Письма иже во святых отца нашего Григория Богослова (изд. 2007 г.)

В неисполнение своего обещания жить вместе со св. Василием извиняется необходимостью услуживать родителям и предлагает способ примирить требования обещания и долга (358 г.).

Признаюсь, изменил я обещанию жить и любомудрствовать вместе с тобой, как дал слово ещё в Афинах во время тамошней дружбы и тамошнего слияния сердец (ибо не могу найти более приличного выражения). Но изменил не добровольно, а потому, что один закон превозмог над другим, закон, повелевающий прислуживать родителям, над законом товарищества и взаимной привычки. Впрочем, и в этом не изменю совершенно, если ты будешь согласен на то же самое. Иногда я буду у тебя, а иногда ты сам благоволи навещать меня, чтобы всё было у нас общее и права дружбы остались равночестными. Так можно мне будет и родителей не оскорблять, и быть вместе с тобой.

Поскольку св. Василий шутливо писал о стужах и ненастье в Тиверине, местопребывании св. Григория, то с подобной шуткой отзывается о самом св. Василии и месте его жительства – Кесарии.

Несносно мне, что ты, великий нелюбитель грязи, привыкший ходить на пальцах и попирать гладкие мостовые, человек парящий, выспренний, уносимый со стрелой Авариса, упрекаешь меня Тиверином, здешними стужами и ненастьями, и хотя сам каппадокиец, однако же, бегаешь того, что в Каппадокии. Тем разве делаем вам обиду, что вы бледнеете, с трудом переводите дыхание и солнцем пользуетесь в меру, а мы тучнеем, пресыщаемся и не заключаем себя в тесные пределы? Но последнее принадлежит вам. Вы роскошествуете, вы обогащаетесь, у вас бывают торжища. Не хвалю этого. А потому или перестань укорять меня за грязь, ибо не ты построил город и не я сделал ненастья, или и я тебе вместо грязи укажу на корчемников и на всё, что бывает в городах дурного.

Изъявляет своё удовольствие за одобрение сына его Евагрия, учившегося под надзором св. Григория.

Приятно было мне слышать о себе похвалы, потому что одобрение сыну моему Евагрию есть одобрение мне самому; всякая доблесть детей – слава для отца. Что до наук, я со своей стороны ничего или мало разве был полезен сыну твоему, потому что не велика моя учёность; вместо же всего (в этом не отрекусь) внушал ему одно и самое главное – страх Божий, а также убеждал презирать настоящее. Итак, и желал, и желаю ему всего лучшего, чтобы занятые от меня начатки возрастил он в зрелые плоды, а также не без плода осталось и моё старание. Твоей же честности всё моё благодарение за то, что удостаиваешь и помнить обо мне, и оказывать мне честь памятниками своей дружбы, которые и сами по себе не маловажны, но ещё за большее приняты мною.

Посетив св. Василия в его Понтийской пустыне, шутливо описывает её (после 360 г.).

Смейся, черни всё наше или в шутку, или и в правду, – не в том дело, – будь только весел, упоевайся своей учёностью и наслаждайся моей дружбой. А для меня, если что от тебя, чтобы оно ни было и каково бы ни было, всё приятно. И если только понимаю тебя, мне кажется, что и над здешним смеёшься не для того, чтобы осмеять, но для того, чтобы меня привлечь к себе, как и реки для того преграждают, чтобы заставить их течь иначе. Ты и всегда поступаешь так со мной.

Буду же дивиться твоему Понту и понтийскому сумраку, этому жилищу, достойному беглецов, этим висящим над головой гребням гор и диким зверям, которые испытывают вашу веру, этой лежащей внизу пустыньке, или кротовой норе, с почётными именами обители, монастыря, училища, этим лесам диких растений, этому венцу стремнистых гор, которым вы не увенчаны, но заперты. Буду дивиться тому, что в меру у вас воздух и в редкость солнце, которое как бы сквозь дым видите вы, понтийские киммерийцы, люди бессолнечные, не на шестимесячную только осуждённые ночь, как рассказывают об иных, но даже никогда в жизни не бывающие без тени, люди, у которых целая жизнь – одна длинная ночь и в полном смысле (скажу словами Писания) сень смертная (Лк.1:79). Хвалю также этот узкий и тесный путь (Мф.7:14), который не знаю куда ведёт – в Царство или в ад, но для тебя пусть ведёт он в Царство. А что в середине, то не назвать ли мне, если хочешь (только, конечно, не вправду), Эдемом и разделяемым в четыре начала источником (Быт.2:10), из которого напаивается вселенная? Или наименовать сухой и безводной пустыней, которую удобрит какой-нибудь Моисей (Исх.17:6), жезлом источивший воду из камня? Ибо что не завалено камнями, то изрыто оврагами; а где нет оврагов, там всё заросло тернием; и над тернием утёс, и на утёсе стремнистая и ненадёжная тропинка, которая ум путника приучает к собранности и упражняет в осторожности. Внизу шумит река; и это у тебя, высокоглаголивый творец новых наименований, это амфиполийский и тихий Стримон, обильный не рыбами, но камнями, не в озеро изливающийся, но увлекаемый в пропасть. Река велика и страшна, заглушает псалмопение обитающих вверху; в сравнении с ней ничего не значат водопады и пороги, столько оглушает вас день и ночь! Она стремительна, непереходима, мутна и негодна для питья; в одном только снисходительна, что не уносит вашей обители, когда горные потоки и ненастья приводят её в ярость. И вот всё, что знаю об этих счастливых островах или о вас, счастливцах. А ты не выхваляй тех луновидных изгибов, которые больше подавляют, нежели ограждают подход в ваше подгорье; не выхваляй этой вершины, висящей над головами, которая жизнь вашу делает Танталовой; не хвали мне этих провевающих ветерков и этой земной прохлады, которые освежают вас, утомлённых до омрачения; не хвали и певчих птиц, которые хотя и воспевают, но голод, хотя порхают, но в пустыне. Никто к вам не заходит, разве для того, говоришь, чтобы погоняться за зверем; присовокупи же к этому: и посмотреть на вас, мертвецов. Всё это длиннее, может быть, письма, но короче сатиры. И ты, если шутку мою примешь спокойно, поступишь справедливо. А если нет, присовокуплю к этому и большее.

Продолжение той же шутки.

Поскольку шутку мою принимаешь спокойно, присовокуплю и остальное. А начало у меня из Гомера. «Итак, продолжай и внутреннюю воспевай красоту», этот кров без крыши и дверей, этот очаг без огня и дыма, эти стены, высушенные на огне, чтобы брызгами грязи не закидывало нас, которые походим на Тантала и на осуждённых, томящихся жаждой в воде, и это бедное и непитательное угощение, к которому, не как к скудной снеди лотофагов, но как к трапезе Алкиноевой, пригласили из Каппадокии меня, недавно претерпевшего кораблекрушение и бедствующего; потому что помню, да и буду помнить, эти хлебы и эти, как называли их, варения, помню, как зубы скользили по кускам, а потом в них вязли и с трудом вытаскивались, как из болота. Всё это величественнее изобразишь сам ты, почерпнув велеречие в собственных своих страданиях, от которых если бы не избавила нас вскоре великая подлинно нищелюбица (разумею матерь твою), явившаяся к нам благовременно, как пристань обуреваемым в море, нас давно бы уже не было в живых, и мы за свою понтийскую верность возбуждали бы других не столько к похвалам, сколько к сожалению. Как же мне умолчать об этих садах, не похожих ни на сад, ни на огороды? И об Авгиевом навозе, вычищенном из дому, которым мы наполняли сии сады, когда телегу величиной с гору и я – Вотрион и ты – Ламир³ возили на этих самых плечах и этими самыми руками, на которых и доселе остаются следы тогдашних трудов, и всё это (о земля и солнце, о муж и добродетель! скажу словами трагика) не для того, чтобы соединить берега Геллеспонта, но чтобы заровнять овраг. Если рассказы о сем не оскорбительны для тебя, то, конечно, не оскорбительны и для меня. А если тебе горько слышать, то каково самоё дело? И о многом ещё умолчу из уважения ко многому прочему, чем насладился.

Оставив шутку, с услаждением вспоминает время, проведённое у св. Василия в его Понтийской пустыне.

Что прежде писал я о понтийском препровождении времени, то была шутка, а не правда. А что пишу теперь, то уже очень правда. Кто мя устроит по месяцам прежних дней (Иов.29:2), в которые я увеселился с тобой злостраданием; потому что скорбное, но добровольное предпочтительнее приятного, но невольного? Кто даст мне сии псалмопения, бдения и молитвенные к Богу преселения? Кто даст жизнь как бы невещественную и бесплотную? Кто даст согласие и единодушие братий, которых ты ведёшь на высоту и к обожению? Кто даст соревнование и поощрение к добродетели, которое мы ограждали письменными уставами и правилами? Кто даст трудолюбие в чтении Божиих словес и при путеводительстве Духа обретаемый в них свет? Кто даст (скажу о самом малом и незначительном) поденные и ручные работы – переноску дров, тесание камней, сажание, поливание? Кто даст этот золотой явор, который дороже Ксерксова, под которым сиживал не царь пресыщенный, но монах изнуренный, который насадил я, напоил Аполлос, или твоя пречестность, а возрастил Бог к моей чести, чтобы сохранялся он у вас памятником моего трудолюбия, как читаем и верим, что и в кивоте хранился прозябший жезл Ааронов? Легче пожелать всего этого, но не так легко получить сие. Приди же ко мне на помощь, соедини со мной свои усилия, содействуй мне в добродетели; и если собрали мы прежде что-либо полезное, то охраняй сие своими молитвами, чтобы не рассеяться мне понемногу, как рассеивается тень с преклонением дня. А я тобой дышу более, нежели воздухом, и тем единственно живу, что бываю ли с тобой вместе или порознь, но мысленно всегда неразлучен.

Выражает свою и всех домашних своих скорбь о том, что Кесарий остался на службе при дворе по вступлении на престол Юлиана (361 г.).

Довольно было нам стыда за тебя. Ибо о том, что мы огорчились, нужно ли и писать тебе, который больше всякого в том уверен? Не говоря о себе и о том, каким беспокойством, а позволь даже сказать, и страхом наполнил нас слух о тебе, желал бы я, чтобы ты, если бы это было возможно, сам послушал, что говорят о тебе и о нас другие, и свои и посторонние, сколько ни есть нам знакомые, если только они христиане. И не только одни говорят, а другие нет; напротив того, всё равно и в один голос это повторяют; потому что людям приятнее рассуждать о чужих делах. И вот обратилось им как бы в постоянное занятие говорить следующее: «И епископский сын ныне уже в службе домогается мирских чинов и славы, уступает над собой победу корыстолюбию, потому что ныне всё воспламенено страстью к деньгам и для них не щадят люди души своей, а нимало не поставляют для себя и единственной славы, и безопасности, и обогащения в том, чтобы мужественно противоборствовать времени и поставить себя как можно дальше от всякой нечистоты и скверны! Как теперь епископы уговорят другого не увлекаться временем, не оскверняться общением с идолами; как теперь наказывать проступившихся в чём ином, когда сам епископ не смеет сказать слова по причине случившегося у него в доме?» Вот что или ещё и гораздо сего худшее слышим мы каждый день и от тех, которые говорят это, может быть, по дружбе, и от тех, которые нападают из неприязни. С каким же, думаешь, расположением и с каким духом принимаем это мы, решившиеся служить Богу и признавшие единственным благом устремлять взор к будущим надеждам? Государя родителя нашего, который весьма огорчён слухами и которому от сего самая жизнь в тягость, утешаю ещё и ободряю я несколько, ручаясь за твой образ мыслей и уверяя, что не будешь больше причинять нам печали. А государыня матерь, если услышит о тебе что-нибудь такое (а доселе пока разными выдумками скрываем от неё это), будь уверен, впадёт в скорбь совершенно безутешную; потому что, как женщина, она менее тверда духом, и притом, по крайнему благоговению, не способна соблюсти меру в подобных случаях. Поэтому, если уважаешь сколько-нибудь себя и нас, придумай для себя что-нибудь лучшее и более надёжное. Ибо, без сомнения, и того, что есть у нас здесь, достаточно, чтобы вести свободную жизнь человеку, который не слишком ненасытен и неумерен в пожелании большего. Притом не вижу, какого ещё времени ждать нам, чтобы ты устроил жизнь свою, если пропустим настоящее. А если держишься прежнего образа мыслей и, чтобы удовлетворить своему стремлению, всего для тебя мало, то не намерен я говорить что-либо для тебя неприятное, а предскажу только и засвидетельствую, что необходимо одно из двух: или, оставаясь искренним христианином, принять на себя самую униженную долю христианина и действовать не соответственно своим достоинствам и надеждам, или, желая чести, потерпеть вред в главнейшем и участвовать если не в огне, то в дыме.

Св. Василия, который против собственного желания рукоположен в пресвитера, примером своим поощряет к терпению и увещевает к ревностному исполнению обязанностей нового сана (364 г.).

Хвалю начало твоего письма. Да и что твоё не заслуживает похвалы? И ты взят в плен, как и я включён в список, потому что оба мы принуждённо возведены на степень пресвитерства, хотя домогались и не этого. Ибо достовернее всякого другого можем засвидетельствовать друг о друге, что нам по сердцу любомудрие тихоходное, которое держится низу. Но хотя, может быть, и лучше было бы, если б не случилось с нами этого, или не знаю, что и сказать, пока не уразумею домостроительства Духа, однако же поскольку это уже случилось, как мне по крайней мере кажется, надобно терпеть, особенно приняв во внимание время, которое у нас развязало языки многим еретикам, надобно терпеть и не посрамить как надежду возложивших на нас своё упование, так и собственную жизнь свою.

Приветствует сего Амфилохия (впоследствии, вероятно, епископа Иконийского) с вступлением в должность судебного ходатая и просит для первого опыта принять на себя ходатайство по делу Евфалия (364 г.)⁴

Подопри золотыми столпами счастливый свой чертог, как говорит Пиндар, и добрым началом в настоящей должности дай нам знать о себе, что построишь и чудный дом, явясь в нём славным. А как дашь о себе знать? Воздав честь Богу и божественному; ибо, что для тебя сего важнее и выше? А как же и чем воздашь честь? Тем одним, что примешь на себя попечение о предстоящих Богу и о служителях алтаря. Один из них – сослужитель наш Евфалий, которого, когда уже поступил он в высший чин, не знаю почему, намереваются исключить из него воинские начальники. Не потерпи этого и простри свою руку к диакону и ко всему клиру, а более всех ко мне, о котором печёшься ты. Иначе этот человек потерпит самую горькую участь, один не воспользовавшись человеколюбием настоящего времени и той честью, какую воздают цари священным лицам. Но может быть, подвергается он оскорблению и лишению за дружбу ко мне. И прекрасное дело – тебе не допустить до сего, хотя другим хочется не очень прекрасного дела.

Хвалит его как за прочие доблести, так преимущественно за то, что не увлекается духом времени, и хотя сам язычник, однако же не враждует на христиан в подражание Юлиану, при котором служит.

Где теперь софисты? Для чего молчат стихотворцы? Каких ищут лучших речей или какого более блистательного предмета? Теперь надлежало бы, чтобы для тебя, как всякий музыкальный и гармонический язык приведён был в движение, так и всякое искусство витийства огласило что-нибудь высокое и потрясающее, не потому только, что почтить речью доброго начальника есть долг из всех долгов самый справедливый, но и потому, что всего свойственнее тем и другим искусством украсить память того, кто совершен в том и другом. Если бы я не прекратил своих речей преждевременно (чувствую это теперь) и если бы не положил (скажет иной: более поспешного, нежели мудрого) намерения не говорить больше похвальных слов и не вменил себе в любомудрие не посещать народных собраний, то, может быть, возгремел бы громче тирренских труб (скажу это, не убоясь, как говорит Пиндар, жёсткого Момусова камня), разве бы только осудил на молчание свою незрелость. А теперь, что чувствую в рассуждении тебя и каково моё положение, скорее, может быть, поймёшь из какого-нибудь подобия. Как один из самых горячих коней, секу я помост ногами, грызу удила, поднимаю вверх уши, дышу из ноздрей яростью, смотрю грозно, извергаю пену, однако же остаюсь за преградой, потому что закон не даёт мне свободы бежать. Итак, что ж? Когда так уже надобно, что остаётся мне делать? Вовсе ли бросить речи и молча дивиться твоим доблестям, другим предоставив хвалить тебя? Нет! Но другие пусть будут в числе хвалящих в тебе иное, что кому угодно и кто что может. Без сомнения же, доставишь ты достаточный предмет для многих речей и похвальных слов, если каждый станет хвалить тебя, избрав для этого часть твоих доблестей. Одни изберут управление общественными делами, и при этом благоразумие и вместе трудолюбие; потому что изобретёт ли кто с большей твоей проницательностью, что нужно, или изобретённое приведёт ли в исполнение деятельнее тебя? Другие возьмут себе на долю весы правосудия, как ты при ясном свете разбираешь тяжбы и при своей возвышенности доставляешь высокое торжество Фемиде. Хотя меч твой страшен, потому что может поразить, однако же, как никого не поражающий, он – святыня. Ты владеешь им не для того, чтобы наказывать погрешивших, но с намерением, чтобы никто даже и не погрешал, и чтобы все покорствовали твоей мысли больше, нежели могуществу других, для кого законом служит дерзость. Иные пусть удивляются в тебе могуществу дара слова, а если угодно, всем родам сего дара, сколько это касается умения оценить сказанное и способности самому сказать; потому что ты способен судить о даре слова и ещё способнее сам говорить, так что одно уподобляется в тебе золотому шару или Гомерову уровню, которым определяется равный рост коней Евмеловых, а другое превосходит и зимние снега. Теперь ты с таким же искусством раздаёшь награды за подвиги, с каким прежде сам подвизался. Иные пусть хвалят в тебе строгость, срастворённую с кротостью, и то, что в самой приятности, как в львиных прыжках, нет у тебя ничего унизительного. Иные же укажут на то, как многомощное и почитаемое другими золото с иными почётными титулами не уважено на твоём суде и бежало оттуда прочь; а это одно уже выше и слуха и вероятности для всех. А какой-нибудь поэт, свободный и независимый в искусстве, споёт тебе и сельскую песнь, собрав хоровод земледельцев, и, пожав зрелые колосья, сплетёт из них самый приятный венок, и возложит на главу виноградные ветви, переплетённые плющом и кудрявцем. «Таковы, – скажет он, – начатки приношений земледелия, снова тобой возвращённого людям. И камни да источат тебе молоко, и источники – мёд, и всякое растение, и заботливо воспитанное и дикое, покроется нежными плодами!» Это обыкновенные изображения у стихотворцев, когда хотят представить, что земля приносит кому-либо свои дары. Когда же всё это, как сказал я, будут говорить и выдумывать другие (потому что всё своё не только приводит в восторг, как полагают лирики, но и всего более, обыкновенно, увеселяет), тогда я скажу о том, чем преимущественно восхищаюсь и что лобызаю в твоих доблестях, а именно что ты показываешь себя стоящим выше трудностей времени. Хотя по вере ты язычник и нынешнему самодержцу воздаёшь должное его державе, однако же служишь не как служат льстецы, соображающиеся со временем, но как друзья прекрасного и люди высокого образа мыслей; и сколько исполняешь свой долг, столько и к отечеству соблюдаешь благорасположение и в смертном деле приобретаешь бессмертную славу. К похвальным твоим качествам принадлежит и то, что при таком бремени правления ты уделяешь несколько уважения и дружбе и при таком числе дел находишь досуг не только помнить друзей, но и оказывать им честь своими письмами, свидетельствовать свою к ним любовь и всех привлекать к себе. За всё это желаю тебе не чего-либо большого к прославлению (потому что хотя бы власть твоя и получила приращение, но добродетель никакого уже приращения получить не может), но одного, что всё заменит собой и что всего важнее, а именно чтобы ты наконец, соединился с нами и с Богом, стал на стороне гонимых, а не гонителей; потому что одно влечётся стремлением времени, а другое заключает в себе бессмертное спасение.

Выговаривает ему за то, что, оставив должность чтеца, намерен посвятить себя риторству (366 г.).

У меня в природе есть нечто хорошее (сам похвалюсь из многого чем-нибудь одним). За худой совет одинаково досадую и на себя и на друзей. А поскольку живущие по Богу и руководящиеся тем же Евангелием все друзья между собой и сродники, то почему же не выслушать от меня, если скажу открыто о том, о чём все говорят, но только шёпотом? Не хвалят твоей, сказать по-твоему, бесславной славы, твоего понемногу уклонения к худшему и этого честолюбия, которое, как говорит Еврипид, злее демонов. Что с тобой сделалось, мудрый муж? За что прогневался ты сам на себя, бросив священные, удобовоспринимаемые книги, которые некогда читал народу? Неужели не стыдишься, слыша это? Или положил их под дым, куда кладут кормила и кирки на зимнее время, а взял в руки солёные и неудобовоспринимаемые книги и захотел лучше именоваться ритором, нежели христианином? А по мне гораздо лучше последнее, нежели первое, и всё благодарение за это Богу. И ты, превосходный, не держись таких мыслей. А если они пришли, не предавайся им надолго, но одумайся наконец, приди в себя, оправдайся пред верными, оправдайся пред Богом, пред алтарями, пред таинствами, от которых удалился. Не говори мне этих нарядных и витиеватых слов: «Что же, разве я не был христианином, когда учился риторике? Разве не был верным, когда занимался науками в кругу детей?» Может быть, ты станешь ещё свидетельствоваться всем Богом. Нет, чудный мой, это не совсем справедливо, хотя часть из этого и можем уступить тебе. Разве маловажно то, что теперешним своим поступком соблазняешь других, которые по природе более склонны к худому, и даёшь им повод дурно о тебе думать и говорить? Пусть это будет и ложь, но какая в том нужда? Всякий живёт не для себя одного, но и для ближних; мало самому быть убеждённым, если не убеждаешь и других. Неужели, вступив в кулачный бой при народе или на зрелище принимая и раздавая пощёчины, неблагопристойно кривляясь и ломаясь, скажешь, что в душе ты целомудрен? Такое рассуждение нецеломудренного человека, легкомысленно – одобрять это. Если переменишься, то порадуюсь теперь, сказал один из пифагорейских философов, оплакивая отпадшего от него друга. Если же нет, писал он, то умер ты для меня. А я не скажу этого из любви к тебе. Ибо тот, будучи другом, стал врагом, хотя, впрочем, и другом, как говорит трагедия. А я постараюсь уврачевать тебя, если (ибо так сказать скромнее) сам не усмотришь должного (что в первом ряду похвальных дел) и не последуешь доброму слову другого (что во втором ряду похвального). Вот моё увещание! Извини меня ради дружбы, что скорблю, горячусь как за тебя, так равно за весь священный чин, а присовокуплю, и за всех христиан. Если же нужно и помолиться вместе с тобой или за тебя, то немощи твоей да поможет Бог, животворящий и мёртвых!

В ответ на то, что он жену свою Алипиану, дочь Горгонии, сестры св. Григория, порицал за малый рост.

Осмеиваешь у нас Алипиану, будто бы она мала и недостойна твоей великости, длинный и огромный великан и ростом и силой! Теперь только узнал я, что и душа меряется, и добродетель ценится по весу, что дикие камни дороже жемчужин и вороны предпочтительней соловьёв. Возьми себе величину и рост в несколько локтей и ни в чём не уступай Церериным жницам, потому что ты правишь конём, мечешь копьё, у тебя забота – гоняться за зверями, а у неё нет таких дел; не большая нужна крепость сил владеть челноком, обходиться с прялкой и сидеть за ткацким станом, – «а это – преимущество женщин».

Но если присовокупишь, как она до земли приклонена в молитве и высокими движениями ума всегда собеседует с Богом, то перед этим что значат твоя высота и твой телесный рост? Посмотри на её благовременное молчание; послушай, когда говорит; рассуди, как не привязана к нарядам, как по-женски мужественна, как радеет о доме, как любит мужа, и тогда скажешь словами этого лакедемонянина: «Подлинно, душа не меряется; и внешнему человеку должно иметь у себя в виду внутреннего». Если примешь это во внимание, то перестанешь шутить и смеяться над малым её ростом, а назовёшь себя счастливым за супружество с ней.

Его же ходатайству поручает дело племянника своего Никовула, мужа Алипианы, дочери Горгониевой.

Хвалю изречение Феогнида, который, не одобряя дружбы, продолжающейся только пока пьём и бываем вместе, хвалит дружбу, выказываемую на деле. Что же он пишет?

За чашею много бывает друзей,

А в важном деле их мало.

Мы с тобой не пивали из одной чаши и вместе бывали не часто (хотя, конечно, надлежало быть этому и по нашей дружбе, и по дружбе наших отцов), требуем же друг от друга благорасположения в делах. Предстоит подвиг, и даже очень важный, потому что сын наш Никовул находится в неожиданных хлопотах, от кого всего менее думал иметь беспокойство. Потому прошу, приди и помоги, как можно скорее произнеся суд и защитив, если найдёшь нас обиженными. А если не так, то, по крайней мере, не переходи на противную сторону, за малую корысть отдав свою свободу, которой всегда ты пользовался, как знаем по общему всех свидетельству.

Просит содействовать своим двоюродным братьям в продаже имения, покупка которого ввела их в неприятности.

И себе и мне окажи одно благодеяние, какое нечасто будешь оказывать, потому что и случаи к таким благодеяниям выпадают нечасто. Доставь самое справедливое своё покровительство господам – моим двоюродным братьям, увидевшим много хлопот с имением, которое купили они, как удобное к уединению и представлявшее возможность иметь в нём некоторое пособие в содержании, но от которого с того самого времени, как купили, подверглись многим неприятностям и частью испытывают неудовольствия от неблагонамеренных продавцов, а частью терпят притеснения и обиды от соседей; почему для них было бы выгодно, взяв свою цену с теми издержками, впрочем, не малыми, какие сделали после покупки, освободиться от сего имения. Если тебе угодно, переведи на себя покупку, пересмотрев условие, чтоб оно было как можно лучше и безопаснее; и это будет приятно и для них, и для меня. Если же неугодно сие, окажи другую милость: от своего лица воспротивься привязчивости и неблагонамеренности сего человека, чтобы, но их неопытности в делах, не взял он над ними преимущества непременно в чём-нибудь одном, или обижая, пока владеют имением, или причинив убыток, когда вздумают избавиться от него. Но мне стыдно и писать об этом, потому что в равной степени мы обязаны заботиться о них и по родству, и по избранию жизни. Ибо о ком же и заботиться больше, как не о таких людях? И что может быть постыднее того, как не постараться оказать подобное благодеяние? Но ты для себя ли, для меня ли, для них ли самих, или для всего этого вместе, но только непременно окажи им благодеяние.

Приветствует его с возвращением и просит дружественного расположения к Елладию и Евлалию, племянникам св. Григория.

Хорошо, что возвращаешься к нам, хотя и через долгое время; впрочем, и того ещё лучше, что дела твои текут по желанию и ты избавил меня от забот о тебе, потому что у нас с тобой всё общее – и печали и радости: таково свойство дружбы. А поскольку возвратился ты, то и друзьям своим удели своего счастья, как говорит некто; уделишь же, если, как во всём прочем, на государей двоюродных моих братьев, Елладия и Евлалия, соблаговолишь воззреть дружелюбно (дружелюбным же воззрением называю, если не почитаешь нас для себя посторонними, потому что больше этого и сказать ничего не умею), так не потерпишь, чтобы они имели нужду в других покровителях, но сам будешь для них всем: и добрым другом, и честным соседом, и мужественным заступником, и, не перечисляя всего порознь, благородным Лоллианом, известным по своей правоте. Обещаю же, что если долее побеседуешь с ними и увидишь высоту их любомудрия, то сам станешь ходатайствовать за них перед другими. Столько полагаюсь на твой нрав и так много имею надежд в том, что не останется без исполнения то, о чём я просил!

Убеждает его переменить своё расположение к св. Василию, на которого несправедливо он негодовал (365 г.).

Поскольку обращаю слово к человеку, который не любит лжи и проницательней всякого открывает ложь в другом, сколько бы ни была она запутана самыми хитрыми и разнообразными изворотами, к тому же и мне самому (пусть будет это сказано, хотя и нелегко сказать) не нравится хитрость, и по природному моему расположению, и по внушению Писания, то и пишу по этой причине, что у меня на сердце. Снизойди к моему дерзновению; иначе обидишь, лишая меня свободы и принуждая скрывать в себе болезненную скорбь, подобно какому-то гнойному и злокачественному вереду. Как радуюсь, что делаешь мне честь (если и я человек, как сказал некто прежде) и приглашаешь меня на духовные совещания и собрания, – так тяжело для меня оскорбление, какое терпел и доселе терпит от твоего благоговения досточестнейший брат Василий, с самого начала мной избранный и доныне остающийся для меня товарищем жизни, учения и самого высокого любомудрия; и я за такое избрание нимало не осуждаю себя, потому что скромнее будет сказать так, иначе подумают, что, похваляя его совершенства, хвалю сам себя. Но ты, унижая его и оказывая честь мне, по моему мнению, поступаешь почти так же, как если бы кто одного и того же человека стал одной рукой гладить по голове, а другой бить по щеке или, подломав основание дома, начал расписывать его стены и украшать наружность. Поэтому, если убедишься сколько-нибудь моим словом, то сделаешь по-моему. А я прошу убедиться, потому что это и справедливо. Если обойдёшься с ним, как должно, то он будет служить тебе. А моё дело следовать за ним, как тени за телом, потому что я человек малый, расположенный к миру, и не дошёл ещё до такого жалкого состояния, чтобы, желая в ином быть любомудрым и принадлежать к лучшей стороне, потерять мне из виду то, что в нашем учении самое главное, – именно любовь, особенно любовь к иерею, человеку почтенному, о котором знаю, что он жизнью, словом и правилами превосходнее всех известных мне. И самая скорбь не помрачит во мне истины.

Оправдывается в смелости предыдущего письма.

Писанное мной не столько оскорбительно, как жаловался ты на моё письмо, сколько духовно, и любомудренно, и справедливо, разве только и это оскорбляет учёнейшего Евсевия. Но хотя ты и выше по степени, однако же, дай и мне немного свободы и справедливого дерзновения, а потому будь к нам благосклоннее. Если же судишь о моём письме как о письме служителя, обязанного смотреть тебе в глаза, то в этом случае и удары приму, и плакать не буду. Или и это будет поставлено мне в вину? Но скорее всякому другому, нежели твоему благоговению, прилично поступать так, потому что великодушному человеку более свойственно принимать свободные речи от друзей, нежели ласкательства от врагов.

Изъявляет свою готовность быть у него в Кесарии вместе со св. Василием.

И в других случаях пред твоим благоговением не поступал я низко, – не обвиняй меня в этом, – но, дозволив себе немного свободы и смелости, чтоб сколько-нибудь облегчить и уврачевать скорбь, тотчас покорялся, смирялся и добровольно подчинял себя правилу. Да и мог ли не делать сего, зная тебя и законы Духа? А теперь, хотя бы я был и крайне низок и малодушен, не дозволяют сего и самое время, и эти звери, нападающие на Церковь, а также и твоё благородство и мужество, так чисто и искренно ратоборствующее за Церковь. Поэтому, если угодно, придём соединить с тобой свои молитвы, вместе подвизаться, и служить тебе, и, подобно детям, которые поощряют к действию отличного борца, своими провозглашениями воодушевлять тебя в борьбе.

Извещая о перемене к нему расположений еп. Евсевия, убеждает писать к нему и потом отправиться в Кесарию, причём и сам вызывается быть его спутником.

Вот случай явить благоразумие и терпение, чтобы никто не оказался мужественней нас и чтобы столько трудов и усилий не было уничтожено в короткое время! Для чего и по какому убеждению пишу это? Боголюбивейший наш епископ Евсевий (ибо так уже надобно о нём думать и писать) весьма расположен к примирению и дружбе с нами и смягчается временем, как железо огнём. Думаю, что к тебе придёт письмо просительное и пригласительное, о чём и он меня извещал, и уверяют многие из знающих достоверно о его расположениях. Предупредим его или приходом своим, или письмом, лучше же сказать, сперва письмом, а потом приходом, чтобы впоследствии не остаться в стыде, как побеждённым, когда можно было самим победить, прекрасно и любомудренно уступив над собой победу, о чём просят нас многие. Итак, послушайся меня и приходи, как по указанной причине, так и ради нынешнего времени, потому что скопище еретиков нападает на Церковь: одни уже явились и производят беспокойства, а другие, как слышно, явятся, и есть опасность, что учение истины может быть извращено, если не подвигнется в скорости дух Веселеила, мудрого архитектона таковых учений и догматов. Если признаешь нужным, чтобы пришёл и я быть твоим споспешником и спутником, то не уклонюсь и от этого.

Узнав об избавлении его от угрожавшей смерти во время землетрясения, бывшего в Никее, приглашает к себе и убеждает оставить мирскую жизнь (368 г.).

Для людей благомыслящих и страх не бесполезен, даже скажу, крайне прекрасен и спасителен. Хотя и не желаем себе, чтобы случилось с нами что-либо страшное, однако же вразумляемся случившимся; потому что душа страждущая близка к Богу, говорит где-то чудноглаголивый Пётр, и у всякого избегнувшего опасности сильнее привязанность к Спасителю. Поэтому не станем огорчаться тем, что участвовали в бедствии, а, напротив того, возблагодарим, что избежали бедствия, и не будем пред Богом инаковы во время опасностей, а инаковы после опасностей. Но живём ли на чужой стороне, ведём ли жизнь частную, отправляем ли общественную службу, одного будем желать (об этом должно всегда говорить и не переставать говорить) – будем желать, чтобы последовать Тому, Кем мы спасены и принадлежать к Его достоянию, не много заботясь о том, что малоценно и пресмыкается по земле. И тем, кто будет жить после нас, оставим такое по себе повествование, которое бы много служило к славе нашей, а много и к пользе душевной. Но это и есть урок самый полезный для многих, что опасность лучше безопасности и бедствия предпочтительней благоденствия. Если до страха принадлежали мы миру, то после страха стали уже принадлежать Богу. Но, может быть, кажусь тебе скучным, много раз писав об одном и том же, и слова мои почитаешь ты не советами, но велеречием. Потому о сем довольно; впрочем, обо мне будь уверен, что усердно желаю и всего более молюсь, чтобы нам с тобой быть вместе, устроить нужное к твоему спасению и поговорить о том окончательно; а если бы и не удалось сего, то, как можно скорее встретив тебя здесь, вместе с тобой составить благодарственный праздник.

Испрашивает его благоволения племяннику своему Никовулу.

Золото, хотя переделывается и преображается так и иначе, обращаемое в разные украшения, испытывая на себе много искусственных переработок, однако же остаётся золотом, и не в веществе принимает изменение, а только в наружности. Так полагая, что и твоя правота остаётся для людей той же, хотя бы ты непрестанно восходил выше и выше, осмеливаюсь представить тебе следующую мою просьбу, не столько боясь твоего сана, сколько имея доверенности к твоим нравам. Будь благоснисходителен к достопочтенному сыну моему Никовулу, который по всему состоит со мной в тесной связи – и по родству, и по близости обращения, и, что ещё важнее, по нравам. В чём и сколько нужна ему твоя благоснисходительность? Во всём, в чём только потребуется ему твоя помощь и сколько почтёшь сие приличным твоему великому уму. А я воздам тебе за сие наилучшим из всего, что имею. Имею же дар слова и возможность стать провозвестником твоей добродетели, если и не по мере твоего достоинства, то по мере своих сил.

Ходатайствует за Амфилохия, подпадшего обвинению за то, что принял на себя защищение одного негодного человека, обманутый его дружбой.

Как золото и драгоценные камни узнаём по одному виду, так надлежало бы, чтобы добрые и худые могли быть распознаваемы тотчас и без продолжительного испытания. Тогда немного понадобилось бы слов мне, который к твоему великодушию обращаюсь с просьбой о дражайшем сыне нашем Амфилохии. Скорее могу надеяться чего-нибудь невероятного и необыкновенного, нежели подумать, что он ради денег сделает или помыслит что-нибудь неблагородное. Столько все, по общему согласию, приписывают ему правоты и благоразумия, превышающего даже его возраст! Но что же делать? Ничто не избегает зависти, когда осмеяние коснулось и сего человека, подпадшего обвинениям по простоте, а не по испорченности нравов. Но ты не потерпи равнодушно видеть, как мучат его клеветами; прошу тебя о сем ради твоей священной и великой души; почти отечество, помоги добродетели, уважь меня, славившегося тобой и тобой славимого, и замени этому человеку всех, присовокупив к своему могуществу и изволение; потому что, сколько знаю, всё уступает твоей добродетели.

Ходатайствует за Амфилохия по тому же делу.

Не дивись сему, если просимое нами важно, потому что и просим у человека важного, а прошение должно соразмерять с тем, кого просишь. Ибо равно неприлично, как малого просить о великом, так великого просить о малом: одно неуместно, другое мелочно. Сам своей рукой привожу к тебе честнейшего сына нашего Амфилохия, человека весьма известного своей правотой, даже более, нежели как следовало бы ожидать от его возраста; почему и я сам, старец, иерей и друг твой, желал бы, чтоб и обо мне разумели так же. Если же он, уловленный дружбой другого, не предусмотрел клеветы, удивительно ли это? Поскольку он сам не лукав, то и не подозревал лукавства, думая о себе, что ему надобно более заботиться об исправности слова, нежели нрава; на этом основании вступил в сотрудничество. Что же в этом худого для людей благомыслящих? Поэтому порока не ставь выше добродетели; не бесчести моей седины, а, напротив того, уважь моё свидетельство; и человеколюбие своё положи в основание моим благословениям, имеющим, может быть, некоторую силу у Бога, Которому предстою.

Просит его, как царя красноречия, вступиться за Амфилохия.

В опасности красноречие, и твоё теперь время, если ты у нас царь красноречия. К тому же Амфилохий мой – друг тебе по отцу, а, прибавлю ещё, это такой человек, что не делает стыда ни отеческому роду, ни нашей дружбе, если только я не плохой судья в подобных вещах. Важнее же всего для любомудрого, каков особенно ты, что он впутан в дела, не сделав ничего худого. И хотя всё это само по себе очень легко, однако же, для меня всего тяжелее показаться невнимательным к делу. Поэтому делаю всё, что только могу; а могу просить тех, кто имеет возможность сделать добро; потому что в положении, в каком теперь нахожусь, ничто иное для меня и не возможно. А ты оправдай слово твоего Платона, который сказал, что в городах не прежде прекратится зло, но разве когда могущество сойдётся с любомудрием. У тебя есть и то и другое. Подай руку нуждающемуся, и присоветовав ему что следует, и оказав помощь. Нет для тебя лучшего случая к любомудрию, как теперь вступить в подвиг за правду; а сверх того сделаешь этим добро и мне, твоему хвалителю.

Просит из Озизалы прислать зелени для угощения св. Василия.

Не просили мы у тебя хлебов, как не просили воды у жителей Остракины. А если у обитателя Озизалы попросим зелени, которой у вас изобилие и в которой у нас большой недостаток, то это не удивительно и не вне обычая. Поэтому соблаговоли послать к нам зелени побольше и получше или сколько можешь, потому что нищим и малое велико. А поскольку угощаем у себя и великого Василия, то остерегись, чтобы тебе, испытав уже любомудрие Василия сытого, не испытать голодного и негодующего.

Выговаривает за то, что вместо прошеной зелени прислана одна лебеда.

Как скупо идёт к нам от вас зелень! Да и что, кроме лебеды? А между тем всё ваше богатство – сады и реки, рощи и засеки, и сторона ваша так же обильна зеленью, как у других золотоносная, и вы питаетесь луговыми цветами. А хлебные зерна у вас – баснословное блаженство, и хлеб, как говорится о хлебе ангельском, так же вожделенен и не всегда наверно получается. Поэтому обильнее доставляйте нам зелень, или не станем делать других угроз, а задержим у себя хлебные запасы; и тогда узнаем, точно ли кузнечики питаются одной росой.

Шутливо изображает пустыню Озизалу, в которой св. Амфилохий, впоследствии епископ Иконийский, подвизался, оставив судебные дела.

Шутишь. А я знаю опасность Озизалы, которая голодает, когда всего усерднее будет возделана. Одно похвально в ней, что, хотя там и умирают с голода, однако же, благоухают и имеют для себя в готовности пышный гроб. Почему же это? Потому что покрываются множеством разнообразных цветов.

Посылая к нему памфилийца Главка, просит угостить его в пустыне Озизале.

Когда посещал я горы и при горах лежащие города Памфилии, поймал там на горах морского Главка, не льняными сетями извлёкши эту рыбу из глубины, но любовью друзей вовлёкши добычу в сеть. Как же скоро этот Главк выучился ходить по суше, посылаю его с письмами к вашей доброте; примите его дружелюбно и удостойте похваляемого в Писании угощения зеленью.

По случаю смерти Кесариевой, рассуждая о превратности всего человеческого, к Софронию, как к другу Кесариеву, обращается с просьбой не допустить, чтобы оставшееся после брата имение было расхищено.

Видишь, какова наша участь и как перевёртывается колесо человеческой жизни; ныне одни, завтра другие цветут и отцветают; что называется у нас благоуспешностью и что неудачей, всё это непостоянно, быстро переходит и превращается; а потому можно больше доверять ветрам и письменам на воде, нежели человеческому благоденствию. Для чего же это так? Для того, думаю, чтобы, усматривая в этом непостоянство и изменчивость, больше устремлялись мы к Богу и к будущему и прилагали сколько-нибудь попечения о себе самих, а мало заботились о тенях и сновидениях. Но отчего у меня об этом слово? Недаром любомудрствую, не без цели выражаюсь высоко. Не из последних некогда был и твой Кесарий; даже, если не обманываюсь, как брат, он был человек очень видный, известный учёностью, многих превосходил правотой и славился множеством друзей. А что в числе их ты и твоё благородство был первым, и сам он так думал, и нас уверял. Конечно, так было прежде; а ты что-нибудь и ещё большее присовокупишь от себя, воздавая ему погребальную честь, потому что все люди по самой природе расположены в дар умершему приносить что-либо большее. Но и теперь не пропусти без слез этого слова или пролей слезу на добро и на пользу! Вот он лежит мёртвый, без друзей, всеми покинутый, жалкий, удостоенный небольшого количества смирны (ежели только и это правда) и скудных, недорогих покровов (что также много значит, потому что дано ему из жалости). Между тем, как слышу, напали враги, и имение его с полной свободой одни уже расхищают, другие намереваются расхитить – какая нечувствительность! какая жестокость! А остановить сего некому; самый человеколюбивый оказывает ту одну милость, что призывает на помощь законы. И, короче сказать, мы, которых некогда почитали счастливцами, стали теперь притчей. Не будь к этому равнодушен; а, напротив того, раздели и скорбь нашу, и негодование наше; окажи милость мёртвому Кесарию, прошу тебя об этом ради самой дружбы, ради всего тебе любезнейшего, ради надежд твоих, которые сам для себя соделай благоприятными, показав себя верным и искренним к умершему, чтобы и живым оказать чрез это милость и сделать их благонадёжными. Не думаешь ли, что скорбим об имуществе? Для нас всего несноснее стыд, если выведут такое заключение, что один только Кесарий не имел у себя друзей, – Кесарий, о котором думали, что у него друзей много. Итак, вот в чём просьба и вот она от кого, потому что и я, может быть, стою чего-нибудь в твоём внимании. А в чём, чем и как должен ты помочь, об этом доложат тебе сами дела, рассмотрит же это твоё благоразумие.

Выражает ему, как товарищу Кесариеву и своему, скорбь о смерти Кесария (369 г.).

Не стало у меня Кесария. И хотя страсть – не дело любомудрия, однако же, скажу, что люблю всё Кесариево; и что ни вижу о нём напоминающее, обнимаю и лобзаю это, и как бы представляю себе, что его самого вижу, с ним нахожусь, с ним беседую. Так было со мной и теперь, при получении твоего письма. Едва прочёл я надпись письма, это сладостное для меня имя, этот сладостный предмет – имя Филагрия, вдруг пришло мне на мысль всё, что было некогда приятного, образ жизни, общий стол, скудость и, как говорит Гомер, любезного сотоварищества, или шутки, или дельные занятия, учёные труды, общие наставники, возвышенность надежд, наконец всё, что можно похвалить из тогдашнего и что меня преимущественно радует при одном воспоминании. Потому, чтобы ещё более побеседовать нам о сем, не оставляй в покое писало своё и, сделай мне милость, пиши ко мне. Без всякого сомнения, это для меня не маловажно; хотя зависть, так горестно расположив дела мои, лишила меня важнейшего – быть вместе с тобой.

Укрепляет своими советами в подвиге терпения, из просимых книг посылая одну – Демосфена, отказывает в другой – Илиаде, потому что не нашёл у себя.

Что прискорбно для тебя, то, конечно, прискорбно и для меня, потому что, как и устав дружбы требует, делаем общим всё, что ни есть у друзей, хорошо ли оно или худо. Впрочем, если полюбомудрствовать об этом несколько и побеседовать с тобой как должно, что, конечно, внушает и самый закон дружбы, то не желаю и не признаю хорошим, чтобы ты, будучи Филагрием и отлично изучив божественное, потерпел в этом то же, что и многие терпят, то есть изнемог вместе с телом и стал оплакивать своё злострадание, как безутешное. Напротив того, желаю, чтобы ты и в самом страдании любомудрствовал, теперь-то особенно очистил свою мысль, показал, что ты выше уз и почитаешь болезнь наставлением в полезном, а это значит, что презираешь тело и всё телесное, всё, что скоротечно, непостоянно и скоро гибнет, всецело предаёшься горнему, вместо настоящего живёшь будущим, обращая здешнюю жизнь, как говорит Платон, в помышление о смерти, и по мере сил отрешая душу от тела, или, говоря по-платонову, от гроба. Если так любомудрствуешь и такое имеешь расположение духа, превосходный мой, то и сам себе окажешь весьма великую пользу, и у нас отнимешь причину скорбеть о тебе, и многих научишь любомудрствовать в страданиях, а сверх того не малую получишь выгоду (если об этом заботишься сколько-нибудь), заставив всех удивляться тебе. Из книг, которых просил ты, одну нашёл я и охотно послал к тебе, именно же сочинения Демосфеновы, а другой, тобою требуемой, то есть «Илиады», не мог послать, не имея у себя. Ибо будь уверен, что тем только и могу услаждаться и то одно почитаю для себя прекрасной собственностью, в чём и ты можешь участвовать и пользоваться этим, как своей собственностью.

Хвалит его за терпение и представляет примеры терпения у язычников.

Хорошо, что любомудрствуешь в страданиях и для многих служишь примером терпения в скорбях. Как для всего наилучшего пользовался ты телесными орудиями, когда был здоров, так и теперь прекрасно ими пользуешься, хотя стал болен, и скажу так: в самом бездействии не остаёшься бездейственным, потому что любомудрствуешь, и что, как сказывают, наименовал таким именем Диоген, страдая однажды горячкой и терпеливо перенося болезнь, то и сам ты даёшь нам видеть, то есть борьбу души с телом. Так и прилично было моему Филагрию – не ослабевать и не изнемогать в страдании, но презреть персть; и предоставить телу терпеть, что свойственно ему, непременно, по закону естества, или теперь или впоследствии, имеющему разрушиться, потому что оно умрёт, изнурённое или болезнью, или временем; а самому возвышаться душой, возноситься мыслями к Богу и знать, что было бы несообразно любомудрствовать нам вне опасностей, оказываться же нелюбомудрыми в нуждах и изменять своему обещанию. Всё исчерпал ты умом своим, всё наше и всё чужое, как человек, изучивший то и другое, и как наставник других, и из всего собрал себе врачевство для человечества. Но если прикажешь и мне полюбомудрствовать с тобой несколько, то не хвалю ограниченности понятия у Аристотеля, который, определяя наше блаженство, прямым пока идет путем, когда утверждает, что оно есть согласное с добродетелью действование души, и даже когда прибавляет: действование в совершенной жизни (и в этом поступает весьма премудро, по причине превратности и изменчивости нашего естества); но уже перестаёт быть возвышенным и делается крайне низким, когда присовокупляет, что блаженство есть и внешнее изобилие. Почему, если кто беден, или болен, или безроден, или изгнан из отечества, тому воспрещено уже блаженство. Хвалю же благородство и высоту мыслей у стоиков, которые говорят, что внешнее нимало не препятствует блаженству и что человек доблестный блажен, хотя бы жгли его в Фаларидовом быке. А посему, как дивлюсь тем, которые у нас шли на опасности за дело прекрасное или мужественно пере­носили бедствия, так дивлюсь и тем из внешних, которые близко подходили к нашим, каковы, не говоря о многих, Анаксарх, Эпиктет, Сократ. Анаксарх, когда по повелению мучителя толкли у него руки в ступе, приказывал исполнителям этого выколачивать Анаксархов мешок, называя таким именем жалкую нашу плоть, как будто удары не касались самого Анаксарха, то есть души философа (и у нас это различается наименованиями внешнего и внутреннего человека). Эпиктет, когда у него вытягивали и вывертывали ногу, любомудрствовал, как будто в чужом теле, и скорее переломили ему ногу, нежели заметили, что он почувствовал насилие. А Сократ, осуждённый на смерть афинянами и живя, как известно, в темнице, сперва беседовал с учениками о теле, как о другой темнице, и когда мог бежать, отказался от сего; а потом, когда поднесена ему была цикута, принял яд с большим удовольствием, как не смертный напиток, но заздравную вкушая чашу. Присовокупил бы я к ним и нашего Иова, если бы не знал, что сам ты, при Божией помощи, и теперь не далёк от его страданий, и впредь не будешь далёким. Этим-то, как думаю, успокаивая и врачуя себя, о божественная и священная глава, и сам ты для себя облегчаешь страдания, и нас веселишь, исполненных к тебе удивления и любви, не ослабевая в болезни и не соблазняясь, как говорит божественный Давид, миром грешников (Пс.72:3) и счастливым течением настоящей их жизни, но очищаясь страданиями, если позволено сказать это о тебе, и немощь обращая в средство к добродетели.

Просит не обращать внимания на тех, которые укоряют его, что при расстройстве телесного здоровья остаётся трудолюбивым.

Укоряют тебя иные, как догадываюсь, что любишь украшать единственное своё достояние и при таком телесном состоянии не покидаешь трудов. В этом ничего нет удивительного; потому что легче любомудрствовать о чужих делах, нежели о собственных своих. А я, если бы увидел, что преступаешь в этом меру, предаваясь трудолюбию или из корысти, или насильственно, то, сказать правду, побранил бы тебя, не устыдясь ни дружбы, ни учёности. Если же любишь труды, но не сверх меры, и над чем трудишься, тем пользуешься, как должно, а присоединяется к этому и болезнь, которая не даёт тебе покоя и среди забот и уверяет, что и телесное для тебя выше тела, то не могу не побранить тех, которые тебя бранят, а тебя не освободить от обвинения. И сверх того сам себя уверяю, что, как о делах твоих никто не рассудит лучше тебя, – потому что всякий и в своих делах, и наедине и всенародно, тебя же берет себе в учители и советники, – так никто с большим любомудрием не позаботится о душе. Если же охранять и восстановлять телесное здоровье есть дело одного врачебного искусства, кто будет так дерзок и невежествен, чтобы в этом стал тебе предписывать правила? Поэтому не обращай внимания на людей и предоставь им быть галками, которые судят о полете орлов, а сам себя самого и Бога имей советником о болезни и о том, что касается до болезни; и не погрешишь против долга.

Припоминает свидание своё с ним в Матазе и беседу при чтении 72-го псалма.

Помню наше с тобой свидание, когда в последний раз были мы вместе в моей Матазе, – ибо своим называю и почитаю твоё, – помню и любомудрие твоё, которому ты предался тогда, о котором воспоминая даже и теперь прихожу в трепет. Я (так сам ты приказал, и противоречить тебе было невозможно) объяснял тебе семьдесят второй псалом, в котором Давид приходит в недоумение и негодование, видя благоденствие людей злых, и потом, обращая мысль свою к тамошним судилищам и к ожидающему воздаянию за дела здешней жизни, таким образом останавливается в своём смущении и уврачевывает скорбь. Сколько возможно было, наклонял я толкование своё к твоему страданию, заимствуя мысли и из наших и из внешних писаний, потому что беседовал с человеком учёным и опытным, притом такие рассуждения внушал Дух и поощряла к ним скорбь, которая всего изобретательнее. Речь у нас текла; вдруг ты среди разговора, как буд­то бы получив удар, встаёшь, поднимаешь к небу руки и, обратив взор к востоку, потому что туда открыт был вид, взываешь: «Благодарю Тебя, Отец и Создатель Твоих человеков, что против воли нашей бла­готворишь нам, чрез внешнего человека очищаешь внутреннего и посредством несчастий приводишь нас к блаженному концу Тебе одному известными средствами!» И повторять ли мне все те любомудренные рассуждения, на какие ты навёл меня и какие делал сам, как бы радуясь своей болезни? Тогда учитель становился твоим учеником. Но к чему упомянул я об этом? Одно всем вопию и проповедую чрез тебя, а именно: нам более должно оплакивать людей порочных за их внутреннюю болезнь, нежели им нас, когда болен наш внешний человек; и болезнь любомудренная лучше необузданного благоденствия.

Извещает о крайнем расстройстве своего здоровья.

Прежде я писал тебе утешительные в болезни письма, потому что ты первый впал в болезнь; а теперь, кажется, тебе уже надобно утешать меня, который почти наравне с тобой страдаю; потому что мы, будучи друзьями, и в этом не должны расходиться. Но лучше сказать, ты уже подал утешение, своим терпением и меня увещевая к терпению.

О том, чем утешается, страдая в болезнях.

Страдаю от болезни и радуюсь не тому, что страдаю, но тому, что могу быть учителем в терпении для других. Ибо когда не могу сделать, чтобы не страдать, приобретаю страданием то, что переношу его и благодарю как в радостях, так и в скорбях, будучи уверен, что всё, случающееся с нами, у Слова не без разумной причины, хотя нам и кажется, что нет такой причины.

Просит его покровительства Евдоксию, сыну ритора Евдоксия.

Почитать мать – дело святое. Но у всякого своя мать, а общая всем мать – родина. Её почтил ты, правда, блистательностью своей жизни во всех отношениях; но почтишь и ещё, если теперь уважишь меня, вняв моей просьбе. В чём же моя просьба? Без сомнения, знаешь красноречивейшего в нашем отечестве ритора Евдоксия. Его-то сын, скажу коротко, другой Евдоксий и по жизни и по дару слова, предстаёт теперь к тебе. Поэтому, чтобы соделаться тебе ещё более именитым, будь благоснисходителен к сему человеку, в чём ни попросит твоего покровительства. Ибо стыдно тебе, когда ты стал общим покровителем своего отечества и многим оказал уже благодеяния, а присовокуплю, что и ещё многим окажешь, не почтить преимущественно пред всеми того, кто превосходит всех даром слова, не почтить и самого красноречия, которое если не по другому чему, то по тому уже справедливо уважить, что оно восхваляет твои добродетели.

Просит руководствовать в образовании Евдоксия, сына ритора Евдоксия.

Спартанца отличает копье, Пелопида – плечо, а великого Фемистия – учёность. Ибо, хотя и во всём всех превосходишь, однако учёность, сколько знаю, значительнейшее из твоих достоинств. Она и в самом начале соединила нас друг с другом, если только и я что-нибудь значу по наукам; она и теперь убедила меня воспринять смелость. Но если узнаешь человека, о котором прошу, то, может быть, и одобришь моё дерзновение. Представляю тебе сына знаменитого Евдоксия и моего также сына Евдоксия же, весьма заслуживающего внимание и по жизни, и по дару слова, как сам это найдёшь, если, по пословице, приложишь верёвку к камню (какое же другое мерило вернее тебя), а для меня особенно любезного как по дружбе отца, так не менее по собственной его добродетели. Поэтому окажи благодеяние сему человеку, как бы мне самому благодетельствуя, и к чести своей учёности соблаговоли помочь сыну идти вперёд. Ему нужно науками приобрести себе известность и для того успеть в них, чтобы снискивать себе пропитание. А чему и как надобно ему учиться, это сам он объяснит тебе; твоя же учёность и твоё благоразумие подвергнут сие своему благоусмотрению.

Просит его дружбы и покровительства Амазонию.

Друзьям желаю, чтобы всё было благоуспешно. А когда называю кого друзьями, разумею людей прекрасных, добрых, соединенных со мной узами добродетели, потому что и сам стремлюсь к добродетели. Потому и теперь, поискав важнейшего, что подарить бы достопочтенному брату нашему Амазонию (ибо отменно восхитился им во время недавнего с ним свидания), рассудил я, что вместо всего должно подарить ему одно – твою дружбу и твоё покровительство. Он в короткое время показал большую учёность – как учёность того рода, какой домогался я сам, когда прозревал ещё мало, так и учёность того рода, о которой забочусь теперь, когда прозрел в высоту добродетели. А я значу ли для него что-нибудь в отношении к добродетели, это сам ты увидишь; со своей же стороны показываю другу, что имею у себя лучшего – друзей. И как тебя признаю первым и искренним другом, то желаю, чтобы ты показался ему таковым, каким должен ты быть и по требованию общего отечества, и по желанию моего слова и моей любви, обещающей ему вместо всего твою попечительность.

Выговаривая св. Василию, который под предлогом своей болезни звал св. Григория в Кесарию, когда там производилось избрание нового епископа на место умершего Евсевия, объясняет причины, по которым воротился с дороги (370 г.).

Не дивись, если покажется, что говорю нечто странное и чего не говаривал никто прежде. По моему мнению, хотя и приобрёл ты славу человека постоянного, не погрешительного и твёрдого умом, однако же и предпринимаешь и делаешь многое более просто, нежели непогрешительно. Ибо кто свободен от порока, тот не вдруг подозревает порок. Это случилось и теперь. Вызывал ты меня в митрополию, когда нужно было совещаться об избрании епископа. И какой благовидный и убедительный предлог! Притворился, что болен, находишься при последнем издыхании, желаешь меня видеть и передать мне последнюю свою волю. Не знал я, к чему это клонится и как своим прибытием помогу делу, но отправился в путь, сильно огорчённый известием. Ибо что для меня выше твоей жизни или что прискорбнее твоего отшествия? Проливал я источники слез, рыдал и в первый теперь раз узнал о себе, что не утвердился ещё в любомудрии. Ибо чего не наполнил надгробными рыданиями? Когда же узнал, что в город сбираются епископы, остановился в пути и дивился, во-первых, тому, как не позаботился ты о благоприличии и не остерёгся языка людей, которые всего скорее возводят клеветы на простодушных; во-вторых, как думаешь, что не одно и то же прилично и тебе и мне, которых вначале так сдружил Бог, что и жизнь, и учение, и всё у нас общее; а в-третьих (пусть и это будет сказано), как подумал, что тут будут выставлять на вид людей благоговейных, а не сильных в городе и любимых народом? По сим-то причинам поворотил я корму и еду назад. Да и тебе самому, если угодно, желаю избежать настоящих мятежей и худых подозрений; а твоё благоговение тогда увижу, когда устроятся дела и позволит мне время; увижу – и тогда побраню побольше и посильнее.

Родитель св. Григория Богослова, объясняя кесарийцам, как важно избрание епископа, отказывается по болезни присутствовать при сем избрании и предлагает в епископы св. Василия.

Я – малый пастырь, настоятель небольшого стада и последний из служителей Духа. Но благодать не стеснена, она не ограничивается местом. Поэтому и малым да будет дозволено дерзновение, особенно когда идёт слово о делах общих и так важных; и малые подают советы при такой седине, которая, может быть, окажет что-нибудь поумнее многих. У вас совещание не о маловажном и обыкновенном деле, но о таком, которое, хорошо ли, худо ли будет придумано, по необходимости повлечёт за собой, что и сообществом будет или то, или другое. У нас слово о Церкви, за которую Христос умер, слово о том, кто представит и приведёт её к Богу. Светильник телу, как слышим, есть око (Мф.6:22), не это только телесное око, которое видит и видимо, но и око духовное, которое созерцает и созерцаемо. А светильник Церкви есть епископ, как самим вам известно, хотя бы и не писал я. Поэтому, как оку необходимо быть чистым, чтобы тело двигалось правильно, а когда око нечисто, и тело движется неправильно, так вместе с предстоятелем Церкви, каков он будет, и Церковь или подвергается опасности, или спасается. О всякой же Церкви должно заботиться как о Теле Христовом, а тем паче о вашей, которая вначале была матерью почти всех Церквей, да и теперь такова, и признается таковой, и к которой все обращены, как круг к своему средоточию, не только по причине православия, издревле всем проповеданного, но и ио причине очевидным образом дарованной ей от Бога благодати единомыслия. Итак, поскольку к рассуждению об этом приглашали вы и меня, поступив в этом правильно и согласно с уставами, а меня удерживает старость и немощь, то как, если бы явился я лично, при содействии укрепляющего Духа (ибо для верующих нет ничего невероятного), это было бы для всех лучше и для меня приятнее, потому что и вам помог бы чем-нибудь, и сам приобщился бы благословения, – так, и не в состоянии будучи исполнить сего, по причине превозмогшей болезни, буду содействовать, сколько возможно, отсутствующему. Я уверен, что есть и другие достойные предстоятельствовать у вас, потому что город ваш обширен и издревле был управляем хорошо и мужами высокими [жизнью]; но никого из уважаемых вами не могу предпочесть боголюбивейшему сыну нашему, пресвитеру Василию – мужу (говорю это пред свидетелем Богом), и в жизни и в учении достигшему чистоты более всякого другого (а что всего важнее), тем и другим способного противостать нынешнему времени и преобладающему пустословию еретиков. Пишу это и священствующим, и монашествующим, облечённым и правительственной и советодательной властью, а также и всему народу. Если будет на это согласие, и верх одержит мой голос, столько здравый и правый, как произносимый с самим Богом, то духовно присутствую, и буду присутствовать, с вами, лучше же сказать, возлагаю уже руку и дерзаю духом. А в противном случае, если не будет на это согласия, и подобные дела станут судить по собратствам и родствам, и рука мятежной толпы опять нарушит правоту суда, делайте, что вам самим угодно, а я от этого прочь.

Он же письмом сим и чрез подателя оного, диакона Евстафия, приглашает Евсевия к свиданию с собой и к содействию в избрании св. Василия епископом Кесарийским.

Кто даст ми криле, яко голубине (Пс.54:7)? Или как обновится старость моя, чтобы мог я дойти до твоей любви, утолить желание, какое имею видеться с тобой, описать тебе печаль души и найти у тебя какое ни есть утешение в скорбях? С того времени, как почил блаженный епископ Евсевий, не малый объял меня страх, чтобы вкрадывающиеся по временам в Церковь митрополии нашей и желающие наполнить её еретическими плевелами, воспользовавшись временем, своими лукавыми учениями не искоренили благочестия, с великим трудом посеянного в душах человеческих, и не рассекли единства Церкви, что сделали уже во многих Церквах. Поскольку же ко мне пришло письмо от клира, в котором умоляют не оставлять их в такое время без попечения, то, осмотревшись вокруг себя, вспомнил я о твоей любви, о правой вере и ревности, какую всегда имеешь о церквах Божиих. Поэтому послал к тебе возлюбленного содиакона Евстафия просить твою степенность и умолять, чтобы к прежним трудам о церквах приложил ты и настоящий, чтобы свиданием со мной успокоил мою старость и в сей православной Церкви утвердил известное всем благочестие, вместе со мной (если удостоюсь быть соприсоединённым к тебе в сем благом деле) дав пастыря, по воле Господней, способного управить людьми Божиими. У меня в виду есть муж и тебе самому не безызвестный. Если бы сподобились мы приобрести его, то знаю, что приобрели бы великое дерзновение пред Богом и сделали бы великое благодеяние пригласившему нас народу. Но ещё и не однократно умоляю, отложив всякое замедление, отправься в путь и предупреди неприятности зимней дороги.

Он же епископам, собравшимся в Кесарии для избрания епископа, подаёт свой голос за св. Василия, поставив им, впрочем, на вид, что приглашение сделано ими уже по приступлении к делу.

Как вы ласковы, человеколюбивы и обильны в любви! Приглашаете меня в митрополию, как думаю, для совещания о епископе, ибо угадываю вашу мысль. Не предуведомив меня, что должно явиться, притом зачем и когда, вдруг объявляете, что приступлено к чему-то, как будто не та у вас мысль, чтобы сделать мне честь, или не о том заботитесь, чтобы я был с вами, но употребляете старание отклонить моё присутствие, чтобы не вышло чего против моей воли. Таков ваш поступок; и я переношу это оскорбление; какое же моё мнение, объясню вам. Другие предлагают, конечно, других, каждый по своим нравам и из своих выгод, что обыкновенно бывает в подобных случаях. А я не могу (и не справедливо было бы) предпочесть кого-либо досточестнейшему сыну нашему, сопресвитеру Василию. Ибо кого из известных нам найдём или по жизни заслуживающим большее одобрение, или в слове более сильным и во всех отношениях украшенным лепотой добродетели? Если телесная его немощь будет предлогом, то выбираете не борца, но учителя. А притом и то уже признак силы, что подкрепляет и поддерживает немощных, если они есть. Если примете этот голос, то готов быть у вас и содействовать вам, или духовно, или телесно. А если путешествие предлагается мне с условиями и разногласия готовы одержать верх над правдой, то я рад, что презрен вами. Это вашим будет делом; обо мне же помолитесь.

Св. Григорий Богослов от своего уже лица благодарит за согласие на избрание св. Василия епископом Кесарийским и извещает об отъезде родителя своего в Кесарию.

С чего начну похвалы тебе? С каким словом обращусь к тебе, чтобы приличнее наименовать? Назову ли тебя столпом и утверждением (1Тим.3:15) Церкви или светилом в мире (Флп.2:15), говоря одинаково с апостолом? Или венцем похваления для спасаемой части христиан? Или даром Божиим, опорой отечества, правилом веры, посланником истины? Или всеми этими именами вместе и ещё многими другими? И такой избыток похвал подтвержу видимым. Какой это благовременный дождь сошёл на землю жаждущую? Какая обильная вода из камня для странствующих в пустыне? Какой подобный хлеб ангельский (Пс.77:25) вкушал человек? Каким утопавшим ученикам Своим общий всех Господь Иисус предстал так благовременно, чтобы и море укротить, и спасти обуреваемых (Мф.14:23–33), как ты явился нам, изнемогающим, опечаленным и как бы подвергшимся крушению? Нужно ли говорить о других? Каким благодушием и удовольствием наполнил ты души православных и как многих избавил от отчаяния? Да и матерь наша Церковь (разумею Кесарийскую) теперь, при лицезрении твоём, подлинно слагает с себя одежды вдовства, облекается в ризу веселия и ещё более возвеселится, когда будет иметь пастыря, достойного и её самой, и предшествовавших пастырей, и твоих рук. Ибо и сам видишь, каково наше положение и сколько чудес произвели твоя ревность, твои труды и твоё дерзновение по Богу. Обновляется старость, препобеждается болезнь, лежащие на одрах восстают, и немощные препоясуются силой. Поэтому заключаю, что и дела наши кончатся по нашему желанию. За тебя и за меня действует мой родитель, который теперешним подвигом за Церковь положит прекрасный конец всей жизни и честной седине. И верно знаю, что он возвратится к нам с укрепившимися и обновлёнными силами, по твоим молитвам, от которых всего можно надеяться. А если и лишится жизни среди сих забот, то не потеря сподобиться такой кончины и в подобном деле. Меня же прошу извинить, если, уступив несколько языку людей лукавых, повременю немного явиться к тебе, и обнять тебя, и лично присовокупить к похвале недосказанное теперь.

Изъявляет свою радость о вступлении его на кесарийский престол и объясняет причины, по которым медлит идти к нему.

Как скоро узнал я, что ты возведён на высокий престол, Дух победил, светильник, и прежде не темно светивший, поставлен на подсвечнике и у всех на виду, признаюсь, обрадовался этому. Да и как было не обрадоваться, видя, что общее дело Церкви было в худом положении и имело нужду в таком руководстве? Однако же не вдруг я поспешил к тебе, и не спешу, и ты сам этого не требуй; во-первых, чтобы сберечь мне честь твою и чтобы не подумали, что собираешь приверженцев, по незнанию приличия и по горячности, как могут сказать завистники; а во-вторых, чтобы мне самому приобрести постоянство и неукоризненность. Поэтому, когда же придёшь, скажешь, может быть? И до какого времени будешь откладывать? До того, как Бог повелит, и исчезнут тени теперь замышляющих зло и таящих зависть. Ибо хорошо знаю, что не долго будут противиться прокажённые, заграждающие Давиду вход в Иерусалим.

На упрёки св. Василия за холодность к нему отвечает похвалами Василию.

Как? Будто бы что-нибудь твоё для меня то же, что окинутая ягода на виноградной лозе? Какое вырвалось у тебя слово из ограды зубов, о, божественная и священная глава? Или как отважился ты вымолвить это? Для того только разве, чтобы и я мог отважиться несколько? Как подвиглась мысль, написало чернило, приняла бумага? Науки, Афины, добродетели, труды, подъятые для наук! Видишь, написанное тобой едва не делает меня трагиком! Меня ли ты не знаешь или себя самого? Как может быть маловажным для Григория что-нибудь твоё, око вселенной, звучный глас и труба, палата учёности? Чему же иному станет кто дивиться на земле, если Григорий не дивится тебе? Одна весна в году, одно солнце между звёздами, одно небо объемлет собой всё, один голос выше всех, – и это (если способен я только судить о подобных делах и не обманывает меня любовь, чего не думаю), это твой голос. А если ставишь мне в вину, что не хвалю тебя, как надлежало бы, то вини за это всех людей, потому что никто другой не хвалил и не хвалит, как должно, как стал бы хвалить ты, как стало бы хвалить твоё велегласие, если бы можно было хвалить самого себя и дозволял это закон похвальных слов. А если обвиняешь меня в презрении, то почему не обвинишь сперва в безумии? Но ежели негодуешь на то, что любомудрствую, то позволь сказать: это одно и выше твоих слов.

Ободряет св. Василия противоборствовать козням врагов Церкви и не смущаться тем, что Анфим, епископ Тианский, делаясь независимым от кесарийского престола, присвоил себе многие епархии в кесарийской митрополии (372 г.).

Слышу, что ты смущаешься недавним нововведением и приходишь в затруднение от какой-то софистики и обычной пытливости преобладающих. Это не удивительно, потому что мне известна зависть, знаю и то, что многие из окружающих тебя чрез тебя же обделывают свои дела и раздувают искру малодушия. Потому не боюсь, чтобы ты в скорбных обстоятельствах потерпел что-нибудь не свойственное любомудрию, не достойное себя и меня. Напротив того, думаю, что теперь-то особенно и даст знать себя мой Василий, теперь-то и проявится то любомудрие, которое постоянно ты собирал; теперь то, как бы высокой волной, сразишь злоумышления и, когда другие [пребывают] в смущении, останешься непоколебимым. А если угодно тебе, явлюсь и сам и, может быть, подам какую-нибудь мысль, если только море имеет нужду в воде, а ты – в советнике. Во всяком же случае сам для себя приобрету пользу и поучусь любомудрию, вместе с тобой терпя оскорбления.

Выражает своё огорчение, что чрез рукоположение в епископа Сасимского введён в отношения, вовсе противные его духу.

Неужели не перестанешь хулить меня как человека необразованного, грубого, недостойного дружбы да и самой жизни, потому что осмелился осознать, что я потерпел? Ибо другого оскорбления не сделал я тебе, – можешь сам подтвердить это; да и я не сознаю и не желаю осознать за собой, чтобы в чём маловажном или важном поступил перед тобой худо, кроме того одного, что узнал себя обманутым, и хотя слишком уже поздно, однако же узнал, и виню в этом престол, который вдруг возвысил тебя надо мной. Устал я, слушая упрёки тебе и защищая тебя перед людьми, которым хорошо известны и прежние и нынешние наши с тобой отношения. Всего смешнее или, лучше сказать, достойнее сожаления – испытать на себе, что одного и того же и обижают и упрекают, как это случилось теперь со мной. Упрекают же иные и в том и в другом, каждый, в чём кому угодно, но собственному его нраву или по мере гнева на нас; а самые человеколюбивые – в презрении, в пренебрежении, в том, что по употреблении в дело брошен я, как самый бесчестный и ничего не стоящий сосуд или как подпорка под сводами, которую после постройки свода вынимают и считают за ничто. Поэтому предоставим этим людям полную свободу; пусть говорят, что могут сказать; никто не удержит самовольного языка. И ты в награду мне отдай те блаженные и пустые надежды, какие придумал против хулителей, что для моей же чести обижаешь меня, человека легкомысленного и способного только к чему-либо подобному. А я выскажу, что на душе; не сердись на меня; ибо скажу то же, что говорил и во время самой скорби; и тогда не был я до такой степени или воспламенён гневом, или поражён случившимся, чтобы потерять рассудок и не знать, что сказал. Не буду приискивать оружия и учиться военной хитрости, которой не учился и прежде, когда, по видимому особенное было тому время, потому что все вооружались, все приходили в неистовство (тебе известны недуги немощных). Не буду подвергать себя нападениям воинствующего Анфима, хотя и не совсем ловкого воителя, будучи сам безоружен, не воинствен и открыт для ран. Но сражайся с ним сам, если угодно; ибо нужда и немощных делает нередко воителями; или ищи людей, которые будут сражаться, когда Анфим захватит твоих лошаков, охраняя тесные проходы и, подобно амаликитянам, отражая Израиля. А мне взамен всего дай безмолвие. Какая нужда вступать в борьбу за млекопитающих и птиц, и притом за чужих, как будто идёт дело о душах и об уставах Церкви? Для чего митрополию лишать славных Сасимов или обнажать и открывать тайну сердца, которую должно таить? Но ты мужайся, преодолевай и всё влеки к славе своей, как реками поглощаются весенние потоки, ни дружбы, ни привычки не предпочитая добродетели и благочестию, не заботясь о том, каким будут разуметь тебя за такой поступок, но предавшись единому Духу; а я от дружбы твоей приобрету одну выгоду, что не буду верить друзьям и ничего не стану предпочитать Богу.

Защищается, что не по лености и не по нерадению отказывается от епископства в Сасимах, куда рукоположил его св. Василий против воли его.

Укоряешь меня в лености и в нерадении, потому что не взял твоих Сасимов, не увлёкся епископским духом, не вооружаюсь вместе с вами, чтобы драться, как дерутся между собой псы за брошенный им кусок. А для меня самое важное дело – бездействие. И чтобы знать тебе нечто из моих совершенств, столько хвалюсь своей беспечностью, что величие духа в этом почитаю законом для всех; и думаю, что если бы все подражали мне, то не было бы беспокойств церквам, не терпела бы поруганий вера, которую теперь всякий обращает в оружие своей любопрительности.

Описывает, как он и родитель его приняли у себя Анфима, епископа Тианского, и почему имели с ним переписку.

Как горячо и, подобно молодому коню, скачешь ты в письмах своих! И это не удивительно: тебе, который недавно стал в славе, хочется показать передо мной, какую приобрёл ты славу, чтобы чрез это сделать себя ещё более достоуважаемым, подобно живописцам, которые пишут одни красоты. А если пересказывать тебе все поступки епископов и содержание письма, которое тебя беспокоит, с чего начал я его, до чего довёл и чем кончил, то мне кажется сие превышающим пределы письма и не столько делом оправдания, сколько истории. Короче же тебе сказать, пришёл к нам мужественнейший Анфим с некоторыми епископами или чтобы навестить отца моего (ибо и так о сем думали), или чтобы сделать, чего домогался. После многих выпытываний и о многом, о приходах, о сасимских болотах, о моем рукоположении, после того как он и ласкал, и просил, и угрожал, и выставлял свои права, порицал, хвалил, обводил себе круги в доказательство, что мы должны смотреть на него одного и на новую митрополию, которая важнее, после всего этого сказал я: «Для чего вписываешь в свой круг наш город, когда мы-то и составляем Церковь, эту в подлинном смысле и притом издревле матерь Церквей?» Наконец, ни в чём не успев и с великой надменностью укорив нас в приверженности к Василию, как будто к какому Филиппу⁷, он ушёл. Неужели думаешь, что этим сделали мы тебе обиду? Я не полагаю. Рассмотри же и содержание письма, точно ли писано в обиду тебе? На имя наше составили соборное приглашение. Я спорил, говорил, что это обида, но вторично потребовали, чтобы чрез меня приглашены вы были для совещания об этом; и на сие согласился я; но чтоб не случилось прежнего, предоставляю всё на вашу волю; угодно ли будет собрать их, где и когда? И это показывало во мне человека почтительного, а не обидчика. Когда же и сие сделал я не в обиду, то скажи остальное. Если от меня должно вам узнать это, то прочту вам [то] самое письмо, которое Анфим, когда, несмотря на запрещения и угрозы наши, захватывал в свою власть болота, прислал к нам, и оскорбляя, и понося нас, и как бы воспевая победную песнь над нами, потерпевшими от него поражение. Что же это за причина? И его гневу подвергаемся из-за вас, и вам не нравимся, как угождающие ему? Но о сем надлежало узнать прежде, чудный муж, и потом уже не оскорблять, если не по другому чему, то как пресвитеров. А если в тебе есть большее желание показать себя и честолюбие и простираешь к нам речь с высоты, как гражданин митрополии к гражданам малого города или даже не имеющим у себя города, то и у нас есть гордость, которую можем противопоставить твоей. Это всякому не трудно, а может быть, и более прилично.

О том, как писать письма.

Из пишущих письма (ты и об этом у меня спрашиваешь) одни пишут длиннее надлежащего, а другие слишком коротко; но те и другие погрешают в мере, подобно стреляющим в цель, из которых одни не докидывают стрелы до цели, а другие перекидывают её за цель, в обоих же случаях одинаково не попадают в цель, хотя ошибка происходит от противоположных причин. Мерой для письма служит необходимость. Не надобно писать длинного письма, когда предметов немного; не надобно и сокращать его, когда предметов много. Поэтому что же? Должно ли мудрость мерить персидской верстой или детскими локтями и писать так несовершенно, чтобы походило это не на письмо, а на полуденные тени или на черты, положенные одна на другую, которых длины совпадают и более мысленно представляются, нежели действительно оказываются разлучёнными в одних из своих пределов и в собственном смысле, можно сказать, суть подобия подобий? Чтобы соблюсти меру, необходимо избегать несоразмерности в том и другом. Вот что знаю касательно краткости; а в рассуждении ясности известно то, что надобно, сколько можно, избегать слога книжного, а более приближаться к слогу разговорному. Короче же сказать, то письмо совершенно и прекрасно, которое может угодить и неучёному и учёному: первому тем, что приспособлено к понятиям простонародным, а другому тем, что выше простонародного; потому что одинаково не занимательны и разгаданная загадка, и письмо, требующее толкования. Третья принадлежность писем – приятность. А сие соблюдём, если будем писать не вовсе сухо и жёстко, не без украшений, не без искусства и, как говорится, не до чиста обстрижено, то есть когда письмо не лишено мыслей, пословиц, изречений, также острот и замысловатых выражений, потому что всем этим сообщается речи усладительность. Однако же и этих прикрас не должно употреблять до излишества. Без них письмо грубо, а при излишестве таковых надуто. Ими надобно пользоваться в такой же мере, в какой красными нитями в тканях. Допускаем и иносказания, но не в большом числе и притом взятые не с позорных предметов, а противоположения, соответственность выражений и равномерность членов речи предоставляем софистам. Если же где и употребим, то будем это делать как бы играя, но не неестественно. А концом слова будет то, что слышал я от одного краснослова об орле. Когда птицы спорили о царской власти и другие явились в собрание в разных убранствах, тогда в орле всего прекраснее было то, что он не думал быть красивым. К тому же самому следует больше всего стремиться в письмах, то есть чтобы письмо не имело излишних украшений и всего более подходило к естественности. Вот что о письмах посылаю тебе в письме! Может быть, взялся я и не за своё дело, потому что занимаюсь важнейшим. Прочее дополнишь сам собственным своим трудолюбием, как человек понятливый, а также научат сему люди, опытные в этом деле.

Исполняет просьбу его собрать и прислать к нему письма свои.

Осенью требуешь у луга цветов; престарелого Нестора заставляешь облекаться в оружие, требуя какой-то обработанности в речах от меня, который давно уже отложил желание отличий во всяком слове и в жизни. Впрочем, налагаешь ты на меня не Евристеев и не какой-нибудь Гераклов подвиг, а, напротив того, весьма лёгкое и мне посильное дело – собрать для тебя, сколько могу, моих писем. А потому заложи в свои книги этот ремешок, не любовный, а учёный и не столько служащий для указания, сколько полезный и нашим свирелям. Ибо как всякая вещь имеет свой больший или меньший отличительный признак, так и мои речи, где только нужно, имеют отличительным свойством назидательность в мыслях и догматах; и в них, как в благородном порождении, всегда виден отец не меньше того, сколько в телесных чертах детей сохраняются черты родивших. Так я со своей стороны сделал своё; а ты воздай мне как самым писанием, так и извлечением для себя пользы из написанного мною. Не могу ни просить, ни требовать иной награды, которая была бы лучше этой, полезнее для просящего и приличнее для награждающего.

Свидетельствует пред ним о своём уважении к св. Василию.

Всегда предпочитал я себе великого Василия, хотя он и противного об этом мнения; так предпочитаю и теперь, сколько по дружбе, столько и ради самой истины. Потому и письма его кладу впереди, а свои за ними. Ибо очень желаю, чтоб у меня с ним была во всём взаимная связь, а вместе хочу тем показать и другим пример скромности и подчинённости.

О том, что значит писать лаконически.

Писать лаконически не то, как ты об этом думаешь, – не просто написать не много слогов, но в немногих слогах заключить многое. Так Гомера называю самым кратким писателем, а Антимаха – многословным. А почему? Потому что о длине речи сужу по содержанию, а не по числу букв.

Приглашает его к себе.

Бегаешь тех, которые за тобой гонятся, может быть, по правилам любовной науки, чтобы нанести себе больше чести. Итак, приходи и теперь восполни для нас потерю столь долгого времени. И если бы тебя задерживало какое из тамошних дел, то опять оставишь нас и тем сделаешься для нас ещё более достоуважаемым, потому что опять будешь предметом наших желаний.

Уверяет её в своей преданности и утешает в скорбях (389 г.).

Небольшую твою приписку получил я будто большое письмо. И вы мои, и я ваш, – так сочетавает нас Дух! Зная это, и молитесь обо мне, и во всём полагайтесь на меня с уверенностью, что не имеете человека, который бы был пред вами искреннее и столько же заботился о вас, сколько и о себе, если ещё не убедили вас в этом давнишнее наше знакомство и действительный опыт. А о ваших скорбях нужно ли и писать мне? Разве только изъявлю желание, чтобы вы, приняв сие за случай оказать высокое любомудрие, были в страданиях терпеливы и тем противоборствовали причиняющим вам скорби, потому что иначе поступать и невозможно, и неблагочестно.

Просит прислать вина для строителей церковной ограды.

В минувшем году была на родине сильная стужа и на виноградных лозах побила усики, которые уже разветвились к образованию из себя гроздьев; оставшись же бесплодными, и наши чаши сделали они безвлажными и пересохшими. Но что заставило меня так жалобно тебе описывать бесплодие растений? Чтобы сама ты, по слову Соломонову, стала для нас виноградом зреющим (Песн.2:13) и ветвью плодовитой, которая не гроздьями украшена, но излила уже для жаждущих влагу из гроздьев. Кто же эти жаждущие? Строители церковной ограды. Не имея возможности напоить их горным напитком, прибегаю к твоей многогроздной деснице, чтобы ты приказала своим источникам излиться на нас рекою. Сделав это вскоре, оживишь у многих пересохшие уста, а прежде всего, как нельзя больше, обрадуешь меня, который аттически выпрашиваю себе на бедность.

Пересказывает, как один из монашествующих в каком-то собрании, где был и св. Григорий, укорял св. Василия и его самого, одного будто бы в нездравом учении о Святом Духе, а другого в робости, и как сам св. Григорий старался, впрочем безуспешно, оправдать св. Василия (371 г.).

Вождём жизни, учителем догматов и всем, что ни сказал бы кто прекрасного, почитал я тебя издавна, и теперь почитаю; и если есть другой хвалитель твоих совершенств, то, без сомнения, он станет или рядом со мной, или позади меня. Так привержен я к твоему благоговению и так начисто весь твой! И это не удивительно. Ибо с кем дольше общаешься, от того больше видишь опыта; а где больше опыта, там и свидетельство совершеннее. Ежели есть мне что полезное в жизни, так это твоя дружба и общение с тобой. Так я думаю об этом, и желал бы всегда так думать. А что теперь пишу, пишу не по доброй воле, однако же, напишу это. И ты не прогневайся на меня; или сам я буду крайне огорчён, если не поверишь мне, что говорю и пишу это из благорасположения к тебе. Многие порицают нас, называя некрепкими в вере, именно же все те, которые думают, что у меня с тобой всё общее, что и прекрасно они делают. И одни из них обвиняют явно в нечестии, а другие в робости: в нечестии – уверенные, что говорим нездраво, а в робости – приписывающие нам уклончивость. Но какая нужда повторять речи других? Поэтому перескажу тебе, что случилось недавно.

Был пир, и на пиру было немало людей знатных и к нам благорасположенных, а в числе них находился некто из носящих имя и образ благочестия. Пированье ещё не начиналось; слово зашло о нас, которые, как это обыкновенно случается на пирах, вместо всякого другого занятия в перерывах становимся предметом общего обсуждения. Все дивятся твоим совершенствам, присовокупляют к тебе и меня, как упражняющегося в равном с тобой любомудрии, говорят о нашей дружбе, об Афинах, о нашем единодушии и единомыслии во всём; но этот любомудренный муж находит это оскорбительным и, с большой решительностью вскричав, говорит: «Что же это, государи мои, так много вы лжете и льстите? Пусть похвалены они будут за другое, если угодно; в том не спорю; но не согласен в важнейшем: за православие напрасно хвалят Василия, напрасно и Григория: один изменяет вере тем, что говорит, а другой тем, что терпит это». – «Откуда у тебя это, пустой человек, новый Дафан и Авирон⁹ по высокоумию? – сказал я. – Откуда пришёл к нам с таким правом учительства? И как смеешь сам себя делать судьёй в таких предметах?» – «Я теперь, – говорил он, – с собора, который был у мученика Евпсихия¹⁰; и он свидетель, что это действительно так. Там слышал я, как великий Василий богословствовал: об Отце и Сыне превосходно и весьма совершенно и как нелегко было бы сказать всякому другому; а в учении о Духе уклонился от прямого пути». И к этому присовокупил он одно подобие, сравнив тебя с реками, которые обходят мимо камни и вырывают песок. «А ты вот, чудный, – сказал он, смотря на меня, – очень уже ясно богословствуешь о Духе (и при этом напомнил он одно моё выражение, когда, богословствуя при многолюдном собрании, потом заключил я речь о Духе этими часто повторяемыми словами: доколе нам скрывать светильник под спудом (Мф.5:15)?¹¹); но он не ясно высказывает мысль, как бы набрасывает тень на учение, не осмеливается выговорить истину, накидывая нам в уши выражений, приличных более человеку изворотливому, нежели благочестивому, и прикрывая двоедушие силой слова». – «Это потому, – говорил я, – что я стою не на виду, многим неизвестен; иные почти и не знают, что мной бывает сказано и даже говорю ли я, поэтому и любомудрствую безопасно. О нём же много речей, как о человеке, который известен и сам по себе, и по Церкви. Всё сказанное им переходит в общую известность. Около него жестокая битва; еретики стараются ловить каждое голое высказывание из уст самого Василия, чтобы после того, как всё уже вокруг захвачено, и этот муж, единственная почти оставшаяся у нас искра истины и жизненная сила, мог быть изгнан из Церкви, а зло укоренилось в городе и из этой церкви, словно бы из какой-то засады, разливалось по всей вселенной. Поэтому нам лучше быть бережливыми на истину, уступив несколько времени, которое омрачило нас, подобно облаку, нежели ясной проповедью привести истину в упадок. Ибо о том, что Дух есть Бог, нет нам вреда знать и из других высказываний, приводящих к тому же заключению; потому что истина заключается не столько в звуке, сколько в мысли. Но Церкви [будет нанесён] великий урон, если с одним человеком изгнана будет истина. Такой бережливости не одобрили присутствовавшие, называя её неблаговременной и даже насмешкой над ними; кричали же на нас, что ограждаем более робость свою, нежели учение Церкви. Ибо гораздо лучше, стоя за истину, охранять своё, нежели такой бережливостью и своё приводить в бессилие, и чужого не принимать». Но пересказывать теперь всё в подробности, что говорил и что слышал я и как сверх меры и собственного своего обыкновения изъявлял своё негодование противоречившим, было бы долго, а может быть, и не нужно. Конец же слову тот, что при этом я с ними расстался. Но ты, божественная и священная глава, научи меня, до чего нам должно простираться в богословии о Духе, какие употреблять выражения и до чего доходить в своей бережливости, чтобы всё это иметь в готовности для противников. Ибо если бы я, который лучше всех знаю тебя и твои мысли и неоднократно сам удостоверял и был удостоверен в этом, потребовал теперь объяснения на сие сам для себя, то был бы самым невежественным и жалким человеком.

Оправдывается пред св. Василием, который оскорбился предыдущим письмом его.

Иной, поумнее меня, мог бы подозревать это, а я, человек крайне простой и пустой, не боялся сего, когда писал к тебе. Оскорбило тебя письмо моё, но утверждаю, что оскорбило не по делу, не справедливо, а, напротив того, весьма напрасно. Правда, что ты не изъявил своей скорби, но (в чём поступил умно) скрыл её, как бы некоторой личиной, покрыв стыдом лицо печали. А я, если сделал это с хитростью и злонамеренно, потерплю вред не столько от твоей скорби, сколько от истины; если же поступил просто, по обычному благорасположению, то буду винить грехи свои, а не твоё расположение, разве скажу только, что лучше было бы поправить это, чем гневаться на советников. Поэтому, что тебе делать, сам ты увидишь, будучи в состоянии подать в этом совет и другим. А я со своей стороны готов, если даст Бог, и быть у тебя, и подвизаться с тобой, и помогать тебе по мере сил. Ибо под твоим руководством и с тобой кто будет не в силах и кто не отважится говорить и подвизаться за истину?

Препятствием к свиданию со св. Василием поставляет болезнь своей матери и просит молитв Василиевых о её выздоровлении.

Исполнить твой приказ частью зависит от меня, а частью, и ещё, думаю, большей, от твоего благоговения. От меня – желание и усердие, потому что и в другое время никогда не уклонялся я от свидания с тобой, а, напротив того, всегда домогался этого, теперь же ещё больше сего желаю. От твоего же преподобия зависит привести в порядок мои дела. Ибо неотлучно сижу при одре государыни матери, которая, много уже тому времени, страждет недугом. И если можно мне будет оставить её вне опасности, будь уверен, не лишу себя твоего лицезрения. Помогай только своими молитвами ей выздороветь, а мне совершить путь.

Убеждает их выполнить завет матери, которая часть своего имения завещала Назианзской церкви.

Справедливо и свято, чтобы истинно любящие детей приносили в дар Богу, от Которого и мы сами, и всё наше, как начатки и гумна, и точила, и самих детей, так и новые наследства, чтобы часть, принесённая усердно в дар, привела в безопасность и остальное. Поэтому не допустите, чтобы милость ваша дошла к нам уже после всех, но прежде всех будьте усердны к Богу, а чрез Него и ко всем и, отринув мирские законы, поработитесь нашим законам, плодонося от себя усердие. Ибо, хотя приносится оставленное другими, но усердие примем от вас, и Бог во много крат больше того, что дадите теперь, воздаст вам не только в этой временной и преходящей жизни, но и в вечной и постоянной, которую одну иметь в виду и к которой устремлять все свои надежды – безопасное дело. Поскольку и Бог таков же будет к вам, каковы сами вы будете к бедным, то без мелочных расчётов и скупости, но со всей щедростью и с усердием исполните волю умершей. Представляя себе, что она с вами и видит дела ваши, успокойте её своей щедростью, чтобы получить вам от неё не одно имение, но и материнское благословение, утверждающее дома детей. Размыслив, что, по написанному, лучше малая доля с правдой, нежели огромная со скупостью (Сир.14:3) – только бы не сказать чего обидного – и что многие не препятствовали целые дома приносить в дар Церкви, а иные и от себя жертвовали всем имуществом, и совершили этот прекрасный обмен – стали нищими ради тамошнего богатства, – не скудно сейте, чтобы богато пожать (2Кор.9:6), но доброе это наследство принесите в дар и себе самим, и тем, кого наиболее любите, ничего не убавляя из написанного в завещании, но с удовольствием и со светлым лицом отдавая или, лучше сказать, возвращая всё Богу, как Его собственное, и стяжавая себе то одно, что может быть издержано для ваших душ. Ибо к чему собирать для разбойников и татей, для превратностей времени, которое от одного к другому передаёт и перекидывает непостоянное богатство, а не влагать своего имения в безопасные сокровищницы, не доступные злоумышляющим? В другом и для других показывайте свою бережливость (ибо мне желательно, чтобы вы при доброте своей были и могущественны), а для нас подвизайтесь подвигом добрым, то есть пусть один препобеждает другого благоговением и благословениями, какие Бог даёт благопризнательным. Итак, уверьте нас, что вы искренние христиане. Лучше же сказать, положив прекрасное, столько благочестивое и праведное начало, согласно сочетайте с ним и всё прочее, чтобы и вы друг о друге, и мы о вас возвеселились, как по другим причинам, так и по тому, что благопризнательностью в этом показали вы добрый пример всей Церкви.

Не одобряет какого-то армянина, выхваляемого св. Амфилохием.

Приказ твоей правоты нимало не варварский, а эллинский, лучше же сказать, христианский. Но армянин, которым так много хвалишься, совершенный варвар и далёк от нашего соревнования.

Сего Амфилохия, опечаленного разлукой с сыном Амфилохием же, который поставлен в епископа Иконийского, извещает о кончине своего родителя (374 г.).

Ты скорбишь? А я, конечно, радуюсь! Ты проливаешь слёзы? А я, как видишь, праздную и величаюсь настоящими обстоятельствами! Тебя печалит, что похищен у тебя сын и удостоен почести за добродетель; для тебя несносно, что его не будет при тебе, что не станет ухаживать за тобой в старости и по обычаю услуживать, в чём должно? А мне не горько, что отец пошёл от меня в последний путь, с которого уже не возвратится ко мне, и я не увижу его более! После этого нимало не жалуюсь, не требую должного утешения, зная, что собственные свои несчастья не дают времени позаботиться о чужих; а нет человека столько дружелюбного и любомудрого, чтобы был выше страданий и стал утешать другого, когда сам имеет нужду в утешении. Но ты присовокупляешь удар к удару, обвиняя нас, как слышу, и, думая, что не порадели о твоём сыне и о нашем брате или (что всего тяжелее) изменили ему, и даже не сознаём той потери, какую понесли все, друзья и родные, особенно же ты, который больше всех полагал в нём надежду жизни, видел в нём единственную опору, единственного доброго советника, единственного сообщника в благочестии. На чём же основываешь такие свои догадки? Если на прежнем, то припомни, что, встревоженный слухом, с намерением приходил я к вам и готов был сообщить своё мнение, когда ещё было время об этом посоветоваться; но ты говорил со мной обо всём, кроме этого, не знаю, по причине ли той же скорби или с другой какой целью. Если же заключаешь по последнему, то мне не дозволили увидеться с тобой в другой раз более всего моя скорбь, должная честь отцу и погребение, чему я не мог предпочесть ничего другого, особенно же когда скорбь была так свежа, что любомудрствовать безвременно и выше человеческой природы было бы не только не благочестиво, но и в других отношениях неблагопристойно. Наконец подумал я, что дело само меня предупредило, получив уже свой конец, как угодно сие было Правителю наших дел. И об этом сем довольно. А теперь умерь своё огорчение, как я сам себя уверяю, самое неразумное. Если же представляется тебе ещё что-нибудь, сообщи мне, чтобы тебе не огорчать и меня отчасти, и себя самого и чтобы не потерпеть чего-либо такого, что очень недостойно твоего благородства, вместо других обвиняя меня, который ничем тебя не обидел, но, если надобно сказать правду, такое же испытал принуждение от общих наших друзей, которых почитал ты единственными своими благодетелями.

Просит молитв этого епископа, который императором Валентом был сослан в заточение во Фракию и с которым св. Григорий по болезни своей не мог видеться во время проезда его чрез Каппадокию (374 г.).

Когда твоё богочестие проезжал чрез наше отечество, не мог я выглянуть из горницы, находясь в высшей степени болезни. Но не столько огорчала меня болезнь, приводившая в страх смертный, сколько то, что лишился твоей священной и доброй беседы. Такое имею желание видеть твоё почтенное лицо, какое свойственно человеку, которому нужно уврачевание душевных ран и который надеется получить его от твоего совершенства. Но если следствием моих грехов было то, что не мог я иметь свидания с тобой в то время, то ныне по твоей доброте возможно мне некоторое утешение в горести. Ибо, если удостоишь и о мне творить поминовение в твоих доступных к Богу молитвах, то сие будет для меня напутствием ко всякому благословению Божию, как в сей моей жизни, так и в будущем веке. То самое, что такой муж, столько подвизавшийся за веру евангельскую, претерпевший столько гонений и терпением в скорбях уготовавший себе такое дерзновение пред правосудным Богом, удостаивает быть и моим предстателем в молитвах, это самое, как уверен я, имеет такую же для меня силу, как и предстательство кого-нибудь из святых мучеников. Посему молю непрестанно поминать твоего Григория тем, чем сам желаю соделаться достойным твоего памятования.

Хвалит Евпраксия, который вызвался прислуживать Евсевию, ублажает самого Евсевия, как страдальца за Церковь Христову, и, благодаря за известие о себе, просит извещать впредь.

Всем для нас драгоценный, один из искренних друзей, достопочтеннейший брат наш Евпраксий оказался ещё более драгоценным и искренним по своему расположению к тебе. Он и теперь с таким усердием устремился служить тебе, как многожаждущий елень (скажу словами Давида) утоляет нестерпимую жажду в приятном и чистом источнике (Пс.41:2). За терпение скорбей и ради нас соблаговоли стать для него сим питием. Блажен, кто удостаивается быть близ тебя. А ещё блаженнее, кто страданиями за Христа и подвигами за истину приобретает себе подобный венец, какого сподобились не многие из боящихся Бога. Ибо ты показал в себе добродетель, которая была не без испытаний: не только во время хорошей погоды плыл прямо и управлял душами других, но просиял и среди тяжких искушений, став выше гонителей тем, что мужественно оставил родину. У других есть отечественная земля, а у нас – горний град; другим, может быть, стал принадлежать наш престол, а у нас – Христос. Какое приобретение! Что нами оставлено, и что получено! Проидохом сквозе огнь и воду, а я уверен, что внидем и в покой (Пс.65:11), потому что Бог не до конца оставит нас и не вознерадит о гонимом правом учении, но по множеству болезней наших возвеселят нас утешения Его. Сему верим и о сем молимся. А тебя прошу молиться и о нашем смирении. И если когда выпадет время, не обленись благословить меня своим писанием и придать мне благодушия известием о себе, чего удостоил теперь.

Благодарит за письмо и просит не забывать о нём.

Меня радует, что и пишешь ко мне, и помнишь обо мне, а что и сего важнее, благословляешь меня в своих письмах. Желал бы я (чего и заслуживают твои страдания, твой подвиг за Христа и для Христа) удостоиться того, чтобы быть у тебя, облобызать твоё богочестие и в твоих страданиях найти для себя образец терпения. Но поскольку я недостоин этого, меня беспокоят многие скорби и недосуги, то исполняю второе, то есть приветствую твоё совершенство и прошу не ставить себе в труд памятование обо мне. Ибо не только полезно для меня удостаиваться твоих писаний, но даже послужит в похвалу и украшение перед многими, что обращает на меня внимание муж столь высокий добродетелью, имеющий такой доступ к Богу, что и словом и примером может и других приводить к Богу.

Просит не вменять ему неудовольствий, какие произошли у Юлиана с Никовулом, и ходатайствует за назианзское духовенство.

У меня много прав на дружбу с тобой; кроме же всего прочего, есть общая любовь к наукам, которая для многих всего более заслуживает уважения и располагает к дружбе; предлога же к вражде нет ни одного, а дай Бог, чтобы и не было. Ибо что у тебя с братом Никовулом, или чем ты огорчён от Никовула – это не больше до меня касается, как и то, что делается в Индии; знаю только, что не давал я своего одобрения ни на что между вами случившееся. Потому не вменяй мне этого и ради такой причины не умышляй ничего худого сам против себя, но доверши то человеколюбивое дело, какое обещано тобой бедным, а также и моих клириков, за которых просил я, освободи от переписи, рассудив, что крайне невероятно, когда другие всем имением своим жертвуют Богу, тебе не захотеть даром сделать добро, и когда другим городам даются в дар все служащие алтарю, мне не получить в дар тех, которые при мне и прислуживают мне, и притом не получить от тебя, человека ко мне весьма близкого, которому и сам я, может быть, не делаю стыда. Написать тебе об этом следовало мне, а свидеться с тобой не удалось, потому что болезнь угнала меня в Тиану искать там уврачевания, пока есть время. Извини меня в этом; вместо меня имеешь Бога, Который всегда с бедными и помогает им и Которого ты более должен уважить, чем моё присутствие.

По причине болезни отказывается от свидания с Юлианом для совещаний об уравнении налогов, но даёт ему нужные советы.

Хорошо сделал, что приглашал меня в обитель вместе с тобой подумать об уравнении налогов: это дело стоит немалой заботы. Весьма охотно свиделся бы с тобой, если б я был здоров; и приду, если угодно будет Богу и сделается это возможным. А теперь личное свидание заменяю письмом. Знаю, что ты произошёл от священных родителей и с детства рос в Божием страхе. Посему, что признаешь полезным и для доброй о себе славы, и для спасения души, то, конечно, сделаешь, хотя бы я и не писал о том. А если и мне должно присовокупить нечто от себя, то довожу до твоего сведения, что вместо всякого другого рода жизни, избираемого христианскими душами для служения Богу, тебе предстоит теперь это служение и приобретёшь себе великое сокровище, позаботившись об общем деле, исправив, что прежде сего было худо распределено. К безопасному же производству дела единственное и самое важное средство, о котором тебе, прежде всего, должно подумать, состоит в том, чтобы избрать сотрудниками людей, о которых знаешь, что они отличаются благоразумием и доброй нравственностью; ибо, что пользы в том, если кормчий хорош, а гребцы дурны?

Напоминает Юлиану его обещание быть человеколюбивым при обложении налогами жителей Назианза.

Есть у меня твоё обещание, а судя по твоему нраву, смело надеюсь, что получу и дар. Хотя меру воздаяния всего лучше знает великий Разрешитель долгов, однако же, если и в нашей воле делать подобные условия, то соразмерим воздаяние: от меня – жертва, а от тебя – человеколюбие.

Радуется, что Евтропий стал христианином, и вместе сожалеет, что болезнь препятствует с ним видеться.

Что это значит? Великий Евтропий в числе наших! И мы слышим, но не наслаждаемся. Что же иное, как не это же самое, было и с известным Танталом, который истаивал жаждой среди потоков? Ты, как пишешь, желаешь свидания со мной, и хорошо делаешь. Такому человеку, каков ты, надлежало не презирать друзей, но и мимоходом сделать добро мне, и тем же почтить по оставлении звания правителя, чем удостаивал чествовать, начальствуя. Но в каком, думаешь, расположении нахожусь я и что на сердце у меня, желающего видеться с тобой не меньше, если ещё не больше твоего (что и естественно, потому что достойное уважения вожделенно), но связанного болезнью? Будь для меня тем египетским врачевством (слово ли это или другое что), каким Гомер врачует души в скорбях. Но как будешь этим врачевством? Во-первых, извиняя меня, потому что добродушие готово на извинения; а потом вразумляя меня своими письмами, потому что, когда был и ты начальником, более дивились мы в тебе добродетели, нежели могуществу.

Благодарит его за письмо.

Пусть другой хвалит в тебе что-нибудь другое; без сомнения же, тебя хватит для многих уст; но я скажу то, чему всего более дивлюсь. В тебе столько правоты и учёности, что и это одно делает твоими друзьями всех, кто только считается тебе другом. По крайней мере, прежде всех удостоившихся от тебя чести (сколько бы их ни было), когда занимал ты самую высокую должность, доселе составляющую предмет домогательства, встретившись со мной в Азии, если помнишь об этом несколько (а я знаю, что помнишь, при совершенстве во всём будучи столько неизменным в дружбе), ты как и в остальном обратил на меня своё благосклонное внимание, так, делая честь своей учёности, убеждал меня писать к тебе, и не только убеждал меня, но сам первый удостоил написать ко мне, подражая добрым живописцам, которые обучают учеников тем, что показывают им много образцов. Это же (что и весьма хорошо) сделал ты и теперь. Но не обленись одаривать меня тем же и впоследствии, хотя и опять превознесён будешь почестями; потому что они принесут тебе начальство, а не добродетель, в которой, достигнув самой вершины, тебе уже некуда и возвышаться. Занимаясь делами общественными, не переставай радеть и о друзьях, по примеру Гомеровых витязей, которые и среди войны заботятся об обязанностях дружбы. Ибо твой Гомер и этим разнообразит своё творение.

Просит не скорбеть о своём изгнании, предсказывая, что торжество еретиков будет не долговременно (ок. 376 г.).

Не очень сокрушайся в скорбях. Ибо чем менее мы скорбим, тем легче становится скорбь. Нет беды, если еретики отогрелись и с весной осмеливаются выползать из нор, как сам пишешь. Очень знаю, что не долго пошипят, потом спрячутся, низложенные и истиной и временем; и тем скорее, чем с большим упованием предоставим всё Богу.

Подобного с предыдущим содержания.

О чём ты писал, рассуждаю так. Презираемые, мы не огорчаемся и, почитаемые, не радуемся. Ибо одного мы достойны, а другое – дело нашего любочестия. Помолись обо мне. Извини за краткость; хотя и коротко это, однако же, без сомнения, длиннее молчания.

Сопутствуя ему своей любовью, обнадёживает его близким прекращением восставшей бури, желает скорого возвращения и просит извещать о себе.

И сидя дома, сопутствую вам любовью, потому что любовь всё у нас делает общим; уповая же на человеколюбие Божие и на ваши молитвы, имею великую надежду, что всё совершится по нашему желанию. Буря превратится в тихий ветерок, и Бог в награду за православие даст вам превозмочь делающих вам зло. Всего же более желательно – в скором времени видеть и принять вас у себя, как о том молимся. Если же по течению дел замедлите, то не откажитесь, по крайней мере, радовать нас письмами, извещающими о ходе ваших дел, и по обычаю молиться за нас. А благий Бог да сохранит вас, как общую опору Церкви, здоровыми и исполненными всякой радости!

Причиной своего редкого свидания с Виталианом выставляет то, что он окружён дурными людьми.

Нечасто беседуем с тобой, а причина в том, что окружён ты множеством людей, каким я всего менее рад. Если освободишь себя от многолюдства и дашь в своём доме приют добродетели, то увидишь, что, по пословице, и хромой побежит. Это и обещаю, при Божией помощи и исполню.

Изъявляет ему скорбь свою о кончине св. Василия и вместе сожаление, что не может быть при его погребении (379 г.).

И это было предоставлено бедственной моей жизни – услышать о смерти Василия, об отшествии святой души, которым переселилась она от нас и вселилась ко Господу, всю жизнь употребив на попечение об этом! А я, – поскольку до сих пор ещё болен телом, и крайне опасно, – сверх прочего лишен и того, чтобы обнять священный прах, прийти к тебе, любомудрствующему, как и следовало, и утешить общих наших друзей. Ибо видеть одиночество Церкви, которая лишилась такой славы, сложила с себя такой венец, и взору неудобозримо, и слуху невместимо, особенно для имеющих ум. Но ты, кажется мне, хотя много и друзей и слов к утешению, ничем так не можешь быть утешен, как сам собой и памятованием о нём. Вы с ним для всех других были образцом любомудрия и как бы духовным каким уровнем благочиния в счастливых и терпения в несчастных случаях, потому что любомудрие умеет и то и другое – и счастьем пользоваться умеренно, и в бедствиях соблюдать благоприличие. И [прими] это от меня твоей досточестности. А мне, который пишу это, какое время или слово доставит утешение, кроме твоей дружбы и беседы, которые блаженный оставил мне взамен всего, чтобы в тебе, как в прекрасном и прозрачном зеркале, видя его черты, оставаться в той мысли, что и он ещё с нами?

Объясняет причины кротких, а не строгих мер с еретиками, которые, при совершении св. Григорием священнослужения в константинопольском храме Анастасии, осмелились сделать на него буйное нападение (380 г.).

Слышу, что негодуешь на оскорбления, какие причинены мне монахами и бедными. И не удивительно, что тебе, который доселе не терпел ударов и не испытал бедствий, подобные вещи кажутся несносными. А я, как испытавший много бедствий и терпевший оскорбление, справедливо почту себя заслуживающим доверия, если посоветую твоему благоговению, чему учит меня седина и что предписывает разум. Случившееся бедственно и верх бедствия. Кто будет оспаривать это? Поруганы жертвенники, прервано тайнодействие; я стоял посреди священнодействующих и мечущих в меня камнями и в защиту от камней употребил молитвы; забыты стыдливость дев, скромность монахов, бедствие нищих, которых жестокость лишила милосердия. Но, конечно, лучше быть великодушным и тем, что терпим, показать народу пример великодушия, ибо простой народ не столько убеждается словом, сколько делом – этим безмолвным увещанием.

Важным почитаю наказать тех, которые нас обидели; говорю важным, потому что и это полезно к исправлению других; но гораздо выше и божественнее сего – терпеливо перенести обиду. Первое заграждает уста пороку, а второе убеждает стать добрыми, что гораздо лучше и совершеннее, чем не быть только злыми. Представим себе, что нам предлежит великое упражнение в человеколюбии, и простим сделанное против нас, чтобы самим сподобиться прощения, и к благости присовокупим благость.

Ревнителем назван Финеес за то, что пронзил мечом мадиамитянку вместе с любодеем и отнял поношение от сынов Израилевых (Чис.25:8). Но ещё более похвален за то, что молился за падший народ. Поэтому и мы станем, и умилостивим, да престанет сечь, по написанному, и вменится нам сие в правду (Пс.105:30–31). Похвален и Моисей за то, что, оскорбившись за израильтянина, умертвил египтянина (Исх.2:12); но более достоин удивления за то, что сестру Мариам, поражённую проказой за ропот, исцелил молитвами (Чис.12:13). Заметь следующее: ниневитянам угрожает истребление, но слезами покупают они спасение (Иона.3:10). Манассия был самый беззаконный из царей, но за слёзы прославился между спасёнными (2Пар.33:11–13).

Что тя устрою, Ефреме? – говорит Бог (Ос.11:8). Какое гневное слово! Но вместе обещана и защита. Что поспешнее человеколюбия? Содомского огня просят ученики на ведущих Иисуса, но Он отвергает мщение (Лк.9:54). Петр отсекает ухо Малху, одному из оскорбителей, но Иисус исцеляет (Лк.22:51). А вопросивший: должно ли прощать брату, согрешившему седмижды, – не осуждается ли в скупости? Вместо седми крат сказано: седмьдесят крат седмерицею (Мф.18:22). Упоминаемый в Евангелии должник, который не простил того, что ему было прощено, не подвергается ли строжайшему взысканию (Мф.18:34)?

Да и в образце молитвы¹² не требуется ли, чтобы мы прощением приобретали себе прощение? Имея столько примеров, будем подражать Божию человеколюбию и не пожелаем на себе самих изведать, как тяжко воздаяние за грех. Видишь порядок, в каком действует благость. Сперва узаконяет, потом побуждает, обещает, угрожает, укоряет, борется, овладевает, снова угрожает, когда к тому вынуждена, наносит удар, но постепенно давая место исправлению. Поэтому и сами не будем поражать вдруг, ибо это не безопасно; но, уцеломудривая страхом, препобедим человеколюбием и обяжем к благоговению, истязая более совестью, нежели гневом; не засушим смоковницу (Лк.13:6–9), которая может ещё приносить плоды, не осудим, как бесполезную и напрасно занимающую место, такую смоковницу, которую, может быть, уврачуют надзор и попечение искусного возделывателя земли; дела, столь великого и славного, не разрушим в такое короткое время по навету, может быть, и по зависти лукавого, но пожелаем казаться лучше человеколюбивыми, нежели совершенными, более нищелюбцами, нежели правдолюбцами. Не будем слушаться более тех, которые поджигают нас на сие, а не удерживают от сего, имея в виду, если не другое что, по крайней мере, стыд – возбудить о себе мнение, будто бы мы в противоборстве с бедными, у которых то великое преимущество, что хотя и обиду делают, однако же своим несчастьем возбуждают к себе жалость. Представь теперь, что припадают к тебе все бедные и питатели бедных, что просят за них все монахи и девы. Вместо них окажи милость всем, потому что достаточно уже приведены в чувство, как сие видно из того, что во мне возымели нужду, а прежде всех окажи милость мне, который прошу за них. Если тебе кажется жестоким, что я потерпел от них бесчестье, то да покажется ещё более жестоким, что не слушаешь меня, подающего такой совет. А прекрасному Плутону да простит Бог все те обиды, какие нанёс он мне!

Увещевает его, как недавно сподобившегося благодати, не мстить обидевшим его в лице жены и дочери.

Знаю, что трудно не смущаться мыслями, когда обида ещё жива и гнев не остыл, потому что и раздражение и печаль бывают слепы, особенно же когда можно негодовать и по праву. Но поскольку и сам я в числе обиженных и оскорблённых, и даже негодую не менее, то посему имею право требовать, чтобы и совет мой не был оставлен без уважения. Несносно то, что потерпели мы, и если угодно, присовокупи, что потерпели, чего не терпел ещё никто из людей. Но ради сего не станем делать обиды себе самим и не возненавидим благочестия с вредом для себя. Много значит жена, дорога и дочь, но не дороже души. Подумай, что недавно удостоился ты благодати; а немалая опасность – осквернить кровью дар и опять иметь нужду в новом очищении. Поэтому не будем умышлять худого сами на себя, не утратим дерзновения пред Богом, оказавшись огорчёнными и чрез меру негодующими на обидевших. Предоставим человека Богу и тамошним наказаниям, а себе приобретём человеколюбивого Судию, оказавшись сами человеколюбивыми; сделаем снисхождение, чтобы и нам было сделано снисхождение. Да не обольщает тебя суетная мысль, что нет вины справедливо отомстить и преступника выдать законам. У римлян свои законы, а у нас свои; но те неумеренны, жестоки, не щадят даже и крови; у нас же законы милостивы, человеколюбивы и не позволяют предаваться гневу и на обидчиков. Их будем держаться, им станем следовать, чтобы, оказав малую милость, потому что маловажна и никакой не имеет цены здешняя жизнь, получить взамен великое от Самого Бога, то есть Его человеколюбие и тамошние надежды.

Убедительно просит её прекратить свой иск, начатый ещё при жизни св. Василия, о поставлении в епископа одного из рабов Симпликии.

Хвалишь святого и общего нашего отца, эту опору веры, это правило истины и образец в Церкви, эту седину, исполненную благоразумия, этого мужа, превзошедшего меру и жизни человеческой и добродетелей, этого верного служителя и великого архиерея, посредника между Богом и человеком, эту обитель Духа. В сем поступаешь справедливо, потому что всякое слово ниже этой святой и блаженной души, если только не обманывают меня любовь или и горесть, срастворенная с любовью. Но крайне удивило меня в тебе, что, хотя хвалишь, как святого, и доселе сколько надлежало чествуешь, однако же намереваешься разрушить его дело, как бы это было сделано кем-либо из неосвещённых, таким человеком, который всего более достоин поругания, как живший и кончивший жизнь без [осуществления] намеченной цели. Ибо, если сопастыря его присвояешь себе, как собственного своего раба, и гонишься за этой мелочной выгодой, то это весьма недостойно твоего великодушия. Не безрассудно ли чествовать Бога приношением золота и серебра и избытками своего имения (в чём, может быть, более желания показать себя, нежели благочестие), а Церкви желать, чтобы она вовсе утратила иерея, и похищать у неё священнейшее из всех приношений?

Если негодуешь на то, что сделали мы это самовластно, а не напомнили твоему благородству и не дали времени твоей щедрости, то скажешь в этом несколько правды, и немощь твоя будет человеческая, по крайней мере, человеческая. Но знай, что твоё подаяние теперь важнее, нежели в тогдашнее время, поскольку более щедрости дозволить взять, нежели самой дать. Подавая сама, по видимому приносишь ты дар одному Богу, а дозволяя брать, приносишь и нам, Его служителям, удостоившимся носить на себе Его имя. Поэтому не гневайся на него и на меня. Он поступил, правда, самовластно, но не сделал никакой обиды, и мне удивительно ли было дойти до этого, понадеявшись на твою доброту и вместе поверив общему голосу всей страны, какой подавали иные или от усердия, или злонамеренно, – пусть будет это известно им самим и пусть дадут в том отчёт Богу, потому что не наше дело знать сие и входить в расположения каждого; мне же легко ли было отказаться, и как бы я презрел столько слез или сиротство страны, так долго остававшейся без попечения о ней, без пастыря, не имевшей духовного управления?

Но тебе больше всех известно, что давшие тогда согласие, а теперь отрекающиеся поступают не благочестиво и не благородно. Гораздо лучше было бы им тогда спорить, чем теперь льстить и разрушать собственное своё дело, боясь более людей, нежели Бога. И думаю, что они по своей уклончивости опять скажут, что переменили мысли, убоявшись тебя; и в этом гораздо более правды, потому что им необходимо как всегда быть поспешными, хватаясь за ложные и хитро придуманные оправдания. А если и по твоему мнению сказано это справедливо, но требуется уважение к хозяйственным расчётам (потому что слышу и это, хотя в письмах не выставляла ты сего на вид), то пусть требование сие будет сделано справедливо и человеколюбиво. Мы не укоряем за это, потому что нам неприятно лишиться благорасположения владельцев.

Что же остаётся ещё? Прибегнуть, может быть, к тому, что человек недостоин, и поэтому нападут на то, что он поставлен, потому что такая жалоба несколько благовиднее. Но мне отвечать на это просто и легко. Мы никого из обвиняемых в чём-либо не оставляем без исследования дела, хотя бы он был из числа близких друзей или знатных по происхождению, потому что всего досточтимее Бог и закон. И этого не оставим без исследования. Но если кто может обвинить в чём, то когда угодно, при тебе и по общему твоему с нами рассуждению, а в противном случае, и в отсутствие твоё, по произведении следствия, если окажется невинным, хотя и раб, будет оправдан; потому что у рабов и господ тот же отец и Бог, и правда определяется не по чинам. Если же будет уличён, тогда осудится собственным своим грехом. Таким образом, и правило не будет нарушено, и отшедший от нас не понесёт бесчестия; ибо меня, как человека, ничего не стоящего, не должно, может быть, и в виду иметь. И ты сама избежишь худого подозрения, будто бы, чуждаясь нас и здравой веры, завела это дело, поступая хитро, но неблагородно, и, будучи обвиняема в одном, сама нападаешь на другое. Советую не подвергать себя этому (что и несправедливо, и неблагоприлично) и в уничижении наших законов не прибегать к законам мирским, не входить в спор с нами, но извинить, если что сделали в простоте, по свободе благодати, и согласиться лучше уступить над собой прекрасную победу, нежели худо победить противлением Духу.

Изъявляет ему скорбь свою о кончине св. Василия (379 г.).

Спрашиваешь, каковы наши дела? Крайне горьки. Не стало у меня Василия, не стало и Кесария, не стало и духовного, и плотского брата. Отец мой и мати моя остависта мя, скажу с Давидом (Пс.26:10). Телом я болен, старость над головой, забот скопилась куча, дела задавили, в друзьях нет верности, церкви без пастырей, доброе гибнет, злое наружи; надобно плыть ночью, нигде не светят путеуказательные огни, Христос спит. Что мне надобно претерпеть? Одно для меня избавление от зол – смерть. Но и тамошнее страшно, если гадать по здешнему.

Сего епископа, которому по возвращении из изгнания поручено обозреть отдалённые Церкви, просит не скучать частыми переездами.

Скучаешь переездами с одного места на другое, и тебе кажется, что жизнь твоя так же непостоянна, как и деревья, носимые по воде. Нет, чудный муж, не думай этого. Деревья несутся не по своей воле, а твои переходы с места на место делаются для Бога, и делать добро многим есть самое постоянное дело, хотя сам ты и не стоишь на месте. Разве и солнце станет кто винить, что оно ходит вокруг, изливая лучи и оживотворяя всё, что ни озаряет на пути своём; или, хваля неподвижные звёзды, будет обвинять планеты, у которых и самые уклонения от правильного течения так стройны?

Просит сего правителя Каппадокии защитить его дом, о котором производилось дело в суде, от расхищений какого-то Палладия.

Первое это пишу к тебе письмо и с первой отношусь просьбой, почему и по одной этой причине справедливо было бы получить от тебя, о чём извещаю. О чём же извещаю? Прекрасный Палладий делает нападения и расхищает, как слышу, дом наш, который у вас; а помочь некому. Поэтому прекрасное для тебя дело – взять на особенное своё попечение и такого человека, который сам присутствует, а тем паче такого, который в отсутствии, и не допустить, чтобы всё совершенно пропало, будучи переломано и растащено, потому что вовсе никто сему не препятствует, – пропало и для самих тяжущихся, которым не остаётся в награду ничего больше, кроме тяжбы.

Благодаря за участие в деле, просит довершить благодеяние и поручает в его милость Евфимия.

Хвалю, что имеешь попечение о нашем деле; а потом хвалю и за письменное извещение, что делаешь это. Одно приносишь ты в дар правде, а другое – собственно мне. Но не откажись и довершить для меня своё благодеяние и непрестанно показывай себя возрастающим сколько-нибудь в ревности, чтобы я больше и больше дивился тебе. Сын Евфимий ещё не явился к тебе, но ожидается; и думаю, если явится, не будет стоить тебе большого труда.

Поручает в милость его диакона своего Фортуната.

Податель сего письма, Фортунат, мой друг и домашний человек, а если нужно прибавить что-нибудь ещё, один из достохвальных диаконов. Это надобно было узнать тебе от меня. А прочее, знаю, и от себя присовокупишь, то есть обратишь на этого человека дружелюбный и попечительный взор, если в чём он будет иметь нужду до твоего благоговения. Что ни сделаешь хорошего для него, будет благодеянием мне самому.

Просит руководствовать советами пресвитера Лукиана в деле о доме сродников Григориевых.

Прими на себя моё дело, как и прежде принимал и доказал это опытами. Прими и возлюбленного брата и сопресвитера моего Лукиана, как удостоив его благосклонного во всём воззрения, так дав ему совет позаботиться о доме сродников моих, который у вас; потому что при Божией помощи дела мои приняли благополучное окончание, как по вашему суду, так и по человеколюбию правдивейшего Судии.

Сего Алипия, мужа сестры своей Горгонии, приглашает к себе на праздник.

Как властительски поступаешь ты со мной по дружбе! Колеблется уже у нас и постановление об обетах, хотя и отделили себе одних носящих мантии. Правда, что не в такой же мере преступаем мы закон, в какой преступают язычники, изобретательные в любовных делах, потому что они не только приносят жертву страсти, как богу, но разрешают клятвы, данные из любви; а мы, если и преступаем несколько закон, то, терпя сие ради дружбы, в этом уже не погрешаем. Поэтому приходи к нам, если хочешь, переодетый, чтобы то и другое было у нас прекрасно: и с тобой мы свиделись, и постановления не нарушили. А если не хочешь, приходи и вовсе без мантии. Если бы и стал кто преследовать нас за нарушение закона, то пока ещё можем защититься тем, что и ты из числа совершающих обет, в добром смысле называемых обетниками. А кто из нас не примет сего, тот что скажет нам на следующее? Мы приглашаем тебя, как сироту. Так, конечно, будешь ты властительствовать надо мной, потому что твоё теперь время. А в-третьих (и это всего важнее), тебе можно участвовать в обете и как приглашающему нас к обету. Так примем тебя готовые отразить всякое нападение. А что не пришла сестра, в том никто не будет винить нас; напротив того, стали бы винить и её и меня, если бы она пришла. Поэтому пусть она идёт без вызова. А ты и позволь себя упросить, и приходи, частью положившись на меня, а частью по обету; приходи, чтобы праздник мой сделать более светлым; потому что, при помощи Божией, довольно для тебя заготовлено и того, что нужно чреву; вернее же сказать, приготовление у нас сиротское, и прибавлю ещё, здоровое и благородное.

Жалуясь на болезнь, не дозволяющую быть ему у Филагрия, оправдывается в том, что оставил правление Церковью.

У обоих у нас одна причина, по которой не можем видеться друг с другом. С тобой обходится тело, как и всегда; ничего не скажу больше. Знай также, что и я крайне нездоров; иначе (поверь в этом), возвратясь из отлучки, не поленился бы, прежде всего, прийти к тебе и обнять тебя, и воспользоваться в настоящих делах таким советником и другом благоразумным и высоким по благочестию. Что же оставалось нам, то есть беседовать друг с другом чрез письма, то ты уже и сделал, поступив очень хорошо; а то же делаю и я. О чём пишешь ты, это для меня немаловажно и не малого требует внимания; потому и я, не слегка и не кое-как, но с большим тщанием, рассмотрев это, приступил к решению дела. Утомился я в борьбе с завистью и со священными епископами, которые нарушают общее единомыслие и дело веры ставят ниже частных распрей; поэтому решился, по пословице, не давать больше хода корме, сжаться, как сказывают это о рыбке кораблик, когда почует она бурю, и издали смотреть, как другие и терпят поражение, и поражают, и самому готовиться к тамошнему. Пишешь, что опасно оставлять Церковь, – но какую? Если свою, то и я подтверждаю то же, и ты говоришь справедливо. Если же Церковь, не мне принадлежащую и не мне назначенную, то не подлежу ответственности. Но надобно было держаться мне Церкви, потому что несколько времени имел я о ней попечение. Поэтому и многие другие должны придерживаться чужого, как скоро имели на своём попечении что-либо чужое. Может быть, что труд достоин награды; но отказ не подлежит ответственности. Посему не бойся за меня в этом отношении, но опасайся более того, чтобы мне не сделано было какого-нибудь вреда.

Подобает, чтобы царское изображение украшало царственный град. Поэтому тебе следует иметь, как должно, грудь полную добродетелей, слов и прочих прекрасных вещей, которыми Божественная благодать тебя достойно и обогащает. Нас же она выбросила и выкинула, как некий мусор, пену и морскую волну. Но поскольку всё у друзей общее, то я надеюсь быть общником твоей благоуспешности, и чужого благополучия. Общайся же и ты, как должно, с нами – странниками, которые здесь [пребывают] в заботах и обстояниях. И не единственный ты имел что полезное нам дать, вслед за трагиками, но и в трудах в меру помогал другу. Так что во всём ты был справедлив, справедливо же и достойно – жить в дружбе и друзьям. И пусть ты будешь пребывать в благоденствии как можно более длительном, чтобы сделать ещё больше добра, особенно же, пусть будет у тебя постоянное и непрерывное благополучие здесь и такой же переход в вечность.

Смиренно отказывается от предложения Воспориева принять на себя правление Церковью.

Меня приводят в стыд трудности твоего приглашения, но ещё более стал бы я стыдиться себя самого, если бы не написал правды. Боюсь, чтобы дело моё не кончилось ничем; так стыжусь своих седин, и общей трапезы, и трудов, понесённых с юности, – стыжусь, потому что перед вами я ниже самых негодных людей и презираем теми, от кого бы менее всего ожидал.

На вопрос о своём положении отвечает словами афинских послов, возвратившихся из Лакедемона.

Спрашиваешь: каковы дела мои? Отвечу тебе, рассказав одну историю. Говорят, что афиняне, когда притесняли их тираны, отправили посольство к спартанцам; а целью посольства было возбудить там к себе некоторое человеколюбие. Потом, когда послы возвратились и некто спросил: каковы к нам спартанцы? – они отвечали: «Как к рабам – весьма милостивы, а как к свободным – весьма надменны». Это и я должен написать. Со мной обходятся человеколюбивее, нежели как с людьми отверженными, но презрительнее, нежели как с людьми, готовящимися предстать пред Богом. Болезнь ещё мучит меня, а друзья не перестают мне делать зло и сколько можно вредить. Но молись, чтобы Бог был ко мне милостив и дал одно из двух – или вовсе избегнуть бедствий, или переносить их терпеливо. И это уже довольно уменьшает несчастье.

Приветствует его со вступлением на престол Константинопольской Церкви и просит некоему Панкратию помочь в приискании места по службе.

Со мной что будет, то и будет. Сижу без войны и без дела, безбедную награду молчания предпочитая всему, и извлекаю некоторую пользу из безмолвия, по милости Божией достаточно поправившись от болезни. А ты успевай и царствуй, как говорит божественный Давид (Пс.44:5), и пусть управляет вместе с тобой в священстве твоём почтивший тебя оным Бог, даровав, чтобы оно было выше всякого навета! А чтобы доказать нам взаимную доверенность и, предстоя Богу, не испытать чего-либо человеческого, прошу тебя, а ты охотно преклонись на мою просьбу. Беспокоюсь я о весьма приверженном ко мне Панкратии, делая это по необходимости, ради многих причин. Соблаговоли благосклонно допустить его к себе и представить ревностнейшим из друзей, чтобы достигнуть ему цели. Цель же его состоит в том, чтобы какой ни есть военной должностью приобрести себе безбедное положение; потому что ни один род жизни, как сам знаешь, не свободен от нападения людей лукавых.

Как человеку, испытанному в терпении телесными болезнями, отдаёт на суд собственное своё терпение.

Каково твоё телесное здоровье? Или, конечно, для тебя не велика важность, каково бы оно ни было? О душе же спрашивать не буду, здорова ли она. Ибо знаю, что здравие её прекрасно; потому что телесными болезнями приучен ты к благородному любомудрию, принимая их как испытание добродетели, а не как вещественное расстройство; почему для тебя более блаженства злострадать, нежели для иных – наслаждаться здоровьем. Дай же и это достаточное доказательство своего любомудрия, прикажи и мне быть таким же в таких же обстоятельствах. О сем хотя осмеливаюсь писать другим, однако же, подвергнуть себя в том твоему суду признаю не безопасным; впрочем, попытаюсь не противоречить, если ты прикажешь.

Выражая скорбь о разлуке с ним, просит не забывать его.

Удаление моё доставляет мне некоторую выгоду, спокойствие и безмолвие. Но выгода не такова, какова невыгода – быть удалённым от вашей дружбы и от общения с вами, что для меня так многозначительно. Другие наслаждаются твоими совершенствами, а для меня и то велико, если буду иметь и тень беседы с тобой чрез письма. Увижу ли тебя опять? Обниму ли когда тебя, моё украшение? Дано ли это будет остатку моей жизни? Если будет дано – за всё благодарение Богу! А если нет, то я умер уже большей своей частью. Но ты вспоминай своего Григория и не молчи о моих делах.

Свидетельствует, что удаление из Константинополя огорчает его только разлукой с друзьями.

Если кто из общих наших друзей (а их, как уверен я, много), спросит у тебя: где теперь Григорий? что делает? – смело отвечай, что любомудрствует в безмолвии, столько же думая об обидчиках, сколько и о тех, о ком неизвестно ему, существовали ли когда. Так он непреодолим! А если тот же человек ещё спросит тебя: как же он переносит разлуку с друзьями? – то не отвечай уже смело, что любомудрствует, но скажи, что в этом очень малодушествует. Ибо у всякого своя слабость: а я слаб в отношении к дружбе и к друзьям, в числе которых и достойный удивления Амазоний. Одним только, может быть, услужишь мне и сделаешь, что менее буду скорбеть о тебе, а именно если станешь обо мне помнить и уверишь письмами, что это действительно так.

По возвращении в Назианз из Константинополя изъявляет радость, что избавился от тамошних беспокойств.

Благодарение благовременной болезни и наветам врагов, которые сделали меня свободным, поставили вне содомского огня и епископского омрачения! А у вас как идёт дело веры? Было бы оно хорошо; а всё прочее, каково бы ни было, до нас не касается. Ещё не много, и увижу своих оскорбителей, когда огнём будут изведываемы дела наши. Приветствуем вас, а чрез вас и общих друзей. Припоминайте о камнях, которыми метали в меня.

Изъявляет сожаление, что по прибытии Ипатия в Константинополь недолго насладился его лицезрением, будучи принуждён сам удалиться оттуда.

Долго терпели мы лишение, потому что первый из городов не имел у себя первого из людей. А надобно было, думаю, чтобы доброе разливалось всюду и полезное делалось общим для всех, чтобы ты с высоты сеял правосудие, как, по сказанию басен и вымыслов, сеяли семена желавшие улучшить употребляемое нами в пищу. Но я имею более причин скорбеть, потому что насладился тобой столько же, сколько можно насладиться молнией, ненадолго озаряющей взор, а потом уступил над собой победу зависти и заключился в самого себя, предоставив другим церковное правление, это достославное позорище (скажу так) для тех, которые, не затрудняясь, шутят и не стоящим шуток. А ты, превосходнейший из всех, сохрани ко мне прежнее расположение, которое, подобно магниту, притягивает к себе и железо.

Просит Ираклиана писать к нему.

Ты всегда у меня в памяти, прекрасный Ираклиан, и сказывающий и выслушивающий какой-нибудь урок; в памяти у меня и град Константинов, ради тебя прекрасный, хотя для меня и кратковременный, потому что захотела так зависть. А если и Григорий у тебя в памяти, то это для обоих нас лучше. Покажи же это в своих письмах, какие будешь писать ко мне; это одно и возможно для нас.

Выговаривает им, что диакона Феотекна обложили податью, как ремесленника.

Кажется мне, что не пощадили бы вы и сумы синопского Диогена, если бы жил он при вас, но и на него наложили бы руки, ставя ему в вину его род жизни, философский плащ, посох и то, что по своему любомудрию ничего он у себя не имеет, но ходит от дверей к дверям, проживая даром и как случилось, – когда намереваетесь и на брата Феотекна наложить пошлину, какую берут с занимающихся ремёслами. На какое первое и важнейшее из прав его указать мне? На то ли, что он диакон? Или что он беден? Или что он странник и принадлежит более другим, нежели нам? Или что заслуживает уважения по жизни, как иерей и сожитель мучеников?

Но известно вам и то, что питает странных, даже не по силам, и, может быть, тем только и виновен, что один из живущих там усиливается быть благодетельным. Что из этого всего важнее, судите сами, за всё же сие окажите снисхождение человеку, и не подайте о себе мысли, что, доставляя малую выгоду обществу, делаете сами великий вред, нагого, как говорится, не одевая, а раздевая.

Радуется его подвижнической жизни.

Слышу, что живёшь отшельнически; о, если бы ты стал у нас Иоанном Крестителем или Илией Кармелитом! И о если бы ненавистники причиняли ту одну обиду, что приводили бы к Богу и освободившихся от дел и мятежей заставляли искренно посвящать себя горнему, а таким образом невольно делали нам добро, когда не могут сделать его по доброй воле!

Благодарит за приглашение на праздник, уверяя, что для него, как проповедника Троицы, всего вожделеннее праздновать с чтителями Троицы.

Рад я приглашению, ещё более рад тому, что пишем; рад не потому, что нас хвалят (это маловажно), но потому, что рассуждаешь здраво; и узами любви ко мне служат для тебя одно со мной упование и истинное поклонение Троице, о Которой чаще говорю, нежели дышу, говорю и среди опасностей, и когда нет опасностей, всё прочее предоставляя времени круговращать как ему угодно, имея же непоколебимым в душе сие одно, это неоскудеваемое сокровище и в подлинном смысле моё. Почему, когда представлю в уме всё прочее, сколько скорбей и окружало меня, и теперь окружает, представлю это непостоянство зол, бросающих меня и вверх и вниз, эту брань, какую все воздвигают против меня, не сделавшего никому никакой обиды, а притом обращу взор и на то одно, что удостоился я стать проповедником истины, и отринутой и презренной в пустыне здравого учения, по написанному, и непроходне и безводне (Пс.62:2), – тогда (скажу коротко) прекращаю всякое беспокойство, а напротив того, весьма радуюсь, как удостоенный большего, нежели сколько заслуживаю. Поэтому пишу к тебе сие, давая этим знать, что у меня дружба и близость тверды только с теми, которые держатся таких правил. Какой же благомыслящий человек добровольно оставит таких людей? И какой праздник важнее празднуемого подобными вам? Если же болезнь или непогода воспрепятствуют усердию, то сам я понесу потерю, а вы извините меня и помолитесь, чтобы открылся другой случай к свиданию с вами.

(Послание 3)

Честнейшему, боголюбивейшему брату и сопресвитеру Кледонию Григорий желает о Господе радоваться.

Хочу знать, что это за нововведение в Церкви, по которому всякому хотящему и, по Писанию, мимоходящему (Пс.79:13) позволительно паству, хорошо обученную, расторгать и расхищать, производя на неё нашествия украдкой, лучше же сказать, внушая ей разбойнические и странные учения. Если бы те, которые наступают на нас ныне, и могли осудить нас за что-нибудь касательно веры, то им не надлежало отваживаться на такие дела, не вразумив нас предварительно. Прежде надобно было или убедить, или захотеть убедиться, если только и мы что-нибудь значим, как люди богобоязненные, потрудившиеся ради слова и сделавшие нечто полезное для Церкви; тогда, если бы и новое было введено, имели бы оскорбители, может быть, в сем какое-нибудь извинение. Но когда вера наша проповедана письменно и не письменно, здесь и в отдалённых странах, с опасностями и без опасностей, – как одни решаются на такое дело, а другие молчат?

И не то ещё тяжело (хотя и сие не легко), что они лжеучение своё с помощью людей злонамеренных вливают в умы простодушных, но то, что и на нас клевещут, называя единомысленными и согласными с ними, надевают приманку на удочку и чрез этот обман злобно исполняют свою волю и нашу простоту, по которой мы смотрели на них, как на братий, а не как на чужих, обращают в пособие своей злобе. И не довольно сего; но, как слышу, говорят, что они приняты Западным собором¹⁶, который прежде, как всякому известно, осудил их. Но если последователи Аполлинариевы или ныне приняты, или прежде были приемлемы, то пусть докажут это, и мы успокоимся. Тогда явно будет, что они согласны с правым учением; иначе невозможно было бы им сего и достигнуть. Докажут же, без сомнения, или соборным свитком, или общительными посланиями, ибо таков закон соборов. Если же это одни слова и вымысел, изобретённый ими для благовидности и для того, чтобы приобрести вероятие у народа достоверностью лиц, то научи их молчать и обличи. Сие почитаем приличным и образу жизни, и православию твоему.

Да не обольщают они других и сами да не обольщаются, приемля, что человек Господень, как они говорят, лучше же сказать, Господь наш и Бог, не имеет ума¹⁷. Мы не отделяем в Нём человека от Божества, но учим, что один и тот же прежде не человек, но Бог и Сын Единородный, предвечный, не имеющий ни тела, ни чего-либо телесного, а, наконец, и человек, восприятый для нашего спасения, подлежащий страданию по плоти, бесстрастный по Божеству, ограниченный по телу, не ограниченный по духу; один и тот же земной и небесный, видимый и умопредставляемый, вместимый и невместимый, чтобы всецелым человеком и Богом воссоздан был всецелый человек, падший под грех.

Если кто не признаёт Святую Марию Богородицей, то он отлучён от Божества. Если кто говорит, что Христос, как чрез трубу, прошёл чрез Деву, а не образовался в ней Божески вместе и человечески, – Божески, как родившийся без мужа, человечески, как родившийся по закону чревоношения, – то и он также безбожен. Если кто говорит, что в Деве образовался человек и потом уступил место Богу, то он осуждён, ибо это значит не рождение Бога признавать, но избегать рождения. Если кто вводит двух сынов – одного от Бога и Отца, а другого от Матери, а не одного и того же – то да лишится он усыновления, обещанного право верующим. Ибо хотя два естества – Бог и человек (как в человеке душа и тело), но не два сына, не два Бога (как и здесь не два человека, хотя Павел наименовал человеком и внешнее и внутреннее в человеке (2Кор.4:16)). Кратко сказать: в Спасителе есть иное и иное, потому что не тождественны невидимое с видимым и довременное с тем, что под временем; но не имеет в Нём места иной и иной. Сего да не будет! Ибо то и другое в срастворении – и Бог вочеловечился, и человек обожился, или как ни наименовал бы кто сие. Когда же говорю: иное и иное, разумею это иначе, нежели как должно разуметь о Троице. Там Иной и Иной, чтобы не слить нам Ипостасей, а не иное и иное; ибо Три [Ипостаси] по Божеству суть едино и тождественны.

Если кто говорит, что во Христе Божество, как в пророке, благодатно действовало, а не существенно было сопряжено и сопрягается, то он да не будет иметь в себе лучшего вдохновения, а, напротив того, да исполнится противного! Если кто не поклоняется Распятому, то он да будет анафема и да причтётся к богоубийцам. Если кто говорит, что Христос стал совершен чрез дела и что Он, или по крещении, или по воскресении из мертвых, удостоен усыновления (подобно как язычники допускают богов сопричтённых) – да будет анафема: ибо то не Бог, что получило начало или преуспевает, или усовершается, хотя и приписывается сие Христу (Лк.2:52), относительно к постепенному проявлению. Если кто говорит, что теперь отложена Им плоть и Божество пребывает обнажённым от тела, а не признаёт, что с воспринятым человечеством и теперь пребывает Он, и придёт, – то да не узрит таковой славы Его пришествия! Ибо где теперь тело, если не с Воспринявшим оное? Оно не в солнце, как пустословят манихеи, положено, чтобы прославиться бесславием; оно не разлилось и не разложилось в воздухе, как естество голоса, и излияние запаха, и полёт не останавливающейся молнии. Иначе как объяснить то, что Он был осязаем по воскресении (Ин.20:27) и некогда явится тем, которые Его пронзили (Ин.19:37)? Божество само по Себе невидимо. Но, как думаю, Христос придёт, хотя с телом, впрочем, таким, каким явился или показался ученикам на горе, когда Божество препобедило плоть. Но как сие говорим в отклонение подозрения, так и следующее пишем в исправление нововведения.

Если кто говорит, что плоть сошла с неба, а не от земли и не от нас – да будет он анафема. Ибо слова Писания: вторый человек с небесе, и: яков небесный, тацы же и небеснии (1Кор.15:47–48), и: никтоже взыде на небо, токмо сшедый с небесе Сын Человеческий (Ин.3:13), и тому подобные должно разуметь сказанными по причине соединения с небесным; так же как и сказанное, что всё стало Христом (1Кор.8:6) и что Христос вселяется в сердца наши (Еф.3:17), относится не к видимому, но к умосозерцаемому в Боге, потому что срастворяются как естества, так и наименования и переходят одно в другое по закону теснейшего соединения.

Если кто понадеялся на человека, не имеющего ума, то он [и сам] действительно не имеет ума и не достоин быть всецело спасён; ибо невосприятое не уврачёвано; но что соединилось с Богом, то и спасается. Если Адам пал одной половиной, то и воспринята и спасена одна половина. А если пал всецелый, то со всецелым Рождшимся соединился и всецело спасается. Посему да не завидуют нам во всесовершенном спасении и да не приписывают Спасителю одних только костей, жил и облика человеческого. Если он человек, не имеющий души, то сие говорят и ариане, чтобы приписать страдание Божеству, так как что приводило в движение тело, то и страдало. Если же Он человек, имеющий душу, то, не имея ума, как мог быть человеком? Человек не есть животное неразумное. И необходимость потребует допустить, при образе и покрове человеческом, душу какого-нибудь коня, или вола, или другого животного неразумного. А таково будет и спасаемое. Итак, я обманут самой Истиной и превозношусь, когда почтен другой. Если же Он человек разумный, а не лишённый ума, то да умолкнут безумствующие.

Но говорят: «Вместо ума достаточно Божества». Что же мне до этого? Божество с одной плотью ещё не человек, а также и с одной душой или с плотью и душой, но без ума, который преимущественно отличает человека. Итак, чтобы оказать мне совершенное благодеяние, соблюди целого человека и присоедини Божество. Но говоришь: «Он не совмещал в Себе двух совершенных». Не совмещал, если представляешь сие телесообразно. Сосуд величиной в один медимн не вместит двух медимнов; также место, занимаемое одним телом, не вместит двух или более тел. Если же представляешь сие как мысленное и бестелесное, то смотри: и я вмещаю в себе душу, и слово, и ум, и Духа Святого; и ещё прежде меня мир сей, то есть эта совокупность видимого и невидимого, вмещал в себе Отца и Сына и Святого Духа. Такова природа всего умопредставляемого, что оно не телесообразно и неразделимо соединяется и с подобным себе, и с телами. И многие звуки вмещаются в одном слухе, и зрение многих помещается на одних и тех же видимых предметах, а обоняние – на тех же обоняемых; но чувства не стесняются или не вытесняются одно другим, и ощущаемые предметы не умаляются от множества ощущающих.

Притом как ум человека или Ангела можно назвать совершенным в сравнении с Божеством, так чтобы присутствием большего вытеснялось другое? Нельзя назвать совершенным какое-нибудь освещение в сравнении с солнцем и небольшую влагу в сравнении с рекой. Возьмём для примера что-нибудь маловажное – освещение дома и земную влагу, чтобы таким образом совместились предметы большие и совершеннейшие. Ибо как совместят в себе две совершенные вещи, дом – освещение и солнце, а земля – влагу и реку? Рассмотрим сие, потому что предмет сей действительно достоин великого внимания. Разве не знают, что совершенное относительно к одному может быть несовершенным в отношении к другому, как, например, несовершенны холм в отношении к горе, зерно горчичное в отношении к бобу или к другому какому из больших семян, хотя само оно и называется бо́льшим в сравнении с семенами однородными; или, если угодно, Ангел в отношении к Богу и человек к Ангелу. Посему наш ум есть нечто совершенное и владычественное, но только относительно к душе и телу, а не просто совершенное; относительно же к Богу он есть нечто рабское и подчинённое, а не равновладычественное и неравночестное. И Моисей – бог фараону и раб Божий, как написано (Исх.7:1; Чис.12:7). И звёзды светят ночью, но при солнце скрываются, так что днём нельзя их и заметить. И небольшой светильник, поднесённый к большему горящему костру, не исчезает, и невидим, и неразличим, но всё представляется одним костром, потому что превозмогающее препобеждает.

Но ты говоришь: «Ум наш осуждён». Что же плоть? Разве не осуждена? Или отринь и плоть – но причине греха, или допусти и ум – ради спасения. Если воспринято худшее, чтобы оно освятилось воплощением, почему не быть воспринятым лучшему, чтобы оно освятилось вочеловечением? Если брение приняло в себя закваску и соделалось новым смешением, то, как же, о мудрые, не принять в себя закваску образу и не сраствориться с Богом, обожившись чрез Божество? Присовокупим и следующее. Если ум, как греховный и осуждённый, совершенно презрен, и потому воспринято тело, а ум оставлен, то извинительны погрешающие умом. Ибо, по словам твоим, Божие свидетельство ясно показало невозможность уврачевать его. Скажу ещё более: ты, превосходнейший, как кланяющийся плоти, тогда как я кланяюсь человеку, бесчестишь мой ум для того, чтобы с плотью связать Бога, как будто бы ни с чем иным не связуемого, и для сего отъемлешь средостение. А как рассуждаю я – человек нелюбомудрый и неучёный? Ум соединяется с умом, как с ближайшим и более сродным, а потом уже с плотью при посредстве ума между Божеством и дебелостью.

Какую же у них видим причину вочеловечения, или (как они говорят) воплощения? Если ту, чтобы вместился Бог, иначе не вместимый и во плоти, как бы под завесой, беседовал с людьми, то это будет у них одна нарядная личина и зрелищное лицедейство. Не говорю уже о том, что можно было иначе беседовать с нами, как прежде в купине огненной и в человеческом образе. Если же ту, чтобы разрушить осуждение греха, освятив подобное подобным, то нужны были Ему как плоть ради осуждённой плоти и душа ради души, так и ум ради ума, который в Адаме не только пал, но, как говорят врачи о болезнях, первый был поражён. Ибо что приняло заповедь, то и не соблюло заповеди; и что не соблюло, то отважилось и на преступление; и что преступило, то наиболее имело нужду в спасении; а что имело нужду в спасении, то и воспринято. Следовательно, воспринят ум.

Итак, сие, против их воли, показано теперь с геометрической, как говорят они, необходимостью и строгими доводами. А ты поступаешь подобно тому, как если бы у человека, который повредил себе глаз и потом повредил ещё ногу, вылечил ты ногу и глаз оставил невылеченным; или если бы когда живописец написал что-нибудь худо, написанное заменил ты другим, а живописца не тронул, как сделавшего своё дело. Если же, вынужденные этими умозаключениями, прибегают они к той мысли, что Богу и не восприняв ума можно было спасти человека, то скажем: конечно, Ему можно было спасти человека и не восприняв плоти, единым хотением, так, как и всё прочее, Он производит и производил без тела. Посему вместе с умом отними и плоть, чтобы тебе в своём безумии дойти до совершенства. Но они вводятся в обман Писанием и потому прибегают к плоти, не зная образа выражения обыкновенно свойственного Писанию. Вразумим их и в этом. Что Христос в Писании везде называется человеком и Сыном Человеческим, нужно ли говорить о сем людям знающим?

Если же они опираются на слова: Слово плоть бысть и вселися в ны (Ин.1:14), и на сем основании обрезывают у человека лучшую его часть, как сапожники толстые места у кож, чтобы только слепить Бога с плотью, то следовало бы им сказать, что Бог есть Бог одних тел, а не душ, на основании сказанного в Писании: якоже дал еси Ему власть всякия плоти (Ин.17:2); и: к Тебе всякая плоть приидет (Пс.64:3); и да благословит всяка плоть, то есть всякий человек, имя святое Его (Пс.144:21); или опять надлежало бы им сказать, что отцы наши пришли в Египет бесплотными и невидимыми и что одна только душа Иосифова заключена была в узы фараоном, также на основании написанного: в седмидесятих и пяти душах снидоша во Египет (Втор.10:22), и: железо пройде душа его (Пс.104:18) – такая вещь, которая не может быть связана. Те, которые утверждают сие, не знают, что подобные наименования берутся совместительно, так что под частью разумеется целое. Так, сказано, что птенцы врановы призывают Бога (Пс.146:9), в обозначение целого рода пернатых; упоминаются Плеяды и Еспер, и Арктур (Иов.9:9) в обозначение всех звёзд и Божия о них промышления.

Притом не иначе могла быть выражена любовь Божия к нам, как чрез упоминание о плоти, потому что Он ради нас нисшел и до худшего. Ибо всякий здравомыслящий сознается, что плоть маловажнее души. Посему изречение: Слово плоть бысть, как мне кажется, равносильно сказанному, что Он сделался грехом (2Кор.5:21) и клятвою (Гал.3:13), не потому, что Господь в сие претворился (как сие возможно?), но потому, что чрез восприятие сего воспринял наши беззакония и понёс болезни (см.: Ис.53:4). Итак, сего достаточно в настоящем случае, по причине ясности и удобопонятности для многих. Ибо пишем сие с намерением не книгу сочинить, но остановить обольщение. Более же совершенное и пространное слово о сем, если угодно, предложим после. Нет, впрочем, нужды оставлять без внимания то, что важнее сказанного доселе. О если бы отсечены были от нас те, которые возмущают вас и вводят новое иудейство, новое обрезание и новые жертвы! Если это так, что препятствует для отвержения их снова родиться Христу, снова быть преданным Иудой, и распятым, и погребённым, и воскреснуть, чтобы исполнилось всё в прежнем порядке, согласно с принятым у эллинов круговращением, по которому то же движение звёзд ведёт за собой те же события. Какое это дополнение, по которому иное из совершившегося тогда имеет ещё место, а иное оставлено, пусть объяснят сии мудрецы, хвалящиеся множеством книг.

Поскольку же, надмеваясь своей книгой о Троице, они клевещут на нас, будто бы вера наша не здравая, и многих обольщают, то необходимо нужно знать, что Аполлинарий хотя присвоил Святому Духу именование Божества, однако же, не сохранил у Него силы Божества. Ибо составлять Троицу из великого, большего и величайшего, как бы из сияния, луча и солнца (то есть из Духа, Сына и Отца), что ясно написано в его книгах, есть такая лествица Божества, которая не на небо ведёт, но низводит с неба. Но мы знаем Бога Отца и Сына и Святого Духа; и это не голые именования, которыми различается неравенство достоинств и сил, но единое и так же как наименование, так и естество Божества, единая сущность и сила.

Если же кто полагает, что говорим сие правильно, а между тем обвиняет нас в общении с еретиками, то пусть это будет доказано кем-нибудь из наших: тогда или оправдаемся, или отступим от общения. А прежде суда небезопасно вводить новое как в другом чём, так в деле столь важном и касающемся таких предметов. Сие мы уже засвидетельствовали и пред Богом, и пред людьми и теперь готовы засвидетельствовать. И будь уверен, не писали бы сего ныне, если бы не видели, что Церковь раздирается и рассекается как иными чудовищными лжеучениями, так и нынешним сонмищем суетности. Если же кто-нибудь, когда говорим и свидетельствуем это, или из каких-нибудь выгод, или по страху человеческому, или по неуместному малодушию, или по неимению пастыря и руководителя, или по привязанности к странностям и по готовности к нововведениям, презирает нас как недостойных внимания, обращается же к подобным людям и раздирает прекрасное Тело Церкви, то, кто бы он ни был, понесёт на себе осуждение и даст ответ Богу в день суда. Если же обширные книги, новые псалтири, противоречащие Давиду, и приятные стихи почитаются третьим заветом, то и мы станем псалмопевствовать, писать много и слагать стихи: мню бо и аз Духа Божия имети (1Кор.7:40), если только это благодать Духа, а не человеческое нововведение. Я хочу, чтобы ты засвидетельствовал сие перед многими, дабы не пало на нас, что оставлено нами без внимания такое зло и по нашему нерадению лукавое учение распространяется и усиливается.

(Послание 4)

Поскольку многие, приходя к твоему благочестию, требуют утверждения в вере, и потому ты с любовью просил у меня краткого определения и правила, излагающего образ моих мыслей, то писал я твоему благочестию, что я (о чём ты знал и прежде моего писания) никогда ничего не предпочитал и не могу предпочитать Никейской вере, изложенной святыми отцами, собравшимися в Никее для низложения арианской ереси, но при помощи Божией держусь и буду держаться сей веры, проясняя только не полно сказанное в ней о Святом Духе, потому что не возникал ещё тогда вопрос о том, что в Отце и Сыне и Святом Духе должно признавать единое Божество, Духа исповедуя Богом. Посему кто так думает и учит, с тем и ты, подобно мне, имей общение, а держащихся иного учения отвращайся и почитай чуждыми Богу и вселенской Церкви. Поскольку же предлагается вопрос и о Божием вочеловечении или воплощении, то уверяй всякого о мне, что Сына Божия, рождённого от Отца и потом от Святой Девы Марии, свожу воедино и не именую двумя сынами, но поклоняюсь единому и тому же в нераздельном Божестве и в нераздельной чести. Если же кто или теперь не согласен, или после не будет согласоваться с сим, то он даст перед Богом ответ в день Суда.

Таково в кратких словах и такой силы моё возражение и противоположение на безумное их мнение касательно ума: ибо почти одни они, чему учат, то на самом деле претерпевают, по безумию отсекая ум. А чтобы не обвиняли меня в том, что прежде принимал, а теперь отвергаю веру возлюбленного Виталия, которую он изложил письменно, по требованию блаженного Дамаса, епископа Римского, то и о сем объяснюсь кратко. Они, когда богословствуют при своих искренних и посвящённых в их тайны учениках, подобно как манихеи при своих так называемых избранных, тогда, обнаруживая перед ними весь свой недуг, едва присвояют Спасителю и тело. Но когда общими понятиями о вочеловечении, какие представляет Писание, бывают обличены и приведены в затруднение, тогда исповедуют благочестивые выражения, но касательно ума прибегают к хитрости; не говорят, что Христос есть человек, не имеющий души, слова¹⁹ и ума и несовершенный, но вместо души, слова и ума вводят само Божество, будто бы соединено было с плотью Оно одно, а не что-либо наше и человеческое, хотя безгрешное выше нашего естества и есть очищение наших немощей.

Таким образом, и сии слова: мы же ум Христов имамы (1Кор.2:16), толкуют они худо и весьма нелепо, под умом Христовым разумея Божество, а не как мы понимаем: что имеющими ум Христов называются очистившие свой ум чрез подражание тому уму, какой ради нас воспринят Спасителем, и по возможности сообразующиеся с этим умом; равно как можно было бы сказать, что имеют плоть Христову те, которые обучили плоть свою и в этом отношении стали сотелесниками и сопричастниками (Еф.3:6) Христовыми. И якоже облекохомся во образ перстнаго, так сказано, да облечёмся и во образ небеснаго (1Кор.15:49). Равным образом они учат, что совершенный человек есть не человек, искушённый по всяческим, что только сродно нам, разве греха (Евр.4:15), но соединение Божества и плоти: это, говорят они, совершенно.

Ухищряются они также в объяснении слова «вочеловечение». Вочеловечился, толкуют они, не значит был в человеке, которого теснейшим образом соединил с Собой, по сказанному: Сам бо ведяше, что бе в человеце (Ин.2:25), но значит, говорят и учат они, что Он беседовал и жил вместе с человеками, и в подтверждение сего прибегают к изречению: по сем на земли явися и с человеки поживе (Вар.3:38). К чему ещё спорить с ними? Отвергая человека и внутренний образ через вводимую ими новую и только видимую личину, они очищают одно внешнее наше, до того противореча самим себе, что ради плоти иногда и другое объясняют грубо и плотски (отсюда произошли у них новое иудейство, тысячелетнее ни на чём не основанное наслаждение в раю и мнение, что мы опять воспримем почти то же и для того же употребления, что имеем теперь), а иногда вводят более призрак плоти, нежели действительную плоть, вводят такую плоть, которая не испытывает ничего свойственного нам, даже и того, что свободно от греха, и в подтверждение сего берут апостольское слово, только не апостольски понимаемое и изрекаемое, а именно что Спаситель наш в подобии человечестем был, и образом обретеся якоже человек (Флп.2:7), как будто сими словами означается не человеческий образ, но какое-то обманчивое представление и призрак.

Итак, поскольку те же слова, если понимать их хорошо, согласны с благочестием и, если толковать худо, заключают в себе злочестие, что удивительного, если и Виталиево писание я, убеждаемый в том собственным желанием, принимал в благочестивом смысле, а другие оскорбляются смыслом написанного? Мне кажется, что и сам Дамас, рассмотрев дело вновь и вместе услышав, что они остаются при прежних толкованиях, отлучил их от Церкви и письменное изложение веры их изгладил произнесением анафемы, огорчившись на них за самый обман, какому подпал по простоте.

Посему, будучи так ясно обличены, пусть не гневаются, но усрамятся и сотрут с дверей это своё великое и удивительное предначертание и воззвание Православия и не станут уже входящих встречать прежде всего вопросом и различением, что должно поклоняться не человеку Богоносцу, но Богу плотоносцу. Может ли что быть безумнее сего, хотя и высоко думают о сем речении эти новые проповедники истины? Оно не более как софистическая забава, состоящая в быстроте превращения, проворное перекидывание камней, увеселяющее невежд; на самом же деле оно есть нечто из смешного смешное, из неразумного неразумное. Ибо если кто-нибудь, изменив слова человек и плоть, из которых первое нравится нам, а второе им, в слово Бог, употребит потом чудное это и боголюбезное превращение, что тогда выйдет? То, что должно поклоняться не плоти богоносной, но Богу человеконосцу. Какая нелепость! Сегодня только возвещают нам мудрость, сокровенную от времен Христовых, что подлинно достойно слёз! Ибо, если вера началась только за тридцать до сего лет, а почти четыреста лет протекло со времени явления Христова, то в продолжение столь долгого времени суетно было наше благовествование, суетна была и вера наша, напрасно мученики приняли мученичество, напрасно столь многие и великие предстоятели управляли людьми и благодать состоит в стихах, а не в вере. Но кто не подивится их учености? Сами они ясно различают касающееся до Христа и то, что Он родился, был искушаем, алкал, жаждал, утруждался, спал, приписывают естеству человеческому, а то, что Он был прославлен Ангелами, победил искусителя, напитал народ в пустыне, и напитал чудесно, ходил по морю, присвояют Божеству; также говорят, что слова: где положисте Лазаря? (Ин.11:34), свойственны нашему естеству, а сказанное: Лазаре, гряди вон (Ин.11:43), и воскрешение четверодневного мертвеца принадлежат тому, что выше нас; равным образом то, что Он скорбел, был распят и погребён, относится к завесе, а то, что Он уповал, и воскрес, и восшел на небо, относится к внутреннему сокровищу. После сего обвиняют они нас, будто бы вводим два естества совершенные или противоборствующие и разделяем сверхъестественное и чудное единение. Им надлежало бы или не делать того, в чём обвиняют других, или не обвинять в том, что сами делают, если бы только умели быть верными сами себе, а не высказывали вместе и собственного мнения, и мнения противников. Таково неразумие: оно в противоречии и само с собой, и с истиной, так что они или не понимают, или не стыдятся своего затруднительного положения.

И если кто думает, что пишу и говорю это добровольно, а не по крайнему принуждению и что отвращаюсь единения, а не особенно о нём стараюсь, тому да будет известно, что он превратно рассуждает и не угадал моего желания. Для меня нет и не было ничего предпочтительнее мира, в чём уверяют самые дела, хотя единомыслие совершенно преграждается тем, что делают и предприемлют против меня.

Просит о внимании и покровительстве к сроднику своему Евфимию (ок. 382 г.).

Если бы кто спросил меня: что всего лучше в жизни? – ответил бы: друзья. А из них кого должно более почитать? Отвечал бы: добрых. А из добрых кого именуешь первым? Знаю, что никого не поставлю выше твоей доблести. И пишу это не льстя могуществу, не уважая нравы, для которых и я, может быть, провозвестник не малый, по крайней мере, не умолкающий, пока есть силы, и даже не только провозвестник, но и сподвижник, молитвами подающий тебе новые силы. Этим хотел я кончить письмо. Но поскольку мы и Бога не только чтим, но и молим о благодеяниях, то выслушай, не тяготясь мною (а что мои просьбы не отягощение для тебя, могу заключать сие по предшествовавшему), но памятуя обо мне. Опять представляю тебе просителя Евфимия и опять прошу не только человеколюбиво принять этого молодого человека, но и извинить его медленность, потому что, заведуя делами сирот, он по необходимости задержан был дома. Но постарайся дать ему хороший ход, и к моей чести, и к славе твоей правоты. Хотя и много людей, которым ты сделал добро, однако же, и это благодеяние не менее всякого другого послужит к твоей чести, как сам я слышал от тебя лично, и желаю, чтобы ты теперь уверил меня в этом. Этот человек как достоин сожаления по сиротству, так и любим мною за его нрав, не говорю уже о кровном родстве.

Поручает его человеколюбию вдову Филумену.

Другие милости, каких ты удостаивал, насколько знаю, получал я от твоего снисхождения; и за них да вознаградит тебя Бог Своими благами; а в числе сих благ и то, чтобы начальствование твоё совершилось с похвалами и славой для тебя. Но милость, о которой прошу теперь, такова, что (если не высокомерно будет сказать сие) намерен более оказать её тебе, нежели получить от тебя. Представляю к тебе от себя несчастную Филумену, чтобы припала она к твоему правосудию и при твоём посредстве осушила слезы, которыми сокрушает мою душу. Какие и от кого терпит она обиды, объяснит это сама; потому что для меня не безопасно обвинять, кого бы то ни было. Самому же мне необходимо сказать одно то, что вдовство и сиротство имеют право на помощь, как вообще всякого благоразумного человека, так особенно имеющего у себя жену и детей – этот великий залог милосердия; потому что изрекаем суд людям, будучи и сами такие же люди. Извини меня, что прошу об этом письмом; болезнь лишает меня возможности видеть правителя, столько благосклонного и удивительного по своим доблестям, что и начало твоего правления досточестнее, нежели у иных слава, приобретённая к концу правления.

Ходатайствует за Павла.

Время коротко, предмет прения важен, а болезнь тяжела, сделала меня почти недвижимым. Что же остаётся, как не просить Бога и не умолять твоё человеколюбие? Просить Бога, чтобы вложил тебе в ум более благие мысли; умолять твоё человеколюбие, чтобы не отринуло без жалости моей просьбы, но с кротостью приняло несчастного Павла, которого правосудие предало в твои руки, может быть, для того, чтобы и тебя ещё более прославить величием кротости, и мои молитвы, если они что-нибудь значат, привлечь на твоё человеколюбие.

Ходатайствует за родственника своего Евстратия.

Вот и другой предлог к письму, на которое, если надобно сказать правду, сам ты вызываешь оказываемой мне почестью. Вот тебе и другой проситель, этот узник страха, родственник мой Евстратий, который со мной и чрез меня припадает к твоей благости. Он не в силах оставаться навсегда упорным против твоей власти, хотя справедливый страх вывел его из себя, и решается припасть к тебе не чрез другого кого, а только чрез меня, чтобы твоё человеколюбие сделать для себя более достоуважаемым, употребив такого ходатая, которого если не другое что делает, то сам ты делаешь великим, так охотно принимая от него просьбы. Скажу одним словом и коротко: прежние милости делал ты для меня; эту же милость сделаешь по собственному суду, так как однажды принял ты намерение утешать мою старость и немощь такими почестями. Но присовокуплю, что через это приобретёшь и Божие к себе благоволение.

Объясняет цель возложенного им на себя молчания (во времена Четыредесятницы 382 г.).

Спрашиваешь: чего требует моё молчание? Требует меры в слове и в молчании; потому что превозмогший в целом удобно превозможет и в части; а сверх того укротит и раздражительность, которая не высказывает себя, но сама в себе поглощается.

Показывает выгоды для себя от молчания.

Умолкну словом, учась говорить нужное, и буду упражняться в преодолении страстей. Если кто принимает это, прекрасно; а если нет, то молчание и тем для меня выгодно, что не отвечаю другим.

Дозволяет прийти к нему во время молчания.

Не препятствую свиданию. Хотя язык и молчит, но уши готовы с приятностью слушать; потому что слышать, что надобно, так же дорого, как и говорить нужное.

О том же.

Новый способ наставления! Поскольку, говоря, не удерживал я языка, то молчанием научил его молчанию, подобным наставляя в подобном. Таков и Христов закон! поскольку Христос, изрекая нам закон, не очистил нас, то человеческому закону подчиняет человека. Сын Евфимий ещё не прибыл к Великой седмице, но надеется, и думаю, что не будет стоить многих трудов, когда явится.

О наложении на себя обета молчания в святую Четыредесятницу (382 г.).

Твоё любомудрие – пустыня и такой безмерный пост, а моё – молчание. Поделимся между собой дарованием. А когда придём в единство, вместе воспоём Богу, принося плод как разумного молчания, так и Богодухновенного слова.

Обличает его в нарушении поста дозволением неприличных зрелищ.

Я принял тебя молча, чтобы ты разумел и слово молчания, которое говорит посредством пера. Буду же говорить, что прилично дружбе и настоящим обстоятельствам. Ты судья, а нарушаешь закон, не сохраняя поста. И как будешь охранять человеческие законы, пренебрегая законом Божиим? Очисти своё судилище, чтобы не случилось одного из двух, то есть тебе или действительно не стать худым, или не заставить думать о себе худо. Предлагать срамные зрелища значит, себя самого выставлять на позор. Главное правило: знай, судия, что сам будешь судим, – и [тогда] меньше согрешишь. Ничего не могу предложить тебе лучше этого.

Выговаривает за перетолкование слов апостола Павла об ядущих и не ядущих.

Не суди меня, соблюдающего молчание, как и я не сужу тебя, говорящего о том, что Павел законоположил о пище (Рим.14:3). Если же судишь, то бойся, чтобы язык мой в первый раз не подвигся против тебя, если найдёт тебя достойным молчания.

Пред этим назианзским градоначальником оправдывает себя в том, что принял его молча, и по сему случаю пересказывает басню о ласточках и лебедях.

Поскольку ты, добрый и вежливый, обвиняешь меня в молчании и неучтивости, то изволь – сложу для тебя не совсем нескладную басню. Не отучу ли ею и тебя от говорливости? Ласточки смеялись над лебедями за то, что они не хотят жить с людьми и показывать другим своё искусство пения, но проводят жизнь на лугах и реках, любят уединение, и хотя изредка попевают, однако же, что ни поют, поют сами про себя, как будто стыдясь своего пения. «А мы, – говорили ласточки, – любим города, людей, терема; болтаем с людьми, пересказываем им о себе то и другое, что было в старину в Аттике, о Пандионе, об Афинах, о Тирее, о Фракии, об отъезде, свадьбе, поругании, урезании языка, письменах, а сверх всего об Итисе и о том, как из людей стали мы птицами». Лебеди, не любя говорить, долго не удостаивали их и слова; когда же соблаговолили дать ответ, сказали: «А мы рассуждаем, что иной придёт для нас и в пустыню послушать пение, когда предоставляем крылья свои зефиру для сладких и благозвучных вдохновений. Потому поём не много и не при многих. Но то и составляет у нас совершенство, что песни свои выводим мерно и не сливаем пения своего с каким-нибудь шумом. А вы в тягость людям, у кого поселитесь в доме; они отворачиваются, когда вы поёте; да и справедливо поступают, когда не можете молчать, хотя отрезан у вас язык, но сами, жалуясь на своё безголосье и на такую потерю, говорливее всякой другой речистой и певчей птицы». Пойми, что говорю, – говорит Пиндар, – и если найдёшь, что моё безголосье лучше твоего красноглаголания, то перестань осыпать упреками мою молчаливость. Или скажу тебе пословицу столько же справедливую, сколько и краткую: тогда запоют лебеди – когда замолчат галки.

Посылает в дар книгу «Добротолюбие» Оригена, общий свой труд с Василием Великим.

Праздник для меня – твоё письмо. А ещё лучше, что усердием предваряешь время праздника, доставляя мне предпразднество. Таков дар твоего благоговения; а я воздаю тебе важнейшим из всего, что у меня есть – молитвами. Но чтобы у тебя было нечто на память о нас, посылаю тебе мою и святого Василия книжку Оригенова «Добротолюбия», заключающую в себе выбор полезного для любителей словесности. Удостой принять это и представь мне доказательство пользы, спомоществуемый прилежанием и духом.

Обещается опять быть в Ламисе.

И местом молчания, и училищем любомудрия был для меня Ламис; как смотрел я на него во время молчания, так желаю видеть, начав говорить, чтобы и желание братии исполнить, и наказать за привязчивость вас, худые толковники моих слов. Ибо приду к вам сам, который говорю, приду не иносказуемый, не гадаемый, но чисто понимаемый.

По отъезде из Ламиса, где исполнен обет молчания, желает беседовать с Евлалием через письма.

Странное что-то случилось со мной: молчав в твоём присутствии, желаю говорить с отсутствующим, чтобы и тебе передать слово, и от тебя воспользоваться словом. Ибо прекрасно – начатки как всего иного, так и слова посвящать сперва Слову, а потом боящимся Господа.

Об окончании своего обета молчания.

Время всякой вещи, – говорит Екклесиаст (Еккл.3:1). Поэтому полагал я хранение устам моим, когда было время; и се устном моим не возбраню (Пс.39:10), когда и сему настало время. Молчах, – говорит Писание, – еда и всегда умолчу (Ис.42:14)? Молчал я сам для себя, а говорить буду другим; если же и они скажут, что́ надобно, – за всё благодарение Богу! А если нет, заградим уши.

О своём обете молчания.

Со Христом умертвил я язык, когда постился, и разрешил вместе с Воскресшим. Такова тайна моего молчания, чтобы как приносил в жертву сокровенный ум, так принести и очищенное слово.

Благодарит за поздравление с праздником Пасхи и просит дать епископа Назианзской Церкви.

Научившись видеть ожидаемое издали (воспользуюсь твоим началом), мы увеселяемся уже и настоящим. Ибо святой день Пасхи, который мы встретили, насколько знаю, есть тайноводство к тамошним благам, как один из преходящих праздников. И ты хорошо сделал, что напомнил мне об этом и своей посылкой, и своим письмом. А я пережил уже многие Пасхи, – и это одно из приобретений долговременной моей жизни. Но теперь, исшедши из этого Египта – из этой многотрудной и сумрачной жизни, и освободившись от глины и изготовления кирпичей (Исх.1:14), к которому мы привязаны, чаще желаю переселиться в землю обетования. Помолись, чтобы мне сподобиться сего, если заботишься о том, чтобы оказать мне наибольшее благодеяние. А тебе, при долголетней жизни, да дарует Господь многократно праздновать со всей Церковью! Если же дадите вы мне спокойно окончить старость, дав этой церкви епископа, кого укажет Дух Святой, то сделаете дело доброе и, скажу так, достойны будете отеческих благословений.

Выражает свои благожелания.

Рад я советникам любви, особенно же в такое время и в рассуждении человека, недавно присоединённого и в то же время крещёного и, чтобы угостить тебя словами Писания, водружённого в юности (Пс.143:12). Ибо так оно называет превосходство разумения пред возрастом. Потому, как древние отцы, между прочим, желали детям росы небесной и тука земли (Быт.27:28), разве кому угодно и это разуметь в смысле высшем, так я за всё воздам тебе духовно. Исполнит Господь вся прошения твоя (Пс.19:6), и будешь отцом таких детей (если уже до́лжно выразить желание своё и короче и ближе), каким сам ты показал себя родителям своим, чтобы сверх прочего и мне славиться тобою.

Приглашает его в Арианз для празднования мученикам и для рассмотрения общих дел.

И мне, как больному, обязан ты оказать свои услуги, потому что одна из заповедей – посещать больных, и святым мученикам обязан также ежегодным чествованием, какое совершаем в твоих Арианзах в двадцать второй день нашего месяца Дафуса²⁰. Притом же немало церковных дел, которые требуют общего рассмотрения. По всем этим причинам соблаговоли, нимало не замедлив, быть у нас. Хотя и труд велик, однако же, и награда равновесна.

Желанием любомудрствовать в безмолвии, слабостью здоровья и непостоянством погоды отказывается от приглашения участвовать в общих молитвах.

Рад я твоему прибытию, люблю быть вместе с тобой; однако же, иное удумал сам о себе, то есть сидеть дома и любомудрствовать в безмолвии. Ибо это нашёл для себя всего более полезным. Поскольку же и погода ещё непостоянна, и болезнь меня не оставила, то прошу тебя, будь немного великодушен, помолись о моём здоровье; спустя некоторое время и я готов [буду] присутствовать при твоих молитвах.

Обещается быть у него, но только не на соборе.

Зовёшь к себе, и я спешу; но спешу один и на сближение с тобой одним. А соборам и собеседованиям кланяюсь издали, с тех пор как испытал много (скажу скромнее) дурного. Что же ещё остаётся? Справедливому желанию помоги молитвами, чтобы сподобиться мне того, о чём забочусь.

Просит принять свои меры против аполлинаристов, которые поставили в Назианзе своего епископа, когда св. Григорий лечился на ксанксаридских тёплых водах.

И седина иному учится, и старость не всегда, видно, достоверное свидетельство о благоразумии. Особенно зная мысли и нечестие всех аполлинаристов и видя их несносное высокоумие, думал я, что своим великодушием сделаю их кроткими и смягчу понемногу, что, по-видимому, и обещали они моим надеждам. Но незаметным образом, как оказалось, сделал я их ещё худшими и неблаговременным любомудрием нанёс вред Церкви, ибо кротость не приводит в стыд людей негодных. И теперь, если бы самому мне лично было можно доказать это, будь уверен, что, и сверх сил поднявшись, не обленился бы я припасть к твоей честности. Но поскольку болезнь завела меня далеко, и по совету врачей нужно стало пользоваться ксанксаридскими тёплыми водами, то заменяю себя письмом. Эти злые и во зле погибшие люди, сверх всего прочего, призвав или (не могу сказать этого в точности) употребив в дело проезжавших епископов, которые низложены на Вселенском Восточном и Западном соборе, и воспротивясь всем царским постановлениям и вашим приказам, возложили имя епископа на одного человека, между ними нечестивого и подозрительного, ничем, как думаю, столько не обнадёживаемые, сколько (надобно сказать это) моей мёртвостью. Если это сносно, да перенесёт твоя твёрдость, перенесу и я, как и переносил неоднократно. А если тяжело и нестерпимо для самих благочестивейших царей, соблаговоли наказать их за то, что ими сделано, хотя и не так строго, как заслуживало бы их высокоумие.

Извещает о себе, что, спеша на свидание с ним, задержан болезнью в одной обители и просит о Никовуле.

Моя радость миновала, как сон. Когда донесён я был до обители, чтобы получить там некоторое облегчение от купальни, потом питая, надежду свидеться с тобой, имел уже это благо как бы в руках, и провёл в обители несколько дней; внезапно постигла меня болезнь, которая частью уже беспокоит меня, а частью угрожает мне. Если нужно найти какое подобие для моего недуга, то я терплю то же, что и полипы, которых насильственно отрывают от камней и которые часто бывают при этом в опасности или часть своих ячеек уступить камням, или прихватить с ними нечто от камней. Таково-то моё положение. Но о чём было мне нужно просить твою правоту лично, о том осмелился просить и заочно. Нашёл я, что сын Никовул очень обеспокоен и заботой о продолжении пути, и постоянным пребыванием в обители, как человек немощный, не привыкший к этому и скучающий одиночеством. Соблаговоли употребить его на всякое другое дело, на какое тебе угодно; потому что он готов во всём служить твоей власти; но избавь, если можно, от этой заботы, если не по чему другому, то из уважения, что ходит он за мной, больным. Как просил я тебя о многом и за многих и получал просимое, так имею нужду в твоём снисхождении и ко мне самому.

Просит доставить Никовулу-старшему упокоение от дел.

И другим приятно приветствовать твоё благоговение, но ещё приятнее сие мне в настоящем моём положении. Поскольку с каждым почти днём теряю надежду, то сие и делает меня более к тебе привязанным, как получающего последнее приобретение. Но как сознаю это приобретение, то обязан я вознаграждением достоуважаемому сыну Никовулу, от которого моё приобретение; и как поступают бедные, когда, видя пред собой богатых, желают от них получить благодеяние, так поступаю и я, уплачивая ему долг чрез тебя. А имеет он нужду в покое от дел, как человек постоянно к тому привыкший; поэтому соблаговоли доставить ему случай к таковому упокоению.

Просит покровительства Анфиму, который расстроил своё здоровье, участвовав в одном знаменитом военном деле.

Приветствую издали тебя, который заменяешь мне всех и выше для меня всех. И лично удостаивал ты меня великого своего благоволения, и заочно, как знаю, удостаиваешь того же. А за великое да будет воздана великая награда и подателю сего письма, сыну моему Анфиму. Какая же это награда? Пользоваться твоим покровительством во всём, что ему нужно. Просьбе моей придают особенную силу как самый этот человек, участвовавший в знаменитом военном деле и, может быть, известный людям важным, так и бедствие, расстроившее его телесный состав, которое ясно говорит само о себе, и сколько тяжко было бы для всякого, столько, как и естественно, тягостнее для него, потерпевшего это не по заслугам своим. Присовокупленное же к этому и моё прошение, как уверен я, ещё более поможет успеху в том, чего домогаемся.

По причине тяжкой болезни не имея возможности видеться с ним лично, просит чрез письмо оказать великодушие диакону Евгению.

Если бы не так худо было телесное моё здоровье, и не был я в опасности отчаиваться в самой жизни, то первой и важнейшей для себя выгодой почёл бы я видеться с тобой, быть у тебя, самому лично представить эту просьбу. Но поскольку не поднимаю головы, совершенно связанный болезнью, и против воли лишён возможности исполнить своё желание, то принимаюсь за второе средство и обращаюсь к тебе с письмом; им приветствую и лобызаю тебя, им осмеливаюсь просить о диаконе нашем Евгении, за которого взываю к твоему великодушию. Если знакомство с негодным Ригианом ещё не преступление, а в другом ни в чём, кажется, он невиновен, то ради самого правосудия, которого ты опора и защитник, а если и это почитаешь преступлением, то ради Бога, Которому он предстоит, и ради моей седины, которая, как известно тебе, уважаема многими боящимися Господа, умоляю тебя, окажи эту милость и мне, и всему клиру и, освободив сего человека от напасти, соделай, чтоб иметь тебе добрую надежду у Бога. Взамен же сделанного тобой получишь не меньшее что-нибудь (если не много будет так сказать) – мои молитвы.

На приглашение императора Феодосия, сделанное через Прокопия, присутствовать на соборе в Константинополе, даёт решительный отказ.

Если должно писать правду, то моя мысль – уклоняться от всякого собрания епископов, потому что не видал ещё я ни одного собрания, которое бы имело во всех отношениях полезный конец и более избавляло от зол, нежели увеличивало их. Любопрительность и любоначалие (не почти меня невежливым, что пишу так) выше всякого описания; и кто судит чужой порок, скорее сам подпадёт обвинению, нежели положит конец пороку. Поэтому заключился я сам в себе и безмолвие признал единственной безопасностью для души. А теперь побуждает меня к такому решению и болезнь, от которой всегда я почти при последнем издыхании и ни на что не могу употребить себя. Поэтому да извинит меня твой высокий ум, а чрез тебя да убедится и благочестивейший царь, не осуждать моей лености, но извинить немощь, по которой и дозволил он мне удалиться, чего просил я себе как благодеяния.

Приветствует его со вступлением в управление второй Каппадокией и просит написать в Константинополь о действительности его болезни.

Это для меня тягостнее болезни: мне не верят, будто я болен, но предписывают такое дальнее путешествие и принуждают ринуться в средину мятежей, от которых люблю удаляться, едва не принося за сие благодарения и телесному расстройству. Ибо беззаботное безмолвие предпочтительнее знаменитости людей должностных. О сем писал я и прежде к досточудному Икарию, получив то же приказание. А теперь написать за меня да соблаговолит и твоё великодушие, потому что имею в тебе достоверного свидетеля моей болезни. Тебя же удостоверяет в ней самая потеря, которую несу теперь, будучи не в состоянии прийти и насладиться лицезрением такого начальника, столь удивительного своими добродетелями, что и самое вступление твоё в начальствование досточестнее славы, какую приобретают другие во всё время своего служения.

Подобного с прежним содержания.

Очень знаю, что требуешь от меня свойственного дружбе, иначе несмело было бы и писать. Ибо мирским уделишь власть, а мне, удостоенному приближаться к Богу, как добрый соработник, – дерзновение. Поэтому и приветствую тебя, и по желанию твоему изложу своё дело. У меня, при Божией помощи, всё идёт хорошо, кроме того одного, что беспокоюсь о церквах, которые в таком смятении. И если чем можешь помочь им, не обленись и словом и делом восстановить общее согласие; потому что опять собор епископов, и опасно, чтобы и ныне ещё нам не остаться в стыде, если и этот собор будет иметь такой же почти конец, как и прежний. Ибо дело своё предоставил я изведать и судить всеведущему Богу, хотя охотно уступил зависти, дав место желающим и отказавшись не от чего-либо, как многим кажется, полезного, а, напротив того, крайне опасного и как бы после ужасной и жестокой бури встретив спокойную и безопасную пристань.

Из уединения, где поправляет своё здоровье, просит стараться об умирении Церкви на открывшемся соборе.

Если теперь пишу, это не значит, что я дерзок; а если не написал скорее, это значит, что ленив. Лучше же сказать, даже не значит и этого; потому что не с кем было послать мне письмо, хотя (как сам полагаешь) и желал сего. Я провожу время среди поля вдали от жилых мест и там поправляю телесное своё здоровье. Но теперь, когда есть случай, и приветствую тебя, и прошу жаловать меня, отсутствующего, той же честью, какой жаловал, когда был я с тобой, и не полениться утешать письмами меня, сильно огорчённого разлукой. А поскольку опять собор и опять борьба, притом среди врагов, которые внимательно наблюдают за всем, касающимся до нас, то подай руку общему собранию, будучи и сам не последним членом Церкви, и не допусти, чтобы все были истреблены пожаром, который ныне распространился в Церкви; но сколько можешь найти огнегасительных средств, употреби их в дело; побуди к тому же и других, чтобы и твои дела шли успешно, когда общее дело пойдёт лучше.

Представляет к нему Иперехия.

Подлинно ты победитель, чудный мой, и победитель во всём доблестный; ибо, пока можно было, побеждал врагов оружием, а теперь побеждаешь всех добротой. Потому и осмелился я представить тебе это приветствие, а с приветствием и досточестнейшего сына Иперехия, которого, как знаю, почтишь за нрав, когда изведаешь этого человека, почтишь и ради меня, как положивший всё делать в угодность мне. Вели же понадеяться ему на тебя в память нашей дружбы, которую, я уверен, очень ты уважаешь.

Просит его употребить своё старание о взаимном соглашении и примирении епископов на соборе.

Любомудрствую в безмолвии; вот какую обиду сделали мне мои ненавистники! О, если бы они обидели меня и другим чем подобным, чтобы мне признавать их ещё больше своими благодетелями. Ибо много случаев, в которых, по-видимому, обиженные получают благодеяние, а получающие благодеяние терпят обиду. Таково моё положение. И если не убежду в этом других, то хочу, чтобы за всех знал это ты, которому с приятностью даю отчёт в своих делах. Лучше же сказать, я уверен, что ты знаешь и уверишь незнающих. Но вас прошу употребить всё тщание, чтобы теперь, по крайней мере, если не прежде, пришли в согласие и единство части вселенной, ко вреду разделившиеся, особенно если дознаете, что раздор у них не за слово веры, а за частные мелочные притязания, как заметил я. И для вас не без награды останется успех в этом; и моё удаление будет более беспечально, если окажется, что не напрасно возлюбил оное, но добровольно сам себя низринул в море, как Иона, чтобы прекратилась буря и безопасно спаслись пловцы. Если же они, тем не менее, обуреваются, то, по крайней мере, моё дело сделано.

Просит стараться об умирении Церкви на соборе епископов.

Ты мне и сродник, и свой, и всё, чем только можно наименовать в подобном значении; потому что нас сопрягли благочестие и слава добродетели, какую узнали мы в тебе, ясно показавшем, что быть эллином и быть варваром – вся разность в теле, а не в душе, и расстояние в месте, а не в нравах и произволениях. Если бы многие из нашего рода стали возражать твоей правоте, то, очень знаю, у нас всё было бы хорошо, и общественное, и частное. Прошу же тебя, как прекращаешь брань с внешними врагами своей десницей и своим благоразумием, так прекрати и нашу брань; и сколько станет у тебя сил, потрудись сделать, чтобы у собравшихся ныне епископов миром кончилось дело; потому что, как сам знаешь, весьма стыдно собираться многократно и не находить предела бедствиям, но к прежним смятениям прилагать непрестанно новые смятения.

Представляет на милостивое его внимание воина Феодора.

Давно желал я приветствовать твою досточестность; и благодарение Богу, подавшему повод! Рассуждая, чем вознаградить вручившего тебе это письмо, признал я всего лучшим передать его в твою власть. Отчасти и ради меня удостой его благосклонного внимания, потому что он вместе мой и твой: как живущий со мною – мой, а как воин – твой, разумею Феодора, который приходит теперь к тебе от меня. Пусть и он узнает, какой честью всегда пользовался я от тебя и ещё пользуюсь.

По настоятельным требованиям Воспория соглашается посвятить себя на служение Церкви.

Думал я, правда, что имею право на ваше извинение и за прежнее; так я прост и недалёк. Но поскольку не перестаёте делать мне выговоры, всё ещё нападаете за прежнее и к старым оскорблениям придумываете новые, не знаю, по какой именно причине, из ненависти ли ко мне или другим угождая тем, что бесчестите меня, предоставляю узнать это и судить об этом Богу, от Которого, говорит Божественное Писание, ничто не сокрыто, хотя и носим личину правды из благоприличия перед людьми, – то извещаю теперь ваше благоговение, что я побеждён, и не обленюсь по мере сил, сколько даст Бог, позаботиться о Церкви; потому что вы настаиваете в этом, и особенно, как сами пишете, по нужде обстоятельств, по причине ожидаемого нападения противников. Да и это смиренное тело, пока его хватит и пока будут у меня силы, посвящу на служение Богу, чтобы как мне не иметь на себе бремени, когда и вы осуждаете, и весь клир вопиет, осыпая меня всякими жалобами, и сам вижу, что Церковь остаётся без попечения, и многие бранят меня, как человека, который ни во что ставит дела церковные, – так и вам не трудиться дальше, унижая меня. И это сделаю вашими молитвами, если сами вы, как говорите и как дела уверяют, затрудняетесь принять на себя попечение о Церкви. Ибо лучше умереть для тех забот, нежели для этих, когда необходимо уже бедствовать, потому что так распоряжается делами моими Бог.

Изъявляет своё вынужденное обстоятельствами согласие принять на себя до времени правление Церковью в Назианзе.

Кто раба Своего Давида от пастырства возвёл на царство, а твоё благоговение из стада на пастырство, Кто по воле Своей устрояет дела наши и дела всех, надеющихся на Него, Тот Сам и теперь наставит на мысль твоё совершенство, узнать, каким бесчестием обесчестили меня государи епископы, при подаче голосов согласившись на моё возведение и потом отринув меня. Не буду винить твоего благоговения, потому что недавно приступил ты к делам и не знаешь, как и естественно, большей части моей истории. Поэтому о сем достаточно. Не хочу долее беспокоить тебя, чтобы не показаться несносным при самом начале дружбы. Но что можно, при помощи Божией, по твоему желанию, довожу до твоего сведения. Оставил я Назианзскую церковь не по забвению о Боге, не из презрения к малому стаду, – этого не допустила бы любомудренная душа моя, – но, во-первых, сделал сие потому, что никаким определением не был удерживаем, во-вторых, потому, что сокрушён был болезнью и думал о себе, что недостанет сил моих для понесения таких забот. Поскольку и вы изъявляли своё неудовольствие, порицая моё удаление, и сам я не мог перенести упрёков, какие делал мне всякий, время было тяжелое, угрожало нам нашествие врагов к общему вреду всей Церкви, то, наконец, побеждён я и сознаю над собой победу, болезненную для тела, но не худую, может быть, для души. Отдаю Церкви это смиренное тело, пока будет оно в силах, признавая для себя лучшим скорее потерпеть что-нибудь во плоти, нежели страдать духом и приводить в страдание многих, которые возымели о мне худое мнение, потому что сами страждут. Итак, зная это, молись обо мне, согласись на мою мысль, а не хуже, может быть, сказать, отпечатлевай в себе благоговение.

Хвалит его бескорыстие, нелицеприятие и милосердие и ходатайствует за воина Аврелия (лето 382 г.).

Опять пишу, когда надлежало бы прийти самому. Но эта смелость у меня от тебя, который решаешь частные споры (что первое, то и скажу прежде) и направляешь к лучшему дела общественные, а то и другое делаешь божественно, в награду за благочестие получив то, что всё у тебя идёт по твоему желанию и тебе одному доступно недоступное для других; потому что с тобой соправительствуют мудрость и мужество, и одна изобретает, что должно делать, а другое легко приводит в исполнение, что изобретено, важнее же всего чистота рук, которой всё приводится в порядок. Где у тебя неправедное золото? Его никогда не было; оно, прежде всего, осуждено на изгнание, как низкий мучитель. Где вражда? Также осуждена. Где милость? Здесь преклоняешься несколько (обвиню тебя в этом немного), но преклоняешься, подражая Божию человеколюбию, какого и теперь просит у тебя через меня один из твоих воинов Аврелий, которого называю не разумным беглецом, но благоразумным просителем, потому что отдал себя на мои руки, а чрез мои и на твои. Как на некий царский образ указывая тебе на мою седину и на моё священство, которое, по неоднократному признанию, ты уважаешь, вот приводит его к тебе эта приносящая жертву и бескровная рука, восписавшая тебе много похвал и, сколько знаю, ещё больше готовая восписать, если Бог продлит у нас начальствование, разумею твоё и сотрудника твоего в правосудии.

Испрашивает пощаду городу Диокесарии, в котором произошло возмущение.

Ещё случай к человеколюбию, и опять смело вверяю письму мою просьбу о деле таком важном. Ибо смелым делает меня болезнь, которая не позволяет мне выйти и не даёт возможности явиться к тебе в приличном виде. Какая же просьба? Прими её от меня в этот день человеколюбиво. Горестна (да и как не быть горестной?) смерть одного человека, который ныне с нами, а завтра не будет и не возвратится к нам. Но гораздо ужаснее умереть целому городу, который основан царём, обустроен со временем и сохранен рядом многих лет. У меня слово о Диокесарии, доселе городе, а теперь уже не городе, если не будет твоего кроткого мановения. Представь, что он в лице моём припадает к стопам твоим. Пусть же возвысит голос, облечётся в печальные одежды, острижёт себе волосы, как бы лицедействуя на зрелище, и произнесёт тебе следующие слова:

«Дай руку мне, поверженному долу, помоги немощному, не нападай на меня вместе со временем, не разоряй оставшегося после персов: приличнее для тебя созидать города, а не разрушать уже готовые к разрушению. Сделайся градостроителем или, присовокупив нечто к тому, что в нём есть, или сохранив в том виде, как он есть. Не допусти, чтобы до твоего правления существовал город, а после тебя уже его не стало; не оставь времени худого сказания, что, принимая тебя правителем, был я в числе городов, а после тебя на месте города осталась необитаемая страна, признаваемая по одним горам, стремнинам и развалинам». Вот что пусть сделает и скажет твоему человеколюбию олицетворённый мною город.

А от меня, как от друга, прими совет. Положим, что хочется тебе наказать преступивших повеление твоей власти; против этого ничего не смею сказать, хотя, как говорят, эта дерзость не с общего умысла, а только безрассудный порыв некоторых молодых людей. Впрочем, отложи большую часть гнева, употреби больше рассуждения. Они скорбели о погибающей матери, не могли перенести того, чтобы называться гражданами и не иметь у себя города, пришли в сильное волнение, поступили незаконно, отчаялись в своём спасении; необычайность горя довела их до безумия. Неужели же за это городу не надобно быть городом? Нет! Чудный муж, не пиши такого определения. Уважь просьбы всех граждан, всех служащих в городе и высших чиновников; подумай, что всех равно касается это бедствие, и если безмолвствуют иные пред твоим величием, то стенают во глубине сердца. Уважь и мою седину: для меня горько, если, имея доселе великий город, с этого времени не буду иметь никакого города и сооружённый мною Божий храм со всем его благолепием после твоего начальствования обратится в жилище зверей. Не то горько, что несколько статуй будет сокрушено, хотя и это в других случаях бывает прискорбно; и не думай, чтобы стали говорить о сем мы, у которых попечение о лучшем. Но горько то, что с ними низложится целый город, произведший нечто знаменитое; низложится, когда живы и видим это мы, которые почтены тобою и думаем о себе, что имеем у тебя некоторую силу.

Но заключу об этом слово; потому что, если скажу и больше, ничего не найду твёрже твоего рассудка, которым управляется столько народа, и да управляется ещё и ещё полновластнее на высших степенях начальства. Но и то необходимо знать великому уму твоему о припадающих к тебе, что это люди совершенно жалкие, покинутые и не участвовавшие с преступниками ни в каком беспорядке, как уверяют нас многие из самовидцев. Дай в этом деле такое определение, какое можешь признать полезным и для здешней славы, и для тамошних надежд. А мы всё, что ни придёт тебе на мысль, хотя не без печали перенесём, однако же, перенесём. Ибо что иное и можем мы сделать? А если превозможет у тебя худшее, то одним будем огорчены и прольём слезу над бывшим прежде городом.

Извиняется, что по болезни не может с ним видеться и просит уважить его ходатайство за граждан назианзских.

И желание видеться с тобой горячо, и нужда просителей велика, но болезнь непреодолима, поэтому осмелился я в письме изложить эту просьбу. Уважь мою седину, которую ты (что и прекрасно) уважал уже, и даже не редко; уважь и этот недуг, который частью (если уже надобно похвалиться) произвели и труды, подъятые ради Бога; и потому пощади граждан, обращающих взор на меня как на человека, который смело может говорить с тобой; пощади и других, находящихся на моём попечении. Ибо от человеколюбия не будет никакого вреда; ты больше умеешь сделать страхом, нежели другие успевают наказаниями. А тебе взамен всего желаю иметь такого же Судию, каким сам будешь к просителям и ко мне, ходатайствующему за них.

Просит о снисхождении к Леонтию, лишённому священства.

Испытать на себе многое и испытать благодеяния от других доставляет ли какую пользу людям? Это научает человеколюбию и делает снисходительными к нуждающимся, потому что предварительно воспользоваться милостью есть лучший урок милосердия. Так случилось и со мной. Что испытал я в жизни, то научило меня сострадательности; и видишь ли моё великодушие? Сам, по собственным делам имея нужду в твоей снисходительности, ходатайствую за других и не опасаюсь на чужие дела истощать твоё человеколюбие.

Пишу же это о Леонтии пресвитере или, лучше сказать, бывшем некогда пресвитером. Если он потерпел уже всё, чего стоили его дела, то остановимся на этом, чтобы излишество не сделалось несправедливостью. А если и ещё что нужно прибавить к наказанию и преступления его требуют большого унижения, то уступи это мне, и Богу, и алтарю, и общему собору иереев, к которому был он некогда сопричислен, хотя теперь и показал себя недостойным как тем, что сделал, так и тем, что претерпел. Если убедил я тебя, это прекрасно; а если нет, то представляю тебе, более достойным уважения наставником, соучастника твоего и в правлении и в доброй славе.

О разводе с мужем дочери Вириана.

Не везде похвальна поспешность. Потому и медлил я доселе ответом о дочери почтеннейшего Вириана, предоставляя и времени сколько-нибудь поправить иное, а вместе из того, что разведание дела поручил ты мне, о котором знаешь, как я не скор и осмотрителен в подобных случаях, догадываясь, что и доброта твоя не одобряет этого развода. Поэтому удерживался я доселе, и думаю, не без основания. Поскольку же обстоятельства дошли до крайности и необходимо сделать известным, что оказалось по исследованию и что мною дознано, то извещаю, что дочь по-видимому колеблется между той и другой стороной, делится между уважением к родителям и привычкой к мужу, на словах заодно с родителями, а сердцем, не знаю, едва ли не на стороне мужа, как показывают это слёзы. Ты, конечно, поступишь, как рассудится твоему правосудию и как угодно будет Богу, Который тобой во всём управляет. Я со своей стороны с большим удовольствием дал бы совет сыну Вириану оставить без внимания многое, только бы не был утверждён развод, который совершенно противен нашим законам, хотя римские законы и определяют иначе. Ибо необходимо соблюсти справедливость, которую и на словах и на деле желаю тебе всегда сохранять.

О том же.

Исполнители казни не злое делают дело, потому что служат законам; не беззаконен и меч, которым казним злых. Но, впрочем, не хвалят исполнителя казни, и не с приятностью встречают убийственный меч. Так и я не хочу сделаться ненавистным, своей рукой и своим словом утвердив развод; потому что лучше быть посредником соединения и дружбы, нежели раздора и разрыва житейских уз. Эту же, кажется мне, имея мысль, и достойный удивления градоправитель поручил мне сделать допрос твоей дочери; потому что не способен я к расторжению брака приступить по всей строгости и без сердечного участия; и, конечно, не как следователя, но как епископа назначил он меня на это и сделал посредником в том, что произошло между вами. Поэтому прошу предоставить дело мне, служителю вашей воли; и хотя рад я, что имею подобное поручение, однако же, если поручите мне что худшее и более неприятное, до чего я никогда не касался и теперь не коснусь, то ищите кого[-нибудь] другого более к сему способного. А у меня (хотя знаю, что вы по всему для меня весьма дороги) нет смелости в угождение вашей дружбе оскорбить Бога, Которому даю отчёт во всяком движении и помышлении. Дочери же твоей (сказать правду) поверю тогда, когда, перестав стыдиться вас, она в состоянии будет говорить правду; потому что теперь она в жалком положении и вам уделяет слова, а мужу – слёзы.

Просит о Никовуле, который замешан в деле возмутившихся рабов.

О чём говорил я как бы пророчески, то и вышло. А именно, находя тебя готовым всё для меня сделать и без сытости пользуясь твоей снисходительностью, боялся я, чтобы не истощить твоего человеколюбия чужими делами. Ибо вот собственное моё дело, если только касающееся до моих есть уже моё. И я не с равной прежней смелостью веду речь, во-первых, потому что дело моё, а просить за себя если и выгоднее, то унизительнее; во-вторых, подозреваю в тебе пресыщение, которое уничтожает приятность и противится всему прекрасному. Хотя это действительно так, и догадка моя справедлива, однако же, в уповании на Бога, Которому предстою, и на твою щедрость делать добро, осмеливаюсь на это прошение.

Положим, что хуже всех Никовул, виновный в том одном преступлении, что ради меня возбуждает к себе зависть и ведёт себя свободнее, нежели как надлежало; положим, что препирающийся теперь с нами самый правдивый человек; потому что стыжусь пред твоим правдолюбием обвинять, кого недавно сам защищал; но не знаю, покажется ли тебе справедливым за грехи одних подвергать наказанию других и за грехи чужие и непроизвольные наказывать тех, которые и рабов к тому не побуждали, и столько вознегодовали на них, что выдали их обвинителю с большей готовностью, нежели как сам он желал? Должно ли же идти в рабство Никовулу или детям его, как угодно это врагам его? Должно ли ему умножить собой число имеющих дело в суде именно теперь, когда огорчают его свои домашние дела? Нет, чудный муж, да не приходит этого и на мысль твоему чистому уму! Напротив того, в быстром полете мысли проникнув в злобу, от которой это выходит, и, уважив меня, усердного на похвалы тебе, покажи себя человеколюбивым судьёй к возмущённым, произнеся ныне суд не только над людьми, но над добродетелью и над пороком, о чем более, нежели о частных лицах, должны заботиться подобные тебе в добродетели и деятельные начальники. От меня же тебе будет за это воздано не только молитвами, которых ты, как знаю, не презираешь, подобно многим, но и тем, что правление твоё сделается славным у всех, кто меня знает.

О том же Никовуле, называя его опорой своей старости, просит сего чиновника Олимпиева.

Кто справедливее Бога? Но и Он, Творец и Владыка всего, делает и называет Израиля избранным Своим народом и не стыдится, что за сие почтут несправедливым. Поэтому что же удивительного, если и я, имея попечение о всех, кто у меня на руках и под моей опекой, более других люблю сына Никовула, которого почитаю своим попечителем в старости и болезни и употребляю вместо опоры и жезла своей немощи? Отдаю его тебе на руки, а чрез тебя – на руки градоначальнику, признавая для себя весьма тягостным, что другие освобождены чрез тебя от самых великих бед и теперь первые сделались жестокими обвинителями, а этого не могу освободить от насилия и для себя самого не домогусь той чести, какой домогался для посторонних; но терплю то же, что бывает с глазами, которые, видя всё иное, не видят сами себя, или с источниками, находящимися в глубине, которые, не орошая мест, к ним близких, напояют места отдалённые. Положим, что ужасно, и даже более, нежели ужасно, то, на что отважились рабы, так что ничего, может быть, не откроется или откроется немногое, если не будет употреблено с ними строгости при допросе. Но какое отношение имеет это к господам, которые нимало не участвовали в деле? И какое основание за чужие преступления подвергаться наказанию и теперь заботиться о деле общественном, когда огорчает своё собственное?

О том же.

Что это? – скажешь, может быть. Опять к нам пишет Григорий; ещё письма, ещё просьбы? Какая ненасытность, которой сам я причиной! Нет, чудный муж, не говори этого. Для кого же и пристани, как не для обуреваемых? Для кого и лекарства, как не для больных? Да не будем же и мы лишены их, и тем паче, чем более уверены, что имеем у тебя силу. Я уже не прошу, но требую; потому что милость вызывает на милость. Никовул подвергается насилиям, а это то же, что (чему?) подвергаюсь я сам, потому что он – моё упокоение. Как возможно молчать и не быть докучливым при всём даже любомудрии? Подай руку утесняемым, чтобы и самому того же сподобиться от Бога, в чём, конечно, имеешь нужду, как человек. Употреби с Богом и дружбу, и мудрость, и могущество своё в пользу нашего дела. В раскалённое железо не нужно много ударять кремнем, чтобы обнаружился скрытый в нём огонь; но едва ударишь, как уже и огонь блещет. Так и ты не потребуешь, чтобы мне долго тебя упрашивать, и притом за себя, так сильного в убеждении и такого искреннего соучастника во власти. Скажу одно и коротко: другие милости получали чрез меня другие, а в этой милости имею я нужду сам для себя. Это да устыдит всего более твою учёность!

Просит объяснения по делу о диаконе Евфалии, который заключил в узы и бил какого-то Филадельфия. Требует и самого виновного к ответу.

Недужное врачуют, а не сокрушают. Поэтому как же содиакон наш Евфалий, ни сана не уважив, ни свойства не почтив, бедного Филадельфия подверг и узам и побоям, как показывают и знаки побоев? Дивлюсь этому. Посему не оставь без внимания сего происшествия, но, когда придёшь, сам объясни мне случившееся. Пусть явится и диакон дать ответ на обвинение и понести примерное наказание за жизнь им притеснённого. Ибо не потерплю, чтобы почти на моих глазах осмеливались на подобные неприличия.

Просит о сослужителе своём Георгии.

Рад я тому, что пишу к тебе, рад и тому, что упрекаешь, будто бы не пишу, если иногда это бывает. Твои и упрёки исполнены доброты. Но знаю, что часто и о многом писал к тебе и получал от тебя всё, о чём ни просил. И если не что другое, то самое множество облагодетельствованных тобой свидетельствует о моих письмах. Но если ты щедрее, нежели как даже и желали бы от тебя, а я боязливее на просьбы, то пусть за тобой останется первенство в добродетели; но пусть и мне дано будет извинение, что отказываюсь быть обременительным; потому что слово мудрого во всём признает лучшим середину. Впрочем, благодарение Богу, что дал тебе возможность делать добро, поставив тебя у нас общим благотворителем и соначальником. Почему и теперь чрез это письмо моё поручаю тебе брата и сослужителя нашего Георгия, человека и много отличаемого, и весьма полезного для Церкви, признавая его достойным иметь право на доверие, если в чём и не согласен с некоторыми, и не подвергаться притеснению наряду с другими.

Просит исходатайствовать у комита Доместика снисхождение какому-то Георгию.

Прекрасно многие гадают о твоём уме, лучше же сказать, не гадают, но верят мне, который хвалюсь сим, верят потому, что удостаиваешь меня немалого уважения и почтения. Один из таковых и досточестнейший сын мой Георгий, который, понеся многие потери и достаточно похлопотав о своих делах, усматривает для себя одну пристань спасения – обратиться чрез меня к тебе и найти какое-нибудь снисхождение у досточестнейшего комита Доместика. Поэтому окажи милость, если хочешь, ему и его нужде, а если угодно, и мне, которому, сколько знаю, решился ты делать всё угодное, как подтверждаешь и самыми делами.

Убедительно просит избрать епископа в Назианз по причине своей болезни и нападения на Церковь аполлинаристов.

Кстати мне сказать словами Писания: к кому воззову я, обиженный? кто прострёт руку мне, утеснённому (Авв.1:6)? На кого перейдёт бремя Церкви, доведённой до такого худого состояния и расстройства? Свидетельствуюсь пред Богом и пред избранными Ангелами, что сия Божия паства несправедливо страждет, оставаясь без пастыря и без епископа по причине моего омертвения; потому что меня держит болезнь, которая внезапно удалила от дел церковных, и теперь ни к чему я не годен, непрестанно нахожусь при последнем дыхании, ещё более обременяюсь делами. Поэтому, если бы епархия имела кого-либо другого главой, к нему должна бы взывать и у него просить помощи; но как выше всех твоё благоговение, то необходимо обратиться к тебе. Позаботься о своей церкви, как сам заблагорассудишь, и не презри её в расстроенном состоянии, которого она не заслужила. Не говорю уже о прочем; что сделали ей и чем угрожают восставшие ныне аполлинаристы, осведомись об этом от господ сопресвитеров моих, от хорепископа Евлалия и от Келевсия, которых с намерением послал я к твоему благоговению. Остановить это не моим уже летам и не моей немощи, а твоему только возможно искусству и твоей силе; потому что тебе, кроме прочего, Бог дал и крепость к общей защите Церкви. А если не буду услышан, что ни говорю и ни пишу, пусть будет сделано, что одно только и остаётся сделать, то есть всенародно всем провозглашено и приведено в известность, что Церковь имеет нужду в епископе, чтоб не потерпеть ей вреда от моей болезни; а о последующем узнаете.

Выражает ему решительное своё намерение сложить с себя правление Константинопольской Церковью (381 г.).

В другой уже раз попадаюсь в ваши сети и обманут. Знаете, что говорю, и если это справедливо, да обоняет Господь ваш воню благоухания (Быт.8:21). А если несправедливо, да простит Господь. Ибо так следует мне говорить о вас; потому что нам повелено терпеть, когда и обижают. Впрочем, как вы вольны в своём мнении, так и я волен в своём. Тяжёлый Григорий не будет уже для вас тяжёл. Уединюсь к Богу, Который один чист и нековарен. Углублюсь в себя самого. Вот что придумал я о себе. Ибо два раза спотыкаться о тот же камень, по пословице, свойственно одним безумным.

Изъявляет сожаление, что сей правитель Каппадокии оставляет свою должность.

Ты наш начальник и по оставлении тобой начальства, потому что имеешь в себе соединёнными все начальственные доблести. А мы судим о вещах иначе, нежели как судит простой народ. Ибо многие из заседающих высоко для меня стоят низко, и таковы те, кого собственная их рука делает униженными и рабами подчинённых. Многие же возвышены и превыспренны, хотя стоят и внизу, и таковы те, которых высоко ставит добродетель и делает достойными высших степеней начальства. Но что мне до этого? Не с нами уже великий Олимпий, не держит уже у нас кормила. Мы погублены, выданы, стали на будущее время второй Каппадокией, тогда как при тебе были первой. Нужно ли и говорить что о другом? Но кто будет лелеять старость твоего Григория, кто уврачует немощь почтительностью и соделает меня ещё более почтенным за то, что многим мог я исходатайствовать твоё человеколюбие? Теперь иди от нас в путь свой, с лучшим путеводством и сопровождением, нам оставив много слёз, а с собой унося великое богатство – добрую славу, какую уносили не многие из начальствующих, и то, что ты написан у всякого на душе – на этом незыблемом столпе. А если опять возвратишься к нам на высшей и блистательнейшей степени начальства, о чём прорицает нам наша любовь, то, без сомнения, принесём Богу совершеннейшее благодарение.

Изъявляет сожаление, что Астерий оставляет свою должность и Каппадокию.

Что потерпел я! Ты удаляешься, оставляя нас, а я болен. Зависть не дозволила и того, чтобы сказано было тебе мною прощальное слово. Какая утрата! Какая обида! Я в опасности выговорить нечто смелое. Для чего было и получать благо, если ему не надлежало навсегда при нас остаться? Всё приятное не столько увеселяет, когда оно при нас, сколько огорчает, удалясь от нас. Я почтён и прославлен был тобой, наслаждался твоим начальством, насыщался твоим человеколюбием. Я не забыл и не забуду этого, скорее разве забуду сам себя, нежели тебя. Чем же за всё это будет воздано тебе мною? Чем иным, кроме того, что у нас есть самое лучшее? Это молитвы, по которым да будешь сохранён, и прославлен, и опять возвращён к нам, если только продлится до сего срок моей жизни!

Хвалит его за единомыслие и дружбу с Олимпием.

Велик из людей, как говорят, Геракл (тебе, как человеку учёному, напомню нечто из твоего); но и он не был бы таким, если бы не имел своим сподвижником Иолая, особенно в сражении с гидрой, этим злым и многоглавым зверем, у которого один ссекал головы, а другой прижигал, как ты истребляешь пороки. Сыны Акторовы, как угодно уверять Гомеру, многих обгоняли на колесницах, потому что были близнецы и по телесному рождению, и по искусству; один владел браздами, а другой – бичом, и помогали друг другу в победе. Кормчий спасает многих пловцов; но не спас бы, если бы не помогал ему хороший рулевой, который наблюдает ветры, указывает подводные камни и служит как бы оком для корабля. Таково, по-моему, и твоё дело. Градоначальника, который и сам по себе знаменит, содействием своим делаешь ты ещё более знаменитым. И хваля в вас многое, всего более дивлюсь этому. Сохраняя такое усердие к общественным выгодам, даёте вы место и обязанностям дружбы, не в жестокости нрава выказывая свою строгость, по примеру многих не соблюдающих меры, а, напротив того, кротостью смягчая суровость начальственной власти.

Просит о продолжении дружеских отношений и по прекращении отношений духовных, а также о помещении близ церкви детей Никовуловых.

Духовные отношения кончены; не буду больше беспокоить вас. Соединяйтесь, ограждайтесь, делайте совещания против меня. Пусть победят мои ненавистники; пусть в точности соблюдаются правила, получившие начало с меня, невежды в этом; не завидую вашей точности. Но отношения дружеские да не находят себе в этом препятствия. Дети почтеннейшего сына моего Никовула прибыли в город учиться скорописанию; соблаговоли сверх прочего воззреть на них благосклонно и отечески (этого не запрещают правила); также позаботься, чтоб они жили ближе к церкви. Мне желательно, чтобы нравы их усовершались в добродетели, когда будут иметь случай непрестанно видеть твоё совершенство.

О деве Алипиане, которая при допросе показала св. Григорию и горячность, и старческую рассудительность в своём желании хранить девство.

Всего сильнее истина, как думает Ездра (2Езд.3:12) и как думаю я. Ибо дева Алипиана, когда со всей строгостью потребовали мы у неё слова о собственном её образе мыслей, как приказал ты, осмелилась сказать чистую истину, признаваясь в намерении хранить девство и держась этого намерения горячее, правда, нежели как мы ожидали, однако же с большей твёрдостью, нежели горячностью, даже скажу не с девической ревностью, но со старческой отчётливостью. И строгость моего допроса по своему последствию оказалась полезной, потому что она всего лучше обнаружила твёрдость расположения. Узнав о сем, помолись об этой деве и воспринятое ею начало спасения возделай во славу Божию и к славе как моей, так и всего чина благоговеющих.

Ходатайствует за родственницу свою деву Амазонию.

Представляю твоему благоговению кровь мою, а твою питомицу, драгоценное Богу стяжание, досточестнейшую дочь нашу деву Амазонию; уважив её веру, оказав ей помощь в телесной болезни и по этой причине во всём простирая к ней руку свою и прилагая о ней попечение, сделаешь ты дело благородное и достойное твоего благоговения, а прибавлю, и нашей дружбы.

Просит о Евгении, чтобы она не потерпела ущерба в имении, оставленном ей бабкой.

Ты хочешь, а поэтому и я желаю, чтобы оказана была справедливость твоим благоговением дочери нашей Евгении. Но не надобно, как мне кажется, попускать, чтобы лишилась она чего-нибудь из оставленного бабкой внучке, которую воспитывала со всем радением и которую оставила с немногим, вместо того многого, что обещала и что тогда надеялась оставить.

Просит удовлетворения по суду тем, кого представляет при письме.

Что почитал я справедливым, то и написал. Если же иное что, а не это у тебя на мысли; я уверен, что мысль твоя правильна, и готов принять её. Иначе оскорбил бы я само благочестие и поступил против него беззаконно. Но хотя приходящих ко мне представляю тебе, как правдивому судии, однако же, не согласен, чтобы ты рассудил о них так, как в обыкновении поступать у многих людей, крайне жалких и невежественных.

Просит рассмотреть дело женщин, притеснённых человеком сильным.

Что писано было к твоему благоговению господами честнейшими епископами, то и от себя написать признав за нужное, прошу тебя: подай руку свою благородным женщинам и не попусти, чтоб они были притесняемы и гонимы могуществом человека, с которым вступили в [судебное] дело, но помоги им как должно. Если знаешь, что они терпят, помоги ради того, за что терпят. А если не знаешь того, что они терпят, помоги по той причине, что не знать тебе сего и не верить сему есть несправедливость. Если же кто думает, что берусь не за своё дело и касаюсь до тяжбы, нимало ко мне не относящейся, то пусть докажет сие, и я успокоюсь. А теперь боюсь, что дело иначе, особенно же потому, что Христово и Христос не делятся и человеколюбие не имеет пределов. Но если кто и допустил бы какое разделение, то знаю, что для двоих, для твоего благоговения и для меня, будет прискорбно, если справедливость в этом деле останется в пренебрежении, потому что подсудимые у обоих нас под присмотром. И опасно, чтобы истина не была извращена правдоподобием доводов. Посему разбери дело вместе со мной, даже предвари своим судом, и вступись за мою немощь, чтобы мне не дойти до необходимости и при таком состоянии тела с большей ревностью вступить в подвиг за истину, при Божией помощи и при помощи твоих молитв.

По делу о клятве, данной Георгием Паспасинским, излагает своё мнение о клятвах.

Да дарует Бог тебя Церквам к нашей славе и к пользе многих! Ты столько осмотрителен и твёрд в духовном, что делаешь более твёрдыми всех, которые думают о себе, что по летам имеют некоторое преимущество. Итак, поскольку соблаговолил ты принять меня в участники духовного исследования, разумею по делу о клятве, какую, по-видимому, дал Георгий Паспасинский, то объявляю твоему благоговению, что у меня за мысли [по этому поводу]. Многие, по моему рассуждению, сами себя обманывают, почитая клятвами только те, которые даны с заклятиями, а писаные, но без сильных выражений, хотя и соблюдают по совести, однако же, не признают за клятву. Ибо как всякая долговая расписка более обязывает, нежели простое условие, так писаную клятву будем признавать за нечто иное, а не за одну клятву. Короче сказать, клятва, по моему мнению, есть удостоверение спросившего и доверившего. Не говорит он в оправдание, что принудил Никанор, потому что принуждением был сам закон, его связывавший; или что впоследствии одержал верх по суду, потому что самое преследование судом было уже клятвопреступлением. В этом убеждал я и брата Георгия, не придумывать предлогов к преступлениям и не выискивать причин, оправдывающих проступки, но знать, что написанное есть клятва, и плакать пред Богом и пред твоим благоговением о грехе, хотя и иначе думал он прежде, обманывая сам себя. Об этом и сам я говорил с ним; а очевидно, что если ты поговоришь, то приведёшь его в большее сокрушение, как великий врач душ, и, подчинив его какому-нибудь правилу, на сколько времени заблагорассудишь, таким образом, окажешь ему человеколюбие во времени. Мерой же времени будет мера раскаяния.

О себе говоря, что дело его уже кончено, просит Тимофея подвизаться за Троицу.

Всегда я – прекрасный ловец прекрасных людей (отважусь несколько сказать это); вот и твою скрывавшуюся учёность, которая в том и поставила любомудрие, чтобы оставаться в тайне, и открыл я своими наводящими на след рассуждениями, и сделал известной для других; а если сказать по-нашему, тот свет, который стоял под спудом, поставив на свещнике (Мф.5:14), сделал общим для всех. Ибо не стану говорить о других твоих совершенствах – об учёности, о благочестии, о кротости и умеренности нрава, что всё иметь одному очень трудно. Но каков вот и настоящий твой поступок! И помнишь меня, и угощаешь письмами, и присовокупляешь похвалы, не с тем, чтобы похвалить (понимаю твоё любомудрие), но чтобы сделать меня лучшим и двинуть вперёд, пристыдив тем, что оказываюсь не таким, каким ты предполагаешь. Но моё дело кончено; уступил я зависти; в безмолвии любомудрствую о Боге, наедине возношу молитвы, избавился от мирских волнений и мятежей. А ты мужайся, крепись, и по мере сил подвизайся за Троицу, и будь кротким воителем, как, видел ты, поступал и я; ибо мне не желательно, чтобы обезьяны были в славе, а львы покоились. Молись и о мне, который весьма изнемогаю, чтобы сподобиться мирного исхода, ибо к этому уже клонюсь.

Советует ему переносить страдания свои любомудренно.

Слышу, что ты не любомудренно ведёшь себя в страдании, и не хвалю сего; ибо должно писать правду, особенно к другу и человеку, который отличается правотой. Об этом же, как сам себя уверяю, рассуждаю я весьма правильно: не хвалю ни крайней бесчувственности, ни сильной чувствительности к страданиям; первое бесчеловечно, последнее не любомудренно. Но должно идти срединным путём и показывать, что ты любомудреннее очень нетерпеливых и к человеческому ближе не в меру любомудрствующих. И если бы писал я к кому-нибудь другому, то, может быть, потребовалось бы более длинное слово: в ином надлежало бы изъявить своё сострадание, об ином дать совет, а за иное, может быть, сделать выговор; потому что соболезнование бывает достаточным средством к утешению, а больное имеет нужду в услугах здорового. Но поскольку веду речь с человеком образованным, то достаточно будет сказать следующее: займись сам собой и книгами, с которыми ты знаком, в которых много написано житий, много образов жизни, много услаждений и умягчительных средств; потому что Бог всё это сопрягает одно с другим, для того, как мне кажется, чтобы скорбь не оставалась не уврачёванной и веселье – не вразумлённым и чтобы мы, видя в этом непостоянство и отступление от порядка, обращали взор к Нему одному. Поэтому предлагаю сие твоему страданию как правило и указатель. И если знаешь, что похвален кто-нибудь из глубоко падших под бременем печали или приобрёл что-нибудь сетованием, то воспользуйся скорбью и насладись слезами. Никто не позавидует тому, что оплакивается несчастье. А если знаешь, что таких порицают и порочат, то, как говорит пословица, уврачует уязвивший, теперь же прекрасно будет сказать: уврачует уязвлённый. А нам и по другим побуждениям, и по нашему закону стыдно в подобных делах подражать многим; потому что слово Божие возводит нас выше настоящего и убеждает, минуя всё это, как тени и загадки, ни скорбного, ни радостного не почитать действительностью, но жить уже в ином и туда устремлять взор, знать как только одно скорбное – грех, так и одно приятное – добродетель и близкое общение с ней. Вот обаятельное врачевство, которым утоляй свои скорби, и тебе будет легче. Но думаю, что ты уже утолял и будешь утолять, хотя бы и не написал я.

Продолжение того же предмета.

От письма моего, чудный, вижу некоторую пользу, даже, может быть, и не малую, как сильный целитель подобных недугов. Мой выговор изгнал из тебя скорбь, и место этой немощи заняли стыд и охота сделать мне отпор весьма остроумный и мужественный. И мне кажется, что ты, как Ахиллесовы кони у Гомера, когда кончились дни плача по Патрокле, подняв голову и стряхнув с себя пыль, снова вожделеешь равнин, оружий и случаев отличиться. Так письмо твоё ко мне и блистательно, и благородно, хотя несколько и колко, если разумею тебя сколько-нибудь. Но только мужайся и любомудренно превозмогай страдания; я соглашусь, что не важное дело судить о плавающих с берега и гораздо важнее самому быть в борьбе, нежели поощрять другого на борьбу с бедствиями, разве кто скажет, что тебе и не было никакой необходимости ни вступать в борьбу, ни пускаться в море, особенно если любомудрие, хотя несколько, выше того, что было теперь с тобой. У меня же со многим и много раз, даже, думаю, целую жизнь идёт брань, в которой точно ли не совсем не искусно и не без мужества и других поощряю, и сам подвизаюсь, как могут оценить это многие.

Просит о надзоре за тем же Никовулом.

Вот тебе и напоминание о нашей дружбе – дражайший сын Никовул, о котором забочусь преимущественно пред всеми моими родными! Великую сделаешь мне милость, представив его ревностнейшим из наставников; а ещё большую окажешь милость, приучив нрав его к добродетели. А это будет, если заставишь часто бывать близ тебя, особенно же если будет он знать, что ты не оставляешь его без внимания; потому что и глаз наставника есть уже безмолвный урок. Ты не состоишь у меня в долгу (если же много будет сказать это), и по духовному, как архиерей у иерея, и по учёному, как словесник у любителя словесности.

Того же Сакердота поручает его попечению.

Всё, что ни имеешь, моё (Ин.16:15), – начну речь Божиим словом; говорю же: моё, не по одному общению духа, но и потому, что настоящему состоянию Церкви не мало способствовал я, пока ещё заведовал делами и владел ходом обстоятельств. Ибо теперь у меня об одном забота – об отшествии, к которому собираюсь и приготовляюсь. Да будет же и моё твоим, по общению любви; а лучшее из моего стяжания – честнейший сопресвитер мой Сакердот, чрез которого и приветствую тебя и как бы сам с тобой вижусь.

О том же.

О, как мы стали разделены между собой, потому что Богу угодно так устроить дела наши! О священный дом, и совокупное жительство, и общая пристань всех боящихся Господа! Другие наслаждаются нашими благами. А мне остались одно воспоминание и ревность к приобщившимся. Но чтобы и тебе иметь часть в наших благах, знакомлю тебя с честнейшим братом и сопресвитером нашим Сакердотом, которого увидев, очень знаю это, скажешь: Григорий подлинно любитель всего прекрасного.

Представляет ему пресвитера Сакердота.

Если осмеливаюсь так часто писать, причиной тому не моя дерзость, но твоя кротость. Не знаю и сытости беседовать с тобой через письма, потому что не могу иначе, когда Бог так устроил дела мои. Досточестнейшему сыну моему и сопресвитеру Сакердоту, которого особенно любил и люблю, искренно любомудрствующему и живущему в единении с Богом, теперь же по домашним делам отправляющемуся в город, который ради тебя стал великим, не знаю, какую большую оказать услугу, как сделав его известным твоей доброте.

Просит молитв его о себе.

Едва освободился я от трудов, какими обременяла меня болезнь, как притекаю к тебе, снабдителю исцеления. Ибо язык иерея, любомудрствующий о Господе, прославляет болезнующих. Поэтому соверши наилучшее священнодействие и разреши великие мои грехи, прикасаясь к жертвам Воскресения. Ибо у меня, бодрствую ли или сплю, попечение о твоих делах, и ты стал для меня добрым смычком и стройной лирой, поселившись в душе моей, после того как, написав мне тысячи писем, ты усовершенствовался в познании моей души. Но, богочестивейший, не обленись помолиться и ходатайствовать за меня, когда словом привлекаешь Слово, когда бескровным сечением рассекаешь Владычнее Тело и Кровь, вместо меча употребляя голос.

Благодарит за письма и за присланные символы праздника, также просит молитв его о себе.

Рад ли я твоему письму? Как было не обрадоваться, когда помнишь ты и об умерших? А ещё большая благодарность за приложенные символы праздника. Но к тому, что даёшь, присовокупи и то, о чём просишь. Помолись же о мне, чтобы, если это полезно, опять получить мне напоминовение и самому вспомнить праздник, а если не полезно, переселиться туда и встретить или увидеть истинный праздник там, где веселящихся всех жилище (Пс.86:7), потому что превратностями этой жизни я уже пресыщен.

Как человека сильного при дворе, просит его об умирении Церкви во время предполагаемого собора епископов.

Высок ты учёностью, и притом какой угодно и в каком кто хочет роде наук. Об одном из этого знаю только по слуху, потому что не знаком мне римский язык и не силен я в италийских учениях; а другое изведал на опыте, почему могу довести до сведения и других, если только вправе сколько-нибудь судить о подобных вещах, а немало людей, которые говорят, что вправе. До немалых почестей возвысился ты или, если надобно употребить более правильное выражение, немалые подъял на себя почести. Достиг крайнего предела власти, получив это не как дар счастья, что желали бы сказать многие, но как награду за добродетель, чтобы и она сделалась досточестнее, и царь приобрёл похвалу таким суждением о тебе ещё и этого мало; присовокуплю нечто из своего. Наставленный прежде в благочестии, потом принял ты оное. Ибо мне памятны твои слова, и слух мой доселе ещё оглашается удивлением. Если присовокупишь к сему память о друзьях (знаю же, что присовокупишь, и гадаю об этом по предшествовавшему), то ещё больше будем дивиться тебе. Это последний предел человеческого благополучия или блаженства. Что далее Гадеса, то непроходимо для людей, в чём верим любомудрствующему Пиндару. Но поскольку достиг ты великого, то и обязываешься к великому. Благодеющий Бог сперва сделал тебя нашим, а потом поставил начальником над нами; и не сообразно было бы от такого мужа не потребовать наибольшего; поэтому прими от меня следующий совет: поскольку теперь опять собор епископов, не знаю для чего и как собираемых, то ничего не почитай столько приличным твоему начальствованию, как это одно, чтобы под твоим начальством и твоими трудами умирены были церкви, хотя бы для этого нужно было с особенной строгостью наказать мятежных. А если кажусь странным, что, удалившись от дел, не покидаю забот, не дивись этому. Хотя уступил я престол и высокость сана желающим, однако же, не уступил с этим и благочестия; но думаю, что теперь-то и покажусь для тебя достойным доверия, даже более прежнего, как служащий не собственному своему, но общему благу.

Начинает с ним переписку, потому что поступили к нему в обучение Никовуловы дети.

Одолеваю тебя в деле дружбы, потому что, как видишь, пишу первый. И будь уверен, что не стал бы хвалиться (не в моём это обычае), если б не ценил столь высоко твою дружбу, и если б не казалось мне необходимым, как молодого коня бичом, побудить тебя к переписке со мной. Особенно же подстрекнёт тебя к этому, если задумаешься кто, к кому и о каком деле пишет к тебе, ещё не писавшему; также размыслишь, что детям прилично наследовать как отцово имение, так, конечно, и отцову дружбу. Сверх же этого не худо рассудить, что тебе только наступила пора любомудрствовать, а я уже отец любомудрых; и потому ты должен передо мной показать свою доблесть, как отважные борцы показывают перед своими наставниками. Вымолвлю нечто такое, что поважнее доселе сказанного. У тебя не маловажный для меня залог любомудрия. Ты обучаешь кровь мою и кровь самых мне близких; знаешь, – о ком говорю, то есть о детях искреннейшего и досточестнейшего сына моего Никовула. Если сколько-нибудь поможешь им, это (положи на верное) не выйдет из памяти у меня, который не хуже всякого другого (если должно в чём-нибудь верить словам моим) могу и о науках судить, и прилежание оценить, и своей похвалой возвысить самих наставников.

Просит его поощрять к учению Никовула-младшего, который при счастливых дарованиях бывает иногда ленив.

Опять к тебе мой Никовул, и опять беспокою своим излишеством, понукая, когда и сам очень бежишь. Но поскольку этот молодой человек имеет от природы счастливые дарования, если только не обманывает меня моё желание видеть его таким, но, как часто бывает с людьми даровитыми, несколько нерадив, и ему нужно поощрение, то замени это собственным своим старанием и (скажу по-вашему), подражая упоминаемому в басне кузнечику, вместо оборванной струны прибегнув к своему голосу, докончи песнь. Таким образом, как думаю, приобретёшь славу чрез этого молодого человека и окажешь самую великую милость мне, который не многое предпочитаю тебе и твоей учёности.

Упрекает его за молчание и вновь просит смотреть за Никовулом-младшим.

Как назвать твоё расположение ко мне, о чудный? Какая причина тому, что не пишешь? Не буду винить тебя ни в высокомерии, ни в лености, ни в том, что не стало у тебя, о чём писать. Не тебе дойти до такой скудости. Разве помнишь зло за те ямбы, которые изрыгнул достойный зло погибнуть Валентин, и сделал это по твоему желанию? Ибо, не требовалось ли от ритора, человека искусного, отомстить тому, кто первый осмелился писать о таком предмете ямбами? «Но укроти, Ахиллес, великий гнев» и снова двигни для нас пером, этим своим копьём, чтобы не подумали, будто бы ты, потерпев маловажное, идёшь наперекор важнейшему, то есть епископскому престолу. Рыщи на конях, гоняйся за зверями, веди себя как хочешь в рассуждении меня; не буду более ни писать, ни шутить. И этого довольно. Настолько я ценю твою дружбу. Итак, что до шуток, им было место, и они кончены. А что далее, то уже дело не шуточное, но крайне важное. Опять поручаю тебе дражайшего сына моего Никовула. И желал бы, чтоб ты принял его от меня, точно как от меня, и отца одарил риторским, а меня – софистическим руном. Ибо знаю, что, если захочешь, тебе это доступно. Чудным же софистам оставишь только одну спесь и желание добиваться больших выгод.

Поручает ему Никовула-младшего, сына Никовулова.

Каковы твои подвиги в добродетели и успели ли мы сколько-нибудь по Богу? Я рассуждаю, что всего приличнее спросить тебя об этом, потому что мне приятно и спрашивать об этом, и слышать это; а прочее, по мне, пусть будет, как есть. Даже хотя и пожелал бы я, чтоб и это было у тебя благоуспешно, но пожелал бы единственно для того, чтоб было, что презирать тебе, и чтоб можно было тебе оказать более любомудрия в том, что важнее. Это пусть будет сказано от меня вместо приветствия; а ты для прекрасного Никовула будь таков, как сего надеемся. Если же потребуем и большего, удовлетвори нашей ненасытности, как щедролюбивый.

Убеждает его к любомудренной жизни.

У афинян был древний, а по моему суждению, и прекрасный закон – детей, как скоро достигали юношеских лет, отдавать в обучение искусствам, делать же это таким образом: открыто раскладывать орудия каждого искусства и подводить к ним молодых людей; на какое орудие с приятностью кто взглянет и подбежит к нему, искусству того орудия и обучать его; потому что всего чаще бывает успех в том, что нам по природе, а то не удаётся, что не по природе. К чему клонится мой рассказ? К тому, чтоб и ты воспользовался таким же средством, и, имея способность к любомудрию, не оставлял сего в нерадении, и не привыкал к чему-либо другому, не свойственному для тебя, но больше занимался любомудрием, к которому склонен, не только по собственному его превосходству, но и по сродности для тебя. И пословица учит: «Не преграждать течения реки». И поэзия требует, чтоб обучавшийся верховой езде не пел. В предотвращение же чего? Того, чтобы не стать тебе плохим и ездоком, и певцом.

Но какая у тебя способность? Как мне представляется на [внешний] взгляд, во-первых, у тебя есть свои правила жизни, нрав тихий и нехитростный, не способный к этой изворотливости в свете; потом, душа даровитая и возвышенная, легко вдающаяся в умозрения; в-третьих, болезненность и телесная немощь, а и это Платону кажется не маловажным в деле любомудрия. Сверх того, в таком уже ты возрасте, когда страсти начинают покоряться; и бедностью, кажется мне, не обременяешься, а более хвалишься, и то уже не в риторском обычае, что знаешь стыд, что язык у тебя не зол, что род у тебя не худой, и вовсе ты человек не для народной площади. Скажу короче: в тебе нет ни одного из тех свойств, какими Аристофан наделяет Демокрита, чтоб управлять ему народом на площадях. Напротив того, называясь ритором, скорее по всему годен ты в риторы, только не по нравам. Поэтому не останавливайся в любомудрии на том, что уже приобрёл, и быть вторым в деле второстепенном не предпочитай первенству в важнейшем. А если в этом и уступим тебе первенство, то не соглашайся иметь превосходство между галками, когда ты в состоянии быть орлом. Долго ли надмеваться нам тем, что маловажно и пресмыкается по земле? Долго ли играть с детьми в куклы, и приходить в восторг от рукоплесканий? Прейдём отсюду (Мк.14:42); станем мужами, бросим грёзы, не будем останавливаться на тенях, предоставим другим приятности или, чаще, горести жизни. Пусть над другими издеваются, другими играют и мечут зависть, время и случай, как называют непостоянство и неправильность всего человеческого. Прочь от нас высокие чины, властвование, богатства, блеск, превозношение, падение – эта малостоящая и презренная слава, превозносимый которой терпит больше бесславия, нежели осмеянный! Прочь от нас эти детские игрища и лицедействия на этом великом позорище! Мы придержимся Слова и взамен всего возжелаем иметь Бога – единое вечное и свойственное нам благо, чтобы заслужить нам одобрение даже здесь за то, что, будучи ещё так малы, ищем столь великого, или непременно там. Поскольку награда добродетели – стать богом, озариться чистейшим светом, созерцаемым в Троичной Единице, от Которой имеем теперь едва несколько лучей; то к этому шествуй, в этом преуспевай, окрыляйся мыслью, хватайся за вечную жизнь. Ни на чём не останавливай своих надежд, пока не достигнешь вожделенной и блаженной вершины. И очень знаю, похвалишь меня теперь не много, а вскоре несравненно больше, когда увидишь себя в том состоянии, какое обещаю, и найдёшь, что это не пустое блаженство, не вымыслы ума, но самая действительность.

О том, что желающий не погрешать в своих обязанностях должен во всём советоваться с Богом.

Что говоришь? Убеждаю ли тебя этими словами, и ты переменишь предмет изучения, станешь заодно со мной, который некогда был в одном ряду с тобой, а теперь, если позволишь сказать, стал выше тебя? Или должен я напевать тебе гораздо дольше? Нет, чудный, не жди этого. Ибо тому, кто имеет у себя большую часть, стыдно не приобрести всего; начало бывает уже половиной целого дела, а где больше половины, там чему другому быть, как не целому? Поэтому, если моих советов достаточно, то прекрасно; ничего больше и не требуется. Если же тебе всё ещё нужен советник, и притом лучший, то как Соломон велит тебе пить вино с советом (Притч.31:4), чтобы не падать от опьянения и головокружения, так и я, изменив немного совет, говорю: с Богом советуйся, и не погрешишь в своих обязанностях.

О том, что скрывать своё любомудрие есть высшая степень любомудрия.

Ты, любезный сын, имел у себя доброго отца, как слышу о тебе. Воспрянь только, успевай и царствуй (Пс.44:5); мы же готовы хвалить тебя, хотя ты ещё и не признаёшься в своём любомудрии. Ибо смотрим больше не на то, что говоришь, а на то, что делаешь. А и это самое – не признаваться в своём любомудрии весьма любомудренно, как критик Дионисий говорит о риторе Лисии, что его безыскусственность была крайне искусственна.

Поручает его покровительству одного учёного, Евдоксия.

Хотя высота начальственной власти неприступна, однако же дружба человеколюбива; по ней-то и я осмелился представить тебе сию просьбу. Ко всему, что ты сделал для меня доброго, присовокупи и это. Учёнейшего сына нашего Евдоксия, человека и по жизни и по уму достойного твоей доблести, как и в ином чём не лиши своего приятного внимания, и так удостой покровительства, если в чём окажется ему нужным твоя правота. А я воздам за это молитвами, чем одним и могу вознаграждать благодетелей.

Уведомляет, что епископом в Назианзе избран Евлалий, у которого на руках желал бы он умереть, и объясняет, что избрание его не противно церковным уставам.

Увы мне, яко пришельствие моё продолжися (Пс.119:5), а главное из бедствий – у нас война и мятеж! Не соблюли мы мира, какой наследовали от святых отцов. Поэтому, как знаю, что сам ты восстановишь сей мир силой Духа, Который правит тобой и твоими делами, так прошу, чтоб не клеветал на меня и государей епископов, будто без моей воли провозглашён у вас другой епископ. Ибо и я не в таком у них презрении, и они не так ко мне неприязненны. Напротив того, много умоляя ради своей мертвенности и вместе страшась принять на себя бремя – управлять церковью, остававшейся без надзора, испросил я у них эту милость, не противную правилам и для меня успокоительную, – дать Церкви пастыря; и вашими молитвами дан пастырь, достойный вашего богочестия, которого и отдаю на твои руки: это достоуважаемый Евлалий, боголюбивый епископ, на руках которого я желал бы умереть. А если кто думает, что при жизни епископа не должно рукополагать другого, то пусть знает, что этим не одолеет меня. Ибо всем известно, что я поставлен был епископом не Назианза, но Сасимов, хотя ненадолго, из уважения к отцу и к просившим меня, и принял на себя правление Назианзской церковью, как человек посторонний.

Жалуется на Елладия, епископа Кесарийского, представляет причины, по которым отказался сам он от правления Назианзской церковью и желал избрания в Назианз епископа (который уже и избран), и просит не верить клеветам на Воспория, епископа Колонийского (383 г.).

И у нас отыскала себе нечто зависть, которой никто не избегает без труда. Вот и мы, каппадокийцы, так сказать, взбунтовались, – зло, доселе неслыханное и невероятное! Да не похвалится всяка плоть пред Богом (1Кор.1:29), но да знаем, что все мы люди, и не будем скоры в осуждении других. А для меня есть несколько выгоды и от несчастья (если надобно сказать некоторую странность), и, подлинно, по пословице, с терний собираю розы. Я, который прежде не встречался лично с твоим благоговением и не беседовал с тобой чрез письма, но только озарялся слухом о тебе, теперь приведён в необходимость сноситься письменно; и великое благодарение Даровавшему это! Писать о сем к другим епископам, не имея на то времени, не буду; а вместе с тем и болезнь делает меня к этому ленивым. Но что пишу к тебе, чрез тебя пишу и к ним. Да престанет входить в исследования о моих делах господин мой боголюбивейший епископ Елладий, ибо доискивается сего не духовными средствами, но околичностями, показывающими сварливость не по строгости церковных правил, но в удовлетворение гневу, что обнаруживают время и многое вместе со временем приведённое в действие без всякого к тому основания. Ибо надобно так сказать и не огорчить. Если бы имел я столько телесного здоровья, чтобы мог править Церковью в Назианзе, где первоначально провозглашён, а не в Сасимах, как некоторые уверяют тебя неправильно, то я не столько жалок и несведущ в Божественных постановлениях, чтобы стал или презирать Церковь, или гоняться за удобствами жизни, имея в виду награды, какие уготованы трудящимся по Богу и употребляющим в дело вверенный им талант. Ибо какая мне будет польза в великих трудах и в великих надеждах, если худо распоряжаюсь в важнейшем? Но поскольку и телом я болен, как всем это известно, и по причине, мною сказанной, не боюсь важных последствий от сего удаления, но вижу, что церковь под моим правлением терпит вред в самом главном и по расстроенному моему здоровью приходит почти в расстройство, то и прежде просил, и теперь прошу боголюбивейших епископов, разумею отечественных, дать Церкви главу (как при помощи Божией и дали), достойную и моего желания, и ваших молитв. И так да будет сие известно тебе, досточестнейший мой господин; а то же внуши и прочим епископам, чтобы они согласились, подали свои голоса и не обременяли моей старости, веря клеветам. Но присовокуплю к письму ещё следующее о государе моём епископе Воспории. Если ваше исследование находит его худым в вере (что выговорить непозволительно, не говорю уже о долговременности и о моём свидетельстве), то судите об этом сами. А если разыскание живущих по близости производит худую о нём славу и есть новое обвинение, то не увлекайтесь клеветой, и прошу вас не давать ей более силы, нежели истине, чтобы не привести в уныние многих, решившихся хорошо поступать. Будь здоров, благодушен, преуспевай по Богу, к удовольствию моему и всей Церкви, как общее наше украшение.

Благодарит за путешествие к Парнасу и за обнаружение клеветы на епископа; также просит ехать далее, засвидетельствовать об этом епископам и разобрать с ними остающиеся в сем деле недоумения.

Исполнит Господь вся прошения твоя (Пс.19:6), и да не презришь моление отца. Довольно успокоил ты старость нашу тем, что выехал даже до Парнаса, как был приглашаем, и что обличил клевету, возведённую на досточестнейшего и боголюбивейшего епископа. Порочные люди любят слагать вины свои на тех, кто их обличает. Правда, что лета и жизнь сего мужа опровергали всякое обвинение, опровергал и я, которой часто слышал и пересказывал о делах его другим, а равно опровергали и те, которые отведены им от заблуждений и присоединены к общему Телу Церкви; однако же нынешнее лукавое время, по причине наветников и людей злонравных, требовало более точного доказательства, и ты представил это доказательство нам или, лучше сказать, людям легкомысленным, которых не трудно обмануть подобной клеветой. Если же соблаговолишь, приняв на себя труд дальнейшего пути, лично засвидетельствовать об этом и с прочими епископами разберёшь то, в чём недоумение, то сделаешь духовное дело, достойное твоего совершенства. Я и все, кто со мною, приветствуем твоё братство.

Просит не верить клеветам на епископа Воспория.

Когда каждый хвалит в тебе что-нибудь и все, как на торжище, распространяют о тебе добрую славу, я присовокупляю нечто от себя, да и не менее всякого другого, потому что и ты удостаиваешь меня чести и как возлюбленный сын утешаешь старость отца. Поэтому и теперь осмелился я принести тебе просьбу свою о достоуважаемом епископе Воспории. Стыдно иметь нужду в моём письме такому мужу, за которым упрочивают уважение и жизнь его, и лета. Но не менее стыдно молчать и не сказать о нём слова тому, кто имеет голос, чтит веру и более всех знает этого мужа. Недоумение касательно соседей, конечно, и сам ты разрешишь по благодати обитающего в тебе Духа и на основании правил церковных. Но да не потерпит твоё благоговение, чтобы его выставляли на позор в общенародных судах; ибо хотя и там судьи будут христиане, как и действительно по благости Божией христиане, однако же что общего между мечом и духом? Если и это допустим, то как и в каком отношении справедливо слово о вере смешивать с другими недоумениями? Ныне у нас стал неправославен боголюбивейший епископ Воспорий! Ныне у нас не имеет веса и седина человека, который столь многих отвлёк от заблуждения, представил такое доказательство своего православия, у всех нас был учителем! Нет, умоляю тебя, не давай места подобным клеветам. Но если возможно примирить разделённое, то присовокупи и это к своей славе. А если сие невозможно, то, по крайней мере, не допусти, чтобы таким поруганием оскорблены были все мы, с кем он жил и состарился, мы, как тебе известно, строгие проповедники Божества и в опасностях и без опасностей, не дозволившие, чтобы отнято было что-нибудь у Единого и неприступного Божества. Прошу тебя, помолись обо мне, который весьма изнемог от болезни. Как я, так и все мои приветствуем находящееся при тебе братство. Да дарует нам Бог, чтобы ты, общая опора Церкви, был здоров, благодушен и доброхвален о Господе!

Просит о скорейшем окончании дела его племянницы.

Что бы сделал ты, если бы сам я лично имел дело? Как очевидно, приложил бы всё своё старание избавить меня от обиды, если заключать о сем по предшествовавшему. Ту же милость окажи мне и теперь в лице благонравнейшей моей племянницы, которая при посредстве моём сама припадает к тебе; уважь возраст просительницы, уважь её нравы и благоговение, чем не похожа она на многих женщин; сверх сего уважь её женскую неопытность в делах и то, что имеет теперь дело со своими, а более всего уважь моё прошение. Самая большая для неё милость – скорость благодеяния, о котором прошу. Ибо и неправедный, в Евангелии упоминаемый судья оказал вдове человеколюбие (Лк.18:5), но оказал после долговременной и неотступной просьбы. А вас просит она о скорости, чтобы не томиться ей долго заботами и невыгодами жизни на чужой стороне, хотя всего более и ясно знаю, что твоё богочестие и чужую сторону сделает для неё своей.

Отвечает на письмо, в котором Фотий хвалил Никовула за успехи.

Спрашиваешь, почему не пишу? А мне думается, что и сам ты не больше переслал писем (если только болезнь не выводит меня из ума и не делает, что забываю даже и оказанное мне добро), хотя ты, который владеешь искусством и говорить и писать, если не другим чем, то, по крайней мере, как умершему, обязан мне надгробным словом. Итак, вот моё обличение; потому что, кто обвиняет дружески, тому не должно в этом заходить далее пределов дружбы. А что ты пишешь о дражайшем сыне Никовуле, это весьма важно, удивительно и достаточно к тому, чтобы увлечь добродушие отца, готовое верить всему, что для него желательно. Но я тогда приму это за правду, когда молодой человек, представив мне опыты, окажется не недостойным или твоих обещаний, или наших надежд.

Хвалит его за учёность и поручает его попечению того же Никовула.

Ты по учёности достиг аттического совершенства, да и я тоже. Ты председательствуешь у молодых людей, а я – у людей всякого возраста. Ты образуешь в слове, а я – в нравах. Много у меня с тобой общего, но одно всё собой заменяет и всего выше – это дражайший сын наш Никовул, который поставлен между нами. Делая ему добро, докажешь и свою учёность, и нашу дружбу, если только заботишься о ней, но думаю, что заботишься; потому что и старые борцы в чести у молодых, и в такой ещё чести, что молодые, если подносят им свои победные награды, то, по законам ратоборства, признаются тогда благопризнательными.

Поручает ему молодого человека Проноия, чтоб возбудил в нём ревность к красноречию.

Подражай Александру, чудный муж; и как он прилагал всё своё старание угодить афинянам, а в конце концов и Афины называл всегда театром своего царства, так и ты, почитал меня что-нибудь значащим, хотя и вовсе ничего не значу, и ради красноречия, и ради самых Афин, а сверх того, уважив общих родителей нашего красноречия, позаботься удвоить ревность к красноречию в прекрасном Проноии. Что ни сделаешь для этого молодого человека, то, без сомнения, сделаешь для меня самого, который и стою того, чтоб получить от тебя благодеяние, и могу быть не худым хвалителем твоих речей, хотя сижу и ниже софистов, сам себе назначив безопасную награду молчания.

Оправдывается в том, что Никовул поручен не ему, а Стагирию, по воле отца его, и нападает на Евстохия за то, что до старости занимается софистикой.

Сильно поразил ты меня, Улисс, укоряя в стагиризме и употребляя всё усилие низложить софизмами. Хвалю твою свободу, с какой пишешь письмо своё. Лучше высказать, что огорчает, нежели умолчать, чтоб после взыскивать с незнающих. Впрочем, и у меня есть нечто для обвинения; но чтобы соблюсти закон судопроизводства, сперва буду оправдываться и потом обвинять, а то и другое сделаю с равным благорасположением. Никовул мой пошёл в ученики к превосходному Стагирию нимало не по моему совету – не подозревай этого; я не забыл ещё до такой степени Афины, твою дружбу и твоё товарищество; напротив того, в этом поступил он по собственному желанию и потому, что так захотел отец; а я своими письмами передал его только с рук на руки. Что же в этом недружеского и бесчеловечного? Но поскольку имеешь моё оправдание, то выслушай и обвинение. Не хвалю твоих Кукольников и Телхинов, которыми зло поражаешь соперника, потому что превозмог обычай занимающихся тем же искусством называть соперниками. Долго ли быть у нас этому? Остановимся ли на чём-нибудь в своих софистических схватках? Когда будет конец? Разве когда смерть разлучит нас с этим пороком? Пока человек ещё молод, порабощен честолюбию, гонится за выгодами, ему извинительно как-то заниматься этим, но и то с умеренностью, скажу в угодность твою несколько по-демосфеновски; а в таком возрасте и при таких занятиях бодать и бодаться – совершенно неуместно и есть чистое упрямство, не потому только, что это непристойно и неблагородно, но и потому, что дело очень легко. Какое сам вымолвишь слово, такое же услышишь в ответ²² как назад возвратившуюся волну; потому что (употреблю ещё Гомерово выражение) «обрившего обрить» вовсе не предосудительно. Что же это за мудрость, когда можно первенствовать в добродетели, тогда препобеждаться пороком или и побеждать в пороке, что гораздо ещё хуже? Я и судей (надобно же сказать правду) не хвалю за то, что одно и то же и наказывают, произнося решение, и хвалят, слушая, и не только сами хвалят, но находят многих других, которые и хвалят так же, и побуждают к пороку, и оспаривают друг друга в усердии к этому. Должно поступать или так: если невероятно – не хвалить, а если достоверно – судить всенародно; или так: если обвинение ложно – уличить обвинителей, а если справедливо – уличить тех, на кого пало обвинение, но не шутить так легкомысленно делом весьма важным – мнением людей благородных. Поэтому, если меня послушаетесь (говорю обоим), то оставите подобные речи и перебранки, ежели не по чему другому, то устыдясь седины или уставши заниматься таким позорным делом. Дайте сами себе добрый совет – уважить древнее увещание, которое велит, когда есть чем прожить, упражняться в добродетели, и не обманывайте как самих себя, так и надежду молодых людей, которые, конечно, весьма жестоко постраждут, если, упражняясь в науках, научатся пороку, да и тому не даром, потому что имеют в вас учителей не добродетели, а порока. Если же кажусь тебе несносным, когда пишу это, то и мне отомсти тем же, то есть и сам подай какой-нибудь полезный совет, чтоб или похвалить меня, если послушаюсь, или обвинить, если воспротивлюсь.

Поскольку софист оскорбился предыдущим письмом, то изъявляет своё сожаление, что раздражил его.

И того не знал я, что крайне грубо и невежественно давал советы человеку высокоучёному! Какое высокоумие! Не вразумиться и народной пословицей: «Плешивый не наклоняйся лбом к барану и не дразни ос», то есть языка, готового говорить худо. Правда, что этим не очень ещё огорчаюсь; потому что, как слышу, поставлен я наряду со многими, а если будешь жив, то стану и впереди многих; но больше для меня горько твоё недоверие в том, что делаю это с дружеским расположением. По крайней мере, будь здоров и телом и душой и впредь, если можно, воздерживай язык; а на этот раз стерпим свою участь.

Убеждает его оставить обыкновенное упражнение софистов сражаться языком.

Поговорю с тобой несколько смело; так я привык и так хочу. А если не дозволишь мне этого, то обидишь и меня и Никовула; потому что и другу сделаю досаду, и от тебя не получу ничего большего. Если же дозволишь, сколько надеюсь, то выкажешь благородный образ мыслей, и у нас то и другое выйдет как можно лучше, потому что и перед ним оправдаюсь, и тебя похвалю. Но если дозволишь мне подать тебе и отеческий совет, то, по привычке властвовать, не оставь в пренебрежении предложения, какое делает тебе человек, в подобных вещах не несведущий. Положите, наконец, оружие, и пращи, и эти страшные копья, разумею ваши языки, которыми поражаете и язвите друг друга, и притом оглашаемые похвалами ваших приверженцев; положите потому более, что из всех оружий это самое подручное, положите, чтобы молодых людей не привести вам скорее к пороку, нежели к добродетели, если не словами, то делами; потому что какими кто делами восхищается, на такие, хотя и молча, подаёт свой совет. Если так поступите, то и себе самим сделаете пользу, и меня будете иметь другом, и не обманете надежды вверившихся вам. А всё это будет у меня наградой за труды о Никовуле. Но если увижу более совершенные опыты, то воздам за это и совершеннейшей похвалой.

Извиняется, почему не был на браке Олимпиады, дочери Прокопиевой.

Знаю твои обвинения, хотя и молчишь. Верно говоришь: «Вот, мы праздновали брак (брак золотой и твоей Олимпиады), у нас было много епископов; а ты, добрый муж, не был у нас, или не удостаивая нас своего присутствия, или потому, что поленился». Ни то, ни другое, чудный мой. Но думаю, что, у кого дела в печальном положении, тому невозможно праздновать весело; и притом совершенно некстати на свадебном пиру носить двоих больных ногами и видеть их смеющимися среди скачущих, чтоб и пошутить у тебя несколько по брачному. А желанием своим я у тебя и праздную с тобой; руки молодых твоих слагаю одну с другой и обе влагаю в десницу Божию. Ибо как у тебя всё иное благополучно, так следует, чтоб и супружество это вело ко всему наилучшему и соответствовало общим нашим желаниям.

Поздравляет его с замужеством другой его дочери.

Вот у тебя и другой зять; и прекрасно делаешь, что слагаешь с себя это приятное бремя. А я ленив (скажешь, может быть, о мне сам в себе); справедливее же будет сказать: я болен, а не ленив. По крайней мере, у нас в добром состоянии то, что от Бога²³. Потому мятежи уступим другим, а сами будем наслаждаться любомудрием, когда заключишься ты в Боге и совершенно преселишься горе, не удерживаемый никакими узами. А теперь, если в дар браку должно принести то, что всего лучше, приношу свои молитвы.

Сего преемника Олимпиева приветствует со вступлением в должность и просит милости его Никовулу-младшему с братьями и с матерью, которая осталась вдовой по смерти Никовула-старшего (384 г.).

Не хвалю Гесиода, что занимающихся одним ремеслом назвал противниками по ремеслу, говоря: «И горшечник косо смотрит на горшечника, и плотник – на плотника»²⁴. Ибо, по моему мнению, не столько ненавидят они друг друга, сколько бегут друг к другу, взаимно лобзаются и обнимаются, как родные. А певец к певцу тем паче бежит, что их занимает один предмет – слово. Такое же влечение и я чувствую к твоей учёности. Если бы тело моё было в таком состоянии, что могло бы служить душевным стремлениям, то никто не предупредил бы меня в том, чтоб прийти, обнять тебя и приветствовать со вступлением в должность. Но на солнце набрасывает тень облако, а на меня – болезнь и эта завистливая плоть и моя темница. Вместо посещения моего не примешь ли от меня этого письма? Конечно, примешь, как человек образованный и снисходительный; верно знаю это, а не по догадкам сужу. А чтобы знать тебе, сколько полагаюсь на твою правоту, вот предлагаю тебе и просьбу, для меня весьма нужную, и у твоей дружбы прошу помощи друзьям. С рук на руки передаю тебе моего Никовула с братьями, не с тем чтоб подвергся он суду, но чтобы получил удовлетворение на суде. Передаю и матерь их, престарелую вдову, и дом, некогда славный и видный, пока был жив много значивший для нас Никовул, а теперь не имеющий свободы и плакать по причине бедствий, уже постигших и ожидаемых, если не будет благоугодно тебе и твоему правосудию стать вопреки лукавому демону, почтить меня, уважить человечество и положить для себя самого блистательное начало оказанным нам благодеянием.

О том же просит сего Григориева чиновника.

Сетующему извинительно говорить, что свойственно сетующим; и я возопию сам на себя: «О, лукавая и злонравная плоть, что ты со мной делаешь, сколько причиняешь мне бед! Близко человек, за которым, если бы и далеко он был, необходимо было бы следовать ради начальственной его доблести и во всём прочем кротости. А ты больна, почти недвижима и не берёшь во внимание, что другие пользуются благом, которого я лишаюсь». Такова моя жалоба. Но поскольку недостаточно оплакать мне только свои страдания, а нужно и какое-нибудь врачевство ранам, то изобретаю и это, осмеливаюсь на сие письмо и им заменяю несколько свидание с тобой. А если ты, обильно источающий добро, ищешь случая и мне сделать благодеяние, то смело представляю тебе достойный жалости и человеколюбия дом – вдову и сирот ещё с неостывшими на глазах слезами, разумею сестру мою²⁵ и детей её; у них был добрый отец, который много служил царям с оружием в руках, и притом не бесславно, но с великой честью, а много также оказывал услуг и вам, начальствующим, если знаешь имя Никовула. Но теперь они в опасности подвергнуться самым затруднительным обстоятельствам. Ибо после объявления друзей и после клятв, какие дали они при допросе, теперь опять намереваются вредить сиротам.

Соболезнует о смерти Феосевии, которую называет сестрой Нисского и сожительницей иерея; о себе же уведомляет, что ехал для свидания с ним, но в Евфимиаде задержан празднеством в честь мучеников (385 г.).

Со всем тщанием поспешившего к вам и достигшего уже Евфимиады, задержало меня собрание, которое совершаете в это время в честь святых мучеников, потому что как участвовать в нём не мог я по болезни, так не хотел быть и вам в тягость неблаговременным прибытием. Спешил же к тебе, чтобы повидаться с тобой после такого долгого времени и чтобы вместе подивиться твоему терпению и любомудрию, какое, слышу, по преставлении святой и блаженной сестры вашей соблюдаешь ты, как муж благой, совершенный, предстоящий Богу, более всех ведущий и Божественное и человеческое и признающий весьма лёгким то самое, что для других в подобных случаях всего тяжелее, то есть жить вместе с такой сестрой и препроводить её от себя, вместить в безопасные обители, скажу словами Божественного Писания, якоже стог гумна, вовремя свезённый (Иов.5:26), когда она, хотя вкусила приятностей жизни, однако же по самому возрасту избежала скорбей и прежде, нежели оплакала тебя, почтена от тебя прекрасным погребением, какое и должно быть подобным жёнам. Но и сам я, поверь мне в этом, желаю преставления если не в одной мере с вами (этого сказать о себе много), то не много меньше вас. Но что же нам делать против Божия закона, издревле превозмогающего, который похитил мою Феосевию, – ибо жившую по Богу называю своей, потому что духовное родство выше телесного, – Феосевию, похваление Церкви, украшение Христово, потребность нашего века, дерзновение жен, – Феосевию, и при таковой красоте братьев отличавшуюся благообразием и лепотой, – Феосевию, действительно священную, сожительницу иерея, ему равночестную и достойную великих таинств, – Феосевию, о которой память и будущее время найдёт сохранившейся на бессмертных столпах, то есть в душах всех тех, кто доныне её знал и кто узнает впоследствии? И не дивись, если многократно повторяю её имя, потому что наслаждаюсь воспоминанием о блаженной. И таково моё ей надгробное, а тебе утешительное слово, которое в немногом заключает многое! Утешительное тебе, хотя сам по своему любомудрию можешь и другим во всём подавать советы в подобных случаях. А свидания с тобой, которого я желал, теперь лишаюсь по упомянутой выше причине. Но соединим свои молитвы, пока ещё остаёмся на земле, и да сопряжет нас общий конец, к которому приближаемся. Потому и необходимо нам всё переносить, как недолго уже имеющим и веселиться и скорбеть.

Просит сего правителя Каппадокии избавить от штрафа одного своего родственника Валентиниана (386 г.).

Иные хвалят Пифагора Самосского, что, когда до́лжно ему было совершить жертву, принёс он в жертву глиняного быка, потому что не одобрял других жертвоприношений и говорил, что не надобно мёртвыми очищать мёртвого, так называя тело. Ему и ты, чудный, прекрасно подражаешь. Поскольку же у тебя запрещено налагать штрафы, и один ты или весьма с немногими из начальников вселил в подчинённых безубыточный страх, то не введи в убыток также твоего и моего Валентиниана; потому что прошу за родственника; но, на словах погрозив взысканием, не допусти до действительного убытка; потому что и наказанию он подвергается, если должно осмелиться это сказать, не за собственную свою беспечность. Поэтому если убеждаю тебя как судью, то это лучше всего. А если нет, то прибегну к тебе как к другу. И то же скажу твоей учёности, что, говорят, писал некто к своему другу: «Такого-то, если ничего не сделал он худого, прости ради самой правды, а если сделал, прости ради нашей дружбы». Но, во всяком случае, прости, сверх прочего рассудив и то, что к общественному достоянию не много прибавит взыскание двух коней, а у нас эта милость напишется на сердцах. Присовокуплю и то: помоги в несчастье человеку, сильно сокрушённому этим происшествием.

Ходатайствует за какого-то Феодосия.

Если кажусь для тебя неучтивым, потому что часто пишу, то не подивись, если возопию на тебя праведному Судии; и знаю, что простишь мне вину. Сам ты виновен в моей смелости, усердным исполнением моих просьб вызывая на новые просьбы. И сие нимало не удивительно. Ибо много во мне такого, для чего охотно делаешь милость, – моя старость, болезнь, общее занятие науками (если в науках и я что-нибудь значу), даже то самое, что желание моё свидеться с тобой встречает препятствие в болезни и не успевает в таком важном деле. Но какая моя просьба? Если бы она была несправедлива, то постыдился бы я такого мужа; а если справедлива, охотно склонись на неё. Опять приходит к тебе почтеннейший сын наш Феодосий, вместе мой и твой: мой по намерению, а твой как проситель, – приходит к тебе с прошением о деле, достойном сожаления. Сироты бедствуют; и как о делах человеческих посреди их самого течения неизвестно, чем окончатся, и боимся, чтоб не подвергся изгнанию отец, который облегчал сиротство многих, то всем окажи одну милость. Простри руку помощи к несчастью, которое бы сам ты уважил. Хотя правление твоё не имеет нужды в каком-либо приращении доброй славы, как утренняя заря в светлости, однако же, если бы пожелал ты какого приращения, то будь уверен, что никакое не может быть больше и славнее того, чтобы многие любящие говорить правду узнали твою правоту.

Изъявляет желание иметь с ним свидание, чтобы продолжить прежнюю беседу о христианстве.

Хотя ты сделал, что и самое правление твоё у нас есть любомудрие, а знаю, что и впредь так будешь делать, если Бог печётся о нас сколько-нибудь, – однако же, лучше всего было свидеться с тобой мне теперь, когда свободен ты от дел общественных и когда в тишине можно насладиться твоим умом, которого имею немногие следы, как молнии, не удержимой взором, а большей части ещё не изведал. Но насколько пожелать этого важно, настолько получить сие нелегко при таком состоянии тела, какое у меня. А потому, если и этого сподоблюсь, буду иметь у себя всё; потому что ты остаёшься у меня в долгу одним свиданием, по обещанию продолжить беседу о нашем учении, которую оставил когда-то неоконченной. А если не удастся мне сие, то сам я против воли понесу потерю. Впрочем, знай, что ты всегда с нами, где бы ни был; и желаем, чтобы путеводили тебя наши молитвы! Знай также, что, пока дышим, всегда будешь с нами, потому что сам ты начертал себя в нас, которые не малоценнее какого-нибудь столпа; и ещё глубже начертаешь, когда станешь Божиим и явно нашим или, если приятнее для тебя сказать это, когда мы станем твоими.

Изъявляет сожаление, что не виделся с ним во время его приезда.

Что это значит? Ты проходишь мимо, а я не знал и так же не мог уловить тебя, как неуловимо эхо для тех, которые думают, что оно к ним близко, и обманываются отголосками. Иначе в этом одном поступил бы я с тобой властно. Но, по крайней мере, чудный мой, пришли мне письмо; хотя его я буду иметь вместо тебя, то есть, как говорится, вместо тела – тень.

(Послание 2)

По-видимому, настоящая жизнь наша во всём оставлена без Божия попечения, которое охраняло церкви во времена, нам предшествовавшие. И у меня до того упал дух от бедствий, что я не считаю несчастьями собственных скорбей в жизни своей, хотя они весьма тяжки и многочисленны и, приключившись кому иному, показались бы неудобовыносимыми, но смотрю на одни общие страдания церквей, об уврачевании которых если не заботиться в настоящее время, то дело дойдёт постепенно до совершенной безнадёжности. Еретики ариане и евдоксиане, не знаю кем подвигнутые к безумию, как будто получив на то свободу, выставляют напоказ свой недуг, собирая церкви, как будто делают это по праву. А спорливые последователи Македония дошли до такого безумия, что, присвоив себе имя епископов, появляются в наших местах, называя рукоположителем своим Елевсия. Домашнее же наше зло – Евномий не довольствуется чем-нибудь обыкновенным, но считает для себя потерей, если не всех увлёк с собой в погибель. Но это ещё сносно; всего же тягостнее в церковных бедствиях дерзость аполлинаристов, которым, не знаю как, твоя святость попустила присвоить себе наравне с нами власть иметь свои собрания. Без сомнения, ты, по Божией благодати, весьма сведущ в Божественных таинствах, не только можешь защитить правое учение, но знаешь и то, что выдумано еретиками против здравой веры; впрочем, и от нашего, может быть, смирения не безвременно будет твоей пречестности услышать, что в руках у меня есть Аполлинариево сочинение, в котором излагаемое превосходит всякое еретическое учение. Ибо в нём утверждается, что плоть, принятая Единородным Сыном Божиим в деле домостроительства для обновления естества нашего, не впоследствии приобщена, но от начала было в Сыне сие телесное естество, и в доказательство таковой нелепости, худо воспользовавшись одним изречением евангельским, Аполлинарий приводит: никтоже взыде на небо, токмо сшедый с небесе Сын Человеческий (Ин.3:13), как будто Он был уже Сыном Человеческим ещё до снисшествия на землю и снисшел, принеся с Собой собственную плоть, ту, которую имел на небе, предвечную и принадлежащую к сущности. Приводит ещё и апостольское одно изречение, вырвав его из целостного состава речи: вторый человек с небесе (1Кор.15:47). Потом доказывает, что сей приходящий свыше человек не имеет ума и Божество Единородного, восполняющее в Нём место ума, составляет часть человеческого состава, и именно третью, потому что в Нём есть душа и тело по человечеству, а ума нет, но место ума восполняет Божие Слово. И это ещё не самое худшее; напротив того, всего нестерпимее, что, по рассуждению Аполлинария, сам Единородный Бог, Судия всех, Начальник жизни и Истребитель смерти, смертен, принял страдание собственным Своим Божеством и во время тридневного умерщвления плоти вместе с ней умерщвлялось и Божество и таким образом воскрешено опять от смерти Отцом. Долго было бы пересказывать всё прочее, что ещё присовокупляет он к таковым нелепостям. Посему, если так умствующие имеют право иметь свои собрания, да рассудит твоя испытанная во Христе мудрость, что, когда мы несогласны с ними в образе мыслей, дать им право иметь свои собрания значит не иное что, как признать, что учение их истиннее нашего. Ибо, если дозволяется им, как благочестивым, учить сообразно с их образом мыслей и свободно проповедовать содержимое ими учение, то не явно ли этим осуждается учение Церкви, как будто истина на их стороне? Ибо неестественно быть истинными двум противным учениям об одном и том же. Как же твой великодаровитый и высокий ум потерпел, чтобы не воспользоваться обычной свободой к уврачеванию такого зла? Но если прежде не было сделано сего, по крайней мере, теперь да восстанет твоё неукоризненное в добродетели совершенство и внушит благочестивейшему царю, что не будет никакой пользы от всей заботливости его о церквах, если такое зло, стремящееся к ниспровержению здравой веры, усилится по причине данной им свободы.

Жалуется на необходимость удалиться из Карвалы – обители, посвящённой мученикам; потому что Валентиниан поселил напротив неё каких-то женщин.

Самым нечестивым образом гонят нас из Карвалы (употреблю слово трагедии, изменив его немного), гонят не словом, но самым делом, и весьма жестоко. Ибо гораздо было бы лучше объявить приказ об удалении явным предписанием, нежели нарушать святость нашей жизни поселением женщин прямо напротив нас и присовокуплением ежедневного позора и хулы от свободно ругающихся над избравшими такую жизнь, какова наша. Если не смело будет сказать, то через Еву изверг ты и нас из рая. Правда, что не трудно найти какую-нибудь благовидную отговорку и сказать, по-видимому, как нечто и похожее на дело, а именно что ты не гонишь нас, но оказываешь ещё нам честь, желая соседства с нами, а может быть, присовокупишь к этому, что желаешь принимать нас дружески и родственно и насладиться сколько-нибудь нашей дружбой, однако же слово не дело. Когда вы приходите на это место, мы принимаем вас и лобызаем; но от домоправления женщин так же спешим удалиться, как и от набега ехидн. Поэтому дело наше кончено. Мы перехитрены, предались бегству, сами себя подвергли наказанию, оставив и труды рук своих и надежды, принеся немало оправданий пред святыми мучениками. Хотя, конечно, это тяжело и не удобоносимо, однако же, входит в любомудрие избранной нами жизни и не тягостнее того, что велено нам переносить, то есть переходить из города в город (Мф.10:23). А ты населяй это место и дольше, нежели жившие прежде тебя, и целомудреннее, нежели как надеемся, чтобы не оскорбить вам святых мучеников и самим не потерпеть чего от близкого жительства. Прежде же всего употребите ту осторожность, чтобы щадить посвящённое мученикам и не удумать чего худого и для вас самих и для ваших, внеся скверну в своё имущество неправедным присвоением.

Поощряет его к внутренней жизни.

Пусть так!²⁶ Первое у нас сделано, и очень хорошо; оба хвалим добродетель, стремимся к Богу, не привязываемся к дольнему, – потому что в нём нет совершенной необходимости, – лобызаем лучшее и божественнейшее дружество, дали друг другу руки и верим один другому. А теперь попрошу уже тебя и о том, что составляет второе условие дружбы, предначав снова Богом и при помощи Его приступив к делу, так как Его избрали мы для себя покровителем всякого слова и дела. Если же такой важный предмет поверяю письму, то не дивись этому; потому что твоя правота, простота и благородство твоих нравов, какие редко и у немногих можно найти, всего более ободрили меня осмелиться на доброе дело. Притом не всё доверяю письму; я не так невежествен, не делаю великих дел слегка и требующего внимания – кое-как. Но теперь, как говорит Пиндар, поставим золотые столпы в благоустроенном преддверии чертога, впоследствии же, если даст Бог, своими руками соорудим достойный удивления чертог, к слову, как говорится, приложим и дело. К тебе приходит много людей знатного рода. Ибо я уверен, что приходящих много. Кто же не любит тебя и твоего сообщества? Приходят многие из людей весьма надменных, выставляя на вид деньги, родство, друзей, могущество своё в городах, могущество при дворе и всё, что служит игралищем причудливой превратности и времени и выпадает то тем, то другим, подобно различным положениям игральной кости, то так, то иначе, и перекидываемое и переворачиваемое. Я вместо всего этого предлагаю тебе одно – себя самого, и от тебя требую взамен всего одного же – тебя самого. Поэтому, хотя ты лучший из лучших (уступаю тебе это, потому что и сие наше дело), но (да будет это сказано с Богом) не превзойдёшь меня в одном – в верности и в искренности дружбы. А это человеку разумному надобно уважать больше, нежели всё прочее в совокупности. Сего достаточно для твоего совершенства. И это, может быть, превосходит меру письма. Наконец, пожелаю чего-нибудь себе и тебе. Бог, Который и это и всё прочее устрояет для любящих Его, Сам да вложит тебе в ум, что лучше и полезнее для тебя и для меня, особенно когда рассуждаем сами с собой о таких предметах!

Извиняется, что не был в Навилах и на соборе.

Сына не бесчестят, но и отца не лишают доверия. Поэтому не лиши доверия и меня, который оправдываюсь, что быть в Навилах и участвовать на соборе, при всём том что меня приглашали с таким усердием, воспрепятствовали мне недосуг и душевная немощь, а не какая-нибудь лень и не презрение, как, может быть, подозревал ты. Потому, хотя и доселе ещё одержим я немощью, однако же, как скоро даст Бог выздороветь, постараюсь оправдаться и самым делом: приду к твоему благородию и подам полное благословение моему дому. Ибо молю и желаю, чтобы твоё было моим.

Укоряет его за нечистое обращение с жёнами, давшими Богу обет девства.

Доселе называю тебя досточестным, хотя замышляешь и не досточестное. Прими же великодушно дерзновение человека, которым движет отеческое сердоболие и который не может быть терпеливым по благорасположенности. Ибо гораздо лучше, когда ненадолго опечаливший приносит великую пользу, нежели, когда смеющийся с тем, чтобы доставить удовольствие, причиняет вред в главнейшем. Илий был священник, и хотя делал выговоры своим нечествовавшим сынам, говоря: не благ слух, чада, егоже аз слышу о вас (1Цар.2:24), но поскольку делал не сильные выговоры, то сам подпал сильному обвинению, и благочестивый отец понёс наказание за беззаконие детей. Устрашаемый сим примером, и я приступил к этому увещанию. Не знаю, что с тобой сделалось, какое омрачение объяло тебя? Как стыдишь свой род, стыдишь мою седину и те надежды, какие возымел я о тебе, когда был в Навилах, беседовал с тобой о всём добром и, как думал, убедил тебя в этом! Как не слышишь, что говорит Писание: не даждь жёнам твоего богатства и твоих имений в последний совет (Притч.31:3)? Поверь, что в скором времени раскаешися в этом, егда, по написанному, иструтся плоти тела твоего (Притч.5:11) и ум, как бы проторгнувшись сквозь облако, в состоянии будет воззреть к Богу и чисто размыслить о том, что полезно. Остерегайся сети, и не уловлен буди твоими очима (Притч.6:25); а если уловлен, пробудись; и не подтверждай разглашаемого, будто бы какими-то снадобьями омрачён у тебя ум; потому что разврат искусен на выдумку худого. Прискорбно и то, что такой дом, обогащённый столькими трудами, в такое короткое время ты расстроил и разорил, и особенно в начале жизни, когда каждый полагает основание доброй или худой о себе славы. Но гораздо ужаснее, что жён-девственниц, которые твоими родителями и тобой самим, как уверял ты, посвящены Богу, святотатски берёшь и похищаешь, и иные стали уже твоими, а других приводишь в страх, что потерпят то же. Побойся Бога, Которому служишь, постыдись меня, удержись, наконец, от всякого лукавого произволения. Если бы можно тебе было, приникнув поближе, узнать ту молву, к какой подаёшь повод, обо всех нас, то, может быть, не потребовалось бы для тебя иного увещания, но самый стыд употребил бы ты в советники о том, что должно делать. Нашёл бы я написать тебе что-нибудь поприятнее этого, но не нашёл бы ничего полезнее; многого и не стану писать, зная, что если не вразумит тебя страх Божий, то мало сделают или вовсе ничего не сделают слова. Потому что и железом легко выводить черты на воске, но трудно на железе, а на алмазе не выведешь [и даже] чем-нибудь самым твёрдым, по жёсткости его состава.

О том же.

Если бы столько было у меня телесных сил, что мог бы взять на себя труд, то сам бы пришёл к тебе и удовлетворил желанию с тобой видеться и переговорить, о чём хотелось, потому что у нас речь не о маловажном. Но поскольку держит меня болезнь, то по необходимости прибёг я к письму. И достолепнейшую матерь нашу Симпликию, бывшую супругу прекрасного и доброго Алипия – этого украшения всей нашей родины, представляю твоему благородству под жалкими именованиями вдовства и сиротства; представляю для того, чтобы нашла у тебя справедливость, что будет ей нужно. Обрати внимание на значительность бедствия: ещё не осушала она слез, беспокоится о сиротах, предпринимает дальние путешествия, при таком немощном теле, при такой неопытности в делах, не привыкши выглядывать из дому. Что бедственнее этого? Нет места и слезам; страдание заставляет отложить и стыд благородства. Поэтому, рассудив всё сие и оказав уважение моей просьбе, не дожидайся, чтобы над тобой, великим и добрым Иаковом, стал другой судия; не поставь её в необходимость предпринять ещё дальнейшую поездку, потому что она весьма полагается на справедливость своего дела, как уверяет многих и меня. Напротив того, прочитав письмо и по всей правде исследовав её права, возврати её к нам с более спокойным духом. А прежде всего, подумай о том, что Бог дал тебе великую власть, имение, славу, свободный путь ещё к большему счастью. Охраняй же всё это для себя самого настоящим человеколюбием; и, как отец детям, избавившийся от одних опасностей, а другим идущий навстречу, содержи это в уме и воспользуйся нынешним случаем, чтобы надежды свои на Бога сделать благоуспешными.

По вступлении его в должность правителя Каппадокии просит заступиться за Симпликию, вдову Алипия (387 г.).

Хотя по слуху только знаю твою досточестность, однако же, дивлюсь тебе, как немногие из живших с тобой долгое время. Столько у всякого речей о твоей доброте! Посему и сам я осмелился на эту просьбу. Оставил нас чудный Алипий, общий заступник любомудрых и попечитель сирот; не малое это для нас несчастье; а к этому присоединилась и другая беда: достолепнейшая супруга его заботится о сиротах. Утешь её своим человеколюбием в настоящем случае, доставь безопасность своим детям благодеянием сиротам, докажи, что свои лучше чужих. А к этому присоединится и то, что сделаешь удовольствие мне; почтив же сколько-нибудь меня, почтишь Самого Бога, Которому удостоился быть я предстоятелем и служителем, хотя и не достоин такого сана.

Посылает к нему Сакердота для общего с ним любомудрия.

О, как ты самовластен и насильствен! Едва показалось твоё письмо, и я презрен. Но вот тебе и многоценный Сакердот, твой брат, а мой сын и сообщник страданий. Но чтобы мне не совершенно быть побеждённым, как можно скорее доставь это утешение жизни, чтобы любомудрствовать и поучаемому и поучающему. Ибо как единомыслию всего более способствует, если вместе страждем, так для совещания всего важнее единомыслие.

Жалуется на болезнь свою и просит скорее возвратить к нему общую их сестру.

Чужая страна, как видно, для меня добрее, нежели отечество. Ибо одна дала мне насладиться твоей дружбой, а другое не наделило ничем подобным. А причиной этому болезнь, которая держит меня на привязи и для многого делает неудободвижным или, говоря правду, совсем неподвижным. Почему потерю сию, хотя со скорбью, однако же перенесу. Да и чего горестного не переносит человек? Ты только будь здоров и благоуспешен в делах своих; и в Божией руке да соблюдётся всё твоё; а оно соблюдётся, если искренно хватаешься за Бога. Но госпожу общую нашу сестру соблаговоли как можно скорее отослать ко мне, как общую опору и благочестивых, и моей немощи. Иначе много буду жаловаться на твою Сакердотиду, от которой терплю эту потерю, и назову её собственным её именем; а каким, узнаешь, спросив у неё самой.

Просит его за богадельней, в которой Сакердот был смотрителем, укрепить пожертвованную ей землю.

Знаю, что чествуешь благоговейных и делаешь добро бедным. Теперь имеешь случай к тому и другому. Ибо дело вот в чём. Досточестнейший и боголюбивейший сын мой, сопресвитер Сакердот, за своё благочестие и ревность к делу сделан был смотрителем одной из известных многолюдной богадельни. А в числе помогающих богадельне деньгами находится Лирианд. И Киверины, смежные с тем местом, где дом и вклады досточестнейшего Кастора, несколько помогают богадельне. Освободив всё это от всякого притязания, и от себя приложишь ты немаловажную часть, как вспоможения бедным, так и воздаяния тебе самому, какое, как знаешь, ожидает благочестивых. Но само собой явно, что, однажды подвигшись к благодеянию, и на будущее время, чтобы никто, хотя бы и пожелал, не мог сделать ничего худого в рассуждении об этих местах, позаботишься обезопасить их таким способом, какой придумает твоё благоразумие.

Поздравляет сего священника.

Поздравляю тебя, мою новую надежду, украшенного сединой в юности; желаю и молю тебе всего для тебя наилучшего. А тебе не безызвестно первое из благ – стяжевать всегда Бога, и чрез приближение и восхождение к Нему делаться Его стяжанием. Это, сколько знаю, ты и сам себе вменишь в закон.

Увещевает быть терпеливым.

Если ты не чаял для себя никаких неприятностей, когда приступал к любомудренной жизни, то начало было не любомудренное, и я порицаю твоих наставников. Если же ожидал неприятностей, то пока не встретил – благодарение Богу! а когда встретил – или переноси с терпением, или сделаешься нарушителем своего обета.

Убеждает к тому же своим собственным примером.

Что не испытано, тому нельзя назначать и цены, а что изведано на самом деле, тому совершенно определяется цена, как золоту в горниле. И если ты достаточно утвердился в сем любомудрии, то благодарение за сие Богу! А если ещё не совершенно, то представляю тебе в пример себя и своё положение. Меня оскорбляли, меня ненавидели; ибо каких не потерпел я бедствий, сколько зависело это от злоумышлявших? А потом избавился я от огорчавших меня, и кто мог оказать мне большее, чем они, благодеяние? Представляя себе это, и ты за искушение воздай благодарением, если не причинившим тебе искушение, то Богу.

Утешает его в том, что епископ Елладий отнял у него должность смотрителя богаделен.

Что для нас страшно? Ничто, кроме уклонения от Бога и от божественного. А прочее, как Бог управит, так и да будет! Устрояет ли Он дела наши оружии правды десными и милостивыми или шуими (2Кор.6:7) и тяжкими для нас – причины тому знает Домостроитель жизни нашей. А мы будем бояться того единственно, чтобы не потерпеть чего-либо противного любомудрию. Питали мы нищих, упражнялись в братолюбии, услаждались псалмопениями, пока сие было возможно. А если отнята на это возможность, посвятим себя другому роду любомудрия. Благодать не скудна. Изберём уединение, жизнь созерцательную, станем очищать ум божественными видениями; а это, может быть, ещё выше, нежели исчисленное прежде. Но мы поступаем не так; как скоро не удалось одно, думаем, что уже лишились всего. Нет; всмотримся, не осталось ли для нас ещё какой благой надежды. И не допустим, чтобы с нами случилось то же, что бывает с молодыми конями, которые, не свыкнувшись со страхом, свирепеют при всяком шуме и сбрасывают с себя всадников.

Зовёт его к себе для личного примирения с Сакердотом.

Единомысленный и сострадателен; а сострадательность искрення; искренность же, если подаёт совет, достойна доверия. Поэтому так как я старше вас по благочестию, опытом изведал многих людей и их нравы (а опытность – матерь благоразумия), вы же походите на молодых коней, недавно узнавших упряжь, и едва начинаете подвиги свои по Богу (а всё начинающее горячо, и как по горячности духа способно с успехом выполнять многие свои обязанности, так по неведению может во многом и не достигать успеха), то соблаговоли дойти до меня, почтить как старца, уважить, как отца, и употребить в посредники в ссоре с достоуважаемым братом и сопресвитером моим Сакердотом (потому что и он у меня), чтобы вам, уладив между собой дело, и епископу услужить и прекратить соблазн многих, а что всего важнее, умилостивить Бога и дела, так важного и славного, – разумею ваше единодушие и ваши взаимные условия жить по Богу, – не разрушить в столь короткое время.

Упрекает за неисполнение обещания, но не отрекается принять, если придёт.

После войны помощь! И хотя до́лжно прежде подумать, потом сделать, мы извратили порядок: сделав, обдумываем; поэтому, если нужно льстить и сделать худое, то нашёл я много путей лести, и это дело легко и многим ныне удаётся. Но поскольку делать вред – не моё дело, особенно же делать вред душе, ещё новоосвящённой и только что приступающей к добродетели, то выслушай истину.

Не начальствования домогается человек любомудрый. И худую любовь оказали тебе твои услужники, под другим лицом осмеявшие свои собственные дела. Поэтому, если переменишься теперь и уврачуешь грех, то, может быть, рана и подживёт, хотя и не без труда; если же останешься при том же и станешь величаться худой победой, то болезненна язва моя, говорит Писание, откуду исцелюся (Иер.15:18)? потому что твоё почитаю своим. Но хотя так думаю и так пишу, однако же, если желаешь свидания со мной, не отрекусь от сего.

Оправдываясь в жёсткости предыдущего письма, просит исполнить данное обещание свидеться с Сакердотом.

Признаюсь, что прекрасный и добрый сопресвитер Сакердот – мне друг, и пусть будет другом, тем более что он привязан к тебе. Ибо, и обвиняя тебя, не отложил своей приязни, но сделал скорее братский упрёк, нежели враждебное обвинение. Впрочем, я не так прост и опрометчив, чтобы произнёс суд прежде, нежели выслушаю обоих; и не подозревай этого. Да и в самом письме, которое ты осудил в дерзости (если только прочёл его не без внимания), касался я не столько тебя, сколько тех, которые возбуждают вас и из нашего малодушия извлекают ту выгоду, что есть чем самим позабавиться. В каком же расположении писал я к тебе, можешь узнать это таким образом: объезжающие молодых коней упражняют их в езде на таких местах, где есть яркие цвета, что-нибудь страшное, крутизны и скаты; и это нужно не для того, чтобы их пугать, но чтобы приучить не пугаться. То же и я имея в уме, сделал письмо своё несколько жёстким. Ибо много есть способов упражняться в любомудрии. И благодарение Богу, что нашёл тебя не чуждым любомудрия и не привязанным к веществу, но кротким и принадлежащим к нашему двору, почему и пишешь скромно и желаешь свидания! Поэтому если одаришь нас им, то хорошо сделаешь; и будь уверен, мы примем тебя с отеческим оком. А если удерживает тебя ещё зима, то попотчуем пока таким увещанием: ничего не предпочитай, даже и теперь, дружбе и единомыслию с братом Сакердотом и, поверь мне в этом, случившееся между вами признавай не иным чем, как искушением лукавого, завидующего твоему любомудрию. Но ты смело и мужественно подвизайся при первом искушении, чтобы не сделал он второго, потом третьего, а вслед за сим и многих искушений, напротив же того, удалился от тебя побеждённый и пристыженный. Ибо знаю, какие брани воздвигает он; я научен этому и долговременностью, и борьбой с ним.

Просит сего кесарийского епископа возвратить Сакердоту должность смотрителя над богадельнями, данную ему ещё Василием Великим, или, по крайней мере, не лишать другой должности – смотрителя за монастырями (388 г.).

Что ни буду говорить тебе, всё буду говорить от доброго расположения; а потому всего справедливее будет тебе выслушать мой совет или, по крайней мере, извинить меня в том, что подаю советы. Не многие одобряют наш поступок с достопочтенным нашим братом и сопресвитером Сакердотом, как основанный больше на какой-то клевете, а не на справедливом суде. И именно хвалят те, которые, хотя, может быть, не знают дела целиком, однако же, видят конец, каков он сам по себе. Это, может быть, увидишь и сам, потому что не моё дело входить в твои дела, так как сам ты имеешь право предписывать другим, что делать. Но умоляю твою доброту, во-первых, о том, чтобы предоставил ты человеку сему всё попечение о делах, о которых он доселе заботился. Ибо, сколько бы кто ни был терпелив или твёрд в любомудрии, однако же, не легко ему простереть своё любомудрие до того, чтобы перенести великодушно, когда лишают его стольких трудов и столько привычных ему занятий. Если же это невозможно, то, во-вторых, прошу, чтобы касательно попечения о бедных распорядился ты, как тебе заблагорассудится, возложив оное на людей, которых сам признаешь годными, заботу же об обителях и о братиях оставил за ним, чтобы не огорчить его новым распоряжением, а ещё более не огорчить братий, которые привязаны к нему привычкой и для которых удаление его так же болезненно, как и расторжение единого тела или члена. Ибо некоторые из них приходили уже ко мне и оплакивали это. Если находишь, что этот человек и сам по себе имеет нечто достойное уважения, что и справедливо, то уважь его ради него самого, ради седины и ради трудов, как тех, какие подъял он для Бога, показав в себе благоговение даже выше своего возраста, так и тех, какие нёс он, быв питателем нищих и предстателем за братий. А если это кажется тебе малым, то, конечно, не оставишь без уважения меня и моей просьбы. И прежде всего, прошу тебя, отложи гнев свой на него и огорчение, и умоляю, приблизь его к себе, как отец сына. Если чем и огорчил он тебя, чего, однако же, не думаю, то прости это ему для меня. Не пиши и не говори о нём ничего недостойного как его, так и твоей кротости. А если что и написано, изгладив это, не выводи наружу своей скорби, которую лучше скрывать, нежели объявлять посторонним; ибо таким примером, кроме прочего, научишь и его великодушию.

Не получив просимого в предыдущем письме, посылает к нему самого Сакердота для личного оправдания.

Послание твоё отчасти весьма кротко и человеколюбиво, а отчасти не умею как и сказать, по крайней мере, для меня огорчительно; да и не без причины, как сам себя уверяю в этом. Ибо или справедливо (чего, однако же, не думаю) обвиняется брат и сопресвитер наш Сакердот, – и сие прискорбно (и как не скорбеть, когда такое благоговение и столько трудов уничтожены в такое короткое время?), или это клевета, подстроенная завистниками, – и в таком случае горько видеть, что по наветам отчуждается тобой человек, столько близкий к тебе по жизни. Посему прими моё рассуждение, которое в настоящих обстоятельствах признаю самым лучшим и полезнейшим. Послал я к тебе самого брата, лучше же сказать, сопроводил, когда сам он шёл уже к тебе, чтобы самому уврачевать скорбь и открыть тебе всё по самой истине. Он утверждает, что готов в одном оправдаться, а о другом доказать, что понесено ложно. В этом уверил он и меня, как человек, который говорит со страхом Божиим.

Извиняется в том, что не был у него на празднике, как обещался, и просит укреплять Сакердота в терпении.

Приглашаешь меня на собор. Желал бы я столько иметь телесных сил, чтобы прийти к вам и без приглашения и видеть ваш священный дом – этот Христов приют, корень святых ветвей, воистину яко матерь веселящуюся о чадех, также веселящихся (Пс.112:9). Знаю это, уверен о Господе, и потому, если и нечто прискорбное случилось ныне с вами, с дерзновением говорю, что не будет угашен светильник Израилев, хотя и тушится дыханиями лукавого, и не скроется более благость Божия, хотя Господь, по неизреченным законам Своего Домостроительства, и скрывает её от боящихся Его; а, напротив того, ещё более будет прославлена и возбудит удивление вашим терпением и непостыждающим упованием. Это же внуши и досточестнейшему сыну моему Сакердоту, то есть не унывать духом, и не подвергаться чему-либо недостойному себя самого, но так управлять обстоятельствами, чтобы и скорбное обращать в предмет любомудрия. Пусть ещё послужит досточестнейшему нашему епископу; пусть ещё укрепляет братий, чтобы паче всего не рушилось моё дело, которое предположил я о Господе и которое так важно и славно. А если сие невозможно, то покажем себя умеренными и преодолеем зависть, чтобы не подать против себя никакого повода лукавым и напрасно на нас враждующим.

На приглашение её в обитель отвечает, что имеет желание посетить её и видеть терпение, с каким переносит кончину брата Сакердота, и утешает общим рассуждением, что не до́лжно скорбеть об умерших сродниках.

Я и сам рвался к твоему благоговению, несмотря на недуги моего тела, желая и навестить тебя, и вместе похвалить за терпение, с каким любомудрствуешь, лишась блаженнейшего брата своего, потому что это несомненно. Но так как задержан я одним обстоятельством, то необходимо стало написать к тебе; и вот полюбомудрствую с тобой несколько о твоей потере. От кого дан был нам добрый Сакердот – сей и ныне и прежде истинный предстатель Божий? От Бога. Где же теперь Сакердот? У Бога; и не неохотно, сколько известно мне, уступил он зависти и борениям лукавого. От кого и мы? Не от того же ли Бога? И куда преселимся? Не к тому же ли Владыке? И о если бы с равным дерзновением поклонниками того же Господа и отсюда были мы отозваны, и туда переселены, в сравнении с будущей надеждой претерпев здесь немногие страдания и, может быть, ещё для того, чтобы чрез самые здешние злострадания познать благодать! Что такое отец, матерь, брат, отшедшие прежде нас? Они составляют число достохвальных путников, за которыми вскоре последует и Фекла, раба Божия и начаток совершенств; последует после кратковременного ожидания, которое нужно, чтобы тех почтить терпением и для многих послужить примером любомудрия в том же самом. Посему восхвалим то же владычество и домостроительство уразумеем выше, нежели прочие.

Прими сие взамен свидания со мной и постоянно держись этих мыслей, хотя сама собой изобретёшь и лучшие. А если удостоюсь видеть лично тебя и всех, которые с тобой и около тебя, то тем большее благодарение Благодателю!

По возвращении от неё вразумляет её, что скорбь её будет нарушением данного Богу обета любомудрия.

Сетуешь, как вероятно, о моём удалении; но для меня ещё прискорбнее разлука с твоим благоговением. Однако же благодарю Бога, что мог дойти до тебя, и не жалуюсь на подъятый труд. Ибо увидел твёрдость твоей веры во Христа, и похвальное уединение, и любомудрое отшельничество; увидел, что ты, устранившись всех приятностей мира, ведёшь затворническую жизнь с единым Богом и со святыми мучениками, при которых поселилась, и себя принесла, и возлюбленных чад своих приносишь Богу в жертву живую, благоугодную. Сие-то да будет для тебя утешением в скорбях. Ибо и великий Давид скрывает здешние горести, в будущих благах, к которым возводит свои помышления, когда говорит: яко скры мя в селении Своём в день зол (Пс.26:5). И не печаль только отлагает, когда помяну он Бога, и возвеселися (Пс.76:4). Сетуют и те, которые преданы миру, даже гораздо более работающих Богу. Но их сетование остаётся без награды; а нам за страдание обещана награда, когда терпим ради Бога. Ибо взвесим и скорби и наслаждения, и настоящее и будущее; тогда найдём, что первые не составляют и малейшей части в сравнении с последними, – столько преизбыточествует то, что для нас лучше! Посему, когда болезнуем, прекрасное для нас врачевство – воспоминать о Боге, о будущих надеждах и приходить в Давидово расположение духа – распространяться в скорби (Пс.4:1), а не стужать помыслами (2Кор.4:8), не покрываться печалью, как облаком, но [именно] тогда-то особенно держаться упования и иметь в виду тамошнее блаженство, уготованное терпеливым. Особенно же не будет для нас трудно с терпением переносить бедствия и стать выше многих во время скорби, если подумаем о том, что обещали мы Богу и чего надеялись, когда вступали в любомудренную жизнь. Богатства ли, весёлостей ли, благоденствия ли в сей жизни? Или противного сему: скорбей, злостраданий, тесноты, того, чтобы всё переносить, всё терпеть в уповании будущих благ? Знаю, что сего, а не первого ожидали мы. Поэтому боюсь, не нарушаем ли заветов своих с Богом, когда одно иметь домогаемся, а другого надеемся. Не будем же отказываться от своей купли; понесём одно, чтобы сподобиться другого. Нам причинили скорбь ненавистники? А мы соблюдём душу от раболепства страстям. Чрез сие одержим верх над оскорбившими. Рассуди и то, о ком мы скорбим, – не о преставившихся ли? Но чем можем угодить им? Не терпением ли нашим? Посему и принесём это в дар. Ибо я уверен, что души святых видят дела наши. А паче всего и прежде всего рассудим то, что неуместно как любомудрствовать без нужды, так в страданиях оказываться нелюбомудренными и не служить для других образцом и благодарности в благодушии, и терпения в горе. Пишу же сие не с тем, чтобы учить тебя, как незнающую, но чтобы напомнить тебе, как сведущей. А Бог утешения да сохранит тебя неуязвимой в страданиях и мне дарует ещё увидеть твоё благоговение и убедиться самыми делами, что труд мой был не вотще, но что значу я для тебя несколько более, нежели другие, и что как скорбь была у нас общая, так и в любомудрии будешь ты моей сообщницей, чего требуют, может быть, и седина наша, и труды наши ради Бога.

Поздравляет его со вступлением в должность и просит принять в своё внимание Никовула-младшего.

Кому всего больше приятны кони? Без сомнения, коням. А орлы? Не иному кому, как орлам. «И галка садится рядом с галкой», как знаешь из пословицы. Так полагай, что и говорящий по-аттически бывает рад знающим это наречие, а имеющий притязание на правоту – любителю и покровителю правоты. Быть начальником, мне кажется, значит то же, что быть помощником добродетели и противником порока, имеет ли кто у себя бескровное начальство, как мы, или начальствует с мечом и военной перевязью. Тебя не заставлю я проливать кровь, зная, что ты добродетелью превозмогаешь, а не насилием принуждаешь, наказываешь злых более страхом, нежели делом, что и составляет закон наилучшего начальствования. Поэтому, хотя сильно я домогался свидания с тобой, и теперь ещё домогаюсь, однако же, по причине болезни не имея возможности исполнить сего, по необходимости приступаю к делу и, что всего лучше, приветствую тебя чрез близкого мне человека, и друга и родственника, по всему для меня очень дорогого Никовула, который и оправдает меня перед тобой. Это человек, сколько мне известно, стоящий доверия не менее всякого другого, а ради меня покажет он себя и твоему превосходству.

Просит его как военачальника уволить с военной службы чтеца Маманта.

Какие потери терплю от болезни! Надобно было прийти к тебе, обнять тебя, вспомнить старинную приязнь и тесную дружбу; но не таково состояние моего тела. Потому обращаюсь к тебе с письмом и встречаю приветствием. А поскольку надобно и одарить чем-нибудь, то вот мой подарок – чтец Мамант, у которого отец – воин, но который посвящён Богу за его нрав. Уступи его Богу и мне, а не считай в числе беглых. Дай ему письменное увольнение, чтобы и другие не беспокоили; а тем самому себе подашь благопоспешные надежды и в войне и в военачальстве. Да, умоляю тебя, позаботься о сем. У кого в руках самое важное и от кого всё зависит, тем особенно должно заботиться о Боге и о Его помощи.

Благодарит Бога, что поездка Анисиева была благоуспешна, желает и себе того же.

Пришло ко мне письмо твоё с известием о твоём здоровье и о том, что поездка твоя была благоуспешна. И за это всё благодарение Богу! А если бы и я мог о себе написать что-нибудь подобное, то ещё большее благодарение!

Объясняет причины, по которым не может быть у него.

Приятно приветствовать друзей, а ещё приятнее и приветствовать чрез друзей же, к числу каковых принадлежит досточестнейший сын Анисий. Он известит тебя и о моём здоровье, если только назвать здоровьем кратковременную перемену на лучшее. Сообщит также и то, о чём был спрошен, а именно что, хотя быть у тебя, чего требуешь дружески и искренно, и насладиться твоей любовью для меня весьма приятно и даже, будь уверен, приятно не менее чего-либо другого, составляющего предмет моих желаний, как известно это и тем, кому описываю я твоё радушное угощение, однако же пусть рассудит твоё благоразумие, возможно ли это, а притом и прилично ли, и не обвинят ли меня в неблаговременности, не покажусь ли для иных обременительным, как явившийся без основания и без видимой какой-нибудь причины; потому что нельзя уверить многих, что любомудрствую не притворно и всё своё отдаю Богу?

Радуется успехам Евагрия в любомудрии и тому, что сие доставляет ему Пансофиеву дружбу.

Кто не хвалит растения, только что обливающегося цветами? Кого не веселит жатва, только что завязывающаяся и обещающая благовременный колос? Кого не веселит и новорождённая душа, едва только уготованная Богу, начинающая свергать с себя земные оковы, чтобы вступить в единение с Богом и узреть самую истину того, чего ныне видит одни тени? Поэтому-то особенно радуюсь, смотря на возлюбленного брата и сослужителя Евагрия, который не слабо преуспевает в философии, потому что дело философии – любить мудрость. Но радуюсь также и тому, что сие доставляет мне твою дружбу. И ещё больше буду радоваться, если чаще станешь писать ко мне и вознаградишь ещё большими доказательствами дружбы.

Благодарит за присланные символы праздника, за приглашение и желание видеться.

Расстояние, какое между Ивирами и нами, составляет путь не малого числа дней. Но дружба и отдалённое делает близким. Как приятны присланные тобой символы праздника, как приятны твоё приглашение и желание свидеться со мною! Чего же взамен сего пожелаю тебе столько же значительного? Будь так же добр. А если надобно сказать и ещё нечто большее, то превзойди сам себя.

О предположенном бракосочетании дочери его с Евфимием.

Мы подражаем живописцам, которые сперва набрасывают очерки изображаемого, а потом со второй и третьей руки окончательно их отделывают и накладывают краски. К чему клонится у меня этот пример? К тому, что между нами была уже чистая и непритворная дружба, что особенно ныне редко и не у многих найдётся, и эту дружбу произвели в нас не столько родство, и общая родина, и, как говорит Гомер, «любезное товарищество», сколько сходство в нравах и то, что нравилось нам одно и то же. Это же всего более скрепляет дружбу и делает её твердой. А теперь и роды наши сопрягаются (да благословит Бог это слово!), чтобы получила приращение наша дружба и более стали мы принадлежать друг другу. И сие устрояет Бог, способствуя праведной любви. Поэтому и ты почитай меня своим ради любезнейшего сына нашего Евфимия, и я присвояю тебя себе чрез любезнейшую дочерь твою. А посему не знаю, в чью больше пользу и кому говорить, – твоей ли досточестности об этом молодом человеке, или ему о тебе; потому что отеческое благорасположение к детям равно. По крайней мере желаю вам, чтобы это супружество было во всём наиболее благополучно и таково, каким следует ему быть, когда сочетавает Сам Бог.

Благословляет заочно брак его с Евопией, извиняясь болезнью, что не мог быть на нём.

Евопия – твоя возлюбленнейшая; настало время бракосочетания, положено основание жизни, исполнены родительские обеты. Но не с вами я, которому особенно надлежало бы и быть у вас, и молитвы свои соединить с вашими, как и обещал я, потому что надежда шла вслед за желанием, а желание достаточно для того, чтобы ввести себя в обман. И неоднократно собираясь в путь и неоднократно откладывая путешествие до времени, наконец преодолён я болезнью. Итак, пусть другие призывают к вам Эротов, потому что на свадьбе в обычае и пошутить; другие пусть изображают красоту девы, величают любезность жениха и брачное ложе вместе с цветами осыпают и словами приветствий. А я пропою вам брачную песнь: Благословит вас Господь от Сиона, Сам сочетает ваше супружество, и узриши сыны сынов твоих (Пс.127:6–7), не много будет сказать, ещё лучших тебя. Сего пожелал бы я вам, будучи с вами; сего желаю и теперь. Прочее да будет предоставлено вашему попечению, да возложит на вас венцы отец, как желал; это предписал я, как будто бы сам был при бракосочетании. Их будут венцы, а мои молитвы, которые, сколько знаю, не ограничиваются местом.

По случаю брака его дочери учит, как до́лжно торжествовать христианские браки.

Не зван я был на бракосочетание нашей дочери; однако ж явился, и праздную вместе, и принимаю участие, и желаю вам всего наилучшего. А одно из лучшего, чтобы Сам Христос присутствовал на браке, – потому что где Христос, там благопристойность, – и чтобы вода стала вином, то есть всё претворилось в лучшее; а поэтому не было смешиваемо несоединимое между собой, и не были сводимы вместе епископы и смехотворцы, молитвы и рукоплескания, псалмопение и звуки свирелей; потому что как всё прочее, так и браки христианские должны иметь благопристойность, а благопристойным делает степенность. Вот что приносим в дар бракосочетанию; а ты воздай нам благопокорностью. И в зяте, если последует этому, будем иметь сына, а если нет – воина.

Обличает его в излишней привязанности к софистике.

Слышу, что ты полюбил софистическое искусство и для тебя чудным стало делом, например, говорить свысока, смотреть значительно, выступать, подняв голову и с надменностью. Слышу, что желание твоё устремлено туда – к Марафону и Саламину, этим вашим украшениям, и что ни о чём не думаешь более, кроме того, чтобы Мильтиадов и Киногиров, Каллимахов и Телемаков – всё снарядить по правилам софистики и как можно ближе к своей цели. Если при этом ставишь во что-нибудь и добродетель, ты уже наш; и что служит к твоему прославлению, то пусть идёт вперёд своим путём. Но если ты вполне софист, и забываешь о моей дружбе и о том, что неоднократно говаривали мы между собой о прекрасном, то не скажу чего другого неприятного, а сказать следующее не будет, может быть, нескромным: знай, что, недолго позабавившись пред молодыми людьми, весьма много посмеёшься сам над собой, когда придёт время взяться за ум, но [будет] уже поздно.

Требует назад книгу «Аристотелевы письма», замечая, что мог бы и подарить её, если бы не боялся, что он, как неподкупный судья, примет это за подкуп.

Книгу, которую брал ты у меня, именно «Аристотелевы письма», мог бы я не требовать назад, но оставить у тебя как дар, свойственный учёному, и как приличный памятник дружбы, но, чтобы ты, как страстный оратор и превосходный судья, не принёс на меня жалобы о преступлении против начальства и об оскорблении оного тем, что намереваюсь подкупить судию, который так неподкупен и выше всякого дара, то пусть будет возвращено назад, что дано тебе мною. В награду же от твоей учёности прошу не иного чего (ибо что можешь дать мне, который из того и любомудрствую, чтобы ничего не иметь?), а одного письма твоего, чтобы это было в буквальном смысле вознаграждением, когда за одолжение писем и платить будешь письмами.

Посылая по просьбе его риторические книги, извещает о себе, что перестал заниматься подобными предметами, принеся всё это в дар Слову, и ему советует пользоваться сим во благо, так чтобы страх Божий превозмогал суетность.

Просишь ты у меня книг, потому что с юношеским жаром занимаешься риторикой, с которой я распростился, по Божию вразумлению и для Бога обратив взоры горе; потому что надобно же было когда-нибудь перестать мне заниматься игрушками и лепетать по-детски, а заглянуть в истинную ученость и вместе с другим, что только у меня было, в дар Слову принести и слова. Лучше было бы, если бы попросил ты книг Божественных, а не этих, потому что, как знаю, первые тебе и полезнее и свойственнее. Но поскольку берёт над тобой верх худшее и переуверить тебя невозможно, то вот тебе и книги, каких у меня спрашиваешь и сколько уцелело их от моли и дыма, над которым они коптили, как у мореходов ручка от руля по окончании плавания и времени, способного к плаванию. А ты поплатись мне за софистику, не скупясь и не робея, но показав себя во всём блеске и мужестве; потому что у вас в великой цене и Кинегиры и Каллимахи, марафонские и саламинские победные памятники, ради которых и сами себя почитаете, и молодых людей думаете сделать счастливыми. Для нас это, хотя не ко времени и не по нашим правилам, а по старой только привычке, пусть и доселе служит одной забавой; а тебе желаю и приобрести, и приобретённым пользоваться во благо. Но пользуйся так, чтобы страх Божий (а Бога всем и всегда чтить до́лжно) превозмогал суетность, насколько это возможно для нас, которые не совсем избавляемся от неё. А если, хотя справедливым тебе кажется сказанное, однако же, не почитаешь делом любомудрия требовать платы за книги, то скажу: пришли только деньги, а возражение решат нищие.

От имени матери, посылающей к Ливанию сына.

Я, матерь, послала к отцу детище: матерь по природе к отцу по урокам красноречия. Поэтому, чтобы заботилась о нём я, позаботься ты.

В благодарность за благодеяния посылает ему обещанного певца.

Я не таков, чтобы не знать сытости, получая от друзей благодеяния, хотя ты и щедр на благодеяния; а потому отослал к тебе, по условию, певца, человека и в других отношениях, сколько можно было узнать в короткое время, весьма хорошего, а для тебя, может быть, приятного и по его псалмопению, непрестанно напоминающему о Боге и о спасении. Если же и ещё окажешь мне благодеяние, когда тебе заблагорассудится и когда представится к тому случай, то сделаешь хорошее дело, тем более что это будет знаком твоей дружбы.

Утешает сие братство, опечаленное смертью настоятеля Левкадия.

Благоговейнейшему и всем преукрашенному о Христе в Саннавадаине братству блаженного Левкадия, монашествующим и девам, освящённым о Христе Иисусе, Григорий желает о Господе радоваться.

Для имеющих ум нет повода к слезам в том, что случилось по смотрению Божию, а именно что подвижник после доброго подвига, которым он подвизался, сошёл со своего поприща и взят Подвигоположником, чтобы принять венец правды и умножить собой лик Ангелов. Всё это и подобное сему бывает причиной радости и веселия для тех, которые, по Евангелию, зрят в истину. Но поскольку превозмог обычай сетовать о преставлении святых и желать утешения от любящих, то, хотя и сам не берусь говорить вам что-нибудь печальное и унылое, и вам не советую преклонять слух к подобным речам, однако же выполняю свой долг и подаю вам утешение, советую вашему благолепию, взирая друг на друга, иметь всегда пред очами его; ибо того желаю, чтобы каждый и каждая из вас отпечатлевали в себе жизнь блаженного, а потому, когда взираете друг на друга, вы бы удостоверялись, что останавливаете взор на его чертах. Да отпечатлеваются в жизни вашей его чистота, негневливость, смиренномудрие, деятельное любомудрие, непрестанное стремление души к Богу, неразвлекаемость прелестями мира сего, чтобы вы, видя сие друг в друге, изобразили ему памятник в себе самих и чтобы ни он, ни вы не стали добычей смерти; потому что и он всегда будет представляться живым в вашей жизни, и вы добрым житием сделаете себя чуждыми общения со смертью. Душевно здравых и преуспевающих телесно силой Святого Духа Господь да покроет вас, поминавших и о мне в молитвах своих!

Укоряет за непочтительное принятие его советов.

От одного закона переношу дело к другому закону: от закона, повелевающего учить детей, к закону, повелевающему почитать отца. Теперь веду тебя к совершеннейшему, прими письмо, как руку дружбы. А если станешь нападать и вздумаешь повторять это часто, то и старика сделаешь воителем, не уступающим в храбрости Нестору.

Давнее прекращение переписки с ним уподобляя сну, сравнивает себя с Ахилловыми конями, отрясающими с себя прах.

Столько уже времени, и ни одного ещё письма не получал я от тебя, как ни желательно было сие; и сам я не писал, хотя, думаю, и ты также ждал от меня писем. Какая недеятельность, чтобы не сказать, какое бесчувствие! Что до сна, едва ли сравнится с нами и Арганфоний. Так мы заспались. Где прежнее наше товарищество? Где эти общие речи и беседы? Где тот сладкий и не иссякающий источник, из которого они почерпались? Поэтому, хотя и поздно, я встаю, отрясаю с себя прах, по примеру Ахилловых коней²⁸, повременю, впрочем, говорить: отрясаю и гриву, чтобы ты не принял сего за шутку. А заботишься ли о нашей дружбе ты, это сделается явным, когда напишешь.

Жить тебе – подобно звёздам, мало-помалу восходя над варварскими пределами, то теперь воинское продовольствие доставляя, то царю являясь яркостью вида, слава благих есть вестник – не перестающий нам возвещать. Мы молим Бога в меру, чтобы тебе предпринимаемую попытку [совершить успешно], прийти к великой чести, и явиться [хотя бы] когда-то усталым. Ибо настолько мы имеем участие в жизни, чтобы только вздохнуть.

Просит его молитв о себе, удручённом старостью и болезнью.

Очень удалились мы друг от друга, не имея ни личных свиданий, ни письменных сношений. Впрочем, надеюсь, что разлучены мы между собой телом, а не духом. А теперь, когда открылся случай, и приветствую твоё благоговение, и прошу молитв о мне, утруждённом старостью, болезнью и борением между жизнью и преселением из жизни.

О Божестве

Весьма дивлюсь ясности твоего ума и прихожу в крайнее изумление от того, что, через точные вопросы свои, делаешься ты виновником таких умозрений и столь важных исследований, когда приводишь меня в необходимость говорить и трудиться над доказательствами тем, что предлагаешь мне необходимые и полезные вопросы. Ибо после твоих вопросов и мне совершенно необходимо дать ясные на них ответы. Так и теперь предложенный тобой вопрос был следующего содержания: как представить себе природу (иной правильнее назвал бы это сущностью, а не природой) Отца и Сына и Святого Духа? Простой или сложный? Если она проста, то как заключает в себе Три – число наименованных выше? Что просто, то одновидно и нечисляемо; а что подлежит исчислению, то необходимо рассекается, хотя бы и не было счисляемо; и рассекаемое подлежит страданию, ибо сечение есть страдание. Итак, если естество Всесовершенного просто, то напрасно наречение Имен, а если наречение Имен истинно и должно веровать в Имена, то не имеет уже места одновидность и простота. Посему какое же естество Божие, – спрашивал ты меня.

Слово истины представит на это объяснения со всей тщательностью; оно не будет по недостатку доказательств неразумно заменять их призраком безотчётной веры, не покусится нетвёрдость своего убеждения закрывать свидетельствами древних басней, но точным исследованием и прямыми заключениями приведёт в ясность достоверность умозрения. Да поступит же слово наше с сего, и да скажем, как должно представлять себе Божество, простым ли чем или тройственным. Ибо так говорить и веровать принуждает нас тройственность имён. И некоторые, употребив во зло сии имена, составили нетвёрдые и совершенно неуместные учения, полагая, что с произношением имён вместе и сущность терпит уже разделение. Но нам, как и сам ты говоришь, должно оставить таковых, нетвёрдо доказывающих приемлемое ими учение; устремим же ум свой на правильное усвоение познания. Итак, прежде определим, что такое есть Бог; потом тщательно займёмся доказательствами.

Сущность Божия, без сомнения, проста и нераздельна, по самому естеству имея в себе простоту и бестелесность. Но, может быть, противоречит сему понятие о раздельности имен, числом три уничтожая одновидность Всесовершенного. Неужели же ради одновидности необходимо нам оставить исповедание Отца и Сына и Святого Духа? Никак. Ибо наречение имён не повредит нераздельному единству Всесовершенного. Умопостигаемое хотя и многоименно (у каждого народа оно именуется весьма многими именами), однако же, выше всякого наименования, потому что для умосозерцаемого и бесплотного нет ни одного собственного имени. И как наименовать собственно то, что не подлежит нашим взорам, чего вовсе не можем уловить человеческими чувствами? Но для точнейшего уразумения целого возьмем малейшую частицу умосозерцаемого – душу. Душа называется именем женского рода, но не имеет в себе никакого женственного свойства, так как по существу своему она ни мужской пол, ни женский. Подобным образом и рождаемый душой λόγος (слово) хотя имеет имя мужского рода, однако же, и он, как известно, состоит вне всякой, мужской ли то или женской, телесности. А если и последние из умосозерцаемых – душа и слово – не имеют собственных имен, то как можно сказать, что собственными именами называются такие предметы, которые в ряду умосозерцаемых суть первые и даже выше умосозерцаемого? Но хотя употребление имён полезно по необходимости, так как оно ведёт нас к составлению понятия о предметах умосозерцаемых, однако же некоторые, думая, что вместе с наименованиями и самая сущность грубым образом делится на части, представляют в мыслях своих нечто во всех отношениях недостойное Божественного. Нам же, ценителям истины, должно знать, что божественная и нераздельная сущность Всесовершенного не сложна и единовидна, но, для пользы нашего душевного спасения, как сказали мы, делится, по-видимому, наименованиями и допускает необходимость деления. Как душа, которая сама есть существо умосозерцаемое, порождает множество беспредельных мыслей, однако же не делится от того, что подлежит мышлению, и от предшествовавших в ней мыслей не истощается в богатстве мыслей, но более обогащается, нежели оскудевает; и как сие самое произносимое и общее всем слово не отдельно от души, его произносящей, но тем не менее бывает в то же время и в душах слушающих, так что и от первой не отлучается, и в последних находится, производит же более единение, нежели разделение их и наших душ – так и ты представляй Сына нимало неотлучным от Отца и опять Духа Святого неотлучным от Сына, подобно как мысль в уме. Как между умом, мыслью и душой невозможно представить какого-либо деления и сечения, так равно невозможно представлять никакого деления или сечения между Святым Духом, и Спасителем, и Отцом, потому что, как сказали мы, естество умосозерцаемого и Божественного нераздельно. Или ещё: как невозможно найти деления между кругом солнечным и лучом, по причине неизменяемости, бестелесности, простоты и неделимости, напротив того: луч соединен с кругом и, наоборот, круг, подобно роднику, потоками изливает на всё лучи, как бы наводняя нас светом и внезапно погружая в море красоты, – так, подобно каким-то лучам, ниспосланы к нам от Отца светоносный Иисус и Святой Дух. Ибо как лучи света, по природе своей имея между собой нераздельное соотношение, от света не отлучаются, друг от друга не отсекаются и до нас низводят дар света, – таким же образом и Спаситель наш и Святой Дух, как сугубый луч Отца, и нам преподают свет истины, и пребывают соединенными с Отцом. И каким образом из водного источника, дающего без оскудения сладкую воду, иногда обильная и неудержимая струя, выходя в начале из одного ключа единым током, в течении сечётся на два ручья и, если смотреть на образовавшиеся ручьи, имеет двойное течение, в самой же сущности от такого деления ничего не терпит, потому что ток хотя разделяется положением ручьев, однако же сохраняет одно и то же качество влаги, и каждый из означенных ручьев хотя и представляется теряющимся вдали и далеко отстоящим от источника, но, по непрерывности течения в источнике, относительно к началу, соединён с источником, его порождающим, – подобным образом и Бог всех благ, Строитель истины, Отец Спасителя, первая причина жизни, стебель бессмертия, источник присносущной жизни, ниспослал нам сугубый умосозерцаемый дар – Сына и Святого Духа, но Сам, по Своей сущности, не потерпел от сего никакого ущерба (ибо не подвергся какому-либо умалению вследствие пришествия Их к нам). Они, снисшедши к нам, тем не менее, пребывают неотлучными от Отца. Ибо, как сказали мы в начале, естество Всесовершенных нераздельно.

Весьма многое, достопочтеннейший, и гораздо больше, чем сказано, можно было бы найти к ясному изложению самого необходимого вопроса об Отце и Сыне и Святом Духе, как именно его надлежит понимать; но поскольку для тебя и для подобных тебе нетрудно и из немногого познать многое, то по сей причине признал я справедливым здесь прекратить слово об этом положении учения.

Чтобы излишне не побуждать [тебя – и так] трудящуюся к [новым] трудам, всё же не откажусь, ради общей пользы, чтобы, если смогу, ободрить твоё рвение, [впрочем,] не в прибавлении каких-то иных или чуждых указаний, но к напоминанию тех, что уже были часто сказаны нами [ранее] и тобою обычно исполнялись. А это следующее: вести душу превыше скорбей к лучшему образу жизни; отчуждать от помышления всё, что чуждо добродетели, а от произволения – всё недостойное, и приводить себя к благочестию и всякой благоустроенности; утончать свой ум к тому, чтобы не принимать, ни мыслить ничего, что [прежде] не было бы [хорошо] исследовано, владеть помышлением во всякое время и всяким образом стремиться обращаться к мыслям святых; становиться выше всякой ненависти и любви в [совершении] справедливости по отношению к домашним и посторонним; иметь сожительницей и собеседницей во всём целомудрие, безо всякой примеси укоренённое в душе и твёрдо водружённое; не изменять образ жизни в превратностях и переменах. Так, чтобы ни в бедности не уменьшать благопристойность мысли, ни в изобилии не превозноситься от беспечности, а посему лучше всего – при радостях упражняться в воздержании, а при скорбях – в терпении, забывая прежнее изобилие; искать [внутренней] самодостаточности³²; любить то, что дано, надеяться на лучшее, с кротостью переносить телесную болезнь, ни в чём не негодовать и не жаловаться на свою участь, но во всём, что бы ни случалось, быть благодарной Промыслу, который [хотя] часто и скрывает причины происходящего, но не нерадит о воздаянии. И о нём – воздающем, подумай прежде, нежели сказать то, что собираешься сказать, и сделать то, что собираешься сделать. И если [будешь поступать] так, то всё сказанное или сделанное тобою будет не вызывающим у тебя раскаяния. Украшаться же стремись не наружными одеждами, но подлинным и надёжным богатством считай желание малого, ибо ненадёжно богатство во многом обладании, но в немногой потребности. Ибо одно – тебе, другое – для внешних. Приводи в порядок образ [мысли] снисходительностью, нрав – невозмутимостью, язык – краткостью речи. Этим – украсишь главу [лучшим] покровом, выражение лица будешь иметь спокойное, глаза – чтобы одновременно всё замечать и [при этом] красиво взирать, уста, чтобы не говорить ничего неприличного, уши – чтобы их обращать только к важному, а всё лицо – украшенное румянами стыдливости. Во всём всегда храни себя неосквернённой, словно [какую-нибудь] неприкосновенную драгоценность. Свойственное украшение, приличествующее женщине – достоинство, непорочность, целомудрие. За роскошь считай прекраснейшую и в то же время – лёгкую, полезную пищу. Ибо она и сама по себе похвальна, и для целомудренной жизни предпочтительна, и лучше всего для здоровья, умеренности, и для другой благоукрашенности, и для учения не лишающая ума.