Предметы (1924–1926)

Перед зарёй, когда ничто назад,

В земную ночь не возвратимо,

Земля молчит, и тихий воздух свят

Прикосновеньем херувима.

Но лишь заря, – плывёт к земной сохе

Багровый луч, холодный и росистый,

И, зарождённые в земном грехе,

Сползают звуки, зреют свисты...

И только солнце, распалённый сноп,

Просыпет огненные зёрна,

Как перейдет, в дорогах, быстрый топ

На топ усталый и покорный.

Тогда в полях, где ляжет смерть в траву,

Проснётся жизнь и, у земной дороги,

Поднимет гордо в небеса главу,

И будет мыть у смерти ноги...

И в этот час, в последний час долин,

Сквозь вечереющие клёны,

Ко блудной матери вернется Сын

Неуходивший, Нерождённый.

И в возвращеньи к тишине назад,

В последний раз пройдёт он мимо

Земных дорог, где немятежно спят,

Все те, кто спит невозвратимо.

О молодость – лампада синяя – огонь вчерашний!

Ты расплескалась в небе, не возмочь

Тебя дерзанью... Вол поднявший пашню,

Мудрец и воин, все влекутся в ночь.

Покой любви простёрт над ночью чёрной,

Над старостью последней... Только тронь

Мерцающую бездну, дно дороги торной

И снова ты – навек – лампада синяя, огонь,

О Молодость!

Я видел, как срывали розу. Странным

Казалось мне печальное смущенье.

Той девушки, которая срывала.

Далей

Глубинной гладью расстилалось небо

Холодное и праздное. Певуче

Стрижи свою прозрачность бороздили.

И зрел в долине лёд. И воздух лёгкий,

Как платье лёгкий воздух, мне казался

Ещё не завершённым часом, но последним.

Как старый вол, склонясь над пашней,

Сквозь пенье дальнее телег,

Провидит зоркостью вчерашней

Дорогу, звёзды и ночлег, –

Так ты, моя любовь немая,

Над совершившимся стихом

Проосязаешь ночь и дом,

Знакомым похвалам внимая.

Престранные, любимые, простые

Приходят, иногда, мне мысли. Вижу я

На женщине и мудрой, и красивой

Нить ожерелья жемчугом литого

И слышу голос верный: «…жемчуг есть

Плод устрицы, питаемой морями,

Насыщенными трупами людей,

И хлябью омывающими землю.

Он, жемчуг, умирает. Он умрёт

Как женщина, носившая его

И в ту же пыль земную обратится…

Живи, поэт!» Сорвавшись я бегу;

Мне надо жить на пыльных книжных полках,

Я припадаю к ним, я жадной полной грудью

Вдыхаю пыль; и чудятся мне в этом

Безудержном дыханьи – все жизни

Людей уже давно с земли ушедших

И тех, что населят её вслепую,

Когда я сам на книги отойду!

В моих глазах туманится. Я быстро

Откидываю голову, смеюсь,

И, пьяный пылью, прохожу, как ветер,

По комнатам, касаясь до всего. –

Целую всё: столы, диваны, стулья,

Вскочив на стол, кудрявых итальянцев,

На фоне сумрачных дерев целую,

И пол и пол холодный!

Иступленье

Мое не длится. Тихо улыбаясь,

Я подхожу опять к столу работы,

Беру перо, клонюсь, и – продолжаю

Свою любовь: о радости, о слав

Крылатое, в стихах, повествованье.

Я постучался

В Тюльерийский сад,

В его ночную, сонную решётку.

Заглох мой стук тревожный и нечёткий; –

Так голуби холодные стучат.

Так сердце раннее стучит ко мне,

Когда я здесь стою,

Пред этим садом,

Где, от огней на дальнем полотне,

Осенний куст цветёт со мною рядом.

Я не мельник, у тропины ветхой

Говорю, рукой – крылом маша,

Не русалка с ивовою веткой,

Плачу, мёртвая душа; –

Я увлёк любовь тропой широкой,

Пыль холодную с земли мету, –

Коченею, ворон одинокий,

В синем небе на лету.

Ребёнком я был должен лиру несть

Среди весеннего благоуханья.

В безмолвной лире тихий шелест есть,

Ещё неслышное дыханье.

И шла дорога. Я, дорогой, рос.

Слетали к травам новые недели.

И овилась долина ветром роз,

И струны нежные запели.

Поэт, поверь, что в песнях песен нет;

Что песня, только – тихое дрожанье

Безмолвных струн – весенний первый след

Ещё неслышного дыханья!

Постоять у ветренного моря

На тропине каменисто-влажной,

Где от волн в синеющие зори

Тянет ветер тёплый и протяжный,

В синеватом отплеске прилива

Слышать песен отходящих ритм.

Знать, что жизнь легко – неторопливо

Ниспадает каплей по ланитам.

Меня сожгли под медленное пенье

Поэзии моей пустой.

И разлетелся, солнцем облитой,

Легчайший пепл – моё творенье.

Ступайте прочь, сжигальщики мои,

И казни огненной не верьте.

Вам не дано вкушать моё бессмертье,

Как и читать мои стихи.

Сегодня жизнь юней большой луны,

Слышнее соловьёв, нежнее пений, –

Ей очертанья тонкие даны

Моих несозданных стихотворений.

Любите жизнь, где обитаю я,

Где жадно смолкли трели соловья

И высится мелодия простая

Из крыльев соловьиных выростая.

О.П.И.

Мира благостного милость

И хваленья жертва всех,

Липка в землю поклонилась

Воскресенью в небесех.

И когда по убиенной

Прослезился сам Христос,

Пролилася во вселенной

Зелень яркая до слез.

Дуновеньем вёсен ранних,

Да молитовкам Нила,

Дево полем проходила

Класс прозябши неоранный.

Синь и сверк на вешней воле,

Ручейки трясутся, мошки…

И проходит Дево полем

К покосившейся сторожке.

Из сторожки небогатой,

Из-за дверцы худоватой

Слышен голос грудноватый:

Земляничка белая,

А земля оселая, –

Матушка, Матушка!

По краям листвы вечерней

Тянет облаком и синью.

Звоны дальние к вечерне

Поднимают звон осиный.

Как-то жутко... Вдруг – всё можно,

И тихонько тает сердце, –

Это ветер осторожный

Отворил сторожки дверцу,

Отворил и – порх к посевам,

Их ласкать в весёлом ходе!

А из дверцы к небу Дево

С кем-то сгорбленным выходит.

Отче миленький, Серафиме, –

Твоё имя,

Печаль да сила

Преподобного Нила,

Аминь, аминь, Дево радуйся!

Б.З.

Сандальи золотом земля пылила

И чернию. В небережную высь

От них огни вечерние лились,

Миров оставленных светила.

Бог – человек о несвершенных днях

Преображается на Елеоне.

Восходен свет на сереньких ремнях

Его сандалий небом опылённых.

Где Бог нарек цветущую траву,

Там ныне прах дымится сер и тепел.

О да покроет Отчую главу

Из Божьих уст исторгнувшийся пепел!

Выходит Сын в долину тих и нищ.

Его любовь уже склонилась низко,

Чтоб посыпать дорогу пепелищ

Цветочками Асизского Франциска.

В.Х.

Прохожу ворота Полы,

А потом ещё ворота.

Дымки солнца; тень Эола;

Комнат каменные соты;

Запах мят холодноватый

В переулке жарком: via...

И цветочки этой мяты,

Колокольчики смешные.

Верить в смерть нельзя и не с кем,

Жизнь порхнула своенравно

В мотыльке, что спить у фрески

Убегающего Фавна.

Страна, где голуби некрылы,

А сторожит их пленный лев,

С брегов младенческого Нила

На крыльях тяжких прилетев, –

Я мерно плыл в твоём канале,

Когда у узкого крыльца

Меня, в гондолах двух, нагнали

Четыре маски... Их лица

Лицом нагим не привлекая,

Следить я начал скорый ход

Гондол упругих. Так за Каем,

Вдруг, Кая лёгкая идёт.

Гондолы шли... У поворота

(Опять у узкого крыльца)

Мелькнуло в чёрных лицах что-то –

Без глаз, без света, без лица.

Приостановлен в созерцаньи,

Поэму новую творя, –

Я бросил взор на тихий, ранний

Лимонный отсвет фонаря.

И там увидел, что пустое

Вокруг и – мёртвое лицо;

Нет ни поэтов, ни героев, –

Ни бесноватых, ни слепцов, –

Одни лишь хладные провалы

Провалы вниз, провалы вдоль

На гондольерах, на каналах,

На буквах огненных: „Бристоль“.

Автомобильным седокам равны,

Мы проезжаем гордо перед всеми.

И таксометры, с левой стороны,

Проезженное отмечают время.

Когда же неба померкает взор,

Вдруг портится невидимая шина.

Тогда предупредительный шофёр

Не слишком резко тормозит машину.

И говорит: „По таксе, шестьдесят“...

Приостановленные в чудном ходе,

Мы начинаем в кошельке искать.

Там пятачки, какие-то, находим.

Мы говорим: „Как странно... это вор...

Мы вам заплатим непременно...“

И видим, как обманутый шофер

Уж подзывает полисмена.

Испуганно Вы подошли ко мне,

Остановились за четыре шага...

На самой несравненной стороне

Моей души – для Вас – горит бумага –

Горит письмо – не правда ли – слова

Уже не видны, щегольское пламя

Хватает поцелуи... Голова

Моя глядит на брошенную Вами

Смешную Тень в пол комнаты.

М. Ц

Вчера я видел, как один горшечник

Сидел пред башнею, мешая глину

Для тонких урн. Он черепа царей мешал

И руки нищих.

Сердце моё сказало мне: я хочу знать, я

хочу постигать, Хайам!

Научи меня ты, который так мудр.

Я произнёс первую букву языка, и сердце моё

сказало мне:

Хайам! теперь я знаю: „один“ –

Это первая цифра числа, которому нет конца.

Зелёный луг. И дерево посередине

Бросает тень похожую на остров.

Прохожий, стой! – меж этой тенью и твоей

Дорогой, может быть, есть бездна...

Хайам, который сшил шатер Премудрости,

Упал в сжигающую Скорбь, и превращён

Был в пепел. Ангел Азраиль разрезал.

Шатер Хайама,

Смерть продала его любовь за песню.

Как поворот невидного руля

У исчезающего корабля,

Так для меня твои печали.

Не обещаю ничего тебе,

Ни говорить, ни плакать о судьбе

Любви, которую обозначали

Мы островок, не названный: земля.

Всё тот же путь: без меры нет чудес,

Без слова – праздности запечатленной.

Всё тот же лес, весенний первый лес,

Немного мёртвый, чуть нетленный,

Где мысль идёт, грядою повторённой,

Старушка чёрная в траве зелёной.

А дальше, что же? Медленно ступая,

Проходит ночь на полотне большом.

Холодной пылью пахнет мастерская.

И чуть дрожит моя рука слепая

Над зарисованным карандашом.

Нет рождённого покоя

Для пришедших в этот круг.

Новый милый, новый друг,

С новым сердцем всё иное.

Только, тою же рукою

Осязают близость рук.

По камням, по счастью и по звёздам

Направляли путь к морям далёким.

Кораблей предчувствуя движенье,

Говорили о великом ветре.

И никто из нас не мог поверить,

Что хотим мы в жизни только – славы

Отлететь на каменные звёзды,

Полюбить блаженства первый камень.