 г., затронул вопрос об ограничении прав преподавательской корпорации и усилении утилитарно-прикладного характера духовного образования, рассмотрел меры, при помощи которых власти духовного ведомства пытались регулировать развитие церковной науки¹⁰. Анализ основных мер по отношению к духовной школе, науке, журналистике Флоровский связывал с освещением тех или иных особенностей мировоззрения обер-прокурора, для реконструкции которых привлекались не только дореволюционные материалы, но и новые источники, изданные в Советском Союзе в 1920 ‒ начале 1930-х гг. Поскольку публикация последних сыграла в изучении взглядов и деятельности Победоносцева исключительно важную роль, на ней следует остановиться особо¹¹.

Предпринятое в СССР издание материалов царских сановников, несмотря на определенную идеологическую заданность (раскрыть закулисные аспекты истории царского режима, обратить внимание на его темные стороны), объективно имело большое научное значение. Поскольку Победоносцев играл огромную роль во внутренней политике самодержавия, его материалы стали важнейшим объектом издательских начинаний. В 1920‒начале 1930-х гг. были опубликованы письма обер-прокурора к Александру III, министру внутренних дел Н.П. Игнатьеву, главе цензурного ведомства Е.М. Феоктистову, переписка Победоносцева с С.Ю. Витте и др. Сохранявшаяся в 1920-е гг. относительная свобода научного поиска позволила ученым на базе опубликованных источников сделать ряд выводов, принципиально важных для понимания роли обер-прокурора во внутренней политике самодержавия. Так, выяснилось, что зона политического влияния Победоносцева, носившая, по мнению современников, поистине всеобъемлющий характер, имела в реальности довольно четко очерченные рамки.

«Из всего его плана, – полагал М.Н. Покровский, – ему удалось хорошо только одно: «переменить людей"». По мнению историка, обер-прокурор был скорее «глашатаем», а не «лидером» реакции. С точки зрения Н.Н. Фирсова, основным вниманием консервативного сановника пользовались три вопроса – личный состав правительственного аппарата, направление общественного мнения (проблемы школы, литературы и периодической печати), а также вопрос о «народной нравственности». Последняя сфера была связана в первую очередь с деятельностью церкви, но в принципе, по замечанию Фирсова, «сюда можно было притянуть все и всех», чем и объяснялся широкий размах правительственных мероприятий Победоносцева¹².

Проявляя первостепенный интерес к тем проблемам, которые непосредственно входили в сферу его влияния, обер-прокурор в то же время оставлял за собой право периодически вмешиваться в деятельность любых ведомств по самым разным вопросам. Это обусловило специфику положения главы духовного ведомства в верхах, для определения которого было нелегко найти подходящий термин. Было ясно, что роль, которую играл обер-прокурор, «выбивалась» из отлаженной системы институтов и механизмов самодержавной государственности, сложившихся к концу XIX в. Историки именовали Победоносцева и «ближним боярином» (В. Кряжин), и «неофициальным премьером», «визирем» (А.А. Кизеветтер), и даже «вице-императором» (Ю.В. Готье)¹³.

Становилось очевидно, что всестороннее осмысление его роли и места в правительстве последних самодержцев требует специального исследования, которое опиралось бы на максимально полный анализ как изданных к этому времени материалов, так и неопубликованных источников. Наряду с анализом государственной деятельности Победоносцева историки 1920-х гг. сделали ряд ценных наблюдений, касавшихся мировоззрения обер-прокурора. Так, А.Е. Пресняков еще раз подчеркнул значение апелляций к «простому народу» в системе воззрений Победоносцева. По мнению историка, сохранение «простоты душевной снизу» (т.е. в среде народных масс) являлось в глазах консервативного сановника одной из главных опор самодержавия в России. Победоносцев, как подчеркивал Пресняков, был проводником реакционной политики «не столько в ее специальной сущности – дворянско-крепостнической, сколько в ее принципиальном консерватизме»¹⁴.

Большое значение для изучения жизни и деятельности российского консерватора имело появление в 1928 г. работы Ю.В. Готье, который впервые во всей полноте поставил вопрос о роли механизмов неформального влияния в политическом возвышении Победоносцева. Историк наметил основные пути анализа этой темы, представив краткий, но содержательный очерк истории взаимоотношений будущего обер-прокурора с наследником Александром Александровичем. В научный оборот был впервые введен ряд важных материалов, рассмотрены отдельные аспекты взаимоотношений Победоносцева с представителями различных общественных течений (в первую очередь со славянофилами) в период его наставничества в царской семье.

В целом изучение его жизни и деятельности к концу 1920 – началу 1930-х гг. вышло на уровень, позволивший Ю.В. Готье поставить вопрос о создании «полной и подробной биографии Победоносцева», «которая была бы настоящим ученым исследованием». Однако пожелание историка не было реализовано. Более того, изучение вопросов, связанных с ролью обер-прокурора в общественно-политической и духовной жизни России, оказалось на долгие годы фактически закрыто для ученых.

Идеологизированный подход к истории самодержавия, несмотря на относительную свободу научного поиска, остро чувствовался и в 1920-е гг. Обер-прокурору как «реакционеру» и высокопоставленному сановнику требовалось дать негативную оценку. Исследователи должны были – вынужденно или сознательно, следовать данной установке, что особенно чувствовалось в работах М.Н. Покровского и Н.Н. Фирсова. Первый полагал, что движущим мотивом деятельности Победоносцева был заурядный карьеризм, а набожность служила для него не более чем прикрытием.

«Бывший профессор Московского университета в период расцвета русского гегельянства, – полагал Покровский, – если и верил… то едва ли с простотой деревенской бабы».

Суть воззрений обер-прокурора определялась как «крепостническая реакция», а ссылки на «простой народ» и его преданность самодержавию, по мнению Фирсова, были в устах Победоносцева обычной демагогией. Взгляды главы духовного ведомства оказывались идентичны воззрениям всей правящей верхушки 1880 – начала 1890-х гг., в связи с чем роль обер-прокурора в верхах становилась не очень понятной. Император придерживался консервативных принципов и без усилий Победоносцева. Обращаясь с наставлениями к Александру III, полагал Фирсов, обер-прокурор «ломился, по-видимому, в открытую дверь», «проявлял излишек наивности или усердия не по разуму»¹⁵.

По мнению еще одного автора, работавшего в 1930-е гг., С.Л. Эвенчик, православие для главы духовного ведомства являлось не чем иным, как средством «дисциплинирования масс», вера была подменена ханжеством, «а разглагольствования о народности являлись простым лицемерием». По мнению исследовательницы, Победоносцев придерживался последовательно реакционных взглядов. На разных этапах своей деятельности он неизменно защищал интересы дворян-крепостников, а отдельные колебания в его позиции определялись не внутренней эволюцией, а уровнем «общественного и массового движения в стране»¹⁶. Поскольку книга Эвенчик в течение многих лет оставалась единственным в отечественной науке исследованием, специально посвященным обер-прокурору, и заметно повлияла на восприятие историками данной личности, на ее содержании следует остановиться подробнее.

Работа Эвенчик, защищенная как кандидатская диссертация в Московском университете в 1938 г., но увидевшая свет лишь тридцать лет спустя, явилась ярким отражением противоречий, присущих советской историографии 1920‒1930-х гг. С одной стороны, в монографии был проработан большой массив источников и детально воспроизведена фактографическая канва деятельности обер-прокурора – его участия в разработке судебной реформы 1864 г., влияния на поворот правительственной политики после гибели Александра II, роли в подготовке контрреформ. Правительственная деятельность главы духовного ведомства прослеживалась по фондам различных официальных учреждений (Государственного совета, Министерства народного просвещения, Синода, Главного управления по делам печати) и по отдельным источникам личного происхождения (письма Победоносцева к доверенным корреспондентам, Е.Ф. Тютчевой и С.А. Рачинскому). В работе освещалось воздействие Победоносцева на политику в сфере просвещения, культуры, экономики, крестьянского и рабочего вопросов, национально-религиозных отношений (последняя тема, впрочем, представлена скорее в виде очерка). Вместе с тем, при всем богатстве собранного в монографии материала, представленная в ней интерпретация источников выглядит не всегда обоснованной.

Наиболее уязвимым являлся ключевой тезис работы о Победоносцеве как выразителе интересов крепостнического дворянства, доказать который можно было лишь путем ряда натяжек. Так, исследовательница прошла мимо важных аспектов участия Победоносцева в разработке Судебных уставов 1864 г. (заявив, что он уже в это время был реакционером), объявила его инициатором и главным сторонником контрреформ 1880 – начала 1890-х гг., что не подтверждается данными источников. Неточным представляется и утверждение Эвенчик о том, что при обсуждении правительственных мер социально-экономического характера Победоносцев неизменно выступал в защиту интересов дворянства. Однако скорректировать эти положения в ходе хотя бы относительно свободной дискуссии уже не представлялось возможным. С конца 1930-х гг. история жизни и деятельности Победоносцева, как и других царских сановников, оказалась закрыта для исследователей.

На Западе, напротив, история российского самодержавия вызывала растущий интерес. Связано это было со стремлением западных историков (особенно в послевоенный период) понять истоки революции 1917 г., выявить предпосылки утверждения советского режима. Осмыслить данный вопрос, в свою очередь, было нельзя без обращения к истории сил, пытавшихся противостоять революции, и анализа причин их неудачи. Подобный подход делал фигуру Победоносцева предметом пристального интереса исследователей.

В 1968 г. американский историк Р. Бирнс, на протяжении многих лет изучавший жизнь и деятельность Победоносцева, опубликовал книгу об обер-прокуроре, остающуюся по сей день наиболее полной его научной биографией. Год спустя вышло исследование западногерманского ученого Г. Симона, посвященное деятельности Победоносцева на посту обер-прокурора Святейшего Синода. Заметным явлением научной жизни стала и монография Э. Тадена (США), рассмотревшего взгляды и деятельность Победоносцева в контексте более широкого явления «консервативного национализма»¹⁷.

Не скованные жесткими идеологическими ограничениями, западные ученые имели возможность обратить внимание на принципиально важные аспекты деятельности обер-прокурора и сделали ряд интересных наблюдений по этому вопросу. Существенной заслугой западных историков явилось изучение (правда, лишь на базе опубликованных материалов) церковной политики Победоносцева, ставшее главной темой работы Симона и занявшее важное место в монографии Бирнса. Последний также уделил большое внимание зарубежной деятельности духовного ведомства, осветив новый для исследователей вопрос о влиянии обер-прокурора на внешнюю политику самодержавия. Бирнс и Таден затронули вопрос о взаимоотношениях Победоносцева со славянофилами, Ф.М. Достоевским и др., подчеркнув ту роль, которую обер-прокурор играл в общественной и духовной жизни пореформенной России. Меры обер-прокурора по развитию церковно-приходских школ, активизации миссионерской деятельности были рассмотрены Таденом в контексте общеевропейского процесса укрепления национальных государств, целенаправленных мер власти по развитию национального самосознания как важнейшей опоры государственного единства¹⁸.

Если в СССР в 1920‒1930-е гг. утверждалось представление о «дворянско-крепостнической» сущности взглядов Победоносцева, то западные ученые обращали внимание на иной аспект его воззрений. По их мнению, главным для обер-прокурора была не защита интересов отдельных сословий, а охранение традиционно-патриархального порядка в целом. Идеалом государственного устройства в рамках этого порядка была для Победоносцева большая семья, в которой царь играл роль заботливого всезнающего отца, подданные – послушных опекаемых детей¹⁹. Взаимодействие власти и общества должно было осуществляться главным образом не через бюрократические формализованные каналы, а путем непосредственного общения царя с народом. Царю следовало опираться на немногих доверенных советников, находящихся с ним в личном контакте.

Анализируя управленческий стиль обер-прокурора, Бирнс и Симон отмечали, что в его основе лежало стремление «управлять посредством людей, а не институтов», недоверие к формально-бюрократическим каналам информации, предпочтение им личных контактов, неофициальных путей поиска данных, попытка обойтись без структурных реформ, делая акцент на текущую управленческую работу. В целом обер-прокурор представал в работах западных историков как достаточно сложная фигура, как деятель, воззрения которого отнюдь не сводились к защите корыстных интересов реакционных классов, а роль и место в правительстве отличались значительной спецификой. Вместе с тем подходы западных ученых, разумеется, также не были свободны от определенных ограничений.

Важнейшее из них было связано с тем, что на сознание западных исследователей сильно влиял сам факт крушения монархии в 1917 г. и победоносного утверждения советского режима. В связи с этим деятельность тех, кто противостоял революции, представлялась до известной степени изначально обреченной на провал и в целом оценивалась довольно низко. Так, по мнению Тадена, эволюция идеологии «консервативного национализма» в России XIX в. представляла собой процесс неуклонного вырождения, а воззрения Победоносцева явились одним из финальных пунктов этого процесса (их суть американский исследователь определил как «бюрократический национализм»). Бирнс полагал, что российский консерватор в конечном счете так и не сумел выработать целостную систему взглядов, которая стала бы основой для проведения самостоятельной и энергичной политики в защиту монархии. Он лишь безоговорочно принимал и поддерживал сложившуюся в стране социально-политическую систему, «был Плюшкиным русских политических установлений и идей, ревниво оберегавшим каждый оставленный историей клочок и лоскуток постольку, поскольку он был старым»²⁰.

Особенности управленческого стиля Победоносцева рассматривались Бирнсом как недостатки и объяснялись тем, что по природе своей он являлся добросовестным исполнителем, но был лишен качеств государственного деятеля (широты видения, умения определять стратегические проблемы и долговременные перспективы деятельности). Именно этим объяснялось то обстоятельство, что обер-прокурор не провел в духовном ведомстве никаких крупных реформ, хотя был прекрасно осведомлен о недостатках в системе управления церковью²¹. При подобном подходе неудача деятельности обер-прокурора и тупик, в который к началу ХХ в. зашла политика самодержавия, выглядели вполне закономерным итогом. Вставал, однако, вопрос: каким образом столь слабый государственный деятель, как Победоносцев, смог победить в острой политической борьбе, добиться авторитета в глазах царя, стать на многие годы влиятельной фигурой в верхах, оказать значительное воздействие на самые разные стороны жизни России? Каким образом, не имея важнейших управленческих навыков, он в течение десятилетий мог занимать ответственные государственные посты?

Неудовлетворенность трактовкой, данной историками 1960-х гг., побудила западных ученых вновь обратиться к анализу взглядов и деятельности Победоносцева, пересмотреть ряд ранее сделанных выводов. Важное значение в этом отношении имела вышедшая в 1983 г. фундаментальная монография американского историка Г. Фриза «Приходское духовенство в России XIX в.: кризис, реформа, контрреформа». Деятельность обер-прокурора рассматривалась исследователем в контексте решения им основных проблем, связанных с жизнью и деятельностью приходского клира. По мнению Фриза, впечатление о слабости Победоносцева как политика могло возникнуть из-за того, что, будучи безусловным сторонником «сильной власти», на практике он предпочитал действовать скрытно, окольными путями. Добиваясь поставленных целей, обер-прокурор стремился избежать преобразования учреждений, а, решаясь на них, проводил их в наименее радикальном и резком варианте. Главным для обер-прокурора было «укрепить волю императора, оживить власть», конкретная же структура государственных органов имела в свете такого похода второстепенное значение²².

Заметным вкладом в изучение взглядов и деятельности обер-прокурора явились опубликованные в 1990-е гг. статьи немецкого историка Р. Линднера, посвященные важным аспектам участия Победоносцева в судебной реформе 1864 г. и истории восприятия его публицистических выступлений в России и за рубежом²³. Наконец, серьезная корректировка взглядов на мировоззрение Победоносцева была представлена в работах Дж. Бэзила (США)²⁴.

Многое, что во взглядах обер-прокурора ранее оценивалось отрицательно, теперь представало как закономерная реакция консервативного политика на негативные последствия либеральных реформ 1860‒1870-х гг. Так, парламентская демократия отвергалась Победоносцевым, поскольку несла угрозу духовно-нравственному единству общества, рассматривавшемуся как высшая ценность. Защитой этого единства объяснялась и борьба обер-прокурора против отделения церкви от государства, его жесткая цензурная политика, негативное отношение к принципу формальной законности и др. Российский консерватор, по мнению Бэзила, остро чувствовал что бюрократическое «современное государство» (modern state) – это не более чем «безжизненный механизм», сам по себе неспособный обеспечить стабильное развитие общества, поддержать его целостность. Условием последнего в глазах Победоносцева являлось духовно-нравственное (прежде всего религиозное) единство власти с народом, что определяло первостепенный интерес российского консерватора к проблемам церкви. Победоносцева, по мнению Бэзила, нельзя обвинять в том, что он подчинил церковь государству. Скорее наоборот, будучи своеобразным «светским церковником», «религиозным учителем» и «моралистом», он склонен был подчеркивать, что власть окажется бессильной без опоры на религиозность народа.

Разумеется, эволюция подходов к оценке исторической роли Победоносцева не снимала вопроса о противоречиях в его взглядах и деятельности. Так, Бэзил отмечал, что побочным результатом борьбы российского консерватора за «целостность» и «единство» общества явилось недоверие к интеллектуальному элементу в церкви, что в конечном счете сыграло для нее пагубную роль. Оставалась неясной в воззрениях Победоносцева и проблема национально-религиозных меньшинств России (согласно установкам обер-прокурора, они не были обязаны подчиняться правительству, не разделяющему их религиозные убеждения). В целом взгляды обер-прокурора были слишком неопределенны и смутны, чтобы помочь монархии дать ответ на кризисные явления начала ХХ в. Однако теперь противоречия во взглядах российского консерватора все же рассматривались как изъяны реальной политической программы, призванной дать ответ на вызовы времени, а не как симптомы его изначальной обреченности на провал. Таким образом, западная историография двигалась в сторону все более глубокого и многомерного восприятия фигуры обер-прокурора. Сходную эволюцию проделала в послевоенный период и отечественная историография, хотя траектория ее развития была более сложной²⁵.

Несмотря на то, что появление работы, специально посвященной Победоносцеву, в СССР было по-прежнему невозможно, личность обер-прокурора все чаще стала упоминаться на страницах научных трудов. Этому способствовала постепенная реабилитация истории самодержавия как темы научного исследования. Важнейшую роль здесь сыграли работы П.А. Зайончковского (ученика Ю.В. Готье) и его школы. Особо следует остановиться на двух монографиях Зайончковского – «Кризис самодержавия на рубеже 1870‒1880-х гг.» (1964) и «Российское самодержавие в конце XIX столетия» (1970). Оба исследования ввели в научный оборот массу документов, способствовавших осмыслению действий Победоносцева на разных этапах его политической карьеры – его позиции в годы общественно-политического кризиса рубежа 1870‒1880-х гг., роли и месте в правительстве Александра III, вкладе в подготовку и реализацию контрреформ и др. Политическая роль консерватора прослеживалась на материалах Особых совещаний рубежа 1870‒1880-х гг., на основе документов Государственного совета, Комитета министров, Совета министров, ключевых правительственных ведомств. Обер-прокурор представал в работах Зайончковского как фигура сложная, противоречивая. Указав, что Победоносцеву были присущи «узость суждений, нетерпимость», исследователь отметил в то же время его «широкое образование», «большой, тонкий и острый ум»²⁶.

Намеченные Зайончковским направления научного поиска были развиты в работах советских историков, вышедших в конце 1960‒1980-е гг. и посвященных внутренней политике самодержавия «эпохи контрреформ» (1880 – начало 1890-х гг.). Важнейшим результатом этих исследований можно считать твердо установленный факт, что Победоносцев не был защитником интересов крепостнического дворянства, а при обсуждении и реализации контрреформ занимал особую позицию. К большинству контрреформ он относился настороженно, скептически. Л.Г. Захарова связывала этот (парадоксальный, по ее мнению) факт с присущей Победоносцеву боязнью ломки сложившейся системы общественных отношений, с сознанием отсутствия у самодержавия прочной социальной базы. По мнению Г.И. Щетининой, обер-прокурор также понимал невозможность «изменить положение с помощью одних только бюрократических мер» (т.е. путем преобразования учреждений при сохранении прежнего правительственного персонала). В.А. Твардовская обратила внимание на серьезное расхождение во взглядах между Победоносцевым и таким видным представителем консервативного лагеря, как М.Н. Катков, который последовательно выступал в поддержку политики контрреформ²⁷.

Наряду с работами, посвященными «эпохе контрреформ», заметный вклад в изучение деятельности Победоносцева внесли исследования, рассматривавшие внутреннюю политику самодержавия накануне эпохи революций (середина 1890‒начало 1900-х гг.)²⁸. Наконец, принципиально важное в методологическом плане значение имел выход в 1982 г. статьи Р.А. Гальцевой и И.Б. Роднянской «Раскол в консерваторах», затрагивавшей вопрос об участии Победоносцева в полемике по общественно-политическим вопросам на рубеже 1870‒1880-х гг.²⁹ Консервативный сановник представал в этой статье не просто как высокопоставленный бюрократ, но как равноправный участник духовной и культурной жизни страны, искавший точки соприкосновения или полемизировавший с крупнейшими мыслителями своего времени – Ф.М. Достоевским, В.С. Соловьевым и др. Взгляд на одного из царских сановников как на носителя глубокого и неоднозначного мировоззрения, способного привлечь внимание крупнейших общественных деятелей эпохи, постановка вопроса о наличии оттенков и течений внутри консерватизма, все это явно выходило за рамки официальных установок, влиявших на развитие советской историографии в течение многих десятилетий. В целом можно сказать, что в развитии отечественной исторической науки в послевоенный период происходили подспудные сдвиги, которые в 1980-е гг. начали выходить на поверхность и окончательно утвердились после 1991 г., когда появилась возможность свободно заниматься изучением истории русского консерватизма, и в частности деятельностью Победоносцева³⁰. Разумеется, это не означало, что оценки исторической роли российского консерватора, характерные для советского периода, сразу ушли в прошлое. Какое-то время они продолжали существовать и оказывать влияние на исследователей. Так, в статье Н.А. Рабкиной (1995) Победоносцев предстает как сторонник однозначно реакционной политики (и даже предшественник тоталитаризма), полагавший, что «просвещение и религия должны быть поставлены на службу государству». Эволюция взглядов у Победоносцева фактически отсутствовала. Его связь с реформаторским движением 1860-х гг. ограничивалась «внешними реверансами», а переход на консервативные позиции был запрограммирован «всем психологическим строем его личности», «врожденным русским византизмом».

По мнению автора, российский консерватор не имел определенной позитивной программы, а его «риторические ссылки на народ» были «явной демагогией». При таких условиях становилась неясно, зачем вообще изучать столь примитивно-однозначную фигуру. Слабость подобного подхода, видимо, чувствовала и сама исследовательница, пытавшаяся оживить исследовательский компонент статьи рассуждениями о сходстве во взглядах между Победоносцевым, Пушкиным и Чаадаевым, влиянии на российского консерватора сочинений Н.Я. Данилевского и др.³¹ Само по себе построение таких умозрительных, не опиравшихся на факты конструкций свидетельствовало о неэффективности традиционного подхода, восходящего к принципам идеологизированной историографии 1920‒1930-х гг. В новых условиях подобный подход не мог получить сколько-нибудь заметного развития. Значительно шире оказалась с начала 1990-х гг. распространена иная система оценок взглядов и деятельности российского консерватора, которую можно определить как апологетическую.

Сторонники апологетического подхода полагали, что после длительного периода замалчивания и искажения фактов, связанных с деятельностью Победоносцева, единственным способом восстановить историческую правду является не просто отрицание установок советской идеологии, но и смена их на прямо противоположные. Все то, что ранее во взглядах и деятельности российского консерватора подвергалось критике, теперь представало в качестве несомненного достоинства. Обер-прокурор оценивался как «представитель наиболее ясной, простой и практичной модификации консервативной мысли – государственно-охранительной». На протяжении всей жизни Победоносцев отличался цельностью и постоянством мировоззрения. По мнению Е.В. Тимошиной, преувеличенным является представление о самом наличии в его биографии либеральной фазы (а не о той или иной степени либерализма в рамках этой фазы). С точки зрения В.А. Гусева обер-прокурор был наделен «провидческим даром», а внимательное знакомство с основами его мировоззрения «позволило бы нашим политическим лидерам последних лет избежать трагедийного характера и грозных опасностей современного политического процесса».

Даже если российский консерватор отказывался конкретизировать и систематизировать свои идейные установки (например, взгляды на природу самодержавной власти), это было не симптомом слабости, а говорило о наличии у него более высокого по сравнению с окружающими стиля мышления, в котором вера преобладала над рационалистическим конструированием.

«Для Победоносцева как адепта требования цельности знания, – подчеркивал А.И. Пешков, – развернутое и систематическое изложение своих теоретических взглядов было внутренне не только ненужным… но даже невозможным – идея цельного знания теоретически невыразима»³².

Таким образом, обер-прокурор не просто оказывался одной из значительных фигур общественно-политической и духовной жизни пореформенной России, но и выступал как выдающийся мыслитель, пророк, опередивший свое время. Однако при приложении постулатов апологетического подхода к анализу конкретно-фактического материала неизбежно возникали проблемы.

Прежде всего если говорить о провидческом даре Победоносцева, то заявления обер-прокурора о неизбежном крушении парламентаризма, стремлении западных народов отказаться от этой формы правления если и могли казаться прозорливыми кому-то из его современников, то выглядели явным анахронизмом в конце ХХ в. Поэтому сторонники апологетического подхода вынуждены были прибегать к различным перетолкованиям намерений обер-прокурора, доказывая, что его тотальное отрицание парламентаризма было лишь полемическим приемом, что он намеренно сгущал краски, дабы придать большую выразительность своим текстам и т.д. Представление о цельности мировоззрения Победоносцева достигалось путем изъятия из сферы анализа принципиально важных для понимания его идейной эволюции текстов. Так, говоря об участии Победоносцева в разработке Судебных уставов 1864 г., Е.В. Тимошина весьма выборочно процитировала его статью «О реформах в гражданском судопроизводстве» (1859) и умолчала о памфлете «Граф Панин. Министр юстиции», направленном в том же году А.И. Герцену. Не выглядят убедительными и попытки реконструировать политическую программу Победоносцева, приписывая ему различные проекты государственных переустройств (так, по мнению Е.В. Тимошиной, обер-прокурор планировал ни много ни мало как ликвидацию Государственного совета с передачей его функций Совету министров)³³. В целом апологетический подход оказался не более успешным, чем традиционный советский в объяснении сущности мировоззрения Победоносцева. Попытка его внедрения в научную практику лишь оттенила необходимость объективного, взвешенного подхода к анализу той роли, которую обер-прокурор сыграл в истории России.

В 1990‒2000-е гг. в России вышли работы, авторы которых стремились следовать именно такому подходу, создать максимально многогранный, учитывающий всю совокупность исторических данных образ российского консерватора. Так, по мнению О.Е. Майоровой, «"чудовище» Победоносцев был крайне своеобразной, болезненной реакцией на проблемы века». Несмотря на впечатление цельности, которое обер-прокурор производил на окружающих, для него было характерно состояние «раздвоенности, психологического разлома». Столкнувшись с острейшими конфликтами эпохи, он отразил в своей деятельности противоречия, присущие общественно-политической и духовной жизни времени. Юрист по образованию, Победоносцев с подозрением относился к принципу формальной законности. Характерная для обер-прокурора «болезненная жажда безмолвия» парадоксальным образом сочеталась с «тайным духом полемики», пронизывавшим все его сочинения. Исходным пунктом формирования подобных противоречий был ужас от разрушения рамок (традиционно-патриархального уклада), являвшихся для Победоносцева наиболее комфортной средой обитания.

«Страх, доходящий до ужаса перед жизнью», толкнул обер-прокурора к охранительной политике, в основе которой лежала «прямолинейная и жесткая защита того, что казалось устоявшимся, обеспеченным привычкой и инерцией»³⁴.

Затронутый в работах О.Е. Майоровой вопрос об издательско-публицистической деятельности российского консерватора был развит в исследованиях В. В. Ведерникова, прежде всего – в его статье, посвященной главной работе Победоносцева («Московский сборник») и восприятию этой работы российским обществом³⁵. В статьях Майоровой и Ведерникова поставлен вопрос о необходимости тщательного текстологического анализа сочинений Победоносцева, выявления источников, из которых он брал тексты для своих публикаций (значительная часть изданий обер-прокурора не является оригинальными произведениями, а представляет собой перевод, переложение, компиляцию чужих сочинений). Подобный анализ, по мнению исследователей, был призван дать ответ на вопрос о степени самостоятельности взглядов обер-прокурора и роли идейных заимствований в формировании его мировоззрения. В целом можно отметить, что к настоящему времени накоплен достаточный запас исследовательских наработок, позволяющих сформулировать основные вопросы, касающиеся взглядов и деятельности Победоносцева, выявлен основной круг связанных с данной проблематикой источников, опубликована их значительная часть. Это создает прочные предпосылки для проведения исследования, посвященного всестороннему анализу той роли, которую обер-прокурор сыграл в общественно-политической и духовной жизни страны.

Завершая историографический обзор, необходимо остановиться на защищенных в 1990‒2000-е гг. кандидатских диссертациях, посвященных жизни и деятельности Победоносцева – работах В.И. Жировова, Ю.Г. Степанова и А.Л. Соловьева³⁶. Авторами был поставлен и рассмотрен ряд важных проблем, связанных со взглядами и деятельностью российского консерватора, хотя ограниченный объем кандидатской диссертации, как представляется, не позволил дать действительно всесторонний анализ данной темы. Так, принципиально важный для понимания государственной деятельности Победоносцева сюжет – его церковная политика – рассмотрена в указанных работах в виде очерка. В целом диссертации суммируют накопленные к настоящему времени итоги изучения взглядов и деятельности обер-прокурора. В них подчеркивается, что российский консерватор не был защитником сословных прав дворянства, главным для него было укрепление позиций надсословной самодержавной монархии. В качестве важнейшей опоры монархии рассматривался «простой народ». Сам Победоносцев характеризуется в диссертациях Жировова и Степанова как «консервативный народник» (этот же термин употребляет и Ведерников). Авторы диссертаций подчеркивают расхождения во взглядах Победоносцева, с одной стороны, Каткова и его единомышленников – с другой. В основе этих расхождений лежал вопрос об отношении к контрреформам и защите сословных правдворянства. Своеобразие положения обер-прокурора в правительстве определялось и его повышенным вниманием к вопросам духовной жизни общества. По мнению Жировова, он был одним из первых политиков, которого можно было по праву назвать «главным идеологом» страны³⁷.

Анализируя эволюцию взглядов российского консерватора, Ю.Г. Степанов остановился на вопросе о том, какие мотивы побудили его принять участие в разработке судебной реформы 1864 г. По мнению исследователя, к числу таковых относились «усвоенные с детства идеи Просвещения», вынесенный из училища культ писаного права, неприязнь законника и формалиста к хаосу, безответственности и произволу, царившим в государственном аппарате. Соглашаясь с данным описанием, хотелось бы подчеркнуть, что было бы интересно рассмотреть, через какой внутренний мировоззренческий механизм, каким путем, под влиянием каких стимулов Победоносцев впоследствии перешел от реформаторских воззрений к консервативным позициям. Подобный переход, по мнению А.Л. Соловьева, был вызван тем, что либерализм будущего обер-прокурора в период реформ носил «умеренный» характер – от такого либерализма легко было переместиться к «умеренному», а затем и «охранительному» консерватизму. Однако такая трактовка представляется не совсем верной, поскольку, как будет показано ниже, многие высказывания будущего обер-прокурора в период подготовки реформ носили весьма радикальный характер, не вписывающийся в рамки «умеренности».

Характеризуя мировоззрение обер-прокурора, А.Л. Соловьев определяет его сущность как сочетание реакционных и консервативных взглядов. В разные периоды деятельности Победоносцева на первый план выходили то одни, то другие начала (так, влияние консервативных принципов, по мнению исследователя, ярче всего проявилось в период противостояния обер-прокурора контрреформам). В целом с такой характеристикой можно согласиться, но возникает вопрос: чем определялось в каждом конкретном случае сочетание консервативных и реакционных элементов в воззрениях обер-прокурора? Было ли оно случайным или здесь проявлялась определенная закономерность? До сих пор эти и многие другие вопросы, связанные с деятельностью Победоносцева, в значительной степени остаются открытыми.

Формулируя задачи настоящего исследования, следует подчеркнуть, что важное место среди них должны занять выявление истоков мировоззрения Победоносцева, анализ складывания его взглядов. Необходимо проследить, как формирование идейных установок будущего обер-прокурора было связано с его реакцией на социально-политические конфликты в пореформенной России, в какой степени восходило к воспитанию, полученному в родительском доме. Следует выяснить, какое место в идейной эволюции Победоносцева занимало участие в разработке судебной реформы – являлось ли оно «проходным эпизодом» его биографии или опиралось на важные мировоззренческие установки будущего обер-прокурора.

Обращаясь к анализу основ мировоззрения Победоносцева, необходимо выяснить, чем определялось его крайне негативное отношение к направлению развития пореформенной России, бескомпромиссное отрицание им начал политической демократии. Как взгляды Победоносцева соотносились с воззрениями представителей других течений пореформенного консерватизма – славянофилов, сторонников усиления роли дворянства в общественной жизни России? Какое место будущий обер-прокурор занимал в духовной и культурной жизни страны, какую роль он играл в идейно-политическом противоборстве второй половины XIX в.? В какой степени взгляды консервативного сановника могли казаться привлекательными для современников, какую роль это могло сыграть в политическом возвышении Победоносцева?

В сфере анализа государственной деятельности российского консерватора нужно обратить особое внимание на использование им механизмов закулисного манипулирования, на роль этих механизмов в возвышении Победоносцева, укреплении его позиций в верхах. Требуется всесторонне проанализировать специфику взаимоотношений обер-прокурора с монархами и отдельными сановниками, выявить, насколько приложимо к нему определение «неформальный премьер-министр», использовавшееся рядом современников и историков. Необходимо также рассмотреть основные направления государственной деятельности российского консерватора, выявить, какие из них имели для него особое значение. В русле данного направления научного поиска следует обратить особое внимание на отношение Победоносцева к вопросам идеологии, и особенно – на его церковную политику, которая, по мнению многих современников и историков, составляла сердцевину его государственной деятельности.

Одним из наиболее сложных для анализа является вопрос о политической программе Победоносцева, о том, какими установками он руководствовался в своей деятельности на высших государственных постах. С чем было связано представление современников о слабости, неопределенности политической программы обер-прокурора или даже об отсутствии таковой? Как это связано с огромной ролью, которую консервативный сановник сыграл в политической жизни страны? Какую роль в воззрениях Победоносцева играли апелляции к «простому народу», в чем был смысл его выпадов против бюрократии? Каким было отношение сановника к сословным началам, к роли дворянства и народных масс в жизни России? Изучение данных вопросов позволит определить специфику положения Победоносцева в правительстве, своеобразие того варианта консервативной идеологии, которого придерживался обер-прокурор.

Если говорить о степени исследованности источников, относящихся к жизни и деятельности российского консерватора, то к настоящему времени наиболее изучены документы ключевых государственных ведомств (Государственного совета, Комитета министров, отдельных министерств), раскрывающие участие Победоносцева в выработке и реализации основных правительственных решений. Значительно менее известны материалы духовного ведомства (опубликованные и архивные) освещающие деятельность консерватора на посту обер-прокурора Святейшего Синода. Требует всестороннего анализа публицистика российского консерватора, его историко-правовые исследования, а также огромный по объему эпистолярий – письма к государственным деятелям, литературам, журналистам, деятелям культуры, коллегам, друзьям и близким. Широкое поле для работы исследователя представляют и мемуарно-дневниковые материалы, в которых содержится значительный объем малоизвестной информации об отдельных направлениях деятельности обер-прокурора, даются характеристики его личности.

Важнейшим источником по теме исследования являются сочинения Победоносцева, которые можно разделить на четыре группы:

1) работы, посвященные судебной реформе

2) историко-правовые труды

3) статьи, посвященные актуальным вопросам общественно-политической жизни России и зарубежных стран

4) работы по вопросам религии и педагогики.

Первая группа публикаций освещает начальный период политической деятельности будущего обер-прокурора и позволяет проследить, как менялись его взгляды на судебные преобразования с конца 1850-х до середины 1860-х гг. В данную группу входят направленный в 1859 г. Победоносцевым А.И. Герцену памфлет «Граф Панин. Министр юстиции», вышедшая в том же году в «Русском вестнике» работа «О реформах в гражданском судопроизводстве» (сокращенный вариант магистерской диссертации Победоносцева) и ряд других публикаций³⁸. Важное значение имеют также статьи в газетах «Современная летопись» и «Московские ведомости», посвященные подготовке судебной реформы и оценке ее первых результатов³⁹.

Вторая группа публикаций – историко-правовые труды Победоносцева – включает в себя прежде всего «Курс гражданского права», подготовленный на основе лекций, прочитанных в Московском университете и вышедший в 1868‒1896 гг. К числу основных правоведческих работ российского консерватора относятся также «Судебное руководство» (1872), «Исторические исследования и статьи» (1876), «Указатели и приложения к «Курсу гражданского права"» (1896), а также публикации документов – «Историко-юридические акты переходной эпохи» (1887) и «Материалы для истории приказного судопроизводства в России» (1890). Большой интерес представляют также неопубликованные лекции Победоносцева по гражданскому и государственному праву, прочитанные наследникам Николаю и Александру в 1862 и 1866 гг.⁴⁰

При анализе научных работ Победоносцева главное внимание будет обращено на отраженную в них концепцию исторического развития России, а также на освещение актуальных общественно-политических проблем (община, крестьянский надел, гражданский брак, развод и т.д.). Следует в то же время отметить, что большой интерес для характеристики взглядов российского консерватора представляет и трактовка им сугубо академических, теоретико-методологических вопросов, казалось бы, максимально далеких от политической злобы дня. По словам одного из современников, «Победоносцев был настолько цельным человеком, что все его особенности, так резко проявившиеся в его политической деятельности, отразились и на его цивилистических трудах»⁴¹.

Публикации Победоносцева, посвященные общественно-политическим вопросам, группируются вокруг ряда ключевых моментов его политической биографии. Одним из таких моментов можно считать период преподавания будущего обер-прокурора в царской семье (1860‒начало 1870-х гг.). К данному периоду относятся прежде всего «Письма о путешествии государя наследника цесаревича от Петербурга до Крыма» (1864), написанные в соавторстве с экономистом И.К. Бабстом, и «Приветствие старого воспитателя великому князю в день его совершеннолетия» (1873), обращенное к великому князю Сергею Александровичу, и опубликованные уже после смерти Победоносцева. Особое значение имела первая из работ, которая, по свидетельству современников, принесла будущему обер-прокурору широкую известность в придворных и правительственных кругах⁴².

Важнейшую роль в политической биографии российского консерватора сыграли также события Восточного кризиса (1875‒1878). К этому времени относится публикация переведенных Победоносцевым статей У. Гладстона «Черногория» и «Болгарские ужасы и Восточный вопрос» (последняя – в соавторстве с К.Н. Бестужевым-Рюминым), исторического документа «Приключения чешского дворянина Вратислава в тяжкой неволе у турок с австрийским посольством 1591 г.», а также ряда статей в журнале «Гражданин»⁴³.

Публикации в «Гражданине», основная часть которых относится к 1873‒1874 гг., стали важнейшим этапом в формировании политических воззрений будущего обер-прокурора. В статьях, переводах, рецензиях, обзорах российский консерватор не только сформулировал свое неприятие многих аспектов жизни пореформенной России, но и вписал эти настроения в широкий международный контекст⁴⁴.

Значительная часть статей была подготовлена по материалам зарубежных поездок Победоносцева и посвящена анализу негативных сторон общественно-политического устройства западных стран, утверждавшейся в них системы церковно-государственных отношений, основных тенденций духовно-религиозной жизни. Всесторонней критике была подвергнута парламентская демократия, причем одним из источников этой критики послужили сочинения западных авторов, в частности консервативного английского юриста Дж.Ф. Стивена. К подобному приему – вскрывать недостатки западных порядков, опираясь на сочинения западных авторов, – Победоносцев будет прибегать и позднее. Так, одним из важнейших источников его политического мировоззрения станут сочинения консервативного французского философа и социолога Ф. Ле Пле, о котором обер-прокурор в 1893 г. написал большой биографический очерк⁴⁵. На протяжении 1880 – первой половины 1890-х гг. обер-прокурор выступил с рядом публикаций, посвященных как общим вопросам идейно-политического характера, так и конкретным аспектам его правительственной деятельности⁴⁶, а в 1896 г. вышел главный труд российского консерватора – «Московский сборник», представлявший собой своеобразную квинтэссенцию его воззрений. Сборник в определенной степени подвел итоги многолетней правительственной и публицистической деятельности обер-прокурора, включив в себя как специально написанные работы, так и ранее опубликованные материалы (прежде всего публикации в «Гражданине» 1873‒1874 гг.). К настоящему времени существует значительная литература, посвященная «Московскому сборнику». Более подробный анализ этого издания будет дан ниже. Здесь же хотелось бы отметить неоднородный состав сборника, опубликованного без указания авторства (как «издание К.П. Победоносцева») и включившего в себя не только собственные произведения российского консерватора, но и сделанные им переводы, пересказы, вольные переложения текстов других авторов. К «Московскому сборнику» по характеру примыкает издание «Вопросы жизни» (1904), составляющее как бы второй том сборника.

В особую группу выделяются публикации Победоносцева по вопросам религии и церкви. К их числу принадлежит книга «Праздники Господни» (1893), переводы сочинения немецкого профессора Г. Тирша «Христианские начала семейной жизни» (1-е изд. – 1861, 2-е изд. – 1899), статьи английского публициста Б. Мэллока «Достойна ли жизнь того, чтобы жить» (под названием «Конечная цель жизни», 1877), богословской работы У. Гладстона «Несокрушимая твердыня Священного Писания» (под заголовком «Гладстон об основах веры и неверия», 1894) и др.⁴⁷

К работам по вопросам религии в определенной степени примыкают сочинения и переводы российского консерватора, посвященные проблемам педагогики. Их издание относится главным образом ко второй половине 1890‒началу 1900-х гг., когда обер-прокурор в значительной степени утратил влияние в верхах, разочаровался в возможностях государственно-политического воздействия на общество и перенес акцент на духовную, «учительную» деятельность, на применение инструментов идеологического влияния на общественное сознание⁴⁸.

Наряду с сочинениями Победоносцева важную категорию источников настоящего исследования составляют воспоминания и дневники. Мемуарно-дневниковое наследие самого обер-прокурора сравнительно невелико, однако для целей настоящей работы оно имеет, безусловно, важное значение. Несомненный интерес представляют дневники будущего обер-прокурора за время учебы в Училище правоведения, опубликованные самим Победоносцевым «для немногих» (т.е. малым тиражом) в 1885 г., и затем перепечатанные в «Русском архиве» (1907)⁴⁹. Из неизданных дневников российского консерватора, хранящихся в Российском государственном историческом архиве (РГИА), особое значение имеют материалы 1862‒1866 гг. В них освещается преподавание Победоносцева в царской семье, его реакция на общественно-политические потрясения начала 1860-х гг., процесс эволюции в сторону более консервативных взглядов. Мемуарные заметки Победоносцева посвящены людям, с которыми он сталкивался на жизненном пути – сослуживцам в Сенате В.П. Зубкову и В.Ф. Одоевскому, великосветским покровительницам и друзьям (великой княгине Елене Павловне, баронессе Э.Ф. Раден), близким людям и единомышленникам (И.С. Аксакову, Н.И. Ильминскому и др.). К этой группе источников в определенной степени примыкает и статья российского консерватора об Александре III⁵⁰.

Следует отметить, что мемуарные заметки обер-прокурора не отличаются особой выразительностью. Поклонник «рамок» во всем, он стремился придерживаться их и в литературной деятельности, прибегая к шаблонам, устоявшимся словесным оборотам. В результате он, по словам известного публициста Б.В. Никольского, часто проходил мимо «индивидуальностей людских, тех частностей и особенностей, которые создают человека»⁵¹. Тем не менее и из мемуарных произведений Победоносцева можно почерпнуть ряд фактических деталей, представляющих несомненный интерес.

Если мемуарно-дневниковое наследие Победоносцева сравнительно невелико, то его эпистолярий поистине колоссален. Необходимо прежде всего отметить здесь две публикации, осуществленные в 1920-е гг., – «Письма Победоносцева к Александру III» (в приложении – письма к великому князю Сергею Александровичу и Николаю II), а также сборник «К.П. Победоносцев и его корреспонденты». Первый из источников позволяет проследить процесс политического возвышения будущего обер-прокурора, выявить его роль и место в правительстве Александра III, осветить основные направления его деятельности и важнейшие аспекты его мировоззрения. Второй раскрывает политическую роль Победоносцева в 1880‒начале 1890-х гг. Он содержит черновики и неотправленные письма Победоносцева, а также письма к нему от Александра III, высших сановников, общественных деятелей, частных лиц по самой разнообразной тематике.

«Сотни людей прибегают к его протекции, – писал один из рецензентов издания в 1920-е гг., – обращаются к нему с доносами, исповедуют искренне или притворно свои политические убеждения и т.п.».

По замечанию М.Н. Покровского, «на основании сборника можно было бы написать еще один том – о России времен Александра III»⁵². К указанным сборникам содержательно примыкают менее значительные по объему эпистолярные комплексы – письма и записки Победоносцева, адресованные Николаю II, а также письма министрам внутренних дел Н.П. Игнатьеву и Д.А. Толстому, министру финансов (позднее – председателю Комитета министров) С.Ю. Витте, главам цензурного ведомства Н.С. Абазе, Е.М. Феоктистову и Н.В. Шаховскому, директору Департамента полиции (позднее – министру внутренних дел) В.К. Плеве, министру императорского двора И.И. Воронцову-Дашкову, министру народного просвещения И.Д. Делянову, известному государственному и общественному деятелю Т.И. Филиппову. Часть данных материалов опубликована⁵³.

Другие (письма Толстому, Шаховскому, Плеве, Воронцову-Дашкову, Делянову, Филиппову) остаются неизданными и до сих пор сравнительно мало или вовсе не введены в научный оборот. Если письма к государственным деятелям интересны прежде всего с точки зрения политической значимости затрагиваемых в них проблем, то своеобразие психологии обер-прокурора, различных аспектов его мировоззрения раскрываются в письмах к друзьям. Самыми близкими из них были сестры Анна и Екатерина Тютчевы, а также С.А. Рачинский. Сестры Тютчевы (особенно Екатерина), жившие в Москве, олицетворяли для Победоносцева его связь с Первопрестольной, консервативными кругами московского общества, воспринимавшимися как антипод «космополитического» Петербурга. Рачинский, бывший профессор Московского университета, переехавший после отставки (1866) в свое имение под Смоленском и занявшийся обучением крестьянских детей, был в глазах обер-прокурора воплощением излюбленного им типа «простого человека», «делающего свое дело в тишине», вдалеке от «шумного рынка» больших городов.

«Вы, может быть, единственный, с кем я могу говорить, не опасаясь быть непонятым», – писал Победоносцев Рачинскому⁵⁴.

Определенный интерес для воссоздания биографии обер-прокурора представляют также его письма брату Александру, управляющему Московской Синодальной типографией С.Д. Войту, исполнявшему отдельные доверенные поручения Победоносцева, а также письма обер-прокурора в редакции журналов «Исторический вестник» и «Русский архив», в которых он уточнял детали своего жизненного пути⁵⁵.

Важнейшим источником, раскрывающим особенности участия российского консерватора в общественной и культурной жизни страны, являются его письма к общественным деятелям, литераторам, журналистам. К их числу относятся руководители и сотрудники консервативных периодических изданий М.Н. Катков, В.П. Мещерский, С.А. Петровский, А.А. Александров, А.С. Суворин, Л.А. Тихомиров, И.С. Аксаков, редактор «Русского архива» П.А. Бартенев, публицистка славянофильского направления О.А. Новикова, философ и правовед Б.Н. Чичерин, юрист и общественный деятель А.Ф. Кони, Ф.М. Достоевский и вдова писателя А.Г. Достоевская, общественный деятель, представитель консервативного дворянства С.Д. Шереметев. Как и в случае с письмами Победоносцева государственным деятелям, значительная часть данных материалов до сих пор не опубликована и в большинстве случаев недостаточно использована исследователями⁵⁶. К эпистолярным источникам, на которые опирается данное исследование, относятся также письма Победоносцеву от разных лиц – церковного и общественного деятеля А.Н. Муравьева, А.Ф. Тютчевой, И.С. Аксакова и др.⁵⁷

Наконец, в работе использованы данные об обер-прокуроре, которые содержатся в письмах В. П. Мещерского Александру III (опубликованы в издании «Гражданин консерватор») и в неизданной переписке видных консервативных чиновников Е.М. Феоктистова и А.Д. Пазухина с Катковым. Поскольку главный персонаж настоящего исследования был известнейшей фигурой общественной и политической жизни России, сведения о нем содержатся в целом ряде дневников и мемуаров. Часть из них хорошо известна и давно введена в научный оборот. Это дневники государственных секретарей Е.А. Перетца и А.А. Половцова, председателя Комитета министров П.А. Валуева, военного министра Д.А. Милютина, чиновника Министерства иностранных дел В.Н. Ламсдорфа, хозяйки влиятельного политического салона А.В. Богданович, близкого к славянофильским кругам генерала А.А. Киреева⁵⁸. К числу мемуаров относятся воспоминания Феоктистова, Витте, Мещерского, Кони, Чичерина, Шереметева, великого князя Александра Михайловича, консервативных публицистов К.Ф. Головина и Л.А. Тихомирова, издателя М.В. Сабашникова⁵⁹.

Сравнительно мало использовались исследователями неопубликованные воспоминания жены обер-прокурора Екатерины Александровны (хранятся в фонде Победоносцева в РГИА), а также дневники и воспоминания иерархов церкви и чиновников духовного ведомства – архиепископа Тверского Саввы, архиепископа Херсонского Никанора, заведующего библиотекой и архивом Синода А.Н. Львова и др.⁶⁰ Наконец, множество кратких и развернутых заметок о встречах с Победоносцевым, о его внешности, манерах, отдельных аспектах его взглядов рассеяно по страницам дневников и воспоминаний самых разных лиц. Это ученые-экономисты И.И. Янжул и В.П. Безобразов, художник А.Н. Бенуа, публицисты Г.К. Градовский и В.В. Розанов, поэтесса З.Н. Гиппиус, писатель-народник П.В. Засодимский, посол США в России Э. Уайт и др. Обобщение и анализ этого разрозненного, но чрезвычайно интересного материала составляют самостоятельную исследовательскую задачу.

Из числа материалов официально-документального происхождения наибольший интерес для настоящей работы представляют документы духовного ведомства, также до настоящего времени слабо изученные. Официальную картину деятельности данной правительственной структуры представляют «Всеподданнейшие отчеты обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания» (по 1883 г. включительно – «Извлечения из всеподданнейших отчетов», в 1888‒1897 и 1903‒1907 гг. – двухгодичные «Всеподданнейшие отчеты»), где содержатся сведения о церковных властях, миссионерской деятельности, духовенстве, церковно-общественных учреждениях, духовно-учебных заведениях, церковной литературе и цензуре, приводятся статистические данные о состоянии церкви. Основное содержание отчетов, относящихся к 1881‒1894 гг., было обобщено в «Обзоре деятельности ведомства православного исповедания за время царствования императора Александра III» (СПб., 1901), а приводимый в отчетах статистический материал – в книге И.В. Преображенского «Отечественная церковь по статистическим данным с 1840‒41 по 1890‒91 гг.» (СПб., 1897). Следует упомянуть также близкую по характеру к сборнику документов книгу И.Г. Айвазова «Законодательство по церковным делам в царствование императора Александра III» (М., 1913) и «Исторический очерк развития церковных школ за истекшее двадцатипятилетие (1884‒1909)» (СПб., 1909), содержащий данные о деятельности духовного ведомства в сфере начального образования.

«Внутреннюю механику» деятельности духовного ведомства раскрывают материалы архивов, прежде всего – фонды канцелярии обер-прокурора, канцелярии Святейшего Синода и личный фонд Победоносцева в РГИА. Здесь хранятся официальная переписка обер-прокурора, материалы законодательных работ, а также разнообразная документация (циркуляры, предписания, отношения, рапорты и др.), отражающая различные направления деятельности духовного ведомства. Большой интерес представляют материалы, посвященные состоянию духовно-учебных заведений, взаимоотношениям господствующей церкви с иноверием, проблеме свободы совести и др. Сопоставление официально-документальных материалов с источниками личного происхождения позволяет целостно и всесторонне представить картину деятельности Победоносцева, раскрыть особенности его управленческого стиля, дать характеристику ему как высокопоставленному администратору.

В особую группу следует выделить источники, не имеющие прямого отношения к К.П. Победоносцеву, но принципиально важные для понимания условий, в которых проходило формирование его личности и мировоззрения. Это материалы, относящиеся к деятельности отца будущего обер-прокурора, профессора П.В. Победоносцева. В данную группу источников входят сочинения и публикации профессора Победоносцева, отрывки из его дневника, его письма сотрудникам, друзьям и близким, а также мемуары, в которых содержатся отзывы о нем⁶¹.

К числу источников публицистического характера, использованных в настоящем исследовании, относятся прежде всего отзывы на сочинения Победоносцева, опубликованные в русской периодической печати. При жизни обер-прокурора, в силу его высокого служебного положения и существовавших на тот момент цензурных правил, данные отзывы не могли быть особенно многочисленными и развернутыми. Тем не менее несомненный интерес представляют рецензии на «Московский сборник» и другие сочинения российского консерватора, принадлежащие перу В.В. Розанова и публициста журнала «Вестник Европы» Л.З. Слонимского, статья Б.В. Никольского о литературной деятельности Победоносцева, ряд рецензий на книгу «Ученье и учитель» и др.⁶² Необходимо также отметить отзывы о сочинениях российского консерватора в зарубежной печати, часть из которых была собрана самим Победоносцевым и хранится в его фонде в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки⁶³.

Подводя итог анализу источниковой базы исследования, необходимо отметить, что входящие в ее состав материалы позволяют представить целостную картину взглядов и деятельности Победоносцева, дают возможность судить о нем как об ученом, публицисте, идеологе и государственном деятеле. Часть материалов, связанных с деятельностью обер-прокурора, изучена достаточно полно (прежде всего это документы высших и центральных государственных учреждений Российской империи). Другие источники мало или вовсе не введены в научный оборот. Укажем в первую очередь на архивы Синода, значительную часть переписки Победоносцева, ряд его научных трудов и публицистических произведений. Существуют пробелы и в сфере анализа мемуарно-дневниковых материалов, газетно-журнальных откликов на произведения российского консерватора. Максимально широкое изучение источников, касающихся взглядов и деятельности Победоносцева, сопоставление материалов, вышедших из-под его пера, и документов, отражающих взгляд на него извне, создает основу для всестороннего и объективного анализа политической биографии российского консерватора, позволяет осветить малоизученные аспекты его жизненного пути.

Автор выражает глубокую признательность всем, без чьих дружеских советов и поддержки подготовка данной монографии была бы невозможна: доктору исторических наук, профессору Л.Г. Захаровой, кандидатам исторических наук О.В. Большаковой, Ф.А. Гайде, А.А. Комзоловой, А.В. Мамонову, И.А. Христофорову. Большое значение при работе над монографией имела для меня помощь зарубежных коллег, прежде всего д-ра Т. Эммонса и д-ра Р. Уортмана.

В основу монографии положено исследование, проведенное при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 06–01–00525а).

Начальный этап биографии, важный для любого человека, играл в воззрениях Победоносцева особо значительную роль. Родительский дом, воспитание – эти начала, по мнению обер-прокурора, во многом определяли весь дальнейший жизненный путь человека. Российский консерватор чрезвычайно высоко ценил роль семьи в жизни общества, а внутрисемейные отношения, основанные на патриархально-личностных началах, были для него до известной степени образцом системы управления государством. Человек в глазах Победоносцева являл собой не столько индивидуальность, самостоятельную и обособленную личность, сколько результат длительного исторического развития определенного общественного уклада, носителя наследия предков, на характер которого повлияли традиции, предания, особенности окружающей среды.

Историки, изучавшие биографию российского сановника, не раз обращались к периоду его детства и юности, стремясь выявить истоки того упорного консерватизма, который будет характерен для него в зрелые годы. В духовной атмосфере дома, где рос будущий обер-прокурор, преобладали традиционно-патриархальные порядки, связанные с укладом сословного общества⁶⁴. Однако необходимо уточнить, какие именно элементы обстановки, окружавшие будущего обер-прокурора в детстве и юности, сильнее всего повлияли на становление его характера? Каков был механизм этого влияния? Выделялись ли какие-либо оттенки, нюансы в том консервативном умонастроении, которым отличалась окружавшая будущего сановника социальная среда? Для ответа на эти вопросы нужно проанализировать всю совокупность материалов, относящихся к раннему этапу биографии российского сановника. Особый интерес представляют источники, до сих пор редко попадавшие в поле зрения историков – прежде всего публикации отца будущего обер-прокурора, П.В. Победоносцева.

Первые впечатления Константина, которые сохранились на всю жизнь, были связаны с ощущением необычайной прочности, устойчивости окружавшего его уклада патриархальной Москвы. Древняя столица представала в его воспоминаниях как воплощение первозданной простоты, тишины и уюта. Уже вступив в ряды высших сановников империи, он не раз обращался мыслями к родительскому дому в Хлебном переулке близ Поварской улицы, к приходскому храму Симеона Столпника.

«Место это родное мне и милое, – писал Победоносцев А.Ф. Тютчевой о Поварской. – Здесь прошла так тихо и мирно вся моя молодость… Закрою глаза – и вижу перед собой родную церковь и слышу знакомые голоса служения», а «звон колокола… до сих пор отдается в слух мой».

Со страниц переписки Победоносцева с друзьями вставали картины старомосковской жизни – колокольный перезвон в предпасхальное утро, улочки и переулки «где-нибудь в Конюшенной», где «еще свешиваются на улицу сады, осыпая тротуары белыми цветками, кучки сидят у ворот и слышатся летним вечером песни в тишине»⁶⁵.

Церковность была неотъемлемой, если не главной чертой старомосковского быта – письма Победоносцева полны воспоминаний о посещении московских храмов, впечатлений от красоты богослужения, о массовых торжествах в дни церковно-патриотических праздников – в частности, в честь изгнания Наполеона из Москвы⁶⁶. Наконец, древняя столица была важна для российского консерватора и как колыбель особого рода деятелей. Она «воспитывала и ставила на дело людей особого склада», «с характером некоторого идеализма, питавшегося историей и преданием». «Московский человек», «человек московского корня», выходец из «доброй, коренной русской семьи, твердо хранившей добрые заветы» – эти определения всегда звучали высокой похвалой в устах Победоносцева⁶⁷. Как же формировались личность и характер будущего обер-прокурора, как отразилась на них обстановка, окружавшая его в первые годы жизни?

Константин Петрович Победоносцев родился 21 мая 1827 г. в семействе, тесно связанном корнями с духовным сословием. Дед, Василий Степанович, служил в селе под Звенигородом, а затем перебрался в Москву. Идти по духовной стезе собирался и отец, Петр Васильевич (1771‒1843), окончивший Московскую духовную академию. Однако, уловив, как вырос на рубеже XVIII‒XIX вв. в русском обществе статус интеллектуального труда, он вышел из духовного сословия и занялся различными видами учебно-литературной деятельности: преподавал риторику и французский язык, издавал многочисленные сборники, журналы и альманахи, служил цензором и закончил карьеру профессором словесности Московского университета. В многочисленном (11 детей) семействе Победоносцевых царили глубоко патриархальные нравы. Учение и знание здесь несли почти исключительно литература и театр, о Западе (откуда перенимались стандарты высокой культуры) знали в основном понаслышке. Мир профессора Победоносцева фактически замыкался рамками прихода, он никогда не бывал за границей и почти не выезжал из Москвы. Судя по публикациям, отец будущего сановника глубоко верил в справедливость и постоянство окружавших его социально-политических порядков, а совершенствование общества связывал с неуклонным распространением морали, учености и хорошего вкуса⁶⁸.

Существенным компонентом преподавательской и литературной деятельности профессора Победоносцева были настроения патриотизма, стремление доказать, что «и под хладным небом Севера родятся умы пылкие, озаренные лучами просвещения»⁶⁹. Преподавая риторику и русскую словесность, отец будущего обер-прокурора, по словам его биографа, особое внимание обращал на «чистоту речи и на строгое соблюдение грамматических правил», стремился избегать иностранных оборотов речи. В своих публикациях он воспевал успехи русских литераторов, ни в чем не уступавших своим западным коллегам, старался разными путями популяризировать русскую литературу (был одним из основателей и первым библиотекарем Общества любителей российской словесности при Московском университете)⁷⁰. Подобная деятельность, особенно на волне национального подъема после 1812 г., привлекла к профессору Победоносцеву внимание патриотически настроенных московских вельмож. Так, профессор стал хорошим знакомым богатого помещика, генерал-майора П.А. Шипова, в костромском имении которого переждал с семьей нашествие Наполеона. Шипов и другие знатные москвичи охотно приглашали профессора преподавать своим детям русский язык и словесность, а тот, в свою очередь, пользовался случаем, чтобы укрепить собственное положение в обществе⁷¹.

Неразрывно связанный с патриархальным укладом старозаветной Москвы, профессор Победоносцев и в интеллектуальном отношении отличался глубоким архаизмом. Мыслями, склонностями, пристрастиями он остался в XVIII в. Непревзойденными вершинами культуры для него являлись литераторы эпохи Просвещения – Кантемир, Сумароков, Херасков, и прежде всего – Ломоносов. Последний – «верный и образцовый путеводитель на поприще словесности» – «воссиял как лучезарное светило на тверди небесной», раскрыл «богатство, красоту и силу Русского слова»⁷².

«И в солнце есть пятна, и у Ломоносова есть недостатки», – с пафосом восклицал профессор Победоносцев студентам. Из XVIII в. были заимствованы и педагогические приемы профессора. Основой преподавания служили старинные пособия по риторике, большое внимание уделялось написанию хрий (риторических речей, составляемых по заданным правилам). Разумеется, студентам 1820‒1830-х гг. (среди которых были М.П. Погодин, К.С. Аксаков, В.Г. Белинский, И.А. Гончаров) это казалось глубоким анахронизмом. Профессора Победоносцева они воспринимали как «предание литературных вкусов и понятий прошлого столетия», «человека старого века», скучали на его лекциях и беззлобно подтрунивали над ним⁷³.

Глубоко веривший в прогресс через улучшение нравов, отец будущего обер-прокурора придавал большое значение моральному назиданию. Задача литератора и педагога, провозглашал он, «посредством правил и примеров действовать на преклонение воли к добру», «соединять полезное для ума с питательным для сердца», «воспитывать разборчивость вкуса и благородство чувствований», изгонять «все, с правилами чистой нравственности несогласное»⁷⁴. На страницах многочисленных журналов, альманахов и антологий, издававшихся профессором, читатель знакомился с образцами высокой культуры – афоризмами авторов эпохи Античности (Платона, Фукидида, Гомера), европейского классицизма (Корнеля, Расина, Мольера), Просвещения (Дидро, Даламбера, Монтескье и др.). К благородным чувствам читателя взывали примеры высоконравственного поведения государей, вельмож и философов (Фридриха II, Людовика XIV, Марка Аврелия). Результатом просветительского труда должно было стать внедрение в российское общество правил высокой морали, образцы которой, впрочем, уже присутствовали в русской истории: в частности, сам зачинатель просвещения России Петр I – монарх, который не терпел роскоши, заботился в первую очередь о благе народа, воевал (в отличие от своего противника Карла XII) не ради славы, а «для приобретения существенных выгод своему Государству»⁷⁵.

Высоко ценя нравственные качества Петра, профессор Победоносцев с большим пиететом отзывался и о реформах этого монарха. Без них российское государство, «обширнейшее на земном шаре, снова впало бы в первобытное неустройство, из коего едва успело выйти». К подобным оценкам профессора побуждали не только общеморальные или культурологические, но и вполне практические соображения. Именно в рамках государства, создаваемого Петром и его преемниками – «правомерной» монархии, опиравшейся на принцип законности, – был открыт путь для карьеры разночинцам, подобным профессору Победоносцеву. Сам профессор много раз подчеркивал это в своих статьях. Со времен Петра, писал он, в России «преимущества раздаваемы были более по успехам в просвещении и по личным заслугам, а не по знатности рода», а на «обогатителей нашей Словесности от Престола изливались милости с той же щедростью, с какой награждаемы были заслуги» знатных вельмож и полководцев⁷⁶. И сам профессор Победоносцев, и его многочисленное потомство в полной мере воспользовалось преимуществами, которые давало наличие образования в Российской империи: из восьми доживших до взрослых лет детей профессора все были причастны к учено-литературному труду⁷⁷.

В целом окружающий мир представлялся профессору Победоносцеву справедливым и устойчивым, перспективы дальнейшего существования – ясными и определенными.

«Мы родились в России, – провозглашал отец будущего обер-прокурора, – осыпанной щедротами небесной благости, возвеличенной и превознесенной мудрыми Монархами… Природа и искусство открывают для нас все источники жизненных потребностей и роскоши, промышленность и торговля наделяют нас избытками стран отдаленных... Законы, внушенные человеколюбием, начертанные опытностью, ограждают нас от бурь политических и нравственных. Все пути к наукам и знаниям отверсты; все способы пользоваться плодами трудов показаны»⁷⁸.

Как же отразилась подобная духовная атмосфера на личности и взглядах Константина Победоносцева? В зрелые годы обер-прокурор мало рассказывал об обстановке, в которой прошло его детство, ограничиваясь общими формулировками («воспитан в семье благочестивой, преданной царю и отечеству, трудолюбивой»). Вместе с тем из деталей, рассеянных по страницам сочинений мемуарного и полумемуарного характера, можно составить представление о бытовом укладе семьи профессора Победоносцева. Речь идет об обстановке небогатой, почти аскетичной.

«Здесь, – описывал обер-прокурор детскую комнату в родительском доме, – висела колыбель моя, здесь потом, между кроватями братьев и сестер, стояла моя детская кроватка… На том же месте… стоит теперь мое кресло перед письменным столом»⁷⁹.

Родительский деревянный дом в Хлебном переулке оставался собственностью К.П. Победоносцева вплоть до 1906 г., когда он, оказавшись после отставки в стесненных обстоятельствах, был вынужден продать его.

Американский биограф К.П. Победоносцева Р. Бирнс полагал, что в родительском доме будущего обер-прокурора царила мрачная пуританская атмосфера, а жизнь детей была строго регламентирована педантом-отцом. Вряд ли это было так – уже потому, что профессор Победоносцев запомнился современникам как «кроткий, благодушный человек», «добрейший старик». Скорее в семье имела место патриархальная мягкость. Это представляется тем более вероятным, что центром семьи в домашних делах была мать (из рода костромских дворян Левашовых).

О матери (в отличие от отца) К.П. Победоносцев вспоминал много, часто и с большой теплотой, старался регулярно ездить в Москву на годовщину ее смерти.

«У нас в доме все ею держалось… – писал К.П. Победоносцев А.Ф. Тютчевой после кончины матери в 1867 г. – Она была у нас точно святыня в доме, точно живая благодать, Богом посланная в благословение. Всегда кроткая, тихая, ясная, всегда на молитве за нас за всех, она как свеча горела перед Господом Богом»⁸⁰.

Искренне привязанный к атмосфере, в которой прошло его детство, К.П. Победоносцев стремился не порывать с ней и во взрослом возрасте. Окончательно будущий обер-прокурор покинул родительский дом лишь в возрасте сорока лет, после смерти матери и женитьбы. Что же касается детства и молодости, то отъезд на учебу в Петербург (1841‒1846), о котором речь пойдет ниже, лишь на время прервал связь К.П. Победоносцева с Москвой. Окончив Училище правоведения, он вернулся в Первопрестольную и начал службу в московских департаментах Сената. Одновременно будущий обер-прокурор занялся архивными изысканиями в области истории русского гражданского права. Впоследствии он не раз вспоминал этот период уединенных кабинетных занятий как «идиллию», «счастливые годы» своей жизни. Особенно импонировало будущему обер-прокурору, что его существование было размеренно, определенно, подчинено четким правилам.

«Я не могу пожаловаться на свою ежедневную жизнь, – писал К.П. Победоносцев А.Ф. Тютчевой в 1864 г., – она вся наполнена трудом и исполнением того, что я почитаю долгом; я живу постоянно в рамках, и, если хотите, это всего лучше»⁸¹.

Важнейшей составной частью жизни Победоносцева была, как уже отмечалось, церковь. Она наряду с работой придавала жизни осмысленность, служила источником глубоких духовных переживаний и представала едва ли не главным воплощением эстетического начала.

«Любил я это в Москве, – писал будущий обер-прокурор Е.Ф. Тютчевой в 1877 г., – ходить по соседству на многочисленные церковные праздники к ранней обедне. Улицы пусты и темны – и вдруг, посреди этой тьмы, встает ярко освещенная церковь, вся полна народу, с торжественной службой».

Значение церкви, конечно, не ограничивалось эстетическим началом. Она была важнейшей опорой тех «рамок», которые определяли жизнь Победоносцева, служила воплощением его связи с настроениями и верованиями основной массы населения страны – «простого народа».

«Православному человеку отрадно, – писал он, – исчезать со своим «я» в этой массе молящегося народа… Волна народной веры и молитвы поднимает высоко и молитву, и веру у каждого, кто, не мудрствуя лукаво, принесет с собою в церковь простоту верующего чувства»⁸².

В целом все особенности уклада, окружавшего будущего обер-прокурора в московский период, настолько соответствовали свойствам его натуры, что от него в это время буквально исходило чувство умиротворенности.

«Это был прелестный человек, – вспоминал о Победоносцеве его коллега по Московскому университету Б.Н. Чичерин. – Тихий, скромный, глубоко благочестивый, всей душой преданный церкви… с разносторонне образованным и тонким умом, с горячим и любящим сердцем, он на всем существе своем носил печать удивительной задушевности, которая невольно к нему привлекала»⁸³.

Сам российский консерватор, как уже отмечалось, описывал этот период своей жизни в весьма возвышенных тонах.

«Боже! Как я был счастлив, когда жил в Москве, никем не знаемый, – писал он впоследствии. – О, как счастливы люди, у которых маленькая доля и небольшое дело на руках!»⁸⁴

Однако содержание московского периода не могло исчерпываться лишь патриархальным покоем и тишиной. Известно, что интеллектуальная жизнь Первопрестольной в эти годы отличалась большой активностью: формировались основные течения общественной мысли (западники, славянофилы, революционные демократы), между ними шли напряженные дискуссии, в ходе которых ставились ключевые вопросы русской действительности, определялись контуры предстоящих реформ.

Каково же было отношение будущего обер-прокурора к идейной жизни Москвы 1840 – начала 1850-х гг.? Прежде всего нужно отметить, что Победоносцев, всегда подчеркивавший свое московское происхождение, был прекрасным знатоком бытового уклада и повседневной жизни Первопрестольной.

«В Москве у меня на каждом шагу и старые воспоминания и старые приятели», – писал он наследнику Александру Александровичу в 1879 г. На склоне лет, обсуждая с П.А. Бартеневым публикации «Русского архива», он вспоминал картины Москвы грибоедовских времен и более позднего периода, обращался мыслями к деятелям того времени – П.А. Вяземскому, С.П. Шевыреву, М.П. Погодину, А.П. Еромолову, митрополиту Филарету и др. Сановник благодарил Бартенева за публикацию стихов Е. А. Баратынского (это «благоуханные цветки, от которых веет миром драгоценных воспоминаний любезного прошлого»), сожалел, что картина Москвы 1840-х гг., которая «жива еще и интересна для нашего поколения», «для нынешнего не имеет его (интереса. – А.П.) вовсе»⁸⁵.

Победоносцев, безусловно, был хорошо осведомлен о дискуссиях, которые велись между представителями различных идейных направлений, и лично знал многих участников этих дискуссий. Так, И.С. Аксаков был его товарищем по Училищу правоведения, Б.Н. Чичерин – коллегой по преподаванию в Московском университете и в царской семье. Кроме того, будущий обер-прокурор не раз встречался с Ю.Ф. Самариным, В.А. Черкасским, Ф.И. Тютчевым. В статье, посвященной памяти И.С. Аксакова (1886), Победоносцев со знанием дела описывал перипетии борьбы славянофилов против «надвигавшейся с Запада тучи космополитизма и либерализма», представителями которых были А.И. Герцен и другие западники.

О взаимоотношениях западников и славянофилов российский консерватор рассуждал и в статье, посвященной памяти Ф.М. Дмитриева (1894) – еще одного «московского человека», тесно связанного с культурной и идейной жизнью старой столицы⁸⁶. Однако ни к одному из направлений, в том числе и к достаточно близкому ему славянофильству, Победоносцев не примкнул. Более того, в письме к Е.Ф. Тютчевой он не без самодовольства заявлял, что «столько лет…сумел даже уберечься от московских кружков»⁸⁷. Подобная позиция, при всей ее внешней парадоксальности, была вполне логична для российского консерватора.

С учетом глубокой включенности Победоносцева в патриархальный быт, глобальные мировоззренческие вопросы, вокруг которых велись дискуссии западников, славянофилов и представителей других идейных направлений, представлялись ему или неважными, или давно разрешенными. Это чувство он пронес через всю жизнь.

«Дивлюсь настроению, охватившему… нынешнее молодое поколение, – напишет он в 1892 г. С.А. Рачинскому по поводу сочинений В.В. Розанова. – Я в своем развитии и не знал ничего подобного этой борьбе, разыгрывающейся на проблемах философии древней и новой. Я счастлив тем, что вырос в семье простой, мирной, благочестивой и образованной. Нам казалось так просто, что сказано у Апостола Павла: «Не говори в сердце своем – кто взыдет на небо» и пр.».

Сходные мысли Победоносцев высказал в 1877 г. Б.Н. Чичерину по поводу его книги «Наука и религия» (вынесенная в заголовок проблема рассматривалась в ней на фоне широкого круга вопросов – о вере и знании, рационализме и др.).

«Я лично никогда не чувствовал в душе своей борьбы по этому предмету, – заявлял консерватор, – и многие тонкости диалектики, которые на нем напутаны, казались непонятными ввиду того, что у меня в душе слагалось просто»⁸⁸.

С подобных позиций и дискуссии между западниками и славянофилами казались во многом ненужными, бессодержательными.

«Говорили, конечно, обо всем и так, что некуда было вставить слово, а когда кончился продолжительный спор, можно было спросить: о чем они спорили?» – саркастически описывал Победоносцев дискуссию между Ф.И. Тютчевым и И.С. Тургеневым «на старую тему о славянофильстве и западничестве»⁸⁹.

Подобный подход, разумеется, не был свидетельством умственной ограниченности. Скорее, он являлся отражением особого мироощущения, опиравшегося на представление о глубокой прочности существующего уклада, ясности и определенности перспектив развития общества.

Подводя итог анализу раннего этапа биографии Победоносцева, необходимо подчеркнуть, что консервативный фундамент, на котором базировалось его мировоззрение, имел глубокие и разветвленные корни, уходившие в толщу традиционного уклада дореформенной Москвы. Патриархальные тишина и уют окружающих порядков, сословные традиции семейного быта, искренняя религиозность в сочетании с глубоким патриотизмом – все эти особенности среды, в которой рос и воспитывался Победоносцев, во многом определили в дальнейшем его тяготение к охранительной идеологии.

Однако влияние традиционно-патриархального уклада было не единственным элементом духовной атмосферы, повлиявшей на становление взглядов будущего обер-прокурора. Заметное место занимали в ней и элементы просветительской идеологии – интерес к обучению и воспитанию, вера во всемогущество печатного слова. С идеями, унаследованными от XVIII в., был связан и культ «правомерной» монархии, стоящей над сословиями и открывающей путь наверх тем, кто выделялся образованием, а не знатностью рода. Именно эти, восходящие к просветительской идеологии принципы получили дальнейшее развитие в годы учебы и начала служебной деятельности будущего обер-прокурора.

Важнейшим событием в жизни Победоносцева, направившим его деятельность преимущественно в политико-административное русло, стал переезд из Москвы в Петербург. Впервые он уехал в Северную столицу в 1842 г. (временно, на период учебы), а затем, уже в 1865 г., перебрался туда навсегда. В письмах к друзьям и царю Победоносцев любил подчеркивать, что подобное изменение в его судьбе произошло без его желания.

«Верьте, счастлив бы я был, когда бы не выезжал никуда из Москвы и из своего маленького домика в узком переулке, – писал он Александру III в начале 1880-х гг. – Я не повинен в этом – я всегда боялся расширения судьбы своей; но, помимо моей воли, судьба уносила меня все дальше и дальше от тихой ограды»⁹⁰.

Нет оснований сомневаться в искренности подобных заявлений – российский консерватор действительно любил замкнутый кабинетный труд, был страстным читателем, имел вкус к академическим штудиям. Однако этим отнюдь не ограничивался духовный мир Победоносцева. Любя уединение, он в то же время не был свободен и от честолюбивых помыслов относительно карьеры на научном, административном и даже политическом поприще. Во многом подобные настроения были связаны с особенностями учебного заведения, которое окончил Победоносцев.

Училище правоведения, ставшее alma mater будущего обер-прокурора, занимало особое место в образовательной системе Российской империи. Оно было специально создано в 1835 г. для того, чтобы улучшить ситуацию в сфере правосудия, остававшуюся, как ни парадоксально, одним из слабых мест «правомерной монархии» XVIII‒начала XIX в.⁹¹ По словам Победоносцева, в задачи училища входило обновить персонал судебных канцелярий, ввести в их состав представителей знатных дворянских фамилий, «привлечь к практической судебной деятельности молодых людей юридически образованных и воспитанных в новом духе служебной правды»⁹². Поступление в аристократическое по составу учебное заведение было большим успехом для внука приходского священника, значительным шагом вверх по социальной лестнице. Хотя Победоносцев имел и формальное право быть зачисленным в училище (к моменту его рождения отец уже выслужил потомственное дворянство), это право вряд ли сработало бы без многочисленных связей отца в среде московских вельмож.

В училище будущий обер-прокурор получил солидную по тем временам подготовку, включавшую помимо общеобразовательных предметов ряд юридических наук (римское право, государственное право, гражданское и уголовное право, местное законодательство Остзейских губерний, финансовое и полицейское право, сравнительная судебная практика и др.). Важную роль играли и завязанные в училище знакомства. Соучениками Победоносцева были представители знатнейших фамилий империи – Оболенские, Черкасские, Кропоткины, Мусины-Пушкины, а также известные впоследствии общественные и государственные деятели (И.С. Аксаков, участники судебной реформы Д.А. Ровинский и Д.А. Оболенский, министр юстиции Д.Н. Набоков)⁹³.

Однако значение училища в жизни Победоносцева не ограничивалось полученными им образованием и связями. Характернейшей особенностью Училища правоведения было то, что оно взращивало в своих воспитанниках ярко выраженный корпоративный дух, резко выделявший их на фоне прочих судебных служащих, выпускников других учебных заведений. Правоведам был присущ особый культ законности, самоотверженного служения государству, нетерпимость к нарушениям правосудия⁹⁴. В мировоззрении будущего обер-прокурора, особенно на начальном этапе его карьеры, подобные принципы отразились довольно сильно.

«Разве говорили нам здесь, – восклицал в 1861 г. Победоносцев в речи, посвященной юбилею училища, – «Наслаждайтесь жизнью и таитесь, когда увидите зло и беззаконие. Ведайте бумагу, не тревожьтесь о живом человеке, идите доставайте себе чины и почести, поднимайтесь вверх, забирайте силу власти и ведите друг друга к власти и почести»?.. Нам говорили: есть правда, и кто верно хранит ее в себе, тот честный человек и верный сын своей родины. Нам говорили: правда… дается трудом, ничего не пренебрегающим, и борьбой с ложью, с ложью в целом мире и прежде всего в себе самом. Нас отпустили отсюда со словом «союз» – но говорили нам, что это союз для честного труда, а не для почетных наслаждений»⁹⁵.

Связанные прочным корпоративным духом, правоведы поступали на службу, проникнутые сознанием своей высокой миссии – стремлением изменить к лучшему систему российской юстиции, сменить старое поколение судебных служащих, вдохнуть новый дух в архаичные судебные институты.

Все эти черты были в высшей степени характерны и для выпускников училища, попавших на службу в Москву (сам Победоносцев после окончания училища в 1846 г. был определен в канцелярию 8-го департамента Сената). По словам будущего сановника, молодые правоведы держались сплоченным кружком, в духе «корпорации и товарищества», «поддерживая друг друга и собираясь вместе на товарищеские беседы». «Старые дельцы, сидевшие в канцеляриях, озирались на них с подозрительным недоумением». Опору правоведы находили и в московском высшем обществе, к которому по рождению многие из них принадлежали, и в покровительстве отдельных просвещенных начальников, в частности обер-прокурора 8-го департамента В.П. Зубкова.

«Около этих-то руководителей, – вспоминал впоследствии Победоносцев, – успели образоваться группы молодых людей, работавших с одушевлением и любовью к делу; скоро Министерство юстиции могло похвалиться, что ни в одном министерстве нет такого количества людей способных и свежих душой»⁹⁶.

Работа молодых правоведов, вдохновленных сознанием своей миссии, была далека от канцелярской рутины. По словам будущего обер-прокурора, от нее веяло «каким-то новым духом».

«На приготовлении к докладам, – вспоминал впоследствии сановник, – на составлении резолюций и определений вырабатывалось искусство юридического анализа и изложения».

Особенностью подхода правоведов к своим служебным обязанностям было и стремление подвести под них фундаментальную научную базу. Исходя из подобных воззрений, Победоносцев, параллельно со служебной деятельностью, приступил к изучению истории русского гражданского права, разработке архивных источников, что со временем доставило ему известность одного из лучших знатоков данного предмета в России⁹⁷.

Служебное усердие, а также ускоренные сроки чинопроизводства, предусмотренные для выпускников училища, способствовали уверенной карьере молодых правоведов, в том числе Победоносцева. В 1846 г. он – секретарь, спустя два года – обер-секретарь 8-го департамента, в 1853 г. – обер-секретарь Общего собрания московских департаментов Сената, в 1863 г. – действительный статский советник, обер-прокурор 8-го департамента⁹⁸.

Однако служебное рвение Победоносцева, доставившее ему к 36 годам генеральский чин, подпитывалось не только представлениями о собственной высокой миссии, которыми были проникнуты все выпускники Училища правоведения.

Идеи, внушенные молодому сенатскому чиновнику в училище, идеальным образом ложились на воззрения, вынесенные из родительского дома, – пиетет перед «правомерной монархией», опирающейся на принцип формальной законности, в идеале равной для всех сословий. Все, что противоречило этому началу, в частности появление временщиков, сильных людей, нарушавшее принцип единого для всех закона, вызывало у Победоносцева сильнейшее раздражение. Он не находил слов для обличения тех, кого при Николае I почитали временщиками, в частности для П.А. Клейнмихеля.

«Этот человек, – писал правовед в 1855 г. брату Александру, – своей наглостью, бесстыдством и высокомерием почти для всех стал в последнее время ненавистен»⁹⁹. Государство, настаивал Победоносцев, должно высоко держать планку законности, «чтобы обиженный мог найти себе обыкновенным порядком защиту от произвола, чтобы нарушитель закона не оставался без ответственности». В общественных делах, подчеркивал правовед, государство должно «оградить личность гражданина от насилий». В сфере административного управления также необходимо обеспечить, чтобы «не приказание начальника, а слово закон» служило осью, вокруг которой вращается работа государственного аппарата¹⁰⁰.

На сходных принципах основывалось понимание правоведом основных закономерностей исторического развития российской государственности. До нас не дошло текстов, характеризующих научно-теоретические воззрения Победоносцева в 1840-е и начале 1850-х гг. Вместе с тем более поздние его произведения – исследования и лекционные курсы 1860-х гг. – позволяют судить о том, как складывалась историческая концепция будущего обер-прокурора, согласно которой именно в развитии принципов «правомерной монархии» заключался основной смысл эволюции российской государственности.

Отправной точкой этой эволюции была так называемая вотчинная система, в рамках которой московские великие князья и цари управляли страной как своим личным хозяйством. Подобная система, возникшая во многом от безысходности (у московских правителей после образования единого государства не было надежных административных рычагов, помимо вотчинно-дворцовых), отличалась глубокими изъянами. Она совмещала в себе «все недостатки личного управления, т.е. произвол, беспорядки, взяточничество и безнаказанность». Принцип «вотчинной», или «личной», власти находил отражение на всех этажах управления, ложась на общество тяжелым бременем. Однако в этой сфере постепенно начали происходить изменения.

«Многое, что в XV и XVI столетиях имело еще вид частного дела, – подчеркивал правовед, – в XVII признается уже делом государевыми земским; в законе выражается твердое намерение все устроить так, чтобы повсюду было великого государя государство»¹⁰¹.

Идею создания системы государственного управления, которая носила бы надличностный характер, выдвинул в России, разумеется, Петр I. Он, по словам Победоносцева, желал, «чтобы учреждение отделилось от лица» и стремился «утвердить в России идею правительства, которая прежде совершенно терялась в личной власти» (выделено Победоносцевым. – А.П.).

«От распоряжений начальственных» теперь «требуется законность, и повиновение обращается не к лицу, а к закону».

К сожалению, преемники великого преобразователя оказались не на высоте провозглашенных им начал. После смерти Петра вновь «личный элемент доверия получил перевес над государственным, и потому высшее управление, утратив характер государственного учреждения, стало орудием и местом частных интриг». Воцарившиеся в результате порядки (период дворцовых переворотов XVIII в.) оценивались будущим обер-прокурором крайне отрицательно: «То была эпоха владычества временщиков, не умеряемых… здравыми началами твердого государственного управления», издававшиеся в то время законы отличались пренебрежением к нуждам народа и человеческому достоинству¹⁰².

Одним из самых негативных последствий «владычества временщиков и партий» в глазах правоведа было максимальное развитие крепостного права, которое именно в XVIII в. приобрело наиболее тяжелый характер. Сам по себе принцип прикрепления крепостного к «лицу» помещика (а не к земле) оценивался правоведом крайне негативно: «власть помещика… – замечал он, – представляется нам явлением, во многих отношениях противоестественным даже и для того времени». Абсурдной, объяснимой лишь низким уровнем правосознания представлялась Победоносцеву и раздача государственных крестьян в частные руки. В своих исследованиях и лекциях правовед чрезвычайно резко характеризовал «эпоху преобладания личной силы», принятый в XVIII в. «оскорбительный для слуха счет головами крестьян», а после 1861 г. от души радовался тому, что «с отменой рабских отношений человека перестали равнять с вещью»¹⁰³.

Разумеется, со всей откровенностью свое отношение к крепостному праву Победоносцев смог высказать лишь в период подготовки и проведения крестьянской реформы 1861 г. Однако и до этого его образ мыслей, видимо, не был тайной для начальства. Подобным образом в то время рассуждали многие молодые чиновники. Видимо, поэтому глава Министерства юстиции В.Н. Панин, поначалу благоволивший правоведам, начал (особенно после 1848 г.) все более подозрительно относиться к выпускникам училища. Будущий обер-прокуроор, безусловно, это чувствовал, что усиливало его критический настрой по отношению к порядкам, царившим в судебном ведомстве. Однако, прежде чем обратиться к вопросу о критике молодым правоведом этих порядков, нужно кратко остановиться на том, насколько вообще оппозиционные настроения были присущи Победоносцеву на начальных этапах его карьеры.

Многие историки, обращавшиеся к биографии обер-прокурора, пытались отыскать в его духовном облике черты некоего изначального консерватизма, исконной боязни всяких нововведений. По мнению С.Л. Эвенчик, эти качества были присущи Победоносцеву уже на школьной скамье: со страниц дневника того времени на нас «смотрит образ юноши подобострастного, никак не считающего возможным нарушить порядки училища». В представлении Н.А. Рабкиной будущий обер-прокурор, «тихий и чинный… похожий на немца», отличался «какой-то странной для его возраста, прямо-таки стариковской любовью к порядку»¹⁰⁴. Объективный анализ источников не подтверждает этого мнения: в училище будущий обер-прокурор вовсе не выделялся каким-то особым подобострастием. Многое в жизни учебного заведения вызывало его критику. Он осуждал исключение из училища провинившихся учеников («несправедливое, слишком жестокое наказание»); поддерживал коллективные протесты (против низкого уровня преподавания отдельных предметов, завышенных требований на экзамене, оскорбительного для учеников поведения смотрителя) и даже участвовал в организации некоторых из них. При обыске у Победоносцева находили литературу если не запрещенную, то явно не одобрявшуюся начальством (книги Гоголя, Лермонтова, «Отечественные записки»). Все это в принципе могло способствовать складыванию критического отношения к существующим порядкам¹⁰⁵.

Развитие подобных настроений могло продолжиться у молодого правоведа и в Москве, где он попал в круг людей если не оппозиционно мыслящих, то, во всяком случае, далеких от официоза. Одним из таких людей был начальник Победоносцева – обер-прокурор 8-го департамента В.П. Зубков. Известная в Москве личность, человек энциклопедических знаний, Зубков был другом А.С. Пушкина и П.А. Вяземского, пережил в молодости кратковременный арест по делу декабристов. Собирая молодых правоведов у себя дома, Зубков, по воспоминаниям Победоносцева, рассказывал им «много о делах и людях прежнего и нового времени» (возможно, и о «деле 14-го декабря»). Правоведы широко пользовались книгами запрещенных авторов (Прудона, Фурье, Луи Блана, Ламартина) из богатейшей библиотеки Зубкова. Позднее, уже в начале 1860-х гг., Победоносцев тесно общался по службе с другой московской знаменитостью – В.Ф. Одоевским (в то время – первоприсутствующим сенатором 8-го департамента). Беседы с этим выдающимся философом и писателем также должны были существенно расширить кругозор молодого правоведа, тем более что беседы эти, по воспоминаниям Победоносцева, были часты и продолжительны¹⁰⁶.

Особое влияние на жизнь московского кружка правоведов оказала революция 1848 г., которая, по свидетельству Победоносцева, внесла «новую смуту в умы и новые интересы, и подняла новые толки в тихом дотоле обществе». «Беседы нашего товарищеского кружка… – вспоминал впоследствии сановник, – оживились», «все с жадностью просматривали затасканные по рукам листы Французских газет».

Именно с этого времени, по мнению Победоносцева, министр юстиции В.Н. Панин начал особенно подозрительно относиться не только к правоведам, но и ко всем служащим с высшим образованием. «Он внезапно почувствовал какую-то ненависть к университетам, особенно к Московскому, в котором всегда видел дух какой-то строптивой самостоятельности» и «начал мало-помалу запирать вход в свое министерство студентам»¹⁰⁷.

В глазах будущего обер-прокурора подобная политика носила откровенно реакционную направленность, она наглядно подчеркивала архаичный характер российской юстиции и всей системы управления, побуждала задуматься об устранении присущих им недостатков. Какие же изъяны российского административного аппарата и юстиции вызывали особо острую критику молодого правоведа?

Наиболее резким обличениям с его стороны подвергалось прежде всего так называемое приказное (канцелярское) судопроизводство, сохранившееся в России фактически с допетровских времен. При такой форме организации суда каждую стадию процесса требовалось сопровождать большим количеством документов. Огромное количество документации в условиях, когда ключевые фигуры процесса (судьи, сенаторы) были юридически безграмотны, отдавало решение дела в руки канцелярского персонала – того, кто готовил и делал доклад. Это открывало широкий простор для злоупотреблений, тем более что сенатские служащие, «все почти вышедшие из рядов приказных, работали более на себя, чем на дело государственное». Победоносцев как мог пытался бороться с подобной ситуацией. Так, уже будучи обер-прокурором 8-го департамента, он после «формального» доклада для сенаторов устраивал «реальный» (более подробный, включающий юридические детали) доклад. В ходе доклада он разбирал и поправлял ошибки своих подчиненных, т. е. приучал их к более добросовестной работе¹⁰⁸.

Объектом острой критики со стороны Победоносцева был и сам глава ведомства юстиции, министр В.Н. Панин. В нем для правоведа воплотились худшие качества временщика – склонность к произволу, упоение властью, самовольное распоряжение судьбами подчиненных. Мелочная регламентация, которой окружал свою деятельность Панин, способствовала лишь дальнейшему развитию злоупотреблений.

«Тысяча формальностей, весьма часто вовсе неисполнимых, которыми запутано у нас производство, дают начальнику во всякое время готовый предлог обвинить подчиненного в чем угодно», – утверждал Победоносцев. Сенатские служащие, заваленные огромным количеством документации, просто не успевали должным образом в ней разобраться, в результате чего дела решались либо под влиянием взятки, либо на основе случайных факторов. Благообразие официального фасада правосудия в этих условиях было не более чем иллюзией.

«Взгляните отчеты министра юстиции, – восклицал правовед, – все итоги подведены удивительно верно: но какая страшная официальная ложь скрывается под этой гладкой поверхностью!»¹⁰⁹

От протеста против «официальной лжи», укоренившейся в одном из министерств, было недалеко до критики всей правительственной системы Николая I, и Победоносцев этот шаг охотно сделал. В памфлете против Панина, посланном в 1859 г. А. И. Герцену, он предъявлял суровый счет монарху, «ослепленному верой в свое величие, не терпевшему никакой самостоятельности во мнении». Среди характерных черт николаевской системы назывались «постоянное стремление подвести всякое явление духовной умственной жизни под уровень военной дисциплины», «отречение от науки и просвещения».

«Власть безусловная и безответственная», – в этих словах, по мнению Победоносцева, выражалась «вся внутренняя политика николаевского правления». Молодой сенатский чиновник негодовал на то, что «идея о патриотизме» при Николае фактически превратилась «в понятие о службе правительству», а мысль о служении государству свелась к заискиванию перед начальством¹¹⁰.

Излишняя бюрократизация системы управления привела, по мнению Победоносцева, к ситуации, которую можно было бы назвать «организованной анархией». «Власть щедрой рукой рассыпана у нас повсюду… – заявлял правовед. – Каждый министр заботится прежде всего о том, чтобы действовать особняком, независимо от других министров, и как можно самовластнее».

Подобная ситуация вела ко многим негативным последствиям, в том числе к столь ненавистному Победоносцеву засилью временщиков. «Несколько любимцев, не имевших понятия о законе и законности, захватили в свои руки всю власть в России», «всякое возражение противу сильного произвола, основанное на законе», почитается «за верный признак человека бесполезного и неспособного к службе», с возмущением писал правовед¹¹¹.

В принципе, многое из того, о чем писал Победоносцев, соответствовало широко распространенным в то время настроениям, отвечало духу эпохи. Однако были и особенности, выделявшие правоведа на общем фоне «обличительной литературы» второй половины 1850-х гг.

Критикуя пороки николаевского правления – произвол, чрезмерную централизацию, засилье временщиков, словом, все то, что выглядело как отход от принципов «правомерной монархии», Победоносцев искренне полагал, что исправить ситуацию можно, оставаясь внутри сложившейся системы. Требовалось лишь вернуться к ее основам, заложенным в начале XVIII в., очистить их от последующих наслоений. В первую очередь правовед предлагал восстановить значение Сената как первенствующего государственного органа, отделить должность министра юстиции от должности генерал-прокурора, обеспечить реальную независимость Сената в рамках государственного аппарата, что должно было создать условия для действенного сенатского контроля за министрами и, как следствие, для изживания злоупотреблений. В XVIII в., подчеркивал правовед, «важно было именно коллегиальное устройство Сената…

Драгоценно то, что в Сенате при суждении о высших вопросах и лицах управления было совещание, в котором и сенатор, и обер-прокурор, и обер-секретарь могли безответственно выражать свое мнение, каждый в форме, присвоенной его званию, опираясь на закон»¹¹².

В глазах правоведа падение роли Сената как главного контролирующего органа выглядело недоразумением, следствием произвола отдельных сановников: «Хитрой политике министров удалось… лишить Сенат на деле этой благодетельной власти». Соответственно, и возвращение к прежней системе представало делом достаточно простым.

«В ожидании учреждений совершеннейших, – утверждал Победоносцев, – постараемся дать свободный ход тем учреждениям, которые у нас есть».

«Не нужно писать новых законов; стоит только понять и применить к делу учреждение существующее»¹¹³.

Очевидно, что подобная позиция должна была стать серьезным камнем преткновения при участии Победоносцева в реформаторском движении, развернувшемся в России с середины 1850-х гг.

До поры до времени, однако, своеобразие воззрений правоведа не бросалось современникам в глаза, не выделялось на фоне широко распространенного настроения – осознания необходимости реформ, которое к концу николаевского царствования было характерно для значительной части образованного общества. Неприязнь к «приказному судопроизводству», критика нарушений формальной законности, протест против засилья временщиков – все эти особенности умонастроений Победоносцева имели достаточно глубокую основу, опирались и на вынесенное из родительского дома воспитание (культ «правомерной монархии»), и на образование, полученное в Училище правоведения, и на негативные впечатления от столкновения с изъянами российского бюрократического аппарата, полученные во время службы в Сенате. Взращенный в училище корпоративный дух подпитывал нетерпимость правоведа к хаосу и произволу, характерному для дореформенной системы судопроизводства, а результаты научных изысканий убеждали его в том, что именно в развитии начал «правомерной монархии» и заключался смысл эволюции российской государственности. С таким умонастроением будущий обер-прокурор и вступил в эпоху реформ, начало которой положила смена царствований.

Эпоха великих реформ, ставшая переломным моментом в истории России, знаменовала начало глубоких изменений и в личной судьбе К. П. Победоносцева. Историками давно отмечено, что разработка и проведение преобразований 1860‒1870-х гг. были сложным, внутренне противоречивым процессом, в рамках которого сталкивались и взаимодействовали программы, стратегии и точки зрения различных государственных и общественных деятелей, зачастую исходивших из весьма отличавшихся друг от друга установок. Участие Победоносцева, будущего «архиконсерватора», в разработке одной из самых последовательных реформ – судебной – ярко отражало эту особенность эпохи преобразований.

Каков же был реальный вклад правоведа в подготовку Судебных уставов 1864 г.? Какую позицию он занимал в ходе разработки реформы? Какие мотивы побудили его в дальнейшем отказаться от поддержки преобразований и перейти к консервативным установкам? Историки по-разному отвечали на эти вопросы. Распространенным остается мнение, что Победоносцев изначально тяготел к охранительным воззрениям, а участие в реформах для него было явлением случайным, наносным. За «общими рассуждениями» будущего обер-прокурора «об истинном и правом суде», полагала С.Л. Эвенчик, «мы видим отнюдь не сторонника всеобщей буржуазной демократизации суда»¹¹⁴. С точки зрения Е.В. Тимошиной, выводы о наличии в политической эволюции Победоносцева «либеральной фазы» являются «преувеличенными». В своих взглядах российский консерватор, по мнению исследовательницы, был последователен на протяжении всей жизни: «То, чему он не мог воспрепятствовать во время подготовки реформы, составило про грамму его деятельности в пореформенный период»¹¹⁵. Однако такая трактовка представляется неточной.

Прежде всего надо еще раз подчеркнуть, что во второй половине 1850-х гг. молодой правовед совершенно искренне и последовательно выступал в поддержку преобразований, считал нетерпимыми многие пороки николаевской системы управления, с которыми ему довелось столкнуться во время службы в Сенате. Главную из реформ александровского царствования – отмену крепостного права – будущий обер-прокурор принял с неподдельным воодушевлением, считая ее «переломом», «великой переменой», и особенно радуясь тому факту, что отныне в России «никто не будет служить по принуждению»¹¹⁶. Победоносцев с восторгом писал об Александре II, который первым «отворил нам дверь для света и воздуха», и даже на склоне лет с ностальгией вспоминал, «какие надежды вырастали тогда (в эпоху реформ. – А.П.) – на расцвет России в новое царствование»¹¹⁷.

Показателем искренней приверженности Победоносцева идее преобразований была и активизация его научно-публикаторской деятельности, подъем которой пришелся на вторую половину 1850‒начало 1860-х гг. Вдохновленный сознанием своей высокой миссии, опиравшийся на значительный массив знаний по истории русского права, Победоносцев активно содействовал формированию интеллектуальной атмосферы, стимулировавшей проведение реформ первых лет царствования Александра II. В годы, предшествовавшие отмене крепостничества и разработке новых Судебных уставов, он опубликовал ряд статей, посвященных злободневным на тот момент вопросам, – истории крепостного права и судоустройства в России, зарубежному опыту судопроизводства и др. Событием в общественной жизни страны стала статья Победоносцева «О реформах в гражданском судопроизводстве», написанная на основе его магистерской диссертации и опубликованная в «Русском вестнике» М.Н. Каткова (1859). Научные исследования принесли Победоносцеву известность одного из лучших знатоков историко-юридических (прежде всего гражданско-правовых) вопросов. Результатом стало приглашение в Московский университет, где правовед, параллельно со службой в Сенате, читал с 1861 по 1865 г. лекции в качестве профессора кафедры гражданского права. В своих работах второй половины 1850-х‒начала 1860-х гг., прежде всего в статье «О реформах в гражданском судопроизводстве», правовед развивал ряд идей, опиравшихся на типично либеральные аргументы. Так, он считал, что законодатель не должен задаваться несбыточной целью – предупредить путем административной регламентации «всякое зло в обществе». Ему следует лишь открыть простор для действия добрых сторон человеческой натуры, которые в конце концов и поборют зло. «Излишняя заповедь, ненужное запрещение, – доказывал правовед, – производят пагубное действие: стесняя без нужды свободу лица, они побуждают его искать в нарушении закона средств для удовлетворения естественной необходимости».

Выступал Победоносцев и против тезиса о том, что излишнее развитие критической мысли опасно для общества. «Владычество мысли, – полагал он, – если и доходит иногда до насилия, то это насилие бывает лишь минутным уклонением от истины и скоро исчезает под влиянием той же самой мысли»¹¹⁸.

Видимо, еще не сознавая, что высоко ценимая им система «регулярного государства» может не выдержать напора реформ, Победоносцев заявлял: не следует слушать консерваторов, стремящихся дорожить «каждым камнем веками воздвигнутого здания», боящихся дотронуться до сгнившей балки, дабы не повредить всей конструкции. Люди, рассуждавшие подобным образом, не понимали, что к сложившимся социальным порядкам следует относиться свободно, «что история есть движение вперед от мертвой обрядности к духу жизни». Подобная эволюция является общемировой закономерностью: «историческое развитие нашей общественности и государственности», утверждал Победоносцев, согласно «в главных чертах с историческим развитием других народов»¹¹⁹. Было очевидно, что энергичный правовед, вооруженный значительным служебным опытом и знаниями в области истории права, рано или поздно найдет практическую сферу для применения своих взглядов. Это и произошло, когда началась подготовка судебной реформы.

Преобразование судебной системы было одной из главных задач, поставленных правительством Александра II на повестку дня в контексте общего курса реформ. В 1857‒1859 гг. главноуправляющий II отделением Собственной его императорского величества канцелярии Д.Н. Блудов представил в Государственный совет ряд проектов судебных преобразований, основанных на попытке совмещения старых (дореформенных) принципов и новых начал, заимствованных из опыта западных стран. Статс-секретарь Государственного совета С.И. Зарудный, в руках которого к 1859 г. фактически оказалась подготовка реформ, послал проекты Блудова на рассмотрение ряду известных юристов, в том числе К.П. Победоносцеву. Последний дал чрезвычайно резкий отзыв, заявив, что в проектах он «не видит соответствия потребностям страны… в них сказывается обычное пренебрежение бюрократии к истинным чувствам народа». Это полностью отвечало воззрениям Зарудного, который, начав как сторонник Блудова, постепенно склонился к мысли о необходимости целостного и всестороннего преобразования российской судебной системы на основе западной практики.

В октябре 1861 г. Победоносцев по приглашению Зарудного вошел в учрежденную при Государственной канцелярии Комиссию для составления Основных положений по судебной части, а затем, в сентябре 1862 г., – в Комиссию для окончательной выработки Судебных уставов под председательством государственного секретаря В.П. Буткова¹²⁰.

Приступая к работе в правительственных комиссиях, молодой правовед исходил из необходимости коренных изменений важнейших элементов российской судебной системы. Требовалось обеспечить независимость суда от исполнительной власти. «Если начальник в иерархическом порядке администрации сохранит себе право награждать и наказывать судью, отставлять и перемещать его по своему произволу – в таком случае напрасно было бы ожидать от судьи независимости и добросовестности», – утверждал Победоносцев. Прочное правосознание судей, заявлял он, может сложиться лишь в ходе открытой борьбы, «взрасти и укрепиться не на канцелярских обрядностях, убивающих дух юридического знания», а в результате сопоставления различных точек зрения, т. е. необходим состязательный процесс. Адвокатура – неотъемлемый участник такого процесса – должна опираться на развитый корпоративный дух и быть для этого независимой от администрации и судей.

«Только честь и убеждение могут служить надежным руководством и основанием порядка, – утверждал правовед. – Владычество материальной силы и безусловного приказа было бы гибельно»¹²¹.

Важнейшей гарантией беспристрастности суда должно было стать развитие публичности и гласности процесса. «Суд есть дело общественное, – заявлял Победоносцев, – следовательно, общество вправе интересоваться тем, что на нем происходит».

Разоблачение социальных пороков вовсе не несет угрозы общественной стабильности, утверждал правовед: наоборот, именно замалчивание недостатков ведет к их нарастанию и обострению. Наконец, нет оснований утверждать, что провозглашение публичности уронит достоинство суда.

«Всякий может удостовериться на опыте, – провозглашал Победоносцев, – что суд публичный не составляет пустого и праздного зрелища… Напротив, торжественность и достоинство публичного суда поражают всякого, кому случится присутствовать на заседаниях его»¹²².

Безусловно, в подобных высказываниях велика была доля прямолинейно-оптимистических настроений, вообще характерных для той эпохи. Понятно, что такие настроения должны были подвергнуться тяжелым испытаниям в пореформенный период, когда начали выявляться противоречивые последствия нововведений 1860-х гг., стала очевидна их негативная сторона. Через подобные испытания прошли многие общественные и государственные деятели второй половины XIX в. Однако в случае с Победоносцевым были дополнительные причины для того, чтобы удар оказался особенно тяжел.

При несомненных элементах сходства со взглядами большинства деятелей судебной реформы, позиция Победоносцева отличалась и значительным своеобразием. Последовательно выступая за преобразования в рамках судебного механизма (публичность, гласность, устность, состязательность, независимость от администрации), правовед, по сути, этими рамками и ограничивался. К перспективам соприкосновения данного механизма с самостоятельностью общества (выборный мировой суд, институт присяжных) Победоносцев относился скептически. Возможность развития неконтролируемой общественной инициативы в целом, как показали дальнейшие события, настораживала правоведа. Он боялся ее, видимо, в силу кабинетного склада своего ума, привычки к патриархальной статичности и определенности.

«Да тихое и безмолвное житие проживем», – таков, по мнению Б.Н. Чичерина, был жизненный идеал Победоносцева, который «не видал в глаза выборных учреждений» и «боялся их как огня», комфортнее всего чувствовал себя в рамках «канцелярии консистории»¹²³.

Выступая за достаточно последовательное преобразование судебного механизма, Победоносцев в то же время обходил молчанием в своих статьях такой важный институт, как мировой суд. Что касается суда присяжных, то отношение к нему было весьма противоречивым. Еще в 1860 г. при характеристике данного института он подчеркивал главным образом его положительные стороны: присяжные – это «драгоценное учреждение», заложенный в него принцип вынесения приговора на основании внутреннего убеждения позволил постепенно вытеснить «теорию формальных доказательств», служившую основой для широкого применения пытки. Уже к концу 1861 г. акценты сменились. Присяжные стали провозглашаться институтом, эффективность которого в различных странах далеко не очевидна, введение которого возможно лишь при предварительно достигнутом в обществе высоком уровне правосознания и культуры.

«Нельзя обещать успеха, – утверждал Победоносцев, – учреждению присяжных там, где политическое, социальное и нравственное состояние народа не представляет ему надежной основы… где вследствие исторических причин распространилось между гражданами равнодушие к интересам правды и закона». Введение суда присяжных правовед считал возможным лишь в консервативном (английском) варианте, когда допуск в ряды этого института ограничивался имущественным цензом, а судья руководил присяжными, направляя их деятельность строго в юридическое русло¹²⁴.

Нарастание консервативных тенденций в мировоззрении Победоносцева продолжалось по мере его работы в правительственных комиссиях. В «Записке о гражданском судопроизводстве» (декабрь 1861 г.) правовед высказался за то, чтобы письменный элемент имел в процессе равное значение с устным. Требовалось принять меры и для ограждения администрации от слишком сильного давления судебной власти. Так, Победоносцев предлагал, чтобы за ущерб, нанесенный частному лицу, чиновник привлекался к суду лишь с согласия своего начальства. В относящейся к началу 1862 г. записке об основах судоустройства безусловная несменяемость судей признавалась неподходящей для российских условий.

Записка, предлагавшая развернутый план создания новых судебных учреждений, предусматривала введение должности областного судьи – по определению М.Г. Коротких, «своеобразного наместника в аппарате юстиции с огромными правами». Областной судья должен был руководить деятельностью судов низших инстанций, назначать в них советников, утверждать кандидатуры сословных заседателей (о суде присяжных в записке умалчивалось). Наконец, уже выступая в комиссии Буткова (1863), Победоносцев еще раз подчеркнул необходимость защиты прерогатив администрации, «которая имеет свое отправление, так же как и судебное».

«Администрации, – заявлял правовед, – должна быть предоставлена свобода действий, усмотрение, процесс которого суд не в состоянии контролировать», особенно «у нас, в России, ввиду особой экономии нашей жизни»¹²⁵.

Если в 1859 г. Победоносцев был уверен, что сам призыв к реформе выдвинет из рядов общества достаточное количество деятелей, способных работать в новых учреждениях, то в публикациях, появившихся в 1863 г., вопрос ставился по-другому. Следует сначала подготовить людей, утверждал правовед, а уже затем вводить в полном объеме преобразования. Подготовка же людей – процесс длительный и трудный, четких хронологических граней не имеющий.

«Странно было бы думать, – заявлял Победоносцев, – что машина, какая бы ни была, может сама по себе создать и приучить к себе работников, каких бы то ни было».

Все чаще в публикациях звучали раздраженные выпады против «бесплодных обличений», ссылки на особые условия России, делающие невозможным быстрое проведение реформ¹²⁶.

Негативное отношение Победоносцева к проводимым реформам усиливалось из-за того, что государственные деятели не считали возможным медлить с преобразованиями и далеко не всегда учитывали его рекомендации (например, о равноправии устного и письменного элементов в процессе). «Самые рассеянные, отрывочные сведения», «одностороннее отношение к предмету», – комментировал в дневнике Победоносцев отношение членов Государственного совета к обсуждению Основных положений по судебной части (1862 г.).

«Итак, кажется, время снять эту обузу с правительства и сказать: судите себя сами!» – так оценил правовед одобрение Государственным советом института присяжных (это учреждение вводилось в России не по английскому, как настаивал будущий обер-прокурор, а по более радикальному французскому образцу).

Особое негодование вызывала у Победоносцева деятельность комиссии Буткова. «Бедность знаний и юридических идей удивительная. Бедная Россия! И вот кто тебя преобразовывает!» – восклицал он в апреле 1863 г.¹²⁷ К моменту выхода в свет новых Судебных уставов (ноябрь 1864 г.) будущий обер-прокурор был вполне определенным противником их основных положений.

«Я… протестовал, – описывал сановник позднее свою позицию на последнем этапе разработки преобразований, – против безрассудного заимствования из французского кодекса форм, несвойственных России, и, наконец, с отвращением бежал из Петербурга в Москву, видя, что не урезонишь людей»¹²⁸.

Отношение к Судебным уставам стало одним из первых проявлений присущего Победоносцеву максимализма, бескомпромиссности, резкости в оценках. Разочаровавшись в реформе, он открыто заявил, что «ноги его не будет в новых судебных учреждениях», и, по воспоминаниям современников, так оно и было¹²⁹. Вся деятельность по разработке Судебных уставов стала восприниматься как цепь недоразумений, ошибок, нелепостей, вызванных низкими моральными и интеллектуальными качествами основных создателей реформы.

«Граф Блудов, – писал впоследствии Победоносцев, – впавший уже в детство, легко дал себя уговорить легкомысленному и тщеславному Буткову. Кн[язь] Гагарин и барон Корф, люди умные, но легкие провели это дело в Государственном совете совокупно с Бутковым».

По словам А.Ф. Кони, обер-прокурор «не раз с раздражением упоминал… «гнусную кухню"», в которой «варились» Судебные уставы и «не находил слов осуждения», в частности для Зарудного¹³⁰.

В подобных эмоционально окрашенных и, безусловно, упрощавших суть дела отзывах звучал не просто протест против основных принципов Судебных уставов, но и обида весьма самолюбивого человека, который считал себя экспертом по судебному вопросу и был оскорблен тем, что многие из его предложений оказались отвергнуты.

Выступая в печати после принятия Судебных уставов, Победоносцев первое время воздерживался от их открытой критики, ограничиваясь в целом повторением уже известных тезисов. Подчеркивалось, что сами по себе новые учреждения не заработают без специально подготовленных людей, а их обучение и воспитание – дело длительное и сложное; что особые условия России (пространство, редкое население, низкий уровень культуры) осложнят внедрение заимствованных с Запада новаций¹³¹. В письмах к друзьям будущий сановник выражался в это время гораздо более определенно.

«А нам здесь, – писал он А.Ф. Тютчевой в конце 1864 г., – не поверите, как надоели преобразования, как мы в них изверились, как хотелось бы на чем-нибудь твердо остановиться, чтобы знать, наконец, какое колесо у нас вертится и на каком месте какой работник стоит».

Стремление власти допустить определенную самостоятельность общества, положенное в основу реформ 1860‒1870-х гг., теперь воспринималось как проявление слабости, малодушия, попыток сбросить с себя государственные обязанности: «все кажутся так мелки», «не за кого ухватиться», «самая власть… потеряла свои громадные размеры и с каждым днем все мельчает и мельчает».

Стремление авторов реформ жестко не предопределять все подробности будущего общественного уклада, ожидание, что введенные в результате реформ структуры постепенно заполнятся содержанием в результате общественного почина и свободного саморазвития представлялось недопустимым легкомыслием, самоустранением власти.

«Я по своему нраву,– писал Победоносцев А.Ф.Тютчевой,– никак не могу довольствоваться вопросом: что у нас будет? Для меня всего важнее знать и представить себе: как это будет? А этот вопрос редко кто предлагает себе, и оттого выходит все призрачно, без всякой реальности»¹³².

В свете подобного мировосприятия реформы начинали казаться все менее успешными, а многие прежние оценки менялись на радикально противоположные.

«Говорили про покойного Государя, что он был велик. И точно, чем дальше от него отходишь, тем более выступает вперед цельная его фигура», – записал Победоносцев в 1862 г. в дневнике отзыв о Николае I, к которому еще недавно относился как к деспоту, «ослепленному верой в свое величие»¹³³.

Столь же решительному пересмотру подверглись со временем и многие другие взгляды и оценки Победоносцева. Если в 1859 г. он порицал николаевский режим за «суровое отдаление от народа», то в 1896 г. утверждал, что плодотворные меры исходят лишь «от центральной воли государственного деятеля и от меньшинства, просветленного высокой идеей и глубоким знанием… а масса, как всегда и повсюду, состояла и состоит из толпы «vulgus».

«Правда не боится света, что прячется от света и скрывается в тайне, в том, верно, есть неправда», – категорично заявлял Победоносцев в статье о реформе гражданского судопроизводства.

«В наше время, когда задумывается доброе и чистое дело, надобно тщательно укрывать его от гласности, как курица ищет тайного угла, чтобы снесть яйцо свое», – утверждал он двадцать лет спустя¹³⁴.

Все направления преобразований, в конце 1850-х гг. воспринимавшиеся как ключ к улучшению работы судебного механизма, постепенно стали рассматриваться как глубоко ошибочные, крайне опасные для общественного спокойствия. Отрицание распространилось на многие принципы, которые ранее отстаивал Победоносцев, – независимость суда от администрации, несменяемость судей, значительная роль адвокатов в ходе судебного процесса, устность, гласность и публичность судопроизводства¹³⁵. Подобная смена взглядов, как уже отмечалось, не была плавным развитием изначально усвоенных принципов – она рождалась в ходе болезненного пересмотра установок, ранее представлявшихся как безусловно справедливые, остро необходимые для улучшения ситуации в судебной сфере. В целом если говорить о Победоносцеве, то переход от реформаторства к консерватизму, характерный для многих общественных деятелей той эпохи, имел в его случае значительную специфику. Приступая к разработке Судебных уставов, правовед, видимо, полагал, что речь идет главным образом о преобразованиях в рамках судебного механизма, цель которых – очистить здоровые основы «правомерной монархии» от позднейших наслоений. Когда же реформы начали выходить из намеченного им русла, Победоносцев испытал глубокий шок. Сыграл свою роль в разочаровании и личный мотив – обида человека, который к началу 1860-х гг. получил известность как один из ведущих экспертов в области права и, видимо, рассчитывал на одну из ключевых ролей в подготовке реформ. Все это сделало Победоносцева убежденным противником либеральных принципов, однако не только разочарование в судебной реформе способствовало подобной эволюции. Огромную роль сыграли и впечатления от социально-политических конфликтов, обрушившихся на Россию после отмены крепостного права и окончательно убедивших будущего обер-прокурора во вредоносности, неэффективности любых преобразований.

1860-е и первая половина 1870-х гг. стали весьма противоречивым периодом в жизни Победоносцева. Внешне для него это было время успехов. За участие в разработке судебной реформы он получил солидное денежное пожалованье, продвинулся по службе, был замечен в придворных и правительственных кругах, стал завсегдатаем влиятельных политических салонов. Значительным успехом стало приглашение преподавать законоведение наследнику престола великому князю Николаю Александровичу (1861). Однако в то же время у будущего обер-прокурора неуклонно нарастало разочарование в эффективности правительственной политики, сомнения в способности властей решить стоящие перед страной проблемы. Буквально каждое действие верхов вызывало у него раздражение.

«И тут – толпа без рассуждения, – писал он в дневнике относительно заседания одной из правительственных комиссий в марте 1862 г. – Толкуют без всякого толку… И вот – наши Парламенты!»

«Почти все нынешние министры – люди, оторванные от земли, не имеющие корней в быте общества, – записывал он год спустя. – Безумные и мальчишки нами правят – в их руках будущность, благо и честь России!»¹³⁶

Столь же безнадежные ноты звучали в это время и в письмах Победоносцева друзьям.

«Так называемые новости раздражают и возмущают меня, – сообщал он А.Ф. Тютчевой осенью 1864 г. – Когда бы не работа… сердце наболело бы без меры – и так уже болит ото всего, что видишь и слышишь», от «всеобщего разложения и пустоты».

В письме, датированном мартом 1865 г., он описывал свою усталость «от всяческого кривляния и ломания, от кукольной комедии, в которую, кажется, обратилась вся наша деятельность».

«Вокруг совершается такой процесс разложения, что иной раз страх нападает на душу и хочется сказать: довольно», – писал он Е.Ф. Тютчевой в октябре 1866 г.¹³⁷

Чем же были вызваны столь резкие оценки правительственной деятельности 1860-х гг. и всей пореформенной действительности со стороны недавнего сторонника преобразований? Большую роль здесь сыграли впечатления от революционных выступлений и иных социально-политических конфликтов 1860-х гг., которые будущий обер-прокурор воспринял крайне болезненно.

«Боже! – писал он в дневнике о петербургских пожарах 1862 г., виновниками которых, по слухам, были революционеры. – Что за ад там!.. Плач, рыдание, жалость, горе! А злодеи торжествуют!»

«У нас страшные дела происходят, – сообщал он брату четыре года спустя по поводу покушения Д.В. Каракозова на Александра II. – Страшно подумать, что было бы с нами, когда бы свершился преступный замысел. Страшно думать и теперь, что, может быть, среди нас находятся тайные враги, изменники, отступники от своей родины!»¹³⁸

Безусловно, социально-политические потрясения 1860-х гг. для многих государственных и общественных деятелей стали симптомом неудачи реформ, повлекли за собой переоценку прежних взглядов. Однако реакция на них Победоносцева была особенно острой, даже панической, т.к. правовед испытывал страх при всяком нарушении социальной стабильности, предсказуемости, управляемости обществом.

Тревожные настроения, ставшие основой подобного мироощущения, начали нарастать у Победоносцева еще в период подготовки реформ. В годы Крымской войны он чрезвычайно тяжело воспринял известия о поражениях русских войск, испытывая, по его словам, чувства «волнения и стеснения духа». По собственным воспоминаниям (правда, весьма поздним), он уже тогда сомневался, доброкачественна ли основа предстоящих реформ: его смущало «ощущение, что иные передовые люди у нас с каким-то злорадством встречали несчастный исход войны, чая от сего поворота к обновлению русской земли под влиянием западного просвещения»¹³⁹. Усложнение спектра общественно-политических сил по мере развития реформаторского движения, появление в его составе леворадикальной (революционно-демократической) группировки Победоносцев воспринял крайне неприязненно. Попытки осмыслить мировоззрение этих людей (предпринятые, в частности, в романах И.С. Тургенева) воспринимались как проявления излишней объективности и вызывали протест¹⁴⁰.

Общественно-политические демарши леворадикальной группировки вызвали у правоведа едва сдерживаемое раздражение. Так, в начале 1862 г. он, скрепя сердце, согласился участвовать в публичных лекциях, организованных студентами после закрытия Санкт-Петербургского университета, однако вскоре отозвал согласие. Причиной стало нежелание оказаться в одной компании с Н. Г. Чернышевским: «это шарлатан, гаер», – заявил Победоносцев.

Столь же негативно оценивалось радикально-демократическое выступление профессора П.В. Павлова, которое привело к закрытию курсов. В дневнике будущий обер-прокурор писал «о неприличном поведении Чернышевского, о неприличии и безумии Павлова и публики»¹⁴¹. Резко отрицательную, даже паническую реакцию у Победоносцева вызвал, как отмечалось, переход леворадикальной группировки к революционной борьбе. Однако особенно тяжким ударом, наложившим печать на все миросозерцание будущего обер-прокурора и во многом определившим дальнейшую эволюцию его взглядов, стало польское восстание 1863 г.

Само восстание, размах связанных с ним событий, та роль, которую оно сыграло в истории России, во многом стали неожиданностью для Победоносцева. Москвич, родившийся и выросший в историческом центре России, имевший преимущественно книжное представление о многообразии населявших ее народов, он, видимо, до конца не осознавал всю остроту и сложность национального вопроса в жизни страны. Русский народ, по его мнению, составлял прочную основу государства, а «инородцы» являлись незначительными «вкраплениями», чьи требования никак не могли оказать решающего влияния на судьбы государства. Обсуждение заимствованных с Запада теорий, связанных с различными вариантами решения национального вопроса («об автономии языка и учреждений, о федеративном начале»), воспринималось как пустая погоня за интеллектуальной модой («ребяческие мечты и сказки»), никак не связанная с российской реальностью. Все это, утверждал Победоносцев, «вопросы, произвольно поднятые и не имеющие действительного значения», свидетельство того, «какие бури могут подниматься в малых сосудах»¹⁴².

В этих условиях значительное по размаху, продолжительности и ожесточенности восстание вызвало у будущего обер-прокурора сильнейшее потрясение, было воспринято как некое наваждение, результат происков загадочных «темных сил». В своих статьях он с гневом писал про «темную сторону Польского дела, лжи, интриги и насилия революционной партии и так называемого национального правительства». Ситуация усугублялась демаршами западных правительств в поддержку Польши, грозившими повторением «нашествия двунадесяти языков» и вызывавшими ощущение «осажденной крепости».

«Теперь… – писал Победоносцев в 1863‒1864 гг., – судьбы России взвешиваются на весах Божиих – и отовсюду окружают нас враги и ищут поглотить нас и унизить». «Не может быть сомнения в том, что нас ненавидят, хоть и не смеют еще презирать, и играют с нами в темную игру»¹⁴³.

Попытки отдельных сановников достичь компромисса с непокорными подданными империи (прежде всего на основе взаимодействия с их элитами) вызывали у Победоносцева сильнейшее раздражение. В сентябре 1864 г. он с гневом писал А.Ф. Тютчевой о том, «как русское правительство в Киеве засекает русских крестьян за неисправность перед польскими панами, и крестьяне, собирая окровавленные обрывки розог, кладут их к образам в передний угол». В поведении сторонников примирительной точки зрения будущий обер-прокурор отказывался видеть что-либо, кроме моральной ущербности.

«Он невероятно пуст – едва ли не до глупости, – писал Победоносцев о видном представителе политики компромисса министре внутренних дел П.А. Валуеве. – По речам можно бы назвать его шутом, если не актером»¹⁴⁴.

В чем же заключалась, с точки зрения Победоносцева, причина столь многообразных и острых проблем, обрушившихся на Россию? Почему правительственные мероприятия 1860-х гг., задуманные с благими намерениями, привели к столь плачевным результатам?

Ответ на эти вопросы российский консерватор обдумывал в течение всей жизни и к четким формулировкам пришел значительно позднее. Однако первые шаги по осмыслению сложившейся ситуации, как представляется, были сделаны уже в 1860‒1870-е гг. Важнейшей причиной потрясений, постигших пореформенную Россию, Победоносцев считал попытки волевого вмешательства в исторически сложившийся общественный уклад – систему отношений, аккумулировавшую опыт многих поколений и поэтому слишком сложную, чтобы стать объектом реформирования.

«Старое учреждение, – напишет впоследствии обер-прокурор в своем программном произведении «Московский сборник», – тем драгоценно, потому и незаменимо, что оно не придумано, а создано жизнью, вышло из жизни прошедшей, из истории, и освящено в народном мнении тем авторитетом, который дает история… и одна только история».

Задумываясь над характером развития пореформенной России, Победоносцев пришел к выводу: человеческий разум слишком слаб, чтобы адекватно осмыслить закономерности развития общества. Ученые, писал обер-прокурор, «вывели формулу из великого множества фактов и явлений, но не могли исчерпать всего бесконечного их многообразия, всего ряда комбинаций, которые в каждом данном случае представляются». Между тем государственные деятели, реформаторы, ослепленные самолюбием, не желали этого замечать, проводя «нивелировку быта народного посредством общих начал, выведенных из отвлеченной теории». Результатом становилось насилие над исторически сложившимся укладом, с которым сжилась масса «простых людей».

В поведении проповедников общественных преобразований Победоносцев отказывался искать какие-либо мотивы, кроме низменных – лени, тщеславия, стремления к легкому успеху.

«Скучно поднимать, – писал обер-прокурор о реформаторах, – нить на том месте, на котором покинул ее предшественник, скучно заниматься мелкой работой организации и улучшения текущих дел и существующих учреждений»¹⁴⁵.

В этих условиях и правительственная политика реформ, и все направление общественного развития страны в 1860‒1870-е гг. воспринимались Победоносцевым с возрастающей неприязнью. Было очевидно, что недавний участник преобразований, разочаровавшийся в их эффективности, недолго будет держать свое раздражение при себе, рано или поздно выскажется открыто против нововведений первых лет царствования Александра II. Так и произошло в начале 1870-х гг., когда будущий обер-прокурор выступил (анонимно) с серией статей на страницах известного консервативного журнала «Гражданин».

Главным объектом критики правоведа, как и следовало ожидать, оказались судебные учреждения. Победоносцев крайне низко оценивал состояние российской юстиции. В университетах не хватало сколько-нибудь подготовленных профессоров юриспруденции. Студенты получали дипломы, фактически не приобретая необходимых знаний. Адвокаты, вместо серьезного изучения права, были «погружены в лихорадочную деятельность, переходя и переезжая из одного суда в другой для произнесения речей… стремясь неудержимо от приобретения к приобретению». Суд присяжных оценивался правоведом как институт социально дефектный, для которого были характерны «инстинкты болезненно-демократического чувства и систематической вражды ко всякой установленной власти». Положенный в основу такого суда принцип вынесения вердикта на основе внутреннего убеждения присяжных, широкое привлечение в их состав представителей различных слоев общества вели к «случайности и изменчивости убеждения в каждом отдельном случае»¹⁴⁶.

В целом процесс преобразований 1860-х гг. воспринимался правоведом как история тотальной неудачи. Приходится «обозревать, – заявлял он, – собрание развалин, которое представляет нам минувшая жизнь: формы без духа, речи без смысла… все, что когда-то, в минувшие годы, поднималось к небу блестящей ракетой и потом черной палкой упадало обратно на землю». Подобный результат, по мнению Победоносцева, был связан с излишней страстью русских к подражательству: «Всякую новость из Европы мы стремимся перенять немедленно, всякое новое явление общественной жизни повторить у себя… не справляясь, по плечу ли оно нам, есть ли на нашей почве для него условия правильного роста»¹⁴⁷.

Сходных пассажей было немало и в личной переписке Победоносцева того времени. Однако только критикой будущий обер-прокурор ограничиться не мог. Выступая против преобразований – вначале в письмах к друзьям, затем в печати – он еще с начала 1860-х гг. был причастен и к политической борьбе, разворачивавшейся в верхах вокруг определения правительственного курса.

Выше отмечалось, что участие в подготовке судебной реформы не прошло для Победоносцева бесследно. Он получил известность в верхах, сблизился с придворными группировками, старавшимися влиять на правительственную политику через систему неформальных связей, был вхож и в либерально-реформаторский салон великой княгини Елены Павловны, и в кружки консервативного направления, группировавшиеся вокруг императрицы Марии Александровны и ее фрейлин – сестер А.Ф. и Д.Ф. Тютчевых, графини А.Д. Блудовой. Причастность Победоносцева к первому из неформальных центров влияния может показаться странной, учитывая его преимущественно либеральную репутацию. Однако следует помнить, что для многих посетителей салона Елены Павловны либерализм в социальной сфере вполне сочетался с ориентацией на жесткий курс в национальном вопросе. Именно эти люди (Н.А. Милютин, В.А. Черкасский и особенно Ю.Ф. Самарин) и были, как явствует из воспоминаний Победоносцева, близки ему по духу и оказали наибольшее влияние на его взгляды.

Правовед высоко ценил значение салона Елены Павловны, называя его «средоточием культурного общества в Петербурге, центром интеллектуального его развития, школой изящного вкуса и питомником талантов»¹⁴⁸. Здесь он встретил фрейлину великой княгини баронессу Э.Ф. Раден, которая стала одним из его близких друзей и доверенных собеседников. Однако в конечном счете ключевую роль в политической биографии будущего обер-прокурора сыграли группы и кружки иной ориентации, делавшие ставку на идеи консерватизма и национальной самобытности России. С людьми этого круга у Победоносцева сложились особенно близкие, доверительные отношения. Он был завсегдатаем салона Блудовой, входил в состав основанного графиней Кирилло-Мефодиевского братства, рассматривавшегося как один из форпостов борьбы с польским влиянием в Западном крае. Победоносцев очень высоко ценил императрицу и ту роль, которую она стремилась сыграть в правительственных верхах, после ее смерти преклонялся перед ее памятью. Обер-прокурор хорошо знал Ф.И. Тютчева и его семью, а проживавшая в Москве у своей тетки Д.И. Сушковой дочь поэта Екатерина Федоровна стала для Победоносцева постоянным корреспондентом и наряду с Э.Ф. Раден одним из ближайших друзей.

Разумеется, завсегдатаи консервативных кружков и салонов понимали, что Победоносцев – не заурядный карьерист или искатель светских знакомств, они высоко оценивали его политический потенциал и прочили ему большое будущее.

«В нем, видимо, готовился тот борец за все нам родное и священное, с чем мы росли и жили», – вспоминал С.Д. Шереметев, близкий к консервативным дворянским кругам Москвы. Известный церковно-общественный деятель, сторонник освобождения церкви из-под бюрократического контроля А.Н. Муравьев был, по словам Шереметева, очарован Победоносцевым и не раз говорил о нем как о будущем обер-прокуроре Святейшего Синода¹⁴⁹.

К правоведу начали поступать и конкретные предложения относительно правительственных постов. В 1862‒1865 гг. рассматривались варианты назначения его на одну из ответственных должностей в Министерстве народного просвещения, на пост директора Духовно-учебного управления и даже синодального обер-прокурора. Однако Победоносцев отвечал отказом, полагая, что в то время предлагаемые должности не обеспечивали ему необходимой свободы рук в правительстве.

«В такой обстановке действовать невозможно, – писал он Е.Ф. Тютчевой в 1865 г. – Своей силой можно взять только тогда, когда есть сочувственные силы, которые она привлечь может»¹⁵⁰.

Более перспективной в это время ему, видимо, казалась возможность влиять на формирование характера и политических взглядов наследника престола великого князя Николая Александровича, воспитателем которого Победоносцев состоял с 1861 г. Приглашение преподавать законоведение наследнику престола стало значительным шагом вперед в карьере будущего обер-прокурора. Оно исходило от воспитателя царских сыновей С.Г. Строганова, который в 1840-е гг. состоял попечителем Московского учебного округа и знал Победоносцева с этого времени. Сыграли свою роль и литературно-ученая известность Победоносцева, и его участие в под готовке судебной реформы, и, возможно, начавшие складываться контакты правоведа с неформальными центрами влияния в придворных и правительственных кругах. Можно предположить, что воздействие, которое Победоносцев стремился оказывать на наследника, с самого начала осуществлялось в духе идей консерватизма и акцента на самобытность исторического развития России. Так, в письмах к А.Ф. Тютчевой 1864‒1865 гг. он сетовал на то, что наследник и его окружение слишком много времени проводят за границей, и намекал на то, что свадьбу Николая Александровича лучше бы устроить в Москве (безусловно, здесь имелась в виду роль древней столицы как хранительницы традиций патриотизма и национального своеобразия России)¹⁵¹.

Что касается содержания собственно преподавания (которое, видимо, сразу вышло за рамки узко правоведческих вопросов), то оно, скорее всего, несло оттенок заметной оппозиции официальному реформаторскому курсу и правительственному либерализму. Тот факт, что «ограничения свободы» были наследнику «не по нраву», вызывал раздражение Победоносцева.

«Насколько у него характера, насколько твердой воли?» – беспокоился наставник и с тревогой записывал в дневнике: «Неужели и это будет человек фразы – а не дела – смутного понятия – а не идеи, проникающей волю!»

Представляется, что консервативные круги целенаправленно работали над тем, чтобы из наследника вышел «человек дела», и будущий обер-прокурор играл важную роль в этой деятельности. Отчетливо политический характер носило предложение сопровождать наследника в путешествии по России, которое Победоносцев получил по завершении годового курса лекций в конце 1862 г.

«На меня рассчитывают как на руководителя по делам гражданского управления», – записал он в дневнике¹⁵². В целом поездка с наследником стала важной вехой в биографии российского консерватора. Написанные по результатам поездки в соавторстве с другим воспитателем Николая Александровича, И.К. Бабстом, «Письма о путешествии наследника цесаревича» получили широкую популярность. Их, по свидетельству С.Д. Шереметева, «читали нарасхват». Сам будущий обер-прокурор благодаря этому приобрел популярность за пределами придворных, бюрократических и академических кругов¹⁵³.

Содержание «Писем» свидетельствует о том, что в них Победоносцев нащупывал элементы новой идеологии, которая должна была лечь в основу политического курса будущего царствования. Важнейшим из них было представление о непосредственной связи самодержавия с интересами основной массы населения страны («простого народа»). Связь эта проявлялась во время явления наследника престола народу и выражалась в том восторженном приеме, который массы оказывали отпрыску царского семейства.

«Не можете себе представить, – писал Победоносцев А.Ф. Тютчевой во время путешествия, – как сильно движение народное, какая горячность, какие толпы сходятся от деревень».

«Многие выражения народного восторга показались бы странны и грубы человеку, незнакомому с характером народным, – отмечал Победоносцев в «Письмах», – но едва ли в числе свидетелей нашлось хотя одно холодное сердце, которое в эту минуту устояло бы против общего впечатления»¹⁵⁴.

Важнейшей особенностью единения народа с самодержавием была искренность и прямота его проявления, не опосредованная сложными политико-административными формами. Народное чувство, писал Победоносцев, «просто и бескорыстно», оно выражается «с младенческой простотою», в «поразительной цельности и прямоте». Важно, что борьба за целостность государства, так остро стоявшая на повестке дня в 1863 г., определялась требованиями тех же народных масс. Народ, писал будущий обер-прокурор, «слышит отовсюду о врагах России, об угрозах единству ее… и сознание единства государственного пробудилось в нем с такой силой, какой давно уже не ощущало в себе настоящее поколение». Именно на эти настроения, до сих пор недостаточно ценимые, и должно было опираться самодержавие, полагал Победоносцева.

«О, когда бы наши цари, – писал он А.Ф. Тютчевой, – вполне могли знать и чувствовать, как их любят и какую силу несут им даром – от сердца!»¹⁵⁵

Ощущение непосредственного единения с народом, по мнению будущего обер-прокурора, уже начало оказывать влияние на наследника престола. «Отрадно было видеть, – вспоминал впоследствии Победоносцев, – как поднимало ему душу вольной волной чувства народного».

Важнейшей вехой в формировании характера наследника и определении его роли при царе должна была стать женитьба, которая знаменовала бы появление собственного двора и начало взрослой жизни.

«До сих пор ему трудно было… – писал правовед своему коллеге Б.Н. Чичерину, – поставить себя в искреннее отношение и к себе и к другим, и оттого он казался иногда недостаточно прост и свободен»¹⁵⁶.

Однако каковы бы ни были надежды окружения наследника на дальнейшую эволюцию его взглядов и рост его самостоятельности, им не суждено было сбыться. Здоровье Николая Александровича начало слабеть, и в апреле 1865 г., накануне женитьбы, он скончался.

Смерть цесаревича стала для Победоносцева тяжелым потрясением, знаменовавшим не только личную потерю (он успел искренне привязаться к наследнику), но и крушение многих политических планов.

«На него была надежда… – писал будущий обер-прокурор А.Ф. Тютчевой о Николае Александровиче, – чем темнее становился горизонт, тем сильнее стали напирать темные силы… Мы в нем видели противодействие, в нем искали другого полюса».

«Я верю, я чаю всей душой, что судьба Божия совершается, что этот час – роковой час в судьбах России»¹⁵⁷.

Кончина цесаревича отразилась на положении всей консервативной группировки. Императрица Мария Александровна, стремившаяся в первой половине 1860-х гг. играть определенную политическую роль, постепенно теряет интерес к государственным делам. Не могло это не сказаться и на положении Победоносцева. И хотя он был приглашен воспитателем к новому наследнику, Александру Александровичу, сближение с ним оставалось делом будущего.

Подводя итог анализу идейно-политической эволюции Победоносцева в 1860 – начале 1870-х гг., необходимо подчеркнуть, что именно в эти годы завершается его переход на консервативные позиции. Это было связано с разочарованием в судебной реформе и с тяжелыми впечатлениями от обрушившихся на Россию социально-политических потрясений – польского восстания 1863 г., выхода на политическую арену леворадикальной (революционно-демократической) группировки, ее перехода к террористической борьбе. Сталкиваясь с неприемлемыми для него явлениями и процессами, будущий обер-прокурор стремился активно воздействовать на общественно-политическую жизнь страны – укреплял свои позиции в придворных кругах и салонах, выступал в печати, наконец, добился назначения преподавателем к наследнику престола. Многие из методов, опробованных Победоносцевым в 1860 – начале 1870-х гг. (опора на неформальные околоправительственные структуры, стремление к воздействию на общественное мнение), будут активно использоваться им и позднее. Вместе с тем период возвышения, явного политического преобладания консервативного сановника был впереди. Со второй половины 1860-х гг. в общественно-политической деятельности Победоносцева наступила определенная пауза. Связана она была как со смертью наследника Николая Александровича (1865), так и с изменениями в личной жизни и направлении служебной деятельности российского консерватора.

Приглашение преподавать законоведение новому наследнику, Александру Александровичу, в 1865 г. изменило жизнь К.П. Победоносцева. Поставленный перед необходимостью сделать окончательный выбор между Москвой и Петербургом, он перебрался в Северную столицу, где был назначен членом Консультации при Министерстве юстиции. В 1868 г. Победоносцев стал сенатором, в 1872 г. – членом Государственного совета. Одновременно произошли изменения и в его личной жизни. В 1866 г. он женился на племяннице своего товарища по Училищу правоведения Екатерине Александровне Энгельгардт.

Расширение служебного поприща вызывало противоречивые чувства у правоведа. Он вновь и вновь повторял: «Всякое возвышение по служебной лестнице ставило меня в раздумье», «я всегда боялся возвышения судьбы своей», «я встречаю эту перемену, как встречаю всякую, с некоторым смущением» (о назначении в Государственный совет). Несмотря на открывавшиеся перед Победоносцевым широкие перспективы, его не оставляло чувство пессимизма, нараставшее в годы реформ.

«Мне все кажется… – писал он Е.Ф. Тютчевой в 1869 г., – что не там я живу и не то делаю, где жить и что делать следует»¹⁵⁸.

Пессимизм, критический настрой по отношению к окружающему миру, тяга к «отшельничеству», к бегству от жизни, парадоксальным образом сочетавшаяся со стремлением активно на эту жизнь воздействовать, станут характерными особенностями Победоносцева, будут отчетливо проявляться в его взглядах и деятельности на протяжении всей карьеры. Своеобразие личности, индивидуальной психологии заслуживают самого пристального внимания при анализе деятельности любого политика, поскольку неизбежно накладывают глубокую печать на его официальные начинания. В случае с Победоносцевым задача подобного анализа представляется особенно важной, поскольку обер-прокурор всегда был предельно «личностен», эмоционален в своих симпатиях и антипатиях, глубоко переживал, пропускал через себя все проблемы, с которыми ему приходилось сталкиваться¹⁵⁹. Одной из таких проблем, как отмечалось, было нарастающее разочарование в окружающей действительности, восприятие ее преимущественно в мрачном свете. Чем же были вызваны подобные настроения, усиливавшиеся в период очевидных, казалось бы, успехов консервативного сановника на служебном поприще?

Прежде всего сама по себе официальная бюрократическая деятельность, занимавшая в жизни правоведа все большее место, казалась ему занятием бессмысленным, неспособным положительно повлиять на ход общественной жизни.

«Это дело, – писал Победоносцев Е.Ф. Тютчевой о законотворческой работе Государственного совета, – становится тем запутаннее, чем дальше мы двигаемся по пути прогресса; нередко чувствуешь себя в положении школьника, который должен решить к известному часу задачу, хотя ничего в ней не понимает!»

Альтернативой подобной потерявшей смысл деятельности для Победоносцева все больше становилось непосредственное живое вмешательство в решение общественных проблем, «дело в самой простой его форме – алчущего накормить, жаждущего напоить, нагого одеть»¹⁶⁰. Благотворительностью обер-прокурор занимался всю жизнь. Он лично помогал несправедливо осужденным, попавшим в трудные жизненные ситуации, раздавал много денег неимущим из собственных средств. Только за 1890‒1905 гг. он, по его подсчетам, роздал около 47 тыс. руб.¹⁶¹

Северная столица, куда Победоносцев был вынужден перебраться в 1865 г., вызывала у него острую неприязнь: «Покуда живу в Петербурге, – сообщал он Е.Ф. Тютчевой, – мне все кажется, что я в чужом городе – и где-то в гостинице»¹⁶². Российскому консерватору претили холод и обезличенность жизненного уклада официальной столицы, социальные контрасты, шум и суета большого капиталистического города. Роскошь и вольные нравы высшего света неимоверно раздражали аскетичного сановника, он клеймил их со всей страстью выслужившегося разночинца. В своих публикациях он обличал жизнь обитателей «великолепных чертогов, куда съезжаются… знатные люди есть и пить, и праздновать, и любоваться хозяйкой, где разряженные дамы рассказывают друг другу про любовные игры свои и похождения», «где все извиняют друг другу все, кроме строгого отношения к нравственным началам жизни»¹⁶³. Однако неуклонно нараставшие пессимизм и раздражительность Победоносцева были связаны не только с обстоятельствами его личной биографии. Становилось очевидно, что для него неприемлемо все направление развития пореформенной России, его характерные особенности – резко ускорившийся темп жизни, непредсказуемость, неопределенность, разрушавшие привычные постоянство, статичность патриархального уклада.

«Жизнь, – писал Победоносцев, – пошла так быстро, что многие с ужасом спрашивают: куда мы несемся и где мы успокоимся? Если мы летим вверх, то уже скоро захватит у нас дыхание; если вниз, то не падаем ли мы в бездну?» Привычные упорядоченность и иерархичность дореформенного общества сменялись свободным саморазвитием общественных сил, которое воспринималось как хаос и вызывало сильнейшее раздражение. Около каждого дела, писал обер-прокурор, «образовалось великое множество невидимых течений, неуловимых случайностей, которые нельзя предвидеть и обойти… Расчеты путаются, потому что данные, с которыми необходимо считаться, ускользают от расчета. Отсюда – состояние неуверенности, тревоги и истомы, от которого все более или менее страдают».

Главной бедой, по мнению Победоносцева, было то, что «исчез всякий порядок, пропала всякая последовательность в нашем развитии», отчего «жизнь наша стала до невероятности уродлива, безумна и лжива»¹⁶⁴. В подобной ситуации у сановника возникали панические и даже апокалиптические настроения – стремление бежать от мира, укрыться в неком убежище от гнетущей действительности, максимально ограничить связи с окружающей реальностью. Какие же сферы жизни выбирал Победоносцев в качества убежища от угнетавшей его жизни пореформенной России?

Важнейшим из таких убежищ была сфера учено-литературных занятий, которые сановник не оставлял до последних дней жизни.

«Только на таком поле, – писал Победоносцев Б.Н. Чичерину относительно его академических штудий, – мысль поднимается на высоту и может сохраниться в ясности и в равновесии – а поле так называемых современных вопросов так разрыто нечистыми животными, что трудно на нем работать, не замарав себя»¹⁶⁵.

Чтение служило обер-прокурору едва ли не главным способом отдыха среди чиновничьей рутины, он внимательно следил за всеми выходившими в России и за рубежом книжными новинками, постоянно просил проживавших за границей знакомых прислать заинтересовавшие его книги западных авторов. Посетителей поражал кабинет Победоносцева с рядом столов, сплошь покрытых многочисленными книгами и брошюрами. Даже внешний вид обер-прокурора – очки, старомодный галстук – и его манера вести разговор, затевать дискуссию, «загораться» от волновавших его вопросов напоминали скорее профессора, нежели высокопоставленного сановника¹⁶⁶.

Убежищем от угнетавшей пореформенной действительности было и бегство в деревню, на дачу или в один из уголков Европы, не входивших в число популярных в России курортов (остров Уайт в Англии, австрийский Зальцбург).

«Только и жизни, что в деревне, на свободе, на просторе, на воздухе», – писал Победоносцев Е.Ф. Тютчевой в 1879 г. Природа и деревня были для сановника не просто местом отдыха, они воплощали нечто большее – естественную неиспорченную среду, не испытавшую влияния развращенного общества.

«Только в деревне я смог», писал будущий обер-прокурор в 1864 г. Б.Н. Чичерину, пожить «простой органической жизнью», «не видя ни листка противной газеты, не слыша ни о чем похожем на политические события или на борьбу партий».

Природа и сфера учено-литературных занятий в равной степени противопоставлялись Победоносцевым «низменной» пореформенной действительности – «безобразной толпе», «рынку», где «галдят мальчишки и кричат, ругаясь, торговки»¹⁶⁷. Однако главным противовесом окружавшей сановника и угнетавшей его реальности являлась, безусловно, церковь.

Церковь в жизни и мировоззрении Победоносцева играла в пореформенный период чрезвычайно важную и многообразную роль. Она, как и в дни молодости, олицетворяла для него связь с народом, что становилось особенно важным в новых условиях, когда разрушались вековые основы прежнего порядка. Во время богослужения «море молящихся простых людей обнимало» Победоносцева и «обдавало волнами молитвы», и это на эмоциональном уровне подтверждало его единство с верованиями основной массы населения. Церковь, кроме того, представала как воплощение «поэзии» и «красоты», к которым ранимый анахорет бежал от раздражавшего его неблагообразия пореформенной действительности.

«Все заплыло пошлостью – слава Богу, кроме церкви, которая стоит еще ковчегом спасения, вдохновения, поэзии, – писал он Е.Ф. Тютчевой. – Это цветущий оазис посреди здешней пустыни; это – чистый и прохладный приют посреди знойной и пыльной площади и шумного рынка; это песня, уносящая вдаль и вглубь – из быта… подобного быту бурлаков – тянущих вдоль берега свою вечную лямку»¹⁶⁸.

Особо притягательными в глазах сановника были монастырский уклад жизни и монастырское богослужение. Начиная с 1868 г. ежегодно Страстную (последнюю предпасхальную) неделю Победоносцев с женой проводили в Сергиевой пустыни под Петербургом. Здесь со временем он выстроил дом, где подолгу жил с женой и ее родственниками. По словам Победоносцева, у них с женой отношение к церковному (прежде всего монастырскому) богослужению «доходило до страсти», они от него «пьянели», «точно от нового вина». Многие современники отмечали в облике обер-прокурора черты аскета и отшельника, а один из знакомых священников даже предсказывал ему (до женитьбы) пострижение и монашескую стезю¹⁶⁹. Все это, казалось бы, совсем не соответствовало государственной карьере Победоносцева, и его вовлеченности в политическую борьбу, которая в конечном счете сделала его одним из влиятельнейших сановников Российской империи. Однако в деятельности будущего обер-прокурора была своя логика.

Тяжело страдая от неустройств пореформенной России, испытывая соблазн укрыться от них в неком убежище, Победоносцев в то же время искренне верил, что на него возложена особая миссия, которая требует остаться на поприще политической борьбы.

«Как ни хочется мне удалиться в свой угол, – писал будущий обер-прокурор матери в 1862 г., – Бог не дает и указывает какую-то дорогу… Надо в том признать волю Божию и ей покориться».

С годами эти чувства усиливались. «Давно бы я бросил это, – говорил Победоносцев о своей государственной деятельности М.О. Вольфу, хозяину популярного книжного магазина, в котором собиралось высшее общество Петербурга, – если бы не сознавал, что на мне лежит обязанность говорить то, что не скажут другие»¹⁷⁰.

Российский консерватор был глубоко уверен, что именно ему доподлинно известны настроения и чаяния «простых людей», которые не может понять оторванная от народа интеллигенция и замкнувшееся в бюрократических формальностях чиновничество; что именно он должен донести эти чаяния до верхов, приостановить нарастание разрушительных тенденций в жизни России. Победоносцев искренне верил, что в общественно-политических делах существует какая-то одна, единственно верная точка зрения, и она доподлинно известна именно ему.

«Меня обвиняют в том, – писал он в 1881 г. Е.Ф. Тютчевой, – что я себя одного высоко ставлю и всех критикую: но разве могу я, веруя в Единого Бога, вступить в нравственное общение с теми, в ком вижу идолопоклонников?»

В отстаивании собственных взглядов консерватор был готов идти до конца, невзирая на грозившие ему опасности. «Я провижу… – заявлял он, – время, когда придется отступить – не потому, что я избегал борьбы, но потому, что толпа завопит: распни его – и я предан буду на распятие!»¹⁷¹

Эта безграничная уверенность в собственной правоте придавала действиям обер-прокурора величайшую энергию, последовательность и целеустремленность, что в немалой степени способствовало его победам в политической борьбе. Однако эти же особенности делали мировоззрение Победоносцева чрезвычайно жесткой, закрытой для компромисса системой, существенно затруднив в дальнейшем его контакты с представителями различных политических течений (в том числе с единомышленниками из консервативного лагеря).

Анализируя личность Победоносцева, необходимо сказать несколько слов про круг близких ему людей. Как уже отмечалось, в 1866 г. правовед женился на родственнице своего товарища по Училищу правоведения Е.А. Энгельгардт. Свою будущую невесту Победоносцев встретил, когда она была еще ребенком, гостя в смоленском имении Энгельгардтов. По просьбе товарища он давал ей уроки, занимался ее воспитанием и, по собственным словам, «на своем сердце взрастил» ее. Несмотря на значительную (20 лет) разницу в возрасте супругов, связывала искренняя любовь¹⁷². Е.А. Победоносцева стала ближайшей помощницей мужа в его церковной и общественной деятельности, возглавляла ряд благотворительных и учебных учреждений. С 1889 г. она состояла попечительницей Свято-Владимирской женской учительской школы в Петербурге, призванной стать образцом для всего церковно-школьного движения. Своих детей у супругов не было, и в 1898 г. они удочерили девочку-подкидыша – Марфиньку.

Мир детства, окно в которое открывала, в частности, Свято-Владимирская школа, был для Победоносцева еще одним убежищем от угнетавшей его действительности. Обер-прокурор любил встречаться и беседовать с детьми в самых разных местах, в частности в парке Царского Села, где часто отдыхал летом.

«Любимые дети, маленькие друзья, коих везде нахожу», спасали обер-прокурора от тяжелых впечатлений жизни. «Поистине, – писал он С.А. Рачинскому, – наболевшая душа от взрослых людей, от всяческой лжи, которой проникнуты все отношения, отрадно отдыхает на детях – и на природе»¹⁷³.

Многие современники отмечали, что сановник буквально преображался, общаясь с детьми – становился добрее, мягче, на время забывал про свою всегдашнюю желчность и скептицизм. В Свято-Владимирской школе, где «вся обстановка располагала к незлобивости и искренности», усилиями Победоносцева была устроена церковь – «вся какая-то радостно-светлая», с ликами святых детей (царевича Димитрия, Артемия Веркольского) в иконостасе. Лишь в этой церкви, по признанию Победоносцева, в конце жизни он и мог молиться¹⁷⁴. Согласно завещанию при этой церкви в 1907 г. был похоронен сам сановник, а в начале 1930-х гг. – его жена.

Круг общения Победоносцева включал в себя также избранных деятелей литературы и искусства, с которыми он любил толковать «в дружеском кружке» – «усесться с человеком в уголке и поговорить на досуге, нараспашку по душам». Подобные беседы противопоставлялись «рынку», на котором «все важные вопросы жизни, литературы, государственного устройства» превращались «в мелкую сплетню, в анекдот»¹⁷⁵. К числу людей, входивших с 1870-х гг. в круг общения Победоносцева, принадлежали Ф.М. Достоевский, Я.П. Полонский, А.Н. Майков, М. А. Балакирев, И.Н. Крамской. В конце XIX в. обер-прокурор посещал салон известной меценатки княгини М.К. Тенишевой, завсегдатаями которого были А.Н. Бенуа, А.В. Прахов, И.Е. Репин. Следует сказать, что далеко не все деятели, с которыми сановник встречался в литературно-художественных салонах, разделяли его политические убеждения, однако Победоносцеву удавалось сглаживать обстановку. По воспоминаниям Бенуа, он «умел очень любезно, мало того – очень уютно беседовать, затрагивая всевозможные темы и не высказывая при этом своих убеждений»¹⁷⁶.

Сохранилось довольно много описаний внешности и манер Победоносцева, которым мемуаристы, в соответствии со своими взглядами, давали различную трактовку.

«В его сухой, худой фигуре, – вспоминал литератор Е. Поселянин (Погожев), – в пергаменте выбритого лица, в глазах, бесстрастно смотревших на вас сквозь стекла больших черепаховых или кожаных очков, было что-то, удивительно напоминавшее немецкого ученого».

В.В. Розанову бросился в глаза длинный поношенный сюртук, «с руками, неопрятно торчащими из рукавов, казавшихся короткими»; писателю-народнику П.В. Засодимскому – крайняя худоба, изможденность обер-прокурора. Обращали на себя внимание старомодность манер и одежды Победоносцева, благодаря которым он мало походил на сановника, напоминая скорее средневекового книжника или педагога¹⁷⁷.

Многие современники не удержались от того, чтобы провести параллель между внешностью обер-прокурора и его политической репутацией.

«Бледный, как покойник, – писал А.Н. Бенуа, – с потухшим взором прикрытых очками глаз, он своим видом вполне соответствовал тому образу, который русские люди себе создали о нем… Это было какое-то олицетворение мертвенного и мертвящего бюрократизма, олицетворение, наводившее жуть и создававшее вокруг себя леденящую атмосферу».

Частыми при описании внешности Победоносцева были мотивы смерти, умирания, болезненности, истощенности. Апогея эта тенденция достигла в писаниях литераторов рубежа XIX‒XX вв. Так, З.Н. Гиппиус обер-прокурор запомнился как «неизвестного возраста человек-существо с жилистой птичьей шеей», «с особенно бледными, прозрачно-восковыми, большими ушами», в котором «было что-то от летучей мыши»¹⁷⁸. В этом описании, конечно, уже сказывалась тенденция к символическому восприятию действительности, стремление увидеть в обер-прокуроре олицетворение всей реакционной политики самодержавия. Однако те, кто имел возможность познакомиться с Победоносцевым поближе, а главное – побеседовать с ним, нередко корректировали свои первые впечатления.

Современники отмечали, что манера Победоносцева вести беседу, его приемы общения с людьми резко контрастировала с первыми впечатлениями от его внешности. Е. Поселянин писал о «неожиданной живости жестов и интонаций» обер-прокурора, В.В. Розанов – о «глубокой простоте и естественности этого человека». Главное же – консервативный сановник умел увлечь людей, расположить их к себе, не выказывая до поры до времени бескомпромиссности своих суждений.

«Укладистый, простой и приветливый, – вспоминал о Победоносцеве 1860-х гг. С.Д. Шереметев, – он привлекал своим несомненным выдающимся умом, оригинальностью речи, истинным юмором и меткостью суждений»¹⁷⁹.

О том же, как отмечалось выше, писали А.Н. Бенуа и ряд других мемуаристов. Многие из них так и оставались под обаянием личности обер-прокурора. Другие отдавали дань его человеческим качествам, однако разочаровывались в его государственной политике и не знали, как совместить эти два аспекта личности и деятельности Победоносцева. Очевидно, здесь речь шла о глубинных противоречиях, присущих его натуре. Противоречия эти проявились со всей остротой как в политической деятельности, так и в идейно-теоретических воззрениях Победоносцева.

Рассматривая начальный этап биографии Победоносцева, необходимо отметить, что его переход на охранительные позиции в начале 1860-х гг. во многом определялся влиянием социальной среды, окружавшей его в детстве и юности. В то же время характер этой мировоззренческой эволюции был более сложным, чем это зачастую представлялось историкам. Хотя в духовной атмосфере дома, где происходило становление взглядов и личности Победоносцева, доминировали консервативные начала, это не исключало для молодого правоведа возможности активного участия в реформах. К реформаторской деятельности его подталкивали и влияние просветительской идеологии, связанное с профессорской деятельностью отца, и особенности полученного в Училище правоведения образования, и негативные впечатления от работы бюрократической машины самодержавия, полученные за годы службы в Сенате. Во второй половине 1850-х гг. Победоносцев был искренне убежден в необходимости преобразований, выступал с идеями, близкими к либеральным воззрениям, что не позволяет говорить о некой изначально присущей ему тяге к охранительству.

Приступая к разработке реформ, правовед выдвигал ряд принципов, в целом вписывавшихся в программу либеральных преобразований (отделение суда от администрации, введение гласного, устного и состязательного процесса), однако в его позиции было и значительное своеобразие. Реформа мыслилась Победоносцевым главным образом как совокупность переустройств в рамках судебного механизма, как система мер, способных возродить здоровые основы «правомерной монархии». Перспективу же соприкосновения судебных институтов с самостоятельностью общества (мировой суд, суд присяжных) будущий обер-прокурор воспринимал скептически. Когда реформа стала выходить из намеченного им русла, Победоносцев перешел в оппозицию к преобразованиям, а затем стал их решительным противником, кардинально пересмотрев многие установки, выдвигавшиеся им во второй половине 1850-х‒начале 1860-х гг. Резкость в оценках, нетерпимость, склонность к черно-белому восприятию мира – все эти черты мировоззрения и психологии, которые в дальнейшем будут характерны для деятельности консервативного сановника, впервые ярко проявились при оценке им последствий судебной реформы.

Разочаровавшись в преобразованиях, перейдя на консервативные позиции, Победоносцев продолжил активную общественно-политическую деятельность, стремясь в ряде публицистических произведений очертить контуры идеологии, которая могла бы лечь в основу политического курса нового царствования. Элементами подобной идеологии должны были стать представления о «простом народе» как о наиболее надежной опоре самодержавия, лозунг бескомпромиссной защиты территориальной целостности государства, мысль о необходимости непосредственного единения царя и народа, о неприемлемости для России институтов, заимствованных с Запада. Главным адресатом наставлений будущего обер-прокурора был наследник престола Николай Александрович, в преподаватели к которому Победоносцев (не без помощи консервативных придворно-правительственных кругов) был назначен в 1861 г.

Смерть цесаревича в 1865 г. прервала воспитательно-идеологическое мероприятие, с которым правовед связывал далеко идущие планы политического характера. Однако выработка основ консервативной идеологии продолжалась, найдя отражение в целом ряде научных и публицистических работ Победоносцева. Постепенно правовед обретал репутацию одного из видных идеологов пореформенного консерватизма. Укреплялись и его позиции в верхах, основанные на искусном использовании механизмов закулисного влияния.

В целом к концу 1860-х гг. Победоносцев был достаточно заметной фигурой в среде высокопоставленного чиновничества, обладал определенным политическим весом, возможностью оказывать влияние на выработку правительственных решений. Все это предвещало в дальнейшем политическое возвышение будущего обер-прокурора, превращение его в одного из наиболее влиятельных государственных деятелей Российской империи.

Историко-правовые воззрения Прежде чем перейти к рассмотрению всей системы общественно-политических взглядов Победоносцева, необходимо остановиться на анализе его историко-правовых воззрений¹⁸⁰. Несмотря на то что исторические исследования будущего обер-прокурора заметно повлияли на складывание его идеологических установок, исследователи до сих пор не уделяли должного внимания данной проблематике. Первый из авторов, обратившихся к указанной теме – А.Э. Нольде, ограничился кратким обзором научных работ К.П. Победоносцева, сделав общий вывод о консервативной окраске его взглядов¹⁸¹. Более подробно вопрос об историко-правовых исследованиях Победоносцева рассмотрела современная исследовательница Е. В. Тимошина. Проведя реконструкцию воззрений российского консерватора, она сделала вывод о его приверженности «патриархальной теории» возникновения государства (в противовес рационалистической доктрине «общественного договора»), неприязни к концепциям «естественного права», якобы единого для всех стран, акценте на своеобразие (если не уникальность) каждой национальной правовой системы.

В тесной связи с вышеуказанными принципами стояли такие особенности исследовательского метода Победоносцева, как тяготение к описательности, фактографичности, настороженное отношение к теоретизированию, широким обобщениям¹⁸². Соглашаясь с данными выводами, необходимо в то же время расширить, уточнить их – дополнить анализом конкретно-исторических схем Победоносцева, показать, какое влияние на его идеологию и государственную деятельность оказали выводы, извлеченные из изучения историко-правового материала. Требуется также рассмотреть, под воздействием каких стимулов, в противостоянии каким явлениями общественно-политической жизни формировались те методы и подходы, которые были характерны для научной деятельности будущего обер-прокурора.

Одна из наиболее характерных особенностей исследовательского метода российского консерватора – упомянутая выше неприязнь к отвлеченным теоретическим построениям, сложилась во многом как протест против «профанации», «примитивизации» высоких образцов науки и культуры, получивших, по его мнению, широкое развитие в пореформенной России. Подобные явления, полагал Победоносцев, отчетливо проявились в сфере изучения и преподавания права. Резко возросший в ходе реформ 1860‒1870-х гг. спрос на дипломированных правоведов привел к упрощению, примитивизации юридического ремесла, появлению массы недоучек, претендующих на причастность к знаниям, которые раньше были достоянием сравнительно узкого круга специалистов. Возник, заявлял Победоносцев, «обширный рынок, кипящий народом, на котором люди продают и покупают как товар знание и авторитет, на котором слабый и несведущий иногда равняется с сильным и знающим… на котором все спешат предъявить патент на знание и стать в ряды деятелей».

«Уже теперь, – утверждал консервативный сановник, – нет числа шарлатанам, именующим себя юристами-техниками разных названий, адвокатами, консультантами и т.п.». Умозаключения таких скороспелых юристов, заявлял правовед, «служат выражением не столько практической опытности, сколько мечтательных теорий той или иной новой школы»¹⁸³.

Альтернативой подобному поверхностному изучению права был в глазах Победоносцева длительный и кропотливый труд – анализ первоисточников, максимально удаленный от всякого теоретизирования (особенно связанного с западными концепциями, выросшими на чужой почве).

«Требуется, – утверждал правовед, – не бросить на факты тот или иной свет – а представить их в возможной полноте, чтобы они стали всякому ясны в своей совокупности».

Лучшим способом изучения русского права Победоносцев считал сплошное (без использования предметных указателей) чтение Полного собрания законов Российской империи, начиная с первого тома. Понятно, что быстрой подготовки квалифицированного специалиста с широким кругозором ожидать при таком методе не приходилось. Но для российского консерватора это и не было главной целью.

«Пусть он сначала, и долго, – писал Победоносцев о подготовке молодого правоведа, – пробует себя на скромных задачах… чем уже он выберет для себя поле, тем глубже его разработает»¹⁸⁴.

Книги по юриспруденции, написанные ярко, с блеском, казались правоведу подозрительны: они непременно должны были страдать поверхностностью, легковесностью. «Пусть изложение будет неблестящее, – полагал Победоносцев. – Главное в том, чтобы оно было добросовестно, ясно и отчетливо».

Будущий обер-прокурор подчеркивал, что изучение права по рекомендуемому им методу – «труд довольно сухой и тягостный», но лишь такой труд способен дать «драгоценнейший плод» – «здоровое и дельное знание». Подчас, как представляется, Победоносцев даже несколько утрировал эту «сухость» и «тягостность». Именно так можно объяснить его манеру чтения лекций – нарочито обезличенную, лишенную всякой живости и яркости (при том что многим современникам обер-прокурор запомнился как великолепный оратор). По словам А.Ф. Кони (студента Победоносцева), лекции он читал «очень однотонно», «бесцветно-глухим, и каким-то совершенно равнодушным голосом» (он «внушал нам уважение, но не оживлял нас и оставлял равнодушными к своему предмету»)¹⁸⁵.

К каким же выводам приводило российского консерватора изучение истории русского права – изучение, которое, как он много раз подчеркивал, базировалось только на фактах, было максимально объективно и беспристрастно? Важнейшим из этих выводов стало представление о глубинном различии между Россией и Западом – различии, которое делало весьма проблематичным пересадку западных общественных форм на российскую почву. Связано это было прежде всего с неблагоприятными природно-климатическими условиями России, общим ходом ее истории.

«Огромные, пустые, ровные пространства, бедность промыслов, скудость населения» – все это в России «препятствовало людям утвердиться на месте и устроить прочную организацию местных союзов». В то же время на Западе «сословия рано получили… оседлость, прочное корпоративное устройство с крепким сословным духом, сами выработали для себя сословную организацию, получили участие в государственных делах». Не имея опоры в чем-либо подобном западной социальной структуре, верховная власть в России фактически вынуждена была сама организовывать сословия и «прикреплять» их к несению различных государственных служб. Для России было характерно слияние политической власти и собственности, все сословия тяготели к государству «не только как к центральной власти, но и как к главному вотчиннику». Земля и другое имущество выделялись представителям различных сословий при условии отправления ими государственных повинностей, «и это имущество, оставаясь в частном владении, представляло собой как бы капитал или фонд государственный»¹⁸⁶.

В подобной ситуации попытки отдельных просвещенных монархов XVIII в. дополнить традиционную сословную структуру заимствованными с Запада новациями оказывались обречены на провал. Так, неудачей закончилась попытка Екатерины II создать в России из горожан третье сословие по западноевропейскому образцу. Причина заключалась в том, что российские города по своему происхождению и социальной роли принципиально отличались от западно-европейских. Они большей частью не сами возникали как торгово-промышленные центры, «но строились по распоряжению правительства и имели значение острогов или укреплений, а потом делались центром управления краем».

«Нашей истории, – подчеркивал Победоносцев, – вовсе неизвестна городская община… с муниципальными учреждениями, с привилегиями автономии и самоуправления, с привычкой к самоуправлению, преимущественно развившейся в среде городского или среднего сословия».

В результате городское сословие, созданное на бумаге, и к середине XIX в. существовало в России «только в искусственной форме, а не на самом деле». Что же касается выборов в городские органы самоуправления, то они давно превратились в профанацию. Влияние на них, подчеркивал Победоносцев, «принадлежит большей частью людям необразованным и недобросовестным, руководящим толпой», а «достойнейшие из граждан вовсе уклоняются и от собраний, и от службы по выборам»¹⁸⁷.

Глубокие отличия от системы общественных отношений, существовавших на Западе, пронизывали буквально все этажи социальной структуры России. Безусловного частного землевладения русская история вовсе не знала, земля здесь давалась за службу (а не служба шла с земли, как на Западе). Отделение землевладения от службы произошло в России очень поздно, лишь при Петре III и Екатерине II. Однако в целом здесь так до конца и не выработалась «идея формального различия между вотчинными и личными правами», а также «понятие о безусловном значении права собственности». Прикрепление всех сословий к государственному тяглу привело к тому, что «в истории нашей остановилось и замедлилось развитие самостоятельной личности». В результате русское гражданское право, подчеркивал Победоносцев, развивалось «слабо и медленно». Оно и к середине XIX в. было «скудно общими руководственными правилами», страдало недостатком системы, содержало в себе множество противоречий и неясностей¹⁸⁸. Однако эти и сходные рассуждения, во множестве встречающиеся у Победоносцева, вовсе не означали, что российскую систему общественных отношений он рассматривал как нечто низшее, ущербное по сравнению с Западом.

Подобная система, обладая рядом недостатков с абстрактно-правовой точки зрения, была в то же время прекрасно приспособлена к специфическим условиям России и даже отличалась некоторыми преимуществами по сравнению с западными странами. Так, система «вотчинного государства», подавляя развитие в России полноценной частной собственности, в то же время предполагала, что все сословия наделяются определенным имуществом на правах владения для отправления государственных повинностей. Это препятствовало развитию в России массовой необеспеченности, нищеты. «Государственное» происхождение крепостного права в России не позволяло ему перерасти в абсолютную зависимость крестьянина от помещика, делало невозможным «строгое последовательное развитие идеи о рабстве как совершенном и безусловном уничтожении личности».

«При этом условии, – подчеркивал Победоносцев, – как бы ни подчинялся человек произволу сильнейшей личности… все-таки не утрачивал он в массе связи своей с государством, и если единица имела мало гражданского значения, то масса единиц сохраняла сословное, государственное свое значение»¹⁸⁹.

Крестьянская община, тормозя развитие индивидуальных начал, в то же время обеспечивала солидарность крестьян перед лицом помещика. Через круговую поруку в отбывании податей община сохраняла связь с государством, что подкрепляло ее право на владение землей. Благодаря этому, полагал правовед, «и во взаимных отношениях крестьян к помещику не было у нас того раздражения и ожесточения, какое мы видим в истории сельского сословия на Западе»¹⁹⁰.

Какие же выводы следовали из предпринятого Победоносцевым исторического анализа российского права? Какие рекомендации относительно современного положения России можно было, по его мнению, дать на основании этого анализа властям?

Государство, опекавшее народ на протяжении многих столетий, должно было, по мнению российского консерватора, продолжить эту миссию и в новых условиях. Русский народ, ограждаемый государственной властью от вызовов окружающего мира, в значительной степени утратил навык самостоятельной деятельности и вряд ли был способен принять вызовы экономической свободы. Этим, в частности, объяснялся предусмотренный реформой 1861 г. запрет крестьянам отказываться от своего надела. Без подобного запрета крестьяне, «увлекшись неопределенными представлениями о свободной деятельности и свободном промысле», способны легко «утратить настоящую оседлость… легкомысленным отказом от земли». Стремление крестьян выделиться из общины – это в большинстве случаев не обдуманный шаг, а «произвольное желание», возникающее «по случайному побуждению». Если дать волю таким желаниям, то «отдельная личность останется беззащитной в нищете», а в перспективе может возникнуть «обнищание целых масс».

«Приговор массы, большей частью бескапитальной и малоразвитой… – подчеркивал Победоносцев, – не может, как известно по опыту, служить достаточным свидетельством ни о искренности изъявленной воли, ни о серьезности обдуманного решения»¹⁹¹.

России, по мнению Победоносцева, еще на долгие годы суждено было оставаться страной преимущественно аграрной, большинство населения которой будет поглощено заботой о выживании, а не о повышении благосостояния. К подобной стране, полагал правовед, следовало с величайшей осторожностью прилагать заимствованные из чужого опыта теории, прежде всего – «отвлеченные начала экономической свободы». В целом, полагал Победоносцев, требовалось воздерживаться от всякого волевого вмешательства в исторически сложившийся уклад, дожидаясь его самопроизвольных изменений. Так сложилась почва для отмены крепостного права в 1861 г., в более же ранний период касаться его было неразумно.

«Эта форма, – писал правовед о XVIII в. – в то время, видимо, еще не одряхлела, еще не пережила своего содержания: в противном случае она распалась бы или под нею для нас заметны были бы в обществе следы того внутреннего брожения, под влиянием которого распадаются устаревшие формы». Подобная судьба ждет и крестьянскую общину.

«Время это, – писал Победоносцев о возможном разложении общины, – придет само собой, с естественным развитием производительных сил и с изменением хозяйственных условий». До этого же «крайне опасно принимать решительные меры, которые могли бы привесть искусственно (выделено Победоносцевым. – А.П.) к разложению общины»¹⁹².

Подобные пассажи касались в первую очередь актуальных вопросов, стоявших в то время на повестке дня в связи с отменой крепостного права и перспективой развития новых экономических отношений в России. Однако в их основе лежал определенный взгляд на историю, на характер развития общества, пронизывавший всю систему воззрений российского консерватора.

Прежде всего Победоносцев полагал, что оценка того или иного исторического явления с моральных позиций, столь часто служившая стимулом общественных преобразований, является глубоко ошибочной. История развивается вне морали, и с этой истиной трезвомыслящий исследователь обязан смириться.

«Нравственное чувство, – подчеркивал Победоносцев, – оскорбляется насилием; но одно нравственное чувство не может служить надежным руководителем историку при обсуждении политической деятельности исторического лица: иначе придется осудить и признать пагубной всякую правительственную меру потому только, что она сопряжена с насилием. Это было бы несправедливо. Царство духа, мира и любви покуда еще не от мира сего».

Оценивая роль церкви в истории России, консерватор подчеркивал, что она, сталкиваясь с явлениями, явно противоречившими христианской морали, старалась «в пределах существующих учреждений распространить дух любви и мира». В то же время она никогда не стремилась «к изменению политических учреждений и форм общественного быта, держась твердо законного порядка»¹⁹³. Попытки изменить исторически сложившиеся общественные формы на основе моральных требований являлись, по мнению Победоносцева, опасным волюнтаризмом, идущим наперекор историческим реалиям.

«Правители народов, – подчеркивал правовед, – действуют обыкновенно посредством материальной силы, посредством внешнего, а не внутреннего авторитета… Так и будет дотоле, пока в нравах целого общества духовная сила не получит решительного господства над силой материальной».

Российский консерватор считал, что насилие вполне оправдано, если оно совершается не в порядке «грубого, личного произвола», а во имя общегосударственных целей, и если стоит «в связи с ходом целой истории, с явлениями предшествующими и последующими»¹⁹⁴. С этих позиций Победоносцев, в частности, высоко оценивал деятельность Петра I, защищая его от критики славянофилов. Поскольку в целом взаимоотношения со славянофилами играли в мировоззрении и деятельности российского консерватора весьма значительную роль, на этом вопросе следует остановиться подробнее.

Выше отмечалось, что Победоносцев разделял многие идеи славянофилов, был близко знаком со многими представителями этого течения. Однако критика в адрес Петра I, составлявшая один из ключевых пунктов славянофильских воззрений, не вызывала одобрения у российского консерватора. Об этом, в частности, свидетельствовало почтительное, эмоционально окрашенное отношение Победоносцева к царю-преобразователю. Так, в «Письмах о путешествии наследника» он призывал читателей «преклониться перед памятью Великого Петра», именовал его «великим кормчим России», «великим хозяином земли Русской», «великим зодчим». В своих исторических сочинениях он негативно отзывался об авторах, которые, «увлекаясь своим историческим идеалом», ищут его черты «в истории старой, допетровской Руси», критикуют Петра, обвиняют его в «насиловании древней русской жизни, в искажении древних ее учреждений»¹⁹⁵. Здесь имелись в виду, конечно, славянофилы.

Разумеется, далеко не все мероприятия Петра вызывали у Победоносцева одобрение, но критиковал он в деятельности царя-реформатора не совсем то, что славянофилы. Предосудительным казалось само обращение Петра к западной («чужой») культуре, а также разрушение цельности, простоты и незамысловатости быта высшего сословия, привитие ему чрезмерных, как казалось Победоносцеву, потребностей. Что же касается расширения масштабов государственного насилия – именно того, за что и критиковали Петра славянофилы, – то это явление казалось российскому консерватору неизбежным и не вызывало его осуждения. Петр всего лишь «воспользовался для своих государственных целей учреждением, которое нашел готовым в гражданском быте своего общества, – писал Победоносцев об отношении царя-преобразователя к крепостному праву. – Не настало еще время взвешивать все силы государства… устанавливать их взаимное между собою соотношение: насущная потребность той эпохи состояла в том, чтобы собрать все разрозненные силы около одного центра»¹⁹⁶.

В целом попытки искать в прошлом какие-то нереализованные альтернативы и рассматривать их как основу для преобразований в настоящем крайне скептически воспринимались Победоносцевым. Он критиковал авторов, которые строят свои теории «не по действительной истории, а по тем мечтательным началам, которые воображение показало и расписало ими». Община – важнейший идеал славянофилов, рассматривалась российским консерватором с сугубо прагматических и охранительных позиций, как средство удержать народ от «легкомысленных порывов к свободе», которая окажется для него губительна. Вместе с тем попытки видеть в общине зародыш каких-то новых общественных отношений расценивались Победоносцевым скептически. Он подходил к этому институту вполне реалистично, вполне отдавая себе отчет, что со временем он переживет процесс разложения. Для российского консерватора была неприемлема «политическая мечтательность, чающая обрести в общине какую-то нормальную (идеальную. – А.П.) форму хозяйственного быта»¹⁹⁷.

Подводя итог обзору историко-правовых воззрений Победоносцева, необходимо отметить, что влияние выводов, сделанных им в ходе научных исследований, довольно четко прослеживается при анализе всей системы идейных установок российского консерватора. Культ стихийных, объективных сил истории, боязнь рационально-волевого вмешательства в исторически сложившийся уклад, высокая оценка государственной власти – все эти идеи, принципиально важные для Победоносцева, во многом опирались на ту своеобразную трактовку истории России, которая сложилась у него в ходе научных исследований. К этому же источнику восходила и его скептическая оценка возможностей российского общества, которое признавалось началом несамостоятельным, нуждающимся в опеке. Безусловно, в предложенной Победоносцевым трактовке исторического пути России был силен элемент субъективизма, однако сам он считал свое видение прошлого абсолютно объективным и беспристрастным, основанным в первую очередь на изучении первичного источникового материала. В дальнейшем российский консерватор в ходе общественно-политических дискуссий будет не раз подчеркивать научную фундированность своих взглядов, которую он противопоставлял «легковесным» воззрениям оппонентов¹⁹⁸.

Каково же было значение трудов Победоносцева для той сферы, которой он занимался профессионально, – истории гражданского права, насколько эффективным оказалось использование присущих ему исследовательских принципов в данной сфере? Специалисты-правоведы по-разному отвечали на этот вопрос. Для многих современников особенности научного метода Победоносцева – акцент на изучении первичного фактического материала, стремление к раскрытию национального своеобразия российского права, внимание к конкретным ситуациям и частным случаям – имели несомненное научное значение.

«"Курс гражданского права», – подчеркивал Б.Б. Глинский, – явился у нас первой самостоятельной и детальной разработкой действующего русского права, в его истории и в связи с практикой… сделавшись противовесом германской романистической схоластике, отрешившейся от истории и современного права в его новейших, не схожих с римскими, образованиях»¹⁹⁹.

Упорядочение, пусть даже первичное, колоссальной массы данных, связанных с функционированием российской правовой системы, само по себе было значительным шагом вперед. Победоносцев, подчеркивал юрист А. Каминка, «превосходно справляется с этим весьма неблагодарным материалом, искусно его систематизирует, логически приходит к совершенно определенным выводам, причем изложение его всегда простое и ясное»²⁰⁰. В условиях, когда изучение русского гражданского права делало лишь первые шаги, появление работ Победоносцева явилось значительным вкладом в развитие науки и юридической практики. Однако дальнейшее развитие правоведения на основе идей, предложенных российским консерватором, оказалось затруднительным. Грандиозный замысел правоведа – создать своего рода «бессистемную систему», осветить основные элементы права, не прибегая к теоретизированию и концептуализации, – оказался, по мнению большинства специалистов, утопичен. А.Э. Нольде подчеркивал, что «практика», которую ставил во главу угла Победоносцев, давала «в лучшем случае возможность совладать с типичным казусом».

«Никакое чтение, – отмечал исследователь, – и никакое заучивание всех бесчисленных указов, помещенных в Полном Собрании, не может дать представления о действительном праве… В отдельных указах надо уметь уловить общие принципы, надо уметь формулировать их; в противном случае при самом внимательном чтении их у изучающего останется в лучшем случае начитанность начетчика и чисто внешнее знание отдельных статей»²⁰¹.

Пытаясь обойтись без четко сформулированной теоретической базы, подчеркивал А. Каминка, российский консерватор не смог решить и поставленную им задачу сравнительного изучения права. «Сведения, которые сообщает Победоносцев, – отмечал юрист, – носят совершенно отрывочный, совершенно случайный характер, они не выявляют существа института, мало того, они даже и не помогают разобраться в нем».

В силу указанных особенностей работы консервативного правоведа, будучи заметным явлением в момент своего выхода в свет, фактически утратили значение к началу ХХ в.

«Это отсутствие творческой мысли в научных работах, – писал А. Каминка, – эта полная зависимость от постановлений действующего права в связи с боязнью критического к ним отношения лишили Победоносцева возможности оказать благотворное воздействие на науку гражданского права. И он как цивилист потерял значение еще значительно ранее того времени, когда кончилась его политическая роль»²⁰².

Научные труды послужили для Победоносцева одной из отправных точек при формировании системы общественно-политических взглядов, отразившейся в ряде публицистических работ, авторизованных переводов, переложений сочинений западных авторов и иных публикаций²⁰³. Одним из лейтмотивов этих работ стали чрезвычайно жесткие, бескомпромиссные выступления против демократии, которые, по мнению многих современников, и составили основное ядро идеологии российского консерватора. С критикой демократических институтов – парламента, свободы слова, суда присяжных – Победоносцев выступал в течение всей жизни, делая это в нарочито резкой, подчас вызывающей форме. Так, «идея народовластия», служившая для многих современников предметом едва ли не поклонения, оценивалась им крайне уничижительно. В ней он видел «одно из самых лживых политических начал», которому следуют лишь «безумные головы» и ложь которого «с каждым днем изобличается все явственнее перед целым миром»²⁰⁴.

В чем же заключались причины столь негативного отношения консервативного сановника к принципу, получившему широкое признание в политической жизни XIX в.?

Многие современники, особенно критически настроенные по отношению к обер-прокурору, считали, что за его антидемократизмом стояло главным образом своекорыстие, стремление не допустить «общественность» и «народ» к влиянию на власть и тем самым закрепить за собой господствующую роль в рамках политической системы абсолютизма. Рассуждая о неприемлемости для России демократии, полагал публицист Л.З. Слонимский, Победоносцев стремился обеспечить себе «преобладающее влияние в государстве», которое позволило бы ему и «солидарным с ним сановникам спокойно и бесконтрольно пользоваться всеми благами неограниченной власти и принудительного авторитета»²⁰⁵. Подобную линию аргументов продолжил А.А. Кизеветтер, представив обер-прокурора сторонником традиционной системы абсолютизма: царь (и его советник) управляют страной при опоре на бюрократию, на местах царит всевластие помещиков, в полном подчинении у которых находится крестьянский мир²⁰⁶.

Представление о Победоносцеве как о властолюбце и человеке, для которого защита прерогатив самодержавия была самоцелью, оказалось весьма устойчивым, отразившись в работах Р. Бирнса, Н. А. Рабкиной и других авторов. В какой степени такая оценка соответствовала реальности? Для ответа на этот вопрос необходимо проанализировать всю систему воззрений российского консерватора, касаясь его взглядов на природу человека, взаимоотношения власти и общества, прерогативы государственных институтов и возможность их изменения путем целенаправленного вмешательства в исторически сложившийся уклад.

Негативное отношение Победоносцева к демократии, как представляется, определялось прежде всего не стремлением защитить своекорыстные интересы тех или иных социальных групп и индивидуумов, а более глубокими особенностями историко-философских воззрений российского консерватора. Политическая система, основанная на демократических принципах, была в его глазах типичным примером абстрактно-рационалистического конструирования, насаждавшегося в разных странах мира оторванной от исторических традиций общественной верхушкой и в силу этого обреченного на провал. В социально-политической сфере, полагал консерватор, следует держаться унаследованных от предков порядков, ибо человеческий разум слишком слаб, чтобы адекватно осмыслить всю сложность закономерностей общественного развития.

«Самые драгоценные понятия, какие вмещает в себя ум человеческий, – утверждал консервативный публицист, – находятся в самой глубине поля и в полумраке; около этих-то смутных идей, которые мы не в силах привесть в связь между собой, вращаются ясные мысли»²⁰⁷.

Неприязнь к построению абстрактно-теоретических конструкций, характерную для своих научных трудов, Победоносцев перенес и в сферу оценки явлений общественно-политического характера. Все попытки рационального, аналитического препарирования явлений реальной жизни, стремление приподняться над ее органическим развитием воспринимались российским консерватором крайне настороженно, поскольку были чреваты «ложью». Естественное, непосредственное чувство, подвергаясь в ходе аналитических операций рефлексии, нередко «разрешается в форму сознания и в ней выдыхается». «Форма, как и буква, может убить дух животворный». Самое же главное – при этом может пострадать простота восприятия окружающего мира, которая является залогом нравственного здоровья человека и всего общества.

«Самое правое чувство в душе человеческой остается истинным чувством лишь дотоле, пока держится в свободе и охраняется простотой: что просто, только то право», – утверждал Победоносцев²⁰⁸. Основываясь на подобном подходе, российский консерватор считал необходимым сохранять исторически сложившуюся систему общественно-политических отношений. Такая система если и должна была подвергаться улучшениям, то лишь посредством медленных, постепенных изменений.

Обращаясь к вопросам науки и образования, обер-прокурор осуждал попытки ученых подвергнуть рационалистической критике живущие в народе легендарные представления о прошлом, «разложить» народную веру «под предлогом заботы о мнимой исторической истине». Народные воззрения, подчеркивал Победоносцев, несут в себе «свежесть непосредственного представления» и отражают «абсолютную истину идеи и чувства», которой не может дать «никакой самый тонкий… критический анализ фактов».

«Ученые, – заявлял автор «Курса гражданского права», – не хотят понять, что народ чует душой, что эту абсолютную истину нельзя уловить материально, выставить обязательно, определить числом и мерой». Именно на этом безотчетном, интуитивном восприятии основана главная опора социальной стабильности, хранимая в народе «земляная сила инерции», «которую близорукие мыслители новой школы безразлично смешивают с невежеством и глупостью»²⁰⁹.

Непосредственность народного восприятия была в глазах Победоносцева драгоценной, но в то же время весьма хрупкой субстанцией, которую следовало всеми силами охранять от развращающего воздействия «испорченного» образованного общества.

«Утверждают, что русский народ в отношении знаний, просвещения – младенец, – говорил он посетителям книжного магазина М.О. Вольфа, игравшего роль своеобразного политического салона в Петербурге. – И пусть: что может быть прелестнее, завиднее невинного, неиспорченного младенца!»

По словам С.Ф. Либровича, Победоносцев полагал, «что задача русских государственных деятелей – поддержать в народе трогательную его наивность и держать его подальше от «заразы западного прогресса"»²¹⁰. В дальнейшем заявления о том, что государственная власть призвана «охранять «малых сих» от соблазна», в частности от «развращающего» влияния периодической печати, станет устойчивым мотивом рассуждений и действий российского консерватора. Однако какой характер должна была носить в таком случае деятельность социально активной части общества? В чем конкретно должны были заключаться те медленные, постепенные улучшения, которые представлялись Победоносцеву главным средством исправления общественных недостатков?

На первом месте для Победоносцева стояло изменение «духа» в противовес преобразованию «учреждений», что, как будет показано ниже, побуждало его в период пребывания у власти уделять особое внимание воздействию на внутренний мир людей (вопросы религии и церкви, школы, культуры и др.). Подобный образ действий, полагал российский консерватор, позволит постепенно изжить общественные недостатки, не разрушая старые «оболочки», к которым народ привык и с неприкосновенностью которых он связывает представления о прочности существующего порядка. Не понадобится и вступать на непредсказуемую, чреватую подрывом общественно-политической стабильности стезю административно-законодательных переустройств.

«Когда изменятся к лучшему нравы, – подчеркивал консерватор, – тогда и форма одухотворится, облагородится. Очистим внутренность, поднимем дух народный, осветим и выведем в сознание идею, тогда грубая форма распадется сама собой и уступит место другой, совершенной; внешнее само собой станет чисто и просто»²¹¹.

Искоренение общественных недостатков, по мнению Победоносцева, должно было происходить прежде всего посредством кропотливой работы «в узком кругу, на местах», воспринимавшейся как противовес широкомасштабным реформаторским планам. «Делать, – утверждал российский консерватор, – значит не теряться во множестве общих мыслей и стремлений, но выбрать себе дело и место в меру свою, и на нем копать, и садить, и возделывать»²¹².

Подобный подход противопоставлялся чрезмерному росту самомнения и индивидуализма, поразившего пореформенную Россию, обеспечивал сохранение «простоты» и смирения, рассматривавшихся как важнейшая основа общественной стабильности. Именно с этих позиций институты политической демократии, являвшиеся плодом радикального реформирования, абстрактно-рационалистического конструирования, воспринимались как социально ущербные, изначально обреченные на провал. Обосновывая свою точку зрения, Победоносцев обращался к опыту разных стран мира, с историей и современным развитием которых он был хорошо знаком. По мнению российского консерватора, мировой опыт неоспоримо свидетельствовал о негативных последствиях попыток внедрения демократических институтов. Такая судьба, в частности, постигла страны Балканского полуострова.

«Сюда… – писал Победоносцев, оценивая политическое развитие Греции, Румынии, Сербии и Болгарии в XIX в., – представительные учреждения внесли сразу разлагающее начало народной жизни, представляя из себя в иных случаях жалкую карикатуру Запада».

Подобные явления были заметны и на другом конце земного шара, в республиках Латинской Америки, о которых российский консерватор писал как о «чудовищном и поучительном явлении». «Вся их история, – подчеркивал публицист, – представляет непрестанную смену ожесточенной резни между народной толпой и войсками, прерываемую правлением деспотов, напоминающих Коммода или Калигулу».

Наконец, не приходилось рассчитывать и на утверждение представительных учреждений в бывшей метрополии латиноамериканских республик – Испании. «Испанские кортесы, – писал в начале 1870-х гг. Победоносцев, – и при конституционном правлении представляли картину невообразимой, ни к чему серьезному не ведущей болтовни, наполненной множеством отдельных эпизодов, беспрерывными столкновениями, нападками»²¹³.

Неудачи парламентских учреждений в странах Латинской Америки, Балканского и Пиренейского полуостровов можно было объяснить низким уровнем политического сознания народа, однако к тем же результатам привели политические преобразования во Франции, считавшейся культурным центром Европы.

«Несчастная Франция!.. – восклицал консервативный публицист, посетивший страну вскоре после падения Второй империи. – Вот к чему привела ее судьба, что уже одно имя ее означает Вавилон, т.е. смешение языков».

Вся история этого государства после 1789 г., утверждал Победоносцев, свидетельствует о том, что если «власть сорвалась с основ своих и обществом овладело недоумение о том, где власть законная… все общество выходит из своей орбиты и стремится в пространство блуждающей кометой». О социально-политической стабильности в этих условиях приходится забыть. Главной жертвой подобной ситуации оказывается народ: он становится игрушкой в руках политических партий, «сбит с толку и совсем не понимает, что делается наверху с его правительством»²¹⁴.

С чем же был связан столь печальный итог попыток введения представительных институтов в различных странах в XIX в.?

Важнейшей причиной негативного результата (помимо неудачи любого рационально-волевого вмешательства в сложившийся уклад) было, по мнению Победоносцева, забвение реформаторами фундаментальной особенности любого социального организма – извечного разделения общества на управляющих и управляемых.

«Люди, – утверждал российский консерватор, – по природе делятся на две категории: одни не терпят над собой никакой власти», другие «как бы рождены для подчинения и составляют из себя стадо, следующее за людьми воли и решения». Основная масса народа к управлению неспособна, и поэтому попытка приобщить ее к политической власти будет заведомо неудачной.

«Толпа, – полагал Победоносцев, – быстро увлекается общими местами, облеченными в громкие фразы, общими выводами и положениями, не помышляя о поверке их, которая для нее недоступна»²¹⁵.

«История свидетельствует, – утверждал обер-прокурор, – что самые существенные, плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходили от центральной воли государственных людей или от меньшинства, просвещенного высокой идеей и глубоким знанием». В руках этой элиты и должны были находиться рычаги управления, в то время как основной массе населения следовало пребывать в повиновении²¹⁶. На первый взгляд подобные рассуждения противоречили характерной для Победоносцева высокой оценке моральных качеств и социальной роли «простого народа». Однако на самом деле в них была своя логика.

«Простой народ», полагал российский консерватор, сохраняет свои добрые качества лишь до тех пор, пока отделен от политики и находится под опекой государственной власти. Всякая попытка устранить эту «отделенность» немедленно разрушит добрые качества народа, превратит его в массу и толпу. Массы особенно опасно втягивать в политическую игру, поскольку они не понимают условного значения используемых в этой игре лозунгов («свобода», «равенство»), начинают требовать их осуществления немедленно и во всей полноте, что ведет к разрушению существующих порядков.

«Энтузиазм к свободе едва ли возможно согласить с сознанием всей важности повиновения и дисциплины, – сочувственно цитировал Победоносцев выводы консервативного английского юриста Дж. Ф. Стивена. – На практике частое повторение общих мест о свободе ведет к тому, что в обыкновенных умах, в массе возникает упорное предубеждение против повиновения кому бы то ни было»²¹⁷.

Все учреждения, втягивавшие «простой народ» в политику или предполагавшие его участие в делах управления, крайне негативно оценивались Победоносцевым. Так, в преобразованных по западным образцам судах «действует пестрое, смешанное стадо присяжных, собираемое или случайно, или искусственным подбором из массы, коей недоступны ни сознание долга судьи, ни способность осилить массу фактов, требующих анализа и логической разборки». Предоставление печати даже относительной свободы вверяет колоссальную власть над общественным сознанием людям случайным или просто злонамеренным.

«Ежедневный опыт показывает, – утверждал Победоносцев, – что тот же рынок привлекает за деньги какие угодно таланты, если они есть на рынке, – и таланты пишут что угодно редактору. Опыт показывает, что самые ничтожные люди… могут основать газету, привлечь талантливых сотрудников и пустить свое издание на рынок в качестве органа общественного мнения»²¹⁸.

Деятельность представителей печати, располагавшей средством широкого воздействия на умы всех умеющих читать людей, представлялась российскому консерватору чрезвычайно вредоносной, и он не жалел слов, чтобы заклеймить этот институт. Печать, заявлял Победоносцев, «производит и плодит до безмерности целое сословие журналистов, предпринимателей и писателей, «кормящихся и богатеющих пером"». «На всех больших рынках из этого сброда… образовалось сословие, которое не напрасно будет назвать паразитами общества». Журналисты, утверждал российский консерватор, сами провоцируют раздоры в обществе, чтобы иметь больше сенсационных материалов. Они сознательно приучают читателей к наиболее низкопробным публикациям, сплетням и пересудам, чтобы потом иметь на этом прибыль. «Газета, – заявлял Победоносцев, – становится авторитетом в государстве, и для этого единственного авторитета не требуется никакого призвания. Всякий, кто хочет, первый встречный может стать органом этой власти… и притом вполне безответственным, как никакая иная власть в мире»²¹⁹. Многое в той жестко репрессивной политике, которую обер-прокурор, войдя в состав правительства, проводил по отношению к прессе, объяснялось подобными идеологическими установками. Однако наиболее негативно Победоносцев, безусловно, относился к системе представительного правления, механизмам парламентской демократии.

Обличению представительных институтов Победоносцев посвятил немало красноречивых страниц, основываясь на критике, которая, как он постоянно подчеркивал, исходила от публицистов из стран с парламентской формой правления²²⁰. Деструктивными, порочными российский консерватор считал принципы, лежавшие в самой основе представительной системы – в частности, механизм выборов, посредством которых, как предполагалось, народ делегирует во власть своих представителей. На практике же система выборов дробила политическую власть на множество фрагментов, каждый из которых бессилен в отдельности, и реальное влияние обретает тот, кто может прибрать к рукам максимальное количество таких фрагментов. Добиться же всего этого можно прежде всего путем различных манипуляций на выборах.

«При демократическом образе правления, – утверждал российский консерватор, – правителями становятся ловкие подбиратели голосов с своими сторонниками, механики, искусно орудующие закулисными пружинами, которые приводят в движение кукол на арене демократических выборов… В сущности, любой деспот или военный диктатор в таком же, как и они, отношении господства к гражданам, составляющим народ»²²¹.

Добиваясь преобладания на выборах, парламентские махинаторы пускают в ход различные средства – подкуп и насилие, затуманивают сознание избирателей громкими фразами и эффектными, хотя и невыполнимыми программами. В странах парламентской демократии, подчеркивал Победоносцев, высокого уровня достигло искусство «быстрого и ловкого обобщения идей, составления фраз и формул, бросаемых в публику с крайней самоуверенностью горячего убеждения, как последнее слово науки, как догмат политического учения». В результате выборы, громко провозглашаемые основой представительной демократии, на деле оказываются профанацией.

«Большинство, т.е. масса избирателей, – утверждал российский консерватор, – дает свой голос стадным обычаем за одного из кандидатов… На билетах пишется то имя, которое громче всего натвержено и звенело в ушах у всех в последнее время. Никто почти не знает человека, не дает себе отчета ни о характере его, ни о способностях, ни о направлении; выбирают потому, что много наслышаны о его имени»²²².

Само по себе неблагообразие избирательной процедуры, полагал Победоносцев, исключало возможность участия в ней людей подлинно благородных, вдохновляемых возвышенными мотивами.

«Кто по натуре своей, – утверждал российский консерватор, – способен к бескорыстному служению общественной пользе в сознании долга, тот не пойдет заискивать голоса, не станет воспевать хвалу себе на выборных собраниях, нанизывая громкие и пошлые фразы. Такой человек раскрывает себя и силы в рабочем углу своем или в тесном кругу единомышленных людей, но не пойдет искать популярности на шумном рынке»²²³.

Нельзя ли было, однако, предположить, что, пройдя процедуру выборов и оказавшись в парламенте, депутаты все же способны были встроиться в механизм управления, стать действенным органом выработки государственной политики? Увы, заявлял Победоносцев, и это предположение не находит подтверждения. Прежде всего, депутаты, попадая в парламент, вследствие естественного эгоизма человеческой натуры забывают о нуждах своих избирателей и преследуют лишь собственные эгоистические интересы. Далее, в стенах представительного учреждения они превращаются в толпу, которая (как прежде избиратели в рамках предвыборной кампании) слепо следует внушениям «демагогов» и «сильных личностей» (вожаков партий), что превращает сам процесс коллективного обсуждения государственных вопросов в фикцию.

«Опыт свидетельствует непререкаемо, – утверждал российский консерватор, – что в больших собраниях решительное действие принадлежит не разумному, но бойкому и блестящему слову, что всего действительнее на массу не ясные, стройные аргументы, глубоко коренящиеся в существе дела, но громкие слова и фразы, искусно подобранные и рассчитанные на инстинкты гладкой пошлости, всегда таящиеся в массе».

В результате «парламент превращается в машину, испускающую из себя массу законов непродуманных, неразработанных, несоглашенных между собой… не ограждающих свободу, но стесняющих ее в интересе одной партии или одной компании». В конечном счете это ведет к разрушению всей системы государственного управления²²⁴. Однако не противоречил ли выводам Победоносцева опыт тех стран, где парламентские учреждения действовали успешно, прежде всего Англии и США?

И эти примеры, утверждал российский консерватор, не могут поколебать общий вывод о деструктивной роли парламентских учреждений. Успех представительства в Англии, по мнению Победоносцева, определялся в высшей степени специфическими, неповторимыми в других странах условиями исторического развития этой страны. Проникнутые принципами индивидуализма, англичане издавна привыкли сами, без помощи сверху, отстаивать свои интересы на местном и общенациональном уровне. На этой основе и вырос в Англии парламент, однако главную роль в его успехе играла все-таки не форма правления как таковая, а присущая этой стране прочность традиций, авторитет исторически сложившейся элиты, ее управленческие навыки. Впрочем, деструктивные последствия представительного правления со временем скажутся и здесь.

«Всякая конституция, на представительстве основанная, есть ложь, – утверждал Победоносцев в письме к О. А. Новиковой. – Рано или поздно в этом убедятся все Европ[ейские] народы, не исключая и Британцев. У них держится порядок, можно сказать, вопреки форме правительства, сделками с ней – и силой характера народного и исторического смысла. Но и у них он изнашивается»²²⁵.

В целом перспективы представительного правления в странах Европы рисовались российскому консерватору в крайне мрачных, апокалиптических тонах. Парламентская система, по его мнению, вела к гибели те государства, в которых она утвердилась. Не могло быть и речи о внедрении парламентско-демократических институтов в общественно-политическую жизнь России. Подобные настроения, как отмечалось выше, пронизывали практически все сочинения обер-прокурора. Однако считать источником победоносцевского антидемократизма некие эгоистические поползновения, властолюбие, было бы неверно. Парламентская система управления была неприемлема для российского консерватора, поскольку, с его точки зрения, она противоречила коренным свойствам человеческой натуры и в большинстве случаев являлась плодом «абстрактного теоретизирования», «измышлений», неспособных стать основой стабильного общественно-политического устройства. Победоносцевский антидемократизм, как ни парадоксально, опирался и на своего рода жалость к «простому народу». Российский консерватор, видимо, искренне верил, что масса рядовых обывателей не в силах переварить, усвоить весь объем обрушившихся на них политических свобод, что под прикрытием этих свобод (носящих, по существу, формальный характер) они становятся игрушкой в руках новых «хозяев жизни» – журналистов, адвокатов, политических дельцов. Защитить «простой народ» от этих дельцов, по мысли Победоносцева, могло лишь самодержавие – система власти, опирающаяся на исторические традиции, не зависящая от порочных по своей сути парламентских механизмов и системы выборов. Разъяснение особенностей функционирования подобной системы власти, ее отношений с народом составило важный компонент общественно-политических воззрений Победоносцева.

Критика демократии, проходящая красной нитью через все публикации Победоносцева, побуждала многих современников и историков утверждать, что именно эта, отрицательно-негативистская сторона, доминировала в системе его воззрений. Что же касается позитивной части, «идеала», определенной системы представлений о желаемых принципах устройства власти и управления, то она, как полагали многие авторы, у Победоносцева либо вовсе отсутствовала, либо отличалась крайней размытостью, неопределенностью. Подобный подход разделяли как сторонники, так и противники обер-прокурора.

«Все положительное, что здесь изложено, – писал в 1896 г. о «Московском сборнике» один из первых его рецензентов, консервативный публицист Б.Б. Глинский, – бледнее отрицательной части, изложено в виде принимаемых на веру аксиом и является наглядным доказательством большей силы автора в анализе и отрицании, нежели в синтезе и творческой работе»²²⁶.

Признавая отсутствие или слабость политической программы у Победоносцева, современники и историки по-разному оценивали это явление. По мнению апологетов обер-прокурора, ему и не требовалось четко формулировать свою программу, поскольку опора на интуицию, верность традициям, тяготение к «целостному знанию» (в противовес рационализму и построению формализованных теорий) являются характерной особенностью консервативного типа мышления. Попытки концептуализации представлений о самодержавной монархии, подчеркивает Е.В. Тимошина, служили симптомом ее нарастающего кризиса, и Победоносцев, чувствуя это, избегал построения рационализированных схем, в которых рассматривался бы вопрос об основах и пределах власти царя, принципах устройства государственного аппарата²²⁷.

Особенность воззрений Победоносцева, оценивавшаяся его апологетами как проявление более высокого, по сравнению с большинством современников, типа мышления, под пером его критиков представала как проявление слабости, неспособности обер-прокурора дать ответ на вызов времени. Так, с точки зрения Р. Бирнса, представления Победоносцева о системе власти и управления носили эклектичный характер, страдали серьезными пробелами и, по сути, сводились к нерассуждающей поддержке существующего строя²²⁸. Представляется, что мнения как апологетов, так и критиков обер-прокурора грешат определенными преувеличениями. Свои представления о принципах организации системы власти и управления у Победоносцева, безусловно, были. Однако выражать он их предпочитал, избегая широких обещаний, отталкиваясь от конкретных ситуаций, раскрывая свои взгляды преимущественно не в публицистике, а в письмах, направленных разным адресатам (царю, ближайшим сотрудникам). В связи с этим встает задача реконструкции политических воззрений обер-прокурора на основе максимально широкого круга материалов, вышедших из-под его пера.

Говоря о политических воззрениях Победоносцева, нужно прежде всего отметить, что в данной сфере он опирался на характерное для него противопоставление «простых людей» и «образованного общества». За деструктивные, с точки зрения обер-прокурора, принципы представительного правления выступала лишь узкая общественная верхушка, оторванная от народа, «все безумные… журналисты, профессора, чиновники-либералы». Эта категория людей вызывала у российского консерватора резкую неприязнь, ее воззрениям противопоставлялись хранимые в среде «простого народа» «здравые начала» общественной жизни.

«Впечатления петербургские крайне тяжелы и безотрадны, – писал Победоносцев наследнику Александру Александровичу в дни общественно-политического кризиса рубежа 1870‒1880-х гг. – От всех здешних чиновных и ученых людей душа у меня наболела, точно в компании полоумных людей и исковерканных обезьян».

«Добрые впечатления приходят лишь изнутри России, откуда-нибудь из деревни, из глуши. Там еще цел родник, от которого дышит еще свежестью; оттуда, а не отсюда наше спасение»²²⁹.

Если испорченная верхушка, живущая в мире логических абстракций и ориентирующаяся на Запад, выступала за введение в России представительства, то «простой народ», по мнению Победоносцева, был искренне предан неограниченному самодержавию, считал его своей, духовно близкой формой правления.

«По деревням и уездным городам, – писал будущий обер-прокурор Александру Александровичу в 1879 г., – простые люди, обсуждая простым здравым смыслом и горячей душой нынешние события, говорят об этом – там уже знают, что такое конституция, и опасаются этого больше всего».

Народ, в представлениях российского консерватора, сам жаждал над собой твердой власти, «крепкого и строгого правления», и явление подобной власти само по себе должно было прекратить общественные смуты²³⁰. Желая над собой твердой власти, «простые люди» как раз и проявляли ту безотчетную мудрость, которой были лишены оторванные от народной почвы, «испорченные» слои образованного общества. В чем же заключалась та истина в вопросах общественно-политического устройства, которую интуитивно чувствовал народ и которую сам Победоносцев считал одной из главных основ любого социального организма?

Пытаясь очертить контуры этой истины, российский консерватор еще раз возвращался к своей излюбленной мысли об ограниченности человеческих способностей – не только в сфере рационального познания мира, но и в плане возможностей создания общественно-политического строя, основанного на самостоятельном почине, независимой деятельности человека. «Печальное будет время… – утверждал Победоносцев, – когда водворится проповедуемый ныне новый культ человечества. Личность человеческая немного будет в нем значить; снимутся и те, которые существуют теперь, нравственные преграды насилию и самовластию».

Единственным способом сгладить последствия глубокой, почти безнадежной испорченности человеческой натуры было подчинение ее контролю государственной власти.

«С тех пор, как раздвоилась его (человека. – А.П.) природа, – писал Победоносцев, – явилось различие добра и зла… не осталось иного спасения, как искать примирения и опоры в верховном судье этой борьбы, в верховном воплощении властного начала порядка и правды»²³¹.

Государственная власть призвана была сделать то, что оказалось не под силу отдельным людям в силу их испорченности – внести упорядоченность в систему общественных отношений и даже разрешить болезненные нравственные вопросы.

«Первый момент мироздания, – утверждал российский консерватор, – есть появление света и отделение его от тьмы. Подобно тому и первое отправление власти есть обличение правды и различение неправды».

Власть, подчеркивал Победоносцев, при всех обстоятельствах должна хранить верность изначально принятым политическим принципам – именно таким путем и обеспечивается стабильность общества. У рычагов правления должны стоять люди, не склонные к лавированию и компромиссам, «у коих «да» и «нет» не соприкасаются и не сливаются», кто, не «смешивая цвета и оттенки», «прямо и сознательно называет белое белым и черное черным»²³². Обрисованная в подобных тонах, система власти, которую обосновывал Победоносцев, носила, казалось бы, весьма авторитарный характер. На этом основании оппоненты российского консерватора нередко называли его сторонником «полицейской диктатуры власти над обществом», «бюрократического абсолютизма»²³³. Однако такие определения представляются неточными.

Понятия «бюрократия», «чиновничество» были наполнены для российского консерватора почти таким же негативным смыслом, как и понятия «либералы», «интеллигенция» и т.п. Выпады против бюрократов были постоянным мотивом писем Победоносцева к Александру Александровичу. Простой народ страдает, а «наверху… чиновные люди по-прежнему подписывают свои бумаги и получают свои деньги», писал будущий обер-прокурор наследнику в 1877 г. Залог общественной стабильности, настаивал он два года спустя, – это «простые люди», не причастные «ни чиновничьим воззрениям, ни ученому обезьянству». После публикации манифеста «о незыблемости самодержавия» 29 апреля 1881 г. Победоносцев подчеркивал, что этот документ был встречен «унынием и каким-то раздражением» прежде всего «в среде здешнего (т.е. столичного. – А.П.) чиновничества».

«Душа нашего народа, – писал обер-прокурор Александру III в 1883 г., – великое сокровище и великая сила», которую «не понимают, к сожалению… люди, ходящие в раззолоченных мундирах»²³⁴.

Критикуя развитие современных ему европейских государств, Победоносцев охотно пользовался работами западных (прежде всего французских) консерваторов, доказывавших неразрывную связь представительной системы правления с неуклонно нарастающей бюрократизацией общества. Одним из симптомов упадка Франции российский консерватор считал постоянное усиление бюрократической централизации, берущей начало в дореволюционной эпохе и особенно усилившейся после 1789 г. «Более чем когда-либо, – писал обер-прокурор в начале ХХ в., умножились всюду слепые орудия центральной власти в бесчисленном чиновничестве, и все, кто только может действовать в народе, все, не исключая школьного учителя и содержателя табачной лавочки, вербуются каким-либо интересом в агенты… центральной власти»²³⁵. Подобная централизация, унификация и стандартизация, подчеркивал Победоносцев, стирала исторически сложившееся своеобразие отдельных провинций, разрушала уходящие корнями в прошлое народные обычаи, подавляла свободное саморазвитие местных общин и тем самым подрывала ту «земляную силу», которая является залогом стабильности любого общества. Учитывая явно антидемократический настрой российского консерватора, его неприязнь к любым формам самоуправления, в подобных высказываниях легко увидеть непоследовательность или даже принять их за демагогию. Однако в рассуждениях Победоносцева была своя логика.

«Чиновничество», «бюрократия» представляли в глазах российского консерватора опасность как сила формализованная, механическая, оторванная от народной «почвы», способная стать орудием разрушительных для традиционного уклада реформ, средством проведения в народную среду чуждых ей начал. В этом пункте Победоносцев сходился со славянофилами, соглашаясь с обоснованным ими противопоставлением органического народного уклада и бюрократической системы управления. В очерке «Аксаковы» (1886) обер-прокурор одобрительно отзывался о протесте славянофилов «против формального, канцелярского, высокомерного отношения официального мира – к живым потребностям и духовным расположениям народа». Он сурово клеймил бытовавшее «в верхних кругах управления» «стремление установлять легким путем регламентации, носившей на себе следы того же канцеляризма, порядки и правила всевозможных отправлений народной и общественной жизни», принимая за основу «готовые формулы, взятые из чужеземных обычаев»²³⁶.

Бюрократия вызывала протест Победоносцева и в силу того, что действовала на основе определенных формальных правил, инструкций и регламентов, ограничивая тем самым свободу воли и распоряжения как отдельных талантливых администраторов, так и (в некоторых случаях) самого царя.

«На всяком шагу, – утверждал Победоносцев, – тот, кто призван действовать и распоряжаться, должен боязливо осматриваться во все стороны, как бы не нарушить то или иное правило, ту или другую формальность, предписанную в том или другом законе. Вследствие того с умножением законов ослабляется нередко необходимая для управления энергия властей… и закон, долженствующий способствовать правильному отправлению должностей, полагает ему на каждом шагу стеснение и препятствие».

Количество разного рода регламентирующих правил в пореформенной России, по мнению Победоносцева, давно превысило все разумные нормы. «До того уже дошло, – утверждал консерватор, – что человеку двинуться некуда от сплетения всех этих правил и форм, отовсюду связывающих, отовсюду угрожающих»²³⁷.

Из этих и подобных рассуждений вытекал идеал системы управления Победоносцева, которой можно определить как «небюрократическое самодержавие». Власть главы государства, подчеркивал российский консерватор, должна оставаться неограниченной, т.е. не связанной формальными ограничениями, не зависящей ни от каких внешних сил. В то же время реализовывать эту власть предполагалось в максимально «живой», небюрократической форме.

Залогом эффективности подобной системы в глазах Победоносцева была прежде всего личная активность царя, его непосредственное и максимально энергичное участие в делах государственного управления.

«Вся тайна русского порядка и преуспеяние – наверху, в лице верховной власти, – наставлял он наследника престола. – Ваш труд всех подвинет на дело, ваше послабление и роскошь зальет всю землю послаблением и роскошью».

Монарх был обязан лично вникать во все детали управленческого процесса, держать под контролем все его этапы и аспекты, отслеживать результаты.

«У нас в России, – утверждал Победоносцев, – все только людьми можно сделать и всякое дело надобно держать, не отпуская ни на минуту: как только отпустишь его в той мысли, что оно идет само собой, как дело разоряется и люди расходятся и опускаются»²³⁸.

Управление, в центре которого стоял монарх, должно было осуществляться прежде всего на основе личных контактов, не замыкаясь в рамках официальных административных механизмов и бюрократических формальностей. Управлять, наставлял будущий обер-прокурор наследника, значит «отдать себя работе, которая сожигает человека, отдавать каждый час свой и с утра до ночи быть в живом общении с людьми, а не с бумагами только».

«Вся их деятельность, – писал Победоносцев наследнику о министрах правительства Александра II, – в бумагах и в заседаниях, т.е. в фразах. Людей они только принимают, когда те им представляются. Им некогда говорить с людьми и узнавать их в живом деле»²³⁹.

Однако было очевидно, что как бы усердно ни трудился сам царь, к каким бы «живым», неформальным способам управления он ни прибегал, в одиночку он не в силах был охватить всю совокупность стоявших перед страной проблем и добиться их решения. В системе управления требовался дополнительный элемент, и таковым, по мнению Победоносцева, должен был стать доверенный царский советник, который находился бы постоянно при царе и пользовался его неограниченным расположением. Именно он должен был сыграть ту роль, которую пытались взять на себя (но неудачно) представительные учреждения на Западе – связать носителя верховной власти со страной, донести до него потребности основной массы народа. Оценивая взаимоотношения Александра II со своим наставником В.А. Жуковским, Победоносцев писал в 1883 г. Александру III: «Кажется, для покойного государя и для всей России было бы неоценимым благом присутствие – только присутствие – человека с такой душой, с прямым и ясным взглядом русского человека на дела и на людей». С Жуковским Александр II мог бы «говорить прямо, без малейшей тени, и принял бы слово от него с полным доверием». Поэт «ясным чутьем своим понял бы все, что было фальшивым во многих мерах» эпохи реформ²⁴⁰. Роль советника, таким образом, заключалась в том, чтобы «ясным чутьем», на основе духовной близости с народом определять и рекомендовать царю верное направление правительственного курса, не допускать, чтобы государственный аппарат свернул с правильного пути, утратил связь с истинными потребностями страны.

Доверенный советник царя не в коем случае не должен был быть «льстецом», «угодливым царедворцем». В наставлении великому князю Сергею Александровичу (который, как его брат Александр, был учеником Победоносцева) российский консерватор предостерегал: «Берегитесь, если вам кажется удобнее и приятнее с людьми льстивыми, которые Вам потакают, подчиняются, исполняют Ваши желания, подделываются под ваши вкусы, стремятся веселить вас и веселиться с Вами».

«Надобно, – указывал будущий обер-прокурор великому князю, – смолоду привыкнуть стеснять себя, показать себе предел, лишать себя во имя долга и правды»²⁴¹.

Необходимо отметить в связи с этим, что письма самого Победоносцева августейшим особам, и прежде всего Александру III, были написаны нарочито сухим, подчас даже резким тоном, без угодливости, с подчеркнутой откровенностью, в духе наставления или даже обличения. Излишне указывать, что в роли доверенного царского советника применительно к ситуации конца XIX в. Победоносцев видел прежде всего себя.

Было бы легче всего на основании подобных умозаключений обвинить российского консерватора в лицемерии, властолюбии, в том, что он использовал высокие слова в корыстных целях. Реальность была все же сложнее. Победоносцев, видимо, искренне верил, что именно он – в силу своего происхождения, воспитания, личной религиозности – едва ли не единственный в верхах способен правильно понять настроения и требования «простого народа».

«Я старовер и русский человек. Я вижу ясно путь и истину… Мое призвание – обличать ложь и сумасшествие». «Я русский человек, живу посреди русских и знаю, что чувствует народ и чего требует» – эти и подобные им фразы, в изобилии встречающиеся в письмах Победоносцева к царю, соратникам и друзьям, свидетельствовали о том, что в свою миссию – служить связующим звеном между властью и народом – он верил безоговорочно²⁴².

Основанием для того, чтобы занять место доверенного советника при царе, российский консерватор считал и свое бескорыстие, отсутствие честолюбия и тщеславия, отдаленность от общественных верхов и непричастность к их интересам.

«Вы, конечно, чувствовали, при всех моих недостатках, – писал Победоносцев Александру III 6 марта 1881 г., – что я при вас ничего не искал, и всякое слово мое было искреннее. Бог меня так поставил, что я мог говорить вам близко, но верьте, счастлив бы я был, когда бы не выезжал никогда из Москвы и из своего маленького дома в узком переулке»²⁴³.

Надо сказать, что и в обществе, особенно в начале 1880-х гг., очень многие воспринимали обер-прокурора через призму подобных представлений. «Вы искренний человек, и вы у власти, – писали Победоносцеву его корреспонденты, представлявшие самые разные слои общества (рядовые обыватели, чиновники различных рангов и др.). – Вы известны России из ее сановников, как коренной русский, шедший прямым путем учености и упорного труда». «Говорят, Государь любит Вас, и Вы можете приносить ему величайшую пользу, открывая ему глаза и говоря правду»²⁴⁴.

Каким же образом российский консерватор, заняв место доверенного царского советника, собирался содействовать ему в организации системы управления? Как должна была функционировать эта система на среднем и низшем этажах?

Важнейшую роль здесь, как и в деятельности царя и его ближайших сотрудников, должны были сыграть личностные и неформальные факторы. В организации системы управления Победоносцев чрезвычайно скептически относился к учреждениям, делая ставку на людей.

«В России бумагой и уставом мало что можно сделать, но все можно человеком, – писал обер-прокурор друзьям. – Я никогда не верил в учреждение и регламентацию… Что бы ни говорили теории… – движущая сила всего есть живой человек и в нем – живой огонь, от одного к другому передающийся».

Попытки решать управленческие проблемы путем преобразования учреждений, издания новых регламентов и инструкций казались Победоносцеву недопустимым проявлением лени, легкомыслия, стремления уйти от ответственности. «Как будто все это само собой действует! – восклицал обер-прокурор. – Как будто не нужно сердца, головы и руки. Как будто правитель живет сам по себе, а дело управления само собой идет!»²⁴⁵

При подборе людей, утверждал Победоносцев, следовало обращать внимание не на формальные критерии, а на внутреннюю сущность человека – энтузиазм, энергию, способность к живой деятельности, «русский дух» и пр.

«Я стараюсь всем внушать, – писал обер-прокурор Рачинскому по поводу отношения духовно-учебных начальств к выпускникам семинарий, – разбирайте людей, смотрите в душу!.. Если малый хорош нравом, с добрым настроением, нечего спотыкаться о баллы!» При подборе кандидатов на управленческие посты Победоносцев считал необходимым следить, чтобы это был «живой русский человек», а не «чиновник», деятель практической направленности, а не «ученый доктринер»²⁴⁶.

Но, пожалуй, главным принципом, которым руководствовался Победоносцев в своей управленческой деятельности, была опора на «простых людей», преимущественно – тружеников из провинции. Провинция играла огромную роль в политических воззрениях Победоносцева, служа антиподом «испорченной» среде крупных городов, прежде всего – официальной столицы. «Здешние дела и бумаги могут только истомить душу, – писал обер-прокурор Рачинскому из Петербурга. – К счастью, эти тяжелые впечатления парализуются непосредственным прикосновением к жизни, в лице живых людей, сюда приезжающих, коих вижу ежедневно»²⁴⁷.

Именно в провинции, в глубинке живут и действуют люди, сохранившие «горячность чувства и простоту мысли», сумевшие выбрать для себя «простое дело» «в меру сил своих». К числу таких людей, по мнению Победоносцева, относились прежде всего С.А. Рачинский, а также Н.И. Ильминский, директор Казанской учительской семинарии, известный деятель в сфере христианского просвещения народов Поволжья. «Простота» провинциальных тружеников была в представлении Победоносцева весьма хрупкой субстанцией, способной легко разрушиться от соприкосновения с вредоносной средой крупных городов. Обер-прокурор даже Рачинского опасался привлекать к проходившим в столице совещаниям – «так и боишься, что вот-вот он завянет и опустит голову». Что касается большинства «скромных тружеников провинции», то лучшие из них, в представлении Победоносцева, были далеки не только от столиц, но и от официальных почестей, высоких должностей и даже материального благосостояния.

«В нищете, в бедности, в лишениях – вот где нужно искать их!» – утверждал обер-прокурор, описывая Рачинскому ход церковно-школьного дела²⁴⁸. Именно деятельность таких безвестных подвижников, каждого «в своем углу», постепенно сливаясь воедино, путем подспудной работы и окажет благотворное влияние на развитие России.

Однако здесь перед Победоносцевым неизбежно должен был встать вопрос: каким образом объединять, координировать деятельность этих людей, каким образом придать ей необходимую целостность?

В этом отношении необходимую роль вновь было призвано сыграть не какие-либо учреждение, а личностный фактор – усердная деятельность царского советника и его сотрудников, их личные контакты с тружениками провинции, сила примера и пр. Победоносцев считал необходимым выискивать в прессе, в переписке и других источниках упоминания о каждом конкретном «простом труженике», знакомиться с такими людьми во время поездок по стране. Последним обер-прокурор придавал особое значение. Поездки, писал он, «очень полезны – бумага ничего не сделает». Своим сотрудникам Победоносцев признавался, что, если бы от него зависело, он большую часть времени проводил бы вне Петербурга. Во время поездок обер-прокурор стремился поддержать вызвавших его симпатию работников, полагая, что для них важно уже само по себе «встретить сочувствие и одобрение от приезжего из столицы». Именно такое выражение симпатии, а также адресная материальная и административная поддержка отдельных тружеников изменят ситуацию к лучшему, принятие же какой-либо формализованной меры общего характера результата не принесет.

«Если можно, – утверждал обер-прокурор, – в отдельных случаях, где-нибудь в углу поставить на ноги или ободрить зачинающуюся силу – разве это не много само по себе значит. А поставить на ноги и вдохновить всех – это мечтание и дело недоступное»²⁴⁹.

Усердная деятельность тружеников провинции «на местах» должна была рано или поздно привести к складыванию связей между ними, которые также должны были носить максимально личностный, неформальный характер. Такую деятельность следовало держать в «тишине», укрывать от «шумного рынка» публичного обсуждения, в ряде случаев – даже не предавать оглашению в периодической печати. Доброе дело, утверждал Победоносцев, «лучше устоит на молве, из уст в уста передаваемой людьми добра и веры». Опасно было включать подобную деятельность и в рамки какой-либо официальной структуры, способной омертвить, выхолостить ее.

«Мало я верю в прочность учреждений со штатами, но глубоко верю в силу и сообщительность примера, – писал консервативный сановник Рачинскому. – Один ключ к оздоровлению – огонь, от которого другие огни зажигаются»²⁵⁰.

Именно на основе таких принципов и должна была разворачиваться управленческая деятельность Победоносцева, составившая важный аспект политической истории позднего самодержавия.

Подводя итог, необходимо подчеркнуть, что вывод об отсутствии у Победоносцева представлений о системе власти и управления является преувеличенным. Российский консерватор действительно не формулировал свои мнения по данному вопросу в ясно выраженной, концептуализированной форме (даже заявлял, что в такой систематизации нет необходимости). Вместе с тем анализ писем и других источников, вышедших из-под пера Победоносцева, позволяет сделать ряд выводов о том, каковы были его представления о системе государственного управления. Выпады против демократии, столь характерные для Победоносцева, вовсе не означали, что он был сторонником «бюрократического управления» и «полицейского абсолютизма». Самодержавие, по мысли российского консерватора, должно было носить максимально «живой», «небюрократический» характер, опираться на представления большинства населения. Залогом сохранения «народного» характера самодержавной монархии должны были выступать напряженная деятельность царя, его личное участие в делах государственного управления, наличие при нем доверенного советника, духовно близкого к народу. Особое внимание самодержцу следовало обратить на правильный подбор кандидатов для важнейших государственных должностей, на контакты со «скромными тружениками провинции». Безусловно, в основе своей подобные воззрения были утопичными. Попытка следовать им в рамках значительно усложнившейся к концу XIX в. российской системы управления должна была дать негативный результат (что и показала государственная деятельность обер-прокурора, речь о которой пойдет ниже). Вместе с тем в конкретных условиях 1860‒1870-х гг. многие идеи Победоносцева – его выпады против бюрократизма, призывы к опоре на «простой народ», на «тружеников провинции, скромно делающих дело в своем углу», – сочувственно воспринимались консервативно настроенными современниками, что способствовало росту популярности будущего обер-прокурора в верхах. В значительной степени этот фактор стал основой политического возвышения Победоносцева, залогом его победы над либеральными бюрократами в период кризиса самодержавия на рубеже 1870‒1880-х гг.

Говоря об общественно-политических воззрениях Победоносцева, нельзя, разумеется, обойти вниманием его взгляды на роль религии и церкви в жизни общества. Если в сфере политики и государственного управления российский консерватор бескомпромиссно отвергал начала демократии, то в области религии он последовательно выступал против принципов свободы совести, отделения церкви от государства. Неприятие начал свободы в сфере религии консервативный сановник распространял и на отношения церкви с государством в России, решительно отвергая все попытки изменения синодальной системы, введенной Петром I. Значительной части современников это давало повод говорить о Победоносцеве как об обычном бюрократе, не сознававшем самостоятельной ценности религии и церкви.

«Победоносцев, – писали либеральные журналисты о главе духовного ведомства в 1907 г., – был, в сущности, крайним рационалистом, для которого религия была только орудием воздействия на массы», «церковь за время его обер-прокурорства была вся зашита в чиновничий вицмундир»²⁵¹.

Многие не соглашались с этим выводом, отмечая глубокое благочестие российского консерватора, его искренний интерес к вопросам религии и церкви. Так, на А.Ф. Кони – современника проницательного, хорошо знавшего обер-прокурора – тот производил «впечатление человека не только глубоко верующего, но и понимающего церковь вовсе не в узком ортодоксально-административном смысле»²⁵².

В чем же заключалась суть парадоксов, связанных с отношением Победоносцева к сфере религии? Каков был источник этих противоречий, какими аргументами сам обер-прокурор обосновывал свой подход к вопросу о роли религии в жизни общества?

Отвечая на эти вопросы, нужно прежде всего подчеркнуть, что огромная роль религии в социальной сфере была для Победоносцева аксиомой. Именно с религиозными установками, по мнению российского консерватора, были связаны наиболее глубокие убеждения человека, а особенности вероисповедания, распространенного в той или иной стране, в решающей степени определяли облик общества. Все попытки создать сугубо секулярную этику, сделать основой государственного порядка идеологию светскую, не аппелирующую к трансцедентным ценностям, консервативный сановник считал заведомо обреченными на провал.

«Все эти речи, – писал о подобных попытках Победоносцев, – только рассыпаются звуком в пространстве, ничего не разъясняя, никого не убеждая»²⁵³.

Акцентируя роль религии в жизни общества, Победоносцев оценивал основы церковного учения с позиций своего мировоззрения, подчеркивая в первую очередь значение идей смирения, покорности, осознания ограниченности своих сил перед лицом высшего начала.

«Что выше меня неизмеримо, – подчеркивал российский консерватор, – что от века было и есть, что неизменно и бесконечно, чего не могу я обнять, но что меня объемлет и держит – вот во что я хочу верить как в безусловную истину, а не в дело рук своих»²⁵⁴.

Именно такая вера, утверждал консерватор, и позволила русскому народу выстоять в тяжелых бедствиях своей истории. Русским людям «Бог дал удержаться, вырасти, вынесть тяжкое иго степных варваров, сбросить его с себя, преодолеть бедственное безначалие… – говорил обер-прокурор в одном из своих программных выступлений, речи на праздновании 900-летия крещения Руси в Киеве (1888). – Не нашей силой все это свершилось, а силой Божией».

«Она (церковь. – А.П.) одна помогла нам остаться русскими людьми, собрать свои рассеянные силы, одушевила и вождей и народ, дала ему терпение пережить страшные невзгоды»²⁵⁵.

С подобных позиций Победоносцев резко отрицательно воспринимал развернувшееся в 1860‒1870-е гг. наступление на общественные права церкви, стремление ограничить роль духовенства в вопросах образования, повседневной жизни и др.

«Духовенство наше, – писал в начале 1860-х гг. будущий обер-прокурор, – при множестве неблагоприятных условий для своего развития и при отчуждении от высших классов общества все-таки является еще во многих местностях России едва ли не лучшим представителем умственного образования и духовных интересов».

Без участия служителей церкви, подчеркивал консервативный публицист, не удастся организовать эффективное воздействие на народ посредством воспитания и обучения, ставшее актуальной задачей после отмены крепостного права. Ни одна из систем начального образования, заявлял Победоносцев в «Письмах о путешествии наследника», «не будет вполне народной и практической, если не будет рассчитана на деятельность сельского духовенства»²⁵⁶.

В целом церковь и духовенство представали в воззрениях консервативного сановника глубоко народным институтом, способным оказать благотворное влияние на жизнь общества. Вместе с тем нельзя сказать, что Победоносцев нерассуждающе принимал сложившуюся в России систему церковно-общественных отношений, закрывал глаза на ее недостатки. Подобные изъяны не были для него секретом, но он давал им своеобразную трактовку, считал их обратной стороной тех достоинств, которые делали столь значительной роль церкви в жизни страны.

Прекрасно осведомленный об обилии исторически сложившихся негативных явлений в жизни православного клира и паствы, российский консерватор писал о них открыто и порой даже с вызовом.

«Наше духовенство мало и редко учит, – указывал он, – оно служит в церкви и исполняет требы. Для людей неграмотных Библия не существует… И еще оказывается в иных, глухих местностях, что народ не понимает решительно ничего ни в словах службы церковной, ни даже в «Отче наш», повторяемом нередко с пропусками или с прибавками, отнимающими всякий смысл у слов молитвы». По словам Победоносцева, если западный христианин (особенно протестант) обратится к православному с вопросом – «покажи мне веру твою от дел твоих», последнему «придется опустить голову».

«Чувствуется, – восклицал обер-прокурор, – что показать нечего, что все не прибрано, все не начато, все покрыто обломками»²⁵⁷.

Признавая недостатки православной церкви, Победоносцев с глубоким уважением писал о жизни западных конфессий, за которой он внимательно следил и со многими представителями которых был хорошо знаком²⁵⁸. «Правду сказать, – писал российский консерватор, – есть им что показать, в совершенном порядке – веками созданные, сохраненные и упроченные дела и учреждения». Силу католической церкви, по мнению Победоносцева, составляли «верные полки» служителей («как один человек»), которых она на протяжении своей многовековой истории рассылала «на концы вселенной».

Протестантская церковь имела право сказать о себе: «Я не терплю лжи, обмана и суеверия. Я привожу дела в соответствие и разум в соглашение с верой. Я освятила верой труд, житейские отношения, семейный быт, верой искореняю праздность и суеверие, водворяю честность, правосудие и общественный порядок»²⁵⁹.

Бывая за границей (особенно в Англии), российский консерватор восхищался здесь красотой и чинностью богослужения, испытывал искренний пиетет перед прочностью традиций, хранимых в церковной и общественной сферах²⁶⁰. Однако столь уважительная оценка западных исповеданий вовсе не означала, что Победоносцев стремился перенести присущие им порядки в Россию.

Дело в том, что за блестящим фасадом западных церквей, по мнению российского консерватора, скрывались глубокие изъяны, обесценивавшие их достоинства или, по крайней мере, делавшие бессмысленными попытки их переноса в Россию. Так, англиканская церковь, при всей своей внешней респектабельности, допустила во внутрицерковные порядки принципы сословного разделения, неравенства, глубоко противные духу христианства (наглядно это проявлялась в выделении особых мест в храме для богатых и знатных). Подобная особенность англиканской церкви вела к отколу от нее в XVIII‒XIX вв. многочисленных «народных» движений (прежде всего методистов), что неуклонно ослабляло эту церковь изнутри.

«Нельзя не подивиться, – писал Победоносцев, – необычайной деятельности, которую проявляют английские диссентеры некоторых толков. В этом смысле отделение от общего организма государственной церкви некоторых учений можно счесть благодетельным событием народной жизни»²⁶¹.

Внутренняя жизнь англиканской церкви, подчеркивал Победоносцев, также характеризовалась разделением на множество толков и течений, споры между которых создавали «ежедневные соблазны для массы верующих». Пытаясь погасить борьбу между течениями, церковное руководство шло на бесконечные компромиссы, позволявшие сохранить внешнее единство церкви, но постепенно выхолащивавшие, по мнению российского консерватора, сущность церковного учения.

«Английские учреждения, – писал Победоносцев, – знамениты тем, что в них удивительно соглашаются несовместимые, по-видимому, противоречия… И нельзя не подивиться тому искусству, тому глубоко практическому такту, с которым эти соглашения проводятся. Но будет ли эта политика соглашений и сделок так же прочна и успешна в церковном учреждении, в деле совести и веры, как успешна оказалась в других учреждениях – это еще вопрос весьма сомнительный»²⁶².

Высокий социальный статус западного (особенно протестантского) духовенства – твердое материальное обеспечение, правовые привилегии и др. – давая ему ряд чисто внешних преимуществ в плане общественной деятельности, вел в то же время к его отрыву от народа. Такова была, по мнению Победоносцева, судьба руководителей лютеранской церкви. Они пошли к государственной власти «мимо народной своей паствы на жалование и поставили себя, пастырей, в положение чиновников, надзирающих за благочинием веры в народе». В целом дух протестантизма – представление о собственной непогрешимости, культ силы, законничество, недостаток милосердия к слабым и падшим – весьма сильно расходился с основными положениями христианства и был, безусловно, чужд русскому религиозному сознанию. Русская душа, утверждал Победоносцев, никогда не примет «сродного протестантству ужасного кальвинистского учения о том, что иные от века призваны к добродетели, к славе, к спасению и блаженству, а другие от века осуждены»²⁶³.

Какие же преимущества в этой ситуации оказывались на стороне православной церкви? Важнейшим из них, по мнению Победоносцева, был всенародный характер русской церкви, отсутствие элементов аристократизма в ее учении, организационном устройстве и практической деятельности.

«Наша церковь, – подчеркивал обер-прокурор, – сохраняет значение всенародной церкви и дух любви и безличного общения. Она сама за себя говорит; она – живое, всенародное учреждение… В ней одной всем легко, свободно, в ней душа всяческая от мала до велика веселится и радуется и празднует от тяжкой страды; в ней и белому и серому человеку, и богатому и бедному одно место».

На социальном уровне это проявлялось в отсутствии значительного разрыва между основной массой паствы и представителями духовенства, «которые из народа вышли и от него не отделяются ни в житейском быту, ни в добродетелях, ни в самих недостатках (выделено Победоносцевым. – А.П.), с народом и стоят и падают»²⁶⁴.

Российский консерватор не отрицал необходимости бороться с недостатками церковной жизни, в частности с материальной необеспеченностью духовенства, но гораздо более опасной казалась ему иная перспектива – чрезмерное возвышение клира над массой паствы.

«Избави нас Боже, – писал обер-прокурор, – дождаться той поры, когда наши пастыри утвердятся в положении чиновников, поставленных над народом, и станут князьями посреди людей своих в обстановке светского человека, в усложнении потребностей и желаний посреди народной скудости и простоты»²⁶⁵.

Государство, полагал сановник, было обязано понять особенности положения православного духовенства в России и оказать ему защиту – оградить от враждебной критики светского общества, от конкуренции со стороны иноверия, создать условия для благотворного, хотя порой и медленного воздействия на паству.

«Что сегодня не может быть в нем возделано, – писал Победоносцев о православном «стаде», – то будет возделано через десятки лет, но покуда мы должны оберегать его отволков»²⁶⁶.

Именно с этих позиций (а не во имя защиты прерогатив бюрократического аппарата, закрепления приниженного положения духовной иерархии) он отвергал принцип разделения церкви и государства, получавший все большее распространение на Западе и составлявший один из лозунгов либеральной оппозиции в России. Выступая против разделения церкви и государства, Победоносцев видел в нем одно из тех начал, которое, возможно, было верно с точки зрения абстрактной логики, но не выдерживало столкновения с реальностью. По мнению российского консерватора, народное сознание попросту не примет попыток отделения светской власти от духовной сферы. «До какого бы совершенства, – утверждал обер-прокурор, – ни достигло в уме логическое построение понятий, на разделении основанных, между государством и церковью, им не удовлетворится простое сознание в массе верующего народа».

Неудачными окажутся и попытки, ради обеспечения равенства всех исповеданий, «очистить» государственную власть от религиозного измерения, придать ей сугубо светский характер. «Государство, – писал Победоносцев, – не может быть представителем одних материальных интересов общества; в таком случае оно само себя лишило бы духовной силы и отрешилось бы от духовного единения с народом»²⁶⁷.

Сколько-нибудь прочно утвердить секулярную систему управления государство сможет, лишь распространяя в народе религиозный индифферентизм, однако такая политика, подчеркивал Победоносцев, подорвет глубинные основы политической стабильности. Российский консерватор внимательно следил за противоборством церкви и государства в Европе XIX в. (был знаком с «Культуркампф» О. фон Бисмарка, секуляризационными мерами правительства Французской республики), решительно осуждая антицерковные меры властей. По мнению Победоносцева, государственная власть не могла быть религиозно нейтральной – отказ от принципов вероисповедного государства неизбежно перерастал в гонения на церковь. «Не свободы ищет государство и не о совести хлопочет, – писал российский консерватор о борьбе германского правительства против «клерикальных притязаний» католицизма, – оно добивается, в свою очередь, преобладания и хочет связать, с другой стороны, совесть верующей массы».

В противостоянии светской власти, утверждал Победоносцев, католическая церковь отстаивает не политические привилегии, а неприкосновенность своего догматического верования, «и кажется, имеет право ограждать его от посторонних влияний». «Римско-католическая церковь, – провозглашал он, – готовится стать «на кровях», в положение церкви гонимой».

В «Московском сборнике» Победоносцев уделил немало места рассуждениям о том, что государственная власть при всем своем могуществе не должна затрагивать вопросы, касающиеся верований народа, вмешиваться в сферу давно устоявшихся, укорененных в народном сознании духовных традиций²⁶⁸. Одним из наиболее чуждых традиционному народному сознанию начал, внедрение которого в общественную жизнь грозило самыми негативными последствиями, был в глазах российского консерватора принцип свободы совести.

Теоретически признавая справедливость начал религиозной свободы, Победоносцев считал их неприменимыми на практике. «Сколько бы мы ни говорили, – писал он Е.Ф. Тютчевой в 1881 г., – о свободе и непринуждении в делах веры, слово это, в существе истинное, будет рассыпаться в соприкосновении в действительностью».

По мнению российского консерватора, лишь избранные натуры были способны отделить религиозное ядро вероучения (собственно «совесть») от его внешних оболочек. В сознании же масс религиозное, политическое и национальное начала смешивались воедино.

«Вера, – писал Победоносцев, – в духовном значении соединяется с догматами, но массу объединяет обряд, дальше коего она не сознает и не видит… и одних с другими объединяет стадное чувство и внешний вид знамени, под которое все становятся».

С этой точки зрения вводить свободу совести (особенно в условиях России) означало нанести удар и по церкви, и по государству, и по народу²⁶⁹. Сама по себе терпимость к чужому верованию, подчеркивал Победоносцев, еще не стала неотъемлемым свойством общественной жизни: «до этой добродетели не доросло и едва ли дорастет когда-нибудь человеческое общество». В подобной ситуации провозглашение свободы совести должно было открыть двери неограниченной «войне всех против всех».

«Почти все вероучения, толки и секты, – писал консерватор, – одержимы, по существу своему, страстным влечением к пропаганде и к нетерпимости всякого иного верования».

Опыт показывает, утверждал Победоносцев, что все гонимые конфессии, боровшиеся за свободу собственного верования, достигнув власти, отказывались применять терпимость к другим, и из гонимых превращались в злейших гонителей²⁷⁰.

Судебное регулирование отношений между конфессиями, в частности пресечение нарушений свободы совести со стороны одной из них, представлялось Победоносцеву делом совершенно бессмысленным. «Правосудие, – утверждал он, – совершается медленно, и действие его простирается на совершившееся уже преступление и на лицо, обличенное в преступлении, а когда духом насилия и злобы объята совокупность фанатически преданной исключительному верованию и психически объединенной массы, правосудие в отношении к ней бессильно и бездейственно».

Кроме того, «при равенстве гражданских прав всех и каждого фанатик сектант может достигнуть властного положения и властного влияния на множество людей, состоящих от него в зависимости, и совершать над ними несправедливое давление в целях религиозного фанатизма. И тут право суда бессильно для устранения пристрастий»²⁷¹. Таким образом, внедрение в жизнь общества принципов свободы совести, при всей их внешней привлекательности, на практике должно было оказаться разрушительным. Реализация же подобных принципов должна была привести в России к особо негативным последствиям.

Отчасти признавая обоснованность отделения новых религиозных течений от господствующих церквей на Западе, Победоносцев решительно отказывался признавать наличие почвы для подобных явлений у себя на родине, где церковь, по его мнению, носила подлинно народный характер. В связи с этим его отношение к религиозному инакомыслию в России было чрезвычайно жестким.

«Никем не призванные учителя разных толков, – с возмущением писал он в конце XIX в. (имея в виду прежде всего сектантов и последователей Льва Толстого), – проповедуют с ревностью, доходящей до фанатизма и до глумления над всяким возражением, туманное, не приведенное в систему, но повелительное применение к жизни начал, произвольно извлеченных и произвольно истолкованных из Евангелия», «всякий, сосредоточась на своем «я», всегда себялюбивом, самочинном, исключительном, отрешаясь в духе от мира своих собратий, приходит к отрицанию»²⁷².

Причины широкого распространения подобных течений, по мнению Победоносцева, были далеки от сферы собственно духовных запросов и исканий. «Этому бесконечному смешению мечтательных и самочинных верований, – утверждал обер-прокурор, – невозможно полагать одну общую основу в убеждении: их порождает нервная сила воображения, их размножает подражательная восприимчивость того же нервного чувства».

Так «образуется психическое возбуждение, заражающее целую массу силой какого-то гипноза… и развивается фанатизм непреклонный, нередко злобный и яростный». Сами же создатели новых верований, утверждал Победоносцев, движимы исключительно негативными мотивами – самолюбием, властолюбием, эгоизмом. «Гордость, – писал российский консерватор, – ослепляя их, не допускает их сознать, какой соблазн вносят они в область веры, разрушая простоту ее и цельность в душах простых, которые церковь не успела еще воспитать и привести в сознание веры»²⁷³.

По мнению Победоносцева, каковы бы ни были недостатки господствующей церкви, их следовало терпеливо сносить, надеясь на постепенные улучшения, поскольку за этой церковью – давняя историческая традиция, устоявшееся учение и организация, приверженность массы верующих.

«Простая душа, – писал обер-прокурор, – была душа смиренная: сектантство возводит ее на высоту гордости своей, особливой верой», прививает ей «бессмысленную гордость с уверенностью в своей правоте – перед кем? Перед целым народом, составляющим церковь и живущим в смиренном сознании своей греховности перед Богом и в смиренной надежде на прощение грехов»²⁷⁴.

То самое народное «обрядоверие», служившее объектом критики столь многих современников на Западе и в России, являлось в глазах Победоносцева недостатком вполне терпимым, доступным исправлению посредством медленной, кропотливой работы. «В этой оболочке, нередко грубой, народного верования, – утверждал обер-прокурор, – таится самое зерно веры»²⁷⁵.

Требовалось не пытаться «разбить» оболочку народных верований ударами каких-либо резких мер и рационалистической критики, а постоянно работать с ними, улучшая и очищая их. Именно для решения подобной задачи и требовалось единение церкви и государства, отвечавшее, как полагал Победоносцев, объективным свойствам человеческой натуры.

В целом картина церковного устройства и церковной жизни, представавшая умственному взору российского консерватора, основывалась на принципах нераздельности религиозного и государственного начал, опоры на «простой народ» и носила весьма патриархальный характер. Тесная связь между церковью и государством, отстаивавшаяся Победоносцевым, отражала не столько его предполагаемую приверженность принципам абсолютизма, «полицейского государства», сколько стремление сохранить цельность традиционного уклада жизни русского народа в духовной сфере, являвшуюся важнейшим залогом общественной стабильности. На патриархальных началах, восходящих к вековым традициям, должна была основываться и социальная структура, система отношений между различными слоями общества. Хотя вопросам организации социальных отношений Победоносцев в целом уделял меньше внимания, чем проблемам государственного устройства и общественной роли церкви, их анализ также имеет важное значение для характеристики его воззрений.

Взгляды на систему социальных отношений – как и обоснование системы власти и управления – не были представлены в законченном виде в каком-либо из сочинений Победоносцева, однако по отдельным высказываниям в письмах, публицистике, научных работах можно составить картину его представлений об этой сфере. В области социально-экономических отношений российский консерватор также скептически относился к возможностям опоры на принципы индивидуализма и свободного саморазвития. Он, как отмечалось выше, настороженно воспринимал внедрение в жизнь России капиталистических начал, отношений свободной конкуренции, наемного труда и др. Ускоренная урбанизация – символ интенсивного капиталистического развития – рассматривалась Победоносцевым как явление преимущественно негативное, несущее разрушительные последствия для традиционного миропорядка. Город виделся ему враждебной средой, где «истощаются и разлагаются силы души народной», «растет то в праздной безработице, то в египетской работе изнывающая толпа людей, стремящихся неведомо куда, недовольных, раздраженных, бездомных»²⁷⁶.

В аграрной сфере, которая, по Победоносцеву, еще долго должна была оставаться основой экономики России, он выступал против свободной мобилизации земельных владений, превращения земли в товар. Основой общественной стабильности, в его представлении, служил «тип не широкого, но среднего владения, достаточного для удовлетворения нужд семье, так, чтобы члены ее не вынуждены были добывать себе пропитание отхожей работой». Государственную помощь следовало направить на поддержку «всех, сидящих на земле и орудующих землей не в виде промысла, а с целями сельского хозяйства», т.е. помещиков и крестьян (но не буржуа)²⁷⁷. Частыми в выступлениях Победоносцева были выпады против «кулаков, жидов и всяких ростовщиков», «несчастной жертвой» которых стали крестьяне²⁷⁸. Учитывая явно антибуржуазный настрой подобных высказываний Победоносцева, его настороженное отношение к процессам социального расслоения, некоторые авторы считали возможным говорить о перекличке идей российского консерватора с исканиями социалистической мысли²⁷⁹. Насколько подобные настроения действительно были характерны для Победоносцева?

Представляется, что сходство взглядов российского консерватора с идеями социализма если и существовало, то носило сугубо внешний характер. Субъективно социализм был для него неприемлем как явление антиправительственное, подрывающее основы существующего порядка. Критикуя пороки капиталистического развития в странах Запада, он в то же время осуждал и «раздражительные и неумеренные протесты против всякой личной собственности», возникшую на их основе «еще более тираническую и одностороннюю теорию коммунизма». «Нет сомнения, – утверждал консерватор, – что начало личной собственности останется навсегда самым могучим двигателем гражданственности»²⁸⁰.

Община, неотчуждаемость крестьянских наделов были в глазах Победоносцева не залогом развития какого-то принципиально нового типа общественных отношений, а основой сохранения старых, традиционных начал – прежде всего «хозяйственной целостности семьи, которая всюду составляла и будет составлять главную опору порядка и благосостояния в государстве»²⁸¹. Поддержание патриархальных начал во внутрисемейных отношениях, забота о прочности и целостности традиционной семьи играли, как будет показано ниже, очень большую роль в представлениях Победоносцева о путях сохранения общественной стабильности²⁸². Не меньшее значение для поддержания порядка имело, с его точки зрения, сохранение сословной структуры, уходящее корнями в прошлое разделение общества на прочные, устоявшиеся социальные группы.

Вопрос об отношении Победоносцева к отдельным сословиям и к самому принципу сословного деления общества был еще одним камнем преткновения для историков при оценке взглядов обер-прокурора. Сохранилось достаточно много высказываний, свидетельствующих о высокой оценке Победоносцевым сословного принципа, его негативном отношении к процессам, это начало разрушавшим, и к явлениям, возникавшим на основе данных процессов. Так, в письме к Александру III от 18 декабря 1882 г. он противопоставлял взгляды, бытующие «в жидких кругах интеллигенции, в среде журналистов и либеральных чиновников», воззрениям традиционного купечества. Последнее выступало в качестве среды «самой русской, самой консервативной, самой преданной государю во имя русских и национальных интересов²⁸³.

В 1873 г. Победоносцев, тогда еще далекий от вершин власти, выступил в Государственном совете против введения всесословной воинской повинности. Данная мера, заявлял российский консерватор, была неприемлема, поскольку исходила из «отвлеченного и фальшивого» принципа уравнения сословий, совершенно неприемлемого в России²⁸⁴. Подобные высказывания дали основания ряду авторов (прежде всего С.Л. Эвенчик) называть Победоносцева сторонником феодальных порядков и даже выразителем интересов крепостнического дворянства (поскольку именно оно венчало сословную иерархию царской России). Такая оценка представляется не совсем точной.

Прежде всего необходимо отметить, что, отстаивая неприкосновенность сословной структуры как важнейшую основу традиционного порядка, Победоносцев в то же время решительно отвергал право какого-либо сословия (в том числе и дворянства) на особое положение перед лицом самодержавия. «Вот неудобство, – писал он Александру III в 1884 г., – оттенять то или другое сословие в смысле какого-то преимущественного права на преданность престолу и отечеству».

Различия между сословиями в глазах обер-прокурора были не столько иерархическими, сколько функциональными.

«Дворянство, – утверждал Победоносцев, – по историческому своему положению, более чем всякое иное сословие привыкло, с одной стороны, служить, а с другой стороны – начальствовать. Но из этого, – подчеркивал российский консерватор, – никак не следует, что дворянство, сравнительно с другими сословиями, отличается особливым свойством преданности царю и отечеству. Примеров противоположных немало в каждом сословии, и мы видим, сколько было изменниковдворян в смутную пору в России»²⁸⁵.

Дворянство имело ценность в глазах Победоносцева лишь в том случае, если сохраняло патриархальный облик и выполняло функции, представлявшиеся традиционными (осуществление опеки над крестьянами, защита их от натиска «кулаков и ростовщиков», «простая работа» на местах). «В настоящем нашем положении, – писал обер-прокурор Александру III, ― в высшей степени важно, чтобы дворяне-землевладельцы стремились как можно более жить в своих имениях внутри России, а не скоплялись в столицах».

В письме к Е.Ф. Тютчевой Победоносцев сокрушался по поводу того, что помещики «все толпятся в чиновничестве либо празднуют за границей», вместо того чтобы на местах заниматься «попечительством о нуждах простых и темных людей»²⁸⁶. Обращаясь к друзьям и единомышленникам, российский консерватор никогда не забывал отмечать отрадные, с его точки зрения, примеры, когда на местах проявлялась «благородная забота о людях живущего в деревне помещика»²⁸⁷.

Если помещики были важны для Победоносцева как организаторы попечительской деятельности на местах, то традиционное купечество играло роль консервативного противовеса «беспочвенным» слоям либерального чиновничества и интеллигенции. Однако и этой среде грозила опасность утратить свою положительную социальную роль, прежде всего – поддавшись власти денег. В письме к Рачинскому от 18 сентября 1891 г. российский консерватор порицал московское «молодое купечество, прогнившее похотями бешеного богатства», т. е. новое поколение купцов, получивших европейское образование, почувствовавших вкус к общественной деятельности, поддержке различных культурных инициатив и др.²⁸⁸ В данном случае речь шла о людях, «выпадавших» из своей исторически определенной сословной ниши, терявших традиционный социальный облик. Каждое явление такого рода вызывало крайне раздраженную реакцию Победоносцева. Подобная реакция относилась не только к принципам сословного деления общества, но и к сфере семейных отношений, в частности к вопросу о роли женщины в обществе.

Эмансипацию женщин, расширение сферы их общественной деятельности российский консерватор считал важнейшей угрозой устоям традиционной семьи и социальной стабильности в целом. В одном из своих программных выступлений – речи перед воспитанницами Ярославского училища для девиц духовного звания 9 июня 1880 г. – он критиковал «льстивых проповедников о женской свободе и вольности». Предлагаемые этими проповедниками рецепты, настаивал обер-прокурор, противоречат самой природе женщины, ее естественному социальному предназначению.

«Не место женщине ни на кафедре, ни в народном собрании, ни в церковном учительстве, – утверждал Победоносцев. – Место ее в доме, вся красота ее и сила во внутренней храмине и в жизни, без слов служащей для всех живым примером»²⁸⁹.

Попытки отойти от этой, с точки зрения Победоносцева, естественной для женщины роли вели к разрушительным последствиям. В силу этого он, в частности, последовательно выступал против высшего женского образования. Так, обосновывая в 1891 г. свой протест против возобновления женских курсов при Медико-хирургической академии, он писал Александру III: «В массе слушательниц происходило самое безобразное развращение понятий, и трудно исчислить, сколько их развратилось и погибло»²⁹⁰. Победоносцев в принципе не отрицал, что женщина может сыграть заметную социальную роль, но ее поприще все же должно было ограничиваться традиционными сферами (помимо семьи – начальное образование, благотворительность, участие в разного рода филантропических обществах).

Касаясь сферы семейных отношений, Победоносцев резко выступал против таких явлений, как гражданский брак и развод по взаимному согласию супругов. Семья, полагал российский консерватор, должна носить как можно более патриархальный характер. Внутрисемейные отношения следовало оберегать от юридической регламентации, ибо любой элемент такой регламентации подталкивал каждого из домочадцев к ревнивому ограждению своих прав, чем подрывал целостность семьи. Взаимоотношения членов семьи, подчеркивал Победоносцев, в сущности, являются «естественными, нравственными, но не юридическими отношениями». «В них содержатся и права, и обязанности, но и те, и другие – не в юридическом, а в нравственном сознании, не в расчете числом и мерой».

В России подобный облик семейных отношений поддерживался и национальной традицией, поскольку славянская семья характеризовалась «совершенным отсутствием строгого юридического начала».

«Главе семьи, – подчеркивал консерватор, – принадлежит власть как старшему члену органического целого, и эта власть главы есть живое свойство бытия органического, а не суровое право и не обязанность, юридически определенная»²⁹¹.

Развод по взаимному согласию супругов отвергался Победоносцевым на том основании, что пострадало бы «нравственное достоинство брака» и возникла бы опасность «для семейственного и даже для общественного спокойствия»²⁹². Воля человека здесь, как и во многих других случаях, представлялась недостаточным основанием для изменения сложившейся системы отношений. Наконец, введение гражданского брака в России казалось обер-прокурору недопустимым, поскольку затрагивало область канонического права, целиком находящегося в ведении церкви. «Возможно ли у нас, – писал он, – перенесть в гражданский закон условия совершения и расторжения брака, по одному произволу законодателя, не справляясь с уставами церкви и не повторяя того, что постановлено в соборных определениях?»

Введение гражданского брака в России виделось не только вредным, но и абсолютно бессмысленным, поскольку здесь никогда не существовало противоречий между церковью и государством, ставших основой для изменения брачного законодательства на Западе.

«Где масса народная, – писал консерватор, – принадлежит к единому вероисповеданию, глубоко слившемуся с национальностью, где народ и не слыхивал о политической борьбе между церковью и государством, где нет никакой причины желать и никакого поводу возбуждать разделение того и другого, там нельзя и придумать ничего лучшего… как существующая церковная форма».

Победоносцев полагал, что церковный брак в наибольшей степени отвечает сложившимся воззрениям и потребностям русского народа, в то время как введение брака гражданского необоснованно усложнит процедуру создания семейного союза, поставит «между просителем и главным совершителем обряда – бумагу и канцелярию, в которой каждый из мелких чиновников захочет питаться от дела»²⁹³. Подобные взгляды не только стали важнейшей составной частью общественно-политических воззрений Победоносцева, они во многом определили и его практическую деятельность на посту обер-прокурора, в рамках которой немало внимания уделялось воздействию на сферу повседневности и частной жизни.

Давая общую оценку системе общественно-политических взглядов Победоносцева, необходимо отметить, что она была своеобразным, весьма противоречивым явлением, ярко отразившим многие важные особенности развития России и мира во второй половине XIX в. Внимательно наблюдая за коллизиями пореформенной России, жизнью современных ему зарубежных государств, российский консерватор скрупулезно выявлял и жестко (зачастую обоснованно) критиковал негативные аспекты преобразований, проводившихся в эти годы во многих странах мира. Трудности, связанные со становлением парламентских институтов и внедрением в жизнь общества политических свобод; противоречия, сопровождавшие разделение церкви и государства, процесс секуляризации общественного сознания, трансформация патриархальной семьи – эти и многие другие вопросы, волновавшие современников, находили отклик на страницах публицистики Победоносцева, сыгравшей заметную роль в общественно-политической жизни пореформенной России.

Стремясь сделать свою критику явлений современной жизни максимально убедительной, Победоносцев широко ссылался на опыт западных стран и сочинения европейских консерваторов, что, безусловно, привлекало к нему интерес, делало его достаточно необычной фигурой в консервативном лагере. Многие аспекты воззрений Победоносцева – выступления против засилья чиновничества, призывы к созданию системы «небюрократического самодержавия», к опоре на «скромных тружеников провинции», стремление искать правду в среде «простого народа» – находили отклик в распространенных общественных настроениях второй половины XIX в. Интерес современников мог вызывать и предложенный обер-прокурором путь решения общественных проблем через воздействие на умы и души людей, минуя сферу учреждений. Вместе с тем этот и многие другие аспекты воззрений Победоносцева несли на себе явный отпечаток утопизма.

Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что тотальное отрицание Победоносцевым институтов политической демократии, отказ видеть в них какие-либо положительные стороны базировались на чрезмерно широких обобщениях, упрощали реальную картину общественно-политического развития мира во второй половине XIX в. Сформулированные на основе подобных подходов рекомендации, как будет показано ниже, окажутся в конечном счете неэффективными, обусловят неудачу многих начинаний российского консерватора. Не принесут ожидаемого результата и попытки Победоносцева организовать работу административного аппарата на небюрократической основе, обойтись без преобразования социально-политических институтов, сохранить «простоту» основной массы народа и рядового клира. Вместе с тем, для того чтобы негативные аспекты воззрений Победоносцева выявились со всей определенностью, эти воззрения должны были пройти проверку практикой, что произойдет позднее, в 1880‒1890-е гг. Пока же, в первые десятилетия после отмены крепостного права, критика реформ, демократии и либерализма, развернутая будущим обер-прокурором на страницах его сочинений, призывы к опоре на духовные начала, на традиционные устои общественного порядка привлекали к нему внимание общества, способствовали укреплению его позиций в верхах.

Важнейшую роль в политической судьбе К.П. Победоносцева сыграл, безусловно, наследник престола Александр Александрович. Ученые не раз обращались к истории их взаимоотношений, стремясь, по словам Ю.В. Готье, проследить «процесс, при помощи которого скромный чиновник московского Сената, профессор Московского университета… далекий и чуждый придворным кругам, постепенно превратился… в долголетнего влиятельного и безответственного руководителя внутренней политики русской империи»²⁹⁴. Вопросам взаимоотношений будущего обер-прокурора с наследником помимо статьи Ю.В. Готье были посвящены разделы в монографии Р. Бирнса, диссертациях А.Л. Соловьева и Ю.Г. Степанова. Фактическая сторона истории наставничества Победоносцева в царской семье изучена достаточно полно. Вместе с тем ряд важных аспектов данной темы нуждается в дополнительном осмыслении. Необходимо поместить деятельность Победоносцева в более широкий общественно-культурный контекст эпохи, сопоставить ее с основными тенденциями идейной жизни России второй половины XIX в., а также более подробно рассмотреть, какие именно приемы идеологического воздействия использовал консервативный сановник при общении с цесаревичем, каким вопросам он уделял наибольшее внимание, на какой основе формировалась идейно-духовная близость между наследником престола и его наставником.

Следует отметить, что этот дуэт, которому суждено будет сыграть столь значительную роль в жизни России, складывался, как ни парадоксально, в обстановке трений и определенной напряженности. Связывая с покойным цесаревичем Николаем далеко идущие надежды политического характера, будущий обер-прокурор на первых порах довольно прохладно относился к новому ученику.

«Я радуюсь, – писал Победоносцев А.Ф. Тютчевой о преемнике покойного цесаревича, – но – признаюсь – до сих пор все радуюсь как-то машинально. Для меня все он еще, все покойник представляется наследником, и другого я все еще не понимаю, не могу себе представить».

Мешали сближению и способности нового цесаревича, которыми тот существенно отличался от старшего брата. «Бедность сведений, или, лучше сказать, бедность идей удивительная», – записал Победоносцев в дневнике после одного из уроков с Александром Александровичем в 1866 г.²⁹⁵

Однако, личные трения с наследником не мешали Победоносцеву помнить о своей сверхзадаче – стремлении укрепить позиции в верхах, опираясь на неформальные механизмы влияния, среди которых наставничество в царской семье играло большую роль. Воспитательно-идеологическое влияние на наследника престола продолжало рассматриваться как важнейшая задача и в консервативных придворно-правительственных кругах, в свое время способствовавших назначению Победоносцева преподавателем к цесаревичу Николаю. Механизм воздействия, опробованный в начале 1860-х гг., вскоре заработал снова. Уже в декабре 1866 г. будущий обер-прокурор в дополнение к преподаванию у наследника был назначен наставником к его жене, цесаревне Марии Федоровне²⁹⁶. Российский консерватор получил распоряжение заниматься с цесаревной различными предметами, в том числе и русской историей, хотя последняя не являлась его специальностью. «Но тут, видимо, не в специальности дело», – многозначительно писал наставник августейшей четы Е.Ф. Тютчевой. Одновременно императрица поручила Победоносцеву «готовить ее (цесаревну. – А.П.) к Москве, чтобы она полюбила Москву», могла понять «всю силу выражающегося здесь национального чувства и смысл русской истории». Мысль эта «такова, что должна всем Москвичам понравиться», писал Победоносцев Тютчевой, очевидно, имея в виду консервативные московские кружки и салоны²⁹⁷. На почве подобных воззрений и происходило сближение будущего обер-прокурора с наследником Александром, постепенно обретавшее ярко выраженную политико-идеологическую окраску.

Разумеется, формирование взглядов наследника не было лишь результатом целенаправленных усилий консервативных и близких к славянофильству кругов – оно отразило глубинные сдвиги в культурном развитии страны, о которых сам Победоносцев впоследствии говорил в речи памяти Александра III (1895). По словам обер-прокурора, «именно ко времени воспитания и первой юности» Александра Александровича относился заметный рост национального самосознания, когда «в литературе и в обществе проснулся живой интерес к памятникам народного творчества в песнях, в былинах, в музыке, в архитектуре». Под влиянием подобных настроений, как уже отмечалось, формировались взгляды предшественника Александра – Николая: его окружали люди, способные «привлечь Его внимание к явлениям русской жизни, к сокровищам духа народного и в истории народа и в его литературе» (прежде всего Ф.И. Буслаев и С.М. Соловьев).

Воззрения самого Александра складывались под влиянием романов Загоскина и Лажечникова, знакомства с памятниками старины во время поездок по России, бесед с «умными русскими людьми» и их рассказов о «русской старине»²⁹⁸. Следует отметить, что рост национального самосознания, действительно ставший яркой приметой пореформенной эпохи, вовсе не означал единства в понимании «русских начал», а обращение к отечественной истории могло стимулировать появление самых разных идейных концепций. Сознавал это и Победоносцев, весьма неодинаково относившийся к различным течениям, ориентировавшимся на идеалы консерватизма и национальной самобытности. Какое же место занимал будущий обер-прокурор среди консервативных течений пореформенной эпохи?

Еще в начале 1860-х гг. у Победоносцева сложились довольно близкие отношения с видным сторонником консервативного либерализма, представителем правого крыла западничества Б.Н. Чичериным. Победоносцев и Чичерин были коллегами по Московскому университету, состояли преподавателями наследника Николая. Будущего обер-прокурора могла привлекать в Чичерине его неприязнь к демократии, широкому участию народных масс в политической жизни, культ сильной власти и апология государственного единства России. Во многом Победоносцев и Чичерин были единомышленниками и относительно принципов воспитания наследника Николая. «У вас тоже русское сердце, любезнейший Борис Николаевич, и вы, конечно, навстречу мне радуетесь», – писал Победоносцев своему коллеге после помолвки наследника, которая, как предполагалось, даст ему больше самостоятельности в придворной среде²⁹⁹.

Общение двух профессоров продолжалось и в 1870-е гг., в частности Победоносцев положительно (хотя и с оговорками) оценил книгу Чичерина «Наука и религия». Вместе с тем единодушие двух общественных деятелей не могло быть сколько-нибудь прочным и глубоким. Вся логика мышления Чичерина, ориентировавшегося на неуклонное включение России в контекст общеевропейской культуры, опиравшегося на представления о наличии общемировых исторических закономерностей, была глубоко чужда Победоносцеву. Западничество Чичерина казалось ему чересчур прямолинейным.

«Он честный человек, – писал Победоносцев Рачинскому, – но голова у него просечена прямыми линиями… В нем не бьется живая жилка духовной жизни народной»³⁰⁰.

Между двумя общественными деятелями неизбежно должно было наступить охлаждение. «Он мне приятен, – писал Победоносцев о Чичерине Е.Ф. Тютчевой в начале 1879 г., – но я не могу говорить с ним свободно: плыву рядом в мелких местах, но обхожу глубокие, потому что на глубине мы расходимся: у него один центр, у меня другой»³⁰¹.

Решительный разрыв произошел в начале 1880-х гг., когда обер-прокурор отказался поддержать выдвинутый Чичериным проект законосовещательного представительства, призванного опираться на консервативные слои общества (записка «Задачи нового царствования»). Резко осудивший весь правительственный режим Александра III, Чичерин прекратил с Победоносцевым и личные отношения. Примирение наступило лишь незадолго до смерти Чичерина в 1904 г. Гораздо более тесными, чем с Чичериным, были контакты Победоносцева со славянофилами. Выше отмечалось, что с представителями этого течения, при всех противоречиях, у российского консерватора было немало точек соприкосновения. Сам обер-прокурор стремился вписать себя в рамки славянофильства – его главное произведение «Московский сборник» было названо так по примеру славянофильских изданий, выходивших во второй половине 1840-х‒начале 1850-х гг. Близость взглядов Победоносцева к воззрениям братьев Аксаковых и их единомышленников признавал целый ряд историков. И все же безоговорочно причислить консервативного сановника к кружку «московских славян» решались немногие: идеи Победоносцева трактовались как славянофильство «по узким и оскопленным рецептам» (Ю.В. Готье), как «бюрократическое славянофильство» (Р.А. Гальцева, И.Б. Роднянская)³⁰².

Зачастую отмечалось, что Победоносцев использовал идеи славянофилов прагматически, стремясь придать собственным воззрениям более «респектабельный» характер. Между тем известно, что российского консерватора с представителями «московских славян» соединяла глубокая эмоциональная связь, тесные человеческие взаимоотношения. Так, он в течение всей жизни поддерживал дружеские контакты с И.С. Аксаковым – своим однокашником по Училищу правоведения. Жена Аксакова Анна Федоровна и особенно ее сестра Екатерина Федоровна Тютчева многие годы состояли в переписке с Победоносцевым. После смерти Аксакова (1886) обер-прокурор посвятил его памяти глубоко прочувствованный очерк, а в речи памяти Александра III подчеркнул значение, которое московский кружок Аксаковых–Тютчевых имел для формирования мировоззрения будущего императора. Каково же было отношение Победоносцева к славянофилам, что их сближало и разделяло?

Прежде всего надо отметить, что представители «московских славян» были для российского консерватора носителями ряда излюбленных качеств – чистоты, простоты, безыскусности, близости к народу.

«Они, – подчеркивал Победоносцев, – были люди цельные, не раздвоенные… все стояли вне официального мира и официальных почестей… оберегали тщательно скромную обстановку своего быта и простоту своих потребностей». Обер-прокурор старался показать, что заключенная во взглядах Аксакова и его единомышленников истина была не предметом рационального конструирования, а лишь адекватным отражением «народного духа», открытого всем, «простым душой». Славянофилы, настаивал Победоносцев, это не «партия» и не «школа», а просто «честные и чистые русские люди, родные сыны земли своей, богатые русским умом, чуткие чутьем русского сердца, любящего народ свой и землю и алчущего и жаждущего правды и прямого дела для земли своей»³⁰³.

В общественно-политической деятельности славянофилов 1860– 1870-х гг. Победоносцева особенно привлекали их выступления против антинациональной, как он полагал, политики официального правительства, т. е. попыток компромисса с местными элитами на окраинах империи, недостаточно жесткого отстаивания «русских начал». В этом отношении будущий обер-прокурор чрезвычайно ценил Ю.Ф. Самарина, с которым лично встречался несколько раз.

«Ум, каких мало, – писал Победоносцев Е.Ф. Тютчевой после смерти Самарина в 1876 г., – душа возвышенная, крепкая воля – и боец, какой сильный боец с русской душой – за Россию. Он мог дать отпор и направо и налево – и русской беззаботности и бессознательности – и немецкому сознательному презрению… Он держался сам собой и держал многих, которые останутся теперь без опоры и без оглядки на человека, в которого верили и которого боялись»³⁰⁴.

Безусловно, не только эта, «боевая» сторона славянофильства привлекала Победоносцева. Он высоко ценил и призывы к национально-самобытному развитию, и выступления против «канцелярского высокомерного отношения официального мира» к историческому укладу народной жизни. Огромное значение имело для Победоносцева и то внимание, которое славянофилы уделяли церкви и ее роли в историческом развитии русского народа. И все же, несмотря на искренние симпатии к славянофильству, с данным течением у него существовали глубокие расхождения.

Выступая против бюрократической регламентации народной жизни, ее «искажения» заимствованиями с Запада, славянофилы надеялись оживить некие национально-самобытные формы общественной инициативы, рассчитывали на самостоятельное участие консервативных кругов в политической жизни. Победоносцеву подобные представления были совершенно чужды. Общество было для него началом несамостоятельным, нуждавшимся в опеке.

«Все говорят: мы будем защищать его! – писал обер-прокурор Е.Ф. Тютчевой в 1881 г. о славянофильских предложениях оградить молодого царя от новых покушений в национально-самобытной Москве. – Но увы! Это патриархальное мы ничего не значит (выделено Победоносцевым. – А.П.)».

Относительно же «простого народа» российский консерватор твердо придерживался взгляда, что тот сохраняет свои добрые качества, лишь будучи отделен от активного участия в политике: «Тут запас сил – а не органы правительства»³⁰⁵.

Сознавая опасность бюрократического насилия над обществом, славянофилы, как известно, старались оградить его независимость рядом свобод, которые представлялись им «национально-самобытными» и «неполитическими» (свобода печати, свобода слова, свобода совести и др.). У Победоносцева подобный подход вызывал острое раздражение.

«Разве не противоречие, – восклицал он в письме к Е.Ф. Тютчевой, – исходить из русского чувства народного – и проповедовать либеральные начала, выразившиеся в формуле западного просвещения, например свободу печати»³⁰⁶.

Будучи чужд присущему славянофилам представлению о неизбежности постоянного развития общественных сил, порождающего необходимость диалога между властью и обществом, обер-прокурор отвергал и свободу печати как средство подобного диалога, считая нелепостью попытки обращения за советом к обществу, поскольку последнее выглядело в его глазах средой несамостоятельной, а то и порочной, вредоносной³⁰⁷.

Исходя из подобных соображений, российский консерватор отвергал и свободу совести, однако в основе всех конкретных его расхождений со славянофилами лежала общая причина – неверие в возможность сделать принцип свободного саморазвития (пусть и в консервативной, национально-самобытной форме) основой стабильного существования общества.

«Как скоро произнесено это слово: свобода печати, например, свобода совести – сейчас возникает нескончаемый ряд вопросов, по которым доныне продолжается борьба во всем мире – борьба потому, что по этим вопросам в умах и мнениях возможна безграничная контроверсия», – писал Победоносцев И.С. Аксакову в 1870 г.³⁰⁸

Внедрение принципа свободы в систему общественных отношений было чревато развитием противоречий, неоднозначности, потерей раз и навсегда установленной ясности и определенности, т.е. тем, чего российский консерватор страшился в первую очередь.

Настороженно относясь ко многим идеям славянофилов, Победоносцев сохранял дистанцию и по отношению к другому течению пореформенного консерватизма – сторонникам усиления роли дворянства в общественной жизни страны. Одним из наиболее ярких представителей этого течения был давний знакомый Победоносцева В.П. Мещерский. Будущий обер-прокурор во многом солидаризовался с критикой пореформенных учреждений, развернутой Мещерским, сам активно печатался в журнале «Гражданин», в течение некоторого времени даже служил связующим звеном между Мещерским и наследником Александром Александровичем. Вместе с тем идея верховенства дворянства в общественной жизни страны, проповедуемая Мещерским, вызывала, как указывалось выше, у будущего обер-прокурора откровенный скепсис³⁰⁹.

Настороженно относился он и к самой личности титулованного публициста, его экстравагантному поведению, зачастую выходившему за рамки приличия³¹⁰. В целом, оценивая отношения Победоносцева с пореформенным консерватизмом, можно сказать, что будущий обер-прокурор, не солидаризуясь до конца ни с одним его течением, частично примыкал к каждому из них, используя их идеи и аргументы для критики пореформенного развития России. Как же развивались в этом контексте отношения Победоносцева с наследником Александром Александровичем?

Следует еще раз подчеркнуть, что напряженность, характеризовавшая начальный этап этих отношений, продлилась недолго, и Победоносцев быстро понял, что позиция воспитателя при новом наследнике сулит ему значительные перспективы. Этому способствовали и рано выявившийся интерес Александра Александровича к идеям национальной самобытности, и его оппозиционное отношение к политике правительства Александра II.

«Душа у него поистине прямая и честная – к нему привязаться можно, – писал будущий обер-прокурор А.Ф. Тютчевой уже в марте 1867 г. – Сердце у него русское».

Видимо, Победоносцев изначально разделял мысль о том, что наставничество при семье наследника можно было расширить за пределы чисто педагогического мероприятия. Семья эта, по мнению российского консерватора, остро нуждалась в подобном наставничестве.

«Как дети в пустыне живут они, как овцы, бродящие без пастыря, – писал Победоносцев А.Ф. Тютчевой в 1868 г. – Жаль, что нет около них… такого человека, которому бы они верили и кто мог бы людей приводить к ним и помогать им в приеме и знакомстве с людьми»³¹¹.

В роли подобного человека будущий обер-прокурор, безусловно, видел себя. Опираясь на рано выявившийся интерес Александра Александровича к идеям национального своеобразия России, определенный критический настрой наследника по отношению к политике отца, Победоносцев исподволь влиял на складывание его личности. Он формировал его круг чтения, в который входили авторы, придерживавшиеся консервативных идей, писавшие о церковных вопросах или стремившиеся раскрыть национальную самобытность России – П.И. Мельников-Печерский, Н.С. Лесков, Я.П. Полонский. Во второй половине 1870 – начале 1880-х гг. в число этих авторов вошли Ф.М. Достоевский, К. Н. Леонтьев (статьи в «Варшавском дневнике»), М.Н. Катков³¹².

Одновременно будущий обер-прокурор привлекал внимание наследника престола к жизни церкви. Он передал ему икону, поднесенную братией Почаевской лавры, завязал переписку по поводу благотворительной деятельности Костромского Богоявленского монастыря и его игуменьи Марии (Давыдовой). В 1880 г. Победоносцев организовал встречу наследника с выдающимся миссионером, просветителем Японии епископом Николаем (Касаткиным)³¹³.

Обращение Победоносцева к церковным вопросам в рамках общения с наследником престола имело определенный оттенок оппозиционности, поскольку политика правительства Александра II характеризовалась, по мнению будущего обер-прокурора, недопустимым пренебрежением к социальной роли церкви. Это отчетливо проявилось уже в ноябре 1867 г., когда Победоносцев рекомендовал цесаревичу приехать в Москву на похороны митрополита Филарета (Дроздова).

«Весь народ, – писал российский консерватор, – считает погребение Филарета делом всенародным: он жаждет и ждет приезда в Москву государя… В такие исторические минуты, если… государь приехать не может – благо наследнику, который явится представителем своего государя и родителя».

Цесаревич с энтузиазмом принял предложение наставника, однако встретил весьма резкую отповедь со стороны отца, не любившего Филарета за его критическое отношение к церковным реформам³¹⁴. Многие элементы этих реформ вызывали возмущение и у Победоносцева, который в мае 1874 г. резко протестовал против принятого тогда решения о сокращении числа церковных приходов³¹⁵.

Внимание к церковным вопросам сочеталось у Победоносцева с интересом к судьбам зарубежных славян, исповедовавших православие или просто близких России по духу и культуре. В августе 1874 г. воспитатель цесаревича в длинном письме описал августейшему ученику свою поездку в Прагу, церемонию освящения здесь русской церкви, беседы с лидерами чешского национального движения Ф.А. Браунером и В. Палацким³¹⁶. В марте следующего года Победоносцев организовал (несмотря на возможный демарш со стороны правительства Австро-Венгрии) встречу наследника с А.И. Добрянским – лидером национального движения закарпатских славян-русинов («угро-руссов»)³¹⁷.

Разумеется, не меньший интерес российского консерватора вызывал вопрос о национальных отношениях в Российской империи и национальной политике самодержавия. В 1867‒1868 гг. он поддерживал газету И.С. Аксакова «Москва», критиковавшую излишне уступчивую, как казалось славянофилам, политику правительства в Западном крае, а также передал наследнику «Письма из Риги» Ю.Ф. Самарина, запрещенные в России за критику официальной позиции властей по отношению к немецкому дворянству в Прибалтике³¹⁸.

Наставления российского консерватора попадали на подготовленную почву. Наследник Александр, от природы во многом склонный к черно-белому восприятию действительности, не видевший картины государственного развития пореформенной России во всей ее противоречивости и полноте, был склонен замечать в деятельности правительства преимущественно негативные стороны. В частности, политику властей на окраинах империи он воспринимал как серию недопустимых уступок.

«Теперь такое время, что никто не может быть уверен, что завтра его не погонят с должности», – с раздражением писал он Победоносцеву в 1869 г. после удаления из Вильны видных сторонников жесткого обрусительного курса И.А. Шестакова и П.Н. Батюшкова³¹⁹. Безусловно, подобные настроения находили самый живой отклик у будущего обер-прокурора. К этому надо добавить, что в окружении Александра Александровича долгое время не было крупных фигур, и преподаватель наследника буквально не имел здесь конкуренции.

«При относительной бедности обстановки цесаревича, – вспоминал С.Д. Шереметев, – Победоносцев своим присутствием оживлял, придавая беседе известное направление». Наследник знал, что его воспитатель «вообще не пользовался сочувствием многих, но в характере его был некий дух противоречия, и он, быть может, оттого еще более приблизил к себе человека, многим неугодного»³²⁰.

Расположение наследника позволило Победоносцеву сохранить с ним тесные отношения и после того, как официальное наставничество прекратилось (1869). По просьбе цесаревича бывший воспитатель помогал ему составлять официальные письма и рескрипты, давал рекомендации относительно людей, обращавшихся к нему с прошениями.

«Я решительно не знаю, к кому обратиться, а у Вас есть опытность в подобных делах и Вы можете дать мне совет», – писал Александр Александрович Победоносцеву в 1874 г. по поводу одного из таких случаев³²¹. Бывший воспитатель стал незаменим для наследника во многих щекотливых вопросах (например, при общении с Мещерским, чье экстравагантное поведение нередко ставило Александра Александровича в тупик), а также как эксперт при оценке различных записок и проектов, присылаемых наследнику.

Разумеется, сближение Победоносцева с наследником, а особенно присущий этому сближению оппозиционный оттенок не укрылись от внимания властей и не могли не вызвать у них подозрения. «Есть люди, – писал Победоносцев в мае 1867 г. брату Александру, – которым давно уже стало желательно оттеснить меня… от моего скромного назначения»³²².

Среди противников будущего обер-прокурора оказался всесильный в то время шеф жандармов П. А. Шувалов, ориентировавшийся (как и министр внутренних дел П.А. Валуев) в национальной политике на компромисс с элитами окраин. Напряженность особенно усилилась после того, как ведомство Шувалова перлюстрировало письмо наследника Победоносцеву с просьбой прислать работы Самарина, запрещенные в России.

«Не имею сомнения в том, – писал Победоносцев А.Ф. Тютчевой, – что Государь смотрит на меня подозрительно, с задней мыслью, и знаю верно, что Гр[аф] Шувалов очень меня не жалует… Я попал в число тех, кому положено мешать и загораживать всячески дорогу».

Хотя в феврале 1868 г. Победоносцеву «удалось пробраться в сенаторы», но он признавался, что случилось это скорее в силу удачного для него стечения обстоятельств: «немного позже меня не пропустили бы»³²³.

Близость к наследнику во многом негативно повлияла на официальную карьеру Победоносцева, и вплоть до последних лет царствования Александра II ему не приходилось рассчитывать на ответственный правительственный пост. Вместе с тем возможности служебного роста для будущего обер-прокурора все же не были целиком закрыты. Помимо состоявшегося в 1868 г. назначения в Сенат он стал в 1872 г. членом Государственного совета, входил в комиссии для рассмотрения всеподданнейших отчетов по Министерству народного просвещения (1876) и по Министерству юстиции (1878), в комиссию для рассмотрения дела о преобразовании судебной части (1877), в Совет по тюремным делам (1879)³²⁴. По словам С.Д. Шереметева, несмотря на близость к наследнику, Победоносцев «сумел удержать равновесие» и не выпасть из числа высокопоставленных сановников³²⁵. Очевидно, власти как бы играли с будущим обер-прокурором, рассчитывая «приручить» его и в то же время не подпуская к действительно серьезным политическим делами.

Сознавая, что в правительстве к нему относятся неприязненно и стараясь соблюдать осторожность, Победоносцев все же высказывался по важным вопросам, когда считал это необходимым. В 1873 г. он, как уже отмечалось, выступил в Государственном совете против введения всесословной воинской повинности, спустя год – против узаконения браков старообрядцев, в 1876 г. – против допущения евреев в присяжные в Западном крае. По словам либеральных сановников Д.А. Милютина и П.А. Валуева, Победоносцев выступал с «многоглагольствованием в смысле истерическом» и «семинарским витийством», «говорил средневековым языком»³²⁶. Одновременно будущий обер-прокурор продолжал поддерживать связи с представителями консервативных и славянофильских кругов. Еще в 1868 г. он участвовал в организованных Мещерским вечерах у наследника (вместе с В.А. Черкасским, М.Н. Катковым, И.С. Аксаковым и др.), а с 1871 г. – в литературных средах самого Мещерского³²⁷.

Возникновение сред было связано с началом издания Мещерским журнала «Гражданин», в котором Победоносцев принял активное участие. Благодаря средам и «Гражданину» российский консерватор познакомился с Ф.М. Достоевским.

Сотрудничество Победоносцева с Достоевским стало интереснейшей страницей истории русской культуры и духовной жизни, привлекавшей внимание целого ряда авторов³²⁸. Многие историки и философы, обращавшиеся к данной теме, считали это сотрудничество явлением парадоксальным, подчеркивая существенные различия во взглядах сановника и писателя. Подобные различия, как представляется, действительно имели место. Победоносцева, очевидно, тревожило присущее Достоевскому стремление идти все дальше и дальше в выявлении глубинных противоречий человеческой натуры, ее неизбывной амбивалентности. Призыв к свободе духа и вера в добрые качества человека должны были показаться ему, как и К.Н. Леонтьеву, проявлением религиозной сентиментальности. Вместе с тем акцент на роли церкви и самодержавия в истории России, призыв искать «правду» в среде «простого народа», критика либерализма, социализма и западноевропейской культуры не могли не импонировать наставнику будущего царя. Чрезвычайно чутко относившийся ко всему, что касалось сферы духовной жизни, идеологии и культуры, Победоносцев прекрасно сознавал значение литературной и публицистической деятельности Достоевского.

«Он имел в себе огонь, – напишет обер-прокурор М.Н. Каткову после смерти писателя, – от коего многие загорались теплотой и светом… Влияние его на молодых людей было великое и благодатное».

Он любил молодежь «не праздно, как журнальные ее печальники, а болезненно (выделено Победоносцевым. – А.П.) и жаждал извлечь ее горькой, но живой истиной из тех дебрей, куда загоняют ее лживые пророки»³²⁹.

Подобное отношение Победоносцева к Достоевскому создало основу для их сотрудничества. В 1873‒1874 гг. будущий обер-прокурор помогал писателю в редактировании «Гражданина», давал консультации по политическим вопросам, сообщал о веяниях в верхах, сам опубликовал в журнале свыше двадцати статей, в основном посвященных проблемам культурной, политической и религиозной жизни стран Запада³³⁰.

Отношения Победоносцева с Достоевским не прервались и после ухода писателя из «Гражданина» и возобновления им самостоятельной публицистической деятельности. Будущий обер-прокурор внимательно следил за «Дневником писателя» и давал советы по его изданию, рекомендовал «Дневник» и «Братьев Карамазовых» наследнику для чтения. С 1878 г. во многом благодаря усилиям Победоносцева Достоевский получил доступ в царскую семью. Он встречался с великими князьями Сергеем и Павлом Александровичами, Константином и Дмитрием Константиновичами, а в декабре 1880 г. получил возможность побеседовать с цесаревичем и его женой³³¹.

Организуя сближение Достоевского с царской семьей, российский консерватор стремился влиять не только на публицистику, но и на содержание литературного творчества писателя. В частности, давал ему советы и наставления в процессе создания «Братьев Карамазовых». В какой-то степени Победоносцев, видимо, стремился скорректировать не вполне приемлемые для него аспекты творчества писателя. Так, давая оценку «Легенде о великом инквизиторе», он сожалел, что не нашел прямого опровержения изложенных здесь заблуждений. Одобрив в целом «пушкинскую речь» Достоевского (июнь 1880 г.), он в то же время без комментариев переслал ему статью К.Н. Леонтьева «О всемирной любви», где, как известно, содержалась резкая критика высказанных писателем положений³³². Очевидно, Победоносцев рассчитывал, что со временем взгляды Достоевского примут более «ортодоксальный» и менее «беспокойный» характер. Пока же, как отмечалось выше, он активно использовал публикации Достоевского в своих целях, рекомендуя их своим единомышленникам и наследнику престола, способствуя (после назначения на пост обер-прокурора) их распространению в среде духовенства.

Подводя итог анализу взаимоотношений Победоносцева с наследником, следует подчеркнуть, что наставничество в царской семье стало важнейшим этапом политической карьеры сановника, во многом заложив основы его дальнейшего возвышения. Не имея возможности рассчитывать на быстрый служебный рост в правительстве Александра II, обер-прокурор тем не менее сумел закрепить за собой прочные позиции в верхах, опираясь на разного рода механизмы неформального влияния (связи в придворных кружках и салонах, тесные личные контакты с цесаревичем). Преподавательская деятельность Победоносцева в царской семье почти сразу вышла за рамки чисто педагогического мероприятия, охватив злободневные общественно-политические вопросы (национальная политика, роль церкви в жизни общества). По каждому из этих вопросов цесаревич и его наставник находились в оппозиции к официальному правительственному курсу.

Сближению будущего обер-прокурора с цесаревичем способствовали и известная изоляция последнего в верхах, настороженное отношение к нему со стороны ряда сановников. Опираясь на рано выявившийся интерес Александра Александровича к проблемам религии и национальной самобытности России, Победоносцев оказывал на него целенаправленное воздействие, развивавшееся в русле консервативной общественной мысли второй половины XIX в. В целом можно утверждать, что к середине 1870-х гг. цесаревич во многом стал политическим единомышленником Победоносцева. Установлению еще более тесных отношений между Александром Александровичем и его наставником способствовало обострение восточного вопроса во второй половине 1870-х гг.

Годы Восточного кризиса и русско-турецкой войны (1875‒1878) стали особым периодом в жизни Победоносцева. Обычно с недоверием относившийся к шумным массовым кампаниям, проявлениям неконтролируемой общественной инициативы, российский консерватор в это время выступил в необычном для себя амплуа. Он активно участвовал в газетно-журнальной полемике по славянскому вопросу, поддерживал деятельность независимых общественных организаций (Славянских комитетов), с одобрением отзывался о речах оппозиционных политиков (прежде всего И.С. Аксакова), получавших громкий общественный резонанс. Американский исследователь Р. Бирнс рассматривал необычайную активность российского консерватора как результат временного увлечения, «приступ болезни», после которого наступило возвращение к нормальному состоянию³³³. Такое объяснение отчасти справедливо применительно к конкретной ситуации, но в целом оно представляется не совсем точным, поскольку интерес к славянскому вопросу был глубоко органичен для Победоносцева и составлял важную часть его мировоззрения.

Зарубежные славяне воспринимались Победоносцевым как этнические группы, близкие к русским не только по крови, но и по духу, воззрениям, проявлявшие симпатию к существовавшим в России общественно-политическим порядкам и потому выступавшие как своего рода форпосты России за рубежом. «В Прагу въезжаешь, как в родной город, особливо из немецкой стороны, – писал будущий обер-прокурор наследнику в 1874 г. после посещения столицы Чехии. – Повсюду слышится славянская речь, веет точно родным духом».

Симпатии славян, по мнению Победоносцева, распространялись не только на культуру, религию, но и на политический строй России, что в глазах российского консерватора подтверждало прочность и справедливость этого строя во всемирном масштабе. Подобные впечатления, в частности, остались у Победоносцева после празднования в Киеве 900-летия крещения Руси (1888): приехавшие в Киев галичане и словаки «пожирали глазами» надпись на памятнике Богдану Хмельницкому – «волим под царя восточного православного», и «даже сербы, проходя мимо, говорили: «Вот наша программа, зачем нам искать другую"»³³⁴.

Важнейшее значение имело и другое обстоятельство. Благодаря обращению к славянскому вопросу политическая деятельность Победоносцева получала мощный моральный стимул, поскольку контакты с зарубежными славянами носили в его глазах характер высокой миссии защиты гонимых. Обер-прокурор с негодованием относился к стеснениям, которые претерпевали славяне под властью Турции и Австро-Венгрии и искренне стремился помочь им.

«Он рассказывает ужасные повести о преследованиях, которым то и другое (религия и народность русинов. – А.П.) подвергается», – писал Победоносцев Е.Ф. Тютчевой в 1875 г. после встречи с Добрянским. Восстание балканских славян в том же году рассматривалось российским консерватором как «серьезная борьба угнетенных народностей за право жить и сознавать себя»³³⁵.

В целом, говоря о зарубежных славянах, Победоносцев широко использовал риторику национального освобождения и борьбы за свободу совести, которую избегал применять к России. Так, он негодовал на имевшее место в Австрии «безусловное владычество римского католичества и иезуитов, с отрицанием всякого иного верования и всякой свободы совести», на попытки австрийского правительства «истребить окончательно и религиозную, и политическую, и народную самобытность старинного Чешского государства»³³⁶.

Неудивительно, что Победоносцев с сочувствием встретил начавшиеся в 1875 г. восстания балканских славян против Турции, а негативная реакция ряда органов западной прессы на эти восстания вызвала у него сильнейшее раздражение. «Здешние жидовствующие журналы дышут огнем негодования на несчастных христиан, – писал он Е.Ф. Тютчевой из Австро-Венгрии по поводу восстания в Боснии и Герцеговине. – Политика и дипломатия стремятся затушить поскорее вспыхнувший огонь».

Реакция на восстания славян еще более убедила Победоносцева в тотальной враждебности Запада к России. «Вокруг, – писал он уже после начала русско-турецкой войны, – стоит вся эта фаланга демонов, ищущих наброситься на нас, едва мы спотыкнемся».

Это, в свою очередь, подталкивало к мысли о необходимости изоляции от окружающего мира. «Как давно, – писал российский консерватор наследнику престола в 1876 г., – нам надо было понять, что вся наша сила в нас самих, что ни на одного из так называемых друзей и союзников нельзя нам положиться, что всякий из них готов на нас броситься в ту же минуту, как только заметит нашу слабость или ошибку»³³⁷.

Полагая, что Запад тотально враждебен России и оценивая политику русского правительства в восточном вопросе как чрезмерно пассивную, Победоносцев счел необходимым содействовать развитию общественного движения в поддержку славян. В письмах к наследнику он обращал его внимание на деятельность Славянских комитетов по сбору средств для славян, оказывал административную и юридическую продержку этой деятельности, помогал благотворительным начинаниям своих друзей – Э.Ф. Раден и Е.Ф. Тютчевой. Позднее, после начала войны, Победоносцев вошел в состав Главного управления Общества Красного Креста, состоявшего под покровительством императрицы, а также осуществлял по ее просьбе наблюдение за изданием «Вестника» Главного управления³³⁸.

Летом 1877 г. будущий обер-прокурор перевел и издал на собственные средства сочинение XVI в. «Приключения чешского дворянина Вратислава в Константинополе в тяжкой неволе у турок», публикация которого была призвана укрепить в обществе симпатии к славянству. Наконец, на протяжении 1877 г. Победоносцев опубликовал в журнале «Гражданин» ряд статей, посвященных прославянскому движению в Англии, а также отдельным изданием – статью У. Гладстона «Болгарские ужасы и восточный вопрос»³³⁹.

Последний сюжет имел особое значение для деятельности Победоносцева в период Восточного кризиса. Несмотря на всю неприязнь к Западу, где «самый воздух, кажется, заражен ненавистью к нам», российский консерватор прекрасно понимал, насколько сильным могло быть влияние западного общественного мнения на развитие событий в рамках кризиса. В связи с этим он стремился воздействовать на западное общество, максимально используя все возможности, предоставлявшиеся режимом политических свобод и парламентской демократии. Появление в Англии прославянского движения, оппозиционного политике правительства, не могло в этой ситуации не привлечь внимания Победоносцева. Главным сотрудником будущего обер-прокурора «на английском направлении» стала близкая к славянофилам публицистка О.А. Новикова, в лондонском салоне которой собирались крупнейшие представители английской интеллигенции – Т. Карлейль, У. Гладстон и др. Победоносцев направлял Новиковой материалы, которые можно было использовать в газетно-журнальной полемике, поставлял информацию из правительственных кругов. Выходившие в Англии материалы прославянского характера оперативно переводились и издавались российским консерватором, а работавшие в России английские журналисты, симпатизировавшие славянскому делу, получали от него поддержку³⁴⁰.

Внимание к Западу сопровождалось у Победоносцева острой критикой собственного правительства, проявлявшего, как ему казалось, в условиях Восточного кризиса необъяснимую слабость и пассивность.

«Боже мой, – писал будущий обер-прокурор наследнику в октябре 1876 г., – душа наболела видеть все это… видеть и знать, что мы не можем до сих пор разрубить мечом этот гордиев узел… Если все это кончится ничем или каким-нибудь смазанным миром… все нынешнее возбуждение общества, выступающее теперь наружу, войдет внутрь, и между правительством и народом может возникнуть такая глубокая рознь, какой не бывало еще в истории».

Начало войны Победоносцев встретил с большим душевным подъемом, а восприятие этого события различными слоями общества еще глубже убедило его в необходимости ориентации на «простой народ». «Совершилось нечто священное и торжественное, – писал он Е.Ф. Тютчевой в апреле 1877 г. – Но наверху, в расфранченных слоях общества – какое клянчанье, какая кислятина»³⁴¹.

Период накануне войны и первые ее месяцы были временем, когда Победоносцев с наибольшей энергией поддерживал свободный почин общества, выступавшего с критикой излишне бюрократизированной и нерешительной, по его мнению, политики правительства.

«Речь эта прекрасно написана, хотя в ней и довольно резких обращений», – писал российский консерватор наследнику по поводу выступления И.С. Аксакова с требованием немедленного начала войны в марте 1877 г. Полгода спустя будущий обер-прокурор резко критически отзывался о министрах, которые «сердятся и злобствуют» на Москву за то, что будто бы она «с ее Славянским комитетом возбудила всю эту войну» и «в Москве отыскивают какой-то источник смут и волнений».

Звучали у Победоносцева в это время даже принципиальные высказывания в поддержку свободы слова.

«Нельзя же в самом деле требовать, чтобы никто не дерзал иметь никакого суждения по поводу явных ошибок в ведении военных действий», – писал он относительно предостережений, вынесенных в сентябре 1877 г. газете «Голос». – Несравненно важнее то раздражение, которое произойдет в умах от совершенного прекращения журнальных статей мерами правительства»³⁴².

Однако по мере того, как разворачивались военные действия, настроение Победоносцева начало меняться. Прежде всего, надежды на быстрый разгром Турции, разделявшиеся очень многими в России, не оправдались, а неизбежные тяготы и неопределенность военного времени быстро обострили панические настроения нервной напряженности, от природы присущие Победоносцеву.

«Я живу здесь в каком-то кошмаре, от которого лишь изредка как будто просыпаешься, а потом опять что-то ложится на грудь и давит», – жаловался обер-прокурор Е.Ф. Тютчевой в начале августа 1877 г.

«Живешь, как будто в лихорадке, – писал он месяц спустя. – Засыпаешь свинцовым сном, просыпаешься – как горько просыпаться с внезапным сознанием настоящей горькой действительности».

Причин неудач русских войск было много как объективных, так и субъективных, но для Победоносцева на первый план выходили прежде всего личностные просчеты руководства. «Начальственного ума нет как нет», – писал он Тютчевой в августе 1877 г.³⁴³

Очень быстро консервативный сановник понял, что война, в которой должны были принять участие все взрослые великие князья, создает угрозу основе его политического влияния – тщательно налаживавшейся системе взаимоотношений с наследником престола. Пост начальника Рущукского отряда, на который был назначен цесаревич, представлялся и опасным для его жизни, и преждевременно вводящим его в слишком сложную сеть военно-административных отношений.

«Зачем пускают его командовать – неопытного еще человека, и его следовало бы поберечь и устранить от фальшивого положения», – с раздражением писал в июле 1877 г. Победоносцев С.Д. Шереметеву, являвшемуся в то время адъютантом цесаревича. В конце того же месяца будущий обер-прокурор, по словам П.А. Валуева, «умолял» Н.П. Игнатьева «похлопотать» о возвращении царя и наследника из армии³⁴⁴.

На этом фоне самостоятельный почин общества и критика правительства, поначалу вызывавшие у Победоносцева такой энтузиазм, начали все чаще восприниматься как явление нежелательное, угрожающее хрупкой общественной стабильности. «Как это еще в такую пору говорить хочется, – раздраженно писал Победоносцев Е.Ф. Тютчевой в октябре 1877 г. по поводу очередной речи И.С. Аксакова, – разве не все говорят – а надо делать».

Знаменитое выступление Аксакова против решений Берлинского конгресса (июнь 1878 г.) российский консерватор также воспринял с изрядной долей критики. Речь справедлива по существу, писал он Тютчевой, но несвоевременна, ибо решений конгресса уже не отменить, а критика правительства внесет в общество смуту и раздражение: «не годится пускать в народ такие слова посредством печати»³⁴⁵.

Максимальное придание гласности оппозиционных выступлений, в том числе посредством зарубежных публикаций, ранее оценивавшееся Победоносцевым в целом положительно, теперь решительно отвергалось: «Избави Боже призывать стороннего человека, особливо врага, в свидетели нашего сраму».

В целом Аксаков оказывался виновен в одном из самых тяжких, с точки зрения будущего обер-прокурора, грехов – самомнении. «Кому не хочется быть пророком? – писал российский консерватор Тютчевой. – Кто не чувствует в себе по временам дара пророческого? И кто не подвергается опасности в такие минуты стать лживым пророком, а не пророком истины?»

«Одно сохраняет вид свой, – утверждал Победоносцев, – это маленькие, скрытые люди», простые душой, которые работают«в своем углу», в кругу «малых дел» и не стремятся к громкой известности³⁴⁶.

События восточного кризиса и русско-турецкой войны, таким образом, способствовали дальнейшему разочарованию российского консерватора в самостоятельной общественной инициативе, возможностях человеческой личности, побуждали обращать все больше внимания на «простых людей». Вместе с тем эти события способствовали заметному укреплению организационных позиций Победоносцева в верхах, дальнейшему усилению его связей с наследником престола.

Дело в том, что характерная для многих высокопоставленных сановников и великих князей тенденция – подозрительно относиться к цесаревичу, изолировать его от серьезных политических дел – получила дальнейшее развитие с началом русско-турецкой войны. Наследник пребывал в немилости у своего дяди, главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, был фактически отрезан от информации о политических событиях в России.

«Я решительно ничего не знаю о намерениях государя и вообще, что творится в главной квартире его, потому что ничего мне не сообщают, кроме как о военных распоряжениях, до нас касающихся, – жаловался Александр Александрович своему бывшему наставнику. – Я решительно ничего не знаю, что делается у нас на родине»³⁴⁷.

В этой ситуации у Победоносцева появлялся уникальный шанс еще более усилить влияние на своего бывшего ученика, и он этим шансом воспользовался в полной мере. Еще до войны будущий обер-прокурор исподволь внушал наследнику мысль о тотальном развале правительственной администрации, прежде всего Военного и Морского министерств, возглавлявшихся либеральными министрами – Д.А. Милютиным и великим князем Константином Николаевичем.

«Рассказывают, – писал Победоносцев наследнику в октябре 1876 г., – поразительные, превышающие всякое вероятие истории о систематическом грабеже казенных денег в военном, морском и разных других министерствах, о равнодушии и неспособности начальствующих лиц и проч. Рассказывают удивительные, невероятные вещи… Дай Боже, чтобы эти отзывы были преувеличены».

С началом войны подобные сообщения не только не прекратились, но даже стали более частыми, затрагивая практически все государственное руководство, включая великих князей – главнокомандующего Николая Николаевича, кавказского наместника Михаила Николаевича и др.³⁴⁸

Победоносцев внушал наследнику, что действия начальства вызывают широкое недовольство в обществе и армии, грозящее чуть ли не массовыми волнениями: «Сказывают, будто в обществе распространяется уже озлобление», «говорят, что в проходящих через Румынию полках начинаются беспорядки неповиновения, открытое возмущение по случаю нужды».

Подобным образом будущий обер-прокурор старался внушить своему бывшему ученику мысль о необходимости смены всей правительственной верхушки. Звучал здесь и характерный для российского консерватора культ «простого народа», недоверие к «образованному обществу»: тяжесть войны вынесла на себе, по сути, «одна земляная сила, одна крепкая грудь массы, грудь русского солдата, на которую мы привыкли полагаться исключительно»³⁴⁹.

Обрушиваясь с критикой на высшую администрацию и великих князей, Победоносцев, естественно, делал исключение для наследника: «На Вашем Высочестве жалобы эти не отражаются… Слышатся похвалы вашим распоряжениям и здесь, и от иностранцев». Похвалы эти, намекал будущий обер-прокурор, касались явно не только военных распоряжений цесаревича: «По всей России честные люди, преданные отечеству, понимают труд ваш, глубоко сочувствуют вам, и следят за вами с любовью и крепкой надеждой»³⁵⁰. Наследник, разумеется, с одобрением воспринимал подобные письма, тем более что сам он был донельзя раздражен пренебрежением со стороны Николая Николаевича, других великих князей и высшей администрации. Нет сомнений, что эмоциональная, духовная связь между Победоносцевым и наследником за время войны значительно укрепилась. Но помимо эмоциональной стороны у этой связи теперь появилась организационная основа – Добровольный флот.

Учреждение Добровольного флота, сыгравшего значительную роль в судьбе Победоносцева, явилось одним из проявлений патриотического подъема в годы русско-турецкой войны. После того как угроза столкновения с Англией выявила слабость военно-морских сил России, в патриотических кругах Москвы возникла идея закупить на собранные по подписке средства ряд пароходов, которые в случае войны можно было бы переоборудовать в крейсеры. Инициаторы предприятия обратились за поддержкой к цесаревичу, а тот попросил взяться за дело Победоносцева. Так, в апреле 1878 г. будущий обер-прокурор занялся сбором пожертвований на Добровольный флот, а в 1879 г. возглавил правление Общества Добровольного флота³⁵¹.

Первоначально Победоносцев весьма скептически воспринял новую инициативу, считая ее крайне непрактичной и в то же время подозревая здесь попытку добиться косвенным путем влияния на наследника. Идея Добровольного флота, писал будущий обер-прокурор Е.Ф. Тютчевой, «до того нелепа, что я не в состоянии серьезно разуметь ее ни на минуту… Единственная серьезная цель, которую я вижу для себя в этом деле, – это выгородить из него по возможности Великого Князя» (Александра Александровича. – А.П.)³⁵².

Опасения Победоносцева, долго и тщательно выстраивавшего собственную систему неформального влияния на наследника, были вполне понятны, однако по мере того, как он подчинял Добровольный флот своему влиянию, эти опасения отходили на задний план. Будущий обер-прокурор также довольно быстро понял, что новая организация дает ему в руки прекрасное средство борьбы против одного из столпов правительственного либерализма – главы Морского министерства великого князя Константина Николаевича. В переписке Победоносцева с цесаревичем начали все чаще встречаться указания на преимущества кораблей Добровольного флота по сравнению с судами Морского министерства, на то, что Добровольный флот выполняет важную государственную функцию – укрепляет связь Центральной России с Дальним Востоком, чем пренебрегает Морское министерство, и др.³⁵³

Значительную роль в жизни и политической деятельности Победоносцева сыграл один из инициаторов создания Добровольного флота – Н.М. Баранов. Морской офицер, герой русско-турецкой войны, человек большой энергии, Баранов при этом был не лишен качеств авантюриста. Консервативный сановник первоначально отнесся к Баранову с подозрением, но затем взяло верх восхищение теми качествами, которые Победоносцев столь высоко ценил в государственных людях (способность к «живой», неформальной работе, «внутренний огонь» и др.). «Есть в этом человеке огневая жилка, – писал будущий обер-прокурор Александру Александровичу, – и натура у него, при всех недостатках, бесспорно русская».

В 1878‒1879 гг. Баранов оказался втянут в конфликт с Морским министерством, завершившийся для него судебным процессом и увольнением со службы. Победоносцев, поддерживавший своего протеже, использовал этот конфликт как еще одно средство дискредитации великого князя Константина в глазах наследника³⁵⁴.

Осознав значение Добровольного флота в деле борьбы против Морского министерства, Победоносцев начал все смелее вторгаться в сферу военно-морской деятельности и в целом организацию вооруженных сил. В июле 1878 г. он вел переписку с наследником о «применении к военному делу воздухоплавательных снарядов». Спустя год он поддержал опыты инженера С.К. Джевецкого по созданию подводной лодки (эта лодка вместе с кораблями Добровольного флота и «воздухоплавательными снарядами» должна была в случае войны поставить под удар Англию, недостижимую с суши)³⁵⁵.

В какой-то степени мероприятия Победоносцева действительно осложняли положение великого князя Константина в правительстве, но главное было в другом. Впервые со времен наставничества будущий обер-прокурор, по замечанию Ю.В. Готье, «занял официальное положение при будущем императоре, т.е. стал его формальным сотрудником в деле, требовавшем определенных докладов, распоряжений и выбора людей»³⁵⁶.

Для самого Победоносцева руководство флотом открыло совершенно новые перспективы и возможности. «Я перестал уже читать книги и читаю людей: совсем иного рода литература, – сообщал он Е.Ф. Тютчевой. – Добровольный флот ввел меня в такую сеть политических отношений и соображений, о которой я и понятия не имел прежде»³⁵⁷.

Укреплением деловых связей с наследником в ходе работы по организации Добровольного флота влияние Восточного кризиса на политическую судьбу Победоносцева, разумеется, не ограничивалось. В годы кризиса и русско-турецкой войны ярко проявились такие особенности взглядов и деятельности будущего обер-прокурора, как напряженное внимание к идейной и духовной жизни России и Запада, стремление активно влиять на общественное мнение с помощью печатного слова, интерес к издательской деятельности и периодической печати. Период кризиса способствовал более четкому выявлению и «негативных» аспектов мировоззрения Победоносцева. Принимая энергичные меры по воздействию на общественное мнение, консервативный сановник в то же время все больше сомневался в прочности существующего порядка, погружался в настроения пессимизма, недоверия к правительственной бюрократии. Все острее в его высказываниях звучало противопоставление «простого народа» «испорченной верхушке», все более отчетливо проявлялась ставка на «живых», энергичных лидеров (подобных Н.М. Баранову), которые должны были вывести правительственную политику из тупика. Считая руководителей военного и морского ведомств – Д.А. Милютина и великого князя Константина Николаевича, основными виновниками военных неудач, Победоносцев в письмах к наследнику развернул кампанию по дискредитации либеральных бюрократов, исподволь добиваясь изменения баланса сил в правительстве. В целом связи будущего обер-прокурора с цесаревичем в годы кризиса значительно окрепли, что создавало основу для дальнейшего усиления позиций консервативного сановника в верхах. Решительные изменения в этой сфере последовали в годы общественно-политического кризиса рубежа 1870‒1880-х гг., ставшего серьезным испытанием для всей системы самодержавной государственности.

Общественно-политический кризис, назревший в России к концу 1870-х гг., стал временем резкого перелома в политической судьбе Победоносцева, способствовал стремительному росту его влияния в верхах. Подобные изменения в биографии российского консерватора в определенной степени являлись отражением глубоких сдвигов в общественно-политическом развитии страны. На исходе второго десятилетия после отмены крепостного права стало ясно, что политика колебаний и нерешительности, частичного ограничения великих реформ при сохранении их основ, характерная для правительства Александра II, все более явно заходит в тупик. Конфликты между государственной властью и органами самоуправления, тяжелое положение народных масс, протесты интеллигенции против цензурного гнета и ограничения академических свобод, давно назревшая необходимость реформ центральной и местной администрации – все эти проблемы, наслаиваясь друг на друга, создавали сложнейший клубок противоречий, решение которых становилось все более тяжелой задачей для властей. Острым проявлением неблагополучия в социально-политической сфере стала активизация революционного подполья, которое перешло к террористической борьбе, создав ситуации паники, растерянности в правительственных верхах.

Нарастание кризиса, симптомами которого явились выступления народовольцев и неспособность властей справиться с ними, со всей остротой ставило вопрос о дальнейшей судьбе великих реформ, побуждало правительство четко определиться с выбором дальнейшего политического курса. Влиятельное консервативное крыло в обществе и правительственных сферах (М.Н. Катков, В.П. Мещерский, Д.А. Толстой и др.) выступало за ограничение реформ, переход к жестко репрессивной политике. В то же время и курс на продолжение реформ имел своих сторонников в верхах. К их числу относились военный министр Д.А. Милютин, министр финансов А.А. Абаза, наконец, председатель Верховной распорядительной комиссии, впоследствии министр внутренних дел М.Т. Лорис-Меликов, которому в феврале 1880 г. была вручена фактически диктаторская власть для подавления революционного террора. Борьба с либеральной группировкой, стремление отстранить ее от власти составила важнейший аспект деятельности Победоносцева в годы кризиса самодержавия на рубеже 1870‒1880-х гг.

Следует отметить, что позиция консервативного сановника в годы кризиса претерпела определенную эволюцию. Тяжело переживавший разлад в верхах, на способность властей противостоять натиску народовольцев, Победоносцев последовательно требовал ужесточения борьбы с революционным подпольем, одобрив, в частности, введение в апреле 1879 г. временных генерал-губернаторов³⁵⁸. Как один из шагов по пути усиления репрессий было воспринято им учреждение Верховной распорядительной комиссии (февраль 1880 г.) и назначение М.Е. Лорис-Меликова начальником этого органа. «Говорят, что он умен, хитер и может провести беса», – сообщал будущий обер-прокурор Рачинскому о новоявленном «диктаторе»³⁵⁹.

В свою очередь, и Лорис-Меликов, стремившийся укрепить свои позиции в верхах, искал сближения с Победоносцевым. По его представлению тот был включен в состав Верховной распорядительной комиссии, стал обер-прокурором Святейшего Синода (24 апреля 1880 г.) и членом Комитета министров (18 декабря 1880 г.)³⁶⁰. Приблизительно до декабря 1880 г. Победоносцев поддерживал Лорис-Меликова, однако по мере того, как на первый план начала выходить либерально-реформаторская сторона его программы, между двумя сановниками стало нарастать отчуждение. Закончилось это противоборство, как известно, падением Лорис-Меликова и превращением Победоносцева после 1 марта 1881 г. в ближайшего советника царя.

Какова же была аргументация Победоносцева, какими доводами он обосновывал невозможность прекратить кризис с помощью мер, предлагавшихся либеральными министрами? На чем основывалась уверенность консервативного сановника в своей правоте? Что привлекало к нему внимание современников, сделав его на определенное время центром притяжения консервативных сил в правительстве и обществе?

В годы кризиса со всей остротой проявились характерные черты мировоззрения Победоносцева, присущие ему особенности оценки тенденций общественно-политического развития. Воспринимая социальную реальность в черно-белых тонах, четко выделяя в ее рамках всесильную власть, и несамостоятельное, ведомое «общество», российский консерватор был убежден, что у общественно-политического кризиса в России нет глубоких предпосылок. Главной его причиной, по Победоносцеву, было попустительство со стороны правителей, утративших веру в свое призвание, охваченных настроениями «расслабленного эгоизма» и вознамерившихся «пустить куда-то – в свободное пространство – в так называемое общество важнейшие функции государственной власти»³⁶¹.

В условиях, когда у кризиса в России не было серьезных, глубинных предпосылок, покончить с ним, по мнению Победоносцева, было несложно – властям лишь следовало объявить, что неограниченное самодержавие сохранится в неприкосновенности, уступок натиску антиправительственных сил не будет, и потребовать от всех должностных лиц добросовестно выполнять свои функции.

«Стоит только захотеть, – писал Победоносцев цесаревичу в апреле 1879 г., – и они (люди, способные бороться с кризисом. ― А.П.) найдутся; стоит государю призвать их, послать их во имя отечества и развязать им руки, и не слушать болтунов и трусов и лакеев». Настроение общества «сразу переменилось бы, если бы со стороны власти сказалась бы… господственная сила приказания, неуклонной воли и прощения», – писал обер-прокурор уже после цареубийства, давая свою оценку причинам, которые привели к катастрофе 1 марта³⁶².

Колебания высших сановников, не уверенных в столь простых рецептах преодоления кризиса, были совершенно непонятны бывшему профессору и вызывали у него сильнейший гнев. «Все какие-то скопцы, а не люди, – возмущался он в письме к наследнику, – самые лучшие из них колеблются, трусят, раздвоены в своей мысли и оттого говорят только, но не действуют». «Точно растительный мир – действуют и говорят – морковь, репа, редька, лук»³⁶³.

Попытки излечить кризис путем административно-законодательных переустройств, изменения финансовой политики правительства, введения новых учреждений казались обер-прокурору каким-то бегством от реальности, попытками сложить с себя ответственность, отказаться от принятия решительных мер, способных покончить со смутой. Требовалось, заявлял Победоносцев, «совсем, изнутри, проснуться и встать, и править рулем». Рассуждать же о преобразованиях в условиях кризиса – это все равно что переставлять мебель в комнате больного, вместо того чтобы позвать к нему «искусного и решительного» врача³⁶⁴.

«Устроить порядок, – наставлял Победоносцев цесаревича, – можно только людьми способными и горячими и толковыми, действующими в одной мысли, согласно. А для того чтобы их выбрать, нужно иметь кроме ума горячее сердце и быть в живом общении с живыми людьми».

Примером такого «живого человека» для российского консерватора был Баранов, а также известный дипломат Н.П. Игнатьев, близкий к славянофилам и претендовавший после русско-турецкой войны на видную роль в делах внутреннего управления.

«Я всегда знал его за живого человека, – писал Победоносцев наследнику, – и слыхал про него, что он умеет сам работать и возбудить к работе других»³⁶⁵.

Действовать «живым людям» предстояло без чрезмерной оглядки на формальную законность. Российский консерватор и в годы кризиса, и позднее критиковал людей, которые «правду – существенную и вечную» – путают с «соблюдением форм» и боятся «в чем-нибудь преступить эту формальную правду»³⁶⁶.

Важнейшим мотивом, постоянно звучавшим в высказываниях Победоносцева, была и мысль о «внешнем» (от «инородцев» и зарубежных подстрекателей) источнике смут в России. По сути, иначе консервативный сановник и не мог объяснить причины кризиса – ведь если народ был предан самодержавию, а «общество» являлось началом несамостоятельным, ведомым, то и источник потрясений должен был находиться где-то вовне.

«Я не имею никакого сомнения, – безапелляционно заявлял Победоносцев в письме к Е.Ф.Тютчевой,– что весь нынешний террор того же происхождения, как и террор 1862 г.: тот же польский заговор, только придуманный искуснее прежнего, а наши безумные, как всегда, идут, как стадо баранов… Главным сознательным орудием служат жиды – они ныне всюду первое орудие революции… В журналах агитируют тоже поляки, ими пущено ordre de jour (лозунг дня, фр.) – конституция». Тот факт, что собственно в Польше и в Западном крае на рубеже 1870‒1880-х гг. не было никаких волнений, как раз и служил в глазах Победоносцева наилучшим доказательством «внешнего» источника смуты. На западных окраинах, настаивал сановник, «все спокойно» именно потому, что революционная борьба перенесена в Центральную Россию – «все это нарочно устроено» поляками, которые таким образом «отводят глаза»³⁶⁷. Подобные установки, весьма упрощавшие суть общественных процессов, в то же время казались многим консервативно настроенным современникам ясными и четкими, давали давно ожидавшееся внятное объяснение природы политического кризиса и надежду на быстрое его преодоление.

Анализ воззрений Победоносцева, основных идей, высказанных им в период кризиса, убедительно показывает, что ни о каком прочном политическом единстве, устойчивом сотрудничестве между ним и либеральными сановниками не могло быть и речи – их мировоззрение покоилось на совершенно разных основаниях. Временный союз между Победоносцевым и Лорис-Меликовым сменился нарастающим расхождением. Особенно заметным оно стало с января 1881 г., когда на первый план вышла либерально-реформаторская составляющая программы министра внутренних дел. Избранный Лорис-Меликовым курс – согласие признать происходившие в обществе изменения и по мере возможности урегулировать их – был совершенно неприемлем для Победоносцева.

«Правительство, – с гневом писал обер-прокурор в январе 1881 г. Е.Ф. Тютчевой, – отказывается от всякой борьбы за основные начала – именно от того, что вдохновляет и укрепляет человека и учреждение верой – на борьбу хотя бы с целой вселенной. Напротив того – всякое явление действительной жизни, хотя бы самое безобразное, выставляется существующим фактом, с которым надобно считаться, который остается регулировать»³⁶⁸.

Все меры, предлагавшиеся Лорис-Меликовым и его единомышленниками в первые месяцы 1881 г. – легализация сходок и корпоративных прав студенчества, переход от административного к судебному преследованию печати, – вызывали у Победоносцева резкий протест.

«Опять власть, – писал обер-прокурор Е.Ф. Тютчевой относительно судебного преследования печати, – причисляя себя к гнилой интеллигенции, забывает или отвергает главное свое призвание – охранять многомиллионный народ от яда и соблазна»³⁶⁹.

В свою очередь, Лорис-Меликов, осознав свой просчет относительно Победоносцева, попытался изолировать его от важных политических вопросов. Когда в правительстве началось обсуждение проекта созыва совещательного представительства («конституция Лорис-Меликова»), «диктатор» не только не пригласил Победоносцева на совещания, но даже (вопреки настоянию наследника) не предоставил ему протокол заседаний³⁷⁰.

К концу февраля 1881 г. разрыв стал очевиден. К этому же времени апогея достигло и негативное отношение консервативного сановника к Александру II, свидетельствовавшее о его полном неприятии политического курса последних десятилетий.

«Нас тянет это роковое царствование – тянет роковым падением в какую-то бездну, – писал Победоносцев Е.Ф. Тютчевой в январе 1881 г., – прости Боже этому человеку – он не ведал, что творит, и теперь еще менее ведает… Судьбы Божии послали нам его на беду России. Даже все здоровые инстинкты самосохранения иссякли в нем: остались инстинкты тупого властолюбия и чувственности. Мне больно и стыдно, мне претит смотреть на него, и я чувствую, что он меня не любит и не доверяет мне»³⁷¹.

Следует отметить, что интуиция не обманула Александра II. Он, по воспоминаниям Лорис-Меликова, действительно не любил Победоносцева, называл его «ханжой и обскурантом» и даже отговаривал «диктатора» от выдвижения его на пост обер-прокурора³⁷².

К концу февраля 1881 г. противостояние бывшего воспитателя наследника с либерально-реформаторской группировкой приобрело острые формы, а в стране сложилась напряженная обстановка, развязкой которой стала гибель Александра II 1 марта 1881 г.

Убийство Александра II и восшествие на престол его сына, бывшего ученика Победоносцева, сразу значительно изменило положение обер-прокурора в правительстве. Уже 1 марта Победоносцев был во дворце, где «бедный сын и наследник» «с рыданием» обнял его. Спустя два дня консервативный сановник обратился к новому императору с письмом, умоляя проявить «решительную волю» и намекая на связи либеральных сановников с революционным подпольем. «Простые люди», утверждал Победоносцев, «говорят со страхом и ужасом о Мраморном дворце» (резиденция великого князя Константина Николаевича. – А.П.).

Спустя еще три дня обер-прокурор требовал уволить либеральных министров (Лорис-Меликова и др.), рекомендовал себя в советники и настаивал на решительном разрыве с либеральным курсом («покончить разом… все разговоры о свободе печати, о своеволии сходок, о представительном собрании»). Пользуясь доверием молодого царя, Победоносцев добился первых изменений в составе правительства (назначение Баранова на пост столичного градоначальника, а Игнатьева – на должность министра государственных имуществ, замена министра народного просвещения А.А. Сабурова на А.П. Николаи), жестко контролировал ведение властями судебного процесса «первомартовцев» и др.³⁷³ Все эти изменения предвещали решительное возвышение Победоносцева и его победу над противниками.

События весны 1881 г., обозначившие решительную смену правительственного курса и вознесшие Победоносцева к вершинам власти, тщательно изучались историками³⁷⁴, но до сих пор в сфере их анализа остается немало пробелов. Известно, что решающим событием, знаменовавшим победу обер-прокурора над противниками и вызвавшим отставку группировки Лорис-Меликова, явилась публикация Манифеста 29 апреля 1881 г. «О незыблемости самодержавия». Однако многие современники, в том числе консервативные, недоумевали, почему для изменения состава правительства была использована именно эта мера. Манифест «всех нас привел в недоумение», вспоминал Б. Н. Чичерин.

«К чему было это торжественное заявление перед лицом всего народа? – задавался вопросом Е. М. Феоктистов, выражая не только свою точку зрения, но и мнение своего патрона Каткова. – Если государь хотел засвидетельствовать, что со вступлением его на престол порвана всякая связь с прежним направлением, то достаточно было бы просто-напросто уволить министров, которые в общем мнении служили наиболее видными представителями этого направления»³⁷⁵.

Не до конца понятными кажутся и обстоятельства политической борьбы, предшествовавшей Манифесту 29 апреля и последовавшей за ним. Известно, что вскоре после гибели Александра II на заседании Совета министров 8 марта Победоносцев с предельной ясностью высказал свои взгляды, обрушившись с резкой критикой на весь реформаторский курс правительства покойного императора. Однако затем, на совещании 21 апреля, он, как показалось многим, изменил свою позицию и даже склонился к компромиссу с группировкой Лорис-Меликова (хотя именно с этого момента и началась непосредственная подготовка Манифеста 29 апреля). Наконец, после обнародования манифеста Победоносцев выдвинул на пост министра внутренних дел Н.П. Игнатьева – сановника, взгляды которого, при всех отличиях от Лорис-Меликова, имели и немало точек соприкосновения с программой либерального министра. Игнатьев реализовал ряд намеченных своим предшественником внутриполитических мер и даже начал втайне готовить созыв представительства (Земского собора).

Чем же объяснялась столь сложная траектория политического поведения Победоносцева? Обычно здесь видели интригу и маневр, стремление обер-прокурора дезориентировать своих врагов, а затем обеспечить плавный и безболезненный переход правительства к реакционному курсу³⁷⁶. Не отрицая наличия элементов интриги в поведении консервативного сановника, необходимо все же понять субъективную мотивацию его поведения, выяснить, почему именно такие приемы были использованы им во внутриправительственной борьбе.

Представляется, что весной 1881 г. Победоносцев стремился не просто сорвать созыв представительства (что, безусловно, было его важнейшей задачей), но и реализовать широкий спектр своих воззрений, носивших, как отмечалось выше, весьма неоднозначный характер. В число этих воззрений входила неприязнь к бюрократической системе управления, недоверие к «учреждениям», к административно-законодательным переустройствам, акцент на управлении «посредством людей», внимание в первую очередь к духовно-идеологическим вопросам (культуре, религии, сфере быта и нравов и др.). Именно в контексте подобных воззрений и следует понимать поведение консервативного сановника весной 1881 г., в частности на заседании 21 апреля. Ключ к объяснению его позиции, как представляется, дает произнесенная на заседании речь, в которой Победоносцев заявлял: «Все беды нашего времени происходят от страсти к легкой наживе, от недобросовестности чиновников, от недостатка нравственности и веры в высших слоях общества, от распущенности молодежи, от пьянства в простом народе»³⁷⁷.

Подобные заявления в устах государственного деятеля показались оппонентам обер-прокурора абсолютно бессмысленными, они даже решили, что таким образом Победоносцев признает свое поражение. Так, один из главных сторонников Лорис-Меликова, министр финансов А.А.Абаза, после речи обер-прокурора «очень резко и категорично поставил снова вопрос… о бесполезности отвлеченных теоретических афоризмов».

«Теперь Победоносцев уничтожен, истерт в порошок», – торжествующе заявил он по окончании совещания. Между тем для обер-прокурор эти слова были исполнены глубокого смысла. Он действительно считал, что корень общественно-политических проблем лежит в душах людей, а не в административно-законодательных мерах. Подобную мысль он настойчиво проводил и впоследствии. Достаточно вспомнить «позитивную» часть написанного Победоносцевым Манифеста 29 апреля, содержавшую призыв «к утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения, к водворению порядка и правды в деятельности учреждений»³⁷⁸.

Подобное объяснение выглядит еще более убедительно, если вспомнить, каких именно вопросов касался Победоносцев в переписке с Александром III в первые, наиболее напряженные годы его царствования. Все эти вопросы так или иначе затрагивали сферу культуры, образования, быта и нравов, национальных отношений, религии и церкви. Уже в конце марта 1881 г. обер-прокурор давал императору рекомендации относительно правильного устройства системы образования. Спустя месяц он требовал принять «меры к ограничению печати», из-за самоуправства которой «все заняты толками о политических делах и государственных переменах, сплетнями и слухами, раздражающими и смущающими душу». Ряд писем был посвящен вопросам борьбы против польско-католического влияния и поддержки православной церкви в западном крае, где было предпринято «систематическое и энергическое наступление на русскую народность», «как бы по заказу поднявшееся отовсюду». Показательным было и требование запретить театральные представления во время Великого поста, с которым Победоносцев обратился к Александру III через три недели после цареубийства³⁷⁹.

Избранная Победоносцевым позиция «моралиста», его странное для современников равнодушие к «учреждениям» вызывали не только язвительные замечания либеральных оппонентов, но и недоумение единомышленников-консерваторов. «Он только воздымает руки к небу и сокрушается, – сообщал Феоктистов Каткову в начале апреля 1881 г. – От него только слышны завывания – ну, на них далеко не уедешь».

Игнатьеву в ответ на вопрос «что делать, как работать» Победоносцев дал рекомендацию: «Надо молиться». Именно эта особенность позиции обер-прокурора со временем стала восприниматься как «пассивность», неспособность предложить позитивную программу.

«Победоносцев – человек без воли, делающий не то, что говорит, – записывал в дневнике А.А. Киреев. – Он слишком нервен, слишком недоверчив к себе… Победоносцев такой человек, котор[ый] ни на что не может решиться и все тормозит»³⁸⁰.

В начале 1880-х гг. подобные недостатки в глазах консерваторов еще затушевывались «заслугами» обер-прокурора в борьбе с либералами. Но постепенно они все более отчетливо выходили на поверхность, усиливая одиночество бывшего наставника цесаревича в консервативном лагере.

Не до конца понятыми историками и современниками, как представляется, остались и мотивы поддержки Победоносцевым Игнатьева. Безусловно, знаменитый дипломат импонировал консервативному сановнику своим «живым», неформальным подходом к делу государственного управления. Сказалась и борьба, которую Игнатьев вел в годы Восточного кризиса в союзе с И.С. Аксаковым против официальной дипломатии с ее политикой «уступок» и «предательства национальных интересов».

«Он имеет, – писал Победоносцев Александру III 6 марта 1881 г., рекомендуя Игнатьева вместо Лорис-Меликова, – еще здоровые инстинкты и русскую душу, и имя его пользуется доброй славой у здоровой части населения – между простыми людьми»³⁸¹. Однако лишь этими обстоятельствами нельзя объяснить довольно длительную и в ряде случаев упорную поддержку Игнатьева Победоносцевым, его веру в добрые качества этого человека, несмотря на прекрасно сознаваемые его недостатки – авантюризм, склонность ко лжи и т.д. Представляется, что поддержка знаменитого дипломата обер-прокурором определялась не просто стремлением к политическому маневру, а определенной идеологической близостью – наличием точек соприкосновения между взглядами Победоносцева и теми воззрениями (отчасти близкими к славянофильству), которые избрал в качестве своей программы Игнатьев³⁸².

Одной из таких точек соприкосновения были воззрения на роль «инородцев» в развитии общественно-политического кризиса. Победоносцев, как уже отмечалось, был глубоко уверен, что деятельность именно этих сил являлась важнейшей причиной социальных потрясений. Игнатьев во многом разделял подобную уверенность.

«В Петербурге, – писал он в своей программной всеподданнейшей записке от 12 марта 1881 г., – существует могущественная польско-жидовская группа, в руках которой непосредственно находятся банки, биржа, адвокатура, большая часть печати и другие общественные дела. Многими законными и незаконными путями и средствами они имеют громадное влияние на чиновничество и вообще на весь ход дел… Эта группа соприкасается с развившимся расхищением казны и крамолой»³⁸³.

В духе концепций славянофильства Игнатьев резко критиковал «бюрократическое средостение» между царем и народом, видел во многих бюрократах сознательных или бессознательных «пособников крамолы» и даже планировал масштабную чистку государственного аппарата от «неблагонадежных элементов». Подобные заявления звучали авантюристически, но нельзя сказать, что Победоносцев был абсолютно чужд этим взглядам. В письмах 1881 г. к Александру III он утверждал, что государственный аппарат нуждается в обновлении состава «сверху донизу», что «все зло у нас шло сверху, от чиновничества», и что «чистить надобно сверху»³⁸⁴. Наконец, отчасти разделял обер-прокурор и излюбленную мысль славянофилов о переезде царя в Первопрестольную. В письме 6 марта 1881 г. он рекомендовал царю выехать из Петербурга «в чистое место – хотя бы в Москву… а это место бросить покуда, пока его еще очистят решительно»³⁸⁵.

Опираясь на такую близость во взглядах, Победоносцев, как отмечалось выше, достаточно долго поддерживал Игнатьева и активно содействовал его правительственной деятельности. Обер-прокурор фактически руководил репрессивной деятельностью Министерства внутренних дел по отношению к прессе, участвовал в разработке проекта создания Верховной комиссии по делам печати, редактировал текст «Положения о мерах к охранению государственной безопасности и общественного спокойствия». В конце 1881 г. Победоносцев отстоял Игнатьева от натиска со стороны влиятельного сановника – личного друга царя, министра императорского двора И.И. Воронцова-Дашкова, который пытался вывести из подчинения Министерству внутренних дел Департамент полиции и корпус жандармов³⁸⁶. Однако, несмотря на все эти обстоятельства, сотрудничество двух государственных деятелей не закрепилось.

Соприкасаясь в некоторых точках со славянофильскими воззрениями, Победоносцев, как уже отмечалось, расходился с ними по многим другим пунктам – прежде всего в своем негативном отношении к любой (в том числе консервативной) общественной инициативе. Он с откровенным скепсисом воспринимал исходившие из славянофильских кругов предложения обеспечить царю защиту от революционеров силами консервативной общественности, преданной идеалам национальной самобытности. Сама Москва как хранилище национальных преданий вызывала у Победоносцева все больше сомнений, ибо и здесь «перекосились головы – тоже». С нарастающим раздражением воспринималось им и постоянное стремление видных славянофилов, прежде всего И.С. Аксакова, вмешиваться в публичную полемику, инициировать общественные кампании (пусть и в благих целях). «Наша великая скорбь требует молчания, – писал обер-прокурор Е.Ф. Тютчевой по поводу одного из выступлений Аксакова. – Слова так оболживились, что досадно их слушать»³⁸⁷.

Очень многие аспекты государственной политики Игнатьева, органически связанные со славянофильскими воззрениями, не могли вызвать одобрения Победоносцева. К числу таковых относились меры по улучшению материального положения крестьянства, расширению прав местного самоуправления (учреждение Кахановской комиссии), попытки нащупать некие национально-самобытные формы взаимоотношений власти и общества (призыв «сведущих людей» в правительство и др.). Апогеем последнего направления стал выдвинутый Игнатьевым в мае 1882 г. проект созыва Земского собора, определивший решительный разрыв министра внутренних дел с обер-прокурором. Для последнего «самобытный» Земский собор был столь же неприемлем, как «западнический» парламент, поскольку противоречил коренным основам его мировоззрения. Воля, писал Победоносцев Александру III, должна определиться в среде самого правительства, а без этого «никакое собрание ее не выработает и не даст правительству твердой воли, без которой невозможна деятельность». Если же «воля и распоряжение перейдут от правительства на какое бы то ни было народное собрание – это будет революция, гибель правительства и гибель России»³⁸⁸. Отставка Игнатьева в мае 1882 г., в которой Победоносцев сыграл значительную роль, знаменовала крах одной из самых серьезных попыток мобилизовать консервативные силы общества в поддержку правительства.

Говоря о попытках мобилизации подобных сил, следует упомянуть об отношении Победоносцева еще к двум проектам, существенно отличавшимся друг от друга, но схожим в понимании необходимости опереться на самостоятельный охранительный почин общества – выступления Б.Н. Чичерина и деятельность «Священной дружины». Чичерин, давний знакомый Победоносцева, в годы общественно-политического кризиса поддерживал его настроения против материальных льгот крестьянству. Он также считал несвоевременным проектировавшееся Лорис-Меликовым расширение прав общества (легализация студенческих сходок, расширение свободы печати и др.). Вместе с тем Чичерин полагал, что государственная власть, дабы сохранить свои лидирующие позиции, должна консолидировать вокруг себя охранительные элементы общества в рамках совещательного представительства. Подобная мысль, естественно, была глубоко чужда Победоносцеву.

«Вы сами пишете, – указывал он Чичерину в марте 1881 г., – что предлагаемое вами учреждение необходимо предполагает твердое правительство; но этого данного не имеется, и вы же хотите, чтобы поср[едством] этого учреждения прав[ительст]во стало твердым. Тут есть круг, в котором мысль безысходно вращается»³⁸⁹. Обер-прокурор передал составленную Чичериным записку «Задачи нового царствования» царю и его брату, великому князю Владимиру Александровичу, однако в дальнейшем отказался поддерживать своего бывшего коллегу по Московскому университету. Между двумя деятелями произошел разрыв, продолжавшийся почти до смерти Чичерина в 1904 г.

Еще меньше симпатий, чем проекты Чичерина, вызвала у Победоносцева деятельность «Священной дружины», патронируемой другом царя, министром императорского двора И.И. Воронцовым-Дашковым. Последний старался не просто организовать под своим руководством охранительные силы для полицейской борьбы с революцией, но и продвигал определенную политическую программу, опиравшуюся на синтез некоторых элементов славянофильства и продворянского консерватизма. В качестве главного идеолога при Воронцове состоял известный публицист Р.А. Фадеев. Книгу последнего, «Письма о современном состоянии России», министр императорского двора в мае 1881 г. прислал обер-прокурору, приглашая его таким образом к сотрудничеству.

Следует отметить, что расчеты на подобное сотрудничество были слабо обоснованными. Победоносцев, как известно, скептически относился к идее верховенства дворянства в общественной жизни и еще в 1870-е гг. критически отзывался о публицистике Фадеева. Так же он воспринял и новое выступление сотрудника Воронцова.

«Как книга она интересна, – писал обер-прокурор Е.Ф. Тютчевой о сочинении Фадеева, – но и только. К сожалению, ради этой книги автор ее стремится проникнуть в правительство и, кажется, проникает. От этого не может быть добра, ибо Фадеев – авантюрист мысли, а не человек дела»³⁹⁰.

Сама по себе идея «Дружины» у Победоносцева – сторонника абсолютной монолитности верховной власти – не могла вызвать ничего, кроме осуждения. Ему казалось абсурдом одновременное существование «законного правительства» и «правительства дружины», при котором частным людям «дана власть повелевать, производить аресты, требовать насильственных мер, составлять политические совещания». «Как бы ни была велика опасность Вашему Величеству от злодеев-заговорщиков, – писал обер-прокурор царю в ноябре 1882 г., – еще серьезнее опасность от дружины»³⁹¹.

Демарш обер-прокурора способствовал тому, что «дружина» в конце 1882 г. была распушена. К этому времени пост министра внутренних дел уже полгода занимал Д.А. Толстой – убежденный реакционер, представитель бюрократического подхода к делам государственного управления, выдвинутый на этот пост Победоносцевым явно за неимением лучшего.

Назначение Толстого знаменовало завершение определенного этапа политической эволюции обер-прокурора, подводило итог поискам программы, которую он намеревался предложить новому самодержцу. Личность нового министра внутренних дел, ставшего одним из самых влиятельных сановников нового царствования, не вызывала у бывшего наставника царя особых симпатий, но печальный опыт «славянофильского» эксперимента Н.П. Игнатьева, вся обстановка нестабильности в стране побудили его остановить свой выбор на этом политике.

«Вы опасаетесь гр[афа] Толстого, – писал обер-прокурор Рачинскому. – Но где такое имя, которое вы могли бы назвать? Нет такого имени»³⁹².

В целом обер-прокурор в годы кризиса должен был расстаться со многими иллюзиями, более жестко отмежеваться как от славянофилов, так и от других сторонников опоры на самостоятельный почин общества. В ходе политической борьбы отчетливо проявлялись присущие Победоносцеву особенности мировоззрения – склонность к черно-белому видению мира, восприятие общества как начала несамостоятельного, ведомого, представление о возможности покончить со «смутой» путем жестких, бескомпромиссных мер. Подобные установки, создав Победоносцеву в те годы репутацию решительного, волевого политика, предопределят в дальнейшем неэффективность его административной деятельности, обусловят негибкость его позиции в делах управления. Если же говорить о начале 1880-х гг., то необходимо отметить, что назначение Толстого на пост министра внутренних дел, существенно повлияв на расстановку сил в правительстве, явилось фактором, во многом определившим сферу влияния Победоносцева в верхах, более четко обозначившим основные направления его деятельности.

Рассчитывая, что Толстой будет блюсти неприкосновенность самодержавия в сфере «учреждений», бывший наставник царя счел необходимым сосредоточиться на тех направлениях правительственной политики, которые, с его точки зрения, представляли особую важность (идеология, религия, национальные отношения). При этом обер-прокурор оставлял за собой право периодически вмешиваться в деятельность различных ведомств по самым разным вопросам. Воспринимая себя в качестве одного из руководителей правительства, Победоносцев считал, что на нем лежит обязанность выверять направление политического курса самодержавия, не допускать отклонения от тех принципов, которые представлялись ему верными. Подобный подход обусловил значительную роль консервативного сановника в определении правительственного курса начала 1880-х гг. В целом первая половина царствования Александра III стала временем наивысшего политического влияния Победоносцева.

Поражение группировки Лорис-Меликова вознесло обер-прокурора на вершины власти, превратив его в одного из самых влиятельных сановников при молодом царе.

«Победоносцев – единственная прочно влияющая сила», – констатировал Валуев в начале 1883 г.

«Хотя Победоносцев не кичился и не рисовался своим влиянием, – вспоминал А.Ф. Кони о первых месяцах нового царствования, – но все немедленно почувствовали, что это «действительный тайный советник» не только по чину… Большинство говоривших в Совете (Государственном. – А.П.) стало постоянно смотреть в его сторону, жадно отыскивая в сухих чертах его аскетического лица знак одобрения или сочувствия тому, что они говорили, подделываясь под взгляды eminence grise (серого кардинала, фр.) или «великого инквизитора», как они его заочно называли»³⁹³.

О первостепенном влиянии обер-прокурора в правительственных верхах писали такие осведомленные современники, как Е.М. Феоктистов, А.А. Киреев, С.Ф. Либрович и др.

Какова же была граница, «конфигурация» сферы влияния Победоносцева в правительстве? Каким образом, через какие каналы и механизмы это влияние реализовывалось? На какие основы опиралось?

Представляется, что в первые годы нового царствования влияние Победоносцева во многом подпитывалось обстановкой растерянности, дезориентации, даже паники, возникшей в верхах после убийства Александра II.

«Боже! – восклицал обер-прокурор в письме Е.Ф. Тютчевой 3 марта 1881 г. – Как мне жаль его, нового Государя. Жаль, как бедного, больного, ошеломленного ребенка».

Надо сказать, что впечатления Победоносцева о состоянии и настроениях августейшего ученика целиком отвечали реальности. Потрясенный гибелью отца, не имевший к началу 1880-х гг. доверенных соратников в правительстве, молодой император просто вынужден был опираться на своего бывшего наставника.

«Пожалуйста, любезный Константин Петрович, исполните мою просьбу и облегчите мне мои первые шаги»; «это, правда, странно, как мы сходимся мыслью», – такими фразами пестрела переписка Александра III с обер-прокурором в первые месяцы нового царствования. Доверие, которое испытывал царь к своему наставнику, было в это время практически безграничным.

«Пишите, когда желаете и найдете это нужным и с той же откровенностью, как всегда писали ко мне, – заявлял Александр III Победоносцеву в 1883 г. – Вы знаете, что Ваши письма я читаю с удовольствием и часто много пользы они мне приносили и приносят»³⁹⁴.

Обер-прокурор, естественно, с энтузиазмом откликался на призывы своего августейшего ученика, которого продолжал считать человеком несамостоятельным, нуждающимся в опеке. Он давал ему рекомендации по самым разным вопросам, включая обеспечение безопасности (вплоть до совета заглядывать перед сном под кровать), и старался до деталей планировать его поездки по стране. Себя же Победоносцев считал обязанным оставаться во время этих поездок в Петербурге, ибо на надежность нового правительства нельзя было до конца положиться, а «взбешенный азиятец Лорис» мог «задумать много скверного».

«Здесь я как часовой, не смеющий сдвинуться с места», – писал он в июне 1881 г. Е.Ф. Тютчевой³⁹⁵. Заботами о безопасности царя, стремлением как можно скорее включить в правительство «верных людей» были продиктованы и предложенные Победоносцевым назначения – Н.П. Игнатьева на пост министра внутренних дел, Н. М. Баранова на пост столичного градоначальника. И хотя атмосфера «чрезвычайности» со временем ушла в прошлое, а из предложений Победоносцева далеко не все оказались долговечными (так, Игнатьев и Баранов быстро лишились своих постов), влияние в верхах обер-прокурор сохранил еще на длительный срок. Важнейшей основой этого влияния была роль советника-наставника при царе, которую он сумел достаточно прочно закрепить за собой.

Убежденность царя в необходимости для него такого советника вытекала не только из уроков, преподанных в прошлом Победоносцевым, не только из общей атмосферы критического отношения к «формализму» и «бюрократизму», характерной для разных направлений консервативной мысли. Важную роль играло и то, что в каждом конкретном случае обер-прокурор умел находить убедительный предлог для вмешательства в дела, лежащие далеко от сферы его компетенции.

«Не в моем обычае мешаться в чужие дела, когда я к тому не призван. Но не могу я считать чужим для себя делом заботу о безопасности Вашего Величества», – писал Победоносцев царю в августе 1881 г., требуя сохранить Баранова на его посту.

«Простите, Ваше Императорское Величество, что я снова являюсь нарушать ваш покой; но могу ли я молчать в деле, важном для чести вашего имени и для вашего, а следовательно, и общего благосостояния», – так обосновывалось появление письма с требованием роспуска «Священной дружины».

Причинами обращения к царю объявлялась государственная важность затрагиваемых в письмах вопросов; необходимость защиты «простых людей»; невозможность «сдвинуть с места» запутанный вопрос иначе как через личное обращение к монарху. Не забывал Победоносцев и напоминать царю о том, что занимает уникальное положение между ним и народом, является своего рода связующим звеном, один способен доносить до него истинные чаяния «простых людей».

«Часто я утруждаю ваше Величество письмами, – писал Победоносцев Александру III в 1886 г., – но трудно удержаться, когда дело имеет важность, а мне кажется, что никто другой не доложит об этом»³⁹⁶.

Широта вопросов, затрагивавшихся обер-прокурором в переписке и при личных контактах с царем, должна была убедить последнего в глубоко небюрократическом, далеком от формализма образе действий Победоносцева. В круг этих вопросов входили и собственно церковные дела, и рекомендации относительно назначений на высокие государственные посты, и устройство судеб безвестных людей, и крайне далекие от духовного ведомства проблемы – такие как проектирование подводных лодок и «воздухоплавательных снарядов» военного назначения. В 1882 г. темами переписки обер-прокурора с царем стали политика в сфере среднего образования, назначение коменданта Кремлевского дворца, борьба против польско-католической пропаганды в Западном крае, прием царем князя Николая Черногорского, иностранный транзит по Тифлисско-Бакинской железной дороге.

В 1886‒1887 гг. обсуждалось управление островом Сахалин, открытие Томского университета, помощь погорельцам в уездном городе Белом, нормировка сахарного производства, судьба герцогини де Феррари (урожденной Анненковой), присоединение Ростова-на-Дону к области войска Донского, причины падения курса рубля на Берлинской бирже, художественные и идейные качества пьесы Л.Н. Толстого «Власть тьмы» и др.

Стремясь выстроить «живую», «небюрократическую» систему управления, Победоносцев считал себя вправе самостоятельно решать, когда и по какому поводу обращаться к монарху. «Я не состою при нем, – писал обер-прокурор Е.Ф. Тютчевой в 1881 г. – Но когда происходит что-нибудь весьма безобразное, я пишу к нему со всей откровенностью. Тогда он обыкновенно… благодарит и зовет к себе»³⁹⁷.

В некоторых случаях обер-прокурор брал на себя задачу толкования и даже корректировки уже высказанной монаршей воли. «Не сомневаюсь, что от вас исходит верная и вполне справедливая мысль общая, – писал Победоносцев, узнав, что царь выразил симпатию законопроекту, не вызвавшему одобрения обер-прокурора. – Но едва ли все подробности применения возможно признавать исходящими от вас лично»³⁹⁸.

Однако, несмотря на всю глубину доверия монарха к своему наставнику, оно не было единственным фактором, определявшим положение Победоносцева в верхах. Обер-прокурору необходимо было также выстроить определенную систему взаимоотношений с наиболее влиятельными правительственными сановниками, найти место в структуре государственных органов, сложившейся в России к концу XIX в. Каково же было это место? Можно ли согласиться с теми историками и современниками обер-прокурора, которые полагали, что в правительстве он играл роль «неформального премьер-министра», «канцлера» или даже «визиря»?³⁹⁹

Представляется, что позиция Победоносцева в этом отношении претерпела определенную эволюцию. Первоначально он, видимо, намеревался непосредственно направлять деятельность сановников, продвинутых им на ответственные посты. Так, Н.П. Игнатьеву за непродолжительное время его министерства (около года) он направил 79 писем директивного характера. Сходными (особенно поначалу) были и отношения с санкт-петербургским градоначальником Н.М. Барановым. Основой для такого рода отношений была вера обер-прокурора в свое влияние на избранных им сановников. «Этот человек может оказать вашему Величеству великую службу, и я имею над ним нравственную власть», – писал Победоносцев Александру III после назначения Баранова⁴⁰⁰.

Вскоре, однако, выяснилось, что «нравственная власть», «духовная близость» и пр. – слишком зыбкие категории, неспособные обеспечить правительству единство. Под покровом «духовной близости» выдвинутые обер-прокурором сановники начали выходить из-под контроля, проводить собственную политику, следствием чего стала отставка Баранова (август 1881 г.) и Игнатьева (май 1882 г.). После подобного печального опыта Победоносцев был вынужден остановиться на кандидатуре Д.А. Толстого, к которому и он, и Александр Александрович изначально относились скептически. У Толстого, говорил Победоносцев, «громадные недостатки, но по крайней мере… нельзя от него ожидать, чтобы он покусился на такие меры, к которым хотели прибегнуть Лорис-Меликов и Игнатьев»⁴⁰¹.

Рассчитывать на детальное руководство деятельностью Толстого, в отличие от Игнатьева, не приходилось. В правительстве он занял самостоятельную позицию, а Победоносцев, видимо, стал рассматривать его как деятеля, способного обеспечить административное и полицейское «прикрытие» проводимой обер-прокурором политики духовного воздействия на общество.

Наряду с Толстым, значительное влияние на положение Победоносцева в верхах оказывали его отношения с М.Н. Катковым (по мнению современников, эти три деятеля составляли своеобразный триумвират, игравший решающую роль в определении политики правительства). Политическое влияние Каткова во многом зиждилось на том, что царь и консервативные сановники рассматривали московского публициста и его издания в качестве орудия давления на либеральных бюрократов – как оставшихся в правительстве (А.П. Николаи, Н.Х. Бунге, отчасти Д.Н. Набоков), так и потерявших министерские посты и перемещенных в Государственный совет. «Московские ведомости» резко нападали на Государственный совет и либеральных министров, обвиняя их в нелояльности, искажении царской воли, а те в ответ жаловались на ненормальность ситуации, когда решения о правильности или неправильности мер, разрабатываемых в верхах, выносил стоявший вне правительства журналист.

Надо сказать, что сам Победоносцев, видимо, понимал парадоксальность ситуации, когда, по словам А.А. Половцова, «рядом с законным государевым правительством создалась какая-то новая, почти правительственная сила в лице редакции «Московских ведомостей"».

«Вся сила Каткова в нерве журнальной его деятельности… но зачем было делать из Каткова государственного человека? – задавался Победоносцев вопросом в письме к Александру III в 1887 г., когда самоуправство журналиста вызвало гнев самого царя. – Он писал превосходные статьи, но можно было им радоваться, а не делать из них государственного события»⁴⁰².

Вместе с тем деятельность Каткова Победоносцев, видимо, считал полезной для себя, поскольку никаких мер против журналиста не принял. Он фактически поддерживал его нападки на Государственный совет, снабжал его информацией о событиях в правительственных сферах, а в 1887 г., когда Каткову грозило цензурное предостережение за вмешательство в дела внешней политики, именно Победоносцев спас его от официального наказания.

Сотрудничество с Катковым было весьма важно для Победоносцева, поскольку в первой половине 1880-х гг. они выступали союзниками в деле изменения состава правительства – смещения министров, считавшихся либералами (Николаи, Набокова, Бунге), и замены их более консервативными фигурами (И.Д. Деляновым, Н.А. Манасеиным, И.А. Вышнеградским).

К середине 1880-х гг. эту задачу удалось решить, однако пристальное внимание к назначениям на государственные посты Победоносцев сохранил и в дальнейшем. Он считал эту сферу деятельности важнейшей, ибо именно от «людей», а не от «учреждений» зависело направление государственной политики и эффективность управленческой деятельности. Обер-прокурор старался держать под контролем назначения в Сенат и Государственный совет, на губернаторские посты, в отдельных случаях – даже на должности среднего и низшего звена в государственном аппарате (директора департаментов, полицеймейстеры и др.)⁴⁰³. В целом подбор лиц на государственные посты был той сферой, которую Победоносцев стремился не выпускать из-под контроля, даже утратив прежнее положение в правительстве.

Другой важнейшей стороной деятельности Победоносцева, о которой речь пойдет ниже, было воздействие на духовную жизнь общества, вопросы идеологии, религии, культуры. Очень большое значение обер-прокурор придавал и полицейской борьбе с революционным движением. Активность главы духовного ведомства в этой сфере определялась его уверенностью в том, что революционное движение не имеет глубокой почвы в России, вызвано подстрекательствами извне, и для его прекращения необходимо в первую очередь выявить и изолировать подстрекателей. «И здесь, как и всюду, главным источником порчи служат состоящие вне семинарии агитаторы, – писал Победоносцев директору Департамента полиции В.К. Плеве в начале 1880-х гг. по поводу беспорядков в духовно-учебных заведениях. – Несколько разбойников наводят террор на всех прочих».

Исходя из подобных установок, обер-прокурор требовал принятия жестких мер: ареста зачинщиков не по результатам полицейского расследования, а по своему собственному указанию и согласно мнению семинарского начальства, внесудебного наказания виновных и др.⁴⁰⁴

В дальнейшем Победоносцев постоянно поддерживал контакты с руководителями полицейских органов, направляя им сведения, которые, с его точки зрения, могли помочь в борьбе с «крамолой», и получая от них отчеты о принятых мерах. Полиция считала необходимым знакомить главу духовного ведомства со всеми подробностями своей оперативной работы. Так, в декабре 1881 г. Плеве «позволял себе повергнуть» «на милостивое рассмотрение» Победоносцева труд своего департамента «по группировке следственных разоблачений за время с 1-го Июля по 1 Октября сего года». В свою очередь обер-прокурор старался извлекать информацию о действиях революционеров отовсюду – из частных разговоров, слухов, газетных и журнальных публикаций и немедленно знакомил с ней полицию, хотя, по осторожному замечанию Плеве, «в статьях о крамоле истина перемешивается с вымыслом так тесно, что на непосвященного они нагонят лишь туман». Показательным эпизодом во взаимоотношениях Победоносцева с полицией стало его обращение к Д.А. Толстому в 1886 г.: он призвал министра обратить внимание на поступившую в продажу почтовую бумагу «с конвертами отвратительного красного цвета» и водяным знаком в виде «красного петуха», считая, что таким образом революционеры подают знак своим единомышленникам к восстанию⁴⁰⁵.

«Патриотическая тревога» Победоносцева служила для него основанием к вмешательству в сферы, лежавшие весьма далеко от вопросов его ведомства. Так, в январе 1886 г. он выступил против либеральной политики министра финансов Н.Х. Бунге, утверждая, что «положение наших финансов занимает в последнее время… всех русских людей», «все чувствуют и видят, что дело стоит плохо и угрожает опасность», «в этом ощущении сходятся все сословия – и государственные люди, и дворянство, и коммерческий люд, и крестьянство»⁴⁰⁶.

В конце того же года обер-прокурор высказался критически относительно планов нормировки сахарного производства. В письме к Александру III он признавал, что это может показаться царю «неуместным вмешательством», но считал, что промедление здесь недопустимо: «Всякая ошибка в финансовой политике влечет за собой такие гибельные последствия, что невозможно оставаться в спокойном ожидании, что будет дальше». Наконец, еще через месяц Победоносцев направил царю записку относительно падения курса рубля на международных рынках⁴⁰⁷.

Причины обращения обер-прокурора к данной теме и весь ход его рассуждений чрезвычайно ярко раскрывают мотивы, которыми он руководствовался в государственной деятельности. Победоносцев заинтересовался причинами падения курса рубля, поскольку «эти вопросы волнуют душу каждого патриота русского». Ответы руководителей Министерства финансов не удовлетворили обер-прокурора, ибо «были основаны на отвлеченной книжной теории». Суть же проблемы заключалась в том, что «ценностью нашего рубля играет в свою пользу бессовестно какая-то внешняя сила», т.е. причиной слабости русской денежной единицы оказывались не внутренние проблемы экономики, а направленные извне происки, которые следовало пресечь целенаправленным действием власти. Подобные объяснения, утверждал Победоносцев, показались ему «совершенно ясны и понятны». Важным моментом было и то, что «ясные и понятные» объяснения дали Победоносцеву не сановники и «книжные теоретики», «а люди, изучившие практическую сторону дела, опытные знатоки жизни»⁴⁰⁸. Подобные установки – ориентацию на «практику» и «живую деятельность» в противовес «отвлеченным теориям» и формально-бюрократическим структурам – Победоносцев исповедовал и в другой важной для него сфере деятельности, на внешнеполитическом поприще.

Внимание к вопросам внешней политики российский консерватор сохранял со времен Восточного кризиса. Как и тогда, в центре его внимания были зарубежные славяне и все народы, так или иначе искавшие (в его представлении) покровительства России. Обер-прокурор поддерживал контакты с государственными, церковными и общественными деятелями Балканских стран – князем Николаем Черногорским, опальным митрополитом Сербским Михаилом (смещен князем Миланом за свою прорусскую позицию) – и тщательно отслеживал изменения общественно-политической ситуации на Балканах⁴⁰⁹.

В Австро-Венгрии Победоносцев негласно поддерживал прорусски настроенных деятелей движения галичан и закарпатских русинов – священника Иоанна Наумовича и А.И. Добрянского, и субсидировал издание славянских газет⁴¹⁰. Своеобразными манифестациями православного и славянского единства под эгидой России стали организованные Победоносцевым массовые торжества в память св. Мефодия (1000-летие со дня его кончины, 1885) и в честь 900-летия крещения Руси (1888)⁴¹¹.

Разворачивая свою внешнеполитическую деятельность, Победоносцев весьма скептически относился к возможностям официальных бюрократических структур.

«Наши дипломаты никуда не годятся и не умеют держать достоинство России», – писал он Тютчевой в 1882 г.⁴¹² Средством исправить положение в глазах Победоносцева была своего рода «личная дипломатия»: непосредственные обращения к царю и поддержка разного рода негласных проектов, выдвигавшихся частными лицами в обход Министерства иностранных дел. К их числу относились планы покупки железных дорог на Балканах и приобретения железнодорожной концессии в Персии, призванные укрепить экономическое влияние России на Ближнем Востоке; попытки использовать бежавших в Россию индийских князей для борьбы против английского владычества в Индии и др.⁴¹³

В 1887‒1893 гг. обер-прокурор принял самое деятельное участие в разборе проблем, возникших в связи с негласной деятельностью Каткова и его агентов за границей, пытавшихся вмешиваться в официальные отношения между Россией и Францией⁴¹⁴.

Выстраивая свою личную «неформальную дипломатию», Победоносцев старался использовать организации, казавшиеся ему альтернативой чрезмерно бюрократизированной, излишне связанной формальностями деятельности Министерства иностранных дел. К числу таких организаций относилось, в частности, Православное Палестинское общество, состоявшее под председательством бывшего ученика Победоносцева великого князя Сергея Александровича. В 1888 г. Палестинское общество при поддержке Победоносцева поглотило ранее входившую в состав Министерства иностранных дел Палестинскую комиссию, получив титул «Императорского». Для обер-прокурора Палестинское общество представляло особый интерес, поскольку оно «взялось за дело не по-чиновничьи».

«В настоящее критическое время, – писал Победоносцев Александру III, – когда на Востоке ослабела, по милости западных интриг, материальная сила России, всего важнее охранять там источники нашей нравственной силы, незаметно для глаз, но существенно привлекающей к нам сочувствие местного населения. Этого нельзя достигнуть формальным действием бюрократических властей»⁴¹⁵.

Под руководством великого князя Сергея Александровича и при содействии Победоносцева Палестинское общество предприняло целый ряд начинаний на Ближнем Востоке, действуя в ряде случаев независимо от Министерства иностранных дел и вызывая тем самым его недовольство⁴¹⁶.

Другим «неформальным» начинанием, призванным составить альтернативу официальной дипломатии, стала организованная в том же 1888 г. экспедиция в Абиссинию под руководством Н.И. Ашинова. Последний, долго скитавшийся по Ближнему Востоку и называвший себя «атаманом вольных казаков», претендовал на особые связи с правителями Абиссинии, утверждал, что те желают сблизиться с Россией и русской церковью и он может подобное сближение организовать. При содействии Победоносцева и некоторых других сановников, вопреки сопротивлению Министерства иностранных дел, Ашинов стал известен царю, получил правительственную поддержку и отправился с группой единомышленников на берега Красного моря с целью основать там колонию – опорный пункт влияния России. На всех этапах этой эпопеи Ашинов получал содействие со стороны обер-прокурора. Последний, прямо называя «атамана вольных казаков» авантюристом, все же считал необходимым поддержать его экспедицию, полагая, что «в таких делах удобнейшим орудием бывают подобные Ашинову головорезы»⁴¹⁷.

Принципы, на которые опирался Победоносцев при организации экспедиции Ашинова и в деле Палестинского общества, были вообще характерны для его управленческого стиля. С недоверием относясь к «учреждениям», уставам, регламентам и т.п., он считал важнейшей задачей находить и поддерживать отдельных усердных работников. Между такими работниками должны были естественным образом складываться живые человеческие связи, параллельные формализованным бюрократическим структурам, не зависящие и даже скрытые от них. Связующим звеном между «живыми людьми», «усердными работниками» должен был быть сам обер-прокурор. При этом его деятельность не должна была ограничиваться какими-либо формальными рамками.

«Как мне кажется, – замечал Половцов, – его самолюбию очень льстит то, что к нему обращаются по делам, не имеющим ничего общего с его официальными обязанностями».

По словам Феоктистова, обер-прокурор постоянно жаловался, что ему не дают покоя, заваливают его посторонней работой, но когда его, принимая эти жалобы за чистую монету, оставляли в стороне, он очень обижался⁴¹⁸.

Разумеется, подобный образ действий требовал от Победоносцева величайшего напряжения. «У меня, – писал он Рачинскому в 1882 г., – сидят люди с утра и до вечера и до ночи, и совсем отнимают у меня время, нужное для… изучения больших вопросов, коих множество – но я не могу отказать людям». «Удивляюсь, – признавался он Тютчевой, – как голова моя выдерживает такой напор с утра до ночи. Иногда в середине дня я не в силах припомнить раздельно, кто был у меня и кто о чем говорил мне»⁴¹⁹.

Подобный стиль административной работы, безусловно, не мог не сказаться на качестве управленческой деятельности, но Победоносцев, видимо, считал, что иного способа преодолеть бюрократизм официального государственного аппарата не существует. Все управленческие приемы Победоносцева соответствовали избранному им основному стилю поведения. У него не было секретаря («мне на мою руку трудно прибрать человека»), фактически не существовало четко установленных приемных часов. «Я себе не принадлежу вовсе, – писал обер-прокурор О.А. Новиковой, – и пришедший ко мне человек нередко должен ждать долго и уступить место другому»⁴²⁰.

Часто Победоносцев проводил целый день в работе, не имев с утра во рту маковой росинки, случалось ему и падать в обморок от усталости во время совещаний. Друзья и близкие всерьез опасались за здоровье обер-прокурора, глядя на его «страшно изморенное лицо». Однако чрезвычайно высокий темп трудовой деятельности был необходим Победоносцеву, т.к. свидетельствовал о нужности и важности его работы.

Энергичное вмешательство обер-прокурора в различные вопросы государственного управления, в том числе лежавшие весьма далеко от сферы его служебных обязанностей, породило в обществе представление о его всемогуществе и создало ему в либеральных и радикальных кругах репутацию властолюбца, карьериста, использовавшего свою близость к царю для закрепления личных привилегий. В реальности, как отмечалось выше, в основе деятельности Победоносцева все же лежали иные установки. Планируя свои многочисленные начинания, энергично вторгаясь в сферу компетенции других ведомств, обер-прокурор искренне полагал, что таким образом он обеспечивает самодержавной власти «живой», «неформальный» характер, повышает эффективность ее деятельности. Той же цели служило стремление Победоносцева играть при царе роль доверенного советника, выступать в качестве связующего звена между самодержцем и «простым народом». Многочисленные обязанности, которые возлагал на себя царский советник, создали ему у современников репутацию «неформального премьер-министра», что представляется не совсем точным. При всем своем влиянии обер-прокурор был далеко не единственной ключевой фигурой в правительстве – очень сильное воздействие на государственную политику в 1880-е гг. оказывали Д.А. Толстой и М.Н. Катков, а со второй половины десятилетия – В.П. Мещерский. Эти деятели далеко не всегда следовали в фарватере политики Победоносцева. Зачастую, как будет показано ниже, между ними возникали и конфликты. Вместе с тем была сфера, которую обер-прокурор считал важнейшей в своей деятельности, стремился держать ее под контролем и оказывать максимальное воздействие. Этой сферой были вопросы идеологии, культуры, просвещения, общественного сознания – всего, что касалось идейной и духовной жизни страны.

Среди направлений правительственной деятельности российского консерватора особое место, как отмечалось, занимала политика по отношению к периодической печати, книгоизданию, культурно-художественной жизни страны в целом. Напряженное внимание к данной области было той чертой деятельности Победоносцева, на которую единодушно обращали внимание современники. Люди либеральных и радикальных воззрений резко критиковали обер-прокурора, обвиняя его в подавлении духовной свободы общества, однако и консерваторов порой пугала неукротимая энергия Победоносцева, размах его начинаний.

«Я всегда изумлялся, – вспоминал глава цензурного ведомства Е.М. Феоктистов, – как у него хватало времени читать не только наиболее распространенные, но и самые ничтожные газеты… подмечать такие мелочи, которые не заслуживали бы ни малейшего внимания».

По словам Феоктистова, он беспрерывно получал от Победоносцева «указания на распущенность нашей прессы, жалобы, что не принимается против нее достаточно энергичных мер». Следует отметить, что по своим воззрениям глава цензурного ведомства отнюдь не был либералом, но даже ему натиск обер-прокурора на прессу казался чрезмерным. «Под влиянием непреодолимого страха, овладевшего им, он готов был в репрессивных мерах не останавливаться ни перед чем»⁴²¹.

Политика по отношению к прессе была лишь одним из аспектов деятельности Победоносцева в идеологической сфере, причем только цензурными мероприятиями здесь дело не ограничивалось. Обер-прокурор, как будет показано ниже, стремился использовать в своих интересах консервативные органы печати, сам активно выступал как публицист, развернул энергичную издательско-публикаторскую деятельность. Консервативный сановник стремился влиять также на литературу и искусство, поощряя одни тенденции в их развитии и стремясь пресечь другие («обличительное направление», «грубый реализм»). В сферу внимания Победоносцева попадали эстетические достоинства отдельных произведений литературы и искусства, содержание трудов по истории и философии (в том числе весьма далеких от политической злобы дня), деятельность научных обществ, конкретные подробности репертуара театров и библиотек и др. Чем же объяснялись подобные особенности его политической деятельности? Какую роль они сыграли в общественно-политической и духовной жизни страны конца XIX‒начала XX в.?

Многие историки и современники, в том числе благожелательно относившиеся к обер-прокурору, склонны были критически оценивать эту сторону его деятельности, развивавшуюся, как казалось, в ущерб его прямым обязанностям. Феоктистов считал, что в бюрократических верхах Победоносцев оказался просто не на месте. «Если бы не случай, – замечал глава цензурного ведомства, – из него вышел бы замечательный деятель на ученом или литературном поприще, но судьба сблизила его с государем… и это открыло ему такое поприще, которое едва ли было ему по силам».

По мнению Р. Бирнса, вынесенная Победоносцевым из родительского дома «привязанность к печатному слову, если не к жизни ученого», определила его недостатки как политика. Он оказался настолько втянут в газетно-журнальную полемику, «вовлечен в «перестрелку на переднем крае», что не мог сосредоточиться на своей главной роли и главных проблемах»⁴²².

В свете подобных высказываний обер-прокурор представал как слабый политик, не способный отделить важное от второстепенного. Однако сам Бирнс признавал, что в своем стремлении сделать собственную точку зрения как можно более широко известной обер-прокурор предвосхищал «некоторые инстинкты политика ХХ века», т.е. проявлял немалую прозорливость, способность предвидеть важные тенденции будущего⁴²³. Какое же место занимали заботы об идеологических вопросах в государственной деятельности обер-прокурора?

Представляется, что повышенный интерес к подобным вопросам, вызывавший зачастую непонимание со стороны современников, был не показателем политической слабости Победоносцева, а отражением его особой позиции, суть которой определялась принципом «люди, а не учреждения». Во взаимоотношениях с государственным аппаратом подобная позиция, как отмечалось выше, побуждала обер-прокурора избегать формально-бюрократических рычагов управления, уделять главное внимание подбору достойных, с его точки зрения, кандидатов на главные государственные посты. По отношению к обществу этот же принцип предполагал повышенное внимание к вопросам духовной жизни, что рассматривалось как альтернатива преобразованию «учреждений». Можно предположить, что, следуя подобным принципам, Победоносцев в какой-то степени действительно предвосхитил определенные тенденции политического развития ХХ в., для которого, как известно, была характерна повышенная идеологизация общественной жизни. В этом отношении можно согласиться с В.И. Жирововым, по мнению которого «Победоносцев был… первым в нашей истории политиком, которого с полным правом можно назвать «главным идеологом» страны»⁴²⁴.

Огромное влияние на позицию Победоносцева оказывала и характерная для него страсть к учительству, опиравшаяся на семейные традиции – многолетнюю преподавательскую деятельность отца, влияние исповедовавшегося им своеобразного варианта просветительства, а также профессорский опыт самого Победоносцева. Глубочайшая уверенность в своей правоте, адекватном понимании национального характера и потребностей народа заставляла обер-прокурора верить, что общество нуждается в его наставлениях и охотно (по крайней мере, в своей «разумной» части) их примет. Даже по внешнему виду консервативный сановник напоминал современникам «педагога с уверенными, но простыми манерами», говорившего «с привычкой втолковывать, что надлежит ведать и что значится в учебниках». Еще более отчетливо та же особенность проявлялась в сочинениях обер-прокурора и во всей его деятельности.

«Стоя во главе духовного ведомства, – писал чиновник Министерства народного просвещения И. Аралов, – [Победоносцев] вполне сознательно и намеренно желал влиять и действительно влиял своими сочинениями на умы и сердца многих десятков тысяч и духовенства, и учителей… а через них и на миллионы населения».

Другой современник, В. Доброславский, указывал на «педагогическое настроение К[онстантина] П[етровича] как нечто постоянное и не обуславливаемое его положением по должности обер-прокурора», на «стремление… к учительству и научению, которое, несомненно, от природы было присуще ему»⁴²⁵.

Важнейшим средством «учительства и научения» стали для Победоносцева публичные речи, с которыми он выступал в переломные моменты развития страны – на пике общественно-политического кризиса рубежа 1870‒1880-х гг., после смерти Александра III в 1894 г. и т.д. Примечательно, что свои речи обер-прокурор предпочитал произносить не в центрах общественно-политической деятельности, а в «глубинке» – «на чистом месте, простым душам, способным любить и верить», т. е. в аудитории, наиболее восприимчивой к наставлениям и поучениям⁴²⁶. В дальнейшем произносимые Победоносцевым речи должны были стать идеологическим ориентиром для всего общества – именно так понимали замысел обер-прокурора наиболее проницательные из его единомышленников⁴²⁷.

Обращаясь к обществу со своими наставлениями, Победоносцев видел себя в роли своего рода «светского иерарха» – проповедника, призванного восполнить недостаток учительства со стороны утратившей прежнюю роль духовной иерархии. «Замечательно, – писал он Е.Ф. Тютчевой по поводу своего выступления перед студентами Киевской духовной академии в ноябре 1880 г., – что некоторые духовные особы как будто морщатся от речей моих и ворчат… Но кто же мешает им говорить? А я считаю себя вправе говорить, хотя и без рукоположения»⁴²⁸.

Важную роль в «учительской» деятельности Победоносцева играло и организуемое им издание (нередко анонимное) различных материалов – переводов, исторических документов и др., перепечатка сочинений близких ему по духу авторов, публикация небольшим тиражом «для немногих» записок по принципиально важным общественно-политическим вопросам. Одновременно консервативный сановник не мог обойти вниманием периодическую печать.

Прекрасно понимая роль периодической печати в общественно-политической жизни страны, Победоносцев уделял большое внимание консервативной прессе. Он, в частности, высоко ценил М.Н. Каткова, с которым его связывало длительное сотрудничество. Особенно активизировались эти контакты в годы общественно-политического кризиса на рубеже 1870‒1880-х гг. «Читаю с отрадой ваши прекрасные статьи, которые бьют молотом в больное место, – писал Победоносцев Каткову в период кризиса. – Дай Боже вам подвизаться крепко на защиту правды русского чувства и русских интересов»⁴²⁹.

Высокопоставленный чиновник скрупулезно предупреждал своего союзника-журналиста обо всякой опасности для его газеты, исходящей от либеральных сановников, снабжал его подробной информацией о перипетиях борьбы в правительстве, служил связующим звеном во взаимоотношениях Каткова с наследником Александром Александровичем и координировал с Катковым свои меры по борьбе с Лорис-Меликовым и его группировкой⁴³⁰.

Сотрудничество между обер-прокурором и редактором «Московских ведомостей» продолжалось и после утверждения консервативного курса в начале 1880-х гг. Победоносцев, по воспоминаниям Феоктистова, «зачитывался статьями «Московских ведомостей», направленными против наших судов, и аккуратно посылал их государю». В 1887 г. обер-прокурор сыграл главную роль в спасении Каткова от правительственной кары (предостережения), когда журналист навлек на себя гнев Александра III своим вмешательством в дела внешней политики. Победоносцев принял активное участие в разборе так называемого дела Флокэ, которое послужило основанием для обвинений в адрес Каткова, а после смерти последнего занялся подбором преемника на пост редактора «Московских ведомостей»⁴³¹.

Разумеется, и при Каткове, и при наследовавшем ему С.А. Петровском, Победоносцев стремился максимально использовать «Московские ведомости» в своих интересах. Он публиковал здесь собственные материалы, инициировал появление статей по важным для него вопросам, давал указания, как освещать те или иные аспекты общественно-политической жизни⁴³².

Поддерживал Победоносцев контакты и с другим известным консервативным журналистом – В.П. Мещерским, но относился к нему совсем не так, как к Каткову. По отношению к последнему обер-прокурор соблюдал почтительную дистанцию, с «проказником» же Мещерским обращался совершенно бесцеремонно. Хотя в конце 1870-х – начале 1880-х гг. Победоносцев помог Мещерскому восстановить отношения с Александром Александровичем и улучшить свою репутацию в литературном мире⁴³³, он считал его фигурой значительно менее серьезной, чем Катков. Это ярко отразилось в тоне общения консервативного сановника с редактором «Гражданина».

«Попридержите теперь перо», «что вы пишете, есть вздор», «что, вы объявляете, что ли, Выс[очайшие] пов[еления]?», «хотел прочесть вам целую лекцию о том, как надо возражать автору письма в защиту суд[ебного] вед[омства]» – эти и подобные фразы свидетельствовали о довольно невысокой оценке Мещерского Победоносцевым⁴³⁴.

Несмотря на подобное отношение к Мещерскому, Победоносцев из тактических соображений считал необходимым поддерживать контакты с консервативным публицистом. В начале 1880-х гг. он довольно интенсивно общался с редактором «Гражданина» и, как отмечалось выше, способствовал улучшению его репутации в читающем сообществе.

«Издание «Гражданина» поставлено теперь лучше, чем в последнее время, и я им удовлетворен, – писал Победоносцев в конце 1882 г. А.Г. Достоевской. – Я уверен, что Фед[ор] Михайлович, если б был жив, непременно принял бы в нем теперь деятельное участие и одобрил бы его направление»⁴³⁵.

Разумеется, как и в случае с Катковым, Победоносцев старался максимально широко использовать издание Мещерского в своих интересах, рекомендуя ему материалы для публикации и указывая, какую позицию следует занять по тому или иному вопросу.

В сферу влияния обер-прокурора (целиком или по отдельным вопросам) попадали и другие издания. Так, он указывал редактору «Нового времени» А.С. Суворину, как освещать старообрядческий вопрос; использовал «Русский архив» П.А. Бартенева для публикации ряда важных материалов, касавшихся духовного ведомства⁴³⁶. В 1890-е гг. помимо «Московских ведомостей» под руководством С.А. Петровского обер-прокурор оказывал активное воздействие на «Русское обозрение» А.А. Александрова (подробнее об этом будет рассказано ниже). Таким образом, под эгидой обер-прокурора складывалась группа периодических изданий, призванных оказывать влияние на общественное мнение в консервативном духе. Однако при решении вопросов, связанных с организацией подобного воздействия, перед обер-прокурором вставал ряд проблем.

Одна из них заключалась в том, что органы печати, придерживавшиеся консервативных взглядов, составляли среди русских газет и журналов меньшинство. А Победоносцев прекрасно понимал, что, если близкие ему по духу издания могут оказать на общественное мнение позитивное, с его точки зрения, влияние, то не менее сильное и негативное воздействие оказывают на общество издания оппозиционные. Это приводило обер-прокурора в крайнее раздражение и диктовало ему предельно негативные оценки органов оппозиционной печати. Так, он резко выступал против умеренно-либерального «Вестника Европы» как «журнала, поселяющего великую смуту в умах». Близкая по духу газета «Русский курьер» представала как орган, в котором «проводятся самые разрушительные мысли и внушения: учение социализма, ненависть к владеющим классам, к капиталистам, возбуждение рабочих и служащих против хозяев». «Курьер, – утверждал Победоносцев, – с наглостью выставляет свое безверие и ругается надо всем священным, намеренно позорит церковь».

Другая либеральная газета, «Голос», по мнению обер-прокурора, «соблазняет ежедневно малых сих, т.е. русских людей, читающих его», «оскорбляет честь русскую в национальных вопросах» (имелась в виду умеренная позиция «Голоса» по отношению к Польше в 1860-е гг.)⁴³⁷. То обстоятельство, что подобным органам до поры до времени было позволено высказываться с относительной свободой, вызывало у Победоносцева сильнейшее раздражение. Он полагал, что «невозможно ничему положить доброго начала, покуда не будут обузданы газеты».

«Вспоминаю, – писал он в конце 1881 г. Н.П. Игнатьеву по поводу открытия новой газеты, – притчу о кудеснике, который заклятьем вызвал много бесов из бездны, но потом, забыв формулу заклятья… был сам растерзан разъяренными бесами»⁴³⁸.

Обер-прокурор оказывал сильнейшее давление на министров внутренних дел (Игнатьева и его преемника Д.А. Толстого), требуя не допускать открытия новых органов печати и подвергать репрессиям (вплоть до закрытия) уже существующие. В сфере прочного влияния Победоносцева находилась цензура. Он сыграл решающую роль в назначении начальников Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистова, М.П. Соловьева и Н.В. Шаховского, отдавал им (а также отдельным цензорам) руководящие указания и принимал от них отчеты⁴³⁹. По настоянию Победоносцева в 1882 г. были приняты «Временные правила о печати», значительно усилившие контроль администрации над прессой. При активном участии обер-прокурора в первой половине 1880-х гг. были закрыты популярные оппозиционные издания («Московский телеграф», «Русский курьер», «Голос», «Отечественные записки»), а также газеты, критиковавшие управление духовным ведомством («Церковно-общественный вестник», «Восток» и др.)⁴⁴⁰.

Следует отметить, что, несмотря на всю энергию Победоносцева и влияние, которое он в первой половине 1880-х гг. оказывал на государственный аппарат, деятельность правительства по отношению к печати не вызывала у него удовлетворения. Его, в частности, возмущало, что администрация не оказывает должного влияния на провинциальные органы печати – «грязные клоаки, остающиеся без всякого контроля под мнимым присмотром необразованных вице-губернаторов»⁴⁴¹. В некоторых случаях Победоносцеву казалось, что цензура, скованная формальностями, не принимает простых запретительных мер там, где их необходимость очевидна («все они растерялись и запутались в параграфах и циркулярах»). В других – наоборот, что цензура из перестраховки останавливает материалы, полезные с пропагандистской точки зрения (например, полемические материалы о Л.Н. Толстом в 1890-е гг.). «Вот какова тупость нашего официального разумения, – с раздражением писал обер-прокурор единомышленникам (Рачинскому и Шаховскому). – Бестолковщина и невежество цензуры вошли в пословицу»⁴⁴². Исправить подобную ситуацию Победоносцев пытался путем личного вмешательства в спорные вопросы, но, разумеется, такой метод мог принести лишь ограниченные результаты.

Нередко Победоносцева разочаровывали и его союзники из лагеря консервативной печати. Дело в том, что, допустив вмешательство журналистов (пусть и консервативных) в политику, власти неизбежно должны были столкнуться с их растущим влиянием на правительственные круги. Это серьезно противоречило воззрениям Победоносцева на роль государственной власти и принципы ее функционирования. Сталкиваясь в 1880-е гг. со все более частыми случаями воздействия редактора «Московских ведомостей» на правительство, обер-прокурор объяснял их слабостью отдельных государственных деятелей, которые исключительно в силу своей моральной ущербности (тщеславия, лени, малодушия и др.) стали «делать из Каткова государственного человека». Дело, как полагал глава духовного ведомства, было легко поправить.

«До сих пор никто властным тоном и властной речью не говорил еще Каткову, что ему необходимо воздерживать себя», – писал Победоносцев Александру III в марте 1887 г. Если бы Катков «положительно усмотрел бы неудовольствие и гнев Вашего Величества», он «не замедлил бы изменить тон»⁴⁴³.

Очевидно, однако, что вмешательство консервативных журналистов в деятельность правительства явилось логическим следствием той роли, которую они играли в политической жизни 1880-х гг.

Сам Победоносцев тщетно убеждал своих единомышленников из мира прессы держаться более сдержанно и не посягать на прерогативы правительства, его ведущую роль в управлении страной. «Мой дружеский совет – в интересах дела – отнестись теперь к этому событию как можно скромнее», – писал Победоносцев Каткову в марте 1882 г., после того как министром народного просвещения был назначен его протеже Делянов.

«Неловко обвинять прямо Каханова в желании уничтожить дворянство», – указывал обер-прокурор Мещерскому относительно главы Комиссии о реформе местного самоуправления, не вызывавшего симпатий Победоносцева, но все же остававшегося пока членом правительства. В период борьбы против либерального министра финансов Н.Х. Бунге глава духовного ведомства убеждал Мещерского на время приостановить газетную кампанию, ибо она «парализует действие тех записок, которые сейчас приготовляются, куда следует, разумными людьми»⁴⁴⁴. Однако призывы оставались тщетными. Почувствовав вкус к власти, консервативные журналисты все активнее стремились воздействовать на правительство и постепенно (особенно Мещерский) подрывали политическое влияние самого Победоносцева.

Руководители консервативной печати раздражали обер-прокурора не только своим вмешательством в деятельность правительства, но и тем, что как журналисты они не могли обойтись без столь нелюбимых Победоносцевым «грязи и рынка» полемики, памфлетных выпадов и др. – обычных приемов газетно-журнальной деятельности. «Если дело серьезно, то не годится строить рассуждение на шутке и еще на шутке весьма неделикатного свойства», – поучал глава духовного ведомства Мещерского. Статью о серьезном предмете «надо готовить неделями, соображать, взвешивать, совещаться, вычеркивать»⁴⁴⁵.

Однако невыполнимость подобных требований в практике газетножурнальной деятельности сознавал и сам Победоносцев. Порой он приходил в отчаяние относительно возможности использовать прессу как орудие идеологической борьбы. «Борьба с… ложью, – писал обер-прокурор О.А. Новиковой, – невозможна при помощи ее же оружия, т. е. печати, ибо это оружие все заражено той же ложью, и оно в руках у клеветы и злобы»⁴⁴⁶.

В силу этого отношение Победоносцева к периодической печати было пронизано острыми противоречиями. Признавая общественное значение прессы и стремясь использовать ее в своих интересах, обер-прокурор в то же время не отказывался и от поиска каких-то иных средств воздействия на общественное мнение, свободных от «рынка и грязи» журналистики.

Одним из таких средств было произнесение речей перед «избранной» аудиторией. Победоносцев совершенно сознательно противопоставлял такие выступления газетно-журнальным публикациям, «пропитанным пошлостью».

«Я нынче боюсь печатного [слова], – писал обер-прокурор Е.Ф. Тютчевой в ноябре 1880 г. по поводу своего выступления перед студентами Киевской духовной академии. – Слово, от сердца сказанное, теряет свою свежесть, когда является… на столбцах газет»⁴⁴⁷.

Той же цели служили многочисленные встречи и беседы Победоносцева в 1880 – начале 1900-х гг. с западными дипломатами, журналистами, общественными деятелями – носившие частный характер, но позволявшие донести точку зрения обер-прокурора до западного общественного мнения⁴⁴⁸. По отношению к русскому общественному мнению Победоносцев использовал в качестве площадки книжный магазин М. О. Вольфа в Петербурге, популярный среди представителей высшей администрации и игравший роль своеобразного политического салона. По воспоминаниям сотрудника магазина С. Ф. Либровича, обер-прокурор, несмотря на занятость, много времени проводил в магазине, постоянно вступал в беседы с посетителями и стремился высказывать здесь «свои мысли и взгляды, как будто желая, чтобы они получили широкое распространение».

Своеобразным средством воздействия на общественное мнение была для Победоносцева публикация брошюр и записок по различным общественно-политическим вопросам, издаваемых малыми тиражами для распространения среди сочувствующих, «в небольшом кругу знающих людей». Данный прием позволял обер-прокурору высказать свои взгляды и в то же время избежать отталкивавшей его своим неблагообразием полемики. Подобным образом Победоносцев издал записку профессора Московской духовной академии Н.И. Субботина о старообрядчестве (1881), брошюру о так называемых предбрачных подписках, касающихся взаимоотношений православной и лютеранской церквей в Прибалтике (1887), сочинение С.А. Рачинского о народном образовании Absit omen (1901) и др.

«Обращение ее в публике, – писал Победоносцев П.А. Бартеневу относительно брошюры о предбрачных подписках, – принесло бы делу более вреда, чем пользы. Общественное мнение повсюду, а тем более у нас, в России, я считаю обманчивой мечтой и вижу на опыте целой жизни, как при помощи его не разъясняется, а извращается истина»⁴⁴⁹.

Пытаясь избежать «извращения истины» под влиянием царящих в современном обществе споров и столкновений, Победоносцев также стремился повлиять на содержание дружественных или подконтрольных ему периодических изданий, принципиально изменить его характер. «Его идеал, – вспоминал об обер-прокуроре редактор органа Санкт-Петербургской духовной академии «Церковный вестник» профессор А.Л. Катанский, – газета должна заниматься основными вопросами веры, прошлыми событиями… и не касаться треволнений текущего времени. К чему собирать эту дрянь, грязь и накипь из газет и журналов»⁴⁵⁰.

Место полемических материалов, дискуссий и рассуждений о политике должны были занять описания деятельности скромных тружеников провинции (священников, учителей, помещиков-филантропов), рассказы о просветительской деятельности церковных учреждений, перепечатки церковных проповедей, материалов из «Епархиальных ведомостей» и журналов духовных академий⁴⁵¹. Аналитический и дискуссионный элемент в органах периодической печати должен был, таким образом, уступить место элементу поучительному, назидательному. Подобный подход, отражая определенное разочарование Победоносцева в печати как средстве идеологического воздействия на общество, в то же время полностью вписывался в характерное для него стремление к «проповедничеству», назиданию, соответствовал взятой им на себя роли «наставника общества».

В целом деятельность российского консерватора в идеологической сфере, опираясь на характерный для него принцип «люди, а не учреждения», охватывала самые разные стороны идейно-духовной жизни страны, предполагала использование различных средств воздействия на общественное мнение. Уделяя большое внимание периодической печати, стремясь держать под контролем органы цензуры, обер-прокурор в то же время не отказывался и от поиска каких-то иных, «нежурналистских» приемов воздействия на общество. К числу последних, как отмечалось выше, относилось произнесение речей в связи с переломными событиями в жизни государства, издание малым тиражом сочинений по ключевым общественно-политическим вопросам и др. Важное место в деятельности Победоносцева занимали и вопросы культурной жизни страны – стремление влиять на развитие литературы, живописи, архитектуры, музыки, театрального искусства и др., обладавшие, как это было ясно сановнику, могучим потенциалом воздействия на общественное мнение. Это казалось особенно насущным в связи с тем, что вторая половина XIX и начало XX в. были отмечены активным приобщением к культуре народных масс, являвшихся для обер-прокурора предметом особого попечения.

Стремительно развивавшееся во второй половине XIX в. приобщение народных масс к «высокой культуре» вызывало пристальное внимание Победоносцева – уже потому, что именно «простой народ» он считал единственной неиспорченной средой, хранителем здоровых нравственных начал, главной основой стабильности общества и государства. То, в какой форме это приобщение происходило, вызывало тревогу российского консерватора. «Ныне в каждом сколько-нибудь значительном городе, – писал Победоносцев Александру III в 1887 г., – есть театры, на которые переходит, развращая нравы праздной публики, всякая нечисть петербургских и московских театров. Завелись по местам театры и в селах».

Образцом низкой культуры он считал московский театр «Скоморох», где толпится «публика в рубахах и тулупах, слушая пьесы общего театрального репертуара, и в антрактах развлекается буфетом с водкой»⁴⁵². Скептически относился обер-прокурор и к широкому изданию произведений «серьезных» писателей для «простого народа», к развитию «народных чтений», запросы о которых «сыплются ежедневно целыми пучками»⁴⁵³. Подобные высказывания, а также довольно настороженное отношение к развитию массового начального образования создали Победоносцеву, особенно в глазах либерально и радикально настроенных современников, репутацию «ретрограда» и «обскуранта», врага просвещения. Однако и в этом случае позиция российского консерватора была гораздо более противоречивой и неоднозначной.

Прежде всего, обер-прокурор не отрицал объективной неизбежности «пробуждения» масс, их выхода из прежнего статичного и пассивного состояния. В письме к Рачинскому он рассуждал о «громадности поднявшихся в последнее время духовных и материальных запросов и потребностей» в народной среде. Ясна была ему и необходимость образования для лиц низших сословий. Развитие народной школы, писал Победоносцев Александру III, это «вопрос первостепенной важности для государства. Народ у нас пропадает, раскол и секты держатся от невежества»⁴⁵⁴. Интерес обер-прокурора к школе определялся уже характерным для него обостренным вниманием к проблемам идеологии, избранной им позицией «наставника» общества. Вместе с тем тот вариант просвещения, который предлагался народу светскими структурами, вызывал у консервативного сановника резкую неприязнь.

Светская школа, по мнению Победоносцева, делала чрезмерный акцент на образовании, расширении умственного кругозора крестьян, отодвигая на второй план задачу нравственного воздействия.

«Увлекшись мечтательной задачей всеобщего просвещения, – заявлял обер-прокурор, – мы назвали просвещением известную сумму знаний, предположив, что она приобретается прохождением школьной программы, искусственно скомпонованной кабинетными педагогами»⁴⁵⁵.

Истинное образование, полагал глава духовного ведомства, неотделимо от воспитания, а основой его может быть лишь учение церкви. Именно к такому образованию, по мнению Победоносцева, тяготел народ. «В понятии русского народа, – утверждал обер-прокурор в одном из своих всеподданнейших отчетов, – церковь и школа неотделимы друг от друга; школа воспитывает прежде всего для церкви и от нее получает свою жизненную просвещающую силу».

Навязываемое народу светское образование, «с его современными воззрениями и задачами, далекими от Бога, он воспринимает неохотно, ища в науке или школе только одного, что близко его религиозным идеалам и стремлениям»⁴⁵⁶.

Нежелание или неумение светских просветителей понять эти истины вызывали крайнее раздражение Победоносцева. Руководители общественных организаций, занимавшихся просвещением народа (земств, комитетов грамотности) – это, заявлял обер-прокурор, «люди доктрины, а не жизни», «слепые фанатики знания, на котором они помешаны, сами, в сущности, ничего не зная, и в особенности народа». Столь же нелестно отзывался российский консерватор о деятельности «ужасного Министерства Нар[одного] Просвещения и его деревянных агентов». Его возмущало высокомерное отношение бюрократии к народу, представлении о народе «как о материи, подлежащей просвещению посредством науки в усовершенствованном методе обучения»⁴⁵⁷. Неудивительно, что при подобном подходе между Победоносцевым и сотрудниками светских просветительных учреждений должна была возникнуть глубокая взаимная неприязнь. Она, как будет показано ниже, действительно стала серьезным фактором, затруднявшим развитие церковно-школьного движения. Народная школа, утверждал Победоносцев, должна была не только основываться на религиозно-нравственных началах, но и как можно теснее сливаться с привычной ученику социальной средой, служить прямым продолжением семьи.

«Покуда есть малейшая возможность, – утверждал обер-прокурор в одном из своих педагогических сочинений, – необходимо оставлять детей дома, где веет над ними благодетельный дух семейства, а не бурное и холодное дыхание духа времени».

«Не отрывать следует ребенка от среды, в коей он родился, а развивать его в этой среде и для нее: тогда развитие его будет происходить в здоровой атмосфере»⁴⁵⁸.

Глава духовного ведомства настороженно относился ко всем попыткам формализации системы обучения (разработке программ и сложных систем отчетности, учреждению особых институтов для подготовки учителей, преподаванию в них специально разработанных предметов – педагогики, дидактики и пр.). Все это в его глазах было связано с попытками внедрения в народ начал «общего образования», чуждых, по мнению Победоносцева, крестьянской массе. Оптимальным путем просвещения виделось постепенное возникновение школ при церквях, преподавание в них членов причта и благочестивых крестьян. При этом Победоносцев осознавал, что развиваться такая школа будет сравнительно медленно, а качество обучения в ней не будет особо высоким. Понятно, что у большинства светских педагогов и чиновников подобные принципы не могли вызвать одобрения. Поэтому обер-прокурор добился в 1882 г. передачи обсуждения вопроса о роли духовенства в народном образовании целиком в руки Синода. В апреле 1884 г. царь утвердил Правила о церковно-приходских школах, полностью выводившие последние из ведения светской учебной администрации⁴⁵⁹.

Понимая, что создание параллельной структуры по управлению народным образованием вызовет сопротивление чиновничества, Победоносцев попытался максимально подчинить своему влиянию И.Д. Делянова, назначенного в 1882 г. на пост министра народного просвещения. Учебное ведомство наряду с цензурой фактически стало еще одной структурой, входившей в неформальную внутриправительственную сферу влияния обер-прокурора.

«Я заметил, – вспоминал ближайший сотрудник Победоносцева по церковно-школьному делу архиепископ Никанор [Бровкович], – что Иван Давыдович особенно близок к Конст[антину] П[етрови]чу, потому что снабжен от последнего такими сведениями по нашему ведомству, которые не многим из нас известны»⁴⁶⁰.

Обер-прокурор требовал от министра оказывать помощь развитию церковных школ, давал указания по разрешению конфликтов Министерства народного просвещения с церковной иерархией, оказывал влияние на подбор кадров в министерстве, добивался назначения своих ставленников в его руководящие структуры⁴⁶¹. Под давлением обер-прокурора Делянов в 1883 и 1884 гг. предписал местным учебным начальствам оказывать максимальное содействие церковным школам. И все-таки сопротивление аппарата Министерства народного просвещения было настолько мощным, что его не смог сломить даже министр, предпочитавший не ссориться с собственными подчиненными.

«При всем благодушии Делянова его чиновники – центральные и местные – все шипят и подставляют ногу, – с раздражением писал Победоносцев своим друзьям (Рачинскому и Ильминскому), – Иван Давыдович все обещает, но все делает или не делает его канцелярия»⁴⁶².

Сталкиваясь с сопротивлением чиновников Министерства народного просвещения, обер-прокурор, как ни парадоксально, встречал противодействие и в собственном ведомстве – «со стороны поповской клики, консистории и епарх[иального] управления». «Где вы пишете о церковной школе, что с попами толку нет и с архиереями – увы! Кому знать это, как не мне!» – писал обер-прокурор своему соратнику в 1885 г.⁴⁶³

Причиной подобной ситуации было то, что создание церковной школы возлагало дополнительные обязанности и материальные тяготы на массу сельского духовенства, и без того находившегося в тяжелом положении. Изменить ситуацию обер-прокурор пытался путем личного примера и непосредственного вмешательства в ход церковно-школьного дела через голову официальных структур.

«Среди множества государственных дел, – вспоминал один из чиновников духовного ведомства, – Константин Петрович никогда не мог удержаться, чтобы не сделать распоряжение о благоустройстве школ непосредственно от себя, помимо высшей инстанции… Училищного совета»⁴⁶⁴.

Обер-прокурор принимал активное участие в работе Братства Пресвятой Богородицы, действовавшего на правах Санкт-Петербургского епархиального училищного совета, а его жена состояла попечительницей Свято-Владимирской женской учительской школы, готовившей учительниц из числа девочек-крестьянок – лучших выпускниц церковно-приходских школ⁴⁶⁵.

Энергия и настойчивость обер-прокурора, несмотря на все стоявшие перед ним препятствия, позволили ему достичь значительных результатов – по крайней мере, в количественном отношении. Только за 1883‒1893 гг. число церковно-приходских школ выросло в два раза (с 6700 до 12 080), количество учащихся в них – в три раза (со 162 100 до 508 100). Следует отметить и рост числа так называемых школ грамотности (более низкого типа), также находившихся в ведении Синода. Их количество увеличилось за указанный период в 18 раз (с 1 тыс. до 17 870), число учившихся в них – в 19 раз (с 22 600 до 423 200). К 1903 г., времени максимального развития церковных школ для народа, их насчитывалось 44 421 с 1 909 684 учащимися, они составляли около половины начальных школ России. Опираясь на свой вес в правительстве, Победоносцев добился наращивания бюджетных ассигнований на церковные школы, доведя их к 1903 г. до огромной суммы 10 341 916 руб. (для сравнения: в 1881 г. на церковноприходские школы правительством было ассигновано 18 290 руб.)⁴⁶⁶.

Разумеется, Победоносцев понимал, что создаваемая им сеть церковных школ для народа не заработает без развития соответствующей «инфраструктуры», в частности без обеспечения народа правильным, с точки зрения обер-прокурора, кругом чтения. Вставал вопрос о надзоре за развитием книгоиздательского и библиотечного дела. Данному вопросу глава духовного ведомства придавал большое значение. Уже в 1883 г. он обратил внимание Феоктистова на тенденциозность публикуемых частными издательствами каталогов для чтения и на необходимость установления контроля над народными читальнями. В этом вопросе, как и во многих других, обер-прокурору приходилось рассчитывать главным образом на себя. В письме к Делянову от тщетно призывал министра побуждать своих подчиненных следить за книжными новинками и составлять каталоги книг «полезного и серьезного содержания».

«Неужели это так трудно, – сокрушался обер-прокурор, – особливо для специалистов – не говоря о людях общего образования – ведь вот и я слежу по возможности за списком книг в Правит[ельственном] вестнике и в библиографии Русского вестника».

В 1890 г. по настоянию Победоносцева министр внутренних дел утвердил составленные в духовном ведомстве инструкции по заведованию народными читальнями, согласно которым открытие и деятельность данных учреждений, состав литературы в них попадали под строгий правительственный надзор. Из народных читален (как и из библиотек средних учебных заведений) изымался ряд книг, газет и журналов. При этом под удар попадали издания не только оппозиционные, но и все, в чем-либо погрешавшие против правил благообразия – в частности, «смехотворные газеты», наполненные «вздорными и сомнительными рассказами и картинками», сообщениями «о драках и городских скандалах» и др.⁴⁶⁷

Победоносцев бдительно следил за изданием книг для народа, причем появление дешевых изданий «серьезных» авторов (Григоровича, Тургенева и др.) воспринималось им с неприязнью, как угроза целостности, чистоте и простоте народного сознания. Не делал он в этом отношении исключений и для авторов, близких ему по идейным позициям. «Возведение Достоевского в начальной школе в перл создания – это поистине какое-то болезненное явление», – с раздражением писал Победоносцев Рачинскому в 1898 г.⁴⁶⁸ Не меньшее подозрение, чем издание «серьезных» писателей для народа, вызывали у Победоносцева просветительские мероприятия для более образованных кругов общества – публичные лекции.

«С какой целью они публично читаются и действуют на легкомысленную публику? – задавался вопросом глава духовного ведомства в письме И.Д. Делянову (1886). – Конечно, не с доброй целью. Я слежу за этими явлениями и замечаю в последнее время, как они умножаются и систематизируются». Обер-прокурор требовал ужесточить надзор за публичными лекциями и критиковал учреждения, их организовывавшие, – юридический факультет Московского университета («весь почти состоит из позитивистов»), Общество любителей российской словесности, Юридическое и Психологическое общества при Московском университете. Данные организации, утверждал Победоносцев в письме к Александру III, «собирают публику, большей частью из неопытной молодежи, для распространения самых извращенных идей»⁴⁶⁹.

В сферу внимания Победоносцева попадало и издание специальных журналов, газет и «листков» для народа, и организация народных чтений, которая к концу XIX в. получила, по словам обер-прокурора, «какое-то эпидемическое развитие, идущее преимущественно от земства». Важное место в деятельности главы духовного ведомства, как уже отмечалось, занимал контроль над развитием народного театра (увеличение числа театральных учреждений, их репертуар, влияние, оказываемое ими на народ). Обер-прокурор прекрасно понимал, что «театр имеет громадное влияние на нравы в ту и в другую сторону», а потому тяжело переживал «нравственное падение сцены», которая, по его мнению, в России «и без того уже упала очень низко»⁴⁷⁰. Внимание к «сцене» побуждало Победоносцева проявлять интерес к содержанию представляемых на ней произведений. Это, в свою очередь, заставляло задуматься об основных тенденциях развития литературы и выводило на более общую проблему содержания культурной жизни страны.

Отдельные литературные произведения (наряду с периодическими изданиями) привлекали внимание Победоносцева в ходе его деятельности по негласному руководству цензурой. Так, в письмах к Феоктистову обер-прокурор настаивал на запрете русского перевода романа «Жерминаль» Э. Золя, издания стихов К.М. Фофанова и рассказов Н.С. Лескова, «Декамерона» и пьес Г. Ибсена⁴⁷¹. Было бы, однако, ошибкой полагать, что деятельность обер-прокурора сводилась к репрессивно-запретительным мерам. Видя в себе наставника и воспитателя, принявшего миссию вести общество по правильному пути, Победоносцев считал себя вправе активно вмешиваться в культурную жизнь страны, направлять ее развитие в соответствии со своими воззрениями. Руководствуясь подобным подходом, он одновременно покровительствовал творчеству В.М. Васнецова и требовал снятия с выставок картин Н.Н. Ге и И.Е. Репина; поддерживал проект памятника Александру II в Кремле, предложенный И.Н. Крамским, и отвергал проект М.М. Антокольского; покровительствовал П.И. Чайковскому, М.А. Балакиреву и А.Г. Рубинштейну, давал указания относительно посмертного издания собрания сочинений Достоевского и др.⁴⁷²

Критерии, которыми руководствовался Победоносцев при оценке художественных произведений, отнюдь не носили формально-бюрократического характера. Творение художника, писателя, поэта, драматурга должно было не просто вписываться в рамки политической лояльности, но и выполнять определенную назидательную, педагогическую функцию. «Художество без малейших идеалов, только с чувством голого реализма и с тенденцией критики и обличения», – именно на основании этого (а не просто в силу политической неблагонадежности) была снята с выставки картина Репина «Иван Грозный и сын его Иван»⁴⁷³.

Подобные же побуждения заставляли Победоносцева требовать запрета толстовской «Власти тьмы». «Всякая драма, достойная этого имени, – писал обер-прокурор Александру III, – предполагает борьбу, в основании которой лежит идеальное чувство», а у Толстого этого нет. Даже абсолютно невинная в политическом и идеологическом отношении постановка оперы «Пиковая дама» (1890) вызвала раздражение Победоносцева – «ничего идеального, и все лица либо мерзавцы, либо куклы»⁴⁷⁴.

Отсутствие идеала было особенно недопустимо, если речь шла о характеристике «простого народа» (как во «Власти тьмы») или оценке русской истории. «Как будто нарочно искусство хотело втоптать в грязь все идеалы русской земли – царя, церковь, народ», – возмущался Победоносцев по поводу изображения злодейств Ивана Грозного в постановке «Песни о купце Калашникове» (1889).

Отношение к истории вообще занимало важное место в воззрениях обер-прокурора. Он, как уже отмечалось, резко выступал против «разложения» народных представлений о прошлом, воплощенных в легендах и целостных образах, путем рационалистической критики. «Пусть ученые французы, немцы, англичане поносят свое прошлое – это их дело, – с раздражением заявлял Победоносцев в магазине Вольфа. – Наш русский народ – неученый, но он нравственнее, религиознее, а его религиозность нужно поддерживать»⁴⁷⁵.

Руководствуясь подобными принципами, обер-прокурор и старался оказывать воздействие на духовную и идейную жизнь страны. Проблема, однако, заключалась в том, что глава духовного ведомства был отнюдь не единственным, кто в 1880‒1890-е гг. стремился выступать по отношению к русскому обществу в роли учителя и проповедника.

Фундаментальные сдвиги основ общественного устройства, совершавшиеся в пореформенной России, способствовали появлению к началу 1880-х гг. целого ряда концепций, авторы которых претендовали на целостное решение стоявших перед страной проблем и стремились различными путями донести свою точку зрения до общества. Из систем такого рода, носивших религиозную окраску, наиболее выделялись концепции Л.Н. Толстого и В.С. Соловьева. К проповеди Толстого, отрицавшего основы исторической церковности, Победоносцев с самого начала относился крайне отрицательно.

«Художник в душе, – писал обер-прокурор о Толстом епископу Амвросию, – с сильным воображением, он в течение всей своей жизни перебрасывался от одного дела к другому, от одной странной мысли к другой, еще более странной и всему, за что брался, отдавался со страстным увлечением».

Появившуюся в 1882 г. книгу Толстого «В чем моя вера» Победоносцев осудил как «отвратительный бред взбаламученной самолюбием мысли», написанный «хотя в духе мистической любви к человечеству, но вместе с тем в духе голого рационализма, с отрицанием Божества личного»⁴⁷⁶.

По настоянию обер-прокурора на сочинение Толстого был наложен цензурный запрет (в дальнейшем были запрещены также «Народные разговоры» и книга «О жизни»). В 1880-е гг. обер-прокурор, обращаясь непосредственно к царю, добился также запрещения постановки «Власти тьмы» и распространения пьесы в дешевом массовом издании, пытался предотвратить издание «Крейцеровой сонаты». Победоносцев трактовал учение Толстого как «вполне отрицательное, отчужденное не только от церкви, но и от национальности», исполненное «странных, извращенных понятий о вере, о церкви, о правительстве и обществе», и сокрушался по поводу того, что писатель «увлекает и приводит в безумие тысячи легковерных людей»⁴⁷⁷.

Если к проповеди Толстого Победоносцев относился с откровенной враждебностью, то идеи Владимира Соловьева вызывали у него поначалу сочувствие. Следует отметить, что Соловьев на первом этапе своей общественно-публицистической деятельности разделял ряд славянофильских взглядов, был близок к кругу «Гражданина», поддерживал знакомство с Ф.М. Достоевским, Ю.Ф. Самариным, И.С. Аксаковым, А.А. Киреевым. Побывав в начале 1878 г. вместе с Достоевским на соловьевских «Чтениях о Богочеловечестве», российский консерватор высоко оценил «это возбуждение интереса к идеальным предметам и понятиям» и отметил, что «Соловьев неоспоримо – молодой человек с талантом и знанием». Очень быстро, однако, отношение Победоносцева к молодому философу начало меняться. Резкая нота расхождения прозвучала после того, как Соловьев в ходе своих чтений назвал учение о вечных муках грешников «гнусным догматом» (Победоносцев оценил подобный выпад как «болезненное бесстыдство самолюбия»)⁴⁷⁸.

Окончательно отношения были испорчены после публичного призыва Соловьева в 1881 г. помиловать «первомартовцев» и его выступления с речами памяти Достоевского.

«Ведь они подлинно думают и проповедуют, что Достоевский создал какую-то новую религию любви и явился новый пророк в русском мире и даже в русской церкви!» – с возмущением писал обер-прокурор Е.Ф. Тютчевой в 1882 г. о Соловьеве и его единомышленниках⁴⁷⁹. Победоносцев оказывал давление на власти с целью наложить запрет на речи и статьи Соловьева, в частности пытался предотвратить произнесение философом «третьей речи в память Достоевского» в 1883 г.⁴⁸⁰

«Вот до какого безумия мог дойти русский умный и ученый человек», которого охватила «гордость, усиленная еще глупым поклонением со стороны некоторых дам», – писал Победоносцев Александру III по поводу «Русской идеи» Соловьева в 1888 г.⁴⁸¹ Особой остроты противостояние обер-прокурора с Соловьевым и Толстым достигло в начале 1890-х гг. в связи с выходом ряда новых произведений русских религиозных мыслителей, а также общественными кампаниями этого времени (протест против выселения евреев из Москвы, движение в связи с голодом 1891‒1892 гг.). Победоносцев требовал в это время запретить «Крейцерову сонату» Толстого, выступал против статей Соловьева «Немецкий подлинник и русский список», «О подделках» и др.⁴⁸² В письме к Делянову (1890) он также требовал наложить запрет на «безумный протест Соловьева в пользу жидов». «Толстой по поводу голода пишет свои полоумные воззвания, Соловьев пророчески завывает вслух народа – и масса безумной, ошалевшей молодежи на все это отзывается», – с негодованием писал обер-прокурор в 1891 г. Рачинскому. Все подобные высказывания сопровождались обращениями Победоносцева к царю и различным должностным лицам с требованием принять решительные меры против Соловьева и Толстого⁴⁸³.

В свою очередь, оба религиозных мыслителя резко критиковали политику Победоносцева в своих устных выступлениях и (насколько это позволяли цензурные условия) в печати. В то же время следует подчеркнуть, что Соловьев и Толстой видели в Победоносцеве не просто «инквизитора» и «жандарма», а носителя определенного мировоззрения, с которым можно было полемизировать, которого можно было попытаться убедить, признавали в нем «трагическую все же личность»⁴⁸⁴. С подобным восприятием было связано такое интереснейшее явление, как обращение Толстого и Соловьева с письмами к Победоносцеву, попытка вступить с ним в диалог. Призывая обер-прокурора в 1881 г. посодействовать ходатайству о помиловании «первомартовцев», Толстой писал: «Я знаю Вас за христианина – и не поминая всего того, что я знаю о Вас, мне этого достаточно, чтобы обратиться к Вам с важной и трудной просьбой». Владимир Соловьев обращался к обер-прокурору в 1892 г. как к «человеку рассудительному и не злонамеренному» с призывом прекратить политику религиозных гонений.

«Видит Бог, теперь я отрешаюсь от всякой личной вражды, отношусь к Вам как к брату во Христе», – писал российский философ обер-прокурору, взывая к его христианскому сознанию⁴⁸⁵. По сути, в случае с Победоносцевым, Толстым и Соловьевым речь шла о противостоянии различных религиозно-идеологических концепций, каждая из которых имела свою внутреннюю логику и опиралась на определенные аргументы, претендовала на целостное решение стоявших перед страной проблем. Острота столкновений между Победоносцевым и его оппонентами определялась именно тем обстоятельством, что обер-прокурор стремился выступать в роли «наставника общества», внедрить в жизнь совокупность своих идейных установок, а не просто осуществлял формально-бюрократический контроль над духовной жизнью страны.

Определенными идейными установками было пронизано и отношение консервативного сановника к различным сферам культуры, призванным выполнять педагогическую роль, выступать в качестве средства поучения, назидания. Среди всех явлений культуры особое внимание Победоносцева привлекали те, которые напрямую соприкасались с бытом основной массы населения – начальная школа, народный театр и читальни, издание массовой дешевой литературы и др. Представление о «простом народе» как о главном хранителе исторических устоев России побуждали консервативного сановника особо тщательно оберегать эту среду от всякого соприкосновения с «вредоносными» веяниями – либеральными и радикальными идеями, тенденциями к обмирщению. Жесткая цензурно-запретительная политика наряду со стремлением активно воздействовать на духовно-идеологическую и культурную жизнь страны стала характерной особенностью начинаний Победоносцева на высоких государственных постах.

Подводя итог обзору истории политического возвышения Победоносцева, его деятельности в правительстве, следует подчеркнуть, что укрепление позиций российского консерватора в верхах стало результатом действия ряда объективных и субъективных факторов. Критика реформ и демократии, призывы опираться на исторические традиции страны, полнее учитывать роль духовно-религиозного фактора в жизни общества – многие из этих установок будущего обер-прокурора с одобрением воспринимались современниками, тяжело переживавшими противоречивые последствия преобразований, уставшими от бесконечных колебаний правительственной политики. Оппоненты же Победоносцева в верхах, либеральные бюрократы, недооценили консервативного сановника, считая его взгляды архаичными, оторванными от реальных потребностей страны. Это во многом и позволило Победоносцеву одержать в 1881 г. верх над своими противниками. Подобный результат опирался и на искусное использование обер-прокурором разнообразных механизмов закулисного манипулирования.

Анализ особенностей положения Победоносцева в правительстве Александра III показывает, что оно весьма точно отражало его представления о роли и функциях «доверенного советника царя», призванного обеспечить самодержавию «живой», небюрократический характер. Опираясь на огромный авторитет в глазах самодержца, Победоносцев в 1880-е гг. оказывал значительное влияние на политику правительства, давая царю рекомендации по самым разным вопросам, воздействуя на подбор руководящих кадров. Вместе с тем не совсем верно называть его «неформальным премьер-министром», как это делали некоторые современники и историки. Основное внимание обер-прокурор уделял ведомствам и учреждениям, связанным с вопросами идеологии и духовной жизни – цензуре, Министерству народного просвещения. Что касается дел текущего управления, преобразования социальных и административных институтов, то здесь главную роль играл другой видный консерватор – министр внутренних дел Д.А. Толстой, далеко не всегда следовавший в фарватере политики обер-прокурора. Вместе с тем Победоносцев оставлял за собой право периодически вмешиваться в дела управления по самым разным вопросам, что породило у современников представление о его всемогуществе.

Говоря о конкретных направлениях деятельности Победоносцева, необходимо отметить не только его повышенное внимание к вопросам идеологии, но и стремление найти особые, соответствовавшие его установкам средства воздействия на общественное сознание. Воспринимая себя как учителя, наставника, обер-прокурор выступал с публичными речами по ключевым социально-политическим вопросам, вел активную издательскую деятельность, стремился воздействовать на культурную жизнь страны, поддерживал тесные контакты с консервативными журналистами. Особое значение в глазах Победоносцева имела деятельность церкви, обладавшей, по его мнению, мощным потенциалом воздействия на глубинные мировоззренческие установки населения. С вопросами религии и церкви были связаны основные начинания Победоносцева на посту обер-прокурора Святейшего Синода.

Пост обер-прокурора Святейшего Синода, с которым были связаны служебные обязанности Победоносцева в период его политического влияния, никогда не считался престижным в правительственных кругах. Ни формально, ни фактически обер-прокурор не являлся министром, его положение в государственном аппарате было довольно неустойчивым. Даже зная о церковных интересах Победоносцева, многие современники полагали, что, добившись влияния при Александре III, он сменит обер-прокурорство на «полноценный» правительственный пост (министра юстиции или народного просвещения). Однако этого не произошло. С некоторым недоумением сановники замечали, что воспитатель царя был «в восторге» от своего назначения и с энтузиазмом предался делу, «изображавшему для него любимый и желанный идеал… духовных стремлений»⁴⁸⁶. Подобное настроение Победоносцев сохранял на протяжении всего своего длительного обер-прокурорства.

Значение, которое сановник придавал своему посту, заставляло многих современников видеть в нем не просто бюрократа, а некого неформального лидера церковной иерархии. Иностранцы, приезжавшие в Петербург, именовали Победоносцева «великим папой», а К. Н. Леонтьев видел в нем готового кандидата на пост патриарха («развести с женой, постричь в монахи и в одну неделю провести через все иерархические степени»)⁴⁸⁷. В подобных отзывах наряду с долей иронии заключалось и серьезное содержание. В характере обер-прокурора, видимо, действительно была определенная предрасположенность к духовной стезе. Неслучайно еще в молодости Победоносцеву прочили пост митрополита, а в период церковных реформ начала ХХ в. по Петербургу ходили слухи, что обер-прокурор примет постриг и станет патриархом⁴⁸⁸.

Что же заставляло российского консерватора придавать такое значение своей деятельности на посту обер-прокурора? Почему церковные вопросы играли в его начинаниях столь большую роль?

Помимо субъективного фактора (личной религиозности Победоносцева и особенностей его мировоззрения) большую роль здесь сыграли объективные процессы – рост значения вопросов религии и церкви в общественной жизни страны. Крутое и резкое изменение основ российского жизнеустройства в результате реформ 1860‒1870-х гг. сопровождалось напряженными духовными исканиями, охватившими самые широкие слои общества. Победоносцев прекрасно сознавал это – он писал о «громадности поднявшихся в последнее время духовных и материальных запросов и потребностей», о том, что «народ шевелится всюду и всюду ищет инстинктивно выхода из своей темноты и из бед своих»⁴⁸⁹. Нередко подобные поиски вели к разрыву с церковью, переходу к сектантству или безрелигиозному мировоззрению, что не могло не тревожить обер-прокурора.

Внимание к религиозным вопросам определялось и обстановкой морально-нравственного кризиса в пореформенной России, крушения старых патриархальных ценностей, с которым многие современники связывали развитие революционного движения. Наконец, цареубийство 1 марта 1881 г. обратило внимание значительной части общества к консервативной роли церкви в социально-политической сфере.

«Уже в последние годы прошлого царствования, – писал историк и современник описываемых событий С.Г. Рункевич, – стали все настойчивее… раздаваться голоса о том, что пора одуматься, что необходимо вернуться к старым идеалам, к матери-Церкви, в эту эпоху растерянности, и у нее искать наставлений и указаний… Все это, в общем, совпало по времени с назначением нового обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева, деятельности и влиянию которого обычно и приписывают в значительной степени вскоре последовавшую перемену общественного настроения»⁴⁹⁰.

Заняв пост обер-прокурора, российский консерватор, по словам Б.Б. Глинского, «сразу выдвинул в необычайной силой значение своей должности, потребовал почтения и внимания к церковным вопросам, к нуждам православной церкви и ее представителям»⁴⁹¹.

Духовное ведомство, ранее не пользовавшееся особым влиянием в верхах, начало уверенную внутриправительственную экспансию. Вехами этого процесса стали как описанное выше создание системы начальных школ для народа, неподконтрольной Министерству народного просвещения (с 1884 г.), так и ряд других мер. К их числу принадлежали передача в духовное ведомство из ведомства императрицы Марии Общества восстановления православного христианства на Кавказе (1885), включение Палестинской комиссии, подчиненной Министерству иностранных дел, в состав Православного Палестинского общества (1889). Государство, ранее неохотно ассигновавшее средства на церковные нужды, начало наращивать финансирование духовного ведомства. В результате к 1904 г. на обеспечение церковных школ для народа из казны выделялось 10 000 340 000 руб., а жалованье духовенству – 11 000 744 000 руб.⁴⁹²

Опираясь на свой вес в правительственных кругах, Победоносцев влиял в духе церковных интересов на назначение губернаторов и порой даже ставил их под надзор духовных иерархов⁴⁹³. Обер-прокурор жестко пресекал все, что могло создать впечатление о подчинении духовенства светской бюрократии. Так, в 1892 г. он решительно поддержал священника, сделавшего в церкви выговор губернским властям за опоздание на богослужение (ждать извинений со стороны священника в данной ситуации – это «безумное требование», заявил Победоносцев).

«Надлежало бы, кажется, внушить губернаторам, – писал спустя год глава духовного ведомства товарищу министра внутренних дел В.К. Плеве, – что, когда они объезжают губернию, не следует им требовать, чтобы духовенство в селах встречало их в церкви с крестом и в облачении»⁴⁹⁴.

Эти и другие особенности поведения обер-прокурора вызывали неприкрытое недовольство светской бюрократии, в глазах которой Победоносцев представал как «заклятый клерикал» и «отчаянный фанатик»⁴⁹⁵. Явное и скрытое сопротивление бюрократов стало существенным препятствием для реализации планов обер-прокурора. Не менее серьезным препятствием явились стоявшие перед ним проблемы внутрицерковного характера.

Одна из них заключалась в том, что Победоносцеву в его ведомстве пришлось иметь дело с крайне противоречивым наследием предшествующего периода. Власти пытались в 1860‒1870-е гг. проводить в духовном ведомстве преобразования, отражавшие общий либеральный дух эпохи, и изменить характер отношений церкви с обществом. В частности, проводилось сокращение численности приходского духовенства с целью повысить его обеспеченность и культурный уровень, дать ему возможность сосредоточиться на сознательной пастырской деятельности. У Победоносцева подобная тактика вызывала сильнейшее возмущение.

«Не могу вам выразить, – писал он Е.Ф. Тютчевой, – как глубоко оскорбляет меня мысль о том, что чиновники-либералы, отделенные непроходимой стеной от народа, усиливаются перестроить для него церковь и церковные отношения»⁴⁹⁶.

Для консервативного сановника было неприемлемо и укрупнение приходов, и чрезмерное, как ему казалось, внимание к белому (более «обмирщенному») духовенству при пренебрежении к монашеству.

Острую неприязнь Победоносцева вызывала и развернувшаяся в прессе критика недостатков церковной жизни, в том числе и исходившая от белого духовенства. В ней он видел «образец поповского самолюбия и невежества, пронизанного желчью». Еще в начале 1860-х гг. будущий обер-прокурор выразил свое негативное отношение к знаменитому в то время публицисту, стороннику церковных реформ протоиерею И.С. Беллюстину. В 1870-е гг. объектом недовольства являлась газета «Церковно-общественный вестник», ставшая к этому времени главным рупором сторонников церковных преобразований.

«Общие взгляды, – писал Победоносцев Д.А. Толстому (в то время обер-прокурору) в 1879 г. по поводу газеты, – надутое понятие о свободе повсюду и во всем, искаженное из духовного в материальное, раздражение противу всего, что не подходит под это понятие, с самым легкомысленным, с чудовищным обобщением выводов из сплетен и скандальных историй, с жадностью подхватываемых и раздуваемых с озлоблением, отсутствие всего похожего на такт и меру – вот явления, свойственные журналистике этого рода».

По мнению Победоносцева, такие явления были особенно опасны, поскольку ложились«на почву дряблую, сырую» и производили «брожение во многих простых и наивных умах нашего духовенства по всей России»⁴⁹⁷.

Понятно, что после назначения на пост обер-прокурора Победоносцев не мог не приступить к искоренению подобных явлений. По его настоянию «Церковно-общественный вестник» был подчинен духовной цензуре и в 1885 г. закрылся. Гнев обер-прокурора обрушился и на ряд других газет, писавших о церкви – «Восток» Н.Н. Дурново и «Современные известия» Н.П. Гилярова-Платонова. Дурново «оказался церковным дураком, на которого и следует ныне без суда наложить молчание», писал Победоносцев Н.П. Игнатьеву в 1882 г.⁴⁹⁸ В данном случае речь шла не о расхождении идейно-политических взглядов. Оба публициста занимали консервативные позиции, выступали за повышение общественной роли церкви, но спорили с обер-прокурором о путях достижения этой цели. Обер-прокурора раздражал и дух полемики, дискуссий, объективно подпитывавшийся выступлениями писавших о духовном ведомстве газет. Так, консервативный сановник полагал, что издание Гилярова-Платонова «становится складочным местом всевозможных сплетен и инсинуаций изо всех углов России», публикуя «поповские дрязги и пересуды»⁴⁹⁹. В результате давления Победоносцева на органы цензуры «Восток» в 1884 г. был закрыт, а «Современные известия», которым несколько раз запрещали розничную продажу, оказались на грани разорения (перестали выходить после смерти Гилярова-Платонова в 1887 г.).

Подобно многим своим корреспондентам, страстно проклинавшим «петровское кладбище, награждающее наше отечество всеми благами неистового безверия»⁵⁰⁰, обер-прокурор стремился искоренить элементы обмирщения и усилить роль церковности в общественной жизни столицы и других крупных городов. Победоносцев настаивал на отмене различных общественных увеселений, отдельных театральных представлений – формально не запрещенных, но нарушавших, как ему казалось, правила благочестия. Глава духовного ведомства требовал переносить государственные совещания из-за совпадения с датами, отмечаемыми православной церковью. По его настоянию было запрещено употребление музыки, ношение венков и знаков на похоронах как «обычай, чуждый уставам православной церкви… соблазнительный для религиозного чувства и народной нравственности». Запрещалось также вести питейную торговлю на церковных и монастырских землях, строить мирские здания и открывать питейные заведения вблизи храмов. Победоносцев бдительно следил за соблюдением местной администрацией этих правил. Принимались и другие меры по повышению роли церковности в общественной жизни страны. Так, в 1893 г. по ходатайству Синода хозяевам промышленных предприятий было запрещено требовать от православных работы в воскресенья и праздники⁵⁰¹.

Заботясь о чистоте нравов, Победоносцев последовательно выступал за сохранение патриархальной семьи, против попыток введения гражданского брака, облегчения разводов (в частности, против разрешения развода по взаимному согласию супругов). Подобные меры, полагал консервативный сановник, подорвут прочность семейных устоев. В письме к Александру III он утверждал, что «ныне люди, легкомысленно женившись, вскоре, при малейшем несогласии, думают о разводе». В 1880‒1890-е гг. Синод постоянно предписывал епархиальным властям и духовенству строго соблюдать все многочисленные ограничения и запреты, касающиеся процедур заключения и расторжения брака. В конце 1890-х гг. по настоянию обер-прокурора было отложено обсуждение законопроекта об официальном разрешении раздельного жительства супругов. Дух, задаваемый такими установками, отчетливо сказывался на текущей деятельности властей и повседневной жизни русского общества. Известный издатель М.В. Сабашников, сестра которого добивалась отдельного от мужа вида на жительство, вспоминал, что для тех времен это был «шаг отчаянный по его, казалось бы, полной безнадежности, учитывая господствовавшее при Александре III охранительное направление в отношении всех так называемых устоев, семейных и религиозных в особенности»⁵⁰².

Особое место в деятельности Победоносцева по улучшению нравов общества и укреплению церковного элемента в его жизни заняла борьба за запрет театральных представлений в Великий пост. Уже в момент снятия запрета (1876) эта мера вызвала острый протест российского консерватора: она, писал Победоносцев, «еще раз, и очень чувствительно, проводит черту между церковью и обществом», «показывает, что церковь – отдельно, общество – отдельно».

В марте 1881 г., через три недели после гибели Александра II, обер-прокурор обратился к молодому царю с призывом восстановить запрет. По его словам, снятие запрета «показалось православному миру очень горько и даже страшно». «Народное чувство пришло в великий соблазн: добрые люди качали головами и говорили про себя: быть бедам». Глава духовного ведомства утверждал, что разрешение театральных представлений в Великий пост «превращает в продолжение рынка единственное тихое место в году». Этим нарушается молитвенное чувство народа и подрывается его религиозная вера – «та самая вера, на которой все у нас держится… ибо отнимите эту веру, и все рухнет». По мнению обер-прокурора, на открытии театров могла настаивать, лишь развращенная общественная верхушка, «люди богатые и знатные, привыкшие к дорогим развлечениям, люди праздные, журналисты и артисты; но главной опорой престола служит религиозное чувство народа»⁵⁰³.

По настоянию Победоносцева театральные представления в Великий пост были запрещены. Следует сказать, что данная мера вызвала весьма неоднозначную реакцию в правительстве и общественных кругах. Оппоненты Победоносцева (в том числе министр императорского двора И.И. Воронцов-Дашков, в ведении которого находились императорские театры) указывали, что своей политикой обер-прокурор не достигнет цели. В частности, отмечалось, что запрет на разумные и нравственные зрелища толкнет людей к низкопробным развлечениям. Однако глава духовного ведомства твердо стоял на своем. В 1883 г. он сорвал попытку Воронцова-Дашкова отменить запрет на театральные представления и в дальнейшем тщательно отслеживал строгое выполнение данного правила⁵⁰⁴. Были и другие примеры широкого использования Победоносцевым запретительных и даже репрессивных мер в сфере общественного быта и нравов. Однако политика обер-прокурора, направленная на повышение общественной роли церкви, отнюдь не сводилась к действиям подобного характера.

Дело в том, что глава духовного ведомства при всей своей неприязни к «обличительному духу» и «новшествам» 1860‒1870-х гг. высоко ценил предпринятые в то время попытки активизировать церковь, усилить ее воздействие на духовную жизнь страны.

«Взявши все в счет, – писал он Рачинскому в 1882 г., – можно признать безошибочно, что с начала русской церкви не бывало в ней такого оживления сил, как в последние 15‒20 лет»⁵⁰⁵. В связи с этим сановник старался развивать ряд возникших в то время форм церковно-общественной деятельности. К числу таковых, в частности, относились церковные братства – союзы клириков и мирян, занимавшиеся просветительской, благотворительной и миссионерской деятельностью. Если в 1881 г. существовало 38 братств, то к 1894 г. было создано еще 22. Сам обер-прокурор участвовал в работе Санкт-Петербургского братства Пресвятой Богородицы, собрания которого проводились в его доме. Побывав на одном из заседаний братства, архиепископ Никанор (Бровкович) писал: «До сих пор мы привыкли слушать в таких больших собраниях… ученые речи о том, как люди выдумали Бога за 500 лет до Р[ождества] Хр[истова]… В новой эпохе слышится новое веяние, мистическое веяние… возрождение Русского духа, религиозного духа»⁵⁰⁶.

Продолжением начинаний, получивших особое развитие в 1860‒1870-е гг., явилась также издательская деятельность духовного ведомства. В 1881 г. Московская и Санкт-Петербургская синодальные типографии издали 900 тыс. экземпляров книг и брошюр, а в 1889 г. – около 3 млн. (а также около 9 млн. «листов»). В дополнение к 12 существовавшим в 1881 г. церковным газетам и журналам за 1881–‒1894 гг. возникло (не считая официальных изданий) еще 19. Семь из них были религиозно-назидательными изданиями для народа⁵⁰⁷. Сам Победоносцев вел активную издательскую деятельность в русле начинаний своего ведомства. Он распоряжался большим издательским фондом имени А.Н. Муравьева, на средства которого публиковал общедоступные назидательные книги и брошюры, а также лично составил для церковноприходских школ книгу по истории церкви⁵⁰⁸. Однако только развитием намеченных в 1860‒1870-е гг. форм церковно-общественной деятельности Победоносцев не ограничивался.

Обер-прокурор прекрасно понимал, что народные массы, разбуженные реформами 1860‒1870-х гг., все более активно выходят на историческую арену, и для воздействия на их сознание нужны все более эффективные инструменты влияния. Одним из важнейших в числе таких инструментов стало для главы духовного ведомства проведение массовых торжеств, прежде всего – церковно-общественных празднеств. В1880‒начале 1890-х гг. (период наиболее активной деятельности Победоносцева) было проведено 17 таких торжеств. Среди них выделялись торжества, посвященные 1000-летию со дня кончины св. Мефодия (1885); 900-летию крещения Руси (1888); 50-летию воссоединения с православием униатов Северо-Западного края (1889); 500-летию со дня кончины Сергия Радонежского (1892). Подобные мероприятия во многом были делом личного почина Победоносцева. Светские и церковные власти скептически смотрели на организуемые обер-прокурором торжества, опасаясь их массового характера и возможных непредсказуемых последствий спонтанного проявления народных чувств. Так, при подготовке празднества в честь 900-летия крещения Руси киевский генерал-губернатор А.Р. Дрентельн стремился свести его размах к минимуму («опасался до болезненности» манифестаций по славянскому вопросу), а митрополит Киевский Платон откровенно заявил обер-прокурору: «Это ваше дело и дело гражданских властей»⁵⁰⁹. Организовать торжество в подобных условиях удалось лишь благодаря настойчивости Победоносцева.

Содержание церковно-общественных торжеств должно было служить отражением излюбленных идей обер-прокурора – необходимости национального единства, единения царя с народом. Для него было особенно важно, что киевское празднество «оказывалось торжеством поистине всенародным», далеко выходящим «за пределы тесных рамок» традиционного церковного празднования. Обер-прокурор подчеркивал важность участия в торжестве делегаций от различных городов России, призывал не бояться спонтанного проявления патриотического чувства (речей, выступлений и др.) и делал особый акцент на участии в праздновании больших масс народа⁵¹⁰. В случае с празднеством в честь св. Мефодия для обер-прокурора было особенно важно присутствие царя. «Так хорошо, что вы приехали соединиться со всеми в церковном народном торжестве, – писал Победо носцев Александру III. – Вся масса инстинктивно почувствовала, что это значит, и радость была полна… Петербург, конечно, очень давно не видал ничего подобного»⁵¹¹.

Важнейшей идеей, нашедшей отражение в ходе празднеств, был лозунг единства славян под эгидой православия и России. Так, празднество в честь св. Мефодия было задумано как контр-демонстрация против собрания славян-католиков в чешском городе Велеграде. И в «мефодиевском», и в киевском торжествах участвовали делегации из славянских земель и государств (Черногории, Сербии, Галиции). Наконец, празднества должны были подчеркнуть прочность исконных исторических устоев России, неразрывное единение церкви и государства. Так, торжество в честь Сергия Радонежского включало в себя крестный ход из Москвы в Троице-Сергиеву лавру с участием московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, войск от всех частей московского гарнизона и юнкерских училищ; обеды для народа, раздачу книг и образков; торжественное собрание в духовной академии. Празднество, заявлял Победоносцев, «явило, что главные основы русского православного народа… крепки и не подкопаны разными сторонними влияниями»⁵¹².

Укреплять в общественном сознании мысль о прочности церковно-государственных устоев России и глубине их исторических истоков должно было также искусство. Особое внимание уделялось Победоносцевым церковному искусству, которому следовало по возможности вернуть самобытный облик. Принимались меры по восстановлению древнерусских форм иконописи и церковного пения, освобождению их от западноевропейских заимствований⁵¹³. Немалое внимание уделялось и архитектуре. Здесь интересы обер-прокурора полностью совпадали с личными склонностями царя. По словам Победоносцева, Александр III требовал, чтобы «фасады и планы проектируемых к постройке церквей были представлены на его усмотрение и охотно одобрял те проекты, которые воспроизводили русскую церковную старину». Обер-прокурор специально отмечал в своих отчетах новые храмы в «древнерусском» или «византийском» стиле (только в 1893‒1895 гг. было освящено 8 таких храмов)⁵¹⁴. К числу наиболее известных сооружений данной эпохи относились храм Воскресения Христова (Спаса на Крови) в Петербурге, Спасов скит под Харьковом на месте крушения царского поезда в 1889 г., Владимирский собор в Киеве и др. В письме к Александру III Победоносцев особо подчеркивал достоинства росписей Владимирского собора, выполненных В. М. Васнецовым и другими известными художниками. Росписи, утверждал обер-прокурор, «составят эпоху в искусстве», а храм «поистине будет великим памятником вашего царствования, и день его освящения будет всероссийским торжеством»⁵¹⁵.

Оживить интерес русского общества к традиционным ценностям Победоносцев стремился, побуждая царя посещать центры истории и православия – Владимир, Звенигород, Псков, Полтаву, Херсонес и др. «Для вас, я уверен в том, было бы делом самого живого интереса посмотреть на этот срединный пункт земли русской – на гнездо Москвы и русского государства – и видеть эти храмы, единственные по своему значению», – писал Победоносцев Александру III из Владимира⁵¹⁶. Одновременно с организацией массовых торжеств и поощрением интереса к истории обер-прокурор стремился усилить и традиционные формы духовного воздействия, в частности учительно-назидательную деятельность приходского духовенства. Ему предписывалось чаще произносить проповеди в храме, организовывать вероучительные беседы, внебогослужебные собеседования и др. С 1885 г. вводились дополнительные торжественные вечерни по праздникам и воскресеньям, которые должны были сопровождаться проповедями⁵¹⁷. Однако по мере активизации учительной деятельности духовенства все более настойчиво вставал вопрос: каково будет содержание данной деятельности, на какие идейные основы она будет опираться?

Весь строй описанных выше воззрений Победоносцева, специфика восприятия им общественно-политических процессов современности не оставляли сомнений: основы эти будут носить глубоко консервативный характер. И действительно, сердцевиной всех форм воздействия на общественное мнение (проповедей, газетно-журнальных статей и др.) провозглашались назидательность, опора на традиции, соблюдение простоты, обращение к исконным и, как казалось, защищенным от «превратных толкований» истинам. Характерен в этом отношении был указ Синода от 7 декабря 1883 г., определявший основные направления проповеднической деятельности духовенства.

«Пастырь церкви, – говорилось в указе, – нарушит свой долг, если в своей проповеди выступит судьей общественных дел и явлений не по разуму Богопреданного учения… а по мудрствованию человеческому, по духу своего века», если не воздержится от «потворства господствующим в обществе направлениям, вкусам и мнениям, суетным и чуждым духа христианского», если сделает свою проповедь «предметом пререканий к смущению, а иногда и к соблазну благочестивых слушателей»⁵¹⁸.

Хотя Победоносцев и стремился оживить общественную деятельность церкви, неизбежное развитие самостоятельных организационных структур, связанных с такой деятельностью, пугало его своей непредсказуемостью.

«Общество трезвости может послужить прикрытием целей совершенно сторонних и даже темных, – писал обер-прокурор Рачинскому по поводу движения за трезвость среди семинаристов. – Это слово «общество» предполагает возможность собраний для общего дела, для общей цели», что чревато опасностью появления «непризнанных руководителей»⁵¹⁹.

Чрезвычайно выпукло противоречия, характерные для взглядов и деятельности Победоносцева, отразились на его взаимоотношениях с другим доверенным сотрудником – архиепископом Амвросием (Ключаревым). Этот иерарх был известен стремлением к активному вмешательству в общественную жизнь, активной публицистической деятельностью, неизменно окрашенной в глубоко консервативные тона. В 1880‒1881 гг. позиция Амвросия вызывала всецелую поддержку обер-прокурора. Он поощрял выступления иерарха на общественно-политические темы, в том числе и по вопросу о социализме («шила в мешке не утаишь»). Однако уже к 1882 г. настроение Победоносцева изменилось.

«Это сюжет пестрый, – писал он Амвросию по поводу его публичных чтений о свободе печати. – Кафедра может неожиданно и внезапно принять вид трибуны».

«Люди будут к вам подходить – не спешите высказываться… Слово, сказанное в простоте, люди понесут, яко злокозненное».

Предложенные архиереем планы расширения программы «Харьковских епархиальных ведомостей» вызвали у обер-прокурора сомнения: «Для привлечения подписчиков редакция будет заниматься вопросами дня и затянется в полемику», «церковные ревнители не по разуму» могут оказаться опаснее либералов. Общий вердикт обер-прокурора был не очень благоприятен для церковно-общественной деятельности Амвросия. «Признаюсь, – писал Победоносцев, – как бы ни желал я чаще и чаще видеть вас на кафедре церковной – не по душе мне ваши «публичные чтения» в зале»⁵²⁰.

При всем желании возвысить общественную роль церкви Победоносцев достаточно неприязненно относился к ярким фигурам в церковной среде, подозревая их в самомнении, индивидуализме, погоне за популярностью. По замечанию Б.Б. Глинского, подобные деятели не соответствовали сложившемуся у обер-прокурора идеалу пастыря, «в исторических национальных традициях, скромного и тихого». Глава духовного ведомства скептически воспринимал широкую известность Иоанна Кронштадтского, ставил препоны служебному росту епископа Антония (Храповицкого) – яркого иерарха консервативного направления, вышедшего на арену церковно-общественной деятельности в 1890-е гг.

«Нам известно, – писал Глинский, хорошо осведомленный о закулисных сторонах деятельности духовного ведомства, – что то скитание по епархиям, которое пришлось вынести преосвященному Антонию с перемещением из епархий, тяготеющих к столице, в более глухие и отдаленные, было делом рук обер-прокурора Синода, стремившегося как бы ограничить широко развертывавшиеся силы этого видного представителя монастырского начала»⁵²¹.

Для Победоносцева было неприемлемо стремление Антония восстановить патриаршество, воссоздать самостоятельную церковную структуру управления, хотя по многим вопросам общественно-политического и церковного характера они были единомышленниками. Серьезной проблемой для главы духовного ведомства было и то, что он воспринимал как проявление либерализма в церковной среде состояние духовно-учебных заведений и направление развития церковной науки.

Выше отмечалось, что Победоносцев крайне скептически относился к рационализму, принципам научной критики, разрушавшим, как ему казалось, целостность народного мировосприятия. «Ученые не хотят понять, – подчеркивал российский консерватор, – что народ чует душой, что эту абсолютную истину нельзя уловить материально».

Особо опасным рационалистический подход казался обер-прокурору в стенах духовно-учебных заведений. Размышляя о желательном духовном облике будущих пастырей, он ратовал за «строгое богословское образование в духе святоотеческом, а не немецко-научном» и полагал, что «многих бед нам наделали ученые легкомысленные священники, в академиях отвыкшие от красоты церковной и от богослужения»⁵²².

Причиной столь печального положения, по мысли Победоносцева, во многом была позиция профессорско-преподавательской корпорации духовных академий и семинарий, «отравленной» духом вольномыслия 1860‒1870-х гг.

«Ныне профессора, – писал обер-прокурор Амвросию, – ставят себя так, что читают лишь свои лекции… большей частью с мыслью о своей науке, коей якобы служат. До общего направления, до духа нравственного им нет дела»⁵²³.

Попыткой исправить ситуацию явились принятые по инициативе главы духовного ведомства в 1884 г. новые уставы духовных академий и семинарий. Согласно уставам значительно расширялись права епархиального архиерея и ректора по управлению духовно-учебными заведениями, вводилось назначение ректоров академий и семинарий, существенно ограничивались права преподавательской корпорации. В академиях и семинариях сокращалось преподавание общеобразовательных предметов, ограничивалась свобода студентов академий в выборе научной специализации⁵²⁴.

С целью оградить духовно-учебные заведения от «испорченного», по мнению Победоносцева, окружающего мира усиливалась их сословная замкнутость, ужесточался надзор за повседневной жизнью учащихся. Целью духовных академий провозглашались в первую очередь прагматические задачи, в связи с чем количество их студентов существенно уменьшилось (с 1127 до 905 за 1881‒1894 гг., т.е. на 20 %). В жизнь учащихся внедрялась принудительная церковность (обязательное участие в церковном чтении и пении, посещение богослужений под страхом наказания). Круг доступной воспитанникам литературы жестко ограничивался, причем из него изымались многие сочинения, разрешенные светской цензурой. В результате, например, количество периодических изданий, выписываемых Казанской духовной академией, сократилось за 1883‒1890 гг. с 27 (9 журналов и 18 газет) до 6 (1 журнал и 5 газет). Из библиотек духовных семинарий изымались отдельные сочинения Менделеева, Сеченова, Помяловского, Гюго, Салтыкова-Щедрина, Добролюбова, Писарева, Некрасова, Шевченко⁵²⁵.

Регулировать развитие духовной науки были призваны принятые в 1889 г. правила для рассмотрения диссертаций, в задачу которых входило ограничение чрезмерного развития рационализма и критической мысли в академиях. При оценке диссертации предлагалось обращать внимание не только на ученые достоинства сочинений, «но и на соответствие общего направления их с духом и достоинством православной церкви». Диссертации должны были заключать в себе «такую определенность изложения… при которой не оставалось бы сомнения в истинности православного учения, а также такую точность выражений, которая устраняла бы всякий повод к ложным вопросам».

Предписывалось отвергать «труды, в коих отрицается, хотя бы с видимостью научных оснований, достоверность таких событий, к которым церковное предание и народное верование привыкли относиться как к достоверным событиям». Запрещалось «неблагонамеренно выставлять в ложном свете какие-либо установления отечественной церкви». Диссертации о ересях, допускаемые лишь как исключение, должны были не выявлять их истоки, причины возникновения, а показывать их нелепость⁵²⁶. Понятно, что далеко не все ученые, работавшие в духовных академиях, могли вписаться в подобные рамки, в связи с чем у многих из них возникли серьезные проблемы с властями. Так, из академий вынуждены были уйти видные историки, профессора Ф.А. Терновский и Е.Е. Голубинский. На фундаментальную

«Историю русской церкви» последнего был фактически наложен запрет. Историку Н.Ф. Каптереву пришлось трижды, а богослову Е.П. Аквилонову – дважды переписывать диссертации. Отказы Синода утвердить диссертанта в ученой степени, по словам современника, «стали почти заурядным явлением»⁵²⁷.

Понятно, что подобная ситуация не могла не вызвать острейшего недовольства со стороны преподавательской корпорации. Нарастало недовольство и со стороны студенчества – как духовных академий, так и семинарий. Оно протестовало против принудительной церковности, жесткой привязки характера образования исключительно к духовному поприщу, ограничения свободы чтения и обучения, отделения духовного образования от жизни общества (что противоречило планам самого Победоносцева относительно повышения общественной роли церкви). Подобная ситуация превращала духовно-учебные заведения (прежде всего семинарии) в непрерывный источник волнений. При этом недовольство собственно академическими и семинарскими порядками очень быстро принимало характер политического протеста. В 1890 г. обер-прокурор вынужден был констатировать: «Из возникающих в департаменте полиции дел о политических заговорах… открывается участие почти во всяком из подобных дел воспитанников… семинарий»1. Недовольство преподавательской корпорации и учащихся духовно-учебных заведений было частью другого, более широкого явления: неприязни, а то и сопротивления планам консервативного сановника, которое он встречал со стороны значительной части духовенства.

В целом представление о Победоносцеве как о «закрепостителе церкви», подчинившем ее жесткому бюрократическому контролю, прочно утвердилось (особенно в оппозиционных кругах) к началу ХХ в. Для подобного умозаключения, как показано выше, были серьезные основания, однако в целом оно являлось не совсем точным. Субъективно Победоносцев – глубоко верующий человек – прекрасно понимал роль духовного начала в жизни общества, стремился повысить значение церкви в государственной политике. Нельзя не отметить энергию и размах начинаний обер-прокурора, многообразие средств, с помощью которых он добивался поставленной цели. В бюрократических кругах глава духовного ведомства, заметно отличавшийся от большинства своих предшественников на этом посту, даже заслужил репутацию клерикала, ставящего церковные интересы выше государственных. Вместе с тем противоречия, присущие воззрениям Победоносцева, неизбежно должны были проявиться и в его церковной политике. Настороженно относясь к любой независимой инициативе, он должен был налагать все более жесткие ограничения даже на деятельность духовно близких ему деятелей, держал под строгим контролем развитие церковной прессы, науки, жизнь духовно-учебных заведений. Подобная политика в конечном счете противоречила планам самого Победоносцева, не позволяя церкви стать влиятельной общественной силой, использовать в полной мере подъем религиозных и консервативных настроений, заметный в различных общественных кругах в начале 1880-х гг. Ситуация, сложившаяся в духовном ведомстве, в сфере взаимоотношений церкви и общества, предвещала неудачу начинаний обер-прокурора, все сильнее подрывая основы проводимого им курса.

Общественное положение духовенства (прежде всего самой его многочисленной части – приходского клира) являлось к концу XIX в. серьезной общественной проблемой, вызывавшей многочисленные дискуссии. Важнейшей составной частью проблемы была материальная необеспеченность духовенства. Основная часть клира жила платой за исправление треб, что в условиях усложнения общественной жизни, непрерывно растущих потребностей духовенства стало к концу столетия совершенно недостаточным. Смысл запросов духовных пастырей зачастую был непонятен прихожанам (в массе своей – малообеспеченным крестьянам), нередко обвинявшим духовенство в вымогательстве. Ситуацию усугубляла существовавшая на тот момент структура прихода, в рамках которой клир и паства составляли два элемента, организационно почти не связанные друг с другом. Прихожане практически не имели возможности влиять на назначение, перемещение и текущую деятельность причта⁵²⁸.

Одной из попыток разрешить запутанную ситуацию, повысить материальную обеспеченность клира явился взятый с 1869 г. курс на укрупнение приходов и сокращение численности духовенства. В глазах Победоносцева подобная мера была грубейшей ошибкой. Ее возможные выгоды – укрепление благосостояния духовенства, возможность сосредоточиться на сознательной учительной деятельности – не искупали недостатков, связанных с разрушением привычной для большинства крестьянства сети приходов.

«Вышло так, – писал Победоносцев Александру III, – что… кабаки приблизились к народу в самых мелких поселках, а церкви, напротив того, отдалились от него». В результате «во многих местах народ стал отвыкать от церкви, привыкая к кабаку». «Немало воспользовался этим и раскол, особливо в глухих местах»⁵²⁹.

Исходя из подобных соображений, бывший воспитатель царя немедленно по вступлении на обер-прокурорский пост приостановил введение штатов 1869 г. (официально отменены в 1885 г.) и начал разукрупнение приходов. «Восстановление церквей у меня на душе прежде всего, – писал Победоносцев Тютчевой в 1880 г. – Мы открываем приходы чуть ли не каждую неделю»⁵³⁰.

Политика увеличения численности духовенства последовательно проводилась российским консерватором в течение всего срока его пребывания на обер-прокурорском посту⁵³¹. Однако здесь должны были возникнуть серьезные сложности, поскольку увеличение численности клира вело к дальнейшему обострению его материальных проблем, а практически все обсуждавшиеся в обществе способы обеспечения духовенства, укрепления его связи с паствой Победоносцев отвергал.

Планы введения выборности причта прихожанами, выдвигавшиеся прежде всего славянофильской печатью, обер-прокурор отвергал в связи с низким культурным уровнем народных масс. Он считал невозможным «пустить» принцип выборности «в такую среду, где за ведро водки можно собрать какую угодно заручную, где всем на селе орудует мошенник-писарь, жид-кабатчик или мужик-мироед»⁵³². На государственное жалованье переводить приходское духовенство обер-прокурор тоже не хотел. Он подозревал, что масса клириков использует свое улучшенное материальное положение не на благо церкви, начнет относиться к своим обязанностям по-канцелярски. Подобная позиция являлась принципиальной для главы духовного ведомства, он не раз говорил об этом различным собеседникам.

«Мы имеем горькие опыты, – писал Победоносцев Рачинскому, – что там, где священник обеспечен значительным жалованием… он склонен превращаться в чиновника, т.е. равнодушен и к службам, и к требам – если народ к нему не ходит – тем лучше для него»⁵³³.

Саму идею повышения материального благосостояния духовенства обер-прокурор воспринимал скептически. Он полагал, что это разрушит присущую массе клириков «исконную простоту» и тем самым еще больше отдалит их от паствы. По мнению Победоносцева, нужно было больше думать не об «улучшении быта», а об «улучшении духа». Признавая, что «бедность, нищета» – это «крайность», он в то же время считал, что «и обеспеченность, и общая зажиточность духовенства тоже крайние явления». На практике именно вторая крайность казалась обер-прокурору наиболее опасной. Ему были ненавистны «петербургские чиновные священники, желающие одеть духовенство во фрак и поселить его в комфортабельных коттеджах». Он считал смертельно опасным, если пастыри «станут князьями посреди людей своих в обстановке светского человека, в усложнении потребностей и желаний посреди народной скудости и простоты»⁵³⁴.

Сословная замкнутость, составлявшая еще одну серьезную проблему духовенства, была в глазах Победоносцева терпимым злом. Он выступал против любых попыток устранить ее радикально-законодательным путем, полагая, что это может нарушить традиционную структуру общества, и признавал лишь путь медленного совершенствования ситуации.

«Можно спорить о пользе или вреде такого состояния, – писал будущий обер-прокурор о сословной замкнутости духовенства еще в 1860-е гг., – но покуда оно продолжается, его нельзя изменить по произволу; оно есть факт, с которым необходимо соображаться. Надобно стараться всеми силами возвысить его (духовенство. – А.П.) и улучшить при данных условиях его быта»⁵³⁵.

Эти и подобные высказывания могли создать впечатление, что у Победоносцева к моменту начала кампании по разукрупнению приходов и увеличению численности духовенства отсутствовали представления о решении материальных и социальных проблем клира. Однако это было не так.

В вопросе о приходском духовенстве, как и во многих других случаях, решающую роль призвана была сыграть высоко ценимая Победоносцевым идея «опрощения». В данном случае в замысел обер-прокурора входило намерение организовать широкий приток в ряды клира простолюдинов без специального образования (начетчиков), которые в перспективе могли бы составить, по мнению Победоносцева, до половины численности духовенства. Данная мера, по мысли главы духовного ведомства, позволила бы сгладить сословную грань между духовенством и прихожанами, снять остроту материальных проблем (ожидалось, что у простолюдинов будут скромные запросы). Но главное – появлялась возможность обойти необходимость обучения будущих священников в духовной школе, которая, по мнению Победоносцева, охлаждала естественную религиозность своим формализмом, излишне рациональным подходом. По мысли обер-прокурора, священники из народа могли бы лучше и «проще» «образовываться из той же среды народной, не возвышая в себе чрез меру ни потребностей, ни ученого высокого мнения»⁵³⁶.

Установки обер-прокурора развил и конкретизировал один из его ближайших сотрудников в церковной среде, упоминавшийся выше епископ Амвросий (Ключарев). В 1880 г. по просьбе обер-прокурора он составил записку о реформе приходского духовенства.

«Вместо бесплодного пересыпания религиозных понятий, – писал епископ о «простецах», которых предполагалось привлечь в ряды клира, – стремления следить за современными идеями и развитием богословствующей мысли они будут отличаться практическими подвигами благочестия под руководством отеческих писаний и патериков, что особенно важно и нужно для народа. Не охлажденные рационализмом школы, они будут ревнителями церковных уставов и блюстителями дорогой для народа церковной обрядности»⁵³⁷.

В октябре 1880 г. записка Амвросия, призванная стать основой нового курса по отношению к приходскому духовенству, была разослана для отзыва архиереям. Отзывы иерархов, однако, во многом разочаровали Победоносцева, показав утопичность попыток решить проблемы клира путем его «опрощения».

Большинство архиереев сошлось на том, что попытка обойтись без просвещения, опереться на естественную религиозность народа чревата катастрофой. Нет гарантий, писал один из епископов, что священники-«простецы» должным образом поведут себя во время чрезвычайных государственных событий, когда на них ляжет особая ответственность. Пастыри-простолюдины оказались бы бессильны в борьбе с антирелигиозными и антиправительственными учениями. Приток таких пастырей в клир еще больше усилил бы в деятельности духовенства акцент на обрядовой стороне веры – в ущерб наставлениям в догматике и нравственности. «В настоящее время, – заявлял один из архиереев (епископ Подольский), – когда грамотность начинает получать права гражданства в среде простого народа и когда народ начинает сознавать свое «я», необходимо образованное пастырство».

В записке Амвросия, замечал епископ, звучит «неладная нота: ни к чему заботиться о духе, была бы соблюдена форма в деле удовлетворения религиозных потребностей нашего темного народа… Записка сохраняет только форму пастырства и совершенно убивает дух его»⁵³⁸. Отзывы архиереев сделали фактически невозможной реализацию плана, намеченного в записке Амвросия, и тем самым оставили Победоносцева без программы перед лицом набиравшего темпы разукрупнения приходов и увеличения численности духовенства.

Подобная ситуация становилась особенно опасной в условиях, когда обер-прокурор и духовное ведомство требовали от клира все более интенсивной деятельности, возлагали на него новые обязанности. К числу таких обязанностей относились упомянутая выше активизация проповеднической, учительной деятельности, организация церковных хоров, собеседований с народом, руководство церковно-приходскими школами и учительство в них, содействие миссионерской деятельности и др.⁵³⁹ Неуклонное наращивание лежавших на духовенстве обязанностей при сохранении его прежней материальной необеспеченности не могло не привести к тяжелым последствиям. Это выявилось уже во время голода и эпидемии холеры 1891‒1893 гг., когда масса сельского духовенства оказалась в крайне тяжелом положении⁵⁴⁰.

Сознавая, что дальнейшее затягивание вопроса о материальном обеспечении клира чревато еще более тяжелыми последствиями, обер-прокурор должен был пойти на меру, в пользе которой сомневался с самого начала, – поставить вопрос об обеспечении всего духовенства казенным жалованьем. С 1893 г. началось перечисление государственных ассигнований на эти цели, и к 1904 г. их сумма была доведена до 11 744 435 руб. Однако решить проблему за счет казенного жалованья было совершенно невозможно из-за состояния государственных финансов. В 1904 г. дотации от государства получало лишь около 60 % духовенства, причем на каждый причт в среднем приходилось около 430 руб., что было совершенно недостаточно для минимально обеспеченного существования⁵⁴¹. В результате среди клира нарастало все более острое недовольство и деятельностью духовного ведомства, и государственной политикой в целом, которое со временем неизбежно должно было выйти на поверхность.

Не сумев решить материальных проблем клира, Победоносцев и церковные власти пытались побудить его к более активной пастырской деятельности путем прямых предписаний. Большую роль должен был сыграть и излюбленный управленческий прием главы духовного ведомства – выявлять отдельных усердных деятелей в церковной среде, оказывать им адресную помощь и пытаться связать их друг с другом «живыми», неформальными связями.

«Я считаю великим делом, – писал Победоносцев Александру III, – отыскивать такие явления (большей частью в глухих местах) и тотчас же обращать на них внимание. Видя это, местные деятели получают нравственную опору, и пример их вызывает других на подражание»⁵⁴².

Что же касается борьбы с недостатками в духовной среде, то здесь главным, с точки зрения Победоносцева, было вовремя наложенное наказание, меры строгости. «Узел всего дела, – писал обер-прокурор Рачинскому, – в организации церковного управления, т.е. в возможности обнаружить и устранить злоупотребление и вымогательство»⁵⁴³.

Однако и в этой сфере – организации церковного управления – обер-прокурор оказался перед лицом весьма серьезных проблем. Дело заключалось в том, что система управления, сложившаяся в русской церкви после «синодальной реформы» Петра I, была пронизана принципами бюрократизма и строгой централизации и к концу XIX в. стала практически недееспособной. Синод в центре и духовные консистории на местах были скованы чрезмерной регламентацией, обилием канцелярских правил, а положенный в основу их устройства принцип коллегиальности давно уже служил ширмой для коллективной безответственности и всевластия светских чиновников. Победоносцев был прекрасно знаком с недостатками церковного управления. «Канцелярщина и консисторщина», «канцелярская замерзелость» служили объектом его гневных обличений в письмах к единомышленникам. Без малейших иллюзий относился он и к деятельности высшего церковного правительства. «Синод – это стоячая вода, и все, что проводится в нем, трудно провесть иначе как канцелярским путем».

«Когда б вы знали, как здесь все спят – и о себе благодушествуют», – писал российский консерватор доверенным корреспондентам⁵⁴⁴. Недостатки церковного управления к концу XIX в. были предметом оживленных общественных дискуссий: о них, в частности, много писала славянофильская печать, предлагая свои варианты решения проблемы. Предлагалась децентрализация управления, широкое введение выборных начал, расширение прав мирян. На подобных принципах, в частности, основывался проект известного богослова протоиерея А. М. Иванцова-Платонова, опубликованный в 1881 г. в газете И. С. Аксакова «Русь». Для Победоносцева подобные планы были совершенно неприемлемы. Самоуправление в церковной среде, по его мнению, ничем не отличалось от светского парламентаризма. «Идеалисты наши, – писал он Е. Ф. Тютчевой, – проповедуют… соборное управление церковью посредством иерархов и священников. Это было бы то же самое, что ныне выборы земские и городские, из коих мечтают составить представительное собрание для России»⁵⁴⁵.

Аксаков и Иванцов-Платонов были в глазах Победоносцева ничем не лучше Руссо и других радикальных просветителей XVIII в.: их планы были связаны с «фантастическим идеалом свободы», основанным на вере в добрую природу человека. Подобный идеализм был тем более недопустим, что, по мнению российского консерватора, жизнь свидетельствовала о прямо противоположном. «Какой сон они видели в глубине веков о соборном самоуправлении! – писал обер-прокурор Амвросию о них. – Попробовали бы они хоть на неделю это самоуправление, коего зерно видят в съездах (епархиального духовенства. – А.П.)! Закаялись бы просить!»⁵⁴⁶

Единственным средством изменения ситуации, по мнению Победоносцева, был путь медленных улучшений на старой основе («ходить за деревом, прививая к нему новые соки»). Существующие церковные учреждения давали возможность для таких улучшений – их суть осталась неповрежденной, несмотря на все изменения синодальной эпохи.

«Мы живем в век трансформаций всякого рода в устройстве администрации и общественного управления, – писал глава духовного ведомства Рачинскому. – До сих пор последующее оказывалось едва ли не плоше предыдущего. А церковные учреждения стоят покуда, только люди плохи»⁵⁴⁷.

«Напрасны были бы мечтания, – писал Победоносцев своему доверенному корреспонденту о делах церковного управления, – преобразовать эту среду новой организацией, новыми предписаниями и прещениями. И здесь, как и во всем остальном, на первом месте – дело каждого дня, в кругу возможного. И здесь – может быть, всего важнее – отыскивать крупицы золота… и не дать им погибнуть».

«В своем кругу, – утверждал обер-прокурор, – я не печалюсь и не отчаиваюсь: люди, точно звезды на небе открываются, чем больше всматриваешься и углубляешься»⁵⁴⁸.

Важнейшим способом улучшить ход дел в церковном управлении (как и в других сферах) было для Победоносцева обращение к доверенным советникам и опора на лично известных ему деятелей – «живых людей», «с огнем», способных «принимать дело к сердцу». Общение с такими людьми, как не раз подчеркивал российский консерватор, важнее формальных управленческих процедур. Так, едва вступив на пост обер-прокурора в 1880 г., он начал подробную переписку с Ф.М. Достоевским о решившем снять сан священнике из Старой Руссы, стремясь выяснить все обстоятельства этого поступка. Очень большую роль в управленческой деятельности Победоносцева играли контакты с С.А. Рачинским и Н.И. Ильминским. Оба деятеля служили в глазах главы духовного ведомства воплощением «чистоты» и «простоты». Бывшие профессора, они оставили блестящую академическую карьеру и занялись просветительской деятельностью в среде «простых душ» – крестьян Смоленской губернии, как Рачинский, или татар и других крещеных народов Поволжья, как Ильминский.

Непосредственно в аппарате духовного ведомства Победоносцев также стремился опираться на людей, соответствовавших его идеалу деятелей с «горячим сердцем», способных к живой и неформальной работе. Среди таковых главную роль играл В.К. Саблер (1847‒1929), управляющий канцелярией Синода (с 1883 г.) и товарищ оберпрокурора (с 1892 г.). «Подвижен страшно, всюду успевает, и без него я, конечно, не знал бы, как быть и что делать – все личные сношения на нем», – писал глава духовного ведомства о Саблере Рачинскому в 1899 г.⁵⁴⁹

Наконец, и в среде церковной иерархии Победоносцев выделял ряд близких ему по духу деятелей, на которых он стремился опереться. Среди них важную роль играл упоминавшийся выше Амвросий (Ключарев), епископ Дмитровский, затем архиепископ Харьковский. К числу близких Победоносцеву иерархов принадлежали также Никанор (Бровкович), епископ Уфимский, затем архиепископ Херсонский; Алексий (Лавров-Платонов), епископ Можайский, затем архиепископ Виленский и др.

Говоря о взаимоотношениях обер-прокурора с иерархами, необходимо отметить, что опора именно на епископов (в противовес белому духовенству и преподавательской корпорации духовно-учебных заведений) стала его принципиальной установкой во внутрицерковных делах. Если в 1860‒1870-е гг. власти, вынашивавшие планы проведения в церкви реформ, пытались в определенной степени ограничивать права архиереев, то Победоносцев решительно взял противоположный курс. В его глазах именно епископат был воплощением столь высоко ценимых им начал строгой власти, дисциплины и церковности. В обер-прокурорство Победоносцева, как отмечалось выше, были существенно расширены права архиереев по отношению к духовно-учебным заведениям. С 1883 г. прекратился вызов представителей белого духовенства в Синод. В руки архиереев с 1881 г. передавалось назначение благочинных – священников, ведавших рядом церквей епархии (ранее они избирались духовенством). Была сделана также попытка отменить епархиальные съезды духовенства, и хотя в конечном счете пойти на эту меру Победоносцев не решился, все же права съездов были существенно ограничены⁵⁵⁰.

Проекты реформы церковного суда, разработанные в 1870-е гг. с целью несколько разгрузить епархиальную администрацию и тем снизить уровень злоупотреблений, отвергались Победоносцевым по принципиальным соображениям.

«Вся история канонического права, – заявлял он, – все правила и постановления апостольские, святоотеческие и соборные, вся многовековая практика церкви Христовой» выступают против идеи отделения церковного суда от администрации. Эта частная, по-видимому, мера «поколеблет, в сущности, весь богоучрежденный строй церковного управления, создавая децентрализацию власти и тем в основе подрывая высший епископский авторитет»⁵⁵¹.

Наконец, в случаях конфликтов приходского духовенства с архиереями обер-прокурор решительно принимал сторону последних. «Недавно, – писал обер-прокурор архиепископу Никанору в 1886 г., – мы в несколько дней убрали вредного члена консистории, открыто заявлявшего, что призвание членов – защищать духовенство от архиерея»⁵⁵².

Расширяя власть епископов над духовно-учебными заведениями и белым духовенством, Победоносцев предпринял некоторые шаги и по укреплению их позиций перед лицом государственной власти. Выше упоминалось, что в ряде случаев обер-прокурор опирался на мнение архиереев при оценке светских администраторов. В начале 1880-х гг. обер-прокурор организовывал мероприятия, в рамках которых архиереи имели возможность общаться с высокопоставленными сановниками (например, обед в честь митрополита Сербского Михаила, на котором присутствовали министр внутренних дел Н.П. Игнатьев, будущий министр народного просвещения И.Д. Делянов и др.). С этого же времени в практику вошел регулярный прием архиереев на аудиенции царем. Так, в 1884 г. Александр III принял большую группу архиереев, съехавшихся в столицу на празднование митрополита Санкт-Петербургского Исидора (Никольского). «Архиереи все довольны-предовольны, – писал Победоносцев Рачинскому. – Этого никогда еще не бывало – ибо прежде их не допускали к Государю, а теперь все вернулись к себе со словом о Государе, которого видели»⁵⁵³.

Организация епископских соборов, одним из которых и стал съезд архиереев в Санкт-Петербурге, была важнейшим шагом обер-прокурора навстречу епископам, попыткой превратить возглавляемую ими церковь в активную и влиятельную силу. В сентябре 1884 г. в Киеве состоялся Собор архиереев юго-западных епархий (Киевской, Волынской, Подольской и др.), посвященный проблемам борьбы с сектантством. В июле и августе 1885 г. прошли Соборы в Казани и Иркутске, рассматривавшие вопросы борьбы со старообрядчеством и миссионерской деятельности на востоке Российской империи. Победоносцев чрезвычайно высоко оценивал результаты деятельности соборов, особенно Казанского. «Постановления собрания относятся к предметам величайшей важности для епархий, в коих изобилует раскольничье и инородческое население, – писал он Александру III. – Акты эти составляют поистине событие в русской церкви и, без сомнения, возбудят всеобщий в народе интерес и произведут благотворное впечатление»⁵⁵⁴.

Повышенная активность Победоносцева, его стремление укрепить позиции архиереев, в том числе перед лицом светской бюрократии не укрылись от внимания правительственных сановников и вызвали опасения в их среде. Обер-прокурора обвиняли в том, что он своей политикой подрывает основы церковно-государственных отношений, сложившихся в Российской империи со времен Петра I.

«Победоносцев – делегат попов, или, правильнее, монахов, перед правительством, а не правительства у духовной власти, – заявлял министр внутренних дел Д.А. Толстой. – Не так определяется власть синодального об[ер]-прокурора в Духовном регламенте».

Что касается архиереев, то они приняли назначение и первые шаги нового главы духовного ведомства буквально с восторгом. Победоносцев, по словам архиепископа Тверского Саввы (Тихомирова), «встретил во всех слоях общества самое живое горячее сочувствие; во весь голос превозносили его похвалами во всех отношениях и все ожидали от его просвещенной и вполне христианской деятельности на новом поприще самых благих плодов»⁵⁵⁵. Однако довольно скоро горячее сочувствие Победоносцеву со стороны архиереев начало сменяться раздражением, неприязнью, а то и открытым сопротивлением проводимой им политике. С чем это было связано?

Укрепляя власть архиереев над духовенством, несколько меняя их статус в рамках бюрократической структуры, Победоносцев вовсе не планировал расширения их независимости от обер-прокурорского надзора. Епископы в его глазах были интегральной частью русского общества – несамостоятельного, нуждающегося в опеке и покровительстве. В связи с этим глава духовного ведомства резко выступал против планов преобразования синодальной структуры и восстановления патриаршества, выдвигавшихся церковными кругами, в том числе консервативными.

«Освободившись от мнимой… опеки обер-прокурора, – писал Победоносцев Николаю II в 1905 г., когда вопрос о церковных реформах перешел в практическую плоскость, – они попадут – уже беззаконно под длительную опеку – всякой власти, всякого министра и губернатора, под опеку каждого ведомства, под опеку бесчисленных газет и журналов, которые наполняют свои страницы воплями и сказками и сплетнями». «Благодаря обер-прокурору в Синоде мир, – утверждал российский консерватор. – Но ведь дружбы нет между нашими архиереями, когда обер-прокурора не будет, они станут изводить друг друга наветами, интригами и враждой»⁵⁵⁶.

Все формы внешне самостоятельной деятельности епископов, развивавшейся в 1880‒1890-е гг., находились в реальности под бдительным контролем обер-прокурора. Так, при организации Киевского собора 1884 г. Победоносцев жестко предопределил повестку дня (принятие пастырского послания о сектантстве), отвергнув попытки архиереев поставить вопросы более общего характера – обсудить проблемы православной паствы и духовенства, взаимоотношения с иноверием (католицизмом).

«К[онстантин] П[етрович] желал бы сильно, – вспоминал епископ Никанор, – чтобы мы покончили свое дело как можно скорее и, если можно, в его присутствии». «Мне казалось, он опасался, как бы на нашем соборе не коснулись вопросов коренных, которые могли бы скомпрометировать и дело, и собор, и его самого, как первого виновника созвания Собора». В глазах обер-прокурора особым достоинством собора было то, что на нем архиереи обсуждали церковные проблемы, «заботливо обходя, к счастью, устройство Св[ятейшего] Синода и вообще устройство управления русской церковью»⁵⁵⁷.

Следует отметить, что даже в 1880–1890-е гг. далеко не все иерархи соглашались «заботливо обходить» вопросы управления русской церковью. Так, на съезде архиереев в Санкт-Петербурге (ноябрь 1884 г.) архиепископ Тверской Савва потребовал дать архиереям право самостоятельно распоряжаться государственными ассигнованиями на жалованье духовенству их епархий, назначать им в помощь специальных лиц для контроля за епархией. Митрополит Киевский Платон (Городецкий) постоянно требовал в 1880-е гг. учредить митрополичьи округа в составе нескольких епархий, которые получили бы ряд прерогатив Синода, освободить епископов от мелочной бюрократической работы, чтобы они могли сосредоточиться на крупных задачах управления⁵⁵⁸. Однако подобные демарши обер-прокурор пресекал весьма жестко. Так, митрополиту Платону не давали возможности ни доложить свои предложения Синоду, ни обсудить их при встрече с царем. Архиепископ Савва в 1885 г. неожиданно для себя был удален из Синода.

«Преосвященного Тверского возвратили в Тверь за то, – сообщал Савве мнение синодальной бюрократии его столичный знакомый, – что он при слушании бумаг, а затем и при подписи их заявлял свои мнения, не всегда согласные с мнением большинства и обер-прокурора – обер-прокурор этого не любит»⁵⁵⁹.

Несмотря на то что по личной религиозной настроенности Победоносцев резко отличался от большинства своих предшественников на обер-прокурорском посту (людей безрелигиозных или рассматривавших церковь преимущественно в утилитарном духе), характер взаимоотношений главы духовного ведомства с Синодом не претерпел при нем существенных изменений.

«Главное… назначение присутствующих в Синоде – это подписывать, – описывал епископ Никанор работу высшего церковного правительства. – Синодальных протоколов разносят по домам множество, и всех их приходится подписывать: согласен ли ты с их содержанием или нет, об этом никому не нужно знать, а все-таки требуется: «подписать"». При решении дел «случается и так, что общее мнение всех членов Синода остается втуне». В определенной степени обер-прокурор и синодальная бюрократия вынуждены были считаться лишь с позицией столичного митрополита Исидора. Однако, замечал Никанор, «когда… его мнения не сходятся с господствующими течениями, с ними, конечно, соглашаются более или менее, а затем так или иначе обходят и творят еже хотят»⁵⁶⁰.

Постепенно манера обращения главы духовного ведомства с архиереями стала вызывать в их среде все большее раздражение, доходившее до открытого протеста.

«Горько осуждает близорукий деспотический образ действий Победоносцева», – сообщал Половцов о митрополите Платоне в 1887 г. Митрополит Московский Леонтий (Лебединский), по сведениям С.Д. Шереметева, собирался в начале 1890-х гг. сообщить Александру III «свои сетования на приниженное положение церкви и ее дел»⁵⁶¹. В свою очередь, обер-прокурор, раздраженный непонятными ему претензиями иерархии, вел себя все более бесцеремонно: удалял епископов из Синода и переводил из одной епархии в другую без объяснения причин, поручал негласный контроль за ними своим доверенным лицам, открыто с пренебрежением говорил об иерархии и др.

«Вы справедливо изволите называть склонность К[онстантина] П[етровича] порицать и осуждать архиереев болезнью, – писал в 1889 г. архиепископ Савва одному из своих доверенных корреспондентов. – И эта болезнь в нем застарелая и едва ли излечимая». Получив информацию об очередном публичном высказывании Победоносцева, основанном, как он считал, на непроверенных слухах, архиерей потребовал от него прекратить порицать его деятельность при третьих лицах, часто – при прихожанах его епархии. Однако остановить обер-прокурора было уже невозможно. В разговоре с московским губернским предводителем дворянства В.М. Голицыным (1894) он изливал ему свои «сетования о неспособности, глупости даже, нашей иерархии». А.Ф. Кони вспоминал, как провинциальному архиерею, желавшему продлить отпуск в столице для лечения, глава духовного ведомства громко и при всех заявил: «А вы бы, владыко, лучше ехали домой в свою епархию. Ну чего вам здесь оставаться. Ведь в карты-то играть и там можно»⁵⁶².

Столкновения между обер-прокурором и епископами, регулярно повторяясь, свидетельствовали о том, что ситуация в сфере управления духовным ведомством неуклонно заходит в тупик. Подобный результат, будучи во многом связан с субъективным фактором (властный характер обер-прокурора, его недоверие к любой независимой инициативе, безусловная убежденность в своей правоте и т.д.), отражал в то же время более глубокие, структурные противоречия, явился следствием фундаментальных дефектов, присущих церковно-государственным отношениям в Российской империи.

Синодальная система управления русской церковью, во главе которой в начале 1880-х гг. довелось встать Победоносцеву, была сконструирована в свое время с целью пресечь возможное влияние церковных верхов на политику, держать их в приниженном состоянии, не допуская их выхода из-под контроля светской бюрократии. Любой шаг государства навстречу церкви в этих условиях должен был вызвать поток ходатайств со стороны епископов о расширении их прерогатив, укреплении позиций перед лицом светского бюрократического аппарата. Именно так архиереи и восприняли первые шаги Победоносцева – его заявления о том, что светские чиновники должны считаться с интересами иерархии, изменения в системе управления приходским духовенством и духовно-учебными заведениями, созыв архиерейских соборов и др. Между тем усиление независимости архиереев от обер-прокурорского надзора вовсе не входило в планы Победоносцева. Епископы, по его мнению, нуждались в опеке не меньше, чем другие слои общества. Разочарованные в своих ожиданиях, архиереи начали встречать начинания обер-прокурора в штыки, что вызвало с его стороны дальнейшее ужесточение надзора, создавая замкнутый круг.

Недовольство своим положением в рамках духовного ведомства выражали и представители приходского клира, на который обер-прокурор возлагал новые обязанности, почти не компенсируя их материально. Программа «опростительства», с помощью которой Победоносцев пытался решить социальные проблемы клира, оказалась нереалистичной и в конечном счете не принесла ожидаемого результата. Между тем обер-прокурор, будучи глубоко уверен в своей правоте, отказывался менять изначально принятый курс, что создавало в духовном ведомстве атмосферу напряженности, способствовало подспудному назреванию конфликтов. В обстановке общественно-политических потрясений эти конфликты неизбежно должны были выйти на поверхность.

Политика в сфере свободы совести и национально-религиозных отношений стала одним из наиболее известных аспектов деятельности Победоносцева, вызвавшим широкий резонанс не только в России, но и за рубежом. Именно благодаря этой деятельности на рубеже XIX‒XX вв. за главой духовного ведомства закрепились нелестные прозвища – «великий инквизитор», «русский Торквемада». По словам американского посла Э. Уайта, хорошо знавшего обер-прокурора, в англоязычной прессе с именем Победоносцева связывались «обвинения в нетерпимости, жестокости, лицемерии – самых отвратительных качествах, которыми только может быть наделен человек»⁵⁶³. Сам Уайт и многие другие современники видели здесь парадокс, зная об искреннем благочестии Победоносцева, его интересе к вопросам веры, широких контактах с представителями неправославных исповеданий. В основе подобного парадокса лежали реальные противоречия личности и деятельности Победоносцева. Его религиозная политика, зачастую действительна весьма жесткая, носившая репрессивный характер, была продиктована не примитивно полицейскими соображениями, а попыткой дать ответ на глубинные противоречия эпохи.

Как известно, пореформенный период в России был отмечен напряженными духовными исканиями в различных слоях общества, стремлением к расширению свободы религиозного выбора. Нередко это вело к подъему религиозного инакомыслия – старообрядчества и сектантства. Активная роль мирян в жизни сектантских и старообрядческих общин, их тесная связь с пастырями (часто выборными), широкое развитие благотворительности и взаимопомощи – все эти качества выгодно отличали многие направления инаковерия от господствующей церкви. Благодаря данным факторам во второй половине XIX в. значительно укрепились позиции старообрядчества и ряда традиционных сектантских течений. Кроме того, дух пореформенной эпохи с ее акцентом на личной предприимчивости, инициативе, развитии индивидуальной свободы способствовал распространению новых движений, преимущественно рационалистического (протестантского) толка. Крупнейшими из них были так называемые штундизм и пашковщина. Первое из них возникло в конце 1860-х гг. на Украине в крестьянской среде под влиянием местных немцев-колонистов. Второе, возглавляемой богатым аристократом полковником В.А. Пашковым, зародилось в середине 1870-х гг. в великосветских кругах Петербурга, распространившись затем среди простолюдинов нечерноземных губерний. По вероучению оба течения фактически являлись баптизмом⁵⁶⁴.

Власти в 1860‒1870-е гг. относились к усилению и старообрядчества, и сектантства достаточно индифферентно. Указывалось, что инаковерующие не нарушают гражданских законов, государственному порядку не угрожают; что гонения, с одной стороны, ожесточат старообрядцев и сектантов, спровоцируют конфликты, а с другой – окажутся бесплодными, создадут вокруг инаковерия ореол мученичества; наконец, что бороться с инаковерием можно лишь духовными средствами.

«В пастырях православной церкви, – писал в 1875 г. прокурор Одесской судебной палаты министру юстиции, – еще долго не явится надлежащего стимула для действия на совесть своих духовных чад путем убеждения… если они будут рассчитывать в деле насаждения истин православной веры на обязательное содействие станового пристава» и «на угрозу тяжких уголовных наказаний»⁵⁶⁵.

Для Победоносцева подобная логика была совершенно неприемлема. Он полагал, что допущение религиозного разномыслия в среду русского простонародья, ввиду его низкого культурного уровня, приведет к катастрофическим последствиям, подорвет национальное и политическое единство России.

«У нас, – писал обер-прокурор О.А. Новиковой, – сделавшись протестантом или сектантом немецкой лютеранской окраски», простолюдин «непременно перестает быть русским и становится немцем – отрицателем России и всего русского!». Государство обязано мерами административного принуждения защищать «малых сих» от соблазна – так же как оно обязано ограждать от иноверного натиска духовенство, составляющего «одно с народом – не лучше его и не хуже»⁵⁶⁶.

Победоносцев был склонен крайне негативно оценивать содержание иноверческих учений. В его глазах это было «нечто вроде одностороннего помешательства», «безумие», «эпидемическая заразная болезнь». Причинами распространения инаковерия были в первую очередь корыстные интересы его вожаков, стремившихся воспользоваться народной «темнотой». Так, руководителей и активных деятелей «пашковщины» обер-прокурор трактовал как «толпу лицемеров промышленников, которые… разносят отрицательные учения в невежественной среде». Прочность старообрядчества определялась влиянием «невежественных и своекорыстных начетчиков, эксплуатирующих темное население».

«Простые люди из раскола, – писал глава духовного ведомства Е.Ф. Тютчевой, – и не подозревают, что во главе их становятся, с одной стороны, мужики-кулаки, преследующие личные свои цели властолюбия и своекорыстия, с другой стороны – журналисты». Руководители старообрядчества побуждаемы, «конечно, одним безумным и невежественным самолюбием, а не верой», – подобными фразами были наполнены и личная переписка обер-прокурора, и составляемые им официальные документы⁵⁶⁷.

Руководствуясь подобными воззрениями, Победоносцев немедленно после назначения в духовное ведомство начал борьбу против инаковерия. Уже в мае 1880 г. он добился созыва совещания по поводу пашковского движения под председательством главы Комитета министров П.А. Валуева. Было решено воспретить пашковцам устраивать собрания, вести благотворительную деятельность в тюрьмах и других учреждениях, предписывалось пресекать попытки дальнейшего распространения их учения. Руководители движения Пашков и граф М.М. Корф были высланы из России⁵⁶⁸.

Не менее жестко Победоносцев пресекал в начале 1880-х гг. попытки старообрядцев расширить свои права, хотя здесь ему пришлось преодолеть немало препятствий. Дело в том, что к этому времени многие сановники склонялись к терпимой политике по отношению к старообрядцам, в защиту инаковерия выступала и значительная часть печати. В правительстве готовилось принятие закона, призванного даровать различным ветвям инаковерия основные гражданские права. Обер-прокурор приложил все усилия, чтобы как можно сильнее ограничить вводимые законом льготы (сам закон был принят 3 мая 1883 г.). В период обсуждения закона Победоносцев состоял в постоянной переписке с Д.А. Толстым, контролируя все стадии работы над законопроектом и пресекая попытки старообрядцев и их покровителей повлиять на ее ход. Одновременно он побуждал к более активной публицистической деятельности М.Н. Каткова, пеняя ему на то, что «что-то давненько не встречал» у него статей против старообрядчества⁵⁶⁹.

Следует отметить, что озабоченность обер-прокурора с его точки зрения была вполне обоснованна. В начале 1880-х гг. за расширение прав старообрядцев выступали не только либералы, но и близкие Победоносцеву по духу славянофилы, а также многие консервативно настроенные сановники. Последние полагали, что испытанная политическая лояльность старообрядцев, приверженность традициям делает их надежной опорой самодержавия. Так, со старообрядцами в контакт вошли руководители «Священной дружины», которые составили из их числа «охранную стражу» для обеспечения безопасности царя во время его пребывания в Москве и вели с ними переговоры о поддержке, обещая взамен посодействовать дальнейшему законодательному расширению прав инаковерия. Победоносцев считал подобную политику глубоко ошибочной. Он полагал, что под внешней лояльностью старообрядцев таится серьезная опасность для церкви и государства.

«Их сегодня ласкают, – с возмущением писал Победоносцев Каткову, – не замечая, какие задние мысли таятся у вожаков и их ходатаев, заключивших союз с нашей либеральной партией»⁵⁷⁰.

Чем же определялись исходные, глубинные мотивы столь непреклонного отношения обер-прокурора к инаковерию? Важнейшей причиной была присущая российскому консерватору боязнь всякой «пестроты», неоднозначности, стремление к максимальной целостности и монолитности в организации общества. Люди, отпавшие от православия, просто не могли быть в его глазах до конца лояльными подданными российского государства и членами русского народа. Представители штундизма и других рационалистических сект, как отмечалось выше, воспринимались им как агенты протестантской Германии. Эту мысль Победоносцев последовательно проводил в официальных документах и письмах к царю. Убеждая своих последователей во всем подражать немцам, писал Победоносцев о штундистах, «от немцев ждут они и избавления от того мнимого политического и социально-экономического гнета, в котором будто бы держит их правительство России». Кроме того, «дыша ненавистью к православному духовенству, штунда в то же время идет и против установленного строя русской жизни, и проповедует принципы и взгляды вредного социалистического характера»⁵⁷¹.

В случае со старообрядцами, представлявшими исконно русское население и ориентировавшимися на допетровскую «старину», Победоносцеву трудно было говорить об антинациональном характере движения, поэтому здесь акцент делался прежде всего на общественно-политической неблагонадежности. По мнению обер-прокурора, старообрядцы вступили теперь (в начале 1880-х гг. – А.П.) в союз со всеми элементами беспорядка». Их вожаки – это люди, готовые «произвесть смуту и бросить в народ демократические тенденции», утверждающие, «что власти законной, как церковной, так и гражданской, уже нет»⁵⁷².

Острой неприязни Победоносцева к старообрядчеству (особенно к так называемым поповцам, или «приемлющим священство») способствовало, как ни парадоксально, сходство этой ветви инаковерия с господствующей церковью. Подобная ситуация могла привести к катастрофическим последствиям в условиях народной темноты и невежества. В случае полной легализации старообрядчества, утверждал Победоносцев, среди народа явится «в том же облачении и с той же обстановкой их самозванец архиерей».

«Народ не отличит тогда законного от незаконного – и будет великая смута»⁵⁷³.

Наконец, обер-прокурора в старообрядчестве пугала и активная роль мирян в церковных делах, которая, будучи воплощена в конкретные организационные формы, из достоинства превращалась в недостаток. Самоуправление старообрядцев, утверждал российский консерватор, – это господство «стада мужиков-горланов», «каждый из которых хочет быть господином над церковью, держать архиереев и попов по своей воле, брать и выгонять куда угодно».

«Вот куда ведет эта свобода, – восклицал обер-прокурор, – в хаос, из которого так долго и с таким трудом выводила нас история!»⁵⁷⁴

Руководствуясь подобными воззрениями, Победоносцев в 1880‒1890-е гг. повел весьма жесткую политику по отношению к старообрядцам. В Москве (одном из главных центров старообрядчества) все проявления их религиозной и общественной жизни находились под бдительным контролем доверенного советника обер-прокурора, профессора духовной академии Н.И. Субботина, имевшего негласных осведомителей в старообрядческой среде. В печати Субботин вел против старообрядцев полемику, зачастую в весьма грубых тонах, и одновременно сообщал Победоносцеву агентурные сведения, на основании которых полиция по требованию главы духовного ведомства принимала репрессивные меры против старообрядцев. Следует отметить, что покровительство могущественного сановника позволяло Субботину действовать, не обращая во многих случаях внимания на позицию московской администрации и даже церковных властей. Так, сам митрополит Московский Иоанникий (Руднев) выказывал недовольство тоном полемики Субботина против старообрядцев, но не мог добиться его изменения. Когда же после одного особенно резкого выпада Субботина против старообрядцев московский генерал-губернатор В.А. Долгоруков выразил ему свое неодобрение и потребовал от него объяснений, обер-прокурор воспринял это как оскорбление и пообещал «дать урок» Долгорукову⁵⁷⁵.

Победоносцев также стремился создать вокруг инаковерия своего рода информационный вакуум, пресекая через цензуру и Министерство народного просвещения появление публикаций, подготовленных старообрядцами или выражающих им сочувствие⁵⁷⁶. В 1883 г. во многом его усилиями была сорвана попытка старообрядцев- «поповцев» добиться разрешение на распечатание алтарей в храмах их московского центра – Рогожского кладбища (подобная мера означала бы важный шаг в сторону признания религиозного равноправия старообрядцев)⁵⁷⁷.

Наконец, обер-прокурор чрезвычайно настойчиво отсекал старообрядцев от доступа к царю, наследнику и высокопоставленным сановникам. О недопустимости подобных встреч Победоносцев писал Александру III, наследнику Николаю Александровичу (будущему Николаю II), Д. А. Толстому, И.И. Воронцову-Дашкову и др.

«Этим людям нельзя верить, – внушал Победоносцев о старообрядцах Воронцову-Дашкову. – Вернувшись, ссылаются на ваше покровительство и парализуют этим распоряжения начальства, совершенно законные… Верьте мне, что я знаю дело раскола близко, наблюдаю за ним ежедневно и руковожусь совершенной беспристрастностью и справедливостью»⁵⁷⁸.

Обер-прокурор настаивал, чтобы официальные (прежде всего высочайшие) ответы на верноподданнические заявления старообрядцев составлялись подчеркнуто сухо, чтобы в них обязательно включалось сожаление об отпадении старообрядцев от господствующей церкви. Само слово «старообрядец» (вместо «раскольник») нельзя было употреблять, ибо тогда господствующая церковь в глазах народа стала бы «новообрядческой»⁵⁷⁹. Вместе с тем ошибкой было бы утверждать, что вся политика главы духовного ведомства по отношению к инаковерию сводилась к репрессивно-запретительным мероприятиям.

Победоносцев прекрасно понимал, что одними мерами государственного принуждения с инаковерием бороться невозможно. Подобные меры должны были в его глазах лишь обеспечить базу для учительной деятельности духовенства. «Необходимо, – заявлял он в 1883 г., – решительное воздействие власти, дабы… духовенству обеспечить возможность нравственного воздействия»⁵⁸⁰.

В 1880‒1890-е гг. в духовном ведомстве проводится ряд мер, призванных активизировать такое воздействие. Вопросам миссионерской деятельности были посвящены архиерейские соборы в Киеве (1884), Казани и Иркутске (1885), а также миссионерские съезды, которые в период обер-прокурорства Победоносцева состоялись в 1887 и 1891 гг. в Москве в 1897 г. в Казани.

Соборы и съезды принимали решения, направленные на повышение эффективности учительной деятельности духовенства в среде инаковерующих. К числу таких решений относилось учреждение в духовных семинариях кафедр по истории и обличению раскола и сектантства, введение должностей епархиальных и уездных миссионеров, открытие миссионерских библиотек в благочиниях, при церквях и в архиерейских домах, привлечение воспитанников к полемическим собеседованиям с инаковерующими и др.⁵⁸¹ Собеседованиям, школьному обучению, распространению литературы Победоносцев вообще придавал большое значение, поскольку считал «невежество» и «темноту» народа (наряду со своекорыстными устремлениями вожаков инаковерия) важнейшей причиной существования и распространения старообрядчества и сектантства.

Действенность просветительских мер, предпринимаемых духовным ведомством, обер-прокурор в целом оценивал весьма высоко. Заявив еще в 1883 г.: «Раскол вообще тает; изданные Синодом назидательные книги приводят раскол к упадку», – он впоследствии постоянно повторял эту мысль. Так, описывая деятельность миссионера Ксенофонта Крючкова в Уральском казачьем войске, он писал в 1886 г. царю, что тот «произвел… полнейшее потрясение у раскольников», в результате чего «происходит совершенное разложение раскола». Спустя пять лет он сообщал наследнику Николаю Александровичу, что «в Уральском войске до последнего времени был сплошной раскол, самый темный и упорный, но в последние годы все это стало изменяться». В Витебской губернии, по словам Победоносцева, удалось к 1903 г. «насадить единоверие, которое, слава Богу, растет и мало-помалу расширяется»⁵⁸². Однако действительность в большинстве случаев не оправдывала оптимизма обер-прокурора.

Причина подобной ситуации заключалась прежде всего в том, что корни инаковерия были значительно глубже, чем «своекорыстие» его вожаков и «невежество» народных масс. Ни репрессии, ни просветительские меры сами по себе не были способны решить проблемы. Шансов на успех их лишали пороки в устройстве господствующей церкви – сословная замкнутость, необеспеченность и несамостоятельность духовенства; нежелание значительной части архиереев участвовать в начинаниях Победоносцева; ограничения, наложенные на развитие духовной школы и церковной науки, и др.

Следует также отметить, что недееспособной на практике оказывалась сама попытка сочетания просветительских мер с репрессиями, которую Победоносцев положил в основу своей программы. Сознавая, что в борьбе с инаковерием они в любой момент могут обратиться к государственному принуждению, представители церкви весьма часто не утруждали себя духовно-назидательной деятельностью. В 1893 г. обер-прокурор писал архиепископу Полтавскому Иллариону о штундистах: «Многие несут наказания от судов и высылаются административным порядком… Но эти меры составляют лишь вспомогательное средство… Главное лекарство против штунды надо искать в церкви. К сожалению, однако, во всех почти епархиальных донесениях о штунде пишется о формальных увещаниях, да об административных мерах, но не видно исследования о том, каков священник в приходе и как он действует!»⁵⁸³

Все чаще Победоносцеву приходилось жаловаться на бездействие духовной власти там, где он, казалось бы, мог рассчитывать на самое активное ее участие. «Я всячески молю и прошу митрополита, – писал обер-прокурор в 1887 г. генерал-губернатору Киевской, Волынской и Подольской губерний, – заменять в зараженных приходах дурных священников хорошими… К сожалению, церковная власть не действует с той энергией, какая бы требовалась»⁵⁸⁴.

Пассивность церковных властей вела к тому, что центр тяжести борьбы с инаковерием все более отчетливо смещался в сторону государственного принуждения, которым, по мысли Победоносцева, его программа вовсе не должна была исчерпываться. Однако проблемы, стоявшие перед обер-прокурором, на этом не заканчивались. Несмотря на весь свой политический вес, глава духовного ведомства нередко замечал, что административные и особенно судебные власти во многих случаях не спешили подключаться к его программе борьбы с инаковерием.

Причины подобной ситуации заключались в том, что задачи борьбы за религиозную чистоту были для светской администрации посторонними, она не имела в своем распоряжении средств для их адекватного решения, да и отвечала она за политическую и социальную стабильность в стране, а не за соблюдение правоверия. Типичной была позиция одного из южнорусских губернаторов, о котором Победоносцев в 1889 г. писал министру внутренних дел. Этот губернатор отказался выселять штундистов, заявив, «что никакого преступления эти штундисты не сделали – живут они тихо, платят подати и потому пусть остаются»⁵⁸⁵. Сам Победоносцев с первых месяцев своего обер-прокурорства был вынужден жаловаться на пассивность властей, на то, что «ни гражданская наша администрация, ни духовная не делают дела как следует». Заявления о недостаточной поддержке гражданских властей из года в год повторялись во всеподданнейших отчетах обер-прокурора⁵⁸⁶. Нередко попытки Победоносцева побудить светских администраторов к более активному натиску на инаковерие вели к серьезным трениям в государственном аппарате и способствовали его конфликтам с влиятельными сановниками, например, с В.А. Долгоруковым.

Несмотря на все нежелание светской, прежде всего – местной администрации действовать в фарватере политики Победоносцева, обер-прокурору все же удалось к концу 1880-х гг. подключить ее к задачам борьбы с инаковерием (во многом – путем изменения ее личного состава). Однако тогда с протестом выступил Сенат – орган, призванный наблюдать за точным соблюдением законов на всем пространстве Российской империи. К этому времени в качестве своего основного противника духовное ведомство рассматривало штундизм, переживавший период бурного роста в южнорусских губерниях. Основным средством пропаганды штундизма считались молитвенные собрания, на закрытии которых настаивали духовные власти. Сенат, основываясь на точном смысле закона 3 мая 1883 г., кассировал решения местных властей и судебные приговоры о закрытии молитвенных собраний. Подобные постановления Сената вызвали гнев Победоносцева, добившегося, в нарушение существующих правил, запрета на их публикацию в официальном издании – «Правительственном вестнике»⁵⁸⁷.

В 1894 г., по настоянию Победоносцева и церковных властей, было утверждено положение Комитета министров об объявлении штундизма «наиболее вредной сектой», которой воспрещались молитвенные собрания. Подобная мера фактически означала контрреформу в религиозной сфере – пересмотр закона 3 мая 1883 г. по отношению к штундизму. Однако к существенному изменению ситуации это положение не привело. Суду для вынесения приговора нужно было выявить принадлежность сектантов именно к штундизму, а он по вероучению фактически являлся баптизмом, а последний был признан в России терпимым исповеданием, и Сенат указал, что баптисты под действие положения 1894 г. не подпадают. Стремясь подробнее обосновать необходимость принятой в 1894 г. меры, министры внутренних дел и юстиции по настоянию Победоносцева разослали местным властям циркуляр, в котором заявлялось, что «последователи секты штунд, отвергая все церковные обряды и таинства, не только не признают никаких властей… но и проповедуют социалистические принципы». Сенат потребовал, чтобы суды причисляли к штундистам лишь тех сектантов, в чьих взглядах и действиях были обнаружены все перечисленные в циркуляре принципы. Такого, однако, в практике судов не встречалось ни разу⁵⁸⁸.

Вызываемые в суд эксперты духовного ведомства старались причислить к «штунде» вообще всех сектантов, однако Сенат указал, что заявления экспертизы при отсутствии фактических доказательств принадлежности к штундизму не имеют решающего значения. Кроме того, невозможно было определить, что именно является молитвенным собранием, а что – нет⁵⁸⁹. В конце 1890-х гг. Победоносцев вынужден был констатировать, что постановления Сената фактически свели на нет значение положения 1894 г.⁵⁹⁰

Говоря о сопротивлении Сената духовному ведомству, следует отметить, что оно далеко не всегда оказывалось удачным. В ряде случаев при обсуждении конкретных дел, связанных с инаковерием, Победоносцеву удавалось оказывать влияние и на этот институт, пользовавшийся, казалось бы, максимальной независимостью в рамках государственного аппарата. По мнению А.Ф. Кони (в 1885‒1900 гг. – обер-прокурор Уголовного кассационного департамента Сената), глава духовного ведомства имел возможность оказывать воздействие на многих сенаторов и на отдельные судебные решения. Апогея это влияние достигло в середине 1890-х гг., когда на посту министра юстиции оказался консерватор Н.В. Муравьев, разделявший многие взгляды Победоносцева. По воспоминаниям Кони, «даже на высших ступенях судебной лестницы» по каждому выдающемуся делу в это время «возникал вопрос: а что скажет по этому поводу Константин Петрович, причем в большинстве случаев это значило: а что скажет, а затем и прикажет государь?!»⁵⁹¹

По настоянию Победоносцева Муравьев рассылал прокурорам циркуляры, предписывавшие толковать состав преступлений против веры в смысле, противоположном решениям Сената. В ряде случаев применялось растяжимое толкование законов. В частности, дела об инаковерии трактовались как дела «об оскорблении веры и церкви» (за это полагалось значительно более суровое наказание). В 1898 г. часть дел «о расколах и ересях» была изъята из ведения Кони, а с 1900 г. сам он перешел из Уголовного кассационного департамента в Общее собрание Сената, лишившись возможности влиять на ход дел об инаковерии. Эти и другие ухищрения позволяли Победоносцеву в ряде случаев добиваться выгодных для себя судебных решений. Нетрудно заметить, однако, что подобный результат достигался средствами, которые довольно явно шли вразрез с принципом законности, подрывали упорядоченную работу государственного аппарата.

Если на уровне высших государственных органов преследование инаковерия удавалось организовать лишь ценой нарушения юридических норм, то на местах подобная политика провоцировала серьезные конфликты, столкновения между приверженцами господствующей церкви и сектантами. В результате ситуация неуклонно накалялась. Так, в 1901 г. произошло столкновение между православными и сектантами в селе Павловка Харьковской губернии, завершившееся ссылкой 49 сектантов на каторгу. С 1894 г. началось преследование секты духоборов в Закавказье, вызвавшее общественный резонанс⁵⁹².

Ограничение прав людей, зачастую не виновных ни в чем, кроме принадлежности к иному исповеданию, вызывало недоумение и осуждение как в России, так и за рубежом. В правительстве все больше государственных деятелей сомневалось в разумности политики, создававшей в стране неуклонно нараставшую атмосферу напряженности. Было очевидно, что если на рубеже XIX‒XX вв. большинство инаковерующих и сохраняло лояльность существующему порядку, то гонения рано или поздно должны были подтолкнуть их к политическому протесту. Практика религиозных преследований подрывала репутацию российского правительства за рубежом, а противники существующего порядка широко использовали факты таких преследований в своей пропаганде.

В целом деятельность Победоносцева по отношению к инаковерию стала одной из тех сфер, где отчетливо проявились характерные для него мировоззренческая жесткость, нежелание идти на уступки духу времени. Развитие инаковерия рассматривалось им как угроза социальной стабильности, поскольку в рамках его воззрений религиозное было неразрывно слито с национальным и политическим. Однозначно негативно относясь к старообрядчеству и сектантству, обер-прокурор отказывался признать, что в основе усиления этих течений лежат глубокие причины, сводя все к «невежеству» массы верующих и «своекорыстию» вожаков. Соответственно, и покончить с отпадениями от господствующей церкви должно было сочетание просветительства и репрессий, однако на практике такая комбинация оказывалась неэффективной. Органы светской администрации, которым в программе Победоносцева отводилась значительная роль, зачастую весьма неохотно подключались к решению чуждой для них задачи – борьбе за вероисповедную чистоту населения. Пытаясь преодолеть пассивность светской власти, сломить сопротивление судебного ведомства, обер-прокурор втягивался в бесконечные межведомственные войны, допускал нарушение начал законности, расшатывая тем самым механизм управления. Фактически деятельность Победоносцева шла вразрез с реалиями, сложившимися в пореформенной России (наличие независимого суда, относительно свободной прессы, достаточно тесные контакты с Западом и др.), и в силу этого была обречена на неудачу.

Наряду с проблемой инаковерия в пореформенной России остро стоял вопрос о национально-религиозных отношениях, взаимодействии имперского центра с различными этно-конфессиональными группами на окраинах. Победоносцев в целом понимал, насколько сложным и неоднозначным является данный вопрос, и во многих случаях стремился проявлять в подходе к нему осторожность. Он не раз выражал уважение к собственно религиозной стороне различных исповеданий и подчеркивал, что в рамках своей традиционной паствы они пользуются на территории Российской империи полной свободой.

«Сохрани Боже порицать друг друга за веру, – утверждал обер-прокурор в «Московском сборнике». – Пусть каждый верует по- своему, как ему сроднее»⁵⁹³. Однако у веротерпимости Победоносцева был довольно небольшой запас прочности.

Тяготевший к монолитности и целостности во всем, глава духовного ведомства не мог не относиться к иноверным конфессиям с подозрением. Слившиеся с определенными этническими группами, эти конфессии в переломный исторический момент могли выступить как носители сепаратизма. Опасность исходила практически отовсюду. На востоке, за Уральским хребтом, простирались огромные территории, населенные «дикими племенами», за которые велась «глухая, невидимая для администрации, но сильная борьба между русским влиянием и монголо-китайской и тибетской пропагандой». В Поволжье и Приуралье деятельность мусульманского духовенства угрожала опасностью «поглотить все население края в мусульманской культуре и в татарской народности». На западе России, да и по всей империи, утверждал Победоносцев, «мы не знаем… католичества, чуждого духа вражды к ней и старания оторвать от нее исконные ее западные земли». Наконец, даже в Прибалтике под внешним покровом лояльности таилась глубокая опасность: здесь власть принадлежала «иноверцам и иноземцам, смотрящим с презрением и на нас, и на нашу церковь»⁵⁹⁴.

Отношения центральной власти с присоединенными к России («спасенными и облагодетельствованными») народами должны были строиться на началах максимальной строгости. Иная политика («система ухаживания за инородцами») могла, полагал обер-прокурор, подорвать основы государственного порядка и ослабить единство империи. Грузины, писал Победоносцев Александру III в период очередного обострения отношений на Кавказе (1886), «стали безумствовать по мере того, как мы с ними благодушествовали, баловали их и приучили к щедрым милостям за счет казны». Для борьбы с подобным положением дел на окраины следовало назначать особенно решительных и бескомпромиссных администраторов, причем власть их должны была быть ограничена минимумом формальностей. Иначе, утверждал обер-прокурор, они «сами по себе ни на что не решаются и на все ждут приказания и разрешения из Петербурга, а в Петербурге все это готовится в канцеляриях, под многоразличными влияниями»⁵⁹⁵.

«Одной из самых печальных ошибок нашего правительства» глава духовного ведомства считал официальное юридическое закрепление статуса иноверных исповеданий и их иерархии в России. В результате государственные деятели создали для иноверия «власти духовные» и «облекли их авторитетом государственной власти, произведя их в сановники или в члены иерархии». Победоносцев обращал внимание на вред подобных мер для распространения православия, считая, что он не искупается открывающимися для правительства возможностями (контролировать иноверные исповедания, влиять на их внутреннюю жизнь). Когда «правительство русское берет на себя… роль, так сказать, блюстителя за воспитанием в строго мусульманском законе – положение становится фальшивым», – заявлял он в 1883 г., протестуя против учреждения в Тифлисе на казенный счет женского мусульманского училища. Обер-прокурор не просто осуждал государственную регламентацию иноверных исповеданий. Он требовал максимально избегать любых мер, которые могли бы быть истолкованы как государственная поддержка иноверия (выступал против торжественной встречи в Тифлисе армянского католикоса, против посещения членами царской семьи буддийских молелен и др.)⁵⁹⁶.

Победоносцев стремился оказывать максимально широкое влияние на текущую деятельность правительства в национально-религиозной сфере. В первую очередь это касалось личного состава администрации в национальных районах. Обер-прокурор давал советы царю и министру внутренних дел относительно назначения губернаторов в эти регионы (Варшава, Вильна, Киев, Смоленск, Витебск, Ревель, Иркутск, Приамурский край и др.), оценивал их деятельность и требовал смещения в случае несогласия с их политикой⁵⁹⁷. Для назначения требовалось, чтобы администратор был человеком «с твердым, ясным, непоколебимым сознанием русских интересов… с верой в русскую церковь, без предрассудков и увлечений современного космополитизма». На окраинах, по мнению Победоносцева, не мог преуспеть «человек способный и деятельный, но лишенный русской жилки»⁵⁹⁸.

Считая государственное узаконение иноверных конфессий ошибкой, Победоносцев настаивал на сокращении государственной поддержки или даже на полном лишении их государственного статуса. В особенности это касалось восточных районов империи. Во всеподданнейших отчетах обер-прокурора выдвигались требования сократить число штатных мулл и лам, мечетей и дацанов, допускать в сельское (родовое) самоуправление исключительно или преимущественно православных, упразднить должность муфтия и мусульманское собрание в Оренбурге и др.⁵⁹⁹ В полной мере осуществить предлагавшиеся изменения не удалось, но определенные ограничения на иноверие все же были наложены⁶⁰⁰. Обер-прокурор бдительно следил за назначением иноверных духовных властей. В своей переписке с Ильминским он подробно обсуждал кандидатов на пост оренбургского муфтия, одобряя тех, кто отличался безразличием к религии (впрочем, при этом требовалось смотреть, чтобы «индифферентизм религиозный» не сочетался с «фанатизмом политическим или племенным»)⁶⁰¹.

Существенной проблемой во взаимоотношениях господствующей церкви с иноверием было наличие в различных районах Российской империи большого количества так называемых отпавших – или «упорствующих» – иноверцев, в разное время официально присоединенных к православию, но фактически продолжавших исповедовать прежнюю религию. Таких «упорствующих» было много в Поволжье и Приуралье (татары, башкиры и другие народы региона), Прибалтике (эстонцы и латыши) и особенно в Польше (бывшие униаты Холмского края, присоединенные в 1875 г. к православию, но отказавшиеся в массе своей это присоединение принять и требовавшие причислить их к католичеству).

В 1860‒1870-е гг. правительство пошло на определенный компромисс по отношению к упорствующим лишь на территории Прибалтики. Здесь в 1865 г. были отменены подписки с разноверных супругов об обязательном воспитании детей в православии, а с 1874 г. прекратилось преследование пасторов за совершение треб для формально приписанных к православию. В остальных регионах с «упорствующим» населением сохранялась напряженная ситуация.

Победоносцев был прекрасно осведомлен о том, что присоединения во многих случаях были формальными и проводились насильственным путем⁶⁰², однако идти на компромисс с иноверием он не считал возможным. «Всякая уступка с нашей стороны, – писал он в 1881 г. во всеподданнейшей записке по униатскому вопросу, – хотя бы во имя формальной справедливости, становится победным успехом для противной стороны»⁶⁰³.

Западный край и Польша, где разыгрывались конфликты по униатскому вопросу, были в глазах Победоносцева ареной наиболее острого религиозного и национально-политического противостояния. Обер-прокурор был глубоко убежден в непримиримой враждебности русского и польского начал и полагал, что «Царство Польское (т.е. независимая Польша. – А.П.) означает рабство и угнетение для всего русского народа»⁶⁰⁴. В период общественно-политического кризиса рубежа 1870‒1880-х гг. он, как отмечалось выше, утверждал, что русское революционное движение было организовано поляками. Они же в глазах Победоносцева являлись передовым отрядом всемирного заговора против России.

«До очевидности ясно, – писал он Александру III в ноябре 1881 г., – что противу России и русского дела предпринят теперь с Запада систематический поход, которым руководит католическая церковная сила в тесном союзе с австрийским правительством и польской национальной партией. На западную границу нашу выслана целая армия ксендзов, тайных и явных, действующая по искусному плану для окатоличения и ополячения и пользующаяся искусно всеми ошибками и слепотой наших государственных деятелей, которые с улыбкой готовы уверять, что все спокойно»⁶⁰⁵.

Противостояние России и враждебных ей сил, среди которых особую роль играли католичество и «польская партия», носило в глазах Победоносцева поистине вселенский характер, что предопределило активную деятельность обер-прокурора на международной арене. Еще в 1870-е гг., как отмечалось выше, он поддерживал ориентировавшихся на Россию деятелей чешского национального возрождения. Тогда же начались его контакты с лидерами прорусского движения в Закарпатской Руси и Галиции – А. Добрянским и священником И. Наумовичем. Глава духовного ведомства финансировал их деятельность и стремился оградить от преследований, организуя дипломатическое давление на Австро-Венгрию. В 1880-е гг. Победоносцев также поддерживал митрополита Сербского Михаила, смещенного со своего поста проавстрийски настроенным князем Миланом⁶⁰⁶. Наконец, антикатолической и антиавстрийской направленностью отличались организованные главой духовного ведомства массовые церковно-общественные торжества в память св. Мефодия (1885) и 900-летия крещения Руси (1888).

Обнаружив после вступления на пост обер-прокурора, что в правительстве практически полностью подготовлено соглашение с Римом о назначении в Россию католических епископов, Победоносцев хотя и не сумел сорвать его заключение, постарался максимально ограничить его содержание⁶⁰⁷.

Глава духовного ведомства также резко выступил против варшавского генерал-губернатора П. П. Альбединского, склонявшегося к политике компромисса в вероисповедных вопросах. Сталкиваясь с упорным сопротивлением бывших униатов, он в отдельных случаях разрешал причислять их к католичеству, а также поставил вопрос о восстановлении в крае униатской церкви. Обер-прокурор в этих условиях потребовал передать определение вероисповедной принадлежности бывших униатов от гражданского начальства духовному, назначать на административные должности в Холмском крае только православных, ужесточить преследование ксендзов за вмешательство в дела бывших униатов. Александр III одобрил предложения Победоносцева. Стремясь отрезать варшавскому генерал-губернатору все пути к отступлению, глава духовного ведомства потребовал от царя созвать совещание министров по уни атскому вопросу и дать в нем конкретные указания Альбединскому. Тот, узнав об этом, попытался уехать из Петербурга и был возвращен телеграммой Победоносцева уже из Царского Села⁶⁰⁸.

В 1882 г. обер-прокурор продолжал оказывать давление на Александра III и Д. А. Толстого, доказывая им антинациональный характер проводимой Альбединским политики. «Администрация, к сожалению, не помогая русскому делу, предоставляет польской и латинской интриге полную свободу действия, – писал он министру внутренних дел. – Поистине, положение русских должностных лиц в Варшаве невыносимо при нынешней администрации, если не заменят немедленно главного начальника».

Чиновники, открыто выступавшие против Альбединского (например, попечитель учебного округа А.А. Апухтин), были фактически недосягаемы для воздействия генерал-губернатора, поскольку пользовались покровительством обер-прокурора⁶⁰⁹.

После смерти Альбединского (1883) в Варшаву по настоянию Победоносцева был назначен И. В. Гурко, начавший энергично поддерживать деятельность духовного ведомства. Наконец, в 1885 г. при участии обер-прокурора было принято новое Положение о начальных народных училищах Привислянского края, закреплявшее их обрусительный характер⁶¹⁰.

Придерживаясь жесткого курса в Западном крае и в Польше, Победоносцев в целом не собирался копировать подобную политику во всех районах империи. Более того, в ряде случаев он считал необходимым проявлять осторожность. В первую очередь это относилось к Прибалтике. Дело в том, что «прорусские» по форме выступления местных народов (эстонцев и латышей) могли нести в себе начала демократизма и местного национализма – протеста против господствовавшей в крае немецкой верхушки. Поощрять подобные устремления, по мнению Победоносцева, было небезопасно с государственной точки зрения. Кроме того, глава духовного ведомства опасался, что господствующая церковь не сможет дать «новому стаду – лишь по имени православному» – ни «понятной, для них церковной службы, ни школы, ни удобных пастырей». Поэтому, получив известия о начавшемся в Эстляндии движении местных крестьян к православию (1883), Победоносцев счел необходимым рекомендовать местному епископу максимум «осторожности в этом неясном и, смею думать, двусмысленном деле»⁶¹¹. Однако проводить разнонаправленную вероисповедную политику в различных районах империи было невозможно, и постепенно в Прибалтике начал осуществляться курс, близкий по характеру к политике, проводившейся в Польше и Западном крае.

Выступление представителей немецкого дворянства и лютеранской церкви в Прибалтике против начавшегося движения к православию вызвало возмущение российского консерватора, увидевшего в этом оскорбление для господствующего исповедания. Он считал невозможным «отдавать себя со связанными руками и народность нашу в руки иноверцам и иноземцам, смотрящим с презрением и на нас, и на нашу церковь». По настоянию Победоносцева в 1884 г. было отвергнуто ходатайство руководителей лютеранской церкви о замене трехнедельного подготовительного срока для желающих перейти в православие на шестимесячный. Спустя год был восстановлен закон о подписках со вступающих в брак лютеран и православных об обязательном воспитании детей в православии. В 1886 г. было подтверждено, что принадлежность к православию определяется актом формальной регистрации, т. е. выписками из православных метрических книг⁶¹².

Сопротивление руководителей лютеранской церкви и немецкого дворянства проводимым мерам еще больше разжигало раздражение обер-прокурора, заставляло его все глубже втягиваться в вероисповедную борьбу. В письмах к царю он заявлял, что «Остзейскими губерниями управляют совокупно с баронами и дворянами пасторы, все самого фантастического настроения»; что отмена предбрачных подписок в 1865 г. обратилась в их руках «в страшное орудие лютеранской пропаганды и онемечения во всех слоях общества»⁶¹³. Выступления западноевропейских протестантов в поддержку своих единоверцев вызвали особое недовольство Победоносцева и окончательно утвердили его в мысли о наличии всемирного заговора против России. В письме к царю он возмущался тем, что «немецкие газеты наполняются невообразимыми сплетнями и клеветами», «рассказываются невероятные истории о преследованиях и стеснениях», «нет той лжи, которой не поверили бы иностранцы». По требованию Александра III Победоносцев составил ответ на обращение к царю международного Евангелического союза (1887), заявив, что правительство в Прибалтике борется не с лютеранской религией как таковой, а лишь с проявлениями немецкого сепаратизма и политической нелояльности. «Нигде в Европе инославные и даже нехристианские исповедания не пользуются столь широкой свободой, как посреди русского народа», – утверждал обер-прокурор в своем ответе⁶¹⁴.

Развивая наметившуюся линию вероисповедной политики, глава духовного ведомства настоял на принятии дополнительных мер законодательного характера, касавшихся Прибалтики. В 1886 г. землевладельцам было запрещено взимать с православных арендаторов сборы на содержание лютеранского духовенства. В том же году последовал закон о принудительном отчуждении частных недвижимых имуществ на нужды православной церкви. Одновременно в крае началось введение общеимперских судебных и полицейских учреждений. Кроме того, в 1890‒1891 гг. был принят ряд мер, существенно ограничивавших автономию лютеранской церкви. Президентов лютеранских консисторий стал назначать император по представлению министра внутренних дел, число этих консисторий было сокращено, все лютеранские школы были подчинены Министерству народного просвещения⁶¹⁵. Казалось, указанные меры создавали прочную базу для реализации вероисповедной политики Победоносцева, однако на практике он оказался перед лицом целого ряда серьезных проблем.

Нарастание вероисповедной борьбы в крае привело правительство к тому, чего изначально страшился глава духовного ведомства – необходимости вмешательства в сложившуюся за многие столетия систему имущественных и социальных отношений. Предложенный Победоносцевым законопроект о принудительном отчуждении помещичьих земель был крайне болезненно воспринят значительной частью российских сановников. Представление «написано так, что у любого помещика можно отнять любой участок земли… занимая строение путем военной реквизиции», «любого помещика можно… выгнать из дома и вселить в этот дом православную школу», – записывал в дневнике Половцов⁶¹⁶. Не вызвало у сановников энтузиазма и проведенное обер-прокурором постановление о возможности вмешательства властей в отношения землевладельцев и арендаторов. Кроме того, данная мера оказалась практически неэффективной. Напугав помещиков опасностью ограничения их владельческих прав, она не предотвращала возможности возобновления сборов на лютеранскую церковь в других формах.

Попытка буквально реализовать всю совокупность принятых в разгар вероисповедной борьбы мер очень быстро привела к весьма тяжелым последствиям. Следуя в русле новой вероисповедной политики, лифляндский губернатор А. М. Зиновьев придал обратную силу постановлениям 1885‒1886 гг. о метрических книгах и предбрачных подписках. Он объявил, что все, приписанные к православию, но обращавшиеся после 1865 г. за требами к пасторам, являются вероотступниками. Такие люди по закону не могли занимать общественные должности, их браки объявлялись недействительными, за воспитание детей в лютеранстве их следовало заключать в тюрьму, а детей – отбирать. Одновременно в крае началось преследование пасторов, совершавших требы для формально приписанных к православию. В результате к 1892 г. из 141 пастора Лифляндской губернии уголовные дела были заведены на 901.

Следует отметить, что гражданские власти в центре, предчувствуя, чем может закончиться дело, крайне неохотно подключались к новой вероисповедной политике в Прибалтике. «Беда наша – крайнее равнодушие М[инистерст]ва вн[утренних] дел, – писал Победоносцев Рачинскому в 1884 г. – В М[инистерст]ве вн[утренних] дел готовы были бы и теперь продать это дело немцам – за канцелярское спокойствие».

Глава духовного ведомства жаловался, что Д.А. Толстой проявлял пассивность на всех стадиях обсуждения законодательства, касавшегося вероисповедных вопросов в Прибалтике. Выступления обер-прокурора против традиционно лояльного и консервативного прибалтийского дворянства вызвали раздражение многих высокопоставленных сановников и даже великих князей, включая брата Александра III великого князя Владимира Александровича⁶¹⁷. Наконец, недовольство бесконечными конфликтами в Прибалтике выразил и сам царь, к которому европейские протестанты сумели обратиться через датских родственников императрицы Марии Федоровны⁶¹⁸.

В целом дела на поприще вероисповедной борьбы на окраинах Российской империи шли совсем не так, как того ожидал Победоносцев. Духовная и культурная компонента деятельности православного клира здесь подчас была выражена еще более слабо, чем в центральных районах империи.

«В большей части своей священники, – писал обер-прокурор архиепископу Холмско-Варшавскому Леонтию (Лебединскому) в 1881 г., – небрежно относятся к своей пастве и, преследуя прежде всего свои личные цели, а иногда дозволяя себе до крайности неблагонадежные поступки… способны произвести против себя крайнее раздражение». Ситуацию не удалось принципиально изменить и два десятилетия спустя⁶¹⁹. Глубокие недостатки в деятельности духовенства отмечались и в других регионах империи – Прибалтике, Поволжье, Сибири и др.⁶²⁰ В результате нередко кампании по укреплению религиозного единства страны сводились к голому принуждению, происходили инциденты, получавшие широкий резонанс. Так, громкую известность приобрело дело о насильственном крещении бурят в связи с путешествием по Сибири наследника Николая Александровича в 1891 г.⁶²¹

Несмотря на все усилия Победоносцева, он не мог изменить те основы, на которых исторически зиждилось устройство России как имперского государства – не только узаконение неправославных исповеданий, но и широкое привлечение представителей местных народов в административные учреждения, сохранение у них институтов самоуправления. «Особенно трудно, – жаловался обер-прокурор Д.А. Толстому в 1883 г., касаясь ситуации в Варшавском генерал-губернаторстве, – перестроить мелкое чиновничество и состав сельского управления: все это состоит из поляков или из русских, принявших польскую окраску»⁶²².

Сходное положение существовало и в других национальных районах империи. В подобных условиях многие администраторы, даже стремившиеся поначалу содействовать вероисповедной политике Победоносцева, вынуждены были смягчать характер своих действий, идти на компромисс со сложившимися реалиями. Подобную эволюцию в той или иной степени проделали лифляндский губернатор Зиновьев, варшавский генерал-губернатор Гурко и др.

Нежелание светской администрации идти наперекор сложившимся реалиям во имя идеологических установок главы духовного ведомства было особенно заметно в Сибири и на Дальнем Востоке, где управление обширными, малонаселенными и сравнительно недавно присоединенными территориями требовало особенно взвешенных решений. Местные власти, отвечавшие не за вероисповедную чистоту края, а за его спокойствие, не спешили осуществлять требования Победоносцева относительно преобразования административных структур, чреватые подрывом социальной стабильности и потерей управляемости. Так, проекты введения в органы родового (сельского) самоуправления исключительно христиан не были выполнены ни в Поволжье, ни в Забайкалье. Сдержанным было отношение местных властей и к духовной иерархии неправославных исповеданий.

«К сожалению, бар[он] Корф, – писал обер-прокурор в 1891 г. наследнику Николаю Александровичу относительно Приамурского генерал-губернатора, – не всегда ясно понимает всю важность для России интересов чисто церковных и доверяется иногда более отзывам своих чиновников, нежели отзывам духовных лиц» и «чествует хамбо-ламу» вместо того, чтобы его «принижать». Бывший генерал-губернатор Восточной Сибири Д.Г. Анучин, «человек узкий и ограниченный, вполне чуждый церковным интересам, увлекался бурятами, восхищался даже их богослужением – диким и безобразным, а к своей церкви показывал равнодушие»⁶²³.

В сложившейся ситуации Победоносцев был вынужден либо существенно корректировать свою вероисповедную политику, либо даже отказываться от реализации ее важных компонентов. Последнее было особенно характерно для Прибалтики. Еще в 1886 г., после объявления местных властей о фактическом придании обратной силы недавно принятым вероисповедным законам, обер-прокурор был вынужден заявить им о своем неудовольствии, прибалтийские дворяне, писал он епископу Рижскому, «ставят нам вопросы весьма неудобные, из коих приходится выпутываться»⁶²⁴. В 1893 г. глава духовного ведомства признал, что в Прибалтике правительство само в 1860-е гг. фактически разрешило возвращение формально присоединенных к православию людей в лютеранство. Причисление к господствующей церкви таких людей, писал обер-прокурор министру внутренних дел, «едва ли согласуется со справедливостью» и «едва ли в настоящее время отвечает целям политики, стремящейся к замирению умов в Прибалтийском крае».

Отметив, что в Лифляндской губернии скоро не останется пасторов, не состоящих под судом, Победоносцев заявил: «Нельзя не признать и в нравственном отношении крайнего неудобства оставлять неудовлетворенной религиозную, а вместе с тем и гражданскую по требность человека, когда он, будучи по имени лишь православным, принужден оставаться, так сказать, в пустом пространстве между православной церковью, в которую не идет, и лютеранским пастором, к которому не смеет идти и который по закону не может принять его»⁶²⁵. По предложению обер-прокурора с 1894 г. все дела о совершении пасторами треб для православных поступали к министру юстиции, который, по согласованию с министром внутренних дел и обер-прокурором, мог прекратить их, не передавая в суд. В 1890-е гг. по высочайшему повелению был смягчен ряд судебных приговоров по религиозным делам в Прибалтике⁶²⁶.

К середине 1890-х гг. после мер, принятых по предложению Победоносцева, в Прибалтике фактически восстановился статус-кво. Безусловно, ослабление накала вероисповедной борьбы, переход к политике компромиссов способствовали смягчению ситуации в крае, более десяти лет служившего ареной острых конфликтов и столкновений на религиозной почве. Вместе с тем жесткие меры предыдущего периода не могли не оставить следа в сознании местного населения, наложив печать на устоявшуюся систему отношений между регионом и центром. Представляется, что эти меры в значительной степени способствовали ослаблению сложившейся системы управления краем, подрыву основ традиционной лояльности местного населения по отношению к монархической власти.

В Поволжье и Приуралье в 1880‒1890-е гг. власти не принимали серьезных мер наступательного характера, уделяя основное внимание поддержке просветительской деятельности Ильминского и его учеников⁶²⁷. Однако продолжающееся удержание «упорствующих» против их воли в рамках господствующей церкви, попытки наступления на права мусульманских духовных структур создавали и здесь обстановку напряженности. Особенно же сложной была ситуация на западе империи, в Холмском крае, где Победоносцев считал необходимым проводить максимально жесткую русификаторскую политику. Здесь, на переднем крае борьбы православно-русских начал с силами, грозящими им полным уничтожением, никакой компромисс, по мнению главы духовного ведомства, был невозможен. Вплоть до последних лет пребывания на своем посту обер-прокурор отрицал допустимость каких-либо уступок – даже тогда, когда к ним стали склоняться видные государственные и общественные деятели (в том числе консервативной направленности), утомленные десятилетиями бесплодного противостояния. Статьи близкого к Николаю II князя Э.Э. Ухтомского, написанные в этом духе, Победоносцев трактовал как «безумие», которое «производит соблазн и смуту на окраинах»⁶²⁸. «Безумным» был назван и новый варшавский генерал-губернатор, преемник Гурко князь Имеретинский, который, по мнению обер-прокурора, легкомысленно отрицал «картину польской интриги»⁶²⁹.

Ежегодно царю и руководству духовного ведомства, ведавшего с 1882 г. определением вероисповедной принадлежности бывших униатов, поступало большое количество прошений о причислении к католичеству. Только в 1888‒1895 гг. царю было подано 223 таких прошения, большей частью коллективных. Просители указывали, что они были воспитаны в католичестве и всегда выполняли католические обряды. Епархиальные власти в Варшаве, которым передавались прошения, практически всегда отвечали отказом, заявляя просителям, что раз они или их родители были крещены в униатском храме, то числиться они должны в православии. Гражданское начальство удостоверяло подлинность всех прошений от бывших униатов. Тем не менее обер-прокурор неизменно утверждал, что прошения возбуждаются «искусственно или даже подложно» «ксендзами и польскими агитаторами»⁶³⁰.

Преследования «упорствующих» в Холмской губернии отличались значительной суровостью и размахом, вызывая немалый общественный резонанс. Бывшие униаты, стремившиеся перейти в католичество, отказывались обращаться за исполнением треб к православным священникам. За это их штрафовали, в случае неуплаты штрафов – описывали и продавали имущество, сажали под арест, высылали административным порядком во внутренние губернии России⁶³¹. Проблемы это, однако, не решало. «Все упорствующие, – писал обер-прокурор во всеподданнейшем отчете за 1894‒1895 гг. – из года в год живут надеждой, что рано или поздно им будет позволено перейти в католицизм. Всякое выдающееся событие в крае… всякое событие в общегосударственной жизни России возбуждает в них ожидание послаблений». Только по официальным данным из 420 тыс. православного населения в Привислянском крае (Польше) 74 тыс. составляли «упорствующие» бывшие униаты⁶³². В результате к началу ХХ в. на западных рубежах империи сложился значительный контингент людей, подвергавшихся преследованиям, враждебно настроенных по отношению к властям, ожидавших радикальных перемен в общественной и политической жизни страны.

Подобный итог был закономерным следствием политики, проводившейся Победоносцевым в сфере национально-религиозных отношений. С подозрением относясь к иноверным исповеданиям, он стремился ограничить их влияние рамками строго очерченных этнических анклавов, ослабить их позиции путем отмены их юридического узаконения (по отношению к исламу и буддизму), проведением жесткой русификаторской политики (по отношению к бывшим униатам и католикам Польши и Западного края). Даже в тех регионах, где обер-прокурор поначалу занимал осторожную позицию (в Прибалтике), он со временем должен был также ступить на стезю вероисповедной борьбы. Практика показала, что предпринятые Победоносцевым попытки ослабить позиции иноверия в национальных районах империи оказались неэффективными – они наталкивались на традиционные привилегии местных (иноверных) элит и конфессий, широкое участие представителей местных народов в системе управления. Фактически проводимая Победоносцевым политика подрывала основы, на которых зиждилась Россия как имперское государство. В конечном счете это стало одним из факторов, способствовавших ослаблению его позиций в правительстве.

Деятельность на посту обер-прокурора Святейшего Синода, ставшая важнейшим направлением государственных начинаний Победоносцева, оказала глубокое влияние на различные аспекты социально-политического и духовного развития России в конце XIX – начале XX в., вошла в историю как одна из самых последовательных попыток усилить значение консервативных и религиозных начал в жизни российского общества. Считая религию одной из главных основ социальной стабильности, обер-прокурор предпринял ряд мер по повышению общественной роли церкви – способствовал усилению государственного финансирования духовного ведомства, росту количества церквей и численности духовенства. Благодаря усилиям Победоносцева активизировалась издательская деятельность духовенства, организовывались массовые церковно-общественные торжества, принимались меры по оживлению церковной проповеди. Своей опорой в рамках духовного ведомства Победоносцев считал в первую очередь консервативные верхи церкви, епископат, права которого по отношению к приходскому клиру и духовно-учебным заведениям были значительно расширены. Несколько укрепилось положение епископов и перед лицом светской бюрократии. Вместе с тем попытки архиереев реально расширить свои управленческие прерогативы, добиться независимости от государственной власти вызвали недовольство Победоносцева. «Князья церкви» в его представлении так же нуждались в опеке, как и другие слои общества. Все начинания архиереев обер-прокурор держал под строгим надзором, что вызывало пассивность, неприязнь, а то и открытый протест с их стороны. Еще более явным было недовольство деятельностью обер-прокурора со стороны приходского духовенства и преподавателей духовно-учебных заведений, недовольных ограничением своих коропоративных прав. В целом к началу ХХ в. неприятие политики Победоносцева получило широкое распространение в духовной среде.

Не удалась консервативному сановнику и попытка укрепить духовное и этническое единство России путем натиска на иноверие и религиозное инакомыслие. Выдвинутая обер-прокурором программа борьбы против инаковерия путем сочетания «просветительства» с репрессиями на практике оказалась невыполнимой. Все чаще она сводилась к сугубо репрессивным мерам, проведению которых в России мешало как наличие независимого суда, относительно свободной прессы, так и разногласия между духовной и светской администрацией. К схожему результату вели и попытки ограничения влияния иноверия в национальных районах Российской империи, наносившие удар по традиционной системе управления этими регионами. Деятельность Победоносцева, призванная укрепить социально-политическую стабильность, на самом деле неуклонно расшатывала ее, что, в свою очередь, подрывало влияние обер-прокурора в верхах. Уже во второй половине 1880-х гг. стало заметно, что консервативный сановник начал терять авторитет, которым еще недавно пользовался в глазах императора.

Со второй половины 1880-х гг. в духовном ведомстве – зоне непосредственной ответственности обер-прокурора – началась серия инцидентов, существенно ослабивших влияние Победоносцева в верхах, подорвавших его авторитет в глазах царя. К числу таких инцидентов относились выступления западноевропейской печати против кампании религиозных гонений в Прибалтике, скандалы вокруг завершившейся провалом экспедиции Н.И. Ашинова (1889) и насильственного крещения бурят (1891), преследования духоборов в Закавказье (1895) и др. Голод 1891 г. резко подчеркнул необеспеченность значительной части духовенства, а холерные бунты 1892 г. выявили его пастырское бессилие. Все это происходило на фоне периодически вспыхивавших беспорядков в духовно-учебных заведениях, трений прихожан с духовенством. В 1892 г. знакомая архиепископа Саввы сообщала ему из Сергиевой пустыни, как в один из предпасхальных дней Победоносцев в храме во время богослужения опустился на колени и зарыдал, а стоявший рядом сановник прошептал соседу: «Помоги ему, Господи, вынести»⁶³³.

Ослаблению влияния главы духовного ведомства на царя способствовал и ряд конфликтов личного характера. Так, в 1889 г. в бумагах покойного морского министра И.А. Шестакова были найдены письма Победоносцева 1860-х гг., в которых тот нелестно отзывался об умственных способностях наследника Александра Александровича. Сам адмирал, обращаясь со смертного одра к императору, призывал его не слушать советов Победоносцева, ибо его «политика и ретроградные взгляды… приносят вред России»⁶³⁴. Письма были представлены императору и, безусловно, способствовали охлаждению его отношений с обер-прокурором. Были, разумеется, и другие случаи закулисных интриг и маневров, направленных против бывшего воспитателя царя. Сам Победоносцев именно к этому сводил причины потери своего прежнего авторитета в глазах царя. В последние годы жизни Александра III, писал обер-прокурор впоследствии, он уже чувствовал, что на него «что-то насказано»⁶³⁵. Однако глубинные причины потери консервативным сановником своего прежнего влияния носили более существенный характер.

Взгляды на систему управления, которым следовал обер-прокурор, предполагали, что «духовно близкий к народу» советник царя вправе взяться за любое дело и в состоянии успешно его разрешить. «Мне кажется, – проницательно замечал о Победоносцеве Половцов, – его самолюбию очень льстит то, что к нему обращаются по делам, не имеющим ничего общего с его официальными обязанностями».

На практике подобный образ действий отвлекал обер-прокурора от решения крупных управленческих проблем, в том числе в духовном ведомстве. «Всякий старался заискивать перед ним, – вспоминал Феоктистов, – ежедневно и утром и вечером кабинет его наполнялся разными людьми… Уже и без того неспособен был он овладеть сколько-нибудь широкими задачами, а это еще более заставляло его без всякой нужды тратиться на мелочи»⁶³⁶.

Попытки обер-прокурора практиковать «живую» и неформальную управленческую деятельность вели к произволу и дилетантизму, порождали хаос и дезорганизацию. О Победоносцеве говорили, что он «занимается всем, кроме своего духовенства, столь нуждающегося в управлении», «своими церковными делами мало занимается, чаще чужими, и часто невпопад». Порой «живое» вмешательство главы духовного ведомства в политику порождало ситуацию, опасную для системы управления.

«Достаточно подлой интриги мерзкого Победоносцева, – писал советник министра иностранных дел В.Н. Ламсдорф, – чтобы сбить его (Александра III. – А.П.) с правильного пути и заставить броситься внезапно в какое-нибудь рискованное мероприятие»⁶³⁷.

К числу таких рискованных мероприятий относилась и экспедиция Ашинова, и целый ряд начинаний Палестинского общества, вызывавших постоянные трения с греческой православной иерархией и правительством Османской империи, и многое другое.

Убежденный сторонник «чистого» самодержавия, обер-прокурор крайне напряженно относился ко всему, в чем усматривал попытки создания «параллельных центров» власти, в частности к государственной деятельности членов императорской фамилии, окруженных собственными дворами. Данное явление вызывало у него сильнейшее раздражение.

«Какая язва эти великие князья!» – громко заявил он однажды в кулуарах Комитета министров. Неудивительно, что в результате у Победоносцева появилось множество влиятельных врагов. Великий князь Михаил Николаевич, председатель Государственного совета, постоянно жаловался Александру III на вторжение главы духовного ведомства в его компетенцию. У генерал-адмирала великого князя Алексея Александровича в начале 1880-х гг. вызывали протест попытки Победоносцева вмешиваться (по линии Добровольного флота) в дела Морского министерства. Сталкиваясь с посягательствами на свои прерогативы, Алексей Александрович совместно с Шестаковым в 1883 г. добился подчинения Добровольного флота министерству.

«В прошлое царствование, – заявил великий князь обер-прокурору во время одного из объяснений по делам Добровольного флота, – в ваши расчеты входило ссорить наследника с государем под предлогом обличения неправильностей управления флотом вел[иким] кн[язем] Константином Николаевичем. Теперь государь поручил управление флотом людям, к коим он имеет доверие. Я стою во главе их и не позволю вам в это дело вмешиваться»⁶³⁸.

Видимо, под влиянием родственников неприязнью к обер-прокурору прониклась и императрица Мария Федоровна. Она заявляла, что ненавидит Победоносцева, «потому что это человек, который во все вмешивается и ничего не в состоянии сотворить»⁶³⁹. Подобная настроенность ближайшего окружения царя не могла не влиять и на его отношение к своему бывшему воспитателю. Немалую роль в потере прежнего политического влияния обер-прокурора сыграли и его взаимоотношения с единомышленниками из консервативного лагеря.

Даже разделяя идеологические установки отдельных консерваторов, Победоносцев резко выступал против их попыток взять на себя роль доверенных советников царя, исключительную по своей природе. Он, видимо, искренне не понимал причин влияния Каткова на правительство, сводя их к слабоволию и недомыслию отдельных сановников. По его мнению, за Катковым следовало оставить исключительно функции публициста, пропагандиста. Подобным же было отношение обер-прокурора к Мещерскому, с которым он обращался весьма бесцеремонно. В консервативном лагере подобная позиция главы духовного ведомства вызвала недоумение и раздражение. Это проявилось уже в ходе политической борьбы 1881‒1882 г., когда Катков и его сторонники на волне успеха после отставки Лорис-Меликова рассчитывали при поддержке обер-прокурора добиться дальнейшего смещения правительственного курса в консервативное русло. В сентябре 1881 г. Феоктистов писал Каткову о «совершеннейшей невозможности уловить Победоносцева». «В течение целого лета сей почтенный муж сидел, спрятавшись в какой-то загородной трущобе, и избегал сближения с товарищами». Один из близких к Каткову сановников, министр государственных имуществ М.Н. Островский, предложил обер-прокурору встретиться для обсуждения проекта нового университетского устава, «но Победоносцев упорно уклонялся от этого, ссылаясь на множество дел»⁶⁴⁰.

Лидеры консервативного лагеря вынуждены были говорить с Победоносцевым все более жестким тоном. Катков требовал от обер-прокурора, чтобы тот прекратил «ограждать себя, да и других во власти сущих людей» от соприкосновения с ним в «вопросах государственного значения». Особенно же напористо выступал против главы духовного ведомства Мещерский – энергичный, более молодой, чем Катков, и связанный с Александром III узами личной дружбы. Поводом для разногласий послужили попытки Победоносцева помешать преобразованию «Гражданина» в ежедневную газету.

«Удивительный он человек, К[онстантин] П[етрович], – писал Мещерский Александру III в июле 1887 г., – то умный и ясный, то в противоречии сам с собой; то добрый, то злее тигра; то самостоятельный, то в полном рабстве у кого-нибудь».

После того как обер-прокурор дважды не ответил на приглашение посетить редакцию «Гражданина», а затем стал критиковать безнравственное поведение Мещерского, отзывы публициста о недавнем союзнике по консервативному лагерю стали звучать все более бескомпромиссно. «Ваша беспощадная, неумолимо-жестокая ненависть ко мне», «никто так много не сделал мне зла, как Вы» – подобными фразами пестрели письма Мещерского Победоносцеву⁶⁴¹.

В свою очередь, все более жесткими становились и отзывы Победоносцева о Мещерском, особенно после того, как «Гражданин» приступил к критике духовного ведомства («там сооружена ныне фортеция для метания стрел во все управление Русской Церкви»). Статьи недавнего союзника и протеже теперь воспринимались как «злобный вздор», а сам он – как «негодяй, ругающийся и сплетничающий направо и налево». Обер-прокурор тщетно требовал от Александра III наказать Мещерского за его газетные выступления. Вся Москва, писал он царю по поводу очередной статьи в «Гражданине» о духовном ведомстве, возмущена «нахальной и неприличной выходкой журналиста» в газете, «считающей себя привилегированной». Царь же отмахивался от демаршей Победоносцева, заявляя, что у того с Мещерским «личности» (т.е. личная неприязнь). В этих условиях некогда всесильный сановник вынужден был терпеть критику своего ведомства в консервативной газете. «Вот каковы наши консерваторы, – заявлял он в письме Делянову, – а все отчего? Оттого, что ни в ком не воспитано серьезно чувство долга!»⁶⁴²

Соперничество с Мещерским стало особенно опасным для Победоносцева после того, как к редактору «Гражданина» примкнул влиятельный консервативный сановник и знаток церковных вопросов Т.И. Филиппов, претендовавший на пост обер-прокурора. Хотя Мещерскому не удалось провести Филиппова на должность главы духовного ведомства, в 1889 г. он вопреки сопротивлению Победоносцева был назначен на пост государственного контролера, что знаменовало серьезное ослабление позиций обер-прокурора в правительстве. «Что нонче я могу, я ничего не могу, нонче по «Гражданину» людей назначают!» – сетовал глава духовного ведомства⁶⁴³.

Конкретными причинами выступлений Мещерского и Филиппова против Победоносцева были разногласия по поводу серьезных вопросов церковной жизни (проблема бюрократизма в духовном ведомстве, перспективы восстановления патриаршеско-соборной формы управления русской церковью, отношение к старообрядцам и греческим патриархатам Ближнего Востока). Но основное расхождение между Победоносцевым и большинством консерваторов, близких к правительственным кругам, касалось не церковных, а общественно-политических проблем. На первом месте здесь стоял вопрос о контрреформах – пересмотре преобразований 1860–1870-х гг. в консервативно-реакционном духе.

Вопрос об отношении к контрреформам составляет один из наиболее спорных моментов политической биографии обер-прокурора, по-разному трактуемый историками. Безусловно, Победоносцев не мог не сочувствовать общим целям сторонников контрреформ – укреплению неограниченного самодержавия, восстановлению основ традиционно-патриархального уклада, устранению почвы для возрождения проектов либерального переустройства России. К началу 1880-х гг. относится ряд высказываний главы духовного ведомства, звучавших как призыв к пересмотру политики Александра II и ликвидации ряда институтов, введенных в его царствование. Так, в письме к царю от 22 марта 1881 г. он требовал запретить студенческие сходки и обеспечить твердую поддержку попечителям учебных округов в их действиях по отношению к университетам. «Остановить ее (смуту. – А.П.) нетрудно, – заявлял бывший воспитатель царя. – Стоит только дать твердую поддержку людям порядка, которых везде много, но которые всюду обескуражены действиями министерской власти».

Точно так же в деле управления крестьянским сословием приоритет следовало отдавать не выборным должностным лицам, бессильным навести порядок на местах, а власти назначаемой, имеющей «опору вне среды местной общественной и выше ее»⁶⁴⁴.

В сфере начального и среднего образования Победоносцев призывал к мерам, вполне соответствовавшим общему курсу правительства Александра III на охранение традиционных социальных устоев. Так, людям «низшего класса», по мнению обер-прокурора, вполне достаточно было получить в средней школе «нехитрое образование» и не идти в университет, ибо там «недоучки гибнут, отрываясь от среды своей»⁶⁴⁵. Особенно много внимания российский консерватор уделял борьбе против либеральных Судебных уставов 1864 г. По его настоянию был смещен министр юстиции Д.Н. Набоков, не проявлявший, по мнению Победоносцева, достаточной энергии борьбе против существующих судебных порядков. На следующий день после смещения Набокова (4 ноября 1885 г.) обер-прокурор подал царю развернутую записку, предусматривавшую отмену или ограничение основных судебных институтов 1860-х гг. (независимость суда от администрации, суд присяжных, адвокатура, гласность и состязательность судебного процесса). Глава духовного ведомства сыграл самую активную роль при проведении через Государственный совет мер, направленных на преобразование судебной системы – законов о дисциплинарной ответственности судей (1885), ограничении гласности судебных заседаний (1887), сокращении компетенции суда присяжных (1889)⁶⁴⁶. Эти и другие меры позволяли ряду исследователей (прежде всего С.Л. Эвенчик) называть Победоносцева активным сторонником контрреформ или даже инициатором данной политики. Реальность, как представляется, была намного сложнее.

Если оставить в стороне вопрос о Судебных уставах 1864 г. (к которым Победоносцев со времен участия в правительственных комиссиях 1860-х гг. испытывал явную личную неприязнь, доходившую до аффекта⁶⁴⁷), можно заметить любопытную особенность. Каждый раз, когда намечался переход от общих рассуждений о необходимости «укрепления сильной власти», «борьбы со смутой» и т.д. к конкретным мерам по пересмотру законодательства 1860‒1870-х гг., обер-прокурор – казалось бы, решительный и несгибаемый борец с либерализмом – начинал проявлять скептицизм, осторожность. Это выявилось уже при обсуждении университетского устава 1884 г., который, по справедливому замечанию Каткова, должен был стать «первой органической мерой нынешнего царствования» (т.е. отправной точкой политики контрреформ). Обер-прокурор выступил против предлагаемой меры, причем его возражения, как подчеркивал П.А. Зайончковский, касались не второстепенных деталей, а принципиально важных положений нового устава (протест против введения государственных экзаменов, расширения власти попечителя за счет полномочий ректора, полного отстранения преподавательской корпорации от участия в выборах ректора). Эмоциональная окрашенность высказываний Победоносцева в период обсуждения нового устава не оставляла сомнений в искренности его убеждений. Я «по совести не могу уверовать в эту систему, – писал обер-прокурор Делянову. – Я могу свидетельствовать по истине, что пристрастия в мысли возражателей не было»⁶⁴⁸. Как известно, сторонникам нового университетского устава (Д.А. Толстому, И.Д. Делянову и др.) удалось сломить сопротивление обер-прокурора, лишь прибегнув к чрезвычайной мере. Александра III убедили созвать для обсуждения предполагаемой контрреформы особое совещание («ропшинское совещание») с искусственно подобранным составом сановников, на котором Победоносцев остался в одиночестве и был вынужден смириться с неизбежным⁶⁴⁹.

Сходная история повторилась при обсуждении проекта введения института земских начальников и нового положения о земстве, призванных стать очередными звеньями политики контрреформ. Давая отзыв на проект предполагаемых мер, Победоносцев писал Александру III: «Все мы согласны в основной мысли записки» (таковой провозглашалась необходимость подчинить крестьянское управление твердой административной власти и «изменить нынешний характер земских учреждений, безответственных, отрешенных от центральной администрации и предоставленных всем случайностям выбора»). Однако на практике обер-прокурор всячески затягивал обсуждение предложенных мер, в частности закона о земских начальниках, в Государственном совете. Он пытался низвести новых руководителей крестьянского самоуправления до уровня «каких-то совершенно ничтожных попечителей» и даже заявлял в кулуарах, что он – «противник проекта от начала до конца». Вновь, как и в случае с университетским уставом, возражения Победоносцева касались принципиальных сторон законопроекта – сословной обособленности крестьянской волости, соединения судебной и административной власти в руках земских начальников. Оппозиция обер-прокурора имела для консерваторов столь большое значение, что Д.А. Толстой в 1886 г. собирался подать в отставку, если бы убедился в непримиримой враждебности главы духовного ведомства предложенному им законопроекту. В конечном счете обер-прокурор проголосовал в Государственном совете за принятие закона о земских начальниках, но лишь потому, что не видел ему альтернативы и надеялся, что вскоре нововведение будет пересмотрено⁶⁵⁰.

Каковы же были причины столь своеобразной позиции, занятой Победоносцевым в вопросе о контрреформах?

Разумеется, в каждом конкретном случае у главы духовного ведомства находились определенные практические соображения, объяснявшие его подход. Так, свой протест против нового университетского устава обер-прокурор объяснял тем, что попечитель учебного округа, которому по проекту вверялись особые права, окажется для университета «внешней» властью и не сможет установить в нем твердый порядок. Что же касается государственных экзаменов, то для их проведения администрация не найдет достаточного количества квалифицированных людей вне университета. Предлагаемые в проекте о земских начальниках смешение судебной и административной власти, консервация сословной обособленности крестьянской волости не соответствовали, по мнению Победоносцева, сложности сложившихся в России к концу XIX в. общественных отношений и не могли быть проведены на практике. Однако за всеми этими конкретными замечаниями лежало, как представляется, соображение более общего характера. С наибольшей ясностью оно было выражено обер-прокурором в письме к Александру III по университетскому вопросу: «Зачем строить новое учреждение… когда старое учреждение потому только бессильно, что люди не делают в нем своего дела как следует?»⁶⁵¹

Представляется, что именно этот принцип – «люди, а не учреждения» – лежал в основе своеобразного подхода Победоносцева к политике контрреформ. Он отражал присущую ему боязнь всякого волевого вмешательства в сложившийся общественный уклад, недоверие к внешним (административно-законодательным) переустройствам, чреватым непредсказуемыми последствиями. В сфере государственного управления, как отмечалось, подобный подход побуждал российского консерватора уделять особое внимание личностному фактору, во взаимоотношениях с обществам – рычагам воздействия на внутренний, духовный мир людей. Свидетельств тому, что подобные соображения имели особое значение для Победоносцева в период выработки контрреформ, более чем достаточно. Обер-прокурор «постоянно возвращается к своему любимому тезису, что учреждения не имеют значения, а что все дело в людях», – записывал Половцов в дневнике 8 марта 1883 г. Глава духовного ведомства «в течение целого часа плачет на ту тему, что учреждения не имеют важности, а что все зависит от людей, а людей нет», – отмечал государственный секретарь год спустя.

«Нету людей! Художника нет, чтобы все это сводить к единству!» – заявлял Победоносцев в беседе с Половцовым еще через месяц. Другому своему постоянному собеседнику, Рачинскому, обер-прокурор писал в это же время, что «люди потеряли ясный смысл, забыли предание, потеряли волю и энергию… и принялись обманывать себя, изобретая новые уставы и положения»⁶⁵².

Помимо приверженности принципу «люди, а не учреждения» настороженное отношение главы духовного ведомства к контрреформам могло определяться и их продворянской направленностью, плохо сочетавшейся, как казалось Победоносцеву, с надсословным характером самодержавия. Так, Мещерский, касаясь вопроса об оппозиции обер-прокурора закону о земских начальниках, отмечал, что тот «ко всему, что соединялось с дворянством, относился почти неприязненно». При обсуждении земской контрреформы глава духовного ведомства выступал против автоматического (без выборов) включения особо состоятельных помещиков в состав земских собраний. «Крупное землевладение, – заявлял Победоносцев, – само по себе далеко не представляет надежного ручательства политической благонадежности».

Наконец, уже в 1898 г. обер-прокурор предельно ясно выразил свое отношение к продворянской направленности закона о земских начальниках. «Создано, – писал он С.Ю. Витте, – учреждение земских начальников с мыслью обуздать народ посредством дворян, забыв, что дворяне одинаково со всем народом подлежат обузданию»⁶⁵³.

Сторонник патриархальных начал в системе управления, Победоносцев мог относиться к контрреформам с подозрением и потому, что они несли с собой неизбежное усиление административного формализма, укрепляли позиции бюрократии. Примечательно, что в период обсуждения проекта закона о земских начальниках и нового земского положения обер-прокурор прислал Д.А. Толстому книгу Ф. Ле Пле «Организация семьи», настоятельно рекомендуя ее в качестве теоретической основы предстоящих преобразований. Французский социолог характеризовался Победоносцевым как «один из умнейших людей и солиднейших писателей нашего века», сочинения которого считаются «классическими в кругу серьезных государственных деятелей».

Между тем в ряду консервативных авторов Ле Пле занимал весьма своеобразное место. Так, он резко критиковал административную централизацию, особенно усилившуюся во Франции с XVIII в., выступал против вмешательства центральной власти в местные дела и полагал, что местная община «есть истинная и законная область демократии»⁶⁵⁴.

Представляется, что влиянием Ле Пле (или воздействием тех соображений, которые разделял французский консерватор) объяснялась позиция обер-прокурора при обсуждении еще одной контрреформы – Земского положения 1890 г. И в этом случае Победоносцев выступил против ключевого положения готовящейся контрреформы, а именно – против ликвидации выборных земских управ. «Позволительно спросить, – писал российский консерватор, – для чего нужно это коренное, по мнению моему, извращение первичной мысли законодательства и восстановление в местном хозяйственном управлении именно того бюрократического начала, которого желательно было бы законодателю… избежать в нем»⁶⁵⁵.

Все вышеприведенные материалы показывают, что особенности подхода Победоносцева к вопросу о контрреформах не были следствием некоего «исключительно отрицательного направления», «творческого бессилия», которое часто приписывали оберпрокурору, а отражали своеобразие его позиции в рядах российского консерватизма. Однако своеобразие это не было замечено современниками – как либеральной, так и консервативной направленности. Последним было не до тонкостей в пылу политической борьбы, главной целью которой представало проведение контрреформ. Напрасно обер-прокурор сетовал на то, что сторонники Каткова и Толстого «не умеют различить несогласие в мнениях от пристрастия» и заявлял, что «это плохое средство – бросать укорами в противника и характеризовать его глупым только потому, что он другого мнения». Недавние соратники главы духовного ведомства по борьбе против либеральных сановников рассматривали его поведение как «измену», проявление «слабости», «нерешительности» и результат происков «враждебной партии». При обсуждении университетского устава Победоносцев «будет, вероятно, и направо, и налево», с раздражением писал Феоктистов Каткову в начале 1882 г. Осторожную позицию обер-прокурора при пересмотре положений 1860‒1870-х гг. Феоктистов, Катков и их соратники объясняли тем, что сторонникам умеренно-консервативных взглядов из окружения обер-прокурора (в частности, министру юстиции Н.А. Манасеину, преемнику Набокова) удавалось «держать в плену ум и слабую волю Константина Петр[овича]»⁶⁵⁶.

Сам Катков, сталкиваясь с сопротивлением Победоносцева, был вынужден говорить с ним все более жестким тоном. Так, осенью 1883 г. он требовал от обер-прокурора поддержать университетскую контрреформу, даже не касаясь вопроса о содержании этой меры. Выдвинув Д.А. Толстого на пост министра внутренних дел, заявлял Катков, обер-прокурор связал себя моральной ответственностью и не вправе отказываться от поддержки проводимой министром политики контрреформ, ибо тогда попадет в один лагерь с либералами. В конце жизни, по свидетельству Феоктистова, Катков вовсе перестал обсуждать с Победоносцевым политические вопросы, а в частных разговорах отзывался о нем с озлоблением⁶⁵⁷. Самое же главное – позиция обер-прокурора становилась все менее понятной его венценосному ученику Александру III. Постепенно он начал разделять мысль Каткова, Толстого и других об исключительно отрицательной, негативистской направленности действий главы духовного ведомства. Победоносцев – «отличный критик, но сам никогда ничего создать не может», а «одной критикой жить нельзя… надо идти вперед, надо создавать», говорил (очевидно, в 1890 г.) Александр III С.Ю. Витте, добавляя, что сам он уже давно не слушает своего бывшего учителя⁶⁵⁸.

Следует отметить, что во взаимоотношениях с императором Победоносцев в известной степени стал жертвой тех принципов, которые сам же и проповедовал. Александр III, проникшись мыслью о неограниченности своего самодержавия, необходимости «личного» управления и проявления сильной воли, постепенно переставал слушать прежних советников, в том числе и обер-прокурора. Это проявилось уже в 1886 г., когда вопреки мнению Победоносцева и других консерваторов на пост председателя Комитета министров был назначен Н.Х. Бунге, смещенный с должности министра финансов как сторонник либеральных принципов. «Он, – писал по этому поводу о главе духовного ведомства Половцов, – в течение пяти лет раздувал мысль о самодержавии, что было синонимом другой мысли – не слушайся никого, кроме меня. Теперь мы все, не исключая Победоносцева, начинаем пожинать плоды такого учения».

Вспышки самовластия повторялись и позднее. Причем если назначение Бунге, призванное соблюсти баланс сил в правительстве, имело разумные основания, то другие распоряжения царя зачастую носили характер импровизации и вели к негативным последствиям. Так, некомпетентные личные указания монарха и его ближайшего окружения во многом стали причиной катастрофы царского поезда у станции Борки в 1888 г. Попытка поручить всеобъемлющую ревизию Министерства путей сообщения протеже Мещерского А.А. Вендриху («вендрихиада») привела к фактической дезорганизации работы этого ведомства. Обер-прокурор сокрушался по поводу сложившейся ситуации («нельзя так управлять, что ни с кем не говорить… а только приказывать»), но она в значительной степени явилась результатом его же собственных наставлений. Победоносцев, замечал Половцов, «отстранил советников, уничтожил введенные в начале царствования совещания, надеясь остаться единственным руководителем и не предвидя, что будет тоже при первом случае прогнан самодержцем и помазанником Божиим, который по самим теориям Победоносцева не нуждается ни в чьих советах»⁶⁵⁹.

В целом уже к концу 1880-х гг. и сторонним наблюдателям, и самому обер-прокурору было ясно, что дни его политического влияния сочтены.

«Победоносцев горько жалуется на то, что лишился всякого влияния» и «выражает решимость не вмешиваться более ни во что, кроме своих синодальных дел», – отметил Половцев в дневнике 31 октября 1889 г. Спустя полгода он описывал опустевший кабинет обер-прокурора, в котором еще недавно было тесно от посетителей, являвшихся за протекцией⁶⁶⁰. О падении влияния главы духовного ведомства свидетельствовало и сокращение количества писем, которые он писал царю, и изменение их тематики (теперь это были почти исключительно церковные вопросы), и их заискивающий тон. Победоносцеву теперь приходилось ловить каждую возможность увидеться с монархом, а иногда напрашиваться (не всегда успешно) на встречу с ним⁶⁶¹.

Фактически к началу 1890-х гг. стало очевидно, что Александр III держит в правительстве своего старого наставника лишь в знак благодарности за ту роль, которую он сыграл в начале 1880-х гг.⁶⁶²

«Победоносцев сильно устарел и одряхлел, – записывал в дневнике в декабре 1893 г. заведующий библиотекой и архивом Синода А.Н. Львов. – Никто не верит в долговечность и его самого, и его начинаний. Да и у него самого нет энергии». Каждый раз к началу нового года в духовном ведомстве возникали слухи о скорой отставке обер-прокурора⁶⁶³. Был уверен в неизбежности подобного развития событий, видимо, и сам глава духовного ведомства. «Я уже стал стар и, вероятно, недолго уже останусь», – писал Победоносцев Александру III в апреле 1893 г., многозначительно замечая царю, что «в первые годы вашего царствования вы оказывали мне близкое доверие»⁶⁶⁴. И хотя впоследствии обстоятельства сложились таким образом, что обер-прокурор остался в правительстве до 1905 г., надолго вернуть себе прежний объем влияния он уже не смог.

Ослабление позиций Победоносцева в верхах, оставшееся незамеченным в широких кругах общества, породило представление о его всевластии, сохранявшемся вплоть до 1905 г. Между тем, как отмечалось выше, уже к концу 1880-х гг. обер-прокурор во многом утратил прежнее влияние. Причиной тому были и неудачи в руководстве духовным ведомством, и провал рекомендаций, относившихся в сфере государственного управления в целом. Особую роль в политической судьбе Победоносцева сыграло его отношение к контрреформам, расхождение во взглядах по этому вопросу со столпами правительственного консерватизма – Д.А. Толстым, М.Н. Катковым и др. Хотя позицию главы духовного ведомства нельзя было расценивать как проявление «слабости» и «негативизма», сторонники контрреформ не захотели или не смогли осмыслить особенности его подхода, развернули мощную кампанию давления на него, вынуждая изменить отношение к административно-законодательным переустройствам. Терял прежнее доверие к обер-прокурору и царь, которому поведение его бывшего наставника тоже было не совсем понятно. Между Александром III и Победоносцевым нарастало охлаждение, которое, вероятно, завершилось бы отставкой престарелого сановника, если бы царь прожил дольше. Однако в октябре 1894 г. император умер, на престол взошел его сын Николай II, и это открыло в политической судьбе обер-прокурора новую страницу.

Политическая роль в начале царствования Николая II Потеря Победоносцевым прежнего доверия в глазах царя ставила вопрос о его отставке, которая, видимо, должна была произойти в форме перемещения на почетный, но маловлиятельный пост. Симптомом движения к «мягкому» удалению из правительства было дарование обер-прокурору в 1894 г. звания стас-секретаря. В целом ряде источников содержатся указания на то, что Победоносцеву прочили своего рода педагогическую миссию – должность товарища председателя Государственного совета при наследнике Николае Александровиче, которого предполагалось сделать председателем этого органа. В качестве преемника Победоносцева на посту главы духовного ведомства молва уверенно называла Т.И. Филиппова⁶⁶⁵.

Смерть Александра III и воцарение Николая II на первых порах не изменили ситуацию. Слухи о замене Победоносцева Филипповым какое-то время продолжали циркулировать. Сам обер-прокурор выглядел в эти дни, по воспоминаниям современников, «осунувшимся, похудевшим, в самом мрачном расположении духа». «Я теперь не у дел, – заявлял он доверенным собеседникам, – теперь нужны не мы, старики, а новые, свежие силы»⁶⁶⁶.

Однако время шло, а об отставке обер-прокурора не объявлялось, более того, молодой император стал выказывать старому сановнику знаки благоволения, выражавшиеся в поручении составить важные государственные акты, благодарственных письмах и др.⁶⁶⁷ Постепенно стало ясно, что Победоносцев остается на своем посту.

Что же побудило Николая II оставить обер-прокурора в правительстве? Возможно, сыграл роль чисто эмоциональный фактор – почтение молодого монарха к своему престарелому наставнику, который к тому же был многолетним сотрудником Александра III. По словам великого князя Александра Михайловича, перед молодым императором в первые годы царствования постоянно вставал вопрос: «Как бы поступил в данном случае его отец?», а Победоносцев был живым воплощением духа прошлого царствования и, казалось, мог дать на этот вопрос ответ. Возможно, имел место и определенный политический расчет. Ревниво относившийся к своей власти, Николай II старался удерживать в правительстве государственных деятелей разного направления и играть на их противоречиях, и обер-прокурор мог ему пригодиться как противовес по отношению к реальным или потенциальным либеральным тенденциям в верхах⁶⁶⁸.

Так или иначе, но Победоносцев воспринял благоволение царя как возможность вернуться к власти и стал активно укреплять свои позиции. Убежденный, что при монархе обязательно должен быть доверенный советник, он постарался взять в свои руки эту функцию и воссоздать таким образом ситуацию, существовавшую при Александре III.

«Ведь вы никого не знаете, – восклицал обер-прокурор, обращаясь к Николаю II в ноябре 1894 г., – ваш отец при вступлении на престол был в таком же положении – я один был около него. И теперь если вам что понадобится, то пошлите за мной – ведь мне ничего не нужно, я желаю только служить вам».

Немедленно после воцарения Николая II глава духовного ведомства передал ему письма Александра III за первый год его царствования и начал давать советы семейного и политического характера (о времени обращения в православие Александры Федоровны, формировании ее окружения, обеспечении единства правительства и др.)⁶⁶⁹.

Поддержка опытного советника, полагал Победоносцев, была тем более необходима царю, что ситуация в конце 1894 – начале 1895 г. разительно напоминала события тринадцатилетней давности. Ожил призрак ненавистного обер-прокурору либерального режима. Главе духовного ведомства казалось чрезвычайно подозрительным, что среди лиц, получивших награды и назначения в Государственный совет в 1895 г., были некоторые сотрудники Лорис-Меликова. «Те же люди, – писал он впоследствии об этих днях, – и прежние их сподвижники проснулись и готовились возобновить ту же агитацию. Тотчас же пущена была смута во всех концах России».

Вновь, как и в 1881 г., требовалось «твердое царское слово», «дабы успокоить смуту». Таким словом – своеобразной реинкарнацией Манифеста 29 апреля 1881 г. – стала речь Николая II о «бессмысленных мечтаниях», к составлению которой, видимо, Победоносцев имел непосредственное отношение⁶⁷⁰.

Следующим шагом после «умиротворения смуты» посредством «твердого царского слова» должен был стать подбор достойных кандидатов на главные государственные должности и руководство их деятельностью. В этом отношении Победоносцев в начале царствования Николая II тоже сыграл значительную роль. В конце 1895 г. он провел на пост министра внутренних дел своего давнего протеже И.Л. Горемыкина, сорвав назначение Д.С. Сипягина, которого выдвигал прежний министр И.Н. Дурново. В апреле следующего года на пост главы цензурного ведомства вместо Феоктистова, который стал «ленив до крайности и небрежен», был назначен рекомендованный Победоносцевым М.П. Соловьев («у него много твердости, даже слишком много», – писал обер-прокурор). Критерием выдвижения, наряду с твердостью, считалась, как и ранее, способность к «живой», небюрократической деятельности. Горемыкин – «первый в России знаток крестьянского дела и деревню знает не на бумаге только. Не принадлежит к числу канцелярских верхоглядов», – писал глава духовного ведомства Рачинскому о новом министре внутренних дел. Что касается Соловьева, то этот человек – бывший адвокат и делопроизводитель Военного министерства – не имел отношения к цензуре и попал в поле зрения Победоносцева прежде всего как публицист – активный член Палестинского общества и автор иллюстраций-миниатюр к Священному Писанию⁶⁷¹.

Обер-прокурор держал под контролем и вопрос о назначении преемника стареющему министру народного просвещения И.Д. Делянову. Так, в конце 1896 г. он сорвал предложенный самим Деляновым план передачи министерства великому князю Константину Константиновичу, считая последнего слишком либеральным. Влияние главы духовного ведомства на сферу народного просвещения было настолько сильным, что пост министра одно время прочили его ближайшему сотруднику, товарищу обер-прокурора В. К.Саблеру или даже самому Победоносцеву (с сохранением за ним прежней должности). И хотя ни то, ни другое назначение не состоялось, обер-прокурор стремился во второй половине 1890-х гг. играть роль «неформального» министра народного просвещения, давая советы и рекомендуя назначения преемнику Делянова Н.П. Боголепову⁶⁷².

В целом Победоносцев в начале царствования Николая II стремился выполнять роль неформального объединяющего центра в правительстве, пытаясь влиять на текущую управленческую деятельность всех сановников, назначенных по его рекомендации. Так, он находился в переписке с Горемыкиным, посылая ему указания по руководству министерством. Цензурное ведомство также находилось под бдительным надзором обер-прокурора – и через его руководителей, и через отдельных чиновников, назначенных по рекомендации главы духовного ведомства. В частности, для цензора А.А. Пеликана, племянника Победоносцева, «выше всего было соображение о том, как отнесется к той или иной статье его главный патрон». Близким по духу было поведение и многих других цензоров.

«Вследствие такой постановки вопроса, – замечал консервативный публицист Б. Б. Глинский, – печать как будто оказывалась не в ведении Министерства внутренних дел, а Святейшего Синода, и на Литейном проспекте, в квартире К. П. Победоносцева, давалось главным образом направление… журнальному слову, тут над ним произносился суд и осуждение»⁶⁷³.

Избранная Победоносцевым роль неформального объединяющего центра правительства на время резко повысила его занятость, востребованность в верхах.

«Никогда еще не бывало у меня столько забот в голове и столько бумаг на столе, – писал глава духовного ведомства О.А. Новиковой. – Не поверите, до чего с 20 Октября 1894 г. (т.е. с начала царствования Николая II. – А.П.) увеличились и усложнились наши заботы». «Покуда не определился новый курс, на всяком шагу возникают вопросы и недоумения»⁶⁷⁴.

Казалось, что возвращаются времена Александра III, когда Победоносцев играл одну из главных ролей в правительстве. А.В. Богданович отмечала в дневнике 5 февраля 1896 г., что «обер-прокурору всегда открыты двери к царю» и что он, пользуясь этим, оказывает на Николая II влияние, в частности настраивает его против Государственного совета⁶⁷⁵. Однако период возрождения политического влияния главы духовного ведомства оказался недолгим. На то был ряд причин.

Прежде всего, в своих рекомендациях на ключевые государственные посты Победоносцев оказался не более удачлив, чем в начале 1880-х гг.: выдвинутые им люди по своим качествам оказались вовсе не таковы, какими они виделись обер-прокурору. Горемыкин, как выяснилось, «был ленив и равнодушен до крайности и избегал всяких личных отношений и бесед». М.П. Соловьев своим экстравагантным поведением вскоре поставил дело цензурного надзора на грань развала.

«Я виноват, – сетовал обер-прокурор, – что, поверив первому впечатлению, поместил его на должность начальника печати. Тут он действовал как безумный и посеял зло непоправимое»⁶⁷⁶. Сам Победоносцев связывал неудачу избранной им правительственной системы с личными качествами своих «выдвиженцев», но, возможно, здесь действовал и другой фактор. Далеко зашедшие к концу XIX в. бюрократизация государственного аппарата, разобщенность отдельных его ветвей побуждали высокопоставленных администраторов обращать главное внимание на самодовлеющие интересы своего ведомства, а не на требования того или иного царского приближенного – даже того, кому они были обязаны своим назначением⁶⁷⁷.

Меры общеполитического характера, рекомендованные Победоносцевым, в новой исторической ситуации часто оказывались неудачными. Так, речь Николая II 17 января 1895 г., вместо того чтобы внести успокоение, вызвала в обществе раздражение и с самого начала задала новому царствованию крайне напряженный тон. Хотя обер-прокурор и уверял, что «на простых людей и на деревни слово государя произвело благотворное впечатление», а у депутатов общественных организаций «камень свалился с груди», действительность свидетельствовала скорее об обратном. Сам глава духовного ведомства был вынужден признать, что речью недовольны не только представители «чиновничества, молодежи и интеллигенции», но и многие сановники, в том числе большинство членов Государственного совета и некоторые министры⁶⁷⁸. Попытка российского консерватора играть роль неформального объединяющего начала в правительстве и советника по всем государственным вопросам казались в новых условиях чем-то архаичным, неуместным. Николай II быстро осознал это. В конце 1896 г. он с насмешкой заявил, что «Победоносцев нарекомендовал ему много министров, а теперь начал рекомендовать корпусных командиров». В подобных условиях влияние обер-прокурора на царя начало стремительно падать. В целом оно охватило лишь период 1895‒1896 гг.

«В первые два года, – писал впоследствии Победоносцев Витте, – когда меня изредка спрашивали, я давал ответ… А затем меня уже и не спрашивали»⁶⁷⁹.

В бюрократических кругах сразу заметили падение авторитета Победоносцева. Все чаще ему приходилось сетовать, что его рекомендации не принимаются во внимание, что чиновники не отвечают на его записки и т. д. Постоянными стали жалобы на усталость, бессмысленность правительственной деятельности, неспособность понять суть происходящего вокруг.

«Чувствую более, чем когда-либо, старость и ослабление сил», – писал глава духовного ведомства Рачинскому в апреле 1896 г.

«Работаем без перерыва и в лихорадке, но иногда кажется, будто барахтаемся в луже, представляя в ней подобие морских сражений», – писал он Новиковой спустя несколько месяцев. Обер-прокурору казалось, что в многочисленных заседаниях и совещаниях «распускаются новые учреждения и завязываются еще крепче узлы вместо развязки». «Приходится сидеть часы и слушать иногда длинные речи, в коих ни хвоста, ни головы не видно»⁶⁸⁰.

Некоторый просвет для Победоносцева возник в конце 1899 г., после назначения на пост министра внутренних дел Д.С. Сипягина. Тот, чувствуя себя в правительстве неуверенно и зная о неприязни к нему обер-прокурора, стал сам искать с ним контактов. Глава духовного ведомства энергично ухватился за представившуюся возможность, в его письмах 1900 г. появляются положительные отзывы о ранее критиковавшемся им Сипягине. Н.В. Шаховской, глава цензурного ведомства при Сипягине, охотно принимал указания Победоносцева относительно разрешения одних печатных органов и наказания других, общей политики по отношению к печати3. Однако и этот период влияния закончился для обер-прокурора достаточно быстро. Уже в конце 1901 г. он сообщал Рачинскому, что никуда не выезжает, кроме Синода. Еще более пошатнулось положение Победоносцева после отставки Шаховского и гибели Сипягина (1902). При дворе значительно выросло влияние давнего недруга обер-прокурора – Мещерского, который фактически заместил его в роли дворцового идеолога⁶⁸¹.

Негодуя на «оказываемое ему пренебрежение», глава духовного ведомства вовсе перестал ездить в Государственный совет, посылая вместо себя Саблера. Обер-прокурор выглядит «совсем больным, высохшим, – записывала в дневник Богданович еще в 1901 г. – Он очень самолюбивый человек, любит доминировать, а за последнее время он у царя никакой роли не играет, влияния у него там никакого, потому и сохнет»⁶⁸².

Было бы, однако, ошибкой полагать, что потеря прежнего влияния во второй половине 1890 – начале 1900-х гг. означала полное устранение Победоносцева из политической жизни. Он оставался видной фигурой в правительстве, хотя теперь его роль сводилась к выполнению сравнительно немногих функций. Одна из них касалась официального аспекта правительственной деятельности – председательства в различных межведомственных совещаниях, которое Победоносцеву поручали как старейшему сановнику. «Старше меня теперь нет, – писал он Рачинскому, – и потому разные деликатные вопросы валят на мои плечи»⁶⁸³.

В декабре 1896 г. обер-прокурор возглавил Особое совещание по выработке законодательства о нормировании рабочего дня, в июне 1898 г. – Особое совещание для рассмотрения вопроса о размежевании полномочий между полицией и фабричной инспекцией, в июле и декабре того же года – два Особых совещания по делам Финляндии (для выработки устава о воинской повинности и для составления высочайшего обращения к чрезвычайному сейму). Во всех случаях Победоносцев действовал, исходя из выработанных им ранее консервативных позиций. Так, в комиссиях по финляндским делам он поддерживал курс на ограничение автономии этой части Российской империи⁶⁸⁴.

Что касается совещаний по рабочему вопросу, то здесь он выступал с позиций патриархально-попечительной роли самодержавия, требуя активного вмешательства правительства во взаимоотношения предпринимателей и рабочих. В большинстве случаев рекомендации Победоносцева оказывались неэффективными. Попытки ограничить автономию Финляндии привели, как известно, к дальнейшему обострению межнациональных отношений и создали серьезные проблемы для правительства. От попыток детальной административной регламентации отношений между рабочими и предпринимателями также пришлось отказаться. Выработанный Министерством внутренних дел при поддержке Победоносцева проект создания «фабричной полиции» провалился, функции органов внутренних дел по-прежнему ограничивались наблюдением за наружным порядком на фабриках, а их внутренне благоустройство осталось в ведении Министерства финансов (в лице фабричной инспекции)⁶⁸⁵.

Однако, несмотря на неудачу мер, продиктованных консервативными взглядами, Победоносцев упорно продолжал придерживаться прежних воззрений, и с этим была связана еще одна функция, которую он выполнял, находясь в правительстве. Обер-прокурор объективно выступал (и в какой-то степени сознательно использовался императором) в качестве противовеса реальным или потенциальным либеральным тенденциям, время от времени возникавшим в верхах.

Одной из таких тенденций в середине 1890-х гг. были проекты введения всеобщего начального образования, выдвигавшиеся земствами, а также Московским и Санкт-Петербургским комитетами грамотности при поддержке Министерства народного просвещения. В определенной мере опиравшиеся на ведомственные интересы министерства (земские школы официально находились в его ведении), эти проекты отражали в то же время и осознание тяжелых последствий народного невежества и нищеты, выявившихся в ходе голода и холерных беспорядков 1891‒1892 гг. Победоносцев решительно выступал против подобных проектов. Он по-прежнему полагал, что школа должна развиваться постепенно, «не сверху спускаться в народ как форма учреждения», но «жить народной жизнью и отвечать на запросы души народной».

«В России все движется понемногу», – подчеркивал он в письме Рачинскому. Идею всеобщего образования Победоносцев считал вообще неприемлемой для России, где основной массе населения суждено остаться в сфере аграрного производства.

«Отрывая детей от домашнего очага на школьную скамью с такими мудреными целями, – утверждал российский консерватор, – мы лишаем родителей и семью рабочей силы… а детей развращаем, наводя на них мираж мнимого или фальшивого и отрешенного от жизни знания»⁶⁸⁶.

Исходя из подобных идей, обер-прокурор отвергал планы введения всеобщего начального образования, сорвал выдвинутый Комитетами грамотности проект создания Общества ревнителей просвещения народа, а затем настоял на фактическом подчинении комитетов Министерству народного просвещения. В 1902 г. Победоносцев добился утверждения нового Положения об управлении церковными школами, закрепившего их обособленность от системы светского начального образования⁶⁸⁷.

Выступая против расширения участия земств в деле народного просвещения, обер-прокурор в целом крайне критически относился к деятельности этих органов самоуправления. «Земские учреждения, – полагал Победоносцев, – в нынешнем виде вносят в отправление государственное безнравственные начала безответственности, разрушая сознание долга и необходимую определительность и способность к учету хозяйственных операций».

Основываясь на подобных взглядах, глава духовного ведомства в 1890-е гг. решительно боролся с попытками развития системы самоуправления, передачи в руки земств новых полномочий. Вместе с С.Ю. Витте он выступил против попыток Горемыкина ввести земства в западных губерниях, что стало одной из причин отставки министра. Введение в Западном крае земства, полагал Победоносцев «это безумие», а передача самоуправлению функций социальной помощи «грозит потопить в земстве и приход, и все дело общественного призрения». В 1899 г. обер-прокурор сорвал в Государственном совете принятие закона, разрешавшего земствам учреждать при управах специализированные комиссии по отдельным отраслям управления. В 1900 г. он поддержал законопроект об ограничении земского налогообложения и изъятия из ведения земств продовольственного дела. «Понадеемся, – писал он Рачинскому, – что это первый шаг к некоторому упорядочению земства»⁶⁸⁸.

Выступая вместе с Витте против проектов расширения местного самоуправления, Победоносцев поддерживал и его критику в адрес продворянских мер правительства. «Фабрикуется венец благополучия для дворян, – писал обер-прокурор министру финансов по поводу учреждения Особого совещания по делам дворянского сословия. – Ваша записка и направлена… против этой односторонней государственной заботы».

В этот период особенно заметно становится негативное отношение главы духовного ведомства ко всем мерам, шедшим вразрез с надсословной позицией самодержавия.

«Смешно… как топорщится благородное дворянское сословие», «Дворянство-дворянство – наладила сорока Якова!» – этими и другими саркастическими замечаниями Победоносцев комментировал работу Особого совещания о дворянстве. В то же время и стремление Витте пересмотреть статус крестьянства (в плане ликвидации общины) обер-прокурор встретил в штыки. Он вместе с В.К. Плеве сорвал в 1898 г. попытку Витте обсудить этот вопрос в Комитете министров и дал Николаю II негативный отзыв на записку министра финансов («По обыкновению, раскритиковал то, что не от него исходило», – писал по этому поводу Половцов)⁶⁸⁹.

В вопросе о студенческих волнениях, также ставших острой проблемой во второй половине 1890-х гг., Победоносцев занимал крайне жесткую позицию. Беспорядки в Санкт-Петербургском университете (март 1899 г.) он описывал словами «свалка», «дикая толпа», «бессмысленная стачка». «Возопили о каком-то общественном мнении, которое надобно успокоить», – с возмущением описывал обер-прокурор позицию некоторых сановников. По его мнению, проблема прекращения волнений решалась чрезвычайно просто: «не хотите ходить (на занятия. – А.П.) – ступайте вон из заведения». Вскоре, однако, выяснилось, что столь простой рецепт чреват неприятными последствиями. Массовые увольнения из университета вызвали раздражение в обществе, и сам Победоносцев вынужден был признать, что «это гуртовое избиение» – «безумное дело», «плохая политика, особливо негодная в настоящих обстоятельствах». Обер-прокурор попытался поднять этот вопрос в разговоре с чиновниками Министерства народного просвещения, но те ответили, что подобные меры были следствием высочайшей резолюции, о которой Победоносцев хорошо знал уже потому, что сам ее редактировал⁶⁹⁰.

В целом к началу ХХ в. обер-прокурором овладевало все более мрачное настроение.

«Жизнь становится тяжела нашему брату, сыну и участнику прежнего поколения, – писал он еще в середине 1890-х гг. – Многое, что было прежде твердо, вне спора и сомнения, что составляло ограду мысли и деятельности, ныне или разрушено, или приняло вид какого-то трупного пятна, и надо употреблять неимоверные усилия, чтобы выяснить неизбежную точку опоры – и усилия часто бесплодные».

Раньше «всякий знал свое дело, а ныне дела у всех так перемешаны и разные вопросы так перепутаны, что из всего сплетается какой-то клубок». К 1900 г. подобные настроения только усилились. «С тяжким чувством подходим к новому столетию, – писал Победоносцев Новиковой. – Нигде просвета не видно, и горизонты закрыты, и люди ходят точно опьянелые»⁶⁹¹.

Сознавая свое бессилие остановить раздражавшие его процессы, глава духовного ведомства дал волю пессимизму и цинизму, ужасавшему современников. Сохранилось немало воспоминаний о хлестких фразах, шокировавших собеседников обер-прокурора: «Кто нынче не подлец», «Все равно кого назначить: один – мерзавец, другой – дурак» (в ответ на просьбу Николая II помочь сделать выбор между Плеве и Сипягиным при назначении нового министра внутренних дел)⁶⁹².

Издавна убежденный в несамостоятельности русского народа, неспособности народных масс существовать без правительственной опеки, подчеркивавший тезис о бедности России, отсутствии у нее прочных исторических традиций, Победоносцев в последний период своей деятельности высказывал подобные мысли прямо и определенно. Он говорил, что «Россия – это ледяная пустыня без конца-края, а по ней ходит ледяной человек», называл русских «ордой, живущей в каменных шатрах».

Сомневался обер-прокурор и в прочности существующего порядка. В.В. Розанову он говорил, что социалисты – «не суть легкомысленные люди или безбожники, а совершенно правильно указывают на полную немощь теперешнего государственного строя». Е.М. Феоктистову – что революция в России неизбежна, переворота, что, вероятно, и нас ожидает подобная же участь и что революционный ураган очистит атмосферу»⁶⁹³.

Подобные высказывания принесли Победоносцеву славу «Мефистофеля самодержавия» и способствовали закреплению его репутации «бюрократического нигилиста» и отрицателя, циника и скептика. Фактически уже к этому времени стал ясен провал тех мер, которые принимались обер-прокурором с целью повлиять на духовную и общественно-политическую жизнь России.

В целом для Победоносцева первые годы царствования Николая II стали временем, когда многие из принципов, которым он следовал в своей деятельности, подверглись испытанию на прочность и, как правило, этого испытания не выдержали. Убежденный в том, что залогом общественного спокойствия является твердость правительства, непреклонно отвергающего все уступки духу времени, консервативный сановник в 1894–1895 гг. попытался буквально воплотить этот тезис в жизнь, с точностью до деталей воспроизведя собственный образ действий тринадцатилетней давности. Речь молодого царя о «бессмысленных мечтаниях» должна была в новых условиях повторить ту роль, которую сыграл в 1881 г. Манифест 29 апреля. И.Л. Горемыкин рассматривался как «реинкарнация» Н.П. Игнатьева или Д.А. Толстого, сам же обер-прокурор, как и в начале 1880-х гг., попытался объединить вокруг себя различные ведомства, вмешиваясь в самые разные вопросы управления. Жизнь, однако, показала, что время подобных действий прошло. Уже в 1896 г. стало заметно охлаждение Николая II к Победоносцеву. Хотя обер-прокурор и остался в правительстве, его роль теперь сводилась к выполнению сравнительно немногих функций, прежде всего – служить противовесом по отношению к реальным или потенциальным либеральным тенденциям в верхах. Победоносцев теперь все чаще занимал сугубо негативистскую позицию, становясь преградой на пути всему новому, что не вписывалось в его представления. И все же даже в этот, чрезвычайно тяжелый для обер-прокурора период его позиция не сводилась к негативизму и отчаянию. Скептически оценивая почти все, происходящее вокруг, он в то же время продолжал верить в скрытую от посторонних глаз деятельность подвижников, работающих «в тишине», надеялся на постепенное изменение народного сознания под влиянием церковной школы и проповеди. Сохранялась у Победоносцева надежда и на результаты собственной учительной и воспитательной деятельности, которой он продолжал заниматься как издатель и публицист.

Даже находясь в апогее своего политического влияния, Победоносцев не забывал о духовно-идеологических инструментах воздействия на общество, в частности о периодической печати, о тех возможностях, которые она открывала для влияния на общественное мнение. Выше отмечалось, что в 1887 г. он принял активное участие в выборе нового редактора «Московских ведомостей» и затем поддерживал тесный контакт с назначенным на эту должность С.А. Петровским. Сановник старался стать своеобразным идейным руководителем газеты. В частности, он осуществлял посредничество между редакцией и цензурными органами, сообщал Петровскому информацию о положении в верхах, предостерегал от необдуманных шагов и сообщал, какие публикации могут вызвать недовольство властей. Из Петербурга в редакцию «Московских ведомостей» летели советы «быть осторожнее и нюхать воздух», избегать полемики, «которая может вовлечь вас в опасные места и навлечь вам неприятность», и др.⁶⁹⁴

Редакция «Московских ведомостей», в свою очередь, охотно принимала советы и покровительство могущественного сановника и предоставляла ему страницы газеты для публикаций. Победоносцев обнародовал в «Московских ведомостях» ряд принципиально важных для него материалов (например, статью на смерть Александра III), затрагивал злободневные вопросы управления духовным ведомством, в ряде случаев вел полемику, в том числе с оппонентами из консервативного лагеря.

«Поклоннику греков Тертию Ив[ановичу] полезно дать урок, и всего приличнее в Моск[овских] ведомостях», – писал он относительно выпадов Филиппова в «Гражданине» против политики духовного ведомства на Ближнем Востоке⁶⁹⁵. Помимо «Московских ведомостей» обер-прокурор держал в сфере внимания и другие консервативные издания, например «Русский вестник», оказывал покровительство «Русскому архиву» П.А. Бартенева. Издание Бартенева Победоносцев также использовал для публикации материалов, связанных с деятельностью духовного ведомства, а в конце жизни, после отставки, посылал туда собственные биографические материалы⁶⁹⁶.

Активное воздействие, которое глава духовного ведомства стремился оказывать на мир прессы, создало ему репутацию своеобразного «неформального идеолога» самодержавия. Поэтому, когда в начале 1890-х гг. на сцену вышло новое поколение российских консерваторов (В.В. Розанов, Л.А. Тихомиров, А.А. Александров, С.Ф. Шарапов и др.), многие из них обратились к обер-прокурору за покровительством, воспринимая его как идейного наставника. Так, Тихомиров и Александров, задумав в 1892 г. превратить журнал «Русское обозрение» в действенный консервативный орган печати, просили главу духовного ведомства о поддержке при формировании нового состава редакции. Надо сказать, что Победоносцев поначалу воспринял замысел консерваторов нового поколения с изрядной долей скепсиса.

«Легко сказать – каждый месяц толстая книжка! – писал он Тихомирову. – Чем и как ее наполнить? Придется мириться с балластом и поневоле рассчитывать на господствующий вкус публики»⁶⁹⁷. Однако в конечном счете обер-прокурор сдался на уговоры Александрова и Тихомирова и даже принял в работе журнала довольно активное участие.

Взаимоотношения Победоносцева с «Русским обозрением» в принципе складывались по схеме, которую он использовал по отношению к «Московским ведомостям». Обер-прокурор давал указания руководителям журнала, какие материалы публиковать и в какой форме это делать; предостерегал от шагов, которые могли навлечь неприятности на редакцию; посылал в журнал собственные статьи; участвовал в разборе внутриредакционных конфликтов. Его беспокоила бесхозяйственность Александрова как редактора («с нынешним числом подписчиков мог бы вести издание сам, но нет – весь в долгах и хнычет о субсидиях»), плохая постановка библиографического отдела в журнале, неумение его сотрудников вести полемику⁶⁹⁸. По всем этим вопросам обер-прокурор старался давать свои рекомендации, порой до мельчайших деталей вникая в редакционную работу. В то же время во взаимоотношениях Победоносцева с «Русским обозрением» было и своеобразие, отличавшее их от сотрудничества обер-прокурора с другими консервативными изданиями. Одним из аспектов этого своеобразия заключался в повышенном внимании к произведениям западной публицистики, стремлении сделать журнал орудием пропаганды близких Победоносцеву идей, заимствованных с Запада.

Говоря о взаимодействии обер-прокурора с миром периодической печати в середине 1890-х гг., следует подчеркнуть, что это время было отмечено значительной активизацией контактов России с Западом, оживлением общественно-политической жизни в России и за рубежом, острыми дискуссиями, в ходе которых ставился вопрос о сравнительных достоинствах различных форм государственного строя. Звучала в ходе подобных дискуссий и критика демократической формы правления. Победоносцев считал принципиально важным использовать подобные материалы в своих интересах. «Читатели наши невежественны, – писал он, – и знать не могут и не хотят, как на Западе перетряхиваются те самые вопросы, в коих у нас молодежь сбита с толку сикофантами нелепого либерализма». «Полезны были бы теперь, – наставлял обер-прокурор Тихомирова, – сжатые и ясные указания на действие парламентского правления в Европе, на то сплетение лжи и обмана всякого рода, которыми проникнуты выборы представителей, назначения на место и др.»⁶⁹⁹.

Победоносцев буквально обрушил на публициста «Русского обозрения» поток рекомендаций относительно того, какие западные материалы использовать в журналистике. Здесь были и мемуары времен Французской революции, которые можно было привлечь для критики принципов «свободы, равенства и братства», и новейшие публикации политиков, публицистов, ученых с критикой парламентаризма; газетно-журнальные заметки, фундаментальные сочинения консервативного толка и многое другое.

Победоносцев обстоятельно отвечал на просьбы Тихомирова о совете и поддержке, перечислял по названиям, какие именно английские, французские и немецкие журналы следует читать для использования их материалов в пропаганде, направленной на русское общество.

«Дивлюсь без конца, – сокрушался обер-прокурор, – малой культурности наших журналов, редакторов и пр. К сожалению, редко кто знает иностранные языки и читают очень мало… Переводятся только книги отрицательного направления, и их только читает наша молодежь, не знающая языков! Печально!.. А сколько можно было бы замысливать доброго и интересного – если б читали и следили!»⁷⁰⁰

Стремясь исправить ситуацию, Победоносцев не только давал указания редакции «Русского обозрения», но и сам активно занимался переводами и переложениями западных авторов, публикуя свои материалы как в виде статей, так и отдельными изданиями. Подобной деятельностью российский консерватор занимался буквально до последних дней жизни. Вместе с тем обер-прокурора не переставали тревожить сомнения относительно эффективности собственно газетно-журнальной деятельности. Вновь, как и в 1870‒1880-е гг., он вынужден был обращать внимание на негативные аспекты борьбы с оппонентами путем полемики в органах печати.

«Стоит прицепиться к газетной работе, – писал Победоносцев Тихомирову, – чтобы распустить себя во все стороны и утратить досуг для сосредоточения себя на повседневной работе, да еще – Боже сохрани – впутаться в раздражительную полемику, которая разъедает дух у человека мелкой борьбой». Глава духовного ведомства настойчиво старался нащупать некую форму дискуссий, найти такой инструмент для воздействия на общественное мнение, использование которого позволило бы избежать неблагообразия, «грязи» и «склок», характерных для споров в периодической печати. «Понимаю, – писал он Тихомирову, – что следует опровергать ложное направление, но надо это делать по возможности объективно и с достоинством». «Без полемики в серьезном смысле нельзя обойтись, но она должна быть безличная и объективно поставленная»⁷⁰¹.

Однако сама расплывчатость рекомендаций обер-прокурора свидетельствовала о том, что он, по сути, пытался совместить несовместимое. Положение осложнялось тем, что в искусстве полемики консервативные публицисты явно уступали своим оппонентам из либерального лагеря. «Умение ругаться образно не всем дается, – писал Победоносцев Тихомирову, – и в этом отношении и «Новое время», и «Рус[ские] ведомости» всегда окажутся зубастее Московских ведомостей». В письме к Новиковой глава духовного ведомства признавался, что В.А. Грингмут (редактор «Московских ведомостей» с 1897 г. и активный автор «Русского обозрения») в споре с «Русскими ведомостями» потерпел «большое фиаско». По мнению Победоносцева, он (как и Тихомиров) обнаружил «крайнюю бестактность в полемике»⁷⁰². Все это заставляло обер-прокурора уже в рамках сотрудничества с «Русским обозрением» смещать акценты. Он рекомендовал Тихомирову и Александрову обращать больше внимания не на дискуссии, а на материалы иного, неполемического характера – статьи в духовных журналах, рассказы о прошлом, биографии «скромных тружеников провинции» – рядовых священников, учителей и др.⁷⁰³

Фактически, как и в 1880-е гг., обер-прокурор стремился делать упор на публикации учительно-назидательного характера. Особо ярко подобное стремление к учительству, назиданию проявилось в собственной издательско-публикаторской деятельности главы духовного ведомства.

Выше отмечалось, что одним из излюбленных средств воздействия на общественное мнение, которое, по мысли Победоносцева, позволяло избежать «рынка и грязи» газетно-журнальных дискуссий, было издание (часто анонимно) статей и брошюр по актуальным вопросам общественно-политического характера. По мере ослабления своего влияния в правительстве обер-прокурор придавал все больше значения именно такой, идеологически-пропагандистской деятельности. Особое внимание в 1890 – начале 1900-х гг., как отмечалось выше, глава духовного ведомства уделял работам западных авторов. Им был подготовлен целый ряд переводов, переложений, компиляций, отражавших взгляды различных западных публицистов на злободневные общественно-политические вопросы. В некоторых случаях автор текста указывался, в некоторых – нет, иногда его имя переносилось с обложки во введение или текст сочинения. Практически все переводимые Победоносцевым материалы подвергались определенному препарированию (изъятиям, дополнениям, перекомпоновке и пр.). Сам обер-прокурор называл это адаптацией текста к уровню аудитории – «иностранные статьи и книги, взятые целиком, редко бывают вполне понятны русскому читателю на русском языке»⁷⁰⁴. Однако очевидно, что имела место и определенная идеологическая подгонка иностранных сочинений под взгляды Победоносцева⁷⁰⁵.

Имея возможность использовать для своих целей мощные типографии Синода в Москве и Петербурге, а также располагая значительным издательским капиталом имени А.Н. Муравьева, обер-прокурор развернул широкую издательскую деятельность. В 1890-е гг. им были опубликованы статья о Ф. Ле Пле (1893) и перевод сочинения французского мыслителя «Основная конституция человеческого рода» (1897), выдержки из сочинения У. Гладстона «Несокрушимая твердыня Священного Писания» (1894). В 1895 г. увидела свет книга «Победа, победившая мир», включившая в себя отрывки из «Исповеди» блаженного Августина и сочинений английского богословапублициста У. Лилли («Христианство и современная цивилизация», «Столетие революции»). В 1898 г. была опубликована книга «Новая школа», а в 1901 г. – «Воспитание характера в школе», «Призвание женщины в школе и обществе», составленные по работам английских и французских публицистов и педагогов (Э. Демолена, С. Барнета, С. Лями). К данным публикациям по содержанию примыкала книга самого Победоносцева «Ученье и учитель», вышедшая двумя выпусками в 1901 и 1904 гг. В первые годы ХХ в. обер-прокурор также издал перевод сочинения английского журналиста Г. Кальдерона «Правда о гр. Л. Толстом» (1901). Последними публикациями российского консерватора были переводы речи Т. Рузвельта «Нравственный характер гражданина в христианском обществе» (1902), книги бельгийского правоведа А. Принса «Всеобщая подача голосов» (1906) и статья «О марксизме» (1906).

В разгар издательской деятельности (февраль-март 1894 г.) у Победоносцева возникает замысел собрать свои ранее изданные «рассеянные статьи» и опубликовать их в виде отдельного издания. Плодом реализации этого замысла стал знаменитый «Московский сборник» (издан в мае 1896 г.), вошедший в историю как центральное произведение, идеологический манифест российского консерватора. Существуют различные версии относительно того, почему идея издания созрела к середине 1890-х гг., а его выход оказался приурочен к 1896 г. В.В. Ведерников связывает дату издания с тем, что к этому времени выявилась непопулярность консервативных периодических изданий и стало ясно, что речь Николая II 17 января 1895 г. не оказала на общество должного эффекта⁷⁰⁶. Возможно, что выход издания в свет ускорили и разразившиеся в 1896 г. студенческие волнения. В пользу данной версии свидетельствует то, как сам Победоносцев понимал назначение «Московского сборника». Он особенно подчеркивал, что «книга эта может быть полезна для молодых людей» и выражал желание, чтобы «читалась она повсюду». Обер-прокурор специально назначил за свою книгу низкую цену, бесплатно разослал ее по духовным академиям, надеясь, что «молодые читатели над нею задумаются»⁷⁰⁷.

Необходимо подчеркнуть, что издание «Московского сборника» вызвало в русском обществе значительный интерес. Уже в июне 1896 г. Победоносцев отмечал, что первое издание «Сборника» разошлось и начало печататься второе (всего до 1901 г. «Сборник» выдержал в России пять изданий). Российскую публику, безусловно, привлекал сам беспрецедентный факт публикации своеобразного идеологического манифеста высокопоставленным сановником, приближенным царя. Вызывала интерес и необычная форма подачи материала – «интимные и несколько импрессионистские заметки» (В.В. Ведерников), манера изложения которых свидетельствовала об искренности автора, о том, что излагаемые им идеи он «пропустил через себя». В общественной атмосфере конца XIX – начала XX в. подобная манера обращения, безусловно, позволяла быстрее найти путь к читателю, усиливала общественный интерес к книге. «Это как бы листки записной книжки… – писал об издании Победоносцева В.В. Розанов. – Все статьи одушевлены и чистосердечны именно как страницы дневника. Невозможно читать эту книгу и не заражаться ею»⁷⁰⁸.

Особенностью «Московского сборника» (во многом определявшейся тем, что он включил в себя значительное число ранее изданных публикаций Победоносцева) было широкое использование работ западных публицистов. Часть из них приводилась со ссылкой на авторство, часть – без⁷⁰⁹. Подобный прием весьма противоречиво оценивался читателями и критиками. Противники обер-прокурора считали это свидетельством безличности, творческой несамостоятельности, неумения отстаивать свои взгляды без опоры на чужие тексты («экспроприатор заплесневелых библиотек», отзывался в связи с этим о Победоносцеве А.В. Амфитеатров). Однако для самого высокопоставленного автора подобная манера обращения к обществу имела принципиально важное значение. Она позволяла представить публикуемые им тексты не как некое индивидуальное «измышление», а как воплощение коллективной (зачастую безличной) мудрости, давно ставшей общим местом на Западе и неизвестной либералам исключительно в силу их невежества, зашоренности и неспособности объективно воспринять все многообразие мировой общественной мысли.

«Он и не подозревает, – с торжеством писал Победоносцев об авторе одной из первых рецензий на «Московский сборник», – что это мысли самых разумных европейских писателей и публицистов, мысли критики самых авторитетных умов… Это мысли, в сущности, не мои, а мысли первых мыслителей нашего времени»⁷¹⁰.

Использование в «Московском сборнике» новейших сочинений западных авторов, широкий охват в нем злободневных общественно-политических вопросов, наконец, сам факт публикации программного политико-идеологического сочинения от лица высокопоставленного сановника – все это вызвало взрыв энтузиазма со стороны консервативной печати, поспешившей дать «Сборнику» самую высокую оценку. «Эта книга, – революционный манифест в области культуры, – заявлял Б.В. Никольский. – Она предлагает не судить, а обороняться и гнать обратно мутные волны господствующих у нас западных учений. Русский ум вооружается в ней по всей западной границе»⁷¹¹.

Следует отметить, что и на Западе – объекте критики Победоносцева и в то же время источнике многих использованных им материалов – публикация «Московского сборника» также была встречена с интересом. Книга была переведена на французский, немецкий (два издания), английский, сербский, чешский, польский языки, вызвала оживленную дискуссию в периодической печати и поток писем западных читателей к Победоносцеву. Интерес к «Московскому сборнику» на Западе был обусловлен тем, что к середине 1890-х гг., как отмечалось выше, наблюдалась активизация международной жизни, укрепление связей России с Западом, и западная публика, естественно, желала глубже понять основы российского общественно-политического строя, особенности национальной психологии и природу различий между Россией от Западом. В этой ситуации печатное выступление высокопоставленного сановника, воспитателя двух царей (покойного и царствующего) воспринималось как аутентичное выражение идеологии самодержавия и даже всего национального самосознания русского народа.

«Книгу эту следует прочесть, – писала одна из французских газет о «Московском сборнике», – во-первых, потому что г. Победоносцев думает глубоко, во-вторых, потому что он думает иначе, чем мы, и, в-третьих, потому что император Николай II и его народ думают, как он»⁷¹². Издание «Московского сборника» было в целом благожелательно встречено на Западе. Даже те, кто не разделял идей Победоносцева, признавали его искренность и указывали, что знакомство с книгой обер-прокурора необходимо всем, желающим понять Россию. Что же касается авторов, близких Победоносцеву по духу (консерваторов и правых либералов), то они соглашались со многими взглядами обер-прокурора, в частности были склонны признать правоту некоторых его критических выпадов в адрес парламентаризма и демократии⁷¹³.

Заинтересованные и даже заинтригованные загадочной фигурой обер-прокурора, многие западные общественные деятели стремились встретиться с ним лично, так что Победоносцев, по воспоминаниям современников, стал «достопримечательностью» Петербурга. Российский сановник, без сомнения, был доволен интересом к своей персоне, хотя и любил посетовать в письмах к друзьям, как его тяготит «европейская газетная известность». По существу, встречи и беседы с западными политиками, литераторами, дипломатами стали для обер-прокурора еще одним инструментом воздействия на общественное мнение, способом донести свою точку зрения до западной публики. Такие встречи стали примечательной чертой общественно-политической и культурной жизни Петербурга на рубеже веков, а оставленные западными авторами воспоминания – важным источником по истории жизни и деятельности Победоносцева⁷¹⁴. В свою очередь, российский консерватор внимательно наблюдал за общественно-политической жизнью Запада, отслеживал появление своего имени на страницах зарубежной печати, инспирировал публикацию в зарубежной печати тех или иных материалов, а порой и сам выступал со статьями на различные темы⁷¹⁵.

Обер-прокурор старался не только косвенно, через идеологические рычаги влиять на идейно-духовную жизнь Запада, но и непосредственно участвовал в деятельности ряда западных общественных организаций, в частности основанного учениками Ф. Ле Пле «Общества социальной экономики». Победоносцев состоял в переписке с самим Ле Пле и его видными последователями (например, с Э. Демоленом), публиковал в органе общества – журнале «Социальная реформа» – собственные статьи и работы Рачинского. «Общество», в свою очередь, высоко ценило сотрудничество Победоносцева, представляя его в своем журнале как «выдающегося государственного деятеля»⁷¹⁶.

Все это способствовало тому, что фигура российского консерватора стала восприниматься на Западе не столь однозначно, а его идеи вызывали больше сочувствия. Но все-таки решительного перелома настроений в свою пользу Победоносцев добиться не смог.

Причина этого заключалась в том, что глубинные основы политической культуры Запада были в конечном счете враждебны построениям Победоносцева. Даже те западные авторы, на которых он ссылался – Г.С. Мэн, Т. Карлейль, Ф. Ле Пле, – критикуя недостатки политической демократии и парламентаризма, все же не выступали за их упразднение. Выпады самого обер-прокурора против данных институтов для основной части читающей публики на Западе звучали неубедительно. Российскому консерватору указывали на то, что, отвергая принципы политической демократии, он прибегает к чрезмерным обобщениям (тотальная испорченность парламентариев, их неспособность думать ни о чем, кроме своекорыстных интересов, стремление печати исключительно к разжиганию низменных страстей и др.). Многие из указанных утверждений убедительно отвергались ссылками на конкретные примеры, в частности на деятельность У. Гладстона, которого Победоносцев глубоко уважал и ценил. Большинство пороков, которые обер-прокурор приписывал демократии (развитие коррупции, закулисные интриги, махинации в борьбе за власть), вполне могли процветать и при самодержавной монархии, поскольку связаны были не с особенностями той или иной формы правления, а с недостатками человеческой натуры⁷¹⁷.

В целом публикация «Московского сборника» и других изданий обер-прокурора не принесла ожидаемого эффекта и в России. Хотя возможности для обсуждения произведений сановного публициста в 1890‒начале 1900-х гг. были серьезно ограничены цензурой, рецензенты уже в это время сумели высказать ряд серьезных замечаний на выступления Победоносцева. Для российской читающей публики (в том числе сочувствовавшей обер-прокурору) в «Московском сборнике» открывалось немало слабых мест. По замечанию В. В. Розанова, это произведение, имея «чарующую прелесть для сердца», довольно легко опровергается умом, которому нетрудно «опрокинуть этот симпатичный полет благородного скорбного мыслителя»⁷¹⁸. Особые сомнения вызывал центральный тезис Победоносцева о неисправимой испорченности человека, о его фактической неспособности к самостоятельной деятельности. Обер-прокурору указывали на то, что критикуемые им парламентские институты сыграли значительную роль в обеспечении экономического процветания западных стран, усиления их роли на мировой арене; что народы Запада в массе своей не спешат отказаться от парламентаризма, а отвергают здесь парламентские институты не столько консерваторы, сколько правые и левые радикалы.

Критикуя парламентаризм, Победоносцев, по мнению обозревателя «Вестника Европы» Л.З. Слонимского, использовал некорректный прием: реальным недостаткам демократии он противопоставлял отвлеченные представления о неких более совершенных способах правления, которым даже не мог дать четкого определения. Само использование в «Московском сборнике» западных авторов, по мнению Слонимского, работало против Победоносцева: ведь те критиковали парламентаризм в рамках самого парламентского правления, не подвергаясь при этом никаким ограничениям⁷¹⁹. Подобные замечания показывали, что идеи «Московского сборника» едва ли могли быть с пониманием встречены в либеральных кругах общества, даже в их умеренной части. Но самой, пожалуй, серьезной проблемой для обер-прокурора стало то, что в ходе его публицистической деятельности 1890-х‒начала 1900-х гг. отчетливо нарастало расхождение с «новым поколением» российских консерваторов.

Одной из причин этого расхождения стал вопрос о необходимости четкого теоретического определения программных положений консерватизма. Убежденный в том, что «самые драгоценные понятия находятся в глубине поля и в полумраке», Победоносцев выступал против подобных формулировок. «Вы… хотите теоретически привести людей к тому, что может возникнуть только практически, развитием церковной жизни», – заявлял Победоносцев Тихомирову относительно одной из его статей по церковному вопросу⁷²⁰.

Тихомирову и многим другим консерваторам такой подход в преддверии политических потрясений и обострения идейной борьбы начала ХХ в. казался совершенно недостаточным, а обер-прокурор, в свою очередь, с крайним раздражением воспринимал их попытки теоретически оформить основные положения консервативной идеологии. «Теперь… едва ли удобное время ставить на очередь тему о монархии, – внушал Победоносцев Тихомирову и Грингмуту в апреле 1896 г. – Теперь на эту тему целый кружок ревностных не по разуму консерваторов предается самым диким и невежественным фантазиям». Увещания не помогали, и уже в конце того же года он констатировал в письме к Рачинскому: «Вот, смотрите, какие глупости они пишут без малейшего такта и расчета». «Апострофы о самодержавии», по мнению обер-прокурора, являли собой «верх бестактности» и стали «лакомой темой» «для всевозможного глумления» и «для всяких газеток»⁷²¹.

Ситуация осложнялась тем, что попытки более четкого теоретического оформления консервативной идеологии способствовали выявлению неоднозначности многих ее положений, в частности о соотношении самодержавия и бюрократии. Вновь раздались голоса о необходимости освободить самодержавие от бюрократической «оболочки», но если раньше Победоносцев отчасти сам разделял и нередко использовал подобные тезисы, то теперь они представлялись ему проявлением легкомыслия, грозившим подорвать общественную стабильность. «Москва – город идеалистов, не знающих жизни и людей и метающих свои отвлеченные мысли в ту или другую сторону, – с раздражением писал обер-прокурор Александрову по поводу подобных выступлений, исходивших от около славяно-фильских кругов Москвы (газета «Русское слово»). – Смешно бывает, что таким же отвлечением судят они о Петербурге, о его учреждении и людях».

Победоносцеву казалось особенно опасным, что угроза политической стабильности теперь исходила от людей, исповедующих охранительные взгляды. Они оказывались даже хуже, чем либералы, причем последние выступали как значительно более умелые и опытные политические бойцы. «Эти последние, – писал Победоносцев, – знают, чего хотят, и действуют по системе, чисто иезуитской, лучше знают людей и умеют орудовать»⁷²².

Все это вело к тому, что рекомендации, которые Победоносцев направлял руководителям консервативной печати, все чаще сводились к заявлениям о необходимости едва ли не полного молчания. «Берегитесь статей о голоде, – писал обер-прокурор Петровскому в ноябре 1891 г. – Помолчите о Финляндии, помолчите также о патриархах и греках». «Вообще, – указывал он в марте 1892 г., – лучше было бы и для вас, и для дела, если б замолкла и предана была забвению история о реферате Соловьева» («Об упадке средневекового миросозерцания»).

В январе 1892 г. сановник просил Тихомирова прекратить полемику по поводу его статьи «Духовенство и общество». «Статья ваша, – писал обер-прокурор, – подала поводы, во первых, к недоумениям, ибо не понята как должно, и во вторых, возбудила задор неких борзописцев»⁷²³.

Разумеется, у самих авторов подобные рекомендации не могли не вызвать раздражения. «Я лично вполне согласен хоть и совсем замолчать, – замечал по этому поводу Тихомиров. – Только думаю, что сам вопрос не замолчит»⁷²⁴.

Неудивительно, что в этой ситуации одни консерваторы все сильнее отдалялись от Победоносцева, а другие даже переходили к критике обер-прокурора и его ведомства (наиболее яркий пример – В.В. Розанов).

В то же время в руководстве консервативных газет и журналов, скованных жесткими рамками победоносцевских предписаний, неудержимо нарастала апатия. «Редакция ведется у них холодно, и Петровский (а иногда и Грингмут) не знают, что у них печатается», – сообщал Победоносцев Тихомирову о руководителях «Московских ведомостей» в 1893 г. «Удивительное дело, как наши редакции журналов плохо устроены – все дело лишь в подборе сотрудников, а самой деятельности нет – и некогда», – писал он два года спустя о «Московских ведомостях» и «Русском обозрении».

Систематическое использование иностранных газет и журналов так и не было организовано. Никто не откликнулся и на предложение Победоносцева заняться сбором критической информации о светских начальных школах (чтобы защитить от критики школу церковную). Библиографический отдел «Русского обозрения» находился в хаотическом состоянии («кем-то надергиваются какие-то случайные отзывы о каких-то книгах и книжонках»). Обер-прокурор пытался исправить ситуацию путем личного вмешательства в деятельность редакции (вплоть до указаний, какого цвета карандашом отмечать необходимые книги и журналы в каталогах). Однако успеха его попытки не имели⁷²⁵. Неудивительно, что в подобной ситуации консервативные газеты и журналы неудержимо клонились к упадку.

«Жаль, что чахнут наши журналы хорошего направления, – сетовал Победоносцев в письме к Рачинскому в сентябре 1897 г., – нет людей способных и хозяйственных… Никто не умеет держаться на своих ногах и все хотят жить и умеют жить только субсидиями».

«Сколько десятков тысяч р[ублей] погубил он – и куда девал – ничего не знаем», – писал обер-прокурор об Александрове. В результате «Русское обозрение» закрылось в 1898 г., «Русский вестник» продержался до 1906 г., но его недалекий печальный финал был очевиден. Победоносцев предвидел его еще в конце 1890-х‒начале 1900-х гг.

«В сущности, скучный журнал – жизни нет», «мало читается», в редакции собрались люди, «совсем незнакомые с литературным трудом», «ни у кого не хватит сил оживить этого мертвеца», – так отзывался Победоносцев об одном из старейших консервативных органов. Одновременно глава духовного ведомства вынужден был признать высокую эффективность оппозиционных изданий. «Русские ведомости», писал он, «к несчастью, самая искусная газета… И нет таланта, кто умел [бы] побороться с ней»⁷²⁶.

Разворачивая газетно-журнальную, издательскую, публицистическую деятельность в 1890-е гг., глава духовного ведомства фактически рассматривал ее как последний шанс повлиять на общественную жизнь страны – если не изменить направление ее развития, то, по крайней мере, приостановить нарастание тенденций, расценивавших ся им как деструктивные. Этой цели служили выступления Победоносцева в печати, переводы сочинений западных авторов, встречи с общественными деятелями Запада и попытки установить контакты с «новым поколением» российских консерваторов. Энергичная и многообразная деятельность обер-прокурора привлекла внимание к его фигуре в России и на Западе, побуждая общество более внимательно (в ряде случаев – более благосклонно) воспринимать его идеи. И все же решительного перелома в свою пользу Победоносцев добиться не смог. Недоверчиво относившейся к любому проявлению неконтролируемой общественной инициативы, сторонившийся «грязи и рынка» публичной полемики, обер-прокурор так и не смог наладить эффективного сотрудничества с журналистами, группировавшимися вокруг консервативных органов печати. Многие идеи Победоносцева звучали архаично, не соответствовали реалиям рубежа веков, зачастую отпугивали своей резкостью даже консерваторов. Становившееся все более заметным политическое одиночество престарелого сановника приобрело особенно выраженные черты в первые годы нового, ХХ века.

На рубеже XIX‒XX вв. выстроенная Победоносцевым система охранения существующего строя, поддержания статус-кво начала испытывать все более сильное давление со стороны новых процессов и явлений, развивавшихся в общественно-политической и духовной жизни России. Дать адекватный ответ этим явлениям система уже не могла. Финалом ситуации стало разрушение системы, окончательная потеря обер-прокурором политического влияния и его отставка в октябре 1905 г. Подобный итог был вызван влиянием изменений, происходивших в самых разных сферах жизни страны.

Важнейшей из них была сфера религиозной жизни, непосредственно соприкасавшаяся с зоной ответственности Победоносцева как главы духовного ведомства. К началу ХХ в. стало ясно, что неуклонно нараставшее конфессиональное многообразие России все сильнее выбивалось из рамок, которые ему пытался задать консервативный сановник. Продолжалось религиозное брожение в национальных районах империи. И если в Прибалтике остроту ситуации удалось смягчить путем уступок, то в других регионах положение оставалось сложным. Выражали недовольство мусульмане Поволжья и Приуралья, ламаисты Забайкалья, униаты и католики Западного края и Польши. Назревали крупные потрясения, которые привели к тяжелым последствиям – массовым отпадениям от православия – после объявления свободы совести в апреле 1905 г.⁷²⁷

В среде инаковерия все большее недовольство своим положением выражали старообрядцы. С середины 1890-х гг. в адрес царя и правительства поступали прошения с десятками тысяч подписей, содержавшие ходатайства о расширении прав сторонников «старой веры», ограждении их от стеснений со стороны Министерства внутренних дел и «низших административных властей, действующих под влиянием духовенства»⁷²⁸. Ситуация неуклонно выходила из-под контроля правительства. В 1895 г. началось брожение в среде сектантов-духоборов в Закавказье, вызвавшее, как отмечалось выше, репрессии со стороны властей и массовую эмиграцию духоборов. История получила широкую известность, особенно в связи с тем, что движение духоборов поддержал Л.Н. Толстой. Сам великий писатель в это время все дальше уходил от установок господствующей церкви. Подобное развитие ситуации завершилось, как известно, тем, что Синод в феврале 1901 г. был вынужден официально объявить об отлучении Толстого от церкви, что также вызвало громкий резонанс.

В целом вопрос о расширении свободы совести к началу 1900-х гг. привлекал все более пристальное внимание общества и оказывался в центре обсуждения по самым разным поводам. Так, осенью 1901 г. предметом дискуссий оказалась речь консервативного общественного деятеля, губернского предводителя дворянства А.М. Стаховича, выступившего на орловском миссионерском съезде с призывом к властям отказаться от насилия в борьбе с инаковерием⁷²⁹. С конца того же года вопрос о свободе совести (наряду с отлучением Льва Толстого) стал одним из важнейших предметов обсуждения на религиозно-философских собраниях, состоявших из известнейших представителей творческой интеллигенции и столичного духовенства. И хотя в апреле 1903 г. собрания были закрыты (поскольку, как считала З.Н. Гиппиус, «надоели» Победоносцеву), они все же привлекли внимание общества и властей к церковным проблемам, с новой силой поставили вопрос о необходимости церковных реформ⁷³⁰.

Следует отметить, что государственная власть также проявляла в начале 1900-х гг. все больший интерес к проблемам свободы совести, стремясь расширить свою социальную базу и несколько снизить уровень напряженности перед лицом неуклонно приближавшихся революционных потрясений. Начался, в частности, осторожный поиск компромисса в отношениях со старообрядцами. Так, в декабре 1900 г. в ответ на ходатайство старообрядцев министр внутренних дел Д.С. Сипягин указал полиции пресекать лишь «внешние оказательства» культа старообрядцев, не вмешиваясь во внутренние дела их общин. Преемник Сипягина Плеве неофициально разрешил старообрядцам проводить межрегиональные съезды. Подготовленный при активном участии Мещерского манифест 26 февраля 1903 г. «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» содержал, в числе прочих пунктов, и обещание расширить свободу совести. Победоносцев решительно выступал против подобных тенденций в правительственной политике. «Нельзя шутить с огнем», – писал он Плеве по поводу обещаний манифеста 26 апреля и даже считал, что этот документ не следует оглашать в приходских храмах. Правительство, полагал обер-прокурор, ни в коем случае не должно ориентироваться на компромисс с «расколом», который основывается исключительно на деструктивных тенденциях: он возник «из невежественного фанатичного верования в старую букву», затем свелся к отрицанию официальной церковной иерархии и в настоящее время разделяется «на множество нелепейших толков, в коих иногда исчезают самые основные черты христианского учения»⁷³¹.

Хотя в целом Победоносцев к 1903‒1904 гг. уже утратил значительную часть прежнего влияния, он внимательно следил за всем, происходившим в правительственных верхах и стремился пресекать те меры, которые могли расцениваться как уступки обществу. В этом качестве обер-прокурор оставался полезен Николаю II, который при необходимости противопоставлял его правительственным либералам и таким образом восстанавливал баланс сил в верхах. Характерна была тактика царя при обсуждении проекта преобразований министра внутренних дел П.Д. Святополк-Мирского (преемника убитого Плеве), пытавшегося добиться коррекции правительственного курса накануне революции 1905 г. Членам правительства Николай заявил, что обер-прокурору незачем участвовать в обсуждении («будет говорить все то же, что он говорит постоянно и что все знают»), и тут же направил ему тайное приглашение: «Приезжайте помочь разобраться в хаосе». Престарелый сановник не обманул ожиданий императора. При обсуждении проекта он заявил, что самодержавие нельзя ограничивать, ибо оно установлено самим Богом (проект предполагал созыв совещательного представительства). Из текста правительственного сообщения 14 декабря 1904 г. по настоянию Победоносцева были изъяты слова о намерении правительства оказывать доверие законным начинаниям общества, превратив, по оценке Р. Ш. Ганелина, сообщение «в чистую угрозу без обещания терпимости по отношению к либералам»⁷³².

Несмотря на то что при активном участии обер-прокурора принципиальные пункты проекта Святополк-Мирского были отвергнуты, в тексте правительственного сообщения остались положения о расширении веротерпимости и свободы печати, ограничении чрезвычайных полицейских мер и др. Это обстоятельство, а также общая неуверенность в дальнейшем направлении правительственного курса внушали Победоносцеву величайшую тревогу.

«Новый министр внутренних дел как повел дело? – с раздражением заявлял глава духовного ведомства А. В. Богданович 5 декабря 1904 г. – Что изображает из себя печать? Прямо кабак».

«Я вижу, – писал он Витте в конце месяца, – что обезумевшая толпа несет меня с собой в бездну, которую я вижу перед собой, и спасения нет»⁷³³.

Разумеется, пессимизм не был чем-то новым для Победоносцева, и он все же не оставлял надежды на то, что при сохранении в неизменности основных устоев старой политической системы (прежде всего неограниченного самодержавия) некий минимальный уровень общественной стабильности удастся поддержать. Однако требования преобразований раздавались накануне революции 1905 г. буквально со всех сторон. Самым, пожалуй, тяжелым ударом для обер-прокурора было то, что они охватили и сферу его непосредственной ответственности – церковь.

Подспудное брожение в среде православного духовенства наблюдалось давно, особый размах оно получило в духовных семинариях. Семинаристы протестовали против сословной замкнутости училищ, искусственного ограничения выхода из них в светские учебные заведения, жесткого контроля администрации за повседневной жизнью учащихся и др. В 1895 г. разразились массовые беспорядки в Харьковской и Воронежской семинариях, в 1899 г. – в Казанской, Псковской и Екатеринославской семинариях, завершившиеся увольнением десятков семинаристов и закрытием учебных заведений на длительный срок. «Живешь точно в каком-то кошмаре – посреди бессилия и безумия, – писал Победоносцев Рачинскому в 1890-е гг. – А крепкие люди точно вывелись, и меняется начальство беспрестанно»⁷³⁴.

Пытаясь восстановить спокойствие, Синод в 1899 г. издал распоряжение пресекать волнения всеми способами, вплоть до поголовного увольнения воспитанников. Однако подобные меры не помогали. В 1900 г. волнения произошли в пяти, через год – в 14 семинариях, а затем приобрели хронический характер.

«Не пишу вам… – сообщал Победоносцев в 1902 г. Рачинскому, – об отдельных случаях беспорядков – что писать, когда беспорядки сплошные, ежедневные, непрерывные, дерзкие!.. Начальства на местах теряются и мирволят, и приходится посылать отсюда людей… Происходит нечто хаотически безумное, а в распоряжениях разума никакого». Высокий уровень напряженности в духовно-учебных заведениях сохранялся в 1903‒1904 гг., а в октябре 1905 г. забастовали 43 семинарии, т.е. система духовного обучения фактически оказалась парализованной⁷³⁵.

На фоне непрекращающихся волнений воспитанников духовно-учебных заведений в церковных и общественных кругах все настойчивее выдвигались проекты церковных реформ. В1898г. отдельным изданием вышла работа известного богослова А.М. Иванцова-Платонова о преобразовании церковного управления, опубликованная в начале 1880-х гг. в «Руси» И.С. Аксакова и вызвавшая тогда крайне критический отзыв Победоносцева. Спустя четыре года Л.А. Тихомиров выступил в «Московских ведомостях» со статьей «Запросы жизни и наше церковное управление», содержавшей программу церковных реформ (возобновление созыва поместных соборов, восстановление патриаршества, расширение состава Синода за счет белого духовенства, сведение обер-прокуратуры к чисто надзорным функциям). Статья Тихомирова в 1903 г. вышла отдельным изданием, вызвала оживленную дискуссию в печати, была прочитана царем и получила его одобрение⁷³⁶.

В конце 1904 г. московская газета «Русское слово» опубликовала вызвавший сенсацию фельетон священника Г. Петрова «Страшный нигилист», в герое которого публика без труда узнала Победоносцева. Главный персонаж статьи, представленный как «крупный церковный сановник Испании», «не переставал напряженно заниматься целые дни умственной работой», однако «эта громадная сила загадочным образом… приносила одни только роковые беды», «вызывала общее раздражение». Вокруг сановника не было «ни одного искреннего, убежденного, идейного, одушевленного делом веры человека». Причина, по мнению Петрова, заключалась в том, что в сановнике было «все – анализ и… ни капли синтеза». Он не видел в окружающем обществе живых сил, заявляя, что «людей нет», а «есть разновидная подлость в человеческом виде»⁷³⁷.

Сам факт публикации фельетона и его немедленной перепечатки в одной из ведущих столичных газет «Санкт-Петербургские ведомости», а также то обстоятельство, что его автором был священник – широко известный в Петербурге преподаватель, проповедник и общественный деятель, – свидетельствовали о серьезных сдвигах в духовной атмосфере времени, о складывании все более серьезной оппозиции обер-прокурору и проводимому им курсу.

Разумеется, фельетон Петрова, статьи Иванцова-Платонова и Тихомирова, дискуссии в московской и петербургской прессе отражали настроения прежде всего верхних слоев духовного мира – столичных священников, профессоров духовных академий, публицистов ведущих периодических изданий, причастных к церковным вопросам. Однако не приходится сомневаться, что недовольство политикой Победоносцева было распространено и в более широких слоях клира. Оно подпитывалось материальной необеспеченностью основной массы духовенства, ограниченностью его корпоративных прав, тяжелым положением духовно-учебных заведений, отсутствием реформ в консисториях, делавшим систему епархиального управления крайне несовершенной, коррупционной⁷³⁸.

«Вам льстят, Вас ненавидя, – писал в 1887 г. автор одного из писем Победоносцеву. – Духовенство проклинает вас за учреждение дьяконов, отнявших у причта значительную часть доходов. Оно ненавидит вас еще за то, что по Вашему приказу архиереи велят им, под угрозой лишения места, заводить школы во что бы то ни стало… Оно ненавидит Вас за унижение белого духовенства в пользу черного… за уничтожение права самим выбирать благочинных…Те из священников, которые пишут статьи о возрождении школы, подделываясь под Ваши взгляды, весьма часто больше других Вас ненавидят».

«Говоря в своих всеподданнейших отчетах в возвышенных выражениях о Церкви Божией и ее служителях, – замечал в своих воспоминаниях об обер-прокуроре А.Ф. Кони, – он допускал существование условий, в которых росли среди духовенства чувства обиды и ненависти к светской власти»⁷³⁹.

Подобные настроения ослабляли позиции Победоносцева как главы духовного ведомства. Но самым, пожалуй, тяжелым потрясением для него оказалось столкновение с епископатом – той частью клира, в которой он видел главное воплощение начал власти и строгой церковности.

Недовольство епископов режимом Победоносцева зрело, как отмечалось выше, еще с 1880-х гг. У обер-прокурора возникали трения с такими видными иерархами, как архиепископ Тверской Савва (Тихомиров), митрополит Киевский Платон (Городецкий), митрополит Московский Иоанникий (Руднев) и др. Красноречиво писал об этих трениях в своих записках архиепископ Херсонский Никанор (Бровкович). В1891 г. архимандрит (впоследствии – митрополит) Антоний (Храповицкий) при поддержке Т.И. Филиппова поставил вопрос о восстановлении в русской церкви патриаршества. Спустя несколько лет против засилья светского элемента в духовном ведомстве выступил митрополит Санкт-Петербургский Палладий (Раев). По словам А.В. Богданович, он «спокойно не мог говорить про все то, что творилось в духовном ведомстве». После смерти митрополита (1898) в обществе было распространено мнение, что его сгубили «интриги, происки и проделки» товарища обер-прокурора В.К. Саблера⁷⁴⁰.

В 1901 г. с критикой сложившейся системы церковно-государственных отношений выступил один из старейших российских иерархов, давний сотрудник Победоносцева, консервативный проповедник и публицист архиепископ Харьковский Амвросий (Ключарев). В епархиальном журнале «Вера и разум» он опубликовал письмо некоего «иеромонаха Преображенского», заявившего, в частности, что духовенство, приученное к подчинению светской власти, поддержит не только монархию, но и любой политический режим. Письмо немедленно перепечатали столичные периодические издания. Хоро шо осведомленный издатель А.С. Суворин считал публикацию материала прямым выпадом против Победоносцева⁷⁴¹. В свою очередь, и обер-прокурор в письмах к доверенным корреспондентам все более критически отзывался об архиереях и их приемах управления.

В подобной ситуации глава духовного ведомства приложил усилия, чтобы заместить столичную кафедру – важнейшую в русской церкви – человеком покладистым и уступчивым, хорошо ему знакомым. Таким человеком оказался архиепископ Финляндский Антоний (Вадковский), сравнительно молодой иерарх, давний сотрудник жены Победоносцева по церковно-школьному делу. Однако и Антоний, по его собственному выражению, носил «камень за пазухой против засилья обер-прокурора»⁷⁴², и видимо, только ждал момента, чтобы высказать свои чувства.

Такой момент наступил в феврале 1905 г., когда встал вопрос о реализации включенного в указ 14 декабря 1904 г. пункта о расширении свободы совести. Председатель Комитета министров С.Ю. Витте обратился по этому поводу к митрополиту Антонию, который не только ответил (через голову обер-прокурора) на обращение Витте, но и придал своему ответу реформаторскую направленность. В Комитет министров была представлена записка «Вопросы о желательных преобразованиях к постановке у нас православной церкви», составленная Антонием при помощи ректора столичной духовной академии епископа Сергия (Страгородского). Иерархи полагали, что над господствующей церковью тяготела мелочная и придирчивая бюрократическая опека, которая лишала ее самостоятельности и инициативы в вопросах воздействия на общество. Объявить свободу совести в этих условиях значило поставить православную церковь под удар, ибо иноверческие общины, свободные от подобной опеки, получат перед ней преимущества. В записке выдвигалась достаточно широкая программа реформ управления церковью. Предполагалось включить архиереев в состав высших государственных учреждений, провести децентрализацию церковного управления, расширить права епархиальных съездов с включением в них мирян, восстановить приход в качестве самостоятельной общественной единицы, наделить его правами юридического лица и др. Для обсуждения преобразований предполагалось созвать Особое совещание из светских и духовных лиц⁷⁴³.

Витте (по-видимому, недовольный краткостью «вопросов» Антония) представил в Комитет министров собственную записку по церковным вопросам, составленную им при помощи профессоров Санкт-Петербургской духовной академии. Критика порядков, царивших в духовном ведомстве, получила в ней дальнейшее развитие. Так, авторы записки выступали против принятой в духовно-учебных заведениях изоляции воспитанников от современных общественно-политических вопросов. Подобная изоляция делала их бессильными в борьбе против антигосударственных и антирелигиозных учений.

«В превосходство нашего государственного строя, – отмечали авторы записки, – наше духовенство верит, но только детской верой, и потому, когда обстоятельства вызывают его встать на защиту тех или иных государственных задач, последняя оказывается настолько неумелой или даже наивной, что производит только отрицательное действие». Материальная необеспеченность приходского духовенства, подчеркивалось в записке, заставляет его вдаваться в поборы, сеет рознь между ним и прихожанами и мешает приходу сложиться в живую и прочную общественную единицу. Церковное управление в современных условиях носит «замкнутый канцелярский характер, иерархия сносится с народом через посредство бумаг, редко входя с ним в непосредственное живое общение, причем постоянной преградой между церковью и народом и церковью и государем стоит светский бюрократический элемент». Устранить указанные недостатки, по мнению авторов записки, должно было переустройство управления церковью на соборных началах, расширение прав мирян в приходе (участие в управлении церковным хозяйством и назначении причта), более широкое знакомство духовенства со светской культурой и др.⁷⁴⁴

Появление записок, а особенно участие в составлении одной из них столичного митрополита стало для Победоносцева сильнейшим потрясением. «Стал нам несносен и опозорил церковь нынешний Митрополит, к которому чувствуем только презрение», – писал глава духовного ведомства С.Д. Войту в марте 1905 г.⁷⁴⁵ Призыв освободить церковь от бюрократического контроля Победоносцев понял как выпад лично против себя и заявил, что это приведет к гибели церкви. Обращаясь к Николаю II, консервативный сановник писал, что архиереи, оставшись без надзора, немедленно перессорятся друг с другом, а церковь окажется беззащитна перед натиском оппозиционной прессы, светских бюрократических структур и т. д.⁷⁴⁶

Пытаясь парализовать действие направленных в Комитет министров записок, Победоносцев представил 12 марта 1905 г. собственный меморандум, в котором доказывал, что сложившаяся в России система государственной опеки над церковью имеет объективные истоки. Ее причинами обер-прокурор называл бедность и разноплеменный состав населения, низкий уровень его культуры, наличие огромных малозаселенных пространств. Бюрократизм церковного управления, вялость пастырской проповеди и ненормальное положение духовно-учебных заведений, по мнению Победоносцева, были целиком на совести иерархов. Все эти вопросы полностью лежали в сфере их ответственности, и им ничего не мешало собственным трудом и почином вдохнуть жизнь в церковные институты⁷⁴⁷. Даже по мнению консервативных современников, подобные соображения звучали не слишком убедительно⁷⁴⁸. Тем не менее Победоносцев добился от Николая II решения о передаче вопроса о церковных реформах в Синод, однако и этот орган, казалось бы, целиком покорный обер-прокурору, подтвердил необходимость преобразований. На заседании 22 марта он принял решение о восстановлении патриаршества и созыве Поместного собора в Москве. На обсуждение собора предполагалось вынести вопросы о децентрализации церковного управления (введении митрополичьих округов, расширении прав епархиальных съездов), реформе церковного суда, расширении прав прихода, участии духовенства в светских учреждениях и др. Для Победоносцева было особенно тяжело, что решение Синода поддержал товарищ обер-прокурора В.К. Саблер – его многолетний доверенный сотрудник. «Теперь раскрывается, как этот человек меня обманывал и под меня подкапывался», – восклицал глава духовного ведомства⁷⁴⁹.

Надо сказать, что даже после этого удара Победоносцев не сложил оружия. По его настоянию Саблер был немедленно уволен без ордена и рескрипта. Была отложена аудиенция Антония (Вадковского) у Николая II и даже, по слухам, готовилось смещение митрополита со столичной кафедры и его перевод в Грузию. Не имея возможности замолчать решение Синода, обер-прокурор постарался минимизировать его последствия. По его настоянию царь 31 марта наложил на доклад Синода резолюцию, откладывающую созыв Собора на неопределенный срок⁷⁵⁰. Явно рассчитывая затянуть, а то и сорвать обсуждение реформ, Победоносцев в июне-июле 1905 г. добился решения о передаче основных положений Синода на обсуждение епархиальным архиереям. Однако возможности обер-прокурора влиять на ситуацию были к этому времени уже значительно ограничены. Царь еще с конца апреля выказывал главе духовного ведомства неблаговоление (возможно, связанное с массовыми отпадениями от православной церкви после объявления свободы совести 17 апреля 1905 г.). Николай II не поздравил Победоносцева с 25-летием пребывания в обер-прокурорской должности (24 апреля), дал аудиенцию митрополиту Антонию (5 мая) и выразил благодарность Синоду за работу по подготовке реформ (12 мая). Не сработала и ставка обер-прокурора на епархиальных архиереев. Хотя публикация их отзывов началась лишь в ноябре, видимо, уже летом стало ясно, что большинство из них поддержит реформы. К осени 1905 г. со всей определенностью встал вопрос об отставке Победоносцева.

Надо сказать, что обер-прокурор чрезвычайно тяжело воспринял поведение духовенства в 1905 г., его выступления против сложившейся в духовном ведомстве системы управления, видя в этом неблагодарность со стороны того социального слоя, о котором он всегда заботился.

«Духовные наши, – писал он С.Д. Войту 16 марта 1905 г., – потеряли голову, и Академии бросились в либерализм».

«Архиереям должно быть стыдно, если еще остался у них стыд» (письмо от 3 апреля 1905 г.).

«Митрополита, архиереев и нынешнего поповства не вижу, и все они стали мне противны, – писал Победоносцев 1 декабря 1905 г. – Подлость человеческая и низость раскрылись теперь безо всякого стыда».

На страницах переписки российского консерватора все чаще появляются такие фразы, как «развращенные попы и архиереи», «все поповство обезумело от пущенной в него свободы» и др.⁷⁵¹ Свой конфликт с митрополитом Антонием и Синодом весной 1905 г. Победоносцев попытался истолковать в привычном для него ключе выступления «испорченной верхушки» против порядков, глубоко укорененных в среде «простого народа».

«Простые русские люди и все белое духовенство, – писал он Николаю II 26 марта 1905 г. относительно выдвинутых иерархами требований церковных реформ, – возмущены до глубины души и шлют отчаянные вопли… Они испытали и знают, что архиерейское управление почти всюду наполнено неправды, хищений и самовластья. Все видели себе заступничество и прибежище в обер-прокуроре и теперь страшатся архиерейской власти»⁷⁵².

По сути, Победоносцев пытался вернуться к традиционной обер-прокурорской практике противопоставления белого духовенства черному, однако вся его деятельность во главе духовного ведомства, направленная на поддержку епископата, едва ли позволяла ему рассчитывать на симпатии со стороны белого духовенства. События 1905 г. показали, что обер-прокурор фактически утратил поддержку в церковных кругах, а это делало его позиции во главе духовного ведомства чрезвычайно шаткими. Однако до отставки, состоявшейся осенью 1905 г., Победоносцев еще успел принять участие в важных мероприятиях общегосударственного значения.

Теряя остатки политического влияния, испытывая все более тяжелые удары со стороны различных политических деятелей и общественных групп (в том числе и тех, на поддержку которых, казалось, мог рассчитывать), Победоносцев тем не менее пытался предотвратить или хотя бы затормозить либерализацию государственной политики, пока оставалась хоть малейшая возможность делать это. Так, уже после начала революции он одобрил (а возможно, и помог подготовить) манифест 19 февраля 1905 г., составленный по образцу Манифеста 29 апреля 1881 г. Документ содержал угрозы в адрес «злоумышленных вождей мятежного движения», пытающихся «разрушить существующий государственный строй» и «учредить новое управление страной». Когда окончательно стало ясно, что уступок не избежать, Победоносцев вошел в состав Петергофских совещаний по обсуждению проектов представительства (июль 1905 г.) и даже возглавил комиссию по выработке проекта манифеста о созыве Государственной думы. Г. Ореханов считает это еще одним доказательством готовности Победоносцева включиться в процесс реформ. Вряд ли с подобным объяснением можно согласиться. Скорее, на данном этапе в полной мере проявились присущий обер-прокурору цинизм, охватившее его чувство безнадежности. Об этом свидетельствует и приводимое самим исследователем высказывание Б.В. Никольского о Победоносцеве: «Он в Петергофе своим желчным пессимизмом играл все время на руку революции и, причитая, что-де «снявши голову, по волосам не плачут», голосовал в ущерб своим»⁷⁵³.

Прикрывая свое участие в выработке проекта Государственной думы показным цинизмом и пессимизмом, обер-прокурор, впрочем, и на этом этапе стремился сохранить в системе государственного управления максимум элементов неограниченного самодержавия и минимизировать последствия введения представительства. Так, он требовал включить в закон о Государственной думе и в текст присяги ее членов упоминания о неограниченном самодержавии; четко подчеркнуть, что царь вправе самостоятельно утверждать законы, отвергнутые Думой и Государственным советом; ограничить право запросов Думы министрам; расширить круг руководителей основных ведомств, назначаемых царем без представления председателя Совета министров и др.

Обер-прокурор также поддержал предложение о том, чтобы крестьяне имели право выдвигать кандидатов в Государственную думу исключительно из своей среды (дабы ограничить круг действия избирательного права). Представляется, что участие Победоносцева в Петергофских совещаниях в определенной мере объяснялось и возможностью проводить такие ограничения. Вероятно, он хотел также сохранить хоть какие-то рычаги влияния на власть, в глубине души все-таки надеясь вернуть утраченные позиции или удержаться на тех, какие были. Возможно, это ему и удалось бы, если бы Дума (Булыгинская) была учреждена в той форме, в какой это планировалось Петергофскими совещаниями. Однако дальнейшее развитие революции сделало неизбежным введение в России законодательного представительства, а это, в свою очередь, определило невозможность пребывания Победоносцева в правительстве. 19 октября 1905 г., через два дня после издания манифеста о даровании России представительства и основных гражданских свобод, обер-прокурор вышел в отставку

В глазах значительной части современников революция и учреждение в России законодательной Думы были ярким свидетельством крушения политики Победоносцева, а его сопротивление либерализации правительственной политики, введению представительства выглядело как непонятное упрямство, до предела обострившее все социально-политические противоречия. Убеждение это в годы революции и после нее было едва ли не всеобщим.

«Все поголовно почитают его, Победоносцева, виновником нынешних несчастий», – полагал А.А. Половцов.

«В этом конце (революции. – А.П.) немало виноват он сам, все и постоянно тормозивший», – записывал в дневнике А. А. Киреев.

«Жалеют, – отмечала А. В. Богданович, – что при начале царствования Александра II Победоносцев помешал дать конституцию… теперь у нас было бы спокойнее».

Сам бывший обер-прокурор, естественно, защищал свою позицию, оправдываясь, в частности, тем, что Лорис-Меликов в 1881 г. пытался узурпировать власть, но эти объяснения не звучали для современников убедительно. «Можно было бы прибавить, – замечал Половцов, – что, по мнению Победоносцева, власть должна была перейти в его руки, что, впрочем, и произошло на несчастье России»⁷⁵⁴.

Все, происходившее вокруг, бывший глава духовного ведомства воспринимал как «эпидемию», приступ «страшного безумия», охватившего всех из-за непонятного для Победоносцева отхода верховной власти от традиционных начал правительственной политики. Непонимание сути происходящего особенно усиливало настроения подавленности, отчаяния, изначально присущие российскому консерватору. В конце 1905 и в 1906 г. эти настроения достигли апогея. «Совсем ошеломленный всем тем, что ныне происходит, я провожу все дни в каком-то оцепенении, – сообщал он своим корреспондентам. – Живем в угнетении невыразимом ввиду какого-то параличного безумия и бесчувствия правительства, в упразднении власти, посреди безумия общества».

По словам Победоносцева, после отставки к нему начали относиться как к «зачумленному», от него отшатнулись «все из среды Министров и Дворцовой», и те, кто все же поддерживал с ним отношения, «боялись показаться подозрительными в глазах властей»⁷⁵⁵.

Причиной «безумия» Победоносцев считал «самоупразднение» власти, начало которому положил указ 14 декабря 1904 г. и особенно политика «рокового человека» – С.Ю. Витте. Расширить права общества, по мнению Победоносцева, означало лишь «расшатать на глазах у народа все власти, бросить в народ безумное слово свободы, развенчать церковь свою, выпустить из тюрем каторжников и бродяг, разнуздать всю печать для народного разврата». С этой точки зрения любая попытка поиска правительством реальной социальной базы (не только в правление Витте, но и после прихода к власти П.А. Столыпина) вызывала у бывшего обер-прокурора глубокий скептицизм. «Столыпина жаль теперь, – писал Победоносцев в августе 1906 г. о премьер-министре, – несчастный человек, он остался руководителем политики, которая вся основана на уступках»⁷⁵⁶.

«Разбитый совсем, я с утра до вечера хожу с пустой головой: она не в состоянии работать и заняться чем-нибудь», – сообщал Победоносцев Тихомирову в августе 1906 г. Чтобы чем-то занять себя, бывший обер-прокурор взялся за перевод книги А. Принса о «всеобщей подаче голосов» и подготовил статью «О марксизме», опубликованную в «Московских ведомостях». В это же время Победоносцев осуществил давно задуманный им собственный вариант перевода Нового завета на русский язык («это работа от скорби», сообщал он Бартеневу). Российский консерватор, кроме того, передал Бартеневу ряд исторических и биографических материалов – свои письма Е.Ф. Тютчевой за 1881 г., книгу «Для немногих» и др.⁷⁵⁷

Последние письма бывшего главы духовного ведомства к доверенным корреспондентам – П.А. Бартеневу и С.Д. Шереметеву – датируются декабрем 1906 и февралем 1907 г. Умер Победоносцев 10 марта 1907 г. Последний период жизни и деятельности консервативного сановника отличался особым драматизмом – в эти годы обострились многочисленные противоречия российской жизни, в том числе и те, которым способствовала его деятельность. Наряду с лозунгами политического характера громко звучали требования церковных реформ, прекращения национально-религиозных гонений. Все подобные выступления казались престарелому сановнику «безумием», которому он, как мог, пытался поставить заслон, сопротивляясь малейшим изменениям в правительственной политике. Ход событий, однако, показывал, что без глубоких преобразований уже не обойтись. Манифест 17 октября 1905 г., даровавший России законодательное представительство и основные гражданские свободы, положил конец государственной деятельности обер-прокурора. В обществе Победоносцев, упорно противостоявший всем попыткам реформ, рассматривался едва ли не как главный виновник революционных потрясений начала ХХ в., доведший своей предельно жесткой политикой ситуацию до взрыва. Подобная установка породила традицию восприятия обер-прокурора крайне мрачной, «демонизированной» фигурой, хотя в реальности, как отмечалось выше, его взгляды носили достаточно сложный, противоречивый характер.

Деятельность Победоносцева в конце 1880-х‒начале 1900-х гг., ставших для российского консерватора временем падения его политического влияния, способствовала выявлению ряда ключевых особенностей его мировоззрения, важнейших противоречий в его взглядах. Сторонник «малых дел», медленной, постепенной работы «на местах», обер-прокурор выступал против любых крупномасштабных преобразований административно-законодательного характера, полагая, что они чреваты подрывом общественной стабильности. Подобный подход он распространял и на реакционно-охранительные преобразования (контрреформы), разрабатывавшиеся правительством в 1880-е гг. Позиция Победоносцева во многом явилась неожиданностью для его соратников по консервативному лагерю, вызвала их сильнейшее недовольство, что способствовало подрыву влияния обер-прокурора в верхах. Ослаблению политической роли Победоносцева способствовал и провал рекомендаций, касавшихся сферы государственного управления в целом: система «небюрократического самодержавия», призванная, по мысли консервативного сановника, оживить работу административного аппарата, вела на практике к дилетантизму, хаосу и произволу. Сам царь, которому Победоносцев настойчиво внушал мысль о неограниченном характере его власти, постепенно перестал прислушиваться к советам своего наставника, все чаще поступая по собственному усмотрению.

Потеря авторитета в глазах самодержца, ставшая очевидной к началу 1890-х гг., предвещала удаление Победоносцева из правительства, которое не состоялось только из-за смерти Александра III. В начале царствования Николая II обер-прокурор сумел вновь укрепить свои позиции в верхах, однако этот период продлился недолго. Теряя влияние, разочаровываясь в ходе развития общества, консервативный сановник все более явно переходил на позиции негативизма, отрицания всего, что происходило вокруг него, что породило представление о его «творческом бессилии» и создало ему репутацию «бюрократического нигилиста». Фактически последним шансом повлиять на развитие общества стала для Победоносцева развернутая им в 1890‒начале 1900-х гг. издательско-публицистическая кампания. Цели она, однако, не достигла, подчеркнув одиночество российского консерватора как в правительстве, так и в обществе. Конец государственной деятельности обер-прокурора положили социально-политические потрясения начала 1900-х гг., выявившие неудачу начинаний Победоносцева в различных сферах общественной и политической жизни.

Сразу после смерти Победоносцева в печати развернулась дискуссия о его роли в жизни страны, ставшая, по сути, начальным этапом формирования историографии жизни и деятельности обер-прокурора. Одним из ведущих мотивов дискуссии, как уже отмечалось, было признание глубоких противоречий во взглядах и деятельности консерватора. Современники отмечали контраст между благими (как считало большинство) намерениями Победоносцева и неудачными результатами его деятельности; между умом, образованностью, интересом к интеллектуальной и культурной жизни и упорным отрицанием назревших преобразований, нежеланием идти навстречу духу времени. Мотивы подобного поведения были непонятны большинству писавших о Победоносцеве – они, как правило, лишь констатировали наличие в духовном облике покойного взаимоисключающих начал, отказываясь дать объяснение этому явлению.

«Какие мрачные бездны таила душа этого человека, которому нельзя отказать ни в уме, ни в воле! – восклицал автор одного из некрологов, посвященных обер-прокурору. – Какая скорбь, что богатые дарования были направлены в сторону разрушения!»⁷⁵⁸

Одной из устойчивых характеристик консервативного сановника было то, что современники именовали «боязливостью», «нерешительностью», слабостью позитивной программы деятельности или даже отсутствием таковой. «Победоносцев, – писал Б.Б. Глинский, – целиком вышел из сокровенных глубин русской жизни, явил собой в высшей степени своеобразный тип русского ученого государственного мужа, необычайно сильного своим анализом и скепсисом и слабого, как творца жизни»⁷⁵⁹.

Многие из писавших об обер-прокуроре связывали эту черту со свойствами его личного характера, зачастую противореча сами себе, ибо представление о Победоносцеве как о человеке «упорной настойчивой идеи», «железной воли» было также широко распространено в отзывах современников⁷⁶⁰. По сути, это противоречие так и не было до конца объяснено ни современниками, ни историками. Между тем в нем отразились важные мировоззренческие установки российского консерватора, глубоко повлиявшие на его деятельность и тесно связанные с воспитанием, полученным им в родительском доме.

В духовной атмосфере дома, где происходило формирование личности и взглядов будущего обер-прокурора, причудливо сочеталось влияние старомосковского традиционно-патриархального уклада и элементов просветительской идеологии, связанных с профессорской деятельностью отца будущего обер-прокурора, П.В. Победоносцева. Подобным противоречивым сочетанием в значительной степени определялись характерные черты духовного облика К.П. Победоносцева и многие особенности его деятельности. С влиянием просветительской идеологии (усиленным впоследствии собственным профессорским опытом Победоносцева) был связан интерес к издательской, публицистической, газетно-журнальной деятельности, его самовосприятие как «учителя», «наставника», «проповедника» (отсюда – стремление выступать с публичными речами), его вера в возможность «переубедить» и «перевоспитать» общество («руссоистский эдукационизм», по определению В.В. Ведерникова)⁷⁶¹.

Влиянием просветительской идеологии, безусловно, определялось и то значение, которое российский консерватор придавал вопросам педагогики, прежде всего – начального образования. Еще одним элементом мировоззрения Победоносцева, восходившим к XVIII в., был культ надсословной «правомерной» монархии, базирующейся на принципе формальной законности и открывающей путь к возвышению выходцам из самых разных социальных слоев (в том числе на основе образовательного ценза). Высоко ценя «правомерную» монархию, российский правовед резко выступал против отхода от ее принципов, ставших особенно заметными при Николае I – фаворитизма, произвола, «приказного судопроизводства», многочисленных нарушений формальной законности. Этим объяснялось и участие Победоносцева в разработке судебной реформы.

Вместе с тем, когда реформа начала выходить из намеченного правоведом русла (а он предлагал, пусть и достаточно последовательно, лишь преобразования в рамках судебного механизма, скептически относясь к возможностям его соприкосновения с самостоятельностью общества), это вызвало крайнее раздражение со стороны Победоносцева и сделало его непримиримым противником новых Судебных уставов. В отрицании уставов ярко проявились присущие российскому консерватору резкость, нетерпимость, склонность к черно-белому восприятию мира (дал слово, что «ноги его не будет в новых судебных учреждениях»). Представляется, что и выдвинутый Победоносцевым в 1880-е гг. проект пересмотра Судебных уставов (единственная предложенная им контрреформа) был в какой-то степени связан с личной обидой, аффектом, восходящим к впечатлениям начала 1860-х гг.⁷⁶²

Разочарование Победоносцева в реформаторском курсе правительства углубилось под влиянием общественно-политических потрясений начала 1860-х гг., угроз для целостности Российской империи, всей обстановки нестабильности, характерной для того времени. В этой ситуации на первый план в сознании российского консерватора вышли начала, связанные с влиянием традиционно-патриархального уклада – тяготение к устойчивости, определенности («рамкам», «тишине»), целостности, монолитности, иерархичности общественного устройства. Развитие пореформенной России воспринималось с подобных позиций как «хаос», порождало состояние сильнейшей фрустрации, психологических перегрузок, вызывало апокалиптические настроения. В результате Победоносцев отверг не просто либеральные принципы (основанные на вере в добрую природу человека), но, по сути, саму возможность рационально-волевого вмешательства в сложившийся общественный уклад, проведения административно-законодательных преобразований, стал с недоверием относиться к сложной культуре, провозгласил опору на «простоту», традицию и веру, хранилищем которых для него было прежде всего мировоззрение «простого народа».

Недоверие к административно-законодательным переустройствам, страсть к «учительству», конкретные обстоятельства сложившейся в 1860-е гг. в придворных и правительственных кругах ситуации – все это побудило Победоносцева (который к этому времени стал заметной фигурой в верхах) сосредоточиться не столько на собственно политической деятельности, сколько на воспитании наследников престола – Николая, а после его смерти – Александра. Посредством воспитания будущий обер-прокурор (и близкие к нему общественные и государственные деятели) стремились подготовить монарха, который повернул бы вспять деструктивные, на их взгляд, тенденции пореформенного развития, опирался бы на принципы консерватизма и национальной самобытности России.

Во многом Победоносцеву удалось справиться с этой задачей. Он сумел завязать прочные личные связи с наследником Александром Александровичем, укрепившиеся в ходе Восточного кризиса 1875‒1877 гг. и получившие со временем организационную базу в виде Добровольного флота. Через будущего обер-прокурора также во многом осуществлялись контакты наследника с различными консервативными группами и течениями – представителями славянофильства, сторонниками продворянских взглядов и др. Одновременно будущий обер-прокурор активно выступал в печати с критикой основных тенденций развития пореформенной России, стремился подвести определенную концептуальную базу под свое неприятие начал демократии и либерализма. Все это привлекало внимание общества к Победоносцеву, создавало предпосылки для его политического возвышения.

Во многих отношениях взгляды Победоносцева были неотъемлемой частью пореформенного консерватизма. Как и большинство представителей этого течения, будущий обер-прокурор выступал в защиту неограниченного самодержавия, господствующего положения православной церкви, отстаивал принцип самобытного развития страны, настороженно относился к быстрому развитию рыночных отношений. Вместе с тем в его позиции была своя специфика. Разделяя со славянофилами интерес к жизни зарубежных славян, к общественной роли церкви, подчеркивая значимость «простого народа» как носителя русских исторических традиций, Победоносцев в то же время резко выступал против принципов свободы слова и свободы совести, программы восстановления патриаршеско-соборной системы управления церковью, игравших большую роль в воззрениях славянофилов. С представителями «продворянского» консерватизма будущего обер-прокурора сближало стремление к укреплению традиционной сословной структуры общества. Однако идея безусловного первенства дворянства в общественной жизни страны была ему чужда. В целом, характеризуя отношения Победоносцева с пореформенным консерватизмом, можно сказать, что наставник цесаревича, не солидаризуясь до конца ни с одним его течением, в той или иной степени соприкасался с каждым из них, используя их идеи и аргументы для критики пореформенного развития России.

Звездным часом Победоносцева, открывшим период его преобладающего влияния в верхах, стали события весны 1881 г., когда он добился смещения М.Т. Лорис-Меликова и его либеральных единомышленников, сорвал планы продолжения великих реформ и созыва совещательного представительства. Огромная роль, которую Победоносцев после воцарения Александра III играл в правительстве, побуждала ряд современников и историков именовать его «лидером консервативной группировки» и «неформальным премьер-министром», однако такие определения представляются не совсем точными. Позиция обер-прокурора отличалась значительным своеобразием. Добившись отстранения либеральных бюрократов, он не спешил перейти к контрреформам (административно-законодательным переустройствам, направленным на ограничение великих реформ), противопоставляя им деятельность в духовной и идеологической сфере. Именно таков, вероятно, был смысл программных заявлений консервативного сановника весной 1881 г. – его речи 21 апреля, «позитивной» части манифеста 29 апреля. Внимание к духовно-идеологической сфере определяло интерес обер-прокурора к таким направлениям правительственной политики, как национальный вопрос, проблема свободы совести, взаимоотношения церкви и государства, воздействие на культурную жизнь общества. Что же касается деятельности государственного аппарата, то в этой области неприязнь Победоносцева к «учреждениям» выражалась в его стремлении опираться прежде всего на «личностный» фактор (подбор достойных кандидатов на правительственные посты в противовес преобразованию административных институтов), попытках придать самодержавию «живой», небюрократический характер, играть при царе роль негласного советника по всем политическим вопросам.

Стремясь организовать эффективное воздействие на духовную жизнь общества, обер-прокурор после 1881 г. инициировал реализацию ряда масштабных программ, сам размах которых не позволяет говорить о нем как о «слабом» и «нерешительном» политике, лишенном позитивных установок. Поощрение церковного книгоиздания и активизация миссионерской деятельности, строительство храмов и увеличение численности духовенства, проведение церковно-общественных торжеств и создание сети церковных школ для народа – все эти явления оказали заметное влияние на развитие пореформенной России, произвели немалое впечатление на современников. Оппоненты Победоносцева, встревоженные нарастанием того, что им казалось «клерикальными тенденциями» в жизни страны, награждали обер-прокурора колоритными прозвищами – «русский папа», «Никон в вицмундире», а консервативные круги общества (прежде всего верхушка церкви – епископат) с энтузиазмом поддерживали его начинания. Само по себе повышенное внимание Победоносцева к вопросам религии было явлением достаточно необычным на фоне далеко зашедшей секуляризации правительственной политики России и предвещало, как казалось многим, существенные изменения в системе отношений церкви и государства. Однако в реальности подобных изменений не произошло. Постепенно деятельность Победоносцева на посту главы духовного ведомства все больше стала сворачивать в привычную колею жесткого бюрократического надзора за церковью, что привело к его разладу с иерархией и в конечном счете к провалу его политики.

Чем же объяснялся подобный результат, каковы были его причины? Важнейшая из них связана с тем, что обер-прокурор, не доверяя добрым свойствам человеческой натуры, скептически относясь к любой самостоятельной инициативе, распространял подобный подход и на верхи церковной иерархии. Строгая опека со стороны Победоносцева вызывала недовольство архиереев, сломить которое консервативный сановник пытался путем принудительных мер, дававших лишь обратный эффект. Недовольство политикой обер-прокурора выражало и приходское духовенство, численный рост которого не сопровождался мерами, направленными на решение его материальных проблем, повышение социального статуса, реформу архаичной и коррумпированной системы епархиального управления⁷⁶³. Жесткая политика Победоносцева по отношению к инаковерию и религиозному инакомыслию нередко приводила к разрушительным последствиям, вносила разлад в работу управленческого механизма, создавала очаги напряженности на окраинах Российской империи. Все это постепенно подрывало авторитет Победоносцева в глазах царя, ослабляло его позиции в верхах. Но решающую роль в ослаблении позиций обер-прокурора сыграло, как представляется, его расхождение во взглядах с единомышленниками по консервативному лагерю, связанное с проблемой контрреформ.

При всей масштабности реализуемых Победоносцевым идеологических программ, при всей ценности в глазах консерваторов тех принципов, на которые они опирались, само осуществление этих программ не отменяло, как считали консерваторы, необходимости проведения контрреформ – административно-законодательных переустройств, направленных на ограничение или отмену реформ 1860‒1870-х гг. Именно эта позиция вызывала серьезные сомнения у Победоносцева. Он с недоверием относился к любому (в том числе имеющему антилиберальную направленность) вмешательству в сложившийся общественный уклад, опасаясь непредсказуемых последствий. Такое вмешательство, кроме того, обер-прокурор считал совершенно бесполезным.

«Зачем строить новое учреждение… когда старое учреждение потому только бессильно, что люди не делают в нем своего дела как следует?» – в этой фразе из письма к Александру III по поводу университетской контрреформы была сформулирована суть позиции Победоносцева по отношению к административно-законодательным преобразованиям. Обер-прокурор, видимо, намеревался заморозить статус-кво в сфере учреждений, попытавшись тем временем максимально интенсивно воздействовать на духовный мир людей⁷⁶⁴.

Однако соратники Победоносцева по консервативному лагерю (Д.А. Толстой, М.Н. Катков и др.) не могли, да и не хотели в обстановке острой политической борьбы разбираться в тонкостях его взглядов. Оппозицию обер-прокурора контрреформам они восприняли как проявление «безволия», «нерешительности» (отсюда во многом и берет начало представление о главе духовного ведомства как о слабом политике), обвиняли его в предательстве, играющем на руку либералам. Сходным образом, видимо, воспринял поведение Победоносцева и Александр III. К концу 1880-х гг. глава духовного ведомства потерял прежнее влияние на царя, а в начале следующего десятилетия встал вопрос о его отставке, которая, видимо, не состоялась только из-за смерти Александра III.

В годы правления Николая II Победоносцев сумел сохранить за собой пост в правительстве и даже на время вернуть прежнее влияние, однако период этого влияния оказался весьма краток (1895‒1896). Обер-прокурор был нужен императору главным образом как элемент внутриправительственного баланса сил, как противовес реальным или потенциальным либеральным тенденциям в верхах. На прежнее первостепенное влияние он уже рассчитывать не мог. Фактически неудачей закончилась и предпринятая Победоносцевым в 1890 – начале 1900-х гг. кампания по идеологическому воздействию на общество, центральной частью которой стала публикация «Московского сборника». Не удалось обер-прокурору в конечном счете и наладить эффективный контакт с новым поколением российских консерваторов (Л.А. Тихомировым и др.), стремившихся к более активному, чем это допускал Победоносцев, участию в газетно-журнальной полемике, к более четкому теоретическому обоснованию своих взглядов.

В первые годы ХХ в. обострились многочисленные противоречия русской жизни, в том числе и те, развитию которых способствовала деятельность обер-прокурора. Против него выступили не только давние противники (оппозиционная общественность, представители инаковерия и религиозного инакомыслия), но и те, на сочувствие которых, казалось бы, можно было рассчитывать – значительная часть духовенства (включая епископат), некоторые из консерваторов «нового поколения», многие сановники, полагавшие, что своей политикой Победоносцев способствовал нарастанию в стране социальной напряженности. Политическая карьера оставшегося в одиночестве сановника закончилась через два дня после издания Манифеста 17 октября 1905 г. Он «сходил медленно в могилу с арены жизни при торжестве именно тех начал, которым он когда-то нанес такой сильный удар, – писал о Победоносцеве Б. Б. Глинский. – Рушилось все им созданное… и он, последний видный представитель «сильной государственной власти», оказался бессильным чем-либо остановить ход этого разрушения. В этом бессилии, несомненно, наблюдается элемент исторического трагизма», который «мог бы послужить материалом для шекспировской темы»⁷⁶⁵.

Кем же был Победоносцев, какую роль он сыграл в общественно-политической и духовной жизни России? Можно ли вслед за А.В. Амфитеатровым сказать, что он – «нелепая галлюцинация», «дикий кошмар русской истории»?⁷⁶⁶

Безусловно, подобная оценка грешит преувеличением. Воззрения российского консерватора, при всех их крайностях, были реакцией на реальные противоречия и действительно острейшие конфликты эпохи. Решения, которые Победоносцев предлагал, перекликались с важнейшими духовными тенденциями своего времени и нередко находили в них опору. Для многих людей во второй половине XIX в. не могли не звучать привлекательно призывы к «опрощению», к поиску «духовной правды» в среде «простого народа» (пусть и окрашенные в консервативные тона), к опоре на исторические традиции и национальную самобытность в культуре, к переносу акцента с внешних переустройств на изменение духовного мира человека и общества. Все это на определенном этапе исторического развития привлекало внимание к российскому консерватору, способствовало росту его авторитета в глазах не только царя и правительственных верхов, но и определенных кругов общества.

«Было время, – вспоминал о начале 1880-х гг. консервативный публицист К.Ф. Головин, – когда даже резкая фигура Константина Петровича Победоносцева стала почти популярной»⁷⁶⁷. Тем не менее противоречия, присутствовавшие во взглядах главы духовного ведомства, со временем стали неуклонно нарастать, подрывая его позицию в верхах, а к началу ХХ в. те элементы духовной атмосферы общества, которые способствовали возвышению Победоносцева, постепенно исчезли. Симптомом изменений в общественной атмосфере стал выход в 1890-е гг. на историческую арену «нового поколения» российских консерваторов, во многом расходившихся во взглядах с обер-прокурором. В правительственных кругах (в том числе среди консервативных государственных деятелей) также шел поиск новых путей реализации правительственной политики, которые оказались бы эффективнее решений, предлагавшихся Победоносцевым. Поворот на эти пути явственно обозначился после 1905 г., выразившись прежде всего в деятельности П.А. Столыпина, однако время для политического маневра к этому моменту уже в значительной степени было упущено, что и привело в конечном счете к крушению Российской империи.

ВЕ – Вестник Европы

ВИ – Вопросы истории

ГА РФ – Государственный архив Российской Федерации

ГМ – Голос минувшего

ЖМНП – Журнал Министерства народного просвещения

ИВ – Исторический вестник

КА – Красный архив

ОР РГБ – Отдел рукописей Российской государственной библиотеки

ОР РНБ – Отдел рукописей Российской национальной библиотеки

ПиК – К.П. Победоносцев и его корреспонденты. Т. I. Полутомы 1‒2. М.; Пг., 1923.

ПкА – Письма Победоносцева к Александру III. Т. I‒II. М., 1925‒1926.

ПкР – Письма к С.А. Рачинскому

РА – Русский архив

РВ – Русский вестник

РГАДА – Российский государственный архив древних актов

РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства

РГИА – Российский государственный исторический архив

РМ – Русская мысль

РС – Русская старина

Государственный архив Российской Федерации

Ф. 564 – А.Ф. Кони.

Ф. 568 – В.Н. Ламздорфа.

Ф. 586 – В.К. Плеве.

Ф. 588 – Б.В. Никольского.

Ф. 634 – Л.А. Тихомирова.

Ф. 728 – Коллекция Зимнего дворца.

Ф. 990 – Б.П. Мансурова.

Ф. 1099 – Т.И. Филиппова.

Российский государственный архив древних актов

Ф. 1378 – В.П. Мещерского.

Российский государственный архив литературы и искусства

Ф. 2 – А.А. Александрова.

Ф. 459 – А.С. Суворина.

Ф. 559 – П.И. Бартенева.

Российский государственный исторический архив

Ф. 796 – Канцелярия Святейшего Синода.

Ф. 797 – Канцелярия обер-прокурора Святейшего Синода.

Ф. 919 – И.И. Воронцова-Дашкова.

Ф. 1574 – К.П. Победоносцева.

Ф. 1604 – И.Д. Делянова.

Отдел рукописей Российской государственной библиотеки

Ф. 58/I – И.И. Воронцова-Дашкова.

Ф. 75 – В.М. Голицына.

Ф. 93/II – Ф.М. Достоевского.

Ф. 120 – М.Н. Каткова.

Ф. 126 – Киреевых.

Ф. 224 – С.А. Петровского.

Ф. 230 – К.П. Победоносцева.

Ф. 239 – Н.А. Попова.

Ф. 262 – Архиепископа Саввы (Тихомирова).

Ф. 334 – Чичериных.

Отдел рукописей Российской национальной библиотеки

Ф. 14 – И.С. Аксакова.

Ф. 587 – К.П. Победоносцева.

Ф. 631 – С.А. Рачинского.

Ф. 847 – Н.В. Шаховского.

А.Р. Историческая переписка о судьбах православной церкви. М., 1912.

Айвазов И.Г. Законодательство по церковным делам в царствования императора Александра III. М., 1913.

Всеподданнейший отчет обер-прокурора Святейшего Синода К. Победоносцева по ведомству православного исповедания за 1884‒1901 гг. СПб., 1886‒1905.

Всеподданнейший отчет обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания за 1903‒1904 гг. СПб., 1909.

Всеподданнейший отчет обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания за 1905‒1907 гг. СПб., 1910.

Из черновых бумаг К.П. Победоносцева. Красный архив. 1926. Т. 5 (18).

Извлечение из всеподданнейшего отчета обер-прокурора Святейшего Синода К.Победоносцева по ведомству православного исповедания за 1881‒1883 гг. СПб., 1883‒1885.

Исторический очерк развития церковных школ за истекшее двадцатипятилетие (1884‒1909). СПб., 1909.

Начало царствования Николая II и роль К.П. Победоносцева в определении политического курса самодержавия. Археографический ежегодник. 1972. М., 1974.

О. Иоанн Кронштадтский и К.П. Победоносцев (1883 г.). Река времен. Кн. 2. М., 1995.

Обзор деятельности ведомства православного исповедания за время царствования императора Александра III. СПб., 1901.

Победоносцев К.П. Историческая записка о Холмской Руси и г. Холме, о судьбах унии в Холмском крае и современном положении в нем униатского вопроса. СПб., 1897.

Полное собрание законов Российской империи. Собрание 3-е. СПб., 1885. Т. 1.

Преображенский И.В. Отечественная церковь по статистическим данным с 1840‒41 по 1890‒91 гг. СПб., 1897.

Аксаковы. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Болгарские ужасы и восточный вопрос. СПб., 1876 (перевод статьи У. Гладстона совместно с К.Н. Бестужевым-Рюминым).

Борьба государства с церковью в Германии. Гражданин. 1873. № 34.

В протестантских храмах. Гражданин. 1873. № 31.

Василий Петрович Зубков. Русский архив. 1904. № 1.

Вестминстерское аббатство. Гражданин. 1873. № 32.

Вечная память. Воспоминания о почивших. М., 1896.

Вопросы жизни. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Воровской ужин. Гражданин. 1873. № 36.

Воспитание характера в школе. Ученье и учитель. Педагогические заметки. Изд. 2-е. Кн. 1. М., 1901.

Государь император Александр Александрович. Победоносцев К. П. Сочинения. СПб., 1996.

Граф Панин. Министр юстиции. К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996.

Деисты и унитарии в Лондоне. Гражданин. 1873. № 35.

Для немногих. Отрывки из школьного дневника. СПб., 1885.

Духовная литература и церковная проповедь. Гражданин.1874. № 11‒12.

Еще раз на память о князе В.Ф. Одоевском. В память о князе В.Ф. Одоевском. Заседание Общества любителей российской словесности 13 апреля 1869 г. М., 1869.

Из дневника К.П. Победоносцева. Русский архив. 1907. Кн. 1. Вып. 1‒4.

Из Лондона. Гражданин. 1873. № 27.

Ирвингиты в Лондоне. Гражданин. 1873. № 35.

Испания. Гражданин. 1873. № 37.

Историко-юридические акты переходной эпохи, собранные К.П. Победоносцевым. М., 1887.

Исторические исследования и статьи. СПб., 1876.

История православной церкви до начала разделения церквей. СПб., 1892.

К вопросу о воссоединении церквей. Гражданин. 1873. № 33.

Картина высшего воспитания. Автобиография Дж. Стюарта Милля. Гражданин. 1873. № 45.

Книжные заграничные вести. Русский архив. 1866. № 4.

Конечная цель жизни (перевод статьи Б. Мэллока). Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Курс гражданского права. 1-е изд. Ч. 1–3. СПб., 1868‒1880.

Курс гражданского права. 2-е изд. Ч. 1‒3. СПб., 1873‒1890 (современное переиздание – М., 2002).

Ле Пле. М., 1893.

Лионские гражданские похороны. Гражданин. 1873. № 31.

Материалы для истории приказного судопроизводства в России. М., 1890.

Местное население России. Русский вестник. 1862. Т. 40.

Московский сборник. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Напутственное слово К.П. Победоносцева в г. Ярославле 9 июня 1880 г. на выпускном акте в училище для дочерей священно- и церковнослужителей, состоявшем под покровительством жены императора Александра II императрицы Марии Александровны. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Николай Иванович Ильминский. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Новая вера и новые браки. Гражданин. 1873. № 39.

Новая книга русского автора в Англии по восточному вопросу. Гражданин. 1877. № 38‒40.

Новая школа. М., 1898.

Новейшая английская литература по восточному вопросу. Гражданин. 1877. № 1.

Новые русские книги за три месяца. Гражданин. 1873. № 13‒14.

О реформах в гражданском судопроизводстве. Русский вестник. 1859. № 6‒7.

Об университетском преподавании. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Основная конституция человеческого рода. М., 1897 (перевод книги Ф. Ле Пле).

Памяти Федора Михайловича Дмитриева. Русский архив. 1894. № 4.

Передовые статьи о судебной реформе. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Письма о путешествии государя наследника цесаревича от Петербурга до Крыма. М., 1864 (в соавторстве с И.К. Бабстом).

Письмо обер-прокурора Святейшего Синода Эдуарду Навиллю. Вера и разум. 1888. № 6. Кн. 2.

Плоды демократии в начальной школе. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

По поводу судебной реформы. Современная летопись. 1863. № 2, 4.

Подлежит ли земство по закону ответственности за непринятие мер против голода? Гражданин. 1873. № 52.

Праздники Господни. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Преобразование суда присяжных. Гражданин. 1873. № 51.

Приветствие старого воспитателя великому князю в день его совершеннолетия. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Приключения чешского дворянина Вратислава в тяжкой неволе у турок с австрийским посольством 1591 г. СПб., 1877.

Противоречия в англиканской церкви. Гражданин. 1873. № 34.

Речи и здравицы К.П. Победоносцева, произнесенные им на обеде, данном городом Киевом в день празднования 900-летней годовщины крещения Руси. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Свобода, равенство и братство. Гражданин. 1873. № 35‒37.

Секты и вероучения в Соединенных Штатах Северной Америки. СПб., 1896.

Семейные участки. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Современная летопись. Москва, 4-го апреля. Современная летопись. 1862. № 14.

Современная летопись. Москва, 8-го ноября. Современная летопись. 1861. № 45.

Статистика английских гражданских судов за 1858 год. Юридический вестник. 1860‒1861. Вып. 5.

Судебное руководство. Сборник правил, положений и примеров, извлеченных из теории и практики гражданского судопроизводства, с полным указателем к судебным и распорядительным решениям по сему предмету. СПб., 1872.

Съезд юристов в Москве. Гражданин. 1873. № 44.

Указатели и приложения к «Курсу гражданского права». СПб., 1896.

Ученье и учитель. Педагогические заметки. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Франция (взгляд на теперешнее ее состояние). Гражданин. 1873. № 35.

Христианские начала семейной жизни. М., 1899 (перевод сочинения Г. Тирша).

Церковные дела в Германии. Гражданин. 1873. № 51.

Церковь и государство в Германии. Гражданин. 1873. № 39.

Черногория. Статья Гладстона. Гражданин. 1877. № 32‒33.

Юбилей Училища правоведения. Современная летопись. 1861. № 1.

Из дневника 1812 и 1813 годов о Московском разорении. Русский архив. 1895. № 2.

Направление ума и сердца к истине и добродетели. Ч. 1‒3. М., 1830‒1831.

Новый Пантеон отечественной и иностранной словесности. Ч. 1‒4. М., 1819.

Плоды меланхолии, питательные для чувствительного сердца. Ч. 1‒2. М., 1796.

«Мать мою, любимую Россию, уродуют»». Письма К.П. Победоносцева С.Д. Шереметеву. Источник. 1996. № 6.

«Пишу я только для вас…» Письма К.П. Победоносцева к сестрам Тютчевым. Новый мир. 1994. № 3.

Болезнь и кончина наследника цесаревича Николая Александровича. 1865.

Письма Анны Федоровны Тютчевой в Москву к К.П. Победоносцеву и к сестре ее Екатерине Федоровне. Русский архив. 1905. Кн. 2.

Гроссман Л. Достоевский и правительственные круги 1870-х гг. Литературное наследство. 1934. № 15.

Два письма Андрея Николаевича Муравьева к К.П. Победоносцеву. Русский архив. 1905. Кн. 2.

Достоевский и Победоносцев. Красный архив. 1922. Т. II.

Из писем К. П. Победоносцева (сообщены П.П. Николаевым). Русская мысль. 1911. № 5, 8.

Из писем К.П. Победоносцева к Николаю II (1898‒1905). Религии мира. История и современность. Ежегодник 1983. М., 1983.

Из письма К.П. Победоносцева к издателю «Русского архива», 14 декабря 1903 г. Русский архив. 1904. № 1.

Из разоренной Москвы. Письма И.М. Снегирева к П.В. Победоносцеву. Русский архив. 1897. № 1.

К.П. Победоносцев в 1881 г. Письма к Е.Ф. Тютчевой. Река времен. М., 1995. Кн. 1. К.

П. Победоносцев в письмах к друзьям. Вопросы литературы. 1989. № 4.

К.П. Победоносцев и его корреспонденты. Т. I. Полутомы 1‒2. М.; Пг., 1923.

Марков В.С. К истории раскола-старообрядчества второй половины XIX в. Чтения в обществе истории и древностей российских. 1915. Т. 1.

Мельгунов С. К.П. Победоносцев в дни первой революции (неизданные письма к С.Д. Войту). На чужой стороне. Прага, 1924. Т. 8.

Мещерский В.П. Гражданин консерватор. М., 2005.

Московский адрес Александру II в 1870 (из переписки К.П. Победоносцева с И.С. Аксаковым).Красный архив. 1928. Т. 6 (31).

Первые недели царствования императора Александра Третьего. Письма К.П. Победоносцева из Петербурга в Москву к Е.Ф. Тютчевой. Русский архив. 1907. № 5.

Переписка Витте и Победоносцева (1895‒1905). Красный архив. 1928. Т. 5 (30).

Переписка К.П. Победоносцева с преосвященным Никанором, епископом Уфимским. Русский архив. 1915. № 5‒11.

Переписка С.Д. Шереметева с К.П. Победоносцевым. Российский архив. Т. 9. М., 1999.

Письма И.И. Лажечникова к С.П. и К.П. Победоносцевым. Русское обозрение. 1895. № 4.

Письма И.С. Аксакова к К.П. Победоносцеву, 1876‒1885. Русский архив. 1907. № 10.

Письма К.П. Победоносцева к графу Н.П. Игнатьеву. Былое. 1924. № 27‒28.

Письма К.П. Победоносцева к Е.М. Феоктистов. Литературное наследство. 1935. № 22‒24.

Письма К.П. Победоносцева к С.Д. Войту. Русский архив. 1917. № 1‒3.

Письма К.П. Победоносцева преосвященному Иллариону, архиепископу Полтавскому. Русский архив. 1916. № 1‒6.

Письма Победоносцева к Александру III. М., 1925‒1926. Т. I‒II.

Письмо И.И. Лажечникова П.В. Победоносцеву 22 мая 1823. Русская старина. 1891. Т. 72. № 10.

Письмо И.И. Лажечникова П.В. Победоносцеву. 20 октября 1820. Русский архив. 1897. Кн. 1. № 2.

Письмо И.С. Аксакова к К.П. Победоносцеву. Русский архив. 1905. Кн. 2.

Письмо К.П. Победоносцева к Н.С. Абазе. Голос минувшего. 1914. № 6.

Письмо К.П. Победоносцева. Исторический вестник. 1896. Т. 65.

[Бартенев П.А.] К.П. Победоносцев. Русский архив. 1907. Кн. 1. Вып. 1‒4.

Аксаков К.С. Воспоминания студентства 1832‒1835 годов. Русские мемуары. Избранные страницы. 1826‒1856 гг. М., 1990.

Александр Михайлович, вел. кн. Воспоминания. М., 1999.

Ам И. Патриархальный министр. Голос минувшего. 1916. № 7‒8.

Аренберг И.Я. Из новейшей истории Финляндии. Голос минувшего. 1916. № 5‒6.

Безобразов В.П. Дневник академика В.П. Безобразова. Русская старина. 1908. № 11; 1909. № 12; 1910. № 2; 1911. № 11; 1912. № 1, 12; 1913. № 4, 5; 1914. № 2.

Бенуа А.Н. Мои воспоминания. Кн. 4‒5. М., 1990.

Беренштам В.В. Из воспоминания о Вячеславе Авксентьевиче Манасеине. Русский врач. 1911. № 7.

Богданович А.В. Три последних самодержца. М., 1990.

В.Ш. Иностранцы о России. Воспоминания американского посланника Уайта. Исторический вестник. 1906. № 1.

Валуев П.А. Дневник П.А. Валуева, министра внутренних дел. М., 1961. Т. I‒II.

Валуев П.А. Дневник П.А. Валуева. 1877‒1884. Пг., 1919.

Витте С.Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. I.

Воспоминания Сергея Павловича Шипова. Русский архив. 1878. Кн. 2.

Гиппиус З.Н. Слова и люди. Заметки о Петербурге в 1904‒1905 гг. Литературное обозрение. 1990. № 9.

Головин К.Ф. Мои воспоминания. Ч. II. СПб., 1910.

Градовский Г.К. Итоги (1862‒1907). Киев, 1908.

Градовский Г.К. Столпы реакции (1870‒1881). Вестник знания. 1909. № 1.

Достоевская А.Г. 1881 год. Первое полное собрание сочинений Ф.М. Достоевского. Книга. Исследования и материалы. Вып. 23. М., 1972.

Достоевская А.Г. Воспоминания. М., 1981. Духовная школа. М., 1906.

Евлогий, митрополит. Путь моей жизни. М., 1994.

Записки сенатора Есиповича. Русская старина. 1909. Т. 139. № 7.

Из памятных тетрадей С.М. Сухотина. Русский архив. 1894. № 2.

Катанский А.Л. Воспоминания старого профессора. Христианское чтение. 1914. № 1, 3‒11; 1916. № 1‒6; 1917. № 1‒2.

Кони А.Ф. Триумвиры. Кони А.Ф. Собр. соч.: в 8 т. М., 1966. Т. II.

Кони А.Ф. Пасторские дела. Кони А.Ф. На жизненном пути. М., 1913. Т. I.

Кони А.Ф. Униатские дела. Кони А.Ф. На жизненном пути. М., 1913. Т. I.

Кони А.Ф. Штундисты. Кони А.Ф. На жизненном пути. М., 1913. Т. I.

Ламсдорф В.Н. Дневник В.Н. Ламсдорфа. 1886‒1890. М.; Л., 1926.

Ламсдорф В.Н. Дневник В.Н. Ламсдорфа. 1891‒1892. М.; Л., 1934.

Либрович С.Ф. На книжном посту. Воспоминания, записки, документы. М.; Пг., 1916.

Львов А.Н. Князья церкви (из дневника А.Н. Львова). Красный архив. 1930. Т. 2 (39). Т. 3 (40).

Мещерский В.П. Воспоминания. М., 2003.

Милютин Д.А. Дневник Д.А. Милютина. М., 1947. Т. I. (2-е изд. – М., 2008). М., 1950. Т. III. (2-е изд. – М., 2010). М., 1950. Т. IV.

Михаил Трофимович Каченовский. Русская старина. 1890. Т. 66. № 6.

Немирович-Данченко Вас. И. На кладбищах (воспоминания). Ревель, 1921.

Никанор, архиепископ. Записки присутствующего в Святейшем Правительствующем Всероссийском Синоде. Русский архив. 1906. № 7‒12.

Никанор, архиепископ. Киевский собор 1884 г. Русский архив. 1908. № 8‒9.

П.С. Мелочи истории. Победоносцев в Мариенбаде. Отрывки из воспоминания профессора Киша. Голос минувшего. 1915. № 4.

Памяти К.Н. Леонтьева. Литературный сборник. СПб., 1911.

Пантелеев Л.Ф. Из воспоминаний прошлого. М.; Л., 1934.

Перетц Е.А. Дневник Е.А. Перетца. 1880‒1883. М.; Л., 1927.

Половцов А.А. Дневник государственного секретаря А.А. Половцова. М., 2005. Т. I‒II.

Половцов А.А. Из дневника А.А. Половцова (1877‒1878). Красный архив. 1929. Т. 2 (23).

Половцов А.А. Из дневника А.А. Половцова (189‒–1900). Красный архив. 1931. Т. 3 (46).

Половцов А.А. Из дневника А.А. Половцова (1901‒1905). Красный архив. 1923. Т. 3, 4.

Розанов В.В. М.П. Соловьев и К.П. Победоносцев о бюрократии. Новое слово. 1910. № 1.

Сабашников М.В. Воспоминания. М., 1988.

Савва, архиепископ. Хроника моей жизни. Сергиев Посад, 1906‒1911. Т. VI‒IX.

Степаненко Н.Н. Золотое сердце (из воспоминаний о П.В. Засодимском). Журнал для всех. 1912. № 7.

Тернер Ф.Г. Воспоминания жизни Ф.Г. Тернера. Ч. 1‒2. СПб., 1910‒1911.

Тихомиров Л. Воспоминания. М., 2003.

Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. М., 1991.

Цензура в России в конце XIX‒начале XX в. Сборник воспоминаний. СПб., 2003.

Чичерин Б.Н. Воспоминания Б.Н. Чичерина. Земство и Московская дума. М., 1934.

Шереметев С.Д. Мемуары графа С.Д. Шереметева. М., 2004.

Янжул И.И. Воспоминания И.И. Янжула о пережитом и виденном в 1864‒1909 гг. Вып. 2. СПб., 1911.

Bompard Maurice. Mon ambassade en Russie, 1903‒1908. P., 1937.

De Vogue Е.-M. Un temoignage d’outre-tombe: Pobedonostzef. Les routes. P., 1910.

White Andrew D. AStatesman of Russia. Constantine Pobedonostzeff. Century Illustrated Magazine. May 1898. Vol. LVI. No. 1.

Амфитеатров А., Аничков Е. Победоносцев. К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996.

Бердяев Н.А. Нигилизм на религиозной почве. К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996.

Гневушев М. Константин Петрович Победоносцев. Киев, 1907.

И.Н.З. Рец. на кн.: «Ученье и учитель. Педагогические заметки. Издание К.П. Победоносцева». Исторический вестник. 1901. № 2.

Из общественной хроники. Вестник Европы. 1896. № 9.

Итоги государственной мудрости. Русский вестник. 1896. № 8.

Каминка А. К.П. Победоносцев. Право. 1907. № 11.

Лебединая песнь абсолютизма. Новый журнал литературы, искусства и науки. 1906. № 2.

Н.Н. Рец. на кн.: «Ученье и учитель». Странник. 1901. № 1.

Никольский Б.В. Литературная деятельность К.П. Победоносцева. К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996.

Никольский Н. К.П. Победоносцев (некролог). К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996.

Петров Г., свящ. Страшный нигилист. К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996.

Розанов В.В. Гамлет в роли администратора. К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996.

Розанов В.В. Рец. на кн.: «Воспитание характера в школе». К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996.

Розанов В.В. Скептический ум. К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996. L.

[Слонимский Л.З.]. О «великой лжи» нашего времени. Вестник Европы. 1896. № 10.

Слонимский Л. О великой лжи нашего времени. К.П. Победоносцев и кн. В.П. Мещерский. СПб., 1908.

Спасович В. «Курс гражданского права» К. Победоносцева. Часть 2-я. Журнал гражданского и уголовного права. 1871. Кн. 1.

Работы, изданные до 1917 г.

Эмигрантская историография

Айвазов И.Г. Церковные вопросы в царствование императора Александра III. М., 1914.

Аралов Игн. К.П. Победоносцев как педагог. Журнал Министерства народного просвещения. 1907. № 10.

Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.

Бобрищев-Пушкин А.М. Суд и раскольники-сектанты. СПб., 1902.

Бонч-Бруевич В.Д. Из мира сектантов. М., 1922.

Венгеров С.А. Очерки по истории русской литературы. СПб., 1907.

Гессен И.В. Адвокатура, общество и государство. 1864‒1914.

История русской адвокатуры. Т. 1. М., 1914.

Глинский Б.Б. Константин Петрович Победоносцев (материалы для биографии). К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996.

Григоревский М. Педагогические воззрения К.П. Победоносцева. Киев, 1909.

Доброславский В. Константин Петрович Победоносцев в своих педагогических воззрениях. Харьков, 1911.

Кизеветтер А.А. Победоносцев. На чужой стороне. Т. IV. Прага, 1924.

Мельгунов С.П. Церковь и государство в России. Т. I. М., 1907.

Мичатек Н. Петр Васильевич Победоносцев. Русский биографический словарь. СПб., 1905. Т. XIV.

Нольде А.Э. Обзор научной юридической деятельности К.П. Победоносцева. Журнал Министерства народного просвещения. 1907. № 8.

Нольде А.Э. Победоносцев и судебная реформа. Пг., 1915.

Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. М., 1992.

Победоносцев, Константин Петрович. Энциклопедический словарь. Изд. Ф.А. Брокгауз и И.А. Ефрон. СПб., 1898. Т. XXIIIа.

Преображенский И.В. Константин Петрович Победоносцев, его жизнь и деятельность в представлении современников его кончины. СПб., 1912.

Пругавин А.С. Старообрядчество во второй половине XIX в. М., 1904.

Пыпин А.Н. Белинский, его жизнь и деятельность. М., 1876. Т. 1.

Рункевич С.Г. Русская церковь в XIX в. СПб., 1901.

Тальберг Н.Д. Победоносцев. Очерки по истории императорской России. М., 2000.

Титлинов Б.В. Духовная школа в России в XIX столетии. Вып. 1‒2. Вильна, 1908‒1909.

Флоровский Г.В. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991.

Отечественная историография 1917‒1991 гг.

Волгин И.Л. Достоевский и правительственная политика в области просвещения (1881‒1917). Достоевский. Исследования и материалы. Вып. 4. Л., 1980.

Гальцева Р.А., Роднянская И.Б. Раскол в консерваторах (Ф.М. Достоевский, Вл. Соловьев, И.С. Аксаков, К.Н. Леонтьев, К.П. Победоносцев в споре об общественном идеале). Неоконсерватизм в странах Запада. Ч. 2. М., 1982.

Ганелин Р.Ш. Российское самодержавие в 1905 г. Реформы и революция. СПб., 1991.

Готье Ю.В. Борьба правительственных группировок и Манифест 29 апреля 1881 г. Исторические записки. М., 1938. Т. II.

Готье Ю.В. К.П. Победоносцев и наследник Александр Александрович. К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996.

Зайончковский П.А. Кризис самодержавия на рубеже 1870‒1880-х гг. М., 1964.

Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970.

Захарова Л.Г. Кризис самодержавия накануне революции 1905 г. Вопросы истории. 1972. № 8.

Захарова Л.Г. Земская контрреформа 1890 г. М., 1969.

Клибанов А.И. История религиозного сектантства в России. М., 1965.

Коротких М.Г. Самодержавие и судебная реформа 1864 г. в России. Воронеж, 1989.

Кризис самодержавия в России. 1895‒1917. Л., 1984.

Кряжин В. Россия в эпоху Победоносцева. Красная новь. 1924. № 1.

Лаверычев В.Я. Царизм и рабочий вопрос в России. 1861‒1917. М., 1972.

Покровский М.Н. Александр III. Большая советская энциклопедия. М., 1926. Т. II.

Покровский М.Н. Предисловие. Письма Победоносцева к Александру III. М., 1925. Т. I.

[Покровский М.Н.] Победоносцев, Константин Петрович. Энциклопедический словарь русского биографического института Гранат. Изд. 11-е. М., б/г. Т. XXXII.

Преображенский П. Русский папа. Печать и революция. 1924. № 1.

Пресняков А.Е. Рецензия на кн. «Письма Победоносцева к Александру III». Каторга и ссылка. 1927. № 8 (37).

Русское православие: вехи истории. М., 1989.

Соловьев Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX в. Л., 1973.

Твардовская В.А. Идеология пореформенного самодержавия. М.Н. Катков и его издания. М., 1978.

Титлинов Б.В. Молодежь и революция. Изд. 2-е. Л., 1924.

Фирсов Н.Н. Победоносцев. Опыт характеристики по письмам. К.П. Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996.

Щетинина Г.И. Университеты в России и Устав 1884 г. М., 1976.

Эвенчик С.Л. Победоносцев и дворянско-крепостническая линия самодержавия в пореформенной России. Ученые записки Московского государственного педагогического института. № 309. М., 1969.

Зарубежная историография

Basil J.K. P.Pobedonostsev and the Harmonious Society. Canadian American Slavic Studies. Winter 2003. Vol. 37. No. 4.

Basil J. Konstantin Petrovich Pobedonostsev: an Argument for a Russian State Church. Church History. March 1995. Vol. 64. No. 1.

Breyfogle N. Heretics and Colonizers: Forging Russia’s Empire in the South Caucasus. Ithaca – L., 2005.

Byrnes R. Pobedobostsev. His Life and Thought. Bloomington; L., 1968.

Freeze G. Parish Clergy in Nineteenth Century Russia. Crisis, Reform, Counter-Reform. Princeton, 1983.

Geraci R., and Khodarkovsky M., ed. Of Religion and Empire: Missions, Conversion, and Tolerance in Tsarist Russia. Ithaca – L., 2001.

Geraci R. Window on the East. National and Imperial Identities in Late Tsarist Russia. Ithaca – L., 2001.

Kipp J. Tsarist Politics and the Naval Ministry, 1876‒1881: Balanced Fleet or Cruiser Navy. Canadian-American Slavic Studies. Summer 1983. Vol. 17. No. 2.

Lindner R. Einhundert Jahre «Moskovsij sbornik» (1896) von Konstantin P. Pobedonoscev. Jahrbuecher fuer Geschichte Osteuropas. 44 (1996).

Lindner R. K.P.Pobedonoscev und die russische Reformbuerokratie. Jahrbuecher fuer Geschichte Osteuropas. 43 (1995).

Schimmelpenninck van der Oye. D. Toward the Rising Sun: Russian Ideologies of Empire and the Path to War with Japan. De-Kalb, 2001 (русский перевод: Схиммельпеннинк ван дер Ойе. Д. Навстречу восходящему солнцу: как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией. М., 2009).

Simon G. Konstantin Petrovic Pobedonoscev und die Kirchenpolitik des Heiligen Sinod. Gottingen, 1969.

Sorenson T. Pobedonostsev’s Parish Schools: a Bastion against Secularism. Religious and secular Forces in Late Tsarist Russia. Ed. by Charles E. Timberlake. Seattle – L., 1992.

Sorenson T. The End of the Volunteer Fleet: Some Evidence on the Scope of Pobedonostsev’s Power in Russia. Slavic Review. March 1975. Vol. 34. №. 1.

Thaden E. Conservative Nationalism in Nineteenth Century Russia. Seattle, 1964.

Wortman R. The Development of a Russian Legal Consciousness, Chicago, 1976 (русский перевод: Уортман Р. Властители и судии: развитие правового сознания в императорской России. М., 2004).

Отечественная историография после 1991 г.

Ведерников В.В. «Московский сборник» К.П. Победоносцева и кризис идеологии пореформенного самодержавия. Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4. 1997. № 2.

Ведерников В.В. К.П. Победоносцев в оценке В.В. Розанова. Общественно-политическая мысль и социально-политическое движение в новой и новейшей истории. Вып. 3. Волгоград, 2000.

Ведерников В.В. К.П. Победоносцев, И.Л. Горемыкин, П.А. Столыпин: три программы политического курса. Проблемы отечественной истории. Волгоград, 1994.

Ведерников В.В. Кончина Победоносцева и оценка его личности в отзывах консервативной прессы. Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4. 2002. Вып. 47.

Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб., 1996.

Гусев В.А. К.П. Победоносцев – русский консерватор-государственник. Социально-политический журнал. 1993. № 11‒12.

Жировов В.И. Политико-правовые взгляды и государственная деятельность К.П. Победоносцева в 80‒90-е гг. XIX в. Дис. … канд. ист. наук. Воронеж, 1993.

Захарова Л.Г. Александр II. Российские самодержцы. 1801‒1917. М., 1993.

Луночкин А.В. К.П. Победоносцев и абиссинская экспедиция Н. Ашинова. Константин Петрович Победоносцев: мыслитель, ученый, человек. СПб., 2007.

Майорова О.Е. «Я живу постоянно в рамках…» О культурно-психологической подпочве политических воззрений К.П. Победоносцева. Казань, Москва, Петербург. Российская империя взглядом из разных углов. М., 1997.

Ореханов Г. На пути к собору. Церковные реформы и первая русская революция. М., 2002.

Пешков А.И. «Кто разоряет – мал во царствии Христовом…». Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996.

Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев в восприятии французских ученых и публицистов. Отечественная история. 2007. № 4.

Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев в начале 1880-х гг.: программа нравственного перевоспитания общества. Россия и реформы. 1861‒1881. М., 1991.

Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев и общественно-политическая жизнь Великобритании (1870-е‒начало 1900-х гг.). Константин Петрович Победоносцев: мыслитель, ученый, человек. СПб., 2007.

Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев и французские консерваторы. Историки размышляют. Вып. 4. М., 2003.

Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев, Святейший Синод и архиереи в 1881‒1894 гг. Вестник МГУ. Серия 8. История. 1994. № 4.

Полунов А.Ю. Обер-прокуратура Святейшего Синода: основные этапы становления и развития (XVIII‒середина XIX в.). Петр Андреевич Зайончковский. Сборник статей и воспоминаний к столетию историка. М., 2008.

Полунов А.Ю. Под властью обер-прокурора. Государство и церковь в эпоху Александра III. М., 1996.

Полунов А.Ю. Православие в Остзейском крае и политика правительства Александра III. Россия и реформы. Вып. 2. М., 1993.

Полунов А.Ю. Рец. на кн.: «Победоносцев К.П. Великая ложь нашего времени». Вопросы философии. 1993. № 8.

Полунов А.Ю. Церковная школа для народа в конце XIX в. Журнал Московской патриархии. 1993. № 6.

Рабкина Н.А. Константин Петрович Победоносцев. Вопросы истории. 1995. № 2.

Соловьев А.Л. Общественно-политические взгляды и государственная деятельность К.П. Победоносцева. Дис. … канд. ист. наук. Екатеринбург, 2001.

Степанов Ю.Г. «Второе пришествие» «Московского сборника». Историографический сборник. Вып. 19. Саратов, 1996.

Степанов Ю.Г. К истории взаимоотношений К.П. Победоносцева с Ф.М. Достоевским. Освободительное движение в России. Вып. 16. Саратов, 1997.

Степанов Ю.Г. К.П. Победоносцев – корреспондент А.И. Герцена. Освободительное движение в России. Вып. 17. Саратов, 1999.

Степанов Ю.Г. К.П. Победоносцев: непризнанный пророк? Интеллигенция и мир. Иваново, 2002.

Степанов Ю.Г. Константин Петрович Победоносцев: идеолог и практик российского самодержавия. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Саратов, 2000.

Степанов Ю.Г. Некоторые историографические суждения о К.П. Победоносцеве. Историографический сборник. Вып. 17. Саратов, 1999.

Степанов Ю.Г. Отец и сын Победоносцевы: два варианта жизненного сценария в контексте эпохи. Николаевская Россия: власть и общество. Саратов, 2004.

Тимошина Е.В. Политико-правовая идеология русского пореформенного консерватизма: К.П. Победоносцев. СПб., 2000.

Тимошина Е.В. Консервативные особенности цивилистической концепции К.П. Победоносцева. Победоносцев К.П. Курс гражданского права. Ч. 1. М., 2002.

Фирсов С.Л. Русская церковь накануне перемен (конец 1890-х‒1918). М., 2002.