[Col. 884] XII. Преподобного отца нашего и исповедника Феодора огласительное надгробное слово в честь его матери

Чада и братия. Наступило время возвестить вам неожиданную весть, предметом которой является смерть известной сестры нашего общего отца [Платона]: она, совершив в настоящей жизни свою деятельность, по точно определённому совету жизнодавца Бога, переселилась в область премирную, оставив нам не печаль безрассудную, как, быть может, кто-нибудь подумает, но вызвав радость своим переселением, дающим нам благие надежды. Желаете ли вы, чтобы я рассказал вам, а равно и всем здесь присутствующим (ведь теперь не время молчания, но беседы, согласно повелению заповеди не хвалить человека прежде смерти его – Сир.11:28), какие прекрасные, священные и достойные Царства Небесного дела она совершила, находясь ещё во плоти? Итак, чада мои, приклоните слух ваш, и я расскажу вам обо всем, совершенно избегая преувеличений, и моя речь о ней [матери], притом не неразумная, но, как я думаю, весьма полезная, послужит вместо оглашения.

Я не стану говорить о том, что она получила от родителей добродетель, равно как и жизнь, так как предполагаю описать не то, что было до меня, но то, что происходило при мне, и с того именно времени, когда она достигла опытности в познании прекрасного и противоположного ему. Посему мы оставим детство и юность и начнём свою речь со времени её замужества; и хотя мирская жизнь прекрасной нашей матери не была нам свойственна, тем не менее мы по необходимости о ней упомянём, чтобы по началу увидеть и конец. Итак, первой её добродетелью было – всецело любить Бога и чтить Его так, что она хотя и вступила в брак, но всю себя устремляла к тому, чтобы достигнуть лучшей доли. Поэтому, родив нас, она не произнесла тех слов, какие обыкновенно произносят остальные женщины над новорождёнными, и не воспользовалась, по демонскому внушению, [Col. 885] заклинаниями, повязками и какими-либо другими волшебствами над седалищами и ложами, привязывая ожерелья и амулеты, но ограничилась ограждением нас только печатью Животворящего Креста, заменив этим всякое оружие и непобедимую охрану. И вот, тогда как все остальные женщины кланяются устроителю, совершителю и учителю подобных таинственных действий и встают при одном виде его, одна только мать наша никогда не соглашалась ни приклонить голову, ни спешить на волшебство, ни участвовать в нём, хотя совершители его много раз угрожали ей, но поистине праведных души в руце Божией, и не прикоснется их мука (Прем.3:1) и надеющийся на Господа, яко гора Сион (Пс.124:1), как говорит Писание.

Затем, когда в сердце её усилилась божественная любовь, она, будучи с детства неучёной, обучается, как премудрая, наукам и становится просвещённой, весьма хорошо и быстро изучает наизусть Псалтирь; при этом она посвящала себя занятиям не днём, чтобы не огорчить мужа и не нанести ущерба дому, но до сна и после сна [вечером и утром] занималась чтением при мерцании светильника, не выпуская из рук работы; и вот, исполняя то одно дело, то другое, она и дом умножила, и наукам научилась. С того времени она постоянно, изо дня в день, беседовала с божественным Давидом и занималась божественным чтением. А затем, пламенея сердцем и устремляясь к грядущему благу, что она, дивная, делает и что предпринимает? Отвратившись от всего суетного, приняв вид как бы вдовицы, она, таким образом, для всех знающих её сделалась прекрасным примером, так как совершенно не прибегала к клятве, никогда не говорила неправды, не вкушала много мяса, особенно же во время поста; когда же её приглашали на брачный пир, она держалась обособленно, не прикасалась к мясу и не смотрела на свадебные увеселения; она была целомудренной, как никакая другая женщина, знала одного только мужа и после вступления в брак была настолько чиста душой, что была свободна и от подчинения помыслу.

Какое время полуночи у неё проходило без пользы? Ведь она исполняла священное слово: полунощи востах исповедатися Тебе о судьбах правды Твоея (Пс.118:62). Каково было её пробуждение утром? И какой другой час, назначенный для благодарения, пропускался ею? Никогда так не было, но она и о доме заботилась очень усердно, как никто из трудолюбивых, и в добрых делах обнаруживала самую богатую щедрость, благотворно влияя своим примером и на мужа, и на детей, и на служанок. Мужу она напоминала вместе с прочим и о смертном исходе, советовала ему и приглашала к воздержанию друг от друга и, конечно, убедила, так что после этого они в течение [Col. 888] целых пяти лет не знали друг друга, хотя и возлежали на одном ложе, что является весьма удивительным и редким. И в самом деле, разве не сверхъестественным является тот факт, когда огонь не может прикоснуться к близлежащей соломе? И если Вооз восхваляется за то, что и одну ночь оставался бесстрастным в отношении к Руфи, спавшей у него (Руф.3:14), то как же слава целомудрия по справедливости не должна принадлежать им обоим? И пусть это будет похвалою для обоих, ибо здесь муж участвует в прославлении вместе с супругою. Детей же своих она, вседобродетельная, воспитывает в наставлениях и назиданиях, то поражая их разумным наказанием, то ведя и руководствуя в полной заботливости и возводя к более совершенному. Что же из этого происходит? Она воспитывала свою дочь удивительным образом, не позволяя ей смотреть на мужчин и украшаться ожерельями, браслетами и пурпуровыми платьями, руководя её в благочестии, воспитывая в священных науках, научая принимать бедных и заставляя собственноручно очищать раны больных; наконец, возведя ум девицы от настоящего и земного к Богу и небесным красотам, она посвящает её Богу. Но речь о прекрасном воспитании ею детей, вызывающая у меня много воспоминаний, пусть ограничится сказанным лишь о дочери; прибавлю лишь то, о чём мне не следует забывать: каждый день, когда дети уснут, она сама ложилась не прежде, чем подойдёт к ним и сотворит над ними знамение креста; равным образом после пробуждения, когда поднимет нас от сна, она побуждала к молитве, дабы не только она, но и дети приучались служить Богу.

О рабах и рабынях у меня также будет немалая речь, так как я желаю сказать, что она обращалась с ними, кормила, поила и одевала так, как никто из других лиц, даже более человеколюбивых: ежедневная их пища не состояла, как обыкновенно бывает, из хлеба, вина и овощей, но часто, особенно в праздничные дни, она угощала их свежим мясом, рыбами, птицами и вкусно приготовленными напитками, так как не желала одна пользоваться всем этим. Разве это не похвально и не свидетельствует о радушии и о преимуществах её святой души? Я знаю, что это подтвердите и все вы, кои пользовались её гостеприимством. Но мне нужно при этом сказать, что она и угрожала, и заботилась о безопасности, особенно домашних (не знаю, послужит ли это к порицанию или к похвале), подвергала обидам, оскорблениям и ударам, причём делала это для достижения целомудрия, изгнания воровства и ради иной добродетели, а также впадала в гнев, будучи вообще строгой в душе, довольно вспыльчивой по природе и проникнутой во многих отношениях ревностью по Богу. Но после ударов, ею нанесённых, она, бывало, входила в опочивальню и начинала бить себя по щёкам, говоря себе: «Так ты причинила боль», и после этого приходила в раскаяние, приглашала к себе наказанную, падала пред нею на колени и просила прощения. О, блаженная перемена! Если за первое её можно [Col. 889] обвинить, то за второе, как происшедшее необычным образом, всякий её восхвалит. Посему она, как совмещавшая со страхом милость, пользовалась от рабынь любовью, ясно давала им знать, что заботится об их целомудрии, и таким образом достигала наилучшего. А кто превзошёл её в любви к окружающим и в милостыне для нуждающихся? Ведь она соизмеряла милость, особенно для наиболее нуждающихся, а с другой стороны, хотя и много сочувствовала и щедро оказывала помощь, но скромность жизни не позволяла ей быть у всех на виду. Свидетелями истины являются, безусловно, многие, и притом много раз, сироты и вдовы, странники и туземцы, больные и старцы, одержимые священной болезнью¹ и врачуемые рукою этой питательницы нищих. Примечательно также и то, что она имела Христа² сотрапезником и гостем своим (ср. Откр.3:20), особенно когда наступало время праздников. Всё это представляется мне немалым средством ко спасению для вступивших в брак, хотя мы больше ничего не имеем сказать в честь прославляемой.

А когда наступило время облечения в монашеский образ, то кто больше неё принимал служителей Христа, или оказывал гостеприимство, или врачевал, тем более что она побуждалась к этому своим братом? Чтобы многое сократить, я прямо скажу, что она, проникшись любовью к аскетической жизни, убеждает мужа, располагает к ней и своих детей многими заботами, наставлениями и обещаниями, а потом и братьев мужа. И вот, всё хорошо устроив, она выходит из дома, представив Богу целое общество: четырёх своих детей, трёх братьев мужа и во главе всех – себя. О, удивительно новое событие! О, чудесная перемена! Это на целый день изумило столицу, поразило родственниц, удивило знакомых, привело в смущение не только всех, кто видел, но и тех, кто об этом услышал, потому что супруги, находившиеся ещё в среднем возрасте, довольные по средствам жизни, почтенные царским чином и должностью казначея, имевшие взрослых детей, не склонились на все эти мирские привязанности, не остановились ни перед тем, что не оставили продолжателя рода, ни перед родством по крови, ни перед лишением дома, ни перед отпущением слуг, но отвергли царские почести, попрали прелести жизни, отсекли мечом духа привычку плотских сношений и благородно совершили угодное Богу. О, истинная и мужественная душа Авраамова!³ По справедливости её можно поставить наряду с прекрасной матерью Маккавеев, так как она принесла своих детей в жертву аскетическому подвигу (ср. 2Мак.7:20), а также с Анной, матерью Самуила, потому что она по обету посвятила Богу не одного, но весь плод свой (ср. 1Цар.1:11). Я сейчас сделаю вам, слушатели, нечто более угодное и почтенное, рассказав о выходе её из своего дома. Назначив этот выход в определённый день, она, [Col. 892] как бы в день праздничный, пригласила к себе всех родных; и одни из них скорбели, другие плакали и, смотря на удивительное зрелище добровольного удаления, оценивая величие таинственного события, восхваляли его; и вот те и другие увидели, что один вышел из дома, а другая немного подождала и потом отправилась к месту подвижничества, причём и самый дом свой раздала и разделила нуждающимся. Таковы были дела мирской жизни нашей матери и так они происходили; от этого прекраснейшего повествования должны получить пользу не только вы, но и те, кои пребывают в мире и обязаны воздать хвалу Богу.

Теперь, возлюбленные, перейдём к дальнейшему, о чём по преимуществу и будет наша речь. Она, украшенная [доблестями], принимает прекрасное изменение, облекается в равноангельский образ и извлекает слёзы у многих лиц, собравшихся в тот день на торжество, из них иные были без приглашения, дабы только увидеть совершавшееся таинство. Присутствовали и мы с общим отцом [Платоном], но с радостью или скорбью – не умею сказать. Впрочем, мы потеряли мать и уже не могли с прежним дерзновением беседовать с нею и приходить к ней и, чувствуя лишение, скорбели сердцем. А когда мы по исполнении времени намеревались вместе с родителем совершить над собою то же самое⁴, то я, как уже перешедший из несовершеннолетия в возраст мужа, скорбел и печалился (как же иначе?), хотя, с благодарением переносил это настроение, но из двух братьев⁵ последний был ещё юношей, и когда наступил день разлуки, то начались упрашивания и отсрочки, просьбы, стенания и объятия, причём он бегал, бросался на шею, совершенно не отходил от матери, как молодой телец, не желавший разлучения, и просил на короткое время оставить его у матери. А впоследствии обещался исполнить её волю. Итак, не поколебалось ли её несокрушимое сердце, не склонилось ли на слёзные мольбы сына и не уступило ли? Нисколько. Но каково было её почтенное слово? Подавив в своём материнском сердце сильное и сердечное волнение, она сказала: «Если ты, дитя, не пойдёшь добровольно, то я собственноручно отведу тебя в храм»⁶. Итак, сын уступил, и мы разошлись. Она же, как мне кажется, совершила нечто подобное тому, что воспевается о святой матери [одного из] сорока мучеников, которая своего едва дышавшего сына принесла и положила на колесницу⁷.

Но что же потом? Она, благородная женщина, стремилась преимущественно к подчинению, как и было справедливо. Но так как вследствие прежней бури [иконоборческой] ни монастырь не был устроен, ни склонная к монашеству душа не могла разумно [Col. 893] руководить многих, то она склоняется своим братом жить по-келлиотски⁸ с дочерью, постригшейся раньше, и с другой родственницей. И она живёт терпеливо, живёт со скорбью, – как же иначе? Ведь она не имела руководителя, но противников благочестия нашла, и настолько сильных, что они изгнали её из святилища. Я, щадя слушателей, стыжусь сказать, для кого и через кого это совершилось; однако она жила, страдая за благо и приближаясь к Господу. Я и не знаю, как мне сообщить о невзгодах и бедствиях её жизни, о событиях, происшедших с нами, обидах от родственников и царского двора, о скорбях и затруднениях. Всё это произошло от известного – прелюбодеяния императора⁹, из-за которого пришлось и ей пострадать. Так как я вспомнил о преступлении всеобщего значения, то вы знаете, какую она [мать] получила скорбь, когда увидела, что мы изгнаны из монастыря, так как она в тот час прибыла к нам. И хотя ей, одинокой, по преимуществу из всех нас надлежало печалиться, но она не выразила негодования, не произнесла жестокого слова, не разорвала своего хитона и не разразилась рыданиями, но только сказала: «Идите, дети, и спасайтесь о Господе, где бы вы ни были и что бы вы ни потерпели, избрав всё это ради закона Его; ибо так будет вам лучше (какое бы бедствие, даже до крови, вы ни испытали), чем быть возле прелюбодея и предать этим истину». О, дерзновенная и благородная душа! Она не упала от волнения, как это обыкновенно случается с женщиной низменной и слабой, но что же делает? Она вышла вместе с нами, совершала путь, изнуряла свою весьма слабую плоть восхождением на гору, не желая услуг со стороны спутника. Увы, увы! Как в то время все были бесчеловечны, особенно же некоторые из бывших подчинённых лиц, которые при встрече высказывали порицания, дабы исполнилось евангельское слово: врази человеку домашнии его (Мф.10:36). Итак, блаженная предупредила нас, подвергшихся бесчестию.

И пусть никто не подумает, что мы восхваляем самих себя, не имея ничего похвального, ибо боролись не мы, а другие, и доблесть следует приписать нашему общему отцу [Платону], но дабы изобразить подвиги восхваляемой, мы, простите, допустили речь и о некоторых наших делах, хотя и не желали: но велий Господь наш и велия крепость Его (Пс.146:5). Она тайно проникла в место заключения и, увидев раны¹⁰, умащала их маслом и воздавала Богу славу и хвалу за то, что дети её подверглись этому ради заповеди Его. Потом она с молитвами, слезами и радостью, испытывая чувства двоякого рода, сопровождала нас в пути из первого места заключения в более отдалённое, [Col. 896] вызывала удивление и являлась блаженной у Бога и более благочестивых людей. Она опять встретила нас, когда мы возвратились из Кафар и были отправлены для заключения в Фессалонику¹¹, причём в зимний и вечерний час ожидала нас в сельском жилище, пребывая в большом страхе, скрываясь и не зная, увидит ли нас, и провела с нами почти целую ночь. Когда мы изложили друг перед другом завещания о Господе, то ранним утром (как это печально и прискорбно!) тотчас были взаимно разлучены, причём она сказала прощальное слово и, как бы в напутствие, со слезами покрыла своими поцелуями каждый член нашего тела. Она сказала: «Мне кажется, чада (передаю её слова буквально), что вы идёте на смерть, но людям благоразумным естественно все обсуждать; если вы объединены друг с другом любовью, то, как скоро произойдёт и малое разделение, единое тело, по слову великого Григория Богослова, разделится на две части и наступит смерть для той и другой; и если волы, вскормленные вместе и заключённые в одно ярмо, не переносят разделения и мычат, когда их разлучат¹², то как же и в каком направлении можем мы действовать в настоящее время?» И мы оба прониклись сильным чувством страха Божия. Такого рода были её деяния, и она должна почитаться за своё великодушие.

Что касается вас, братия, то вы сами, как пользовавшиеся её благодеяниями, расскажите, как она, приходя к нам, собирала вас в собственный монастырь, как птенцов, выпавших из гнезда; потом, возвратившись, она прибыла в город и уговаривала каждого из вас, много раз являясь сюда; она убеждала и просила, одного приглашая к себе, другого врачуя, иного укрепляя, другого спасая; одних она питала, других руководила, как наилучший эконом и покровитель по Боге, как истинно новая Наталия и ревностная Прискиллия¹³. Свидетелями являетесь вы, испытавшие на себе её благодеяния и рассказывавшие об этом вполне сочувственно и с удивлением. Тогда эта дивная жена удостоилась и последнего блаженства, так как подверглась порицанию со стороны некоторых, имена коих я охотно опускаю, и, конечно, испытала гонение за правду и истину. И ты сам, отец, расскажи мне о том, что она, совершительница многих подвигов, сделала для тебя, подвергшегося заключению, во время допроса и в заботе о необходимом; скажи о жестокости царя, об угрозах и пытке. Разве не она страдала вместе с тобою, оставаясь с четырьмя своими сподвижницами в заключении тридцать дней, причём все находились в отдельных темницах? Позволяю себе сказать и о том, что она потерпела от [Col. 897] служительниц темницы, и каким испытаниям подвергалась даже в отношении жизни, как она питалась хлебом печали и пила чашу скорби (ср. Пс.126:2; Иер.16:7). Все подобные дела и дерзкие поступки не могут говорить в пользу настоящего времени. Но да простится всем им то, что они совершили. Так сказать будет лучше, хотя потом, по Божественным судам попущения или икономии, возникло преследование, дабы зло прекратилось и беззаконие подчинилось закону. Ибо мы, подвергшиеся изгнанию и рассеянию, собрались, как вы знаете, в одно место и от царицы получили право на счастливое возвращение¹⁴.

Но что ещё я могу прибавить к сказанному о моей почтенной матери и что ещё присовокупить как наиболее уместное? О, потоки слёз, которые постоянно истекали из её очей ради мужа и наиболее неустойчивого из детей [Евфимия], ради паствы и всех заблуждающихся и по всякому другому поводу! Ведь она, как духовная мать, умела жалеть; как сестра, всегда подвизалась больше других сестёр о Господе, хотя и не жила вместе с ними. О, душа сострадательная и всегда расположенная к милостыне! О, истощание сочувствующего сердца, не переносящего лишения приходящих! Поэтому она просила за просивших, занимала деньги, чтобы избавить от займа, радовалась, когда платила за освобождение других, часто устраивала христоподражательные трапезы, созывала бедных, служила своими руками, потому что у неё была любовь и дар расположения к нищим. О, честные уста, постоянно занимавшиеся Божественными Писаниями и до смерти непрерывно для сего трудившиеся! О, честные ноги, утомлённые постоянным пред Богом стоянием и утруждением! О, священные руки, поднятые к Богу не только вечером (ср. Пс.140:2), но и утром, и в полночь. О, целонощная молитвенная беседа! О, изъяснение ночных сновидений, так как Бог, утешая Свою рабу, часто, ввиду предстоящих бедствий, открывал ей будущее. О, расслабление всего тела от аскетических подвигов! О, ветхое и не греющее одеяние во время холода, ложе жесткое, тесное и короткое, седалище неустроенное! О, безразличное и безучастное отношение ко всякому наружному виду¹⁵ человека! О, постоянное и усердное единение её с Богом! Ради него она боролась с унынием, не хотела чаще видеть нас и всякого другого, кто в духовном отношении ещё только усовершался, но вынуждалась делать некоторые путешествия и удаления, причём непрерывно старалась соблюдать правило. О, непрерывное благодеяние, не прекращавшееся ни днём ни ночью! О, затверделость от работы нежных по природе пальцев, на которых от грубой работы изменилась и кожа! [Col. 900] Ведь она не ограничивалась работой только на себя (об этом она меньше всего заботилась), но одевала почти всю киновию, как вы, слушатели, знаете.

Во всём этом она явилась единственной среди других женщин, так что если её, как человека, и можно в чём-либо упрекать, то основание проистекает отсюда же, то есть из её ревности о прекрасном, потому что она, как поставленная во главе, была требовательна к подчинённым сподвижницам в исполнении обязанностей и гневалась при неисполнительности в делах, псалмопениях и во время стояния [в храме]; бывало, что чувство её побеждало, хотя и не часто, и она толкала задремавших и ударяла непослушных. При всём этом её любили больше, чем людей вполне обходительных, потому что она в своих делах руководилась благом и всегда требовала и обязывала к послушанию; и конечно, этим она умилостивляла Бога, как и мы сами, естественно, воздаём ей прощение. После заключения отца [Платона] она подчинялась мне с таким смирением и так предавалась послушанию, что называла себя рабою, касалась моих недостойных ног, исповедовала тайны сердца и нисколько не отступала от моих повелений. Я, несчастный, проникаюсь стыдом всякий раз, как подумаю, что она называла меня господином и отцом и почтительно ко мне относилась, соединяя со страхом любовь и повинуясь не как мать, а как чадо.

Кроме того, она держалась правила умеренности и не вкушала до пресыщения; послушание не позволяло ей понижать качество пищи, хотя она очень этому противилась и даже отказывалась повиноваться. Она трапезовала один раз в день и большею частью ко времени захода солнца, принимая пищу простую и обыкновенную, без масла и вина; когда же в определённые дни и разрешала, то не до сытости и довольствовалась очень немногим. Доказательством её нестяжательности служило то, что она ничего не имела – ни служанки, ни золота, ни серебра и ничего из предметов этого мира, а только убогую власяницу, которую носила, и два ветхих покрывала. Она не заботилась об этом до самой смерти и передала мне и брату то, что имела, для погребения и, таким образом, пребывала в лишении и от материальных предметов, и от привязанностей мира и с радостью отошла из здешней жизни, как бы отправляясь восвояси, изрёкши нам благожелания и спасительные речи и благословив каждого из предстоящих, так как многие из братьев явились видеть её успение.

О, почтенная и вожделенная мать (я обращаюсь к тебе, приятное для меня [Col. 901] слово, и дело любезное, и дорогое зрелище – мать и одновременно дочь, а лучше сказать – вдвойне моя родительница и мать)! Как ты оставила нас? Как ты удалилась? Куда ты переселилась? Где и в каких местах ты пребываешь? В каких обителях ты живёшь? Кого ты созерцаешь? Из твоих прекрасных дел я хорошо знаю, что ты победила властителя этого мрака (ср. Кол.1:13; Еф.6:12) и удалилась туда, откуда изгнаны болезнь, печаль и воздыхание, где всех святых есть веселящихся жилище (ср. Пс.86:7), где пение и хор празднующих и торжествующих (ср. Пс.41:5), где находятся общие наши братья, которых ты возлюбила и с которыми предпочла находиться в общении; а теперь свойства нашей плоти обусловливают различие в сожитии. Не забудь же нас, наименьших твоих чад; прошу и умоляю – не забудь и твоё стадо малое (ср. Лк.12:32) и вместе великое, но, достигши дерзновения, – а я верю, что ты достигла, – предстань, умилостивляй и ходатайствуй, молись и проси теперь более усердно, руководя, утверждая и охраняя меня, жалкого, от страха греховного, от летящей стрелы беззакония (ср. Пс.90:5) и от всякого другого демонского нападения (ср. Пс.90:6); паси меня и тех, кои со мною, побуждай и напоминай посредством душевного единения, надзирай, постоянно исправляй и смотри, как я усовершаюсь и возбуждаюсь душою и телом, дабы я, руководимый и направляемый различными способами, шествуя к истинной цели, благоугодил Богу доброю жизнью и после здешней жизни достиг со всеми, за мною следующими, твоего покровительства и получил вместе с тобою, как наименьшее чадо, пребывание одесную Христа Бога нашего (ср. Мф.25:34). Вот что, чада, истина заставила меня рассказать и вам, побуждавшим, вопреки обычаю, к тому же самому.