К современным богословским спорам
О нашей эпохе можно сказать: мы живем в век богословского возрождения. Человечество – и в Православии и на Западе – перестало довольствоваться в своей вере сочетанием практического благочестия, сердечного умиления и механического повторения затверженных формул катехизиса. Оно желает целостной веры, веры от всего сердца, воли – и разума («Возлюби Бога всем сердцем твоим... и всем разумением твоим»). Разум дан нам не только для познания внешнего мира, но для богопознания. Он не проклят – один из всего состава души, он лишь слаб и «удобопревратен», как и сердце наше, как и воля, как весь человек после грехопадения.
Возможно ли разумное богопознание для падшего человека? Невозможно полное, адекватное, «лицом к лицу». Но возможно отдаленное, приближающееся «как в зеркале». Эта возможность хотя бы неполного и ограниченного богопознания вытекает: 1. из соответствия человеческой природы природе божественной (образ Божий в человеке), 2. из откровения Божия через пророков и апостолов в Св. Писании, 3. из непосредственного вдохновения Церкви Духом Святым, непрестанно проясняющим и умножающим божественное откровение.
Догматы Церкви суть краткие, закрепленные в точных формулах вехи на пути соборного богопознания Церкви. В них входят все три источника богопознания: божественное откровение (Св. Писание), философски-богословская работа человеческой мысли и вдохновение Св. Духа, направляющее Церковь, среди всех сомнений и колебаний, по истинному пути.
За каждым догматом стоит длительная, нередко многовековая работа богословской мысли, исследующей трудную проблему, подготовляющей ее решение – в столкновении мнений, в человеческих погрешностях, ибо абсолютная истина не может открыться целиком одному человеческому разуму, и каждый видит лишь обращенную к нему грань ее полноты. Если века были нужны для формулирования догмата, то раскрытие его значения, всех выводов его для религиозной, нравственной и культурной жизни, требует не меньшего числа веков: в сущности оно никогда не может быть закончено. В этой работе богословская мысль представляет чисто человеческую сторону богочеловеческого процесса откровения. Догмат непогрешим, богословие может ошибаться. Догмат один для всей Церкви. Богословских школ и направлений всегда было много, и притом во многом расходившихся. Отсюда недоверие к богословию, часто встречающееся в русской среде. К чему спорить о догматах и раскалываться в понимании общей, единой истины? Но богословская работа является необходимым условием и определения догматов, и их уяснения. Без нее догмат оставался бы словесным грузом, давящим на совесть и ничего не говорящим ей наследием древней эпохи, язык которой потерян. Но догмат имеет бесконечное содержание, и притом жизненно важное для нашего спасения.
Эпоха догматического творчества Церкви совпадает с эпохой вселенских соборов, завершенной в VIII веке. Так как писатели-богословы, работавшие над раскрытием догмата, именуются отцами Церкви, то век вселенских соборов совпадает с веком отцов Церкви – с «патриотической» эпохой. Ее границы во времени не особенно устойчивы. Не принято отодвигать ее далее св. Иоанна Дамаскина (VIII век). Значит ли это, что догматическая работа Церкви уже тогда была завершена, и дальнейшим поколениям христианства оставалось лишь жить этой завещанной традицией?
При ближайшем знакомстве с мыслью патриотического века выясняется, что далеко не все содержание христианского учения было предметом всестороннего обсуждения в древней Церкви и получило свое выражение в определении вселенских соборов. В сущности, догматическая работа древней Церкви была посвящена двум главным догматическим вопросам: о Пресвятой Троице и о воплощении Слова (так называемые триадологическая и христологическая проблемы). Иначе можно было бы сказать: определилось учение о Боге, и осталось недоуясненным, завещанным будущему – учение о мире и человеке (космология и антропология). Вне соборных определений и углубленных богословских исследований остался многочисленный и чрезвычайно важный круг вопросов: о твари и месте в ней человека, о грехопадении и искуплении, о благодати и свободе, о Церкви и таинствах, о достоинстве и почитании Богоматери, ангелов, святых... Практически, жизненно Церковь давала, конечно, ответы на эти вопросы: в своем культе, благочестии. Но общеобязательного и точного учения об этом не было. Патриотический и соборный век закончился не за исчерпанностью богословских вопросов, а за исчерпанностью поздне-греческой культуры. Столетия, следовавшие за веком Юстиниана, не были благоприятны для высокого умозрения. Всеобщий упадок культуры, как на Востоке, так и на Западе, надолго прервал работу христианского богословия.
Византия не была страной варварства. Она имела великое искусство. Она создала православную литургику и иконопись. В эпохи своего расцвета (XI и XIV в.) она знала и возрождение, как философской, так и богословской мысли (философия всегда является предпосылкой богословия, давая ему школу мысли и аппарат понятий). Эта работа византийского богословия недостаточно еще известна. Многое лежит в рукописях и никогда не было напечатано. Лишь имя св. Григория Паламы (XIV в.) всем памятно. Его учение и споры, поднятые им, касались не только практических вопросов духовной жизни: «умной» молитвы, видения Фаворского света. Они касались как раз основных проблем христианской космологии: отношения Бога к творению, и лежат в основе всех современных так называемых имяславческих и софиологических течений. К сожалению, богословие Византии оставалось отрывочным и было резко и насильственно прервано гибелью греческого царства (1453) и турецким игом, сковавшим надолго весь православный Восток.
Оставалась Русь... Но, верная ученица Византии, православная Русь не могла взять на себя ее богословского наследия. Ее интеллектуальная слабость (при всех великих качествах ее культуры) была такова, что она не имела вовсе ни науки, ни богословия, – даже в смысле простого катехизического усвоения православного учения. Жизнь и молитва (святость и литургика) были для нее всем. Однако они не могли заменить огромного пробела в ее разумном сознании. Последствия этого белого пятна на древнерусской культуре (отсутствие научной мысли) мы несём до сих пор.
За время вековой дремоты Руси христианский Запад совершил гигантскую богословскую работу. С XI века, когда начался расцвет католической культуры средневековья, кипела непрерывная работа в направлении преимущественно антропологии и экклезиологии. Учение о человеке и Церкви, не доделанное древностью, получило у схоластиков XII- XIII в. исчерпывающее развитие. Но, разумеется, в специфически западном духе и стиле, в отрыве от восточного православия, что не могло не привести к существенной односторонности, а во многом и к искажению католической доктрины. Реформация, задумав исправить односторонность схоластической мысли, разрушила и ее патристические основы, хотя кое-что ценное внесла в постановку антропологических и экклезиологических тем.
Таково было положение христианской мысли – на Западе и Востоке, когда Русь проснулась от своего сна. Это совершилось задолго до Петра Великого – в польском Киеве. Киевские ученые, вынужденные защищать православие от католического натиска, должны были искать оружие в лагере своих противников. Киевская Академия клала в основу преподавания средневековых схоластиков: Фому Аквинского. Да и что другое оставалось ей, если сами греки, под турецким владычеством, должны были учиться в западных школах, под католическими и протестантскими влияниями? Киевляне боролись с Западом – но западным же оружием, и невольно подпадали под его влияние. Эта эпоха впервые дала русской – и вообще православной – Церкви катехизис, учение о Церкви, таинствах, иерархии – в сильно католизирующей форме. С Петра I киевская школа, вместе с малороссийской иерархией, распространилась по всей Руси. Но со времени Феофана Прокоповича католические влияний были оттеснены протестантскими. Это не значит, конечно, что русское богословие стало лютеранским, как и ранее оно не было католическим. Но русское богословие привыкло искать православие путем взаимного уравновешивания и дозировки католических и протестантских элементов. Отсекали крайности западных исповеданий и считали, что истина всегда посредине. При этом уклоны вправо или влево были неизбежны. С 30-х годов XIX века, благодаря обер-прокурору гр. Протасову, католические влияния снова преобладают над протестантскими. Таков итог двухвекового развития русского богословия в западной школе, получивший свое классическое выражение в «догматическом богословии» митр. Макария. До сих пор школьным, традиционным богословием в России была эта искусно дозированная смесь католичества и протестантизма. Не будем обвинять наших предков. Эта чужеземная школа была естественным последствием московского невежества. Но рано или поздно нужно стать на собственные ноги. Как с Пушкиным русская литература освобождается от подражательности и становится национальной, так в течение XIX века окрепшее в лаборатории западной мысли русское богословие ищет собственных путей. Эти опыты начинаются с Хомякова и отчасти, может быть, с митрополита Филарета. Но лишь XX век видит расцвет русской богословской школы.
Каковы элементы, из которых строится новое русское богословие?
Прежде всего, имеется великий, нетронутый жизненно-мистический опыт Церкви – в ее литургической жизни, в ее молитвенной практике, в живой святости. Во-вторых, благодаря западной науке (изданиям текстов и комментариям) открылись богословские богатства древнегреческой патристики. Постепенно они входят в оборот русской мысли, которая начинает чувствовать себя преемницей греческой и византийской древности. В-третьих, русская национальная традиция, безмолвствующая в слове, открылась нам в памятниках церковного искусства, в подвиге русских святых, в народной религиозности. И, наконец, Запад по-прежнему остается источником идей, но уже не в схоластическом своем прошлом, а в живом настоящем: в течениях его богословской и философской мысли. В этом сплаве, богатом и сложном, рождается русская православная мысль. Из ее крупных достижений следует отметить: Хомякова с его учением о соборности Церкви, Вл. Соловьева с учением о Богочеловечестве, Несмелова с его «Наукой о человеке», о. Флоренского с его сакраментальной экклезиологией и о. Булгакова с софийной космологией.
В этом потоке забившего православного вдохновения в русской Церкви гораздо больше верности преданию, подлинному и древнему восточному преданию, чем в школьном западническом богословии. Но предание это живое и развивающееся. Оно проходит сквозь сознание современной мысли и науки подобно тому, как церковное предание древних отцов облекалось в формы греческой философской мысли. Задача нового богословия прежде всего в том, чтобы найти более глубокое, плодотворное выражение тому богатому опыту православной жизни, которое невместимо в узкие формулы западной схоластики. Выдавать эти формулы за подлинное православное предание можно только по недоразумению.
Всякое человеческое дело – а богословие есть дело человеческое – погрешимо. Современная мысль, поставленная перед огромными проблемами, не может не ошибаться. Отдельные мыслители идут разными путями, несогласными друг с другом. У каждого легко найти погрешности. Не будем торопиться бросать в них камнем. Будем помнить, что не иначе обстояло дело в эпоху древних отцов. Нет ни одного, хотя бы самого авторитетного святого отца, у которого придирчивый критик не мог бы найти неточностей, а то и прямо ошибок. Не ошибается лишь тот, кто не мыслит. Но человеку не мыслить невозможно. Добровольный отказ от мысли приводит лишь к рабствованию чужой человеческой мысли (выдаваемой иногда за божественную истину) и, следовательно, к чужим ошибкам. Но Церковь в своем богочеловеческом деле исправляет все личные грехи и ошибки, общими усилиями и вдохновением Св. Духа возвращая свою соборную истину. Будем верить в победную силу Истины и будем терпимы к неизбежным человеческим заблуждениям Ее служителей. Велик грех тех, кто пытается, подобно апокалиптическому дракону, задушить во чреве Матери-Церкви истину, готовую родиться на свет.