Искусство Древней Руси. Домонгольский период

Содержание

От редакции

Введение

От редакции

Новый проект издательства «Азбука-классика» – история мирового изобразительного искусства и архитектуры. Издание осуществляется в сотрудничестве с петербургскими и московскими искусствоведами, признанными специалистами в избранных областях. Тома новой серии, идентичные по основным параметрам, удобны в обращении, превосходно иллюстрированы, снабжены справочным аппаратом. Оригинальность концепции, положенной в основу издания, можно свести к следующим принципиальным моментам.

Каждый том принадлежит перу одного автора. Предполагается относительная свобода авторской интерпретации художественных явлений и событий – в противоположность нивелирующим тенденциям, еще недавно определявшим характер отечественных изданий такого рода. Иными словами, авторский коллектив, включающий ученых трех поколений, в значительно меньшей степени связан условиями предварительного договора о том, как следует мыслить историю искусства. Если противоречия существуют, не надо делать вид, будто их нет, – такая позиция плодотворнее любого искусственно созданного согласия. Каждая книга серии обладает выраженной индивидуальностью. Следовательно, читателю предстоит стать не слушателем хора, но свидетелем и в известной мере участником диалога.

«Распределение» авторов по эпохам не мешает им в отдельных случаях пересекаться в историческом времени, ибо стили, течения, школы, мастера и произведения искусства воздействуют не только в пределах однажды отпущенного им жизненного срока, но и на значительной временной дистанции.

По существу, это первая систематическая история искусства, издаваемая в новейшее время, с учетом пересмотренных и вновь установленных фактов, при использовании богатейших материалов и концепций, накопленных и разработанных мировым искусствознанием.

Адресованные непосредственно изучающим историю искусства, книги новой серии могут быть востребованы и самым широким кругом читателей.

Автор проекта С. М. Даниэль

* * *

Памяти Ольги Ильиничны Подобедовой

Введение

Не зная громких имен, редко обладая точными датами, не отвечая пафосу претворения индивидуального гения, искусство Древней Руси имеет фундаментальное значение для национального самосознания. Это искусство знаковое, в нем отражается мировоззрение всего народа, а не отдельных мастеров, оно не связано с идеалами отдельных социальных групп и лишь в косвенной мере воплощает отдельные художественные течения. В искусстве русского Средневековья выковывалось понимание жизни и веры, определялись на тысячелетия нравственные установки нации. Период, отведенный историей древнерусскому искусству (Х–XVII вв.), огромен. Восемь веков его эволюции наполнены интенсивным духовным и художественным поиском, великими творениями и гениальными прозрениями. Временная перспектива позволяет осознать его глобальность и масштаб в контексте формирования мировоззрения русского народа. По большому счету древнерусское искусство – лучшее, что было создано Россией, её главный вклад в мировую культуру, сравнение с которым выдерживает лишь великая русская литература и музыка XIX в.

Русская культура относится к группе так называемых стыковых культур. Для России её местоположение на перекрестке субэкономических, то есть национальных, культур – не географическая характеристика, но закон внутреннего развития, точно так же как громадность её территории – не география, но судьба. Стремление к географическому расширению для России не просто присвоение других земель, но, по меткому замечанию С. С. Аверинцева, осуществление едва ли не провиденциального замысла «создания единого евразийского пространства не для русского народа, но для православной веры». В силу своей особой «географии» Россия не проходила традиционных этапов, характерных для других национальных культур, путь её развития сугубо индивидуален. Поэтому А. Дж. Тойнби определял Россию как самостоятельную цивилизацию.¹ Временные несовпадения в русской культуре с другими национальными культурами не всегда говорят об отсталости или архаизме, как принято считать, но выявляют принципиальные предпочтения, отвечающие особенностям внутренней эволюции. Сущностная черта стыковых культур – сочетание закрытых периодов с открытыми. Обращаясь к истории древнерусской (и всей русской) культуры, можно обнаружить их постоянную смену. Русская культурная эволюция лишена постепенности, она изобилует противоречиями и крутыми поворотами; Россия часто разрушала сложившиеся культурные связи и заменяла их другими. В решающие века своего национального формирования Русь отказалась от наставницы Византии (стремясь подменить её, но не имея на то достаточных внутренних ресурсов) и обратилась к Западной Европе, что вызвало коренную трансформацию культуры. Отсутствие обязательной логической системы посылок и следствий делает многое в русской культуре необъяснимым с точки зрения собственно культурного развития, приобретая оттенок предназначенности. История культуры России – не биография, как для большинства стран, но судьба.

Ни в один из периодов своего культурного развития Россия не входила полностью в определенный культурный регион или круг. Господствующее влияние никогда не было единственным. Отсюда русская культурная широта и «всеядность». Но отсюда же – и русская культурная шаткость. Возможно, в этом сказалось отсутствие осознанного культурного строительства в языческие времена. Непреодоленный гул хтонических сил навсегда остался в русской культуре. Мифологию, придающую космосу иерархию, гармонию, на Руси заменила сказка – подчеркнуто неструктурная, связанная не с осознанием космического порядка, а, наоборот, постоянно его нарушающая. Намеренная ориентация вне временных и пространственных координат, присущая сказке («пойди туда, не знаю куда», «в некотором царстве...»), надежда не на усилие и работу, а на чудо и случай лежат в основе изначального русского сознания, заставляя его отрицать иерархию и порядок. Возможно, поэтому русской культуре присущи удаль, беззаботность, но в ней постоянно ощутимы хаос и смута, полет над бездной.

Любая культура иконологична, поскольку в основе её, как и в основе религии, не миф, но икона – образ неподобного подобия, отображение первообраза. Для русской культуры понятие иконности стало определяющим в силу исторических обстоятельств. Восприняв культурные традиции от Византии в эпоху утверждения иконопочитания, когда во главе всякого культурного строительства стал образ, Русь сделала иконологичность не только органичной, но крайне настойчивой. Иконный характер культуры приобрел здесь особый смысл и особую задачу, поскольку на Руси до XVIII в. не существовало словесной традиции богословского мышления. И в Византии богословие постоянно запечатлевалось в самом богослужении и в образе. Но на Руси, с её упорным сопротивлением Логосу, идея мышления через образы – «умозрения в красках» – стала основополагающей формой национального самосознания. Это обстоятельство существенно, поскольку исключает построение типологии души, национальной ментальности на основе словесных (дидактических) предписаний, типичное для западного сознания, ориентированного на слуховое восприятие. Сам принцип «научения» – передачи знания от учителя к ученику, его толкования – обязательно предполагает элемент дистанции. Толкование не дерзает мистически отобразить источник учения. «Иное дело – созерцание и почитание Первообраза в зерцале его отображения: в иконе, но также и в обряде богослужения, в Евхаристическом Таинстве Присутствия: это культура отображенного тождества».² Представления о мире, этические нормы возникли в русской культуре не благодаря аллегории (обозначению не-тождества), но благодаря специфике знака, сочетанию различных знаков и образов, таинственно возвращающихся³ к высшей тождественности.

Смысловая образность составляет базу славянского (и русского) языка, она состоит в его кирилло-мефодиевском претворении. Перевод текста Евангелия на славянский язык не всегда совпадает с греческим оригиналом, и эти несовпадения многозначительны. В притче о сеятеле переводчики трактуют греческое слово «вставать» двумя разными понятиями: в славянском переводе солнце «восста», но зерно «прозябе». Словесный оборот имеет множество образных оттенков, сопряженных с воссозданием зрительной картины зябнущего в толще земли и проходящего сквозь нее ростка. Наполняя слово зрительными ассоциациями, выражая через образы отвлеченные понятия, культура сохраняла духовную целостность и полноту, её эстетика постоянно обращалась к этике. Система культуры, как и система религиозных заповедей, не была логичной, но была подчинена единому ритму, поэтически, образно организована. Эстетизация окружающего мира, восприятие красоты в контексте истины, эстетика общественного и личного поведения для зрелого русского христианства обязательны. Примером могут служить словообразования, в которых тесно сопряжены художественные и нравственные идеалы – «добрый молодец», «красна девица».

Летописное повествование о выборе веры русскими в изложении Нестора вводит в контекст формирования основ религиозности художественный фактор – эмоционально-поэтический, едва ли не сказочный аспект. За этим, несмотря на все существующие ныне историко-филологические оговорки в отношении к древнему тексту, скрываются существенные моменты национального самосознания. Русское предпочтение христианства базировалось на переживании красоты, на мгновенном включении в чудо, данное даром, без усилий, вне которых немыслима «вера». К этой «сказочной» перспективе всегда будет стремиться русская душа, устраняющаяся в большинстве случаев от повседневной созидательной работы.

Византийское богослужение, как никакой другой культ, заставляло во всей полноте пережить будущую перспективу Царствия Небесного, «неба на земле». В византийском храме создавалась особая духовно-материальная среда, попадая в которую человек обретал возможность реального приобщения к миру высшей духовности. Спасение осуществлялось воочию – через участие в богослужении, поскольку оно являлось живым и действенным исповеданием истин веры. Ритуал создавал ситуацию, дающую каждому возможность проживания, актуального «со-бытия»⁴ с высочайшими духовными идеалами, запечатленными в сплаве литургического и художественного опыта. Возможность мгновенного выхода за границы земного мира, прорыва к Абсолюту, встречи лицом к лицу с вечностью – все это и было осознано русскими искателями веры как пребывание на небесах.

Благодаря этому самому яркому из возможных на земле опыту, заложенному в основу культурного становления, литургизм стал главной чертой русского характера в переживании христианства. Литургизм – ни в коей мере не обрядоверие, как часто пытаются его интерпретировать. Литургия и евхаристия организовывали космический порядок, космическую гармонию, которой так не хватало русскому человеку в его языческом существовании. В центре идеального космоса, противопоставленного хаосу, для русского человека сосредоточено страдательное начало – Жертва Христа. Циклическое богослужебное время, вращавшееся вокруг жертвоприношения литургии, внесло в реальную хронологию жизни русского народа нравственное содержание и смысл. Став центром русской жизни, литургия придала смене времен года, суток, крестьянскому календарю работ освященность и этический смысл. Месяцеслов был целостным космосом традиционной русской культуры, в котором удалось объединить ритмы повседневной жизни, ритмы природы и церковный календарь. Каждый день в нем имел имя или праздник, организуя совместную жизнь и деятельность людей. Этот порядок осознавался с точки зрения нравственных установок. Нарушение трудового ритма, христианских установлений могло разрушить окружающий космос, поставить мир на грань хаоса. «Онтология ума» русских, координируя течение естественных природных процессов с церковным ритмом, определяла и общение в миру – то есть домоустройство, продолжавшее космическое строительство и домостроительство Господне.

Жертва Христа научила русский народ долготерпению и жертвенности («Христос терпел и нам велел»). Даже и самозабвенная героика подвига стала осознаваться не как подвиг, но как жертва. Самыми первыми русскими святыми стали невинные жертвы – князья Борис и Глеб; они были не воинами, павшими на поле брани, не страстотерпцами, но смиренниками, покорившимися чужой воле, закону. Тем не менее именно они стали покровителями русских князей и шли во главе русских дружин против врагов. Непротивление злу, кротость, поиски «подражания Христу», получившие такие высокие воплощения в русской литературе XIX в., впервые осуществились в XI столетии – в юных князьях, не бежавших от своего убийцы. Идеал воинского подвига для русского человека – не рыцарская победа, но смерть в бою в соответствии с евангельской истиной: «нет большей любви, чем положить душу свою за други своя». Так, в характеристике Дмитрия Донского в «Задонщине» слились образы передового бойца, предводительствующего дружиной, и обязательной жертвы на поле брани (Дмитрий «обретеся мертв» от ран, хотя потом и оказалось, что он все-таки не умер). Жертвенность становится и одним из кардинальных акцентов в русском характере.

Вместе с христианством Русь получила навыки ипостасного (личностного) мышления, нетождественного и несоизмеримого с методами точной науки. В основе такого способа мыслить лежит возможность воспринимать мир как живое личностное единство, выходящее за ограниченные земными рамками пространство и время. Рациональная логическая модель явления (соответственно и его осмысление) закрыты, непрозрачны и для вечности, и для хронологических изменений. Ипостасные представления оказываются точнее и глубже плотского интеллекта и эвклидова разума. Элементарная логика упраздняется «умозрением в красках», дающим возможность решать вопросы мира, Бога и вечности нерациональным способом, позволяя почувствовать целостность бытия, вмещающего несоединимые и нетождественные явления. Характерный пример редкого владения этим даром можно видеть в специфически русском посвящении храмов. Храмы в Византии чаще всего посвящались Христу и Богоматери, на Западе – в основном святым, иногда воспринятым сквозь призму мистического литургического опыта Телу Христову, Сердцу Христову. В зрелой средневековой Руси (начиная со второй половины XI в.)⁵ возникает исключительная традиция: все её храмы посвящены праздникам: христологическим и богородичным. Посвящение первого русского храма Богоматери (Десятинной) так и осталось единичным случаем. Точно так же посвящение главных храмов митрополии и двух других главных русских центров (Новгорода и Полоцка) Св. Софии – Премудрости⁶ оказалось тесно сопряженным со стремлением ввести вновь крещенный народ в русло христианской космологии, дать ему достоверное представление о воле божественного мироустройства. Христианский праздник-событие в русском храме, ему посвященном, приобретает самостоятельное бытие, «олицетворяясь», получает ипостасное измерение, воспринимается как личность. Это олицетворение сопрягается с пространственно-временными координатами, совокупляемыми с праздником. Сам праздник становится устойчивым сакральным хронотопом. Этот феномен известен и по церковному календарю, где, например, Успенский пост именуют «Оспожинками» и «Пожинками» (от Госпожи – Богородицы). Время и место поста, предшествующего почитанию дня смерти Богородицы, осознается как завершение годичного цикла – «смерть» природы, итог человеческой деятельности, когда «пожинают» плоды сделанного за год.

Подражание кенозису Христа в русской религиозной модели органично соединилось с представлением о Богородице как хранительнице русской земли, оформившимся уже на первоначальных этапах. Образ Богородицы-Церкви постепенно впитал в себя сакрально осознаваемые представления о матери-земле, о Руси как уделе-доме Девы, чудным образом сочетающем в себе идеалы космической Софии и крестьянские символы плодоношения, девства, чистоты, нетленности. Многие христианские идеалы трансформировались в традиционном для русской души сказочном аспекте, в результате старая дохристианская традиция получила новое осмысление, была не забыта, но органически усвоена и преобразована новой религией. Этот момент зачастую пытались и пытаются интерпретировать как проявление «двоеверия», или нарочитого приспособления христианства к языческим формам, насаждаемого Церковью, забывая о том, что само христианство, имея творческий характер, рождало у каждого народа, пришедшего к Христу, свое собственное христианское лицо. Поэтому и русское христианство приобрело уникальные, неповторимые формы, не известные христианским учителям русских – грекам, а русские храмы и иконы отличаются от византийских «неподобным подобием». Не случайно лучшим русским иконам присуща сказочность – с трудом фиксируемая в словах особенность, ярко выделяющая их на фоне икон других православных стран.

Проблема возникновения русской культуры выглядит достаточно сложной. Не секрет, что в настоящее время существуют попытки трактовки языческой Руси как самостоятельного и зрелого культурного образования. Остатки языческого наследия не позволяют считать достоверными эти предположения. Все то, что сохранилось от славянской культуры до христианства, является так называемой пракультурой, областью, нерасчлененной с бытом, с первобытными природными верованиями. Рождение культуры «с большой буквы» на Руси обусловлено приобщением к христианству. Крестившись в 988 г., Русь сразу шагнула из язычества, связанного с жизнью племени, из до-истории рода на вселенскую дорогу. Культура Руси нераздельна с религиозным культом, нераздельна в самом факте своего рождения вместе с христианством. Известно, что этому обстоятельству предшествовал ряд изменений, в результате которых в IX в. сформировалось Киевское государство. Постепенно Киевская Русь оказалась вовлеченной в торговые, дипломатические и военные отношения с окружающими странами, обнаружив попытки выйти за границы племенного содружества. Самым блистательным соседом Руси вплоть до XIII в. была Византия, от которой Русь получила и свое наименование Μεγάλη Ρωσια – Великая Россия. Империя Ромеев – центр притяжения всего мира, – переживавшая период расцвета и могущества, являлась самой высокоразвитой страной с точки зрения государственности, социально-экономических институтов. В области культуры и образования она не знала себе подобных. Прямая наследница античной цивилизации, сохранившая древние достижения, Византия приумножила их, создав высочайшую самобытную культуру, тесно сопряженную с христианским мировоззрением. Именно к Византии в первую очередь обратились взоры русских. Первым этапом взаимного общения были мирные договоры русских с греками 911 и 944 гг. Вторым этапом стала христианизация.⁷

Войдя в сферу византийских контактов. Русь приобщилась к эллинской цивилизации, к магистральным путям развития мировой культуры. Великая античная школа, хотя и модифицированная в контексте христианского спиритуализма, сохранила и для русского искусства верность классическим моделям, благородство пропорций, созерцательный покой и гармонию, нерасторжимое единство красоты духовного и преображенного телесного. Особое значение для русской души имел пиетет перед зрительным образом, впитанный вместе с основами художественного восприятия из греческой традиции. Удивительно, но это почтение перед образом не смогли разрушить даже петровские преобразования.

Взаимодействие византийской и русской культур часто именуют «трансплантацией», поскольку считается, что последняя была «выстроена» по византийскому образцу. Между тем об их сходстве или тем более тождестве говорить не приходится. Культура Киевской Руси усваивает или рецепирует лишь один изолированный фрагмент византийской культуры, гораздо более сложной и полиморфной в своей организации. Но даже и в этом изолированном фрагменте смысловые акценты переставлены. По мнению В. М. Живова, общая интонация этих акцентов определена вхождением Руси в «Slavia Christiana», или «Slavia Ortodoxia»,⁸ объединявшей Восточную Европу. В этом культурном конклаве решались идентичные проблемы культурного, христианского и государственного устройства. В достаточной мере сложившаяся к X в. культура славянского христианства и стала образцом, общие контуры и структура которого были повторены в русской модели. Современные исследователи видят в кирилло-мефодиевской традиции много черт, не вписывающихся в «греческую» веру. Приглашенные моравскими князьями посланцы патриарха Фотия, солунские братья создали не только общую славянскую письменность, но и особую славянскую, христианскую веру. Формулировка символа веры в редакции Кирилла и Мефодия носит явные следы арианства, обнаруживая множество отголосков раннего христианства, следы ирландской и кельтской традиций. Положение восточного славянского ареала определило известное равноправие авторитета греческой патриархии и римского папского престола, но главное – гарантировало самостоятельность вновь крещенным народам, обязательность отправления культа на собственном национальном языке. Не исключено, что в задачу Кирилла и Мефодия входило не просто просвещение славян, но формирование буферной зоны на границе православия и католичества в виде самостоятельной славянской христианской культуры, славянской христианской общности.

В соотношении византийского и русского искусства важно выделить значимые камертоны. Очень часто сравнение искусства Руси с византийским оборачивается не в пользу первого, сводясь к фиксации удач или неудач в повторении византийского образца. Между тем в русском искусстве существовали внутренние законы, определявшие не только выбор образцов, к которым обращались художники, но и их интерпретацию. Особенности последней не всегда результат неумения или наивности, а влияние собственной программы. Эта «внутренняя» смысловая программа русского искусства воздействовала даже на греков, приезжавших из Византии, заставляя их решать задачи, не имевшие аналогий на их родине.

Разница между греческим и русским искусством состоит в большей простоте художественного языка, меньшей суровости русских образов – эти характеристики стали общим местом в сравнительном анализе русских и византийских произведений. Констатация художественных отличий часто, отправляясь от сугубо эстетических принципов, не учитывает внутренней причины этих отличий: апелляции к этическому смыслу религиозного образа. Именно он должен быть предельно доступен русскому верующему, ищущему, за эстетикой зримых нравственных ориентиров. Духовное для него – не интеллектуальное, красота – всегда красота внутреннего смысла. Поэтому этическое часто затмевает эстетическое, преобразует художественные средства, становится программным. Образ русского искусства направлен на постоянный диалог с «внутренним человеком» предстоящего, ведет работу над личностью не столько в сфере духа, сколько в сфере нравственных отношений. В самосознании русского человека практически отсутствует рефлексия или тем более характерная для многих древних культур ирония. «Душеполезный» – самый частый эпитет, вынесенный в заглавия русских литературных произведений. Преобладание обращения к сердцу, к воле, но не рассудку пронизывает русскую аскетику, агиографию, историографию. Невостребованность анализирующего интеллекта, отсутствие собственной исторической сравнительной перспективы рождают такие редкие характеристики русского сознания, как доверчивость, свежесть, открытость. Девственность и целомудрие русской души сказываются и в длительном уклонении от словесного осознания своего бытия, в отсутствии философии, требующей четких вербальных определений. Стеснительность и бессловесность русского человека, утрачивая значение эмоциональной характеристики, становятся философской константой его внутренней сущности.

Еще одно принципиальное отличие русской культуры от греческой – постоянство разрывов, огромность дистанции между культурой и цивилизацией, причем цивилизацией как в прикладном значении – оформления существования общества, так и в общем смысле – как свидетельства развития самого общества, его институтов. Активно впитывая культуру, приобщаясь к иным культурным традициям, Русь, особенно в зрелое время, с большой настороженностью относилась к чужим цивилизационным ценностям. Именно поэтому Русь – страна, где высочайшая культура соединяется с отсутствием порядка в повседневном существовании. Извечная русская тоска есть не что иное, как реакция на отсутствие порядка и формы. Этот изначально существовавший разрыв бесконечно увеличился в страшные годы татаро-монгольского ига, приведя к многочисленным последствиям в дальнейшем развитии русской жизни.

Крещение способствовало осознанию Русью своего значения в контексте других народов. Крещение рассматривалось не как скромное ученичество или подражание, но как самое почетное явление, как свидетельство богоизбранности русского народа перед другими. Русские – «работники восьмого часа» – обрели благодать крещения не усилиями, но особой приязнью Господа. «Кого бо Бог тако любит яко же ны возлюбил еси? – вопрошает митрополит Илларион. – Кого тако почел еси, яко же ны прославил и вознес? Никогоже». Представление о богоизбранности русского народа, величии Руси никоим образом не связано (как это часто бывает) с национализмом, умаляющим и сокращающим душу. В его основе не уничижение других народов, а представление о гармонии их взаимного согласия. Так вместе с крещением росичи приходят к осознанию соотнесенности прошлого с настоящим, пониманию общности истории как содружества разных народных сообществ. С приобщением к христианству Русь учится ощущать себя в традиции, в колее мировой истории. И это ощущение формирует одну из центральных установок русского сознания – историзм. Взгляд русских на себя, на своих соседей приобрел историческую глубину, уходящую в тысячелетия, своего рода обратную перспективу. Фиксация истории (летописание) встало на Руси над всеми другими видами словесной и литературной деятельности.

Казалось бы, вместе с ориентацией на историзм на Руси должен был восторжествовать иудейский тип сознания, когда жизнь, её движение воспринимаются как поступательный процесс, путь к заветной цели. Именно такой целеустремленный тип земного развития, земной истории лежит в основе западного мировосприятия. Русь действительно во многих аспектах своего исторического сознания отличалась эсхатологизмом, но на этом близость с ветхозаветной традицией и заканчивается. История сквозь призму чуда, история как демонстрация постоянства действия провидения и благодати, ставшая основой русского историзма, предполагает обязательный диалог – божественной благодати и личности, неизвестный ветхозаветной традиции. Митрополит Илларион подчеркивает, что закон дается народам, благодать – исключительно личности. «Ты же закона не знавший, пророков не читавший, Распятому поклонився. Почила на тебе благодать». Местоимение «ты» – это обращение к русскому народу, самой Руси. Русь как личность избрана Богом, возлюблена Богом. Так с крещением Русь получает еще одну доминанту своей культуры как судьбы – её неповторимо личностный характер.

Вместе с крещением русский народ приобщился к богатейшей книжной традиции. Весь арсенал переводных и оригинальных славянских текстов, существовавших к тому времени, стал достоянием русских книжников и русской Церкви. Книги здесь воспринимались как откровение, как непререкаемый авторитет. Идеал человека-эрудита заведомо отрицал презрение к книжной премудрости и замену её другими видами благочестия или духовного знания. Почитание книги, настоятельное стремление к овладению грамотой, часто сопровождавшееся элементами чуда, стали национальной чертой русских святых. Ярослав Мудрый «многия книги исписа и почитая часто в нощи и во дни», Кирилл Туровский восходил с книгой на столп, большинство русских святых овладевали грамотой благодаря молитве и божественному вмешательству. А слово «чтение» обретает в русском языке двоякий смысл: не только усвоение книжной информации, но преклонение перед её священным смыслом. Книжное знание сокровенным образом пересекалось с представлением об идеальном космосе, созданном божественной премудростью, – о Мудрости Божьей. Книги – «се бо суть реки, напояющие Вселенную, се суть исходящи мудрости; книги – неисчетная глубина». Обращение к книге приравнивается к обращению к Церкви: обе – источники внутреннего обновления человека. Физиолог XIII в. гласит: «А когда согрешишь, то устремись к Церкви, к живому книжному источнику, к пророческому сказанию, и испей воды, то есть святого причастия». Символическое единство книги и Церкви демонстрирует один из первых иллюстрированных русских кодексов – Изборник Святослава. Образ книги здесь неразрывен с образом идеального храма – мироздания; населяющие его члены рода людского распределены по частям храма в соответствии с уровнем книжного, сиречь духовного знания.

Русь стала христианской в апогее своего политического и военного могущества. В отличие от прежних путей христианизации новая вера проникла сюда не через низовые слои, а через элиту общества – княжескую и дружинную среду. Это наложило определенный отпечаток на христианское искусство, созданное на Руси. Ему присуща особо победительная, праздничная окрашенность: по образному выражению Д. С. Лихачева, русская культура этого этапа «до краев наполнена звоном мечей, блеском и славой оружия». Торжественность и парадность, героичность домонгольского и особенно киевского этана культуры – одна из самых ярких её доминант. Возможно, с этим, но также и с молодостью самого русского народа связан еще ряд акцентов в прочтении новой религии и рождавшейся новой культуры. Светлая пронизанность надеждой, жизнеутверждающая сила, приятие и осознание преображенного мира, жадность и удивление перед открывшимися новыми путями и перспективами – все это можно обнаружить в русских творениях X – начала XII в. Христианство принесло на Русь надежду, упование, культурный оптимизм, ставшие мощным эволюционным импульсом. Илларион вовсе не для красного словца называл своих пребывавших в язычестве соплеменников «безнадежниками», емко характеризуя отсутствие для язычества не только вечной, но даже временной (социальной и будущего развития) перспективы.

Благодаря Византии до начала XVIII в. Русь приобщалась к магистральным источникам, к главным для всего мира идеям. Лишь петровский переворот принес в русскую культуру ориентацию на провинциальные задворки европейской культуры, поставив Россию на место такого же художественного раритета, каким были и её западноевропейские учителя – Швеция, Германия и Польша. «Вторичность» и «второсортность», определившие лицо русской культуры со времени Петра и вплоть до начала XIX в., характеристики принципиально невозможные для древней русской культуры, занимавшей одно из значимых мест в мировом культурном процессе.

Внешне традиционное древнерусское искусство лишь кажется неизменным на протяжении многих столетий. На самом деле оно не только подчинялось изменениям стиля, но именно в отношении к нему стилистический анализ перестает быть формальным методом, являясь главнейшим средством постижения содержания, позволяя рассматривать памятник как объективный и полноценный источник информации, часто более достоверной, чем письменные источники или так называемые «объективные» исследования материальных аспектов произведений. В сочетании с новым прочтением образного наполнения и функций искусства в сакраментальной жизни Церкви и общества углубленный стилистический анализ способен создать принципиально новую картину культуры средневековой Руси, призванную видоизменить наши представления о способе и типе функционирования культурной модели в древнерусском и русском обществе.

Сложность в изучении и интерпретации древнерусского искусства заключается в том, что в отношении к нему действует правило так называемой двойной эволюции. Это касается не только домонгольского, но и более поздних периодов. Постоянно и чутко реагируя на стилистические и содержательные трансформации православного искусства в целом, древнерусское искусство одновременно подчиняется необходимости, продиктованной внутренним развитием. Способность уловить закономерности взаимодействия этих двух составляющих помогает выявить реальное место и значение памятников Древней Руси, определить их оценку в контексте общей эволюции восточнохристианского искусства.

Том, который читатель держит в руках, посвящен культуре Руси до 1237 г. – времени разорения Руси татарами. Диапазон памятников, рассмотренных в книге, не является всеобъемлющим. В основном это фундаментальные произведения, относящиеся к главным направлениям архитектуры и искусства. Реставрируемые памятники, как правило, не анализируются в полной мере, поскольку представление о них в дальнейшем может существенно измениться. Ограниченно рассматриваются изделия декоративно-прикладного искусства, отвечающие общим стилевым особенностям, но имеющие свою специфику. За пределами данной работы оказалась деревянная архитектура. Отказ от её рассмотрения обусловлен тем, что метод анализа древнерусского искусства, выбранный для этой книги, ориентирован не на описание, а на вскрытие закономерностей эволюции стиля. Между тем методология стилистического анализа для этого вида деятельности русских зодчих, теснейшим образом связанной с ремесленными навыками, с устоявшимися приемами, с жилой архитектурой, не разработана: очевидно, здесь требуется и время, и осторожность. Исключены также некоторые произведения, недавно введенные в оборот: их атрибуция древнему времени не может быть признана достоверной либо исчерпывающей.