А. В. Карташёв – общественный деятель и церковный историк

Антон Владимирович Карташёв родился в семье рудокопа в селе Кыштым на Урале. При существовавшем тогда в народе страхе перед детской смертностью его крестили в день рождения 11 июля 1875 года. Счастливым – и необычным для рабочей среды – оказалось его определение в духовное училище. После него он окончил Пермскую семинарию и поступил в Петербургскую Духовную академию, которую окончил со степенью кандидата богословия в 1899 году.

Русская интеллигенция, как до революции, так и теперь, плохо представляет себе всесторонность образования, получаемого в старых духовных школах. Древние языки – греческий и латинский, основы общего образования, подробнейшее изучение Ветхого и Нового Заветов, требовательный подход в академиях к историческим знаниям, обязательное изучение древнееврейского и современных европейских языков,– все это открывало перед студентами возможности духовного и умственного развития.

Позже в эмиграции в Париже Карташёв был известен как увлекательнейший рассказчик о «святых» академиях, где – в отличие от бурсацкой казенщины в семинариях – преобладала атмосфера серьезного научного труда и подлинной церковности. Именно от Карташёва мы, студенты, слышали об историке В. В. Болотове, знавшем только три дороги: в аудиторию, в библиотеку и в храм; об «умнице» Сергии Страгородском, ректоре академии, впоследствии местоблюстителе и патриархе; о «праведном» Вениамине Казанском, однокашнике Карташёва, а затем митрополите Петроградском, мученике за веру, погибшем в 1922 году.

В Петербургской академии Карташёву как будто предстояла профессорская карьера. Он был оставлен при кафедре русской церковной истории и получил звание доцента. Его статьи стали появляться в журнале академии «Христианское чтение»¹. Но революционные события 1905–1906 гг. подтолкнули его, начинающего либерального ученого, к уходу из академии и к занятию должности библиотекаря в императорской Публичной библиотеке. При этом Карташёв читал лекции по истории религий и церкви на Высших женских курсах. Никогда не порывая с церковью, он стал одним из активнейших участников религиозно-философских собраний, а в 1909 г. председателем Религиозно-философского общества. О своих связях этих лет с религиозной интеллигенцией, включая особенно Д. С. Мережковского, Карташёв говорил в Париже меньше, чем о своей церковной молодости. Возможно, что его же собственные высказывания тех лет в духе Мережковского об отживании «исторического христианства» стали впоследствии неприемлемыми для него.

Важную роль Карташёв сыграл в качестве последнего обер-прокурора Святейшего Синода. В начале июля 1917 г. он заменил на этом посту мало популярного среди духовенства князя В. Н. Львова и вошел тем самым в состав Временного правительства. Как известный защитник соборного начала и изнутри понимающий проблемы церковной жизни, Карташёв был «человеком дня», когда от имени правительства 16 августа 1917 г. в Храме Христа Спасителя в Москве обратился к Поместному Собору Русской православной церкви, впервые созванному со времен Петра I, и объявил о новых отношениях между церковью и государством в России.

Хотя как Временное правительство, так и церковное большинство Собора стояло за свободу церкви при наличии ее отмежевания от государства, обер-прокурору была дана возможность изложить и провести свои собственные воззрения в этой области. Члену Собора С. Н. Булгакову, будущему о. Сергию, коллеге Карташёва в Парижском институте, эти воззрения тогда представились как «чудовищный цезаропапизм» Временного правительства², так как обер-прокурор не исключил правительственного контроля над решениями церковных властей и вообще представлял будущее в свете органического сотрудничества государственного строя (который он предвидел в форме правовой демократии) с церковью.

Бывший марксист Булгаков тогда всецело отвергал революцию (уже в 1905 г., согласно его воспоминаниям, он выбросил свой красный бант), а Карташёв еще верил в грядущую «симфонию» государства и церкви. Вообще, как в его публицистике, так и на отдельных страницах его историко-научных трудов получает свое отражение мечта о «теократическом» обществе. Уже в речи 28 февраля 1916 г. в закрытом собрании Религиозно-философского общества он отвергал схемы отделения церкви от государства, защищаемые П. Н. Милюковым и М. Н. Туган-Барановским: «Полное, живое Православие,– говорил он,– в той же мере неистребимо теократично, в какой оно истинно церковно. Ибо теократия и Церковь – понятия неразлучные»³.

В 1917 г. теократия представлялась ему идеалом и при Временном правительстве. Позднее, в конце своей эмигрантской жизни, Карташёв не без полемического задора против своего же ученика о. Александра Шмемана защищал все ту же теократию в форме уже «национальной». Без устремления к «воссозданию Святой Руси», православие свелось бы к «внеисторическому спиритуализму»,– писал впоследствии Антон Владимирович «. Как для о. Александра Шмемана, так и для о. Сергия Булгакова (о чем Карташёв вспоминает с некоторою скорбью⁴) в новом обществе секулярного типа, выросшем из революции, церковь должна была быть отделена от государства при соблюдении ее полной самобытности.

Но бывали моменты, когда утопия теократии представлялась действительной утопией и Антону Владимировичу, например, если он фактически соглашался – под сомнительно-православным влиянием Мережковского,– что «религиозных чаяний человечества не могут удовлетворить никакие реформы и реформации церквей... Только на крыльях пророческой благодати Духа, дышащего в мире, где Он хочет, через исторический подвиг всего культурного человечества.., даже через опыт всех религий люди соединяются в лоне Единой, воистину Вселенской Церкви, которая приведет их к порогу Царства Христова на земле'6. Но при таком взлете мысли ни «Святая Русь», ни вселенская истина православия, которую защищал о. Александр Шмеман, в конце концов, не имеют самодовлеющей ценности, а заменяются явно неправославным и даже нехристианским спиритуализмом.

После своей речи на Поместном Соборе Антон Владимирович во Временном правительстве занял место министра исповеданий. Он был последним обер-прокурором! Его личность стоит на переломе двух эпох. Октябрьский переворот привел его, как и других членов Временного правительства, к трехмесячному заключению в Петропавловской крепости и в «Крестах». После освобождения он еще смог участвовать – уже как рядовой член – в нескольких заседаниях Собора в Москве. А затем эмигрировал через Финляндию.

В Париже Антон Владимирович редко воспринимался эмигрантским обществом как бывший член Временного правительства или как представитель Религиозно-философского общества. Его слушали, прежде всего, как глашатая церковности, богословско-исторической научности и традиций старых русских духовных академий. Все бывшие студенты Свято-Сергиевского института помнят и чтут его не только как блестящего учителя, но и как постоянного участника церковного хора, прекрасного чтеца ветхозаветных паремий. Как председатель Русского Национального комитета в Финляндии, а позже в Париже как член Епархиального совета Западноевропейской епархии Русской православной церкви он неизменно поддерживал митрополита Евлогия в его защите церковной каноничности против «карловчан» (1926 г.) и простой церковной правды, когда под диктовку Сталина заместитель патриаршего местоблюстителя митрополит Сергий (хорошо знакомый и лично уважаемый Антоном Владимировичем) был принужден требовать «лояльности Советам» и у всего эмигрантского духовенства (1931 г.).

Но не в общественной деятельности и не в публицистике главное наследие Карташёва, а в его научных трудах, охватывающих изучение Ветхого Завета, общую церковную историю и историю Русской церкви. В течение нескольких десятилетий (1926–1960 гг.) он читал студентам православного Богословского института в Париже курс лекций по истории Русской церкви. По этому курсу лекций я сдавал Антону Владимировичу экзамены. Создание Богословского института было одним из замечательных, если не самым замечательным, достижением русской эмиграции в послереволюционные годы. Его основатель, митрополит Евлогий (Георгиевский), бывший архиепископ Волынский, назначенный патриархом Тихоном на должность архиерея, управляющего русскими церквами в Европе, мечтал о возвращении и профессоров института, и студентов в закрытую тогда Троице-Сергиеву лавру для восстановления нарушенной революцией преемственности богословского образования и науки в стенах той академии, где еще недавно преподавали В. О. Ключевский и Е. Е. Голубинский.

Церковь института, расписанная в древнерусском стиле художником Стеллецким, была посвящена преподобному Сергию, и весь комплекс зданий был назван «Сергиевским подворьем». Название напоминало о Сергиевом посаде, и Карташёв предпочитал называть школу Свято-Сергиевской Духовной академией, а не институтом. (Последнее название было введено профессорами, приехавшими из Петрограда, где в начале 20-х годов недолго просуществовал основанный уже при большевиках Богословский институт.)

Мечты о возвращении на родину не осуществились. Всем основателям и главным деятелям института суждено было умереть в эмиграции, но историческая роль их научных и преподавательских трудов остается огромной. Нить преемственности была сохранена в течение страшных десятилетий, когда интеллектуальные, духовные и академические кадры Русской православной церкви систематически истреблялись. Печатавшиеся небольшими тиражами в 500–1000 экземпляров труды профессоров института могут еще быть полезными для будущих поколений русских богословов и историков.

В 20-е и 30-е годы Париж был центром русской эмиграции, которую составляли и правые, и левые – члены царской фамилии и бывшие социалисты-революционеры, высшие чиновники погибшей империи и простые рабочие, белые генералы и либерально-кадетские интеллигенты. Перенесенными в Париж оказались все политические и идеологические противоречия дореволюционного русского общества. Но в свете новых перспектив эмигрантские споры были трагически нереальны.:

Именно на фоне этой нереальности серьезные академические достижения профессоров Богословского института выступают почти как чудесные. Конечно, не все их наследие имеет одинаковую ценность. Были и противоречия внутри «Парижской» школы, были и разные течения. Богословие выражалось и в категориях «софиолбгии», восходящей к системе В. С. Соловьева, и в исторически живом возрождении традиции греческих отцов церкви у о. Георгия Флоровского.

Карташёв не принадлежал ни к одному, ни к другому из этих течений. Он был представителем критической церковной историографии, связанной с именами В. В. Болотова, Е. Е. Голубинского, А. П. Доброклонского и др. Но у Карташёва эта традиция сочеталась с необыкновенной широтой научных интересов (занятия Ветхим Заветом), с увлечением политической мыслью и публицистикой (либеральной в молодости, «национальной» в последние годы), с блестящим лекторским и журналистским талантом.

Его занятия Ветхим Заветом связаны с непосредственными преподавательскими обязанностями в Богословском институте. Б. И. Сове, доцент по Ветхому Завету, был в 1939 г. задержан в Финляндии военными событиями. Карташёв взялся за преподавание этого предмета, включая древнееврейский язык, на котором он иногда прочитывал в церкви ветхозаветные паремии, как это делалось когда-то и в Санкт-Петербургской Духовной академии, написал несколько статей и произнес 13 февраля 1944 г. актовую речь на тему «Ветхозаветная библейская критика»⁵. Основной мыслью речи был призыв к признанию полной законности для православных библеистов изучения Ветхого Завета в его историческом контексте.

Основным аргументом Карташёва была ссылка на Халкидонский собор (451 г.), определивший богочеловеческую личность Христа как «совершенного Бога» и «совершенного человека». Из этого определения Карташёв выводил и подлежащую историческому исследованию человеческую природу библейских текстов, в которой и через которую христианский экзегет может распознать и заключающийся в тексте божественный смысл, божественное Откровение. Тезисы речи, вряд ли оспоримые по существу, вызвали дискуссию из-за несколько задорного тона, свойственного живому темпераменту автора. Некоторым казалось, что он «колебал устои Православия», тогда как в Действительности православная церковь признавала принцип исторической критики всегда, начиная уже с ранней эпохи, когда она вырабатывала и определяла «канон» Св. Писания, исключая из него неподлинные апокрифы.

«Очерки по истории Русской Церкви» (курс лекций, о котором шла речь выше) были изданы в двух книгах в 1959 г., за год до кончины Карташёва. В начале 50-х годов ему удалось провести несколько месяцев в Риме для работы в замечательной библиотеке Восточного института и внести поправки и дополнения к тексту читаемых им в Париже лекций. О научной значимости этого труда по сравнению со старыми «историями» Русской церкви митрополита Макария (Булгакова) и Е. Е. Голубинского могут судить специалисты. Конечно, в некоторых отношениях курс лекций Карташёва не бесспорен.

Несмотря на ограниченные возможности работы в области церковной истории, за последние 30 лет появилось огромное количество исследований о личностях и событиях истории древней Руси, поэтому взгляды Карташёва на деятельность, например Константинопольской патриархии на Руси в XIV в., должны быть пересмотрены. Уточнения требует и оценка им деяний митрополита Киевского св. Киприана (1376–1408 гг.), ученика византийских исихастов, прежде всего его роли как объединителя северо-восточных и юго-западных епархий Киевской митрополии и редактора общего всероссийского летописного с§ода. Новые данные о преп. Иосифе Волоцком также позволяют судить о нем в более положительном свете. В «Очерках», к сожалению, отсутствуют главы о духовной жизни (нет, например, главы о преп. Сергии), об истории церковных установлений и богослужения.

Наиболее блестящими частями «Очерков», конечно, являются главы о расколе XVII в., о петровских реформах и начале синодального периода в истории Русской церкви. Это те драматические периоды в ее жизни, о которых в дореволюционные годы нельзя было свободно писать по цензурным соображениям. Хотя подлинно объективный путь к пониманию истории раскола и был проложен с большими трудностями (проф. Н. Ф. Каптеревым «Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович». Тт. I-II. М. 1909–1913), но простое «обличение раскола» оставалось нормальным и упрощенным методом подхода к этой русской религиозной трагедии. Заслуга Карташёва в том, что он дает такую историческую картину событий, которая справедливо исключает идеализацию той или другой стороны.

Дореволюционная, во многом столь блестящая церковная историография не знала ни одной работы по истории синодального периода. Ведь в принципе и в практике церковь жила по Духовному регламенту Петра I, прямая критика которого оставалась недопустимой. Правда, последний российский император Николай II отменил позорную присягу, насилующую совесть членов Синода о признании императора (а не Христа!) «верховным судьей» этой Духовной коллегии, но все же никто открыто не писал о прямых насилиях в отношении духовных лиц как самого Петра I, так и его преемников и преемниц, включая особенно Екатерину II. Об этом можно прочитать в «Очерках» Карташёва. Жаль только, что в его труде отсутствует описание как тяжелых, так и во многом исключительно светлых страниц истории Русской церкви в XIX веке.

Основной труд Карташёва по общей истории церкви вышел посмертно в. Это курс лекций, посвященный историческому анализу богословских споров первых девяти веков церковной истории. В лекциях мало сказано о тех аспектах истории христианства, которые не связаны с догматическими спорами, например, об истории церковных установлений (патриархатов, канонического права), литургического развития, движения духовной жизни. Но зато богословские споры описаны подробно и блестяще. Правда, не все современные православные богословы согласятся с некоторыми оценками Карташёва, например, с его почти безоговорочной симпатией к «антиохийской» христологии и фактическим отождествлениям богословия св. Кирилла Александрийского (утвержденного III и V Вселенскими соборами) с монофизитством. Зато при чтении этого курса лекций Карташёва личности, обстоятельства и парадоксы церковной истории буквально оживают. Не зря студенты Богословского института любили Антона Владимировича как профессора и лектора.

Живостью ума, подлинной любовью к церковному наследию России, точностью анализа и блеском стиля он, сам будучи творцом исторических событий нашего века, оставляет новым поколениям вдохновенный завет, выраженный в его собственном определении преследуемой им в «Очерках» цели: «Протянуть.... руку связи через провал революции от старого российского поколения досточтимых великанов нашей специальности к грядущему новому великану кабинетного труда в нашем освобожденном отечестве» 9.