Борьба за веру
Против масонов

Источник

Содержание

Предисловие

I. Житие епископа пензенского и саратовского Иннокентия (Смирнова) О человеколюбии Прозорливость и пророчество Чудо, сотворенное чрез Иннокентия Беседа и предсказание о новой религии Беседа и предсказание об учении, о философии и писаниях нового духа вражия Причина изгнания и посвящения во епископа в пензу и саратов Последняя беседа в полунощи и предсказание Отъезд в Пензу, болезнь в Москве и пребывание в Пензе Видение перед смертию и смерть Известие в С.-Петербурге о смерти Иннокентия Видение, бывшее иноку об Иннокентии по кончине его Откровение об Иннокентии епископе и видение отенского монастыря игумену Никону II. Письма к Прасковье Михайловне Толстой Видение Записка III. Огласительное Богословие Часть первая. О вере евангельской Глава 1. О вере Глава 2. О Священном Писании Глава 3. О Символе веры Глава 4. О Боге, по существу едином, а по Ипостасям в Троице Святей – Отце, Сыне и Святом Духе Глава 5. О Боге по существу Глава 6. О Боге по Ипостасям в Троице Святей – Отце Сыне и Святом Духе Глава 7. О Боге Отце Глава 8. О Боге Сыне Глава 9. О Боге Духе Святом Часть вторая. О законе Божием Глава 1. О законе Глава 2. О любви к Богу Глава 3. О любви ко ближнему Часть третья. О молитве Господней Глава 1. О молитве IV. Письма к графине Анне Алексеевне Орловой-Чесменской за 1832 год 1. О девстве и чистоте. Письмо первое 2. О девстве и чистоте. Письмо второе 3. О хранении данных Богу обетов быть в девственном состоянии 4. О терпении скорбей Бога ради девствующим безусловно ради девственного совершенства, им же утешается и прославляется Бог 5. О том, что время подвизаться противу врагов церкви и веры и их побороть о силе Божией 6. О небесном на земле жительстве, о преподобном иночестве, о всечестнейшем, первейшем звании, состоянии избраннейшем в роде избранных Божиих, об образе ангельском во плоти 7. Какие знамения человека Божиего и сущего от мира? 8. О Царствии Божием и животе вечном. Письмо первое 9. О Царствии Божием и животе вечном. Письмо второе V. Из «тайны» письма (послания) к императору и иные документы Послание 1 Послание 2 Послание 3 Список масонов Послание 4 Послание 5. Записка («тайна») о Фесслере Послание 6. План разорения России и способ оный план вдруг уничтожить тихо и счастливо Послание 7. О действиях тайных обществ на Россию через библейское общество Послание 8. Открытие заговора под звериным Апокалипсическим числом 666 и о влиянии англии под тем предлогом на Россию Послание 9. О революции под именем тысячелетнего Христова Царствия, готовимой к 1836 году в России чрез влияние тайных обществ и англичан-методистов Послание 10. Записка настоятельная, дабы взять решительные меры к прекращению революции, готовимой втайне Примечания  

 

В книге впервые, по архивным материалам, публикуются главные труды выдающегося церковного и общественного деятеля, богослова, архимандрита Фотия (Спасского) (1792–1838). Православный подвижник, аскет, носивший на теле вериги, он бесстрашно обличал господствовавшие в обществе пороки и заблуждения в вере. Начало общественного служения Фотия совпало с широким распространением в дворянских кругах масонских лож и еретических мистических учений, главными последователями которых были самые влиятельные лица империи. Фотий бросил вызов всем этим высокопоставленным еретикам, раскрывая антиправославный характер их деятельности в записках, адресованных самому Александру I. Через своих учеников и почитателей подвижник собирал сведения о деятельности масонских лож, составлял списки масонов, а также мистических и масонских книг, которые он классифицировал по нескольким разделам: «бесовские», «еретические и антихристианские», «революционные» и «масонские». Во время личных встреч с царем Фотию удалось доказать ему преступный и общественно опасный характер масонских лож, и 1 августа 1822 года они были запрещены на всей территории Российский империи, а высокопоставленные масоны отправились в отставку.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Имена архимандрита Фотия (Спасского) (1792–1838) и его верной сподвижницы графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской (1785–1848) становятся сегодня все более известными. И это не удивительно: велик подвиг, совершенный этими христианами, грандиозен их вклад в бытие исторической России эпохи императора Александра Благословенного.

Первая и важнейшая заслуга архимандрита и графини перед русским народом состоит в том, что, благодаря их действиям появился знаменитый царский указ о запрете масонских лож, и таким образом события 1825 года не взорвали общество, как то было, например, тридцатью годами ранее во Франции. Вторая их заслуга – возрождение Юрьева Новгородского монастыря, древнейшей на Руси обители. Следы этих трудов каждый приезжающий в обитель может увидеть воочию и сегодня; именно в этом монастыре игумен Фотий совершал невидимый миру подвиг спасения, благодаря которому, выражаясь словами еще одного современника Фотия, св. Серафима Саровского, вокруг юрьевского настоятеля спасались тысячи. Во всем споспешествовала игумену, предоставляя свои несметные капиталы и употребляя все свое влияние при дворе, его духовная дочь графиня А. А. Орлова-Чесменская.

Отношения Фотия с графиней выходили за рамки православно-светского лицемерия тех дней: она была его истинной духовной дочерью, а он – ее истинным духовным отцом. За это оба подвергались светской травле. В русской истории можно найти еще один такой пример – протопоп Аввакум и боярыня Морозова. Не случайно Фотия современники называли «новым Аввакумом»: он восстал против религиозного равнодушия высшей части общества, и это восстание было таким мощным, что «потрясся весь град святого Петра» от него.

Архимандрит Фотий был современником многих выдающихся святых Русской Православной Церкви. Кроме упомянутого нами преподобного Серафима Саровского, два других светильника (ныне прославленные Русской Православной Церковью в лике святых) – Иннокентий (Смирнов), впоследствии епископ Пензенский, и Филарет (Дроздов), впоследствии митрополит Московский, – в свою бытность архимандритами были наставниками Фотия во время его обучения в Санкт-Петербургской духовной академии. В 1827 году, когда политическая звезда Фотия находилась в зените, свой путь в монашество начал Игнатий Брянчанинов. Фотий, таким образом, был (иносказательно, конечно) связующим звеном между смиренным Серафимом и святителем Игнатием. Архимандрит сочетал в себе качества монаха и, выражаясь современным языком, политика. Он не говорил, как Филарет Иннокентию, о том, что «два архимандрита не спасут православия», он просто взял хоругвь борьбы с тайными антирусскими силами и, водимый благодатью Божией и помощью нескольких православных мирян, победил тайных беззаконников. К сожалению, в рядах самой Церкви у него не нашлось столько сторонников, сколько нашлось в миру. Уже после смерти Фотия святитель Игнатий, обозревая апостасию русского общества, по старинке считающего себя православным, с горечью и даже ужасом писал: «Падение будет великим и внезапным», и добавлял – «не тщись остановить своей немощной рукой всеобщее отступление». Фотий, пожалуй, был последним русским монахом дореволюционной истории, пытавшимся политически переломить русскую апостасию в лице участников тайных обществ того времени, и это ему удалось.

* * *

Первую четверть XIX века исследователи российского масонства относят ко времени его расцвета – не с точки зрения плодов, конечно, ибо как худое дерево может приносить плоды добрые? (Мф. 7:18) – но с точки зрения распространения его и роста угрозы захвата масонами власти в стране. Никогда Россия не стояла так близко к краю гибели в XIX столетии, как в 1817–1822 годах. В это время в нашем многострадальном отечестве от Варшавы до Иркутска существовало более ста лож, в которые в совокупности входило более пяти с половиной тысяч человек, почти весь цвет русской аристократии. В высших кругах ходила поговорка: «Да кто же ныне не масон?» Знатное дворянство вступало в масонство целыми родами. По своему социальному составу масонские ложи во многом состояли именно из правящего сословия, и начинался список с членов царствующей фамилии.

Большая часть действовавших в то время общественных организаций либо были разновидностью масонских образований, либо находились под их влиянием. Положение усугублялось тем, что многие как в правительстве, так и в обществе не подозревали о разрушительных целях масонства и относились к нему как к некоему кружку по интересам. Все это поощрялось склонным к «мистическим исканиям» императором. Вообще именно в те годы была завершена массовая подмена понятий: отступление русской аристократии от православной веры стали называть мистицизмом, поклонение ложным богам – духовными исканиями, а прелестные состояния духа – данными свыше откровениями.

Известный исследователь масонства Олег Платонов в своей книге о тайных обществах пишет: «Исследуя основные направления подпольного масонского влияния на русское общество, можно выявить систему приоритетов “вольных каменщиков”. Это обволакивание государственного аппарата и придание его деятельности антирусского характера; осуществление контроля над духовными центрами страны и овладение средствами массовой информации.

С момента образования в 1802 году министерской системы, многие ключевые посты вплоть до запрещения тайных обществ в 1822 году занимали высокопоставленные масоны».

Рассматривая, исторические корни русского масонства, нельзя не согласиться с мнением исследователя о том, что «петровские преобразования, носившие двойственный характер, давшие России немало положительного, вместе с тем привели к расколу, ощутимо противопоставив интересы разных слоев общества. Интересы русской жизни требовали преодоления этого раскола, проведения общенациональной реформы по пути смягчения противоречий между основной массой русского народа, мыслящей тысячелетними традиционными категориями, и сравнительно малочисленными слоями, рожденными преобразованиями Петра.

России требовались реформы на основе традиций, обычаев и идеалов национальной жизни и подчинения деятельности нового народившегося слоя интересам русского народа. Мировые масонские круги предложили свой вариант реформы – создание на основе “нового слоя” малого народа, ориентированного на Запад и управляемого масонской закулисой.

В отличие от западного масонства, преимущественно выполнявшего роль закулисного идеологического и политического лобби, русское масонство имело свои характерные особенности. Сохраняя все черты закулисного лобби, русское масонство в силу своей зависимости от зарубежных масонских орденов было средоточием лиц, лишенных национального сознания, а нередко просто откровенно антирусской ориентации. Для многих из них масонство было формой русофобии … в своей основе масонские ложи служили прикрытием еще более тайной деятельности глубоко законспирированных тайных еврейских сект расового превосходства, активизация которых со второй половины XVIII века была связана, в частности, с деятельностью банкиров Ротшильдов».

Тайные общества в России эпохи Александра Благословенного были тесно связаны не только с Ротшильдами, но и с иудеями вообще. По конституции, составленной масоном-декабристом Пестелем, в России учреждался «великий еврейский Синедрион», а всем евреям даровалась отмена всех ограничений в правах и полное равноправие. Многие масоны были связаны с иудеями финансово-личными отношениями; так, масон-реформатор Сперанский жил в доме своего приятеля иудейского откупщика Переца, который, кстати, вел двойную игру и, сотрудничая с декабристами, одновременно докладывал об их замыслах правительству.

Подводя некий итог деятельности тайных обществ, можно и должно утверждать, что история масонства в России – это история заговора против России. И 1825 год показал это со всей наглядностью.

Социальный и количественный состав масонских лож на тот момент был следующим: Царствующего Дома – 6 человек; чины – 34; государственные и областные чины, почетные должностные лица – 110; чины – 346; чиновники – 36; по учебной части – 76; по судебной части – 32; по полицейской части – 9; Прибалтийского края – 13; чины – 1078; и дворяне – 89; дворянства – 35; сословие – 305; священнослужители – 24; других исповеданий – 29; и ученые – 103; – 113;, переводчики, поэты – 135; и музыканты – 40; и скульпторы – 50; – 12; – 12; других свободных профессий – 6; – 25; – 48; (записанные своими господами-масонами) – 8; – 4; частных учреждений и лиц – 48; частные и невыясненных занятий – 431.

При этом русских людей среди масонов было не более 20%.

Как мы уже говорили, большинство ключевых постов в государстве занимали масоны. Активными членами масонских лож являлись и более 120 декабристов. Порой сложно становилось понять, где кончалось масонство (да и кончалось ли?) или Библейское общество и начиналось собственно движение тех, кто был позже назван декабристами. Так, члены киевской ложи «Соединенные славяне» и декабристы собирались на совместные магнетические сеансы, а Библейское общество заседало в масонских залах.

В 1816–1819 годах среди декабристов обозначились два подхода-отношения к масонству: первое, оформленное в ложе «Три добродетели», входящей, в свою очередь, в состав Великой провинциальной ложи (если для монаха Филофея Москва была Третьим Римом, средоточием света православия для мира, то для масонов Москва да и вся Россия были лишь провинцией), стремилось возглавить ложи с целью их использования в борьбе против властей; второе, представленное ложей «Соединенные друзья», было аполитичным, и в конечном счете собственно масонские работы 1 были вытеснены тривиальными попойками военной гвардейской молодежи. Тем не менее «Соединенные друзья» служили началу многих тайных знакомств. Более половины членов этих лож (средний возраст членов – 27 лет) принадлежали к графским, княжеским и баронским родам или были выходцами из известных русских фамилий. Из 30 членов ложи «Три добродетели» 22 человека состояли на военной службе, из них половина служила в гвардии.

Успех тотального масонского нашествия в Россию во многом был обусловлен покровительством императора Александра, и здесь мы не можем не остановиться на фигуре «северного сфинкса» несколько подробнее.

Будущий благословенный император, старший сын императора Павла I и его второй жены, императрицы Марии Федоровны, родился 12 декабря 1777 года в Санкт-Петербурге и был, по желанию царствующей бабки Екатерины II, наречен Александром в честь святого благоверного князя Александра Невского. В империи догорало восстание Пугачева, который, будто призрак из гроба, восстал перед Екатериной в образе отстраненного (или даже убитого – этого, возможно, мы никогда не узнаем) от власти мужа, который вошел в русскую историю под именем Петра III . В 1793 году она женила внука на баденской принцессе Луизе. Обе дочери от их брака скончались в младенчестве и были похоронены в Благовещенской церкви Александро-Невской Лавры. Роковым для молодого цесаревича стал день 11 марта 1801 года – день организованного с его участием убийства императора Павла Петровича. Как нам известно, именно по настоянию Александра был выбрана эта дата; более того, убийство отца совершалось в комнате непосредственно над покоями сына. Несмотря на то, что он (особенно памятуя судьбу своего деда Петра III ) вполне ясно осознавал, что дворцовый переворот 11 марта 1801 года закончится убийством, после получения известия о смерти отца Александр долгое время не мог прийти в себя и, как говорили при дворе, даже помышлял отказаться от трона, чувствуя себя не в силах сполна уплатить кровавую цену за полученную власть. Его измученная душа искала оправдания случившемуся – и не могла его найти; и когда через какое-то время кто-то из близких ему людей сказал, что он, уже будучи царем, сможет загладить грех отцеубийства только в том случае, если новое царствование принесет облегчение отечеству и народу, Александр воспринял эту мысль всем своим существом, но, не имея твердого навыка истинной православной веры, вскоре стал уклоняться на пути ложной духовности. В семейной жизни он был счастлив, но характером непостоянен, и это побуждало искать женской любви вне семейного круга, что усугубляло духовное состояние и мешало прийти к покаянию. Таким образом, то, что некоторые исследователи называют религиозностью или мистичностью императора Александра, по сути было возвращением блудного сына в лоно Церкви, путь длиною в жизнь. В последние три года жизни Александр фактически самоустранился от управления государством, передав царственные бразды Аракчееву, который в силу этого стал настолько могущественным, что мог, например, держать в своей приемной будущего императора Николая I по три часа. Самоустранение Александра и его усталость от жизни объяснялись просто: власть не стала искуплением, его деяния на благо народа и отчизны уходили в провинциальный песок, богатый беспросветным пьянством и повальным взяточничеством, одолевало ощущение бессмысленности жизни и трудов; после бунта Семеновского полка и раскрытия заговора декабристов свои последние дни император провел в боязни отравления. Несчастный русский царь, отказавшийся от титула Благословенного, на смертном одре шептал: «Чудовища! Неблагодарные!»

Не случайно в преданиях народных из всех русских царей только Александр, сложив с себя бремя власти, скрылся в сибирские леса под именем старца Федора Кузьмича. Об этой легенде написано едва ли на больше, чем о самом императоре; для нас важно здесь лишь то, что только с его именем связано добровольное самоустранение от власти.

Однако мы забегаем вперед; вернемся к 1812 году, в середине которого, уезжая из Петербурга в действующую армию и уже простившись с семейством, император зашел в свой кабинет. В этот момент к нему подошла незнакомая женщина (графиня Толстая) и вручила бумагу. На первом ночлеге Александр, полагая, что это какая-то просьба, развернул листок. К его изумлению, это был 91 псалом, в котором есть такие строки: «Ты, Господи, высок вовеки! Ибо вот, враги Твои, Господи, – вот, враги Твои гибнут и рассыпаются все делающие беззаконие; а мой рог Ты возносишь, как рог единорога, и я умащен свежим елеем; и око мое смотрит на врагов моих, и уши мои слышат о восстающих на меня злодеях». Чтение успокоило и оживило душу императора.

Спустя некоторое время, в минуту душевного смущения, в Москве, при перебирании Александром книг, одна из них упала и раскрылась на странице с этим псалмом. «Он прочел его и нашел, что каждое слово псалма применялось к нему самому; и даже впоследствии, до последней своей минуты, он всегда имел при себе этот псалом, выучил его наизусть и каждое утро читал его при молитве». Вместе с тем, по словам княгини Мещерской, «он был совершенно лишен истинной веры» – так, в Силезии Александр Павлович посещал общины моравских братьев, в Бадене встречался с Юнгом-Штиллингом, в Лондоне и Петербурге молился с квакерами; в Лондоне же благосклонно принимал депутацию Библейского общества. Между прочим, император спросил Штиллинга, какая из христианских церквей ближе к истинному учению о Христе и, не получив ответа, сказал, что, по его мнению, это гернгутеры.

Из еретической плеяды тогдашнего русского политического небосклона «звездой» первой величины, сиявшей ядовитым блеском, был князь Александр Николаевич Голицын (1773–1844), который по восшествии на престол Александра Павловича 21 октября 1803 года был назначен обер-прокурором Св. Синода. Старинный род Голицыных много послужил России, и один из предков обер-прокурора даже удалился на старости лет в монастырь на покой. Его потомок был далек от подобных настроений, что не помешало ему, тридцатилетнему молодому повесе, ничего доселе не читавшему, кроме богохульного Вольтера, занять председательское кресло в высшем церковном учреждении Российской империи. После назначения на новую должность Голицын, оставив распутную жизнь, впервые прочел Евангелие. Осведомленность в церковных делах его была такова, что когда зашел вопрос о древности традиции поставления на Патриарший престол представителей черного духовенства, он сказал: «Какой-то пьяный патриарх сделал это». В 1816 году князь был назначен министром народного просвещения, а в 1818 – министром духовных дел и народного просвещения. Новое министерство состояло из двух департаментов – духовных дел и просвещения; причем в первом, под председательством А. И. Тургенева, дела православного исповедания велись наравне с католическими, протестантскими, магометанскими и еврейскими. Второй департамент возглавлял В. М. Попов. Как Тургенев, так и Попов были активными участниками Библейского общества. Над ними парил масон Голицын. Сторонники последнего имели дерзость именовать своего развязного патрона «патриархом». Фотий писал о нем: «Овца он непотребная, или, лучше сказать, козлище; князь хотел в мирских своих рубищах, не имея сана свыше и дара Божественной благодати, делать дела, принадлежащие единому архиерею великому, образ Христа носящему».

Мы не хотим упрощать личность Голицына, изображая его антиправославным чудовищем. Князь был человеком религиозным; его письма к Фотию, в которых он смиренно просит благословения и пастырских молитв, проникнуты глубоким уважением к архимандриту, а некоторые замечания касательно общественных и религиозных нравов тогдашней России заслуживают цитирования; однако, к сожалению, эта религиозность носила подчас искаженный характер, в чем была не только вина, но и, в большей степени, беда Голицына.

«К сожалению, – пишет Знаменский о дворянской молодежи, представителем которой являлся и Голицын, – все почти такие люди тогдашнего высшего общества, питомцы XVIII века, при обращении своем к вере имели обыкновение примыкать не к православию, на которое смотрели свысока, как на веру исключительно простонародную, а к аристократическому, блестящему католичеству, или еще чаще к бездогматному, мнимо-возвышенному и модному тогда по всей Европе мистицизму, который позволял им верить во все и ни во что».

По своей должности обер-прокурор Святейшего Синода входил в пятерку самых влиятельных людей империи. Стиль работы нового обер-прокурора вскоре почувствовали на себе многие: он стал вводить в состав Синода угодных ему людей – тех же, кто пытался ему противиться (хотя таких было немного), он подвергал репрессиям.

Голицын, по словам Фотия одержимый дьяволом, изгнал и низвел в гроб 12 ревнителей православия, архиереев и архимандритов.

Одним из репрессированных стал и митрополит Амвросий, удаления которого Голицын давно добивался. В Крещение 1818 года митрополит, любивший пышность в священнослужении, явился на Иордан в теплом облачении, подбитом горностаями из покровов, которыми были покрыты при погребении тела царских дочерей Марии и Елизаветы. Горностаевый мех имели право носить только лица царской фамилии; после доноса Голицына о том, что митрополит служил в царском одеянии, последний был удален. Этот случай достаточно полно характеризует бессилие Св. Синода и могущество Голицына, подкрепляемое личной дружбой с императором, который, кроме этого, был соучастником юных забав князя, а в более зрелые годы – товарищем в амурных похождениях.

В Св. Синоде при князе Голицыне был заведен особый порядок назначения в него членов посредством вызова епархиального архиерея на короткий срок, вследствие чего состав Синода потерял последнюю устойчивость; все неугодное Голицыну удалялось, те же, кто ему не противоречил, могли оставаться там сколь угодно долго.

Под влиянием Голицына были приняты указы 1816 и 1817 годов, согласно которым проступки духовных лиц были оглашаемы публично (чего не было предусмотрено в отношении представителей других сословий) и потому наносили урон авторитету духовенства (впоследствии, в 1821 году, этот порядок был ликвидирован).

Князь Александр Николаевич был не единственным «мистиком» русской столицы.

Из числа гремевших в то время лжепророков и лжепророчиц, а также еретиков всех мастей, особо «отличились» на ниве духовного загрязнения высших кругов русского петербургского общества такие религиозные аферисты и аферистки, как Крюденер (Криднер), Татаринова, Госнер, а также экуменическая организация под названием «Библейское общество». С двумя последними архимандриту Фотию пришлось столкнуться непосредственно.

Начнем с Крюденер.

Эта, по выражению Знаменского, «религиозная авантюристка» была урожденной Фитингоф, известной остзейской фамилии, давшей тевтонскому ордену двух гроссмейстеров. Родилась она 21 ноября 1764 года. По достижении 18 лет вышла замуж за барона Крюденера. В 1789 году посетила Париж. Оставив мужа, эта взбалмошно-капризная мамзель стала искать утоления все более разгоравшемуся в ней тщеславию. Банальный флирт и многочисленные измены ей наскучили; захотелось попробовать себя в чем-то ином. Успех написанного ею модного романа о несчастной любви «Валерия» окрылил баронессу; тщеславие она скрыла под маской религиозности. Здесь, дабы вновь не запутаться в терминах, мы еще раз хотели бы напомнить, что в то время массового охлаждения людей к истинной вере религиозностью стали называть уклонения человека в различные ереси и поклонение ложным богам. В Риге Крюденер познакомилась с гернгутерами, а в 1808 году она была представлена в Карлсруэ теософу Юнгу-Штиллингу. Этот Штиллинг «баловался» разными шарлатанскими пророчествами, и, между прочим, предсказал наступление конца света в 1836 году. Незадолго до этого в Европе был обезглавлен за ложное пророчество сын Нострадамуса, во времена же Штиллинга лжепророчества стали безопасным и прибыльным занятием. Не совладев с боровшим ее бесом, мамзель Крюденер в своих «молитвах» просила у Бога обращения сатаны (что является пагубным духовным заблуждением, ибо падшие духи во главе с Люцифером осуждены на вечную смерть), желая, чтобы и весь ад присоединился к нему. В соответствии с церковными канонами Восточной Церкви обращение сатаны и падших духов невозможно; человек, просящий об этом, находится в опаснейшем прелестном состоянии, что и подтвердилось в случае баронессы тем, что ею в конце концов овладел бес прорицания. В Карлсруэ она сблизилась с любимой фрейлиной императрицы Елизаветы Роксаной Стурдза, подругой Голицына, Кошелева и Мещерской. Через новую подругу баронесса под предлогом открытия «важных известий» встретилась с Александром. Император шел к истинному Богу весьма долго, с 1812 года, и на этом тернистом пути ему встречались различные искусители, рядившиеся в личину «благонамеренных христиан»; ни сил, ни духовного разумения распознать их у императора не было; одним из таких искушений стала и его встреча с Крюденер. Первое свидание состоялось во время «Ста дней» Наполеона (которые, по мнению некоторых почитателей баронессы, она якобы предсказала заранее). Император часто бывал у нее, проводя в ее обществе по несколько часов в псевдодуховных беседах.

Будучи в Париже, император продолжил встречи с баронессой. В одно из таких посещений он нашел в комнате баронессы, нарочито простой, без зеркал и с соломенными стульями, лежащую женщину. То была патронесса и лжепророчица пастора еретической веры Фонтена Мария Куммрин. Когда император спросил, что означает поза Куммрин, пастор объявил, что она хочет сказать нечто от Бога. Александр Павлович приготовился слушать… Куммрин попросила денег.

Изгнанная из Швейцарии за свои нетрадиционные религиозные опыты, баронесса, помня благоволение Александра, прибыла в 1818 году в Россию, где вокруг нее составился кружок поклонников, собиравшийся в доме племянницы Голицына и сестры Софии Сергеевны Мещерской, княгини Анны Сергеевны Голицыной. «Молитвы» Крюденер обыкновенно состояли из текстов Греческой, Католической и Протестантской Церквей. Ее спутники пели несколько строф на разные голоса, затем каждый становился на колени перед стулом и опускал голову, опуская лицо в платок. Затем спутник баронессы – литург – читал главу из Священного Писания, после чего баронесса произносила проповедь. В такой форме происходило экуменическое действо. Баронесса (а точнее бес, овладевший ею), войдя в экстаз, могла болтать без умолку 13 часов подряд! Так, в один из дней она говорила почти без всяких перерывов с 9 утра до 11 часов вечера.

Брат баронессы, между прочим, был вице-президентом Санкт-Петербургского Библейского общества. Кроме того, в промежутках между вавилонскими службами Крюденер выдала свою дочь Юлию за барона Беркгейма, который вскоре перешел на русскую службу.

Осмелев на новом месте, баронесса вскоре взялась указывать императору, что ему делать. По ее мнению, все свои силы он должен был посвятить освоБождению греков от турецкого ига. Сама идея была благородна (греческий патриарх Григорий был убит турками в самый день Пасхи 1821 года), однако в то время Россия еще не обладала достаточными силами и средствами для выполнения столь высокой миссии. Баронессе было сделано внушение, оскорбившись которым, она в 1823 году, покинув Петербург, направилась в Крым, где умерла спустя 11 дней после декабристского мятежа.

Великий князь Николай Михайлович писал о баронессе так: «Она была стеснена недостатком денежных средств и всегда во всем испытывала нужду. Кроме чувств тщеславия, случая сыграть видную роль, действовала и алчность. В записочках императора Александра к князю Голицыну постоянно встречаются анонимные денежные вспомоществования; они рассыпались щедрою рукой и на г-жу Крюденер, и на ее родню».

«Женка сия, в разгоряченности ума и сердца от беса вдыхаемая, не говоря никому ничего противного похотям плоти, обычаям мира и делам вражиим, так нравиться умела всем во всем, что начиная с первых столбовых бояр, жены, мужи, девицы спешили, как оракула некоего дивного, послушать женку Криднер, – читаем мы в автобиографии Фотия. – Некоторые почитатели ее из обольщения ли своего или из ругательства над святынею христианских догматов, портреты изобразив Криднер, издавали в свет ее с руками к сердцу прижатыми, очи на небо имеющую, и Святого Духа с небес как на Христа сходящего в Иордане или на Деву Богородицу при благовещении Архангелом. Вот слепота мудрых и разумных людей, просвещенных от мира в Санкт-Петербурге».

Второй известной лжепророчицей того времени была Екатерина Филипповна Татаринова (урожденная Буксгевден), которая после смерти мужа, офицера Измайловского полка, в 1815 году переселилась к своей матери, жившей в Михайловском замке в порядке исключения, в связи с тем, что мать ее была няней одной из дочерей императора Александра, Марии, умершей в 1800 году. В день св. Архангела Михаила Татаринова перешла из лютеранства в православие и почувствовала в себе с тех пор «дар пророчества», что заинтересовало Голицына. После отъезда матери в Лифляндию ей было позволено остаться во дворце и выделена пенсия на 20 лет в размере 6000 рублей в год. Устраиваемые Татариновой собрания поощрялись, в том числе и масоном митрополитом Михаилом. Татаринова принял сам государь, причем «прием оказался более чем радушным». Вигель писал в своих записках: «Верховная жрица, некая госпожа Татаринова, посреди залы садилась в кресла, мужчины садились вдоль по стенам, женщины становились перед нею, ожидая от нее знака; когда она подавала его, женщины начинали вертеться, мужчины петь, под текст ударяя себя в колена, сперва тихо и плавно, а потом все громче и быстрее… В изнеможении, в исступлении тем и другим начинало что-то чудиться. Тогда из среды их выступали вдохновенные, иногда мужик, иногда простая девка, и начинали импровизировать нечто ни на что не похожее. Наконец, едва передвигая ноги, все спешили к трапезе, от которой нередко вкушал сам министр духовных дел». Кружок Татариновой действовал пять лет; в 1821 году она была выслана из дворца. Ревностными участниками татариновских вакханалий были Лабзин и В. М. Попов – соответственно директор и секретарь Библейского общества. После высылки Татаринова обосновалась на одной из дач по царскосельской дороге, и только жалобы дочерей Попова на тиранство отца, принуждающего их вступить в секту, заставили правительство отослать еретичку и Попова в русские монастыри на исправление. С именем Попова, кстати, связано основание секты скакунов. Этот неугомонный «скакун» даже самими библеистами описывался как «кроткий изувер… которого, однако ж, именем веры можно было подвигнуть на злодеяния», и был приверженцем татаринского корабля, к вступлению в который он впоследствии принуждал и своих дочерей. В своем ложном рвении о религиозном «просвещении» средней дочери, не желавшей посещать татариновские «радения», Василий Попов дошел до того, что стал истязать ее; еженедельно несчастная девушка подвергалась от безумного отца избиениям палками, нередко и до крови; кроме того, он держал свое чадо в чулане под замком, доведя тем самым цветущую девушку до истощения. После расследования об истязаниях Попов был выслан в Зилантов монастырь Казанской губернии, где и скончался в 1842 году. Адмирал Шишков называл его «ревностным старателем променять Церковь нашу на протестантскую, гернгутерскую или какую-либо иную, и который в библейских обществах представлял после министра своего лицо, первенствующее в Синоде светско-духовной особы».

Фотий писал: «…к (Татариновой. – В. У.) собирались духовные и мирские: лестью своей она привлекала к себе даже пустынных монахов; в жилище ее близ дворцовой церкви, и даже почти над местом церковным или близ бывшем, был Святой у нее Дух написан, да видят, что над нею наитие Святого Духа бывает. По ночам собирались у нее и днем девицы и прочие и действовали, как некое священное действо свое, обычай кружения делать, вертелись, падали потом на землю от безумия, демон же входил в них, производил глаголы, предсказания, и потому называлась секта сия пророков и пророчиц, а Татаринова была главою всех. Петы были разные смешные песни, стихи, без толку сочиненные, где духовное с плотским было смешано, и более имелось плотское, любодейное, нежели иное, весьма смешанное составление и понятие».

«Корабль» Татариновой принадлежал к секте скопцов, сомнительная честь основания которой принадлежит крестьянину Селиванову, который в царствование Павла I находился в больнице для умалишенных; вероятно, там его посетил Александр I; неоднократные беседы с ним имели министры Кочубей и Голицын. Фотий указывал в автобиографии на то, что серебряные ряды на столичных рынках принадлежали, за редким исключением, скопцам. Общество Татариновой привнесло в Россию неслыханную ересь: оскопление женщин, что не помешало самой Татариновой родить дочь, крестным отцом которой был сам император. Миропомазание младенца совершил священник Малов, духовник и активный участник скопческого общества.

Крюденер и Татаринова охарактеризованы Фотием как «жабы, клоктавшие во время оно, дщери дьявола».

Неистовый разгул сектантства в столице России не мог не вызвать законного сопротивления. Вероятно, уже к началу 1822 года экуменическому правительственно-общественному курсу противостояла оформившаяся партия православных патриотов, в ряды которой входили митрополит Серафим (Глаголевский), граф Алексей Андреевич Аракчеев, попечитель учебных заведений (впоследствии заставивший жить Казанский университет по монастырскому уставу) Михаил Леонтьевич Магницкий, адмирал Александр Семенович Шишков и графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская. Оппозиции не хватало только хоругви для выступления против еретического засилья на русской земле. Эту хоругвь в их ряды принес игумен Юрьева монастыря.

Весной 1822 года, после Святой Пасхи, Фотий, пожалованный в день Пасхи наперсным крестом, был вызван в Санкт-Петербург. Перед этим митрополит Серафим, спрашивая совета у архиерея Владимира Ужинского, начальника Фотия до монашества, о том, вызывать или нет сковородского архимандрита в столицу, услышал: «Можно благословение дать приехать; но тогда сбудется сие: и потрясется весь град святаго Петра от него».

* * *

Прибытие юрьевского настоятеля в столицу знаменует собой начало широкой общественной деятельности Фотия против тайных обществ. По сути, тогда мало кто в России мог заявить о том, что тайные общества представляют опасность для государства и общества; чернец же Фотий проповедовал об этом открыто и в среде, выражаясь современным языком, политической элиты русского общества. Подобные беседы проходили в доме А. А. Орловой-Чесменской (где и остановился архимандрит), давшей «слово до смерти Бога ради служить Фотию во всех делах православия и благочестия, хотя бы его поносили, в заточение послали…», действительной статской советницы Дарьи Державиной (второй жены Г. Р. Державина), княгини Софии Мещерской и в некоторых других домах. Однако если раньше, несколько лет назад, когда только за одну проповедь он был выслан из столицы, по сути, в пожизненную ссылку, то теперь, при помощи Орловой-Чесменской, с которой немногие могли соперничать во влиянии при дворе, Фотий мог свободно отстаивать чистоту православной веры. Именно во время этих бесед-проповедей он познакомился с представителями русской партии в окружении императора во главе с Аракчеевым. Кстати, одной из основных, но тщательно скрываемых причин ненависти к Аракчееву либеральных историков является то, что он был русским по духу и вере и единственным из вельмож при дворе, отказывавшимся писать и говорить на французском языке. В окружении императора скрепя сердце вынуждены были с этим мириться.

Свое общественное служение Фотий начал с попыток примирения митрополита Серафима и князя Голицына, отношения которых тогда были весьма холодны. Эта неприязнь тянулась еще с первого заседания Библейского общества, на котором митрополит сидел мрачный, угрюмый и перебирал четки; затем, прервав речь выступавшего Голицына, сказал, что так говорить могут лишь те, кто не понимает православия, вслед за чем покинул заседание, ошеломив всех присутствующих. Фотий также попытался воздействовать и на Голицына, однако неоднократные попытки монаха обратить князя в истинную веру и с его помощью пресечь деятельность сект и ересей в столице и государстве не увенчались успехом.

Кроме того, новгородский архимандрит разъяснял пагубные цели тайных организаций на примере книг, ими изданных. Вообще в то время, по словам великого князя Николая Михайловича, «зараженное всякой таинственностью», мистическая, а точнее еретическая литература распространилась в России в огромных масштабах (как и сегодня). Фотий сделал изобличающие выписки из подобных книг, изданных в России с 1800 по 1824 год, и подал их императору Александру. Мы, обратив внимание лишь на один из таких «трудов», дабы составить общее представление о содержании всех остальных книг из списка Фотия.

В книге «Мученики», изданной в 1816 году, отрицалось происхождение человека от Бога (считалось, что он «произошел от земли»), религия полагалась вымыслом, пророк Моисей назван «обманщиком», христиане названы еще «более гнуснейшим племенем», нежели иудеи, Матерь Божия названа «женой одного низкого ремесленника» (на что Фотий написал: «Матерь Божия, Честнейшая Херувим, Приснодева Мария! Порази нечестие, дерзающее только хулить Тебя и Сына Твоего и Бога нашего Иисуса Христа!»).

«Вот учение новое, учение под видом благочестия веры, – подводил юрьевский архимандрит итог анализу этих книг и дел тайных обществ, – учение мирских людей, учение, в книгах напечатанное под названиями прелестными! Зри всяк во все времена, что сие учение есть не от Бога, а от дьявола, учение яко тьма от адовых темниц и духов злобы поднебесных, учение яко поток от бездны, учение новое, едва слыханное когда в Российской Церкви и в пределах государства нашего. Оно было во время идолобесия, еретиков, гонителей и мучителей христианства у разных нечестивых ересиархов, но еще доселе у нас не было слышно и так дерзко опубликовано».

Князя Голицына Фотий впервые увидел в день Сошествия Святого Духа в алтаре церкви во имя Святого Духа. Митрополит, представляя его князю, назвал архимандрита «юным старцем». Фотию в то время было 30 лет, Голицыну – неполных 49. Монах произвел такое впечатление на князя, в общем-то неплохо знакомого в силу своей должности с духовенством, что он писал Фотию спустя несколько месяцев: «…да продлит Господь век Ваш и да сохранит ту связь духовную, которую я почувствовал при первом свидании моем с Вами в храме новоосвящаемом и посвященном Святому Духу».

Он же писал графине А. А. Орловой-Чесменской 21 мая 1823 года: «Милостивая государыня графиня Анна Алексеевна! Я недавно познакомился с отцом Фотием и сожалею, что сего не сделал прежде, когда он имел здесь свое пребывание. Его разговор назидателен и имеет силу, которую един Господь может дать».

Вскоре обер-прокурор, наслышанный о проповедях монаха и его подвигах, назначил день и час для регулярных встреч с Фотием. Так начались беседы с князем, графиней Орловой и другими представителями высшего света об учении Православной Церкви, продолжавшиеся от трех до девяти часов кряду.

В Собрании Санкт-Петербургской духовной академии отдела рукописей Российской национальной библиотеки хранится тетрадь с копиями писем князя к архимандриту. Эта переписка представляет значительный интерес для характеристики той эпохи.

Вот что писал князь монаху 21 июня 1822 года:

«Отче преподобный Фотие! Большое писание Ваше вчера вечером я перечитывал и мог об нем вообще получить понятие… сие письмо чрезвычайное – исполненное Духа и помазания Господня. Счастлив я, что прочел о мире Божием, а как счастлив тот, кто его вкусил – надеюсь, что молитвами Вашими о мне грешном и моим желанием пламенным полюбить Бога во Иисусе Христе Он когда-нибудь и в то время, когда будет Святая Его воля, пошлет и мне оного, хотя не в такой полноте, но хотя каплю, которую я просить Его же буду, чтобы послал мне способ сохранить ее, а сия капля, может, притянет другую, отец же Фотий по любви своей ко мне попросит и восполнит мой недостаток своим переизбытком и Господь благословит пустыню мою и оживит. Сего надеюсь – сего прошу – сего жажду. Целуя Ваши ручки, пребуду навсегда преданным Вам во Господе всем сердцем».

А вот слова из письма от 6 июля 1822 года: «Вы мне сказали при отъезде, чтобы я, пришел домой, положил за Вас три земных поклона, что я исполнил, и теперь мне так любезно сие поручение, что хотя Вы его дали на один раз, но я утром и вечером кладу сии три поклона за Вас при сердечной молитве Господу. Во время последней беседы с графиней, – сообщал он далее архимандриту, – в алтарь моей домовой церкви влетело три голубя».

Князь также надеялся и на молитвенную помощь новгородского подвижника:

«Вы же мне выпросите ризу спасения, чтоб в чертог пустили и на брачной вечере накормили, – писал он в письме от 2 октября 1822 года. – Графине Орловой читал я Ваше письмо о Софии и трех ее дщерях – она была в восхищении, и покуда я читал, она восклицала: “Ах, отец, отец – как он мил!”, и так как Вы желали, чтобы она с сего письма имела копию, то и выпросила у меня тотчас. Какая у нее прекрасная душа! Да поможет ей Господь продолжить свой путь к горнему Иерусалиму; и имея таких путеводителей – куда она не дойдет!

P.S .: Вчерашний день – праздник Покрова Пресвятой Богородицы – для меня примечателен. В сей день в 1812 году, когда французы еще владели Москвою, освящали храм, под кровом моим находящийся и посвящаемый Святой Троице.

Вчера минуло сему 10 лет, как я имею счастие жить под одним кровом с жертвенником, где приносится бескровная жертва Спасителя и за меня, грешного, умершего, как и за весь мир, – я возблагодарил Господа от всея души и духа моего и прошу: да проникнет Он в мой внутренний храм и да созиждятся там стены Иерусалимския для принесения в жертву Ему благоугодную всесожжение воли моея и да царствует на месте ея воля святая Его вовеки. Аминь».

Князь беспокоился из-за необъяснимых пауз в их переписке:

«Высокопреподобный отец Фотий! Хотя давно не имею ни строчки от Вас и думаю, что надоел Вам моими письмами, но истинно, не могу остановить себя, чтобы не писать к Вам хотя короткое письмо.

Я бы желал знать причину сего молчания и тогда бы был спокоен; ежели оное происходит не от неудовольствия какого на меня, то я ожидал бы с терпением. Иногда думаю я, не чувствует ли духом отец Фотий, что я не в покое. Молюсь, прошу и недоумеваю.

Ежели же сие происходит от духовного Вашего расположения, требующего некоторого покоя внутреннего и отдаления от наружной деятельности, то не только терпеливо ожидал бы того времени, когда Господь благословил Вас на переписку со мною, но и благодарил Господа, что Вы с ним беседуете и Им исполняетесь; и когда наполнитесь, то и нам прольется то, что чрез край, – были бы сосуды наши для принятия и чисты, – и просты.

Итак, хотя два слова для успокоения многолюбящего Вас и просящего благословения грешного кн. Александра Голицына».

Фотий на это ответил, что готов писать князю дважды в неделю и что воды духовной достаточно в монастыре, чтобы напоить и князя.

В ответном письме от 31 октября 1822 года Голицын писал:

«Воды, конечно, у Вас много, но и сосудов для принятия оной у Вас много; следовательно, я думаю, что полезнее для меня тогда от Вас оную получать, когда вы в сердце почувствуете, что надобно меня напоить; а я буду просить Господа, чтобы Он всегда, когда нужно, тогда бы мне посылал чрез Вас, а ежели угодно Ему заставить меня подождать, то чтоб послал терпение…

Теперь расскажу Вам одно происшествие, которое мне чувствительно и умилительно было. Я не знаю, известно ли Вам, что бурятский народ идолопоклоннический у нас в Сибири несколько тому лет назад услышав, что Библейское общество переводит Священное Писание на разные языки, собрал чрез родоначальника своего 12 000 рублей и прислал к нам оные, чтоб мы перевели на их язык слово Божие и им доставили. Мы не знали, как к сему приступить, что у них за язык и кому поручить; наконец, прислали они к нам двух бурят, чтобы их научить по-русски, и потом чтоб они перевели им Библию. Буряты сии успели в русском языке и один из них отправился восвояси и иркутским преосвященным окрещен. Оставался здесь другой, чрезвычайно хорошего сердца человек. Он перевел евангелиста Матфея и начал чувствовать отдаление к идолам, которых он с собою привез; потом перевел св. Иоанна и уже четвертый год он сердцем начал любить Спасителя, Крещения же не мог получить по разным препятствиям; как вдруг открылась в нем пресильная чахотка и доктор объявил, что он двух недель не проживет. Я тотчас написал к преосвященнейшему митрополиту, описав все, что с ним происходило; учить его и времени уже недоставало, да и выучен уже он был Господом. Митрополит назначил священника, чтоб его крестить в постели, ибо он так слаб был, что не мог встать с оной. Я был отцом крестным его, и когда я к нему вошел и спросил его, какое имя хочет, он мне отвечал, чтобы я ему выбрал имя; и так я ему предложил Иоанна, на что он охотно согласился. По Крещении был он приобщен Святых Тайн и в четвертый день после того он скончался. Я был у него накануне и принес ему крест деревянный, освященный на Гробе Господнем и лежавший сорок дней на Голгофе. Я ему об оном рассказав, отдал; он схватил крест и не выпускал из рук, держав его крепко до самой кончины.

Я спросил его: рад ли ты, что сподобил тебя Господь принять в Свою Церковь? Он слабым голосом отвечал: я таю сердцем. Чудное сие было зрелище: на одре смертном лежащий идолопоклонник, отрекающийся от идолов, а на стене у него – образ Спасителя в терновом венце, Коему он поклонялся и веровал, Благовещения образ и евангелисты. Помолитесь о душе сего новокрещеного Иоанна, да примет Господь его в обители Его вечныя».

Фотий ответил князю назидательным письмом: «…помни последняя твоя…».

В ответном послании от 21 ноября 1822 года князь писал архимандриту:

«В молодости первой, когда я пустился в мир, как конь необузданный, я был здоров, весел, любил общество для своего сластолюбия и только целью имел для себя – как бы день провести в новых утехах и сладостях; тогда о кончине своей я не помышлял, истинно думая, что так до оного долго, что почти считал, что оное никогда не будет, хотя я видел всякий день и моложе меня умирающих (ослепление! ничто иное!); наконец, я начал находить, что я счастия совершенного не нашел и желал богатства и чести. Потом разные со мною были перемены, о которых отчасти я Вам рассказывал, как Господь меня привлекать стал, и наконец сердце мое по благодати Его возлюбило; и тут начались пожертвования любимых вещей, ибо без того я не мог бы оставить все то, что мне было мило в мире, ежели бы Господь своими милостями не привлекал меня искать в духовных наслаждениях то, что надобно было оставлять из мирских наслаждений. В сем состоянии я боялся умереть, думая, что долгая жизнь лучше очистит душу, и спастися удобнее, имея долгое время пред собою.

Потом пришла эпоха искушений разных: как в духовных вещах, так и плотских, и большая борьба с сильными лицами… я все желал удалиться от дел и Господу сие не угодно».

Далее в письме князь спрашивает у Фотия дозволения именовать его дочь духовную, графиню Анну Алексеевну Орлову-Чесменскую, «сестрой о Господе» и добавляет:

«Знакомство мое с нею (графиней Орловой-Чесменской) было совсем не мирское; я ее знаю давно и признаюсь, что не искал с нею сблизиться, особливо, когда была она и я помоложе (князю шел 49-й год, графине – 38-й); все бы сказали, что ищу ей быть женихом; ныне же знакомство мое точно духовное и такое чистосердечное, что я как бы век с нею в связи родственной был и истинно люблю ее как сестру».

В письме к архимандриту от 10 декабря 1822 он делится своими сомнениями:

«Год 49-ый моей жизни – благодарение Господу – прошел; он мне тяжел был, потому что все, что ни делал я по части народного просвещения для служения Господу, было неудачно: дух мира брал верх, разум хотел сидеть на престоле, на котором я хотел, чтобы царствовал Христос; везде неудачи, гонения христиан; между христианами – разделения вместо согласия, которого мне желалось».

В следующем послании от 1 января 1823 князь сообщает достойное упоминания событие из жизни дамы высшего света:

«За день до Нового года скончалась в Петербурге статсдама Нарышкина Мария Алексеевна, жена Александра Львовича. Смерть ее была примечательна. В сем доме о смерти и поминать не смели: богатство, пышность и роскошь всякого рода царствовала; усопшая занемогла еще в августе месяце и, предузнав, что болезнь ее к смерти, 23 сентября об оном написала и оное распечатано по ее смерти; быв всегда нетерпелива, переносила она с терпением сию болезнь, которая, наконец, сделалась мучительной; но со страданиями Господь послал ей такое терпение, что все окружающие ее не узнавали; наконец, в последние дни ее жизни исповедовалась она пред священником так, что он, вышел от нее весь в слезах, сказал, что он не видывал такого покаяния; и по Причащении она беспрестанно говорила о ничтожности здешней жизни и о блаженстве, с которым она идет в вечность; одним словом, покуда она была в памяти, ничего больше не делала, как молилась, проповедовала окружающим ее постель мужу, детям и родным, также и слугам своим, как угождать Господу должно; всех благословила и каждому открывала свои к нему внутренние расположения, прося их прощения.

Сия кончина многих удивила, ибо по ее знатности и двор, и весь Петербург мог узнать, что перемена такая в ней сделалась, и я слышал от многих, что несколько обратились на помышления о своем спасении».

2 марта 1823 года, на первой неделе Великого поста, князь писал Фотию:

«Сегодня канун важному для меня делу: год минет завтра, что я тонул на Неве; ежели помните, я Вам рассказывал, что лед проломился два раза подо мною и уже по пояс был в воде. Ежели жив буду завтра, то намерен в своей церкви отслушать Божественную литургию и отпеть молебен благодарный Спасителю и поблагодарить моего Ангела-хранителя».

В свои 49 лет Александр Николаевич Голицын поверял 30-летнему Фотию все малейшие душевные движения (письмо от 6 марта 1823 года):

«…Несколько лет назад одна страдалица, теперь уже умершая, мне подарила кольцо, которое я давно ношу и на котором написано: вера, надежда и любовь… встав в шесть часов поутру, я по обыкновению пошел молиться Богу: в сей молитве благодарил за спасение меня от внезапной смерти, хваля Господа; из числа своих грехов пред Ним особливо один грех богохуления – именно на лице Спасителя, которое я произнес, и на св. Богослова Иоанна тому лет двадцать назад, в коем я каялся священнику и был разрешен, но сей грех мне представился в сию минуту молитвы как сравнение моего богохульства с милосердием и долготерпением Божиим, и, наконец, хотя и разрешен я был, но желал, чтобы кровию Спасителя сие действие мое как бы изглажено было из дел жизни моея; помолясь, пришел в свой кабинет, где обыкновенно всякое утро читаю сряду по главе Священного Писания, и в то утро следовало мне читать XII главу святаго Матфея, и когда я пришел к стиху 31 и 32, я поражен был разрешением сих стихов и, пад на колени, благодарил Господа и просил Его, чтобы Он сердце мое очистил и грех юности моей не помянул».

На сетования князя о том, что он к Богу «не бежит, не летит, а ползет», Фотий ответил, что «не летать надо и не бегать, а брести, или ползти смиренно, поверяя свой путь Св. Писанием и св. преданием».

Пребывание Фотия в Москве сопровождалось злокозненными сплетнями, кои дошли и до князя Голицына (который вынужден был об этом упомянуть в письме к Фотию, подчеркнув, впрочем, что он слухам этим не поверил и не придал им никакого значения).

13 апреля 1823 года князь писал новгородскому настоятелю:

«Сегодня, молясь по утру, пожелало сердце мое послать к Вам одну из тех вещей, которые мне присланы были из Иерусалима и стоят в моей молитвенной. После освящения моей домашней церкви всякий год к вербной субботе кто-нибудь принесет мне такую вайю: иногда богомолец, пришедший назад из Иерусалима, иногда монах с Афонской горы, иногда женщина; одним словом, у меня много было таковых; желаю, чтобы почта успела Вам привезть сию вайю в субботу…

Посылаю при сем крестик иерусалимский.

Благословения испрашивая, пребуду навсегда Вам преданный сердцем

К. Александр Голицын

Санкт-Петербург».

В других письмах Голицын спрашивает мнение Фотия о тех или иных лицах; сообщает ему о дворцовых и общеполитических (выражаясь современным языком) новостях, о самочувствии императора; вообще об императоре в письмах князь сообщает особо (письмо от 19 апреля 1823 года):

«…Я прошен был в отцы крестные к трем лицам, принявшим наше православное исповедание: к одному лютеранину, потом к жиду молодому, немому и глухому в институт у императрицы Марии Федоровны, а после к женщине римского исповедания. Мне показалось сие примечательным».

В 1823 году Пасху встречали 1 мая:

«Воистину Воскресе!

Воистину Воскресе!

Воистину Воскресе!

Как радостно мне приветствие Ваше, Высокопреподобный отче Фотие!

Коль любезно мне целование Ваше о имени Сладчайшего Иисуса Христа воскресшего; коль утешительно мне было получить писание Ваше, что помянули меня от души в столь великий день на литургии; Господь к Вам милостив и, конечно, всегда слышит молитву Вашу; а в сей радостный день Воскресения, где небеса небес и земля радуются и веселятся… еще милостивее принимает молитвы Церкви и слуг, Его любящих и ликующих, молящих о спасении рода человеческого. Благодарю Вас сердечно за вспоминание меня в столь тягостное для тела Вашего служение, ибо после седмицы страстей, длинных молитв, поста и потом утрени и литургии меня грешного не забыли и Воскресшему Спасителю поручили.

Господь да воздаст Вам сторицею Своею милостию и да обогатит Вас из вечной Своей сокровищницы.

Благодарю и за яйцо белое с цветами, яко знамение мира; Ваши цветы у меня сохраняются: как белые с маленькими розовыми головками и два розана, на которые изливались многие Ваши чувства, для меня прелюбезные и кои я вспоминаю с удовольствием и благодарностью. Из живых цветов, двух горшков один, где был розан, пропал, а гортензии большой цветок розовой шапкой пустил новые все листья и теперь готовится распускаться.

…Пермские раскольники просили себе попов православных с тем, чтоб они архиереями отпускались невозбранно и чтоб даже могли выбирать, кого захотят. По гражданскому правительству придумана была мера к сему та, чтобы архиепископ под видом миссионеров по требованию губернаторов посылал попов и раскольники их бы оставляли у себя для исправления треб, ибо им беглые попы надоели по их разврату и потому что не уверены были их у себя сохранить. Сие возложено было на митрополита (Серафима) исполнить. Он должен был с архиереем Пермским снестись и направление дать. Преосвященный Серафим увидел, что из сего последствия будут гибельные для православия, а торжество для раскольников, и что все основные меры не должны были основаться на тайне, как не могло сие тайною сохраниться, когда чрез губернатора бы пошла сия переписка, и 150 000 раскольников в Сибири могли ли сохранить тайны, да и пожелали бы, – напротив, разглашать бы стали, что Церковь согласилась на какой-то изворот.

Наконец я приметил, что митрополит грустит и мне не открывает свое горе, и в один день в алтаре дворцовой церкви я к нему приступил с просьбою, чтобы он мне открыл причину сего огорчения и даже болезни, от того ему причинившейся. Он мне тогда сказал, что он решился ничего такого не делать, что может сделать соблазн или вред Церкви… Я его подкрепил в его расположении, сказав ему, чтоб он написал свое мнение и что я покажу Государю, уверен будучи, что он согласится на его причины и избавит его от сего бремени: так и случилось.

Государь внял его бумаге и все дело было кончено, а министру внутренних дел велено было объявить раскольникам, что они, коли хотят, то могут просить на единоверческих правилах Церкви, но не иначе. Следовательно, дело сие кончилось гражданским образом, а митрополит и ввиду не остался; но Вы не можете представить, как он рад был, ибо он свою совесть бережет, чтобы не поступиться пред Богом по занимаемому им высокому месту».

Фотий подарил Голицыну карманную Псалтирь с надписью: «Им же образом желает елень на источники водныя, сице желает душа моя к Тебе, Боже.

С сим пением святым целует тебя св. целованием о Христе Иисусе, чадо Отца Небесного, навсегда убогий Фотий

1822 года августа 30 дня».

Голицын же писал ему 2 июля 1823 года:

«Высокопреподобный отче Фотие!

Благодарю Вас за последнее писание, из коего вижу, что, послужая Господу в безмолвии, посте и молитве, тотчас вспомнили после и о мне, многогрешном…

Я так рад был, получив то письмо, в котором я ощущал по писанию Вашему, коль сладостное состояние Господь Вам послал за претерпение разных страданий, кои известны одному Ему. Только позвольте Вас при сем попросить, чтобы Вы себя не столько изнуряли. Я вам пишу по словам владыки (митрополита Серафима) нашего; и он скорбит, что Вы плоть свою без милосердия ослабеваете. Не осмелился бы я Вас уговаривать, чтоб Вы плоть Вашу ублажали, ибо тогда Вы мне сказали бы: прочь от меня, плотский человек, не о горнем ты думаешь, но о земном, – нет, не то я хочу сказать, и сохрани меня Господь, ибо хотя я неумел еще на дела, но сердцем радуюсь о жизни, отвлеченной от мира и сует его, но все в меру, чтоб не остановить течения жизни ни отнятием нужной пищи, нужного сна и некоторого отдохновения телу изнуренному всячески, – простите мне еще раз, Вас прошу, но примите мою просьбу ради Христа, Который есть и будет посредь нас.

Царю я сказал, что Вы за него молились, благодаря Господа за посланное Им чрез Царя нашего пособие обители Вашей. Он очень был тем доволен и к Вам благорасположен.

Сестра моя о Господе (графиня Орлова-Чесменская) пишет мне, что дуб и ветви шлет мне по почте, но еще их не получал, однако благодарю от всего сердца; у меня было желание послать к Вам цветы, над коими по милости Господней поплакал я о грехах своих в Троицын день…

Благослови владыко.

А я, мысленно целуя Вашу руку, пребуду навсегда Вам в Господе слуга . Александр Голицын, Каменный остров».

Будучи в Царском Селе, князь писал 10 августа 1823 года:

«…Получил от Вас пространное письмо, за которое благодарю, как за все, что пишете; но когда не пишете, я уже не стану пенять после того, что Вы мне написали; что иногда в молчании Вы еще более со мною соединяетесь и молением Вашим польза мне бывает более, чем на письме…

О, да будет имя Господне благословенно, что он мне посылает таких молитвенников. Но влечение, которое я почувствовал с первого дня моего с Вами знакомства, доселе не изменяясь, есть такого особого рода, которого у меня никогда ни с кем не было…

Прочитал Ваше письмо об отступлении от веры; болезненно было моему сердцу и о себе, и о братиях моих христианах. Куда бы нужно, чтобы пастыри наши думали и искали делаться святыми, тогда Дух Святый научил бы их, как и паству направлять на путь спасения. Но сего слова ныне как бы боятся, и что будто в прежние времена бывшие святые пастыри должны быть на иконах написаны, а живые считают себя все недостойными. Кто может быть достоин? Но Господь ищет желающих и просящих принять Дух Его Святой для исполнения Его воли и спасения мира. Скорбь Ваша об уменьшении веры есть уже молитва; авось Господь услышит ее и разогреет сердца пастырей охладевших и овец заснувших, имеющих нужду в пажити духовной, а их кормят дурманом, от которого сон и болезнь.

Господи, помози мне и всем.

…Един Он может исправить, ибо человечески судя, кажется как невозможно все вывихнулось из своих мест навыворот, и о спасении души понятия такие холодные и сухие, что все сие разогреть и оплодотворить един Дух Святый может. Но надобно Его принять, а не отгонять».

Объясняя происхождение одной из икон в своей домовой церкви, в письме от 25 сентября 1823 года Голицын писал к Фотию:

«…Девица очень молодая, честная и живущая в доме благочестивом в отношении к госпоже из дома (т.е. родственница), которая девицу сию по бедности взяла на воспитание. Девица занемогла болезнью довольно чудной; лекаря не могли помочь; наконец, сделалась летаргия, в которой лежала она, кажется, более недели: ни пила, ни ела и глаза закрывши…

Вдруг видит она у постели своей Спасителя в терновом венце, лице прекрасное, но в страдательном виде, с поникшею главой, и руки, связанные веревкою. Господь взглянул на нее таким взором милосердным, что она никак описать не может, и видение сие кончилось. Когда девица пришла в обыкновенное состояние, открыла глаза и сказала хозяйке, что она видела, и с сего дня здоровье к ней было возвращено, девица пожелала написать образ согласно ее видению, и рассказав живописцу, поручила написать оный; живописец, занятый другою работой, замедлил принесением сея картины, так что прошло после того больше месяца.

Девица опять занемогла, но другим образом: нога ее стала сохнуть, потом начало вести ей ногу так, что ее должно было положить в постель, и потом до того сведена была у нее нога, что пяткою касалась лядвия (бедра); нога вся высохла и девица пришла в большое расслабление – многие самовидцы мне то рассказывали. В один день она, закрыв глаза, говорит хозяйке: подайте образ. Спрашивают: какой? Она отвечает только: подайте образ.

Наконец, по нескольким вопросам она выговорила тот образ, который она велела написать. Посылают к живописцу, но, к огорчению всех, находят у живописца одну деку, но ничего еще не было написано, и он извинялся недосугами.

Возвращается посланный с сим известием, ей сказывают и она повторяет, что ежели образ не будет к вечеру, то она должна умереть. Примечали в ней, что во весь день кровь поднялась у нее в голову, краснота в лице и волнение крови необыкновенное.

Что делать?

Написать масляными красками, как заказан был образ, невозможно в несколько часов; решают послать карету за живописцем, чтобы его привезть в дом и заставить на приготовленной деке написать хотя углем, ежели только он помнит, как она ему рассказывала о своем видении.

Привозят живописца; он сказал, что помнит, и что ежели угодно углем, он сделает образ скоро. Когда таким образом готов был образ, его поставили в постель болящей пред ее глазами. Она тотчас начала молиться и при всех присутствующих начала чувствовать облегчение от волнения крови, которая начала опускаться из головы ее; потом нога начала отходить (при сем нужно сказать, что так сведена нога была, что нельзя было полотно пропустить между ногой и лядвием), понемногу и наконец совсем выпрямилась, и девица стала здрава и ходит без устали.

Я ее видел и слышал, как она все вышеописанное рассказывала с большою простотою и чувствительностью; я ее спросил о чувстве, которое она должна была ощущать, видя Спасителя в видении, и находила ли она какой образ, похожий на тот лик, который ей был показан? Она отвечала мне, что в век не изгладится сей лик из ума ее и что она могла бы его нарисовать, ежели бы умела; но что ни один лик из писаных она не находит похожим и что это почти невозможно по Божественности и красоте; но что немного похоже положение тела и главы в соборе Николы Морского (в Николо-Богоявленском морском кафедральном соборе Санкт-Петербурга).

Я тотчас пожелал списать сей образ по чувству любви…»

По совету Фотия князь отдал сей образ исцеленной девице.

Вернемся, однако, к лету 1822 года. По просьбе Голицына Фотий отложил свой отъезд в обитель до приезда императора. Сначала просьба обер-прокурора привела его в смятение; он не знал, что ему делать у царя.

Во сне ему явился великомученик Георгий с повелением остаться в столице. 5 июня 1822 года Фотию была назначена аудиенция у императора.

Перед встречей он попросил помощи и заступничества во всем у Богородицы перед Ее иконой в Казанском соборе. Идя по лестницам Зимнего дворца, «знаменал как себя, так во все стороны дворец, проходы, помышляя, что тьмы здесь живут и действуют сил вражьих, то ежели оные, видя крестное знамение, отбегут от дворца на сей час прихода, Господь пред лицом Царя даст ему благодать и преклонит сердце его послушать, что на сердце его есть Царю возвестить… Отверзаются двери, я оными вхожу в комнату, где был Царь, вижу, что тотчас Царь грядет принять благословение, я же, не обращая на него внимания, смотрю, где святой образ в комнате на стене есть, дабы сотворить молитву, перекрестившись, поклониться прежде Царя земного образу Царя Небесного. Не видя против себя, очами обыскав в двух углах и трех стенах и близ себя почти назад, и усмотрев на левой стороне у порога образ в углу, обратился я, трижды знаменуясь, поклонясь, и предстал перед Царем. Царь, видя меня, хотевшего прежде честь Богу сотворить, отступил в сторону на то малое время и после паки со страхом и благоговением подходит ко мне, приемлет благословение, целует усердно десницу мою; я же тотчас неприметно открыл лик Спаса, дал ему приложиться и ему вручаю оный образ. Царь принял и приветствовал сими словами: “Я давно желал тебя, отец Фотий, видеть и принять твое благословение”, на что я сказал Царю: “Яко же ты хочешь принять благословение Божие от меня, служителя святого алтаря, то, благословляя тебя, глаголю: мир тебе, Царь, спасися, радуйся, Господь с тобою буди!” Царь по сих словах, взяв меня за руку и указав место, посадил меня на стул. Сам сел против меня, лицом в лицо прямо смотря на меня, воссел же весьма близко от меня, чтобы можно было все тихо глаголя слышать; я же, желая сесть на место, знамением Креста знаменал себя, десницею моею место, воссел и Царя перекрестил. Начал Царь вопрошать меня о месте моей службы в корпусе, когда я был законоучителем, и в монастыре. Я же, простирая слово в сладость, говорил о Святой Церкви, вере и спасении души; прямо смотря в лицо Царю, часто я себя знаменал, глаголя слово, Царь же, смотря на меня, себя крестил, возводя очи свои на небо, ум и сердце вознося к Богу. И колико слово все в сладость принимал Царь, я же сердцем чувствовал, толико я крестился, а Царь, простирая руку, благословение от меня принимать желая, просил, дабы я его перекрестил. Я же о силе Креста и знамения старался внушить. Вижу, что Царь весь сердцем прилепился к услышанию слова от уст моих, я в помыслах моих почувствовал желание сказать Царю слово в пользу Церкви и веры. Сперва началась речь о митрополите Серафиме. Я внушал, что пастырь есть единственный по своей любви к Святой Церкви, царству и ко благу; благодать Господня с ним есть. Посем Царь, послушая со сладостию, говорит ко мне: “Не имеешь ли ты, отец Фотий, что особенно сказать мне”, намекая о разных нуждах, о каковых многие являлись утруждать Царя и просили выгод обителям своим. Я сказал Царю: ”Никаких нужд я не имел земных для обители и себя и не имею; с нами Бог, а с Ним все у нас есть. Едино есть тебе нужно поведать, для тебя паче всего нужное: враги Церкви Святой и царства весьма усиливаются; зловерие, соблазны явно и с дерзостью себя открывают, хотят сотворить тайные злые общества вред великий святой вере Христовой и царству всему, но они не успеют, бояться их нечего; надобно дерзость врагов тайных и явных внутри самой столицы в успехах немедленно остановить. Как поток водный – всюду нечестие, зловерие разливается. Господь с тобою, о Царю! Все можешь ты сотворить, дается тебе благодать, крепость, все во славу Божию сотворить. Праведные скорбят, видев успехи врагов, но чают, что Господня десница воздвигнет тебя, Царя, защитить Церковь, веру”. Царь все послушал со вниманием. Много же и долгое время о сем беседовали мы, яко час с половиною». Наконец Фотий сказал: «Противу тайных врагов тайно и нечаянно действуя, вдруг надобно открыто запретить и поступать». «Все нужное к делу веры святой внушил Царю в сердце его. Когда я, глаголя слово о сем, крестился, Царь также сам крестился … приказывая себя паки и паки перекрестить и оградить силой святого Креста; многократно он целовал руку, благословящую его, благодаря за беседу». По окончании беседы «царь пал на колени пред Богом и, обратясь лицом ко мне, сказал: “Возложи руки твои, отче, на главу мою и сотвори молитву Господню о мне, прости и разреши мя”». Фотий, крестообразно возложив руки на голову и прочитав молитву «Царю Небесный…», благословил царя. «И посем, знаменав главу Цареву и лицо, руки мои отнял; Царь же поклонился мне в ноги, стоя на коленях, восстал от земли, принял благословение, целовал десницу мою, весьма благодаря, просил в молитве поминать, не забывать, благословение посылать, и проводил сам меня из дверей. Я же, видев явно благодать Божию в лице Царя ко мне, благодарил Бога, радовался и веселился духом». После беседы Фотий отправился к митрополиту; тот, узнав о том, как проходила встреча, обнял его.

Всего у Фотия состоялось шесть встреч с Александром Благословенным. О первой мы уже сказали, следующие четыре встречи прошли в Петербурге в 1824 и в 1825 годах; в последний раз архимандрит разговаривал с императором в 8 часу 5 июля 1825 года в Юрьевом монастыре. О некоторых встречах более подробнее мы скажем далее.

Вскоре после беседы с царем грудная болезнь Фотия обострилась; государь, узнав об этом через Голицына, прислал Фотию личного доктора Соколовского, который застал больного, покрытого черной власяницей, на белой мраморной кушетке. На его предложение вскрыть нарыв Фотий отвечал: «Если грешная моя жизнь не угодна Господу, то я готов сейчас предстать перед Ним, но тела своего резать не дам». Он также отказался выпить куриный бульон, сославшись на церковный устав. Вскоре нарыв прорвался сам собой и больной выздоровел.

Перед отъездом в обитель архимандрит посетил вдовствующую императрицу Марию Федоровну, которая удостоила его рескрипта и золотых часов.

Входя по прибытии в обитель в монастырскую соборную церковь Михаила Архангела, он услышал первый Давидов псалом: «Блажен муж, иже не и де на совет нечестивых».

* * *

Идеологически и географически близким к масонам, сиречь тайным организациям, оказалось Библейское общество, которое было основано в Лондоне в 1804 году с целью распространения и перевода Библии на различные языки. Бурная деятельность общества спустя 14 лет вызвала осуждение папы Римского Пия VII . Первое собрание библеистов в России состоялось после высочайшего утверждения, 11 января 1813 года, в доме Голицына, и как две капли воды походило на то (правда, в несколько смягченном, так называемом христианском варианте экуменизма), что творится сегодня во Всемирном совете церквей: православные священники соседствовали с католиками, протестантами, англиканами и другими еретиками, им же несть числа. Президентом общества был избран князь Голицын, секретарями – его подчиненные В. М. Попов и А. И. Тургенев. Император назначил обществу единовременное пособие в размере 10 000 и ежегодное – в размере 25 000 рублей. Впоследствии библеисты собирались в тех же залах, что и масоны. Вообще в руководящих органах общества лица светские преобладали над духовными; среди последних в числе директоров общества в 1814 году состояли: ректор С.-Петербургской духовной академии архимандрит Филарет (Дроздов), прот. Музовский, аббат Манген, лютеранский пастор Рейнбот. В феврале 1816 года на рассмотрение Святейшего Синода был представлен вопрос об издании Нового Завета на русском и славянском языках одновременно. Спустя два года русский перевод четырех евангелистов был уже издан. В этом же году император подарил Библейскому обществу каменный дом на Екатерининском канале Петербурга, близ Летнего сада, и 15 000 рублей на его переделку. К 1820 году библеисты имели 55 отделений и 177 сотовариществ по всей России. В общем за девять лет существования общества усилиями библеистов было отпечатано 104 издания Библии на 26 языках общим тиражом более полумиллиона экземпляров. Годовой оборот общества составлял около двух с половиной миллионов рублей. В 1822 году состоялось первое полное издание Нового Завета и Псалтири на русском языке. К концу года – как итог десятилетней деятельности – число отделений общества выросло до 57, сотовариществ и сотруднических комитетов существовало соответственно 232 и 289.

Для современников не был секретом тот факт, что Библейское общество находилось под влиянием масонов, занимавших в нем руководящие посты. Это выражалось в том числе и в участии общества в издательской деятельности иезуитских структур. Легальная критика Библейского общества была запрещена; вся цензура была в руках Голицына. Карамзин писал в одном из своих писем, имея в виду показное благочестие библеистов: «Немудрено, если в наше время умножится число лицемеров». В другом письме он писал о себе: «Иногда смотрю на небо, но не в то время, когда другие на меня смотрят».

Лицемерие библеистов достигало порой непомерных высот, в чем имел случай убедиться и сам государь император Александр Павлович. «Во время одной из поездок своих по России он увидел на одной станции развернутый Новый Завет и, получив по этому поводу самые благочестивые заверения от смотрителя станции в любви к чтению слова Божия, тайно вложил в книгу за несколько страниц вперед сторублевую ассигнацию; на возвратном пути, проезжая через ту же станцию, он узнал от смотрителя, что чтение его уже далеко перешло за ассигнацию, но, открыв книгу, нашел деньги на прежнем месте; после этого он взял их назад, сказав уличенному лицемеру: “Ищите прежде Царствия Божия, и сия вся приложатся вам”».

Само Библейское общество в своем псевдомиссионерском рвении дошло до дерзкой попытки управления Православной Церковью: так, агент Библейского общества пастор Пинкертон, которого «большей частью принимали с подобострастием», требовал от православных архиереев отчета в распространении слова Божия.

Духовенство было удалено от двора: в придворной церкви усилиями Голицына были даже запрещены проповеди, дабы кто-либо через красноречие не вошел бы к императору в доверие. Синод молчал; митрополиты Амвросий и Михаил (последний – по вполне понятной причине) не вмешивались в происходящее. Члены Синода, такие как архиепископ Тверской Иона и некоторые другие, приняли сторону Голицына. «Пастыри церковные, протопресвитеры и пресвитеры о славе и деле Божьем вовсе небрегли, ректоры и преподаватели семинарий и духовных академий были только школьные любомудры и не более; всему виною дьявол-искуситель, который архиереев, приходских пастырей, ученых наставников, монашествующих и бельцов искусил и тем показал Богу, небу и земле, до какой слабости знаний веры духовенство само себя довело. Стыд и поношение на земле – перед Богом и человеками духовными за свое собственное дело не стоять; Бог Судия рассудит всех в свое время», – писал архимандрит Фотий.

После первой встречи Фотия с императором масонство в России было запрещено. В этом исключительная заслуга архимандрита перед Православной Церковью и русским народом. Главенствующую роль Фотия в появлении Указа о запрете масонства признают и его противники.

1 августа 1822 года Александр I подписал «Указ о уничтожении масонских лож и всяких тайных обществ»:

«Граф Виктор Павлович! Беспорядки и соблазны, возникшие в других государствах от существования разных тайных обществ, из коих иные под наименованием лож масонских первоначально цель благотворения имели, а другие, занимаясь сокровенно предметами политическими, впоследствии обратились ко вреду спокойствия государств, – принудили в некоторых сии тайные общества запретить.

Обращая всегда бдительное внимание, дабы твердая преграда была полагаема всему, что ко вреду государства последовать может, и в особенности в такое время, когда к несчастию от умствований, ныне существующих, проистекают столь печальные в других краях последствия, Я признал за благо в отношении упомянутых обществ предписать следующее:

1. Все тайные общества, под какими бы наименованиями они не существовали, как то: масонских лож или другими, закрыть и учреждения их впредь не дозволять.

2. Объявив о том всем членам сих обществ, обязать их подписками, что они впредь ни под каким видом ни масонских, ни других тайных обществ, под каким бы благовидным названием они ни были предлагаемы, ни внутри империи, ни вне ее составлять не будут.

3. Как не свойственно чиновникам, в службе находящимся, обязывать себя какою-либо присягою, кроме той, которая законами определена, то поставить в обязанность и всем министерствам и другим начальствам, в обеих столицах находящимся, потребовать от чиновников, в ведомстве их служащих, чтобы они откровенно объявили, не принадлежат ли они к каким-либо масонским ложам или другим тайным обществам в Империи или вне оной и к каким именно?

4. От принадлежащих к оным взять особую подписку, что они впредь принадлежать уже к ним не будут; если же кто такового обязательства дать не пожелает, тот не должен оставаться в службе.

5. Поставить в обязанность главноуправляющих в губерниях и гражданских губернаторов строго наблюдать: во-первых, чтобы нигде ни под каким предлогом не учреждалось никаких лож или тайных обществ; и во-вторых, чтобы все чиновники, кои к должностям будут определяемы, обязываемы были на основании ст. 3-й и 4-й подписками, что они ни к каким ложам или тайным обществам не принадлежали и впредь принадлежать не будут; без каковых подписок они и к местам или в службу определяемы быть не могут».

После взятия подписок, предусмотренных Указом, оказалось, что в число масонов входит не менее 517 офицеров.

Сам указ был адресован министру внутренних дел Кочубею Виктору Павловичу, масону ложи «Минерва» с 1786 года.

* * *

Перечисление новомодных кликуш того времени мы закончили Татариновой, которой – увы! – список известных петербургских еретиков не исчерпывался.

Из заезжих мужчин-лжепророков самым известным в те годы был католический (как он сам считал) пастор Иоганн Госнер, активный деятель секты «пробужденных» в Баварии. Спасаясь от преследований Католической Церкви, он прибыл в Петербург, где его ожидал весьма радушный прием и где при содействии покровителя всяческих еретиков Голицына в июне 1820 года он получил место проповедника при Мальтийской церкви. Жители столицы, не исключая и православных, толпами ходили по вечерам послушать его проповеди в католическую церковь св. Екатерины на Невском проспекте. Это происходило, конечно же, не из-за особых проповеднических талантов еретика, а из-за обилия лицемеров, желающих выдвинуться за счет связей, которые можно было приобрести на этих собраниях.

Госнер прибыл на место другого баварского еретика, Линдля. В том же году он становится одним из директоров столичного комитета Библейского общества. Число поклонников его быстро достигает 40 000 человек.

В 1823–1824 годах типография Греча издала переведенное с немецкого еретическое толкование Нового Завета – «Дух жизни и учения Иисуса Христа в Новом Завете». Перевод осуществил генерал-лютеранин Брискорн, вскоре умерший; его дело продолжил подчиненный Голицына Попов, причем дописал от себя в книгу несколько листов. Русские почитатели Госнера, в частности Василий Михайлович Попов, издали при соучастии цензора Бирукова это сочинение на русском языке.

В сочинении содержалась отъявленная хула на православие и на все христианские конфессии вообще, а личность благословенного монарха подвергалась поношению.

Православным патриотам удалось достать корректурные листы, несколько отпечатанных листов и полный отпечатанный экземпляр, который попал в руки Фотия. У него же в руках был и немецкий экземпляр этой книги, что и облегчило впоследствии доказательство самодеятельности Попова.

Тогда же, во время заседания Св. Синода, при слушании важнейшего дела митрополит дерзнул открыто возразить Голицыну; тот, обескураженный, в гневе покинул заседание. Многие это восприняли как знамение того, что Голицын потеряет свое синодальное место.

Серафим сам решился составить апологию на книгу Госнера и представить ее императору. Весной 1824 года, в Великий Пяток Страстной недели Великого поста, в присутствии Фотия послание было тайно отправлено. Император был уже давно внутренне готов к решительным действиям против еретиков и ниспровергателей алтаря и трона и ждал только толчка; апология митрополита и архимандрита и стали тем импульсом, который подвиг Александра на жесткие шаги для уничтожения смутьянов.

Фотию содействовал санкт-петербургский обер-полицмейстер генерал-лейтенант Иван Васильевич Гладкой и начальник гвардии Федор Петрович Уваров (давний приятель покойного графа Орлова-Чесменского). 12 апреля 1824 года, в субботу Пасхальной недели, Фотий в свою очередь передал царю через Уварова апологию на книгу «Воззвание о последовании внутреннему влечению Духа Христова» (которую, по слухам, император находил полезной), переведенную с французского на русский по указанию Родиона Кошелева председателем комиссии духовных училищ Иваном Ястребцовым, за что последний получил пожизненный пансион в размере более трех тысяч рублей. В этой книге некий «Божественный инстинкт» подменил Бога, отрицалось значение учителей Церкви, обряды Православной Церкви приравнивались к языческим, о втором Пришествии Христа говорилось как об уже свершившемся факте. Помимо апологии архимандрит отправил и два послания против деятельности Госнера и новой экуменической ереси.

То, что Александр Павлович примет письма митрополита Серафима и архимандрита Фотия благосклонно, можно было косвенно заключить из следующего: если раньше на Пасху после богослужения в дворцовой церкви первым для поздравления император принимал Родиона Кошелева, то в этот раз ему впервые было отказано в приеме, причем не только в этот день, но вообще; кроме того, если раньше митрополит по году мог ожидать аудиенции у царя (причем устраивалась она лишь с ведома Голицына) -например, в 1824 митрополиту и вовсе не удалось поздравить императора с праздником Светлого Христова Воскресения, – то на этот раз на второй день Светлой седмицы, благодаря стараниям Орловой-Чесменской, которая как раз посетила митрополита с поздравлениями, тот увидел императора, пребывавшего на Царицыном поле. Впервые время и место приема митрополиту Серафиму Александр назначил лично, минуя Голицына.

То, что император давно уже был внутренне подготовлен к решительным действиям против еретиков, подтверждает и тот факт, что еще после Лайбахского конгресса, осенью 1820 года, он писал Голицыну о противодействии «революционных либералов, радикалов, международных карбонариев», сиречь масонов, Священному Союзу: «Прошу не сомневаться, что все эти люди соединились в один общий заговор, разбившись на отдельные группы и общества, о действиях которых у меня все документы налицо, и мне известно, что все они действуют солидарно. С тех пор, как они убедились, что новый курс политики кабинетов более не тот, чем прежде, что нет надежды нас разъединить и ловить в мутной воде или нет возможности рассорить правительства между собою, а главное, что принципом для руководства стали основы христианского учения, – с этого момента все общества и секты, основанные на антихристианстве и на философии Вольтера и ему подобных, поклялись отомстить правительствам. Такого рода попытки были сделаны во Франции, Англии и Пруссии, но неудачно, а удались только в Испании, Неаполе и Португалии, где правительства были низвергнуты. Но все революционеры еще более ожесточены против учения Христа, которое они особенно преследуют».

В конце октября 1820 года взбунтовался лейб-гвардии Семеновский полк – любимый и подшефный полк императора. По этому поводу он писал княгине С. С. Мещерской: «Речь идет об изыскании средства от зла, господство которого быстро распространяется при помощи тайных средств, которыми пользуется направляющий его гений сатаны. Это лекарство, которое мы ищем – увы! – сверх наших слабых человеческих сил. Лишь Спаситель силой Своего Божественного слова может доставить это средство. Воззовем же к Нему от всей полноты и пылкости наших сердец, чтобы Он соблаговолил пролить на нас Свой Святой Дух и направил нас по пути, который один может понравиться Ему и может привести нас ко спасению».

Шаги по пресечению деятельности иностранных миссионеров предпринимались и ранее: так, 20 декабря 1815 года по Высочайшему указу были высланы из Петербурга все монахи иезуитского ордена, а 13 марта 1820 года они были изгнаны и из России; еще ранее были запрещены тайные общества в Польше и Дерптском университете.

Впрочем, вернемся к дворцовым нравам, перемена которых весьма смутила князя Голицына; возможно, с целью рассеять свое беспокойство он поехал в келью Невской Лавры к Фотию, поздравить его с праздником. «Фотий же тогда стоял в переднем восточном углу у св. образов, опершись рукою на Божницу». Фотий стал убеждать князя, дабы он донес царю о душевредной книге Госнера, на что Голицын ответил: «Я ничего не боюсь; никто ничего сотворить мне не сможет; что может сотворить мне какой-либо архиерей, кто бы он ни был?», на что Фотий, «возбужден быв духом», сказал ему: «Веру мне имей, княже, что искушение тебе придет вскоре; Бог тебя предаст в руки тех, которые стараются тебя уловить ныне, яко ловцы премудрые Церкви, и уловят они, яко слуги Господни, ибо они за слово и дело Божие действуют; никто не постоит тогда за тебя, яко с ними Господь в деле правды и благочестия». Голицын был поражен этим предсказанием и попросил Фотия не оставлять его, после чего, «смиряясь от страха», упал на колени и поклонился Фотию в ноги. Фотий ответил ему: «Княже, что я тебе могу пособить, когда Бог будет против тебя? Как я за тебя буду подвизаться против Бога? Или ты не знаешь, что я раб Господа и Бога моего Иисуса Христа? Я тебе друг, но до святого алтаря; как начнется дело, где ты явно против святого алтаря, Бога и веры делаешь, там я первый против тебя; кто бы ни был человек, никому не предам ни за что истины, от веры ни словом ни делом не отступлю», и затем добавил: «О возлюбленный брат, друже! Никто тебя не любит, как я люблю тебя за любовь твою ко мне; но паче Бога я никого любить не могу; я верный слуга Бога моего в деле Его, я друг тебе до святого алтаря». «По многой беседе целовавшись, расстались в жалости друг о друге».

Прямодушие Фотия не терпело лицемерия; он, видя нераскаянное упорство Голицына, решился на разрыв с ним и после этой встречи написал к князю обличительное послание; однако, несмотря на это, Голицын добивался в последующем встречи с монахом.

Получив апологии митрополита и послания Фотия, озаглавленные как «Победная вайя Христова», император назначил им аудиенции в разное время. 17 апреля в 7 вечера митрополит должен был явиться к царю, но перед самым выездом на него напала нерешительность, вследствие чего он несколько раз выходил и вновь возвращался в комнаты, из которых собирался выезжать. Фотий сказал ему: «Что ты, владыка святой, робеешь? С нами Бог! Господь Сил с нами! Аще Бог по нас, кто на нас? Пора тебе ехать! Гряди с Богом!» – после чего, взяв его под левую руку, вывел из комнаты и посадил в карету. Затем Фотий перекрестил колесницу и «сказал правящему конями: “С Богом в путь ступай”. И тотчас митрополит скрылся из очей всех своих».

Очевидцы передают следующие подробности митрополичьего визита. В карету его проводили: синодский чиновник Павлов, Фотий и Орлов и своими руками усадили его. Павлов крикнул кучеру: «Пошел!» – прибавив, чтобы он не останавливался до самого Зимнего дворца. Отличаясь крайней нерешительностью, митрополит трижды садился и трижды возвращался из кареты, и только на третий раз уехал. Вслед за митрополитом направился и Магницкий; прибыв на Адмиралтейский бульвар, он прошел ко входу во дворец, и увидев, что митрополит вышел со светлым лицом, понял, что дело выиграно, после чего отправился в Невский монастырь поздравить Серафима с успехом предприятия. Придя к Александру, «митрополит Серафим со святым дерзновением древних пророков предстал лицу Императора… Он, сняв с головы своей белый клобук, приложил его к ногам Императора и с твердостию сказал: “Не приму его, доколе не услышу из уст вашего величества царского слова, что министерство духовных дел уничтожится и Святейшему Синоду возвратят прежние права его, и что министром народного просвещения поставлен будет другой, а вредные книги истребятся”. В доказательство своих слов Серафим представил Александру книгу Госнера о Евангелии от Матфея (то было заглавие первого тома) и процитировал богохульные места сочинения. Император, убежденный митрополитом, сказал, возвращая ему клобук: “Преосвященный, примите ваш клобук, который вы достойно носите; а ваши святые и патриотические представления будут исполнены”».

Серафим вернулся за полночь, весь мокрый от пота, и, пройдя в зал свой, сказал Фотию и другим ожидавшим его: «Все, слава Богу, хорошо! Слава Тебе, Господи!» В беседе с Фотием митрополит рассказал о том, что во время встречи с царем он обрисовал опасное положение, в котором находилось православие по причине действия тайных обществ и Библейского общества в том числе; князь Голицын был обвинен в потворстве врагам Церкви. Беседа закончилась далеко за полночь.

После общения Серафима с монархом наступил черед Фотия, который так описывает встречу с царем 20 апреля 1824 года, в шесть часов вечера: «Наступил определенный час, Фотий тотчас и поехал из дома дочери девицы Анны в ее карете, спрятав крест свой, дабы в случае надзора от врагов не был узнан он, входящий и исходящий». Царский камердинер Мельников провел монаха по тайной лестнице «в церковь малую походную, которая была на случай болезни поставлена подле его кабинета. В церкви, во святом алтаре несколько Фотий побыл, после как отворены ему двери к Царю, войдя, по обычаю он помолился, трижды поклонившись ко святому образу, потом, обратясь Царю, воздавая честь подобающую, поклонился; Царь же кроткий Александр, смиренно подойдя, взял благословение и целовал его десницу; посем повел его, посадил в кабинете своем за большой длинный стол на стул (перекрестившись, Фотий сел). После нескольких слов Царь сказал Фотию: “Отец Фотий! Я получил писания все твои”». Беседа продолжалась три часа и была посвящена подрывной деятельности масонов в России. Свои слова Фотий подкреплял вырезками и выписками из мистико-еретической литературы. В конце беседы царь, встав, «простер руки к Богу и сказал: “Господи, коль Ты милосерден ко мне! Ты мне как прямо с небес послал Ангела Своего святого возвестить всякую правду и истину! Буди милость Твоя на мне! Я же готов исправить все дела и Твою святую волю творить”. И потом, обратясь к Фотию, сказал: “Отец Фотий! Не возгордись, что я сие сказал тебе; я так о тебе чувствую”». По просьбе императора Фотий обещал составить план противодействия грядущей революции. «Царь, благодаря его за ревность к истине и видя, что сам он вовлечен будучи, много к тому содействовал своей царской силой, просил помощи от Господа в делах и сказал: ”Отец Фотий! Сотвори о мне здесь ко Господу молитву, да осенит меня сила Вышняго на всякое дело благое”. С сим словом Царь великий перед священноначальником отцом Фотием пал на колени, сложив руки к сердцу, велел на главу свою ему положить руки и прочитать молитву». Фотий прочитал над ним молитву «Царю Небесный…». По окончании встречи он увидел в лице царя «зрак света лица Божия».

Царская аудиенция дорого далась Фотию: после встречи он был с ног до головы мокрым от пота.

Митрополит, узнав о результатах беседы, обнял его, как отец сына.

Голицын, в свою очередь, узнав о несанкционированной встрече Фотия с царем, написал монаху резкое письмо, на которое получил укорительный ответ:

«Кто тебе возгласил, что я против тебя? Ты знаешь, что я по закону, по совести, по любви и по присяге верою и правдою Богу, Царю, Церкви и отечеству служил, служу и буду служить, и что или кто меня разлучит от любви Божией в сем разуме? Тьма злодейских книг может ли и святую душу не смущать? Потоп сделался у нас от неверия. Убойся Бога – что я против тебя? Ужели слово и дело всякое против злодейств книжных есть и может быть против тебя? Кто тебе возвестил, что я был у Царя? Я, что касается до тебя, возвещал тебе покаяние, яко служитель Церкви; от личности твоей я чист. Как-то мы явимся на Страшный Суд Божий? Спасися с Богом, а не во злобе и нетерпеливости, с чем ты и пишешь мне. Кто не знает, что ты незлобив и добр сам по себе? Не в прелести, а в разуме веры святыя и правыя Христос посреди нас был, есть и будет – речено было единожды и навсегда, а ты в первый раз пишешь: и Крест, и Христа отверг. Знай, что я по власти, мне данной, твой наставник и отец, а ты мне сын; я Божий слуга: подними же ты руки на меня и узришь, что или земля вас пожрет вскоре, или гнев Божий вечно постигнет вас всех. Не моги рук поднять на меня и уст отворить на клевету, а словом и делом блюди, да Христос посреди нас будет. Мне не тяжело, а удивительно показалось видеть нечаянное твое нетерпение и негодование в письме; но я тебя прощаю, и Бог простит тебя во всем, ибо мира моего ты не нарушишь, да и не можешь этого сделать. Почто ты меня и в хитростях уличаешь? Какие духи тебе шепнули? Не всякому духу веруй, а искушай духи – от Бога ли?

Написав сие, я улыбнулся и желал бы тебя увидеть лицом к лицу, но ты уже и Креста, и Христа, и всякое святое слово и дело исключил из письма; не знаю, захочешь ли ты сделать то; тебе если не угодно и не нужно, то воля Божия да будет. Вспомни, что в первые дни, как я приехал, тебе видение мое пересказывал, что узрю Царя… о сбытии видения рцы, кто тебе возвестил. Не искушай Бога: высших себе не ищи.

Христос с тобою: мир тебе. Спасися с Богом, будь терпелив, а не скор на осуждение. Незлобие и доброта в несчастии познаются. Аще благая приях, злых ли не стерплю?

С Богом радуйся!

Архимандрит убогий Фотий

22 апреля 1824 г.

Непостоянен ты в любви и слаб. Кто может знать мое сердце? Что ты, я знаю. Спаси тебя Бог и укрепи».

Царь поручил во всем досконально разобраться своему любимцу Аракчееву. На день св. Георгия, вечером 22 апреля, он приехал к митрополиту с целью примирить последнего с Голицыным. При беседе, по повелению Александра Павловича, присутствовал и Фотий. Серафим сказал, что в силу закоренелого нечестия Голицына примирение невозможно, и в доказательство серьезности своих намерений снял клобук с головы и бросил его на стол со словами: «Я более митрополитом быть не хочу, ежели дела в прежнем виде останутся; с князем Голицыным не могу служить, как явным врагом клятвенным Церкви и государства». Даже видавший виды Аракчеев был изумлен. Фотий же, поддержав митрополита, добавил, обращаясь к всесильному графу: «Теперь едино остается делать, ежели Царь не исправит дело веры и не защитит благочестие, как Царь благочестивый, – взять святое Евангелие в одну руку, а в другую св. крест, идти в Казанский собор и посреди народа возгласить: “Православные! Веру Христову попирают; а новую какую-то бесовскую хотят ввести 2 – князь Голицын, Госнер пастор и прочие их сообщники все то делают!” Послушай, граф, донеси Царю, что сие может быть сделано; вся Россия узнает; жены и дети найдутся многие, которые за Преблагословенную Приснодеву Богородицу вступятся, свое сохраняя благочестие. Она, Владычица наша, вскоре придет на помощь: все, хотя и с горестью, но уничтожится дьявольское действо; падет враг и путь нечестивых погибнет». После доклада Аракчеева Александр Благословенный принял решение о необходимости рассмотрения дела Госнера.

На следующий после беседы с Аракчеевым день к Фотию приехал Голицын. «Фотий, увещевая его отстать от заблуждений, начал говорить так: “Умоляю тебя, Господа ради останови ты книги, кои в течение твоего министерства изданы против Церкви, власти царской, против всякой святыни и в коих явно возвещается революция, или доложи ты Помазаннику Божию”. Князь Голицын отвечал: “Что же мне теперь делать? Все университеты и учебные заведения сформированы уже для революции”. Я ему сказал: “Ты яко оберпрокурор сперва, а теперь министр духовных дел и просвещения мог бы уже исправить”. И сказал князь Голицын: “Не я, а Государь виноват, который такого же духа будучи, желал”. Я же сказал князю Голицыну: ”Но я тебя уверяю, что можешь еще остановить”. Но князь Голицын сказал: “П о з д н о у ж е о с т а н о в и т ь, в с е в б о л ь ш о й с и л е ”».

Три дня спустя, 25 апреля, состоялась очередная встреча с Голицыным. «Фотий стоял у святых икон перед горящей свечой; Голицын попросил благословения, на что Фотий отвечал: “В книге “Таинство креста”, под твоим надзором напечатанной, сказано, что духовенство, а стало быть и я, есть зверь, то есть антихристов помощник – поэтому я благословить тебя не хочу, да и не нужно тебе это”. Князь Голицын сказал: “Неужели за сие одно?”, на что Фотий сказал: “И за покровительство сект, лжепророков, и за участие в возмущении против Церкви с Госнером; и вот на них с тобою слова Иеремии, глава 23: прочти и покайся!” И сказал Голицын: “Не хочу читать”, и с презрением к святым взглянув, отвратился, побежал и сказал: “Не хочу твоей правды слышать”. Фотий же сказал: “Если б ты был премудр по Писанию, послушал бы ты обличения и покаялся бы; но как ты все попираешь и не хочешь покаяться, то п о р а з и т в а с Го с п о д ь . Я предстану на Страшном Суде с тобою перед Господом и все слова мои будут тебе в обличение и в осуждение. Молю тя, покайся, отрекись от лукавых пророков, подобных Госнеру”. С омерзением и злобой отвратился князь, побежал вон без благословения, хлопнув дверьми. Фотий же, отворив двери, вслед воззвал громко: “Если ты не покаешься, что зла наделал Церкви и государству, тайно и явно, и все сполна не откроешь Царю, не узришь Царствия небесного и снидешь во ад”».

В этот же день краткие записки Фотия о встречах с Голицыным были в руках у Александра I.

Кроме того, в этот же день, 25 апреля, был подписан Высочайший указ о Госнере.

Краткая предыстория появления указа такова: после высочайшего повеления о рассмотрении книги Госнера ее подвергли изучению адмирал и президент Российской академии А. С. Шишков и министр внутренних дел В. С. Ланской.

По результатам рассмотрения Госнер был выслан, книга сожжена, виновники и участники издания – переводчик В. М. Попов, цензоры фон Поль и Бируков, типографщики Край и Греч – преданы суду.

Ниже приведен полный текст указа, который, кстати, не вошел в «Полное собрание законов Российской империи», составленное М. М. Сперанским:

«Указ князю Голицыну о Госнере и прочем.

Господину министру духовных дел и народного просвещения.

Санкт-Петербургский военный генерал-губернатор довел до сведения Моего о распространившейся в здешней столице на русском языке печатной книге под заглавием: “О Евангелии от Матфея”, которая переведена с сочинения пастора римскокатолического исповедания Госнера, на немецком языке изданного, и пропущена к напечатанию цензором статским советником Бируковым.

Усмотрев, что книга сия содержит в себе разные произвольные толкования на каждый текст Евангелия и изъяснения, противные понятиям всякого, исповедующего христианскую религию, и самому гражданскому благоустройству, Я поручил комитету министров обратить внимание на содержание сей книги и представить Мне заключение свое по сему предмету.

По рассмотрении в комитете министров признано единогласно, что толкования пастора Госнера кроме того, что противны правилам всех исповеданий христианской религии, оскорбительны для господствующей в государстве нашем греко-российской веры и содержат в себе мнения, клонящиеся к разрушению общественного благоустройства.

Почему, считая обязанностью обратить должную строгость как на сочинителя, который осмелился публично оглашать такого рода умствования, так равно и на цензора, дозволившего напечатать оные на русском языке, Я повелеваю вам истребовать от сего последнего объяснения, по каким причинам мог он пропустить означенную книгу и внести оное на рассмотрение комитета министров.

Что касается пастора Госнера, то поскольку после сделанных комитетом министров замечаний и после обнаруженного им в сочинении своем образа мыслей не остается уже никакого сомнения в предосудительности поступков его и в самой чистоте предписываемых им поучений, Я признаю необходимым производившиеся доселе в занимаемой им квартире собрания для слушания его проповедей воспретить и самого его удалить из России; для сего вместе с сим повелел Я управляющему министерством внутренних дел выпроводить Госнера за границу, на том же основании, как выслан был из Одессы пастор Линдль, с такими же пособиями, какие оказаны были в то время Линдлю.

За сим, для отвращения на будущее время, чтобы подобные сочинения и впредь не могли быть перепечатаны на русском языке, поручено вам снестись с преосвященным митрополитом Серафимом, на каком основании признает он соответственнейшим установить цензуру всех сочинений и переводов, издаваемых на русском языке, по предметам, до веры относящимся, и мнение его, совокупно с собственным вашим заключением, внести в комитет министров на рассмотрение.

Александр

Царское Село

25 апреля 1824 года».

15 мая Голицын был снят с должностей министра просвещения и духовных дел (само Министерство духовных дел в старом его виде было упразднено) и президента Библейского общества. Шишков был назначен министром народного просвещения и главноуправляющим духовными делами, но уже одних иностранных исповеданий, – православная часть отошла к синодальному обер-прокурору; доклады Синода должны были впредь представляться через Аракчеева. Президентом Библейского общества стал митрополит Серафим, и хотя касательно этого назначения в рескрипте говорилось о посредничестве князя Голицына в докладах по делам общества на имя императора – все это осталось лишь на бумаге.

Фотий писал Шишкову, поздравляя его с назначением на место Голицына:

«Радуйся, брат мой возлюбленный во Христе, новый российский Лактанций!

…Целую тебя за премудрую, острую и священную апологию противу врага Церкви, отечества…

Твой о Господе

Раб убогий Фотий».

Высланный из Петербурга Госнер (объявивший себя Иоанном Предтечей) не успокоился и продолжал поучать свою паству, оставшуюся в России, из Берлина и Лейпцига, пересылая в русскую столицу свои поучения. Тайные сходки поклонников Госнера продолжались. Обнаруженные полицией, они признали свои заблуждения; однако около 70 фанатиков из-за их осатанелого упорства в своей ереси были разосланы по различным крепостям.

Борьба против Госнера выходила за рамки банальных дворцовых интриг не потому только, что противостоящие «католицкому расстриге» были бескорыстны в своей борьбе с еретиками, но также и потому, что удаление Госнера повлекло за собой отставку министра духовных дел Голицына, что, в свою очередь, ознаменовало собой смену правительственного курса – от христианского экуменизма к православию. Сторонники князя, понимавшие роль Фотия в этом противостоянии, были поражены и напуганы неожиданными последствиями борьбы православных патриотов против пастора Госнера.

«Один умный архимандрит новгородского Юрьева монастыря, Фотий, с грубым чистосердечием соединяя большую дальновидность, сильный дружбой Аракчеева, преданностью и золотом графини Орловой-Чесменской, дерзнул быть душою заговора против него (Голицына. – В. У.)», – писал в своих записках недоброжелатель Фотия Вигель.

Следующая встреча Голицына и архимандрита состоялась спустя несколько дней после указа о высылке Госнера в доме графини Орловой. Госнер еще оставался в России, но высылка его была вопросом нескольких дней; Голицын, не признавая своей вины в госнеровом деле, как, впрочем, и вины самого Госнера, вступил в перепалку с Фотием. Фотий, обращаясь к Голицыну и в его лице ко всем сторонникам князя, сказал: «… поразит Вас Господь Бог всех и потребит вскоре. Анафема». Ошеломленный Голицын выбежал из дома. Фотий крикнул ему вслед: «Ежели ты не покаешься и все с тобою не обратятся, анафема всем; ты же, яко вождь нечестия, не узришь Бога, не внидешь в Царствие небесное Христово, а снидешь во ад и все с тобою погибнут вовеки. Аминь».

Это было неслыханно: человек, призванный радеть о чистоте православия в России и обладавший огромной властью в государстве, личный друг царя, был предан православным монахом анафеме! Лицо А. А. Орловой-Чесменской покрылось от этих слов смертельной бледностью; П. М. Толстая в ужасе покинула дом, ожидая с минуты на минуту караула для ареста смелого архимандрита; соратник его Магницкий воскликнул: «Я в ужасе!» Один Фотий радовался, воспевая песнь: «Господь Сил с нами!» Молва об анафеме стремглав обошла весь Петербург. Серафим, удивившись, сказал: «Вот ему должная плата. Если Царь не хотел втайне своего друга от себя удалять, то теперь, понуждаемый стыдом, он должен его от себя удалить». Неслыханность проклятия царского любимца породила множество легенд о наказании Фотия. На некоторых из них мы остановимся ниже.

Князь Голицын подал жалобу царю. Фотий, в свою очередь, подал свою записку о происшедшем. Некоторые говорили Фотию о неканоничности его анафематствования, на что он отвечал им: «Аще бы не дано было свыше, то бы я не мог того сотворить, а когда сотворил с силою и духом, то в сем есть перст Божий действующий; я же едино явное оружие Божие. Трость без пишущего не гиблется; тако и язык без Бога во благое. Радуюсь, что Бог меня избрал сотворить службу сию, да не хвалится сильный во злобе своей, да не надеется на свое лукавство вовеки. Сие же событие Писания: Живый на небесах посмеется нечестивым и Господь поругается им!».

29 апреля Фотий подал очередное, третье послание к царю, в котором советует Александру для предотвращения революции предпринять следующие шаги:

– уничтожить Министерство духовных дел, а Министерство народного просвещения и почтовое ведомство изъять из ведома Голицына;

– Библейское общество уничтожить;

– вернуть полномочия цензуры для всех книг духовного содержания Синоду;

– Кошелева отдалить, Госнера выгнать, Фесслера с наказанием изгнать и методистов выслать.

Все рекомендации Фотия (за исключением ведения почтового ведомства) хоть и не сразу, но были выполнены.

Император пожелал вновь увидеть смелого игумена в связи с анафематствованием Голицына. Фотий, услышав о предстоящей встрече, назначил себе и всей братии сорокадневный пост (перед беседами с государем Фотий и ранее говел и приобщался Святых Христовых Тайн), исповедался, отслужил обедню и напутственный молебен и, прощаясь с братией, как бы идя на смерть, просил их молитв. Явившись во дворец 14 июня 1824 года, он был введен в императорский кабинет, представляющий собой помещение, заполненное весьма длинным рядом столов с лежащими на них кипами бумаг. Стоя почти у самого входа он не видел императора, который скрытно находился в другом конце кабинета. Фотий взял образ, находившийся на столе, и увидел императора, который грозно спросил его, имея в виду анафему Голицыну: «Как ты смел? Под арест!» Фотия отвели в нижний этаж и заключили в пустую комнату с часовыми, в которой он пробыл до полуночи, после чего вновь был представлен Александру, и их беседа потекла в более мирном русле.

В изложении Миропольского, который, в свою очередь, ссылается на не дошедшие до нас документы автобиографического характера, царская аудиенция выглядела так: царь встретил Фотия холодно и сурово начал говорить ему «от Писания, что он не имел права поступить так с князем Голицыным, предавая его анафеме». Гневная речь Александра длилась около часа. Фотий, «готовый на всяк час в заточение», в оправдание своей ревности привел житие св. Николая Чудотворца, который «ударил Ария в лицо за дерзкую ложь, за что, нарочито прибавил он, отцы судили лишить ревнителя сана». «Видишь, – перебил царь, – что с Николаем сделали!» – «Отцы судили, а Бог прославил его», – ответствовал Фотий, чем удивил императора. В доказательство правоты своих слов архимандрит достал житие святителя, которое император прочитал и «устыдился… Многая словеса глаголя с дерзновением Царю, вынимал Фотий хартии для доказательства всего то из-за рукава правого, то левого, то из-за сапогов, где были на случай разные листы, выдранные из книг, сокрыты неприметно: Царь сему дивился. Между тем как пошел Фотий и в пазуху доставать еще прилучившуюся подобную хартию, Царь, внимательно все примечая, заметил нечто необыкновенное и, движим любопытством, бросился, раскрыв грудь Фотия, осмотреть ее, и узрел, что Фотий во власянице, железных веригах, и, зря нагую грудь его, увидел язву глубокую на ней посредине… Царь был поражен, тронут и яко от огня великого возгорелся от стыда».

Встреча закончилась благополучно.

Объясняя свой поступок по анафематствованию Голицына и учитывая многократные требования императора, Фотий через Уварова подал царю документы, относящиеся к деятельности масонов, а также следующую записку о своих действиях против тайных обществ с 1817 по 1824 годы:

«1. В 1817 году убогий Фотий поступил законоучителем и настоятелем во второй кадетский корпус и действовал против масонов, иллюминатов, методистов, против Лабзина и прочих и разорвал связь духовных лиц и членов Синода с тайными обществами и масонами.

2. В 1818 году убогий Фотий действовал с опасностью для жизни против “Сионского вестника” Лабзина, лож масонских, ересей и старался … их остановить; за введение же некоторых духовных лиц в ложу и за то, что духовника Фотиева, Морского корпуса законоучителя, приняв в ложу свою, масоны направили его в Морском корпусе в церкви в алтаре урину испустить и образ местный Богородицы разрезать подле Царских врат (за что после он лишился и ума), Фотий подвизался за веру и за святыню и содержался три дня под присмотром в Лавре за стойкость и правду, дабы Царю не донес о тех соблазнах.

3. В 1819 году убогий Фотий действовал против ересей, расколов, масонов, Лабзина, Хвостовой, Татариновой, секты лжепророков и против всех книг, издаваемых против веры и правительства.

4. В 1820 году убогий Фотий действовал тоже и за проповедь «Бога бойтесь, Царя чтите», говоренную 27 апреля от тайных обществ через действие Тургенева неизвестно как, но был удален в самый разоренный монастырь, дабы гладом и скорбию уморить его.

5. В 1821 году убогий Фотий, будучи в Деревяницах в Новгороде, действовал на тайные общества в С.-Петербурге и Москве чрез преданных ему о Христе.

6. В 1822 году убогий Фотий действовал против Криднер и Татариновой и всех масонов в С.-Петербурге. Познакомился с князем Голицыным и все прилагал средства обратить его на правый путь, жил около четырех месяцев, уча правоверию, и все ереси и расколы, секты и общества обличал в книгах и в людях; но все всячески к Голицыну внушал на словах и в письмах, дабы он престал поддерживать их, но и старался бы их уничтожить.

7. В 1823 году монастырь Фотия был сожжен огнем и его действие остановилось; но все ему было доносимо в Новгород.

8. В 1824 году убогий Фотий 1 февраля был вызван в С.‑Петербург для действия за Церковь, веру и спасение Царя и отечества. Приехал, начал действовать против еретика и вольнодумца Госнера, – его секты, всех ересей, расколов и замыслов, под видом религии распространяемых в книгах, и всячески открывал князю Голицыну, дабы донес Царю. Так действовал Фотий до сего дня по присяге, по любви к Царю, верою и правдою служа и Богу угождая, Ему же буди честь и слава вовеки.

Аминь.

14 июня 1824 года».

Документы и записка оказались на столе у императора 17 июня 1824 года, после чего Фотий был приглашен Аракчеевым в Грузино, где получил уверение в царском благорасположении и отсутствии претензий со стороны императора за анафематствование князя Голицына.

Ввиду государственной важности затрагиваемых Фотием вопросов, которые могли потребовать его незамедлительного прибытия в Санкт-Петербург, архимандриту было позволено, минуя духовное начальство, посещать столицу тогда, когда он сочтет нужным:

«Царское Село, 1-го августа 1824 года

Почтеннейший мой отец архимандрит Фотий.

По приезде моем сюда я имел счастие докладывать Всемилостивейшему Нашему Государю Императору о наших свиданиях, и Его Величеству весьма приятно было слышать ваше усердие к Церкви Божией и отечеству.

Его Величество единожды навсегда вам, отец архимандрит, позволяет приезжать в С.-Петербург, когда вам угодно будет; а в доказательство благоволения Его Величества к вам Государю Императору угодно вас видеть лично у себя в С.-Петербурге прежде Его отъезда в вояж, а потому и изволит полагать вам приезд в С.-Петербург, расположив так, чтобы вы могли быть у Государя между третьим и десятым чисел сего месяца, в которое время Государь изволит иметь пребывание свое в С.-Петербурге на Каменном острову; следовательно, по приезде вашем в С.-Петербург прошу меня уведомить в мой дом петербургский запискою.

О получении сего письма и о расположении вашем в рассуждении приезда вашего в С.-Петербург прошу меня с сим же посланным уведомить.

Прося вашего благословения, пребуду навеки ваш покорный сын и слуга . Аракчеев».

Это разрешение было подтверждено и при новом императоре в 1825 году.

Очередная, четвертая встреча с императором состоялась 6 августа 1824 года. Фотий в этот и последующие дни представил царю следующие документы:

1. Письмо «Открытие заговора под звериным апокалипсическим числом 666 и о влиянии Англии под тем предлогом на Россию»;

2. Записка «О революции под именем тысячелетнего Христова царствия, готовимой к 1836 году в России чрез влияние тайных обществ и англичан-методистов».

3. «Записка настоятельная, дабы взять решительные меры к прекращению революции, готовимой втайне».

Юрьевский архимандрит 20 августа 1824 года писал архимандриту Симоновскому Герасиму:

«Порадуйся, старче преподобный! Нечестие пресеклось; армия богохульная диавола паде, ересей и расколов язык онемел, общества все богопротивные яко же ад сокрушилися. Министр наш един Господь Иисус Христос во славу Бога Отца, аминь. Ныне, я чаю, велия радость и на небесах».

* * *

После падения Голицына и удаления Госнера настал час Библейского общества.

4 ноября 1824 года, согласно воле императора, Шишков и Аракчеев направились к митрополиту Серафиму с требованием закрыть Библейское общество. Серафим ответил, что подписка на «Известия» общества собрана за год вперед, и затем оно прекратится, на что Шишков отвечал, что о деньгах нечего заботиться, когда дело идет о прекращении вреда; что касалось молитв, переведенных со славянского языка на русский, то митрополит связал это с тем, что многие «славянского языка не разумеют». «Тут не мог я сохранить своего хладнокровия, – пишет Шишков. – “Как! – сказал я с жаром, – кто из нас не разумеет церковной службы? Разве тот один, кто, отрекшись от отечества своего, забыл и язык свой? Можно ли с рассудком повторить, что “верую во единого Бога” мы не понимаем, а “верую в одного Бога” понимаем? Что “Отче наш, Иже еси на небесех” есть чуждый нам славянский, а “Отче наш, сущий на небесах” – собственный наш русский язык? И нужно ли на сем, да позволено сказать, столь не основательном мнении основывать надобность разделения языка церкви с языком народным? И может ли мнимая надобность сия, уронив важность священных писаний, произвесть иное, как ереси и расколы?” Митрополит подтверждал еще мнение свое следующими словами: “Да куда же деваться нам с таким множеством напечатанных книг?” Тут едва удержался я в пределах должного к священному сану уважения. Граф Аракчеев тоже не вытерпел и сказал: “Не о деньгах дело идет, пусть их пропадают, лишь бы остановить и сколько можно отвратить сделанное зло”». После долгих споров было решено Библейское общество прекратить, переводов Св. Писания «на простое наречие» не выпускать, «Краткий катехизис» остановить. Пыпин не без иронии добавляет: «Адмирал и генерал от артиллерии разрешали и библейский вопрос, и вопрос о катехизисе». Увы! Обезглавленная Петром Церковь нуждалась в православных мирянах, ревнителях благочестия, и надо радоваться тому, что они нашлись в то время.

«Жатва открылась в сие время, но жателей было мало, – писал Фотий в автобиографии. – Поприще Бог открыл преславное всем на оном подвизаться, но из всех почти никого не обреталось избранных: иные во тьме неведения были, а другие пристрастны были к миру, что боялись мнению невыгодному подпасть у самых своих врагов нечестивых. Те, которые по долгу и совести должны были действовать во благо Церкви, отечества, очищать пшеницу от плевел, желали, дабы всем угодить, от всех добро слышать и в покое жить».

Вопрос о пресечении деятельности библеистов назрел давно – в декабре 1824 года Фотий подал через Аракчеева записку императору о ереси (возникшей под влиянием Библейского общества) донского есаула Котельникова, который объявил себя духоносцем, предтечею Христа. Привезенный в столицу, он был отдан на попечение Фотию.

Иностранные миссионеры не гнушались и шпионской деятельности. В собрании бумаг Фотия хранилась копия с рапорта полковника Берха в коллегию иностранных дел, в котором сообщалось о том, что находящиеся в Оренбургской губернии английские миссионеры оказались шпионами английского правительства. Более того, с помощью шпионских миссионеров бухарцы разбили один русский отряд.

Не без влияния экуменических сект, прямо осуждающих православие, распускались порочащие духовенство слухи (о которых упоминает Шишков в докладе императору) о том, что будто бы какой-то поп для соделания некоего неистовства нарядился в козью с рогами рожу, которая ночью к нему приросла, и что будто бы в сем виде его поведут ночью на казнь. Нелепая эта сказка так распространилась, что три дня подряд народ во множестве стекался посмотреть на сего чудесного преступника. Слухи эти ходили не только в столице, но и в других городах.

7 ноября 1824 года Петербург затопило. Буйство стихии приписывали гневу Божию за отказ императора ради принципов созданного им Священного Союза поддержать восставших греков в Турции. Наводнение стихийное было отражением и наводнения духовного.

«В сие время Церковь Святая со всех сторон была обуреваема всеми против нее вражьими кознями, – отмечал Фотий. – Все раздирать усиливались ее разными образами: лютеранство, католицизм, униатство по смешению с разными языческими религиями и христианскими еретиками – вместе все имело то влияние, что православные христиане, даже некоторые духовные, делом были заедино со всеми. Постов самые знатные и даже низшие люди вовсе не хранили, позволяли себе всякие соблазны и беззакония, явно от Церкви удалялись, не имели почти никакого понятия о здравом учении, многие имели худо и добро, ересь и чистоту веры как едино. Нечестие везде шло тихими стопами, крепко поддерживаемо было вельможами, окружавшими царский престол, допускаемо и даже благословляемо, как добро, пастырями, имевшими влияние на все рассадники духовного сословия и дела Церкви по Святейшему Синоду и комиссии духовных училищ».

События 1825 года показали трезвость оценки Фотием современных ему событий.

Недоумение у православных людей вызывал и космополитизм Александра I, который даже после запрета масонства и высылки Госнера в 1824 году (с выдачей притом ему на дорожные расходы 500 червонцев) принимал квакера Томаса Шиллите; с квакерами, кстати, императора связывало давнее знакомство: ранее он коленопреклоненно молился с квакерами Грелье и Алленом в Петербурге; по окончании свидания император со слезами на глазах поцеловал руку Аллена; в этих же «молениях» участвовал и Голицын. Грелье был французом и квакером английской общины; Аллен был соучастником и приятелем утописта Оуэна и принадлежал к американским квакерам. Упоминаемый нами Томас Шиллите балансировал на грани нервной болезни: так, иногда он воображал себя чайником и опасался, как бы проходящие мимо люди не разбили бы его; в другой раз ему могло показаться, что лондонский мост вот-вот обрушится под тяжестью его тела и потому он стремглав пробегал по нему.

22 октября 1824 года, в день празднования иконы Казанской Божией Матери, Фотий выполнил обет, данный им Господу в 1819 году, – в ознаменование победы над тайными обществами освятил монастырскую соборную церковь во имя Спаса Нерукотворного (Спасо-Орловский собор).

Наступил 1825 год.

Сохранилось интересное воспоминание студента Морошкина о жизни Фотия в тот период: «В пятницу, на масленице, 8-го февраля 1825 года я (доканчивая тогда последний год моего академического курса в Александро-Невской духовной академии) приглашен был на блины к Николаю Макаровичу, священнику церкви Николая Мокрого, иначе называемой церковью св. Владимира, что на Петербургской стороне, близ пенькового буяна. Жена этого священника, Ирина Федоровна, была родная по матери тетка отца Фотия. Приехав к ним часу в 10-м утра, я принят был матушкою, т.е. женой священника, как и всегда, весьма радушно. Она пригласила меня в небольшую гостиную. <...> Несколько минут спустя попадья вбегает в тревоге и говорит:

– Яков Лукич (это мое имя) … отец Фотий приехал в графининой карете. Выйди к нему и прими благословение.

Я, наслушавшись много невыгодных толков об отце Фотии, сказал: “Ни за что не выйду”. Но когда я пособлял маленьким детям одеваться и через отверстую дверь пропускал их в зал, к отцу Фотию, он встал со своего места и выступил на средину зала. Благословляя детей, он не мог уже не заметить меня и тотчас спросил: “Это кто у вас?” Не имея возможности укрыться от него, я вышел и наклонился, чтобы принять от него благословение. Благословляя меня и крепко зажав руку мою, принимавшую благословение, он быстро начал:

– Кто ты такой?

– Студент духовной академии.

– Давно ли ты учишься?

– Четвертый и последний год.

– Откуда ты?

– Из Тверской духовной семинарии.

– Чей ты сын?

– Священников.

– Не имеешь ли в чем нужды?

– Ни в чем не имею.

– Поедем со мною.

С сими словами он обратился к выходной двери, при которой в графининой голубой ливрее стояли два высоких лакея. Ошеломленный такой нечаянностью, я весь растерялся. Один из лакеев взял под руку отца Фотия, а другой подхватил меня, и повели нас по весьма узкой лестнице вниз. На дворе стояла графинина карета, заложенная в четверню, цугом. Отец Фотий указал тростью на меня и на карету; меня вбросили первого, как воробья, в карету, и я занял место с правой, а о. Фотий с левой от меня стороны. Карета двинулась; о. Фотий, подложа руку свою под мой картуз, приказал накрыться. Я, ни живой ни мертвый, думал: что такое делается со мною? Лишь только мы выехали со двора на улицу, отец Фотий, наклонясь к самому уху моему, громко спросил:

– Любишь ли ты меня?

– Никак нет, ваше высокопреподобие.

– Почему ты меня не любишь?

– Потому что все вас не любят.

– А за что все меня не любят?

– Не знаю.

– Да ты-то за что меня не любишь?

– Я сказал, – за то, что все вас не любят.

– Я тебя полюбил, что говоришь правду.

Я поблагодарил легким наклонением головы.

Отец Фотий постучал в переднее стекло кареты, и карета остановилась. Он приказал: “На Тучков мост. Вот я тебе покажу, за что меня все не любят. А я тебя полюбил”.

Переехав на Васильевский остров, он долго катал меня по острову взад и вперед и указывал на разные дома, объясняя мне: “Тут была такая-то масонская ложа, тут такая-то, тут был такой-то председатель, там такой-то, тут преподавалось такое-то учение, там такое-то”».

Морошкин получил приглашение Фотия явиться к нему в Лавру. Интересна реакция на это приглашение представителя его академического начальства: «О. Фотий шутить собой не любит. Не идти к нему нельзя; сокрыться от него невозможно; он со дна моря тебя достанет, а идти к нему очень опасно».

И вот Морошкин, «помолясь Богу, со страхом и трепетом отправился в Лавру. Пред собором я также сделал несколько поклонов и направился к келье о. архимандрита.

Взойдя в переднюю, я весьма вежливо встречен был двумя служителями из дому графини, сидевшими за столом при двух воскояровых свечах, которые тихо, почти шепотом, спросили меня: “К о. Фотию?”

– Точно так.

– Кто вы?

– Студент духовной академии.

– В какое время приказано вам явиться?

– В 6 часов утра.

– Теперь нет еще 6-ти часов. Пожалуйте спустя несколько времени; или не угодно ли здесь подождать?

Боясь опоздать, я испросил позволение здесь оБождать и сесть с ними на один из стоявших тут диванчиков. Мне дозволено, и я сел. Дверь из передней во внутренние комнаты была отворена, и в них уже ярко светились огни. Слышу – внутри на столовых часах бьет 6 часов. Один из служителей вошел во внутренние комнаты, в ту же минуту вернулся и сказал: “Пожалуйте”.

Вхожу, помолясь на образ, и вижу: о. архимандрит во второй от передней комнате сидит на диване в рясе и клобуке с сияющей бриллиантовой панагией на груди. Я удивился и мысленно возблагодарил Бога, что явился точь-в-точь в назначенное время. Благословив меня, он приказал мне садиться. <...> Первый вопрос его, обращенный ко мне, был:

– Куда ты вчера скрылся?

– Я пошел в академию.

– Ну, сам виноват, что вчера не обедал у графини вместе с графом Кочубеем и с графом Аракчеевым.

При сих словах я встал и обеими руками перекрестился. –

Что это значит? – спросил о. Фотий.

– То, что я вчера не знал, куда деваться от вас, а обедать вместе с такими высоко и светло сияющими мужами, как графы Кочубей и Аракчеев, – и подумать страшно!

– Почему так?

– Потому что я твердо держусь пословицы: близ царя – близ смерти. То же я думаю и о близости к таким мужам, каковы графы Кочубей и Аракчеев.

– Это не твое дело, я знал бы, как отвечать за тебя. Ну, да это дело не ушло. Ты будешь ходить ко мне и ты познакомишься с обоими графами.

Разговор начался с того, на чем вчера о. архимандрит изволил остановиться, т.е. с масонства. В продолжение разговора я встал и с сердечным сокрушением сказал: “Простите меня, ваше высокопреподобие, что я вчера осмелился сказать вам то, что было у меня на душе. Я, не зная вас, сказал вам, что я не люблю вас, потому что все вас не любят; ныне, имея счастье несколько познать вас, паче же быть познанным вами, я не могу не полюбить вас и буду любить до последнего издыхания моего”.

– Узнаешь больше и больше станешь любить меня.

В это время докладывают о. архимандриту: “Академические монахи”.

– Просить.

Входят один за другим: о. Гавриил, впоследствии бывший законоучитель Казанского университета, и настоятель какого-то якутского монастыря, скончавшийся в одном из муромских монастырей, о. игумен Игнатий, скончавшийся в сане архиепископа Воронежского, о. Иннокентий Борисов, знаменитый впоследствии вития харьковский, и о. Арсений, покойный митрополит Киевский. <...> Подан был всем, и мне, кофе. Разговор велся недолго, и очень обыкновенный – о масленице. Монахи академические, выпив по чашке кофе, откланялись о. Фотию и вышли, а мне приказано остаться. Я сел по приказанию его к столу. Входит о. протоиерей Петр Иванович Турчанинов, известный знаток церковного пения. Разговор шел о важности и достоинстве церковной ноты и церковного пения. Среди разговора докладывают: “Граф Алексей Федорович”, т.е. Орлов. О. архимандрит встал с дивана и, остановясь на средине комнаты, спросил входившего графа:

– Что?

– Принять благословение.

О. Фотий благословил его большим крестом и снова спросил:

– Только?

– Только, – отвечал граф и с сим словом вышел от о. архимандрита.

Недолго пробыл у него и о. протоиерей Турчанинов. За ним поднялся и я. Но о. Фотий остановил меня и, повторив не однажды, что он полюбил меня, накрепко приказал ходить к себе чаще».

* * *

Наступил день 14 декабря 1825 года.

«Вельможи, князья и все знатные люди да знают, что все они были в опасности; все тайно делалось зло; всем вдруг готовилось всегубительство».

В результате заговора декабристов погиб 1271 человек, кровь эта – всецело на совести масонских конспираторов. От себя добавим: итогом власти большевиков – идейных наследников декабристов – стала гибель уже миллионов людей.

В масонских ложах состояло более 90 процентов декабристов (121 человек), в том числе все руководители заговора.

Не состоявшаяся, но вожделенная для разрушителей России республика масонов-декабристов носила резко анти-православный характер. В литературной утопии декабриста Улыбышева рассказывается, какой будет жизнь в России после осуществления планов заговорщиков. В Петербурге, на месте Александро-Невской Лавры, автор видел Триумфальную арку, «как бы воздвигнутую на развалинах фанатизма». В прекрасном храме, великолепие которого «превосходит огромные памятники римского величия», шло богослужение особого рода: тут перед мраморным алтарем, на котором горел неугасимый огонь, возносили хвалу Верховному существу. Православное христианство исчезло, несколько ветхих старушек еще исповедуют старую религию, но большинство живет уже по-новому.

4 февраля 1826 года Фотий вручил (через графа Орлова) письмо Николаю Павловичу:

«Благочестивейший Царь и Великий Государь!

Царь Божией премудростью, правдой, милостью и силой свыше осененный!

Радуйся и царствуй по Бозе!

Я, твой верноподданный усердный сын богоспасаемого нашего отечества, а твоего царства Русского, служитель Святой Православной Матери нашей Церкви, до крови и смерти моей предан престолу русскому; горит сердце мое ревностью по вере святой нашей; кипит во мне горячая святая русская кровь без всякой примеси.

Итак, поверь святой и русской правде нашей, возвещу тебе, православный русский наш Государь – отец! – обещался я и клялся Всемогущим Богом перед Святым Его Евангелием тебе, истинному и природному Царю нашему, служить и жить верой и правдой, не по одной присяге моей верной, но и по любви, по совести нелицемерной и закону православному, по крайнему моему разумению, силе моей и возможности все святое, доброе, русское и праведное обещался тебе, Царю нашему и Святой Церкви нашей, – от вреда оборонять, как о том скоро уведаю, – заблаговременно объявлять, сколько могу и умею, всякими мерами зло отвращать и не допускать, не имея в том никаких для себя видов, делать все, другу не дружа и врагу не мстя. Верую и исповедую, что перед Богом и Судом Его Страшным во всем ответ дам.

Того ради десятое лето подвизаюсь на поле брани против тайных обществ и стою за святую веру нашу, Церковь Божию Христову, дорогое царство Русское и за праведный престол его. Тайна беззакония великая, страшная на гибель всему русскому деется: спаси отечество, царство, Церковь Христову, огради веру святую, о великий слуга Бога Вышняго! Я возвещал о всем Царю-праведнику, Александру Благословенному, а ныне возвещаю и тебе, как умею и могу по моей чистой совести, Господу содействующу. Ты можешь дела Божии вскоре исправить, аще восхощешь; время еще не ушло; меры взять нужно; годиною страшного искушения угрожается. Перст Божий все тебе укажет; Господь Сил сый, святый, великий и праведный с тобою: подвизайся, о Царю! Той десницею Своею в крепости прославится на тебе, сокрушив врагов, и множеством силы Своея сотрет супостатов. Лук сокрушит и сломит их, оружие и щиты их сожжет огнем – точию живи и царствуй по Бозе во Христе о Дусе Святе.

Радуйся!"

К письму Фотий приложил «Обозрение плана революции, предначертанного от тайных обществ в 1815 году, в СанктПетербурге в Морской типографии напечатанного и имеющего аки бы вскоре исполниться, с прибавлением к тому актов революционных о началах, ходе и образовании тайных обществ в России». Разбирая в нем доклад следственной комиссии по мятежу 14 декабря 1825 года, Фотий указывает на то, что тайные общества были «вне России предначертаны решительно», тогда как комиссия полагала, что заговор возник в «распаленном воображении» самих декабристов.

Говоря о покушении на жизнь Александра I в 1817 году, архимандрит писал: «7 мая 1817 года в Лондоне, в ложе франк-масонов в 13 год заседания Библейского общества Великобритании министр секты методистов говорил речь, что успех для реформы в Россию введен через Библейское общество».

Именно «Союзу Спасения» принадлежит сомнительная честь одними из первых – в 1817 году – составить заговор с целью цареубийства. Осуществить злодейский акт заговорщики планировали во время службы в Успенском соборе Московского Кремля, на которой должен был присутствовать император. По материалам следствия, учиненного после подавления декабристского мятежа, было установлено семь попыток покушений, начиная с 1816 года.

12 апреля 1826 года деятельность Библейского общества была прекращена именным указом. Фотий называл Библейское общество «духовным Вавилоном», а нашествие еретиков и тайных обществ на Россию – «духовным Наполеоном». Архимандрит не переоценивал ни своих, ни митрополичьих усилий в борьбе с масонством и смиренно признавал себя орудием Божиего Промысла: «…пусть всякая верная душа не действию апологии Серафима, апологии архимандрита Фотия, его посланию и обличению явному через выписку из книг приписывает успех борьбы с тайными обществами, но единому Господу и Богу и Спасителю Иисусу Христу, Его силе и премудрости и благодати всесвятого Духа».

* * *

Прежде, чем мы приступим наконец к трудам архимандрита Фотия, сделаем небольшое замечание, касающееся стилистики автора – языка, которым написаны его многочисленные произведения. Фотий был последним средневековым книжником Руси в самом лучшем и точном смысле этих слов. На этом языке Русь прекратила говорить еще в XVII веке, Фотий же говорил (и думал!) на нем и 200 лет спустя. Благодаря Фотию мы можем оценить и почувствовать неизъяснимую прелесть русского Средневековья, постичь его очарование и – крамольная мысль! – усомниться в заслуге Пушкина, как обновителя (а точнее обмирщителя) русского языка. По литературному таланту Фотий может быть смело поставлен рядом с протопопом Аввакумом (современники так его и называли – «новый Аввакум»). Архимандрит писал точно, образно, ясно.

В связи с этим в настоящем издании мы постарались ограничиться минимальной правкой (преимущественно пунктуационной) – несмотря даже на риск затруднений, могущих возникнуть у непривычного к подобному слогу современного светского читателя. В полном соответствии с оригиналом передано и вольное цитирование Фотием Священного Писания и богослужебных текстов, отдельные элементы которых пересказываются и компонуются автором, органично смыкаясь с его собственными размышлениями и создавая самобытный памятник национально-православного мироощущения.

В. Улыбин

* * *

1

Работами в масонстве называется занятие оккультизмом в самых различных его формах, в том числе и совершение обрядов, как то: прием в ложи профанов и их дальнейшее посвящение в более высокие степени, чтение оккультной литературы и ее обсуждение, участие в оккультных церемониях, важнейшая из которых – посвящение (инициация) новичка в ложу. Известно также, что в основе дьяволопоклонства – а именно оно является сердцевиной оккультизма – лежит человеческое жертвоприношение. «Люцифер, – отмечает исследователь прот. Г. Дьяченко, – провозглашается богом, которому в тайных собраниях поклоняются масоны, и нередко появляется среди них видимым образом; ему приносятся жертвы, в честь его совершают кощунственные и возмутительные оргии. Масоны низших степеней вполне искренно отрицают сообщения о мерзостях, совершаемых люциферианами, т.е. высшими степенями ордена». – Здесь и далее за исключением особо оговоренных случаев примечания составителя.

2

Именно с такой или почти такой формулировкой был отстранен от власти дед Александра I Петр III. – Прим. сост.


Источник: Борьба за веру. Против масонов / Архимандрит Фотий (Спасский) ; [сост. предисл. и примеч. В. Улыбин]. - Москва : Ин-т русской цивилизации, 2010. - 394, [2] с. - (Русское сопротивление). ISBN 978-5-902725-42-8

Комментарии для сайта Cackle