[Col. 804] X. Преподобного отца нашего и исповедника Феодора, игумена Студийского, надгробное слово в честь Платона, его духовного отца

Риторы и софисты, принимаясь писать, обыкновенно прилагают всякое старание не к тому, чтобы постигнуть истину, но чтобы возможно блестяще отделать выражения, округлить речь и таким образом сделать свой рассказ возвышенным, для услаждения слушателей. Они очаровывают красивыми словами и прельщают сравнениями, мало заботясь о слове неложном, как охотники до славы и рабы человекоугодничества. Любящие же истину [заботятся о том, чтобы] говорить о действительном и выяснять истинное, хотя бы их слово было и неизящно и некрасноречиво, так как они любят изящество истины и избегают прикрываться фразами, как завесами, что есть признак истинной мудрости. Так и я буду восхвалять моего отца, хотя я слаб и умом, и словом, и духом, – не потому, что желаю похвалы от него, ибо какая приятность может быть от этого тому, кто и здесь ничему не радовался и кто теперь уже достиг премирной награды, которую получив, всякий презирает здешнее, так как в земном нет ничего постоянного и блаженного, но все проходит как тень и вянет как цвет весенний? Кроме того, если, ещё будучи на земле, он почитал себя недостойным называться и простым монахом, – что было знаком его высшего смирения и преимуществом его святой души, – то как, отошедши отсюда и пребывая ныне среди непорочных, где нет никакого желания славы, он станет домогаться её через нашу похвалу?

Но если кому, то именно мне весьма справедливо хвалить его как за всё прочее, так и за этот – какой он ни есть – дар слова, который мною приобретён благодаря его трудам и попечениям и который я должен принести моему отцу как некоторый ответный дар. Конечно, я знаю, что слава отца переходит к сыну, по слову мудрого: слава человеку от чести отца его (Сир.3:11). Но я не думаю о славе, ибо и то я знаю, что если кто-либо сам приобрёл себе и своему дому честь, то он становится ещё славнее, получив славу от отца; если же собственной славы и чести у него нет, то честь отцовская никакой пользы не приносит ему, как в данном случае мне. Но непозволительно держать под спудом молчания, как некий постоянно горящий светильник, его добродетельную жизнь, но должно держать её на свещнице, чтобы светила, осмеливаюсь сказать, не тому или другому, а всей Церкви Божией (ср. Мф.5:15). Итак, поскольку повествование [о святом Платоне] и полезно для нас, и необходимо, соединяя в себе истинное с [Col. 805] полезным, то приступим к похвалам, начав их с того, с чего начать всего приличнее.

Родителями блаженного Платона были Сергий и Евфимия, коих и род знаменит, и жизнь не менее славна. Они отличались отменными нравами и своими заботами о хозяйстве приумножили своё состояние более многих, почему и возбуждали удивление со стороны своих родственников. Но выше других похвал для них есть дар благочадия. Ибо родили они восхваляемого ныне как некоторую прекрасную отрасль, а затем и двух дочерей, также не бесславных, о которых много хорошего повествуют и из которых одна в мирской жизни блистала, а другая, наша мать, и в монашеском чине просияла. Но в то время (когда дети их были малы) разразился гнев небесный (предмет заставляет нас говорить и об этом), принёсший величайшую смертность в народе, которая свирепствовала не в некоторых только деревнях и городах, но переходила из одного места в другое, подобно казни египетской (ср. Исх.7:14–11:6; 12:29–30), и в особенности поразила Византию. В это время окончили свою жизнь и приснопамятные [родители Платона]. Может быть, вполне благовременно и полезно рассказать, какая это была смерть: рассказ об этом может наполнить спасительным страхом души благоразумно внимающих ему.

На одеждах каждого из заболевавших внезапно появлялось начертание масляной краской животворящего креста, как будто сделанное рукою художника или, лучше, рукою Божией свыше. Получавший этот знак вскрикивал, и тотчас приходила к нему смерть. Случалось, что в один и тот же день и сам погребавший мертвеца, и погребаемый – оба ложились в одну и ту же могилу, что на одном вьючном животном укладывали по четыре [трупа]; клади из жалких трупов непрерывно перевозились к местам погребения; со всех сторон раздавались рыдания и жалобные причитания. Из сил выбивались носильщики, недоставало гробокопателей, заколачивались дома, пустели кварталы¹ (ῥεγεῶνες)², переполнялись кладбища, в течение двух месяцев многолюдный, населённейший город превращён почти в необитаемую пустыню. Это было во дни нечестивого царя Константина³, которым икона Христа была обесчещена: проклятым соблазнителем людей она была названа [Col. 808] идолом заблуждения. Или, лучше, Сам Христос Бог наш был им обесславлен, ибо честь (τιμὴ) иконы восходит к первообразу (τὸ πρωτότυπον), как говорит божественный Василий⁴. Подобное бедствие для беззаконных, можно сказать, справедливейший бич Божий, умудряющий к обращению от безмерного нашего зла и в гневе Божием указывающий путь ко спасению тем, кои смиренно принимают наставление. Но надлежит обратить слово к отцу моему.

Итак, он остался круглым сиротой, когда был ещё мальчиком. Одним из родственников он был взят на воспитание. Когда он достиг юношеского возраста, сила его молодости тотчас, как некоторый молодой побег, прямо растущий, расцвела прекрасным разумом, который редко встречается в сиротах, лишённых воспитателей, подобных родителям. Плодом его собственных трудов и усердия было изучение им дела нотария⁵, которое он постиг в таком совершенстве, в каком едва ли кому-нибудь может быть доступно оно даже при заботах родительских об этом. Посему он помогал своему дяде, имевшему тогда в заведовании царскую казну. И настолько в этом деле был искусен, что дядя его только имя начальника носил, а дело делал он. И вследствие этого он был в уважении у царских казначеев, пользовался любовью начальников и даже самому царю был известен.

При этом он не предавался необузданным порывам молодости, как сделал бы на его месте человек свободный и легкомысленный; но, как превосходный укротитель самого себя, удалялся от общества людей неразумных и прилеплялся к благовоспитанным, вступая в общение с более благородными, но не с менее честными, и со старшим по возрасту единение имел, а не с младшим вёл дружбу, и как бы незаметно подвигался от внешних почестей к высокому благородству души. Он не принимал участия в собраниях или пиршествах по дружбе, как обыкновенно бывает с юношами; он не убивал своей души игрой в кости и опьянением, подобно людям легкомысленным, а с большим усердием занимался делами и через это собрал себе такое богатство, что у него образовалось другое собственное состояние, кроме отцовского весьма богатого наследства. Этого не могло бы случиться, если бы он не проявлял во всём независимости, которая украшала его, любителя всего прекрасного, и скромностью, осиявала его, приятного человека, рассудительностью, заставляя его оберегать себя от юношеских страстей, которым предающиеся не только не приобретают необходимого для жизни, но и имеющиеся средства обыкновенно теряют.

Что же далее? Он настолько был благоразумен и искусен в веде́нии дел житейских (это нравится мирским людям и почитается теми, кто ищет женихов для своих дочерей), что ему со всех сторон [Col. 809] советовали вступить в супружескую жизнь с весьма благородной или же с богатой невестой. Но божественная любовь, которую он возжёг в себе посредством лучшего рассуждения, не позволила ему погрязнуть в тине житейской. Ибо он предпочитал играм чтения, театрам – храмы, собраниям бесстыдных людей – монастыри и, что похвальнее всего, поверял свои тайные мысли, желания и дела кому-либо из игуменов: это обнаруживало в нём любовь к Богу и исполняло принимавшего его исповедь удивлением к такому совершенству⁶.

Таким образом, поднимая взоры ума к созерцанию невидимого и воспламеняясь любовью к нему, он погашает в себе всякое земное желание и поступает подобно божественному Антонию. Ибо распродав всё благоприобретённое и от отца унаследованное состояние и раздав его бедным, отпустив также рабов и только немногое оставив двум меньшим своим братьям, он вышел из мира с готовностью Авраама (ср. Быт.12:1, 4; Евр.11:8) и не в ближайших местах подвизался, но удалился очень далеко, в пределы Олимпа, в место и к мужу, которые ему были указаны одним из городских архимандритов: он избрал себе для подвигов монастырь Символов, а руководителем – мужа Феоктиста, коего и жизнь была прекрасна, и род знаменит, и кончина праведная. Но здесь мне кажется достойным упоминания и то, каково было удаление Платона [из отечества], ибо рассказ об этом заключает в себе для слушающих средство против печали мирской. Он удалился из отечества с одним любимейшим рабом. Достигши того места, которое называется Царским (Βασιλεῖς), и вошедши в одну пещеру, он велел своему спутнику остричь ему волосы, затем облачился в чёрную одежду, как в некоторую порфиру. И какое это было зрелище, когда один должен был возвратиться домой с мирскими одеждами (этот, как и следовало, пал перед ним на колена со слезами, так как лишался своего господина), а другой оставался один с Богом лишь, ради Которого всё было им предпринято. Такова божественная любовь, всячески соблазняющая любящего и только к себе одной привлекающая его пламенное желание.

Когда он пришёл к избранному руководителю, то был спрошен им, кто он, откуда явился и с какой целью, и на каждый из этих вопросов дал ясные ответы. И после того как он упомянул об отечестве, о происхождении, о воспитании, старец сказал: «Ты не в состоянии будешь вынести иноческие труды в этой весьма суровой [Col. 812] для жизни стране». Ратоборец Христов ответил на это: «Всё, отец мой, я отдаю тебе – и ум, и волю, и плоть: поступай как хочешь со своим рабом, во всем тебе послушным». Какое изъявление удивительного намерения! Какое предложение ещё более удивительного послушания! Первое удивительно потому, что он в самом цветущем возрасте, при благоприятном для него течении мирских дел, при более прекрасных надеждах, ввиду богатства, манившей его славы, удовольствий плоти и при полной независимости возымел всепобеждающую к Богу любовь. Второе же более удивительно потому, что он предложил послушание, наилучшим образом рассудив, не так, как делают это ныне многие, лицемерно или, лучше сказать, вовсе не отказываясь от мира, но как того требует истинное Слово. Ибо те, не знаю почему, забывают о том, что говорит Господь: Тако убо всяк от вас, иже не отречется всего своего имения, не может быти Мой ученик (Лк.14:33); и в другом месте: вся, елика имаши, продаждь и раздай нищим, и имети имаши сокровище на небеси, и гряди во след Мене (Лк.18:22). Забыв это, они строят себе храмы и монастыри; затем, приняв обет, начальствуют здесь и господствуют над своими, приобретая себе рабов и всякое имущество. Вчера только давшие обет, ныне действуют как опытные игумены; вчера не умевшие управлять собою с рассуждением, ныне безрассудно принимаются руководить другими; им начальствование доставила не добродетель, а пользование собственным имуществом. Те, которые много лет должны бы учиться хорошо подчиняться, сразу же восходят на высоту управления и прежде, нежели изведали искушения первого, подвергают себя опасности второго, делая подчинённых им иноков такими же, как и они сами. Платон же, после того как дал обет отречения, показал и искреннее послушание, и второму у него предшествовало первое, как молния – грому, как заря – солнцу, ибо кто наилучшим образом отрёкся, тот, конечно, наилучшим образом и оказывает послушание; а кто в отношении одного несовершенен, тот, конечно, и в другом будет хромать.

Многоразличны подвиги добродетели: совершенствование в воздержании, трезвенность в бдениях, пролитие слёз, бодрость в молитве, тягость спанья на голой земле, бедность в одежде, рукоделия, частые коленопреклонения, размышления о смерти, исполнение псалмопений, постоянство в стоянии. Но из них ничто не требуется от послушника в такой мере, как подвиг исповеди и дело послушания, посредством которых душа освещается, и воля умерщвляется и происходит всецелое единение духовно рождаемого [послушника] с рождающим [старцем]. Кто не предпочёл этого всему, тот остаётся неспособным к послушанию, и [даже] через то, в чём, кажется [ему,] приобретает спасение, подвергает себя гибельной опасности заблуждения. Воздержание и бдение или какой другой из перечисленных подвигов сами по себе похвальны; но они не приносят пользы и даже служат причиной падения для поступающего самочинно, если он не управляется рассуждением и правилом игумена; [Col. 813] и наоборот, кто упражняется в подвигах исповеди и послушания, уделяя остальному второе место, тот объемлет этими двумя подвигами все.

Исполняя это как едва ли кто другой, блаженный отец полагает прекрасное основание и на нём воздвигает прочное здание [совершенства] через откровение каждого своего помысла старцу и исполнение всего по закону послушания, будучи, таким образом, говоря словами Писания, любимым сыном пред лицом своего Отца (ср. Притч.4:3). Он был несокрушим в воздержании, славен в рассуждении; он сиял преимущественно пред многими своими сподвижниками, от которых он не далеко отставал и по жизни монастырской, ведя жизнь отшельническую вместе с кем-либо из одинаково с ним настроенных иноков. Он подчинялся, по правилу безмолвия, приснопамятному Феоктисту, то в кельи подвизаясь, то выступая в общине – в псалмопении, в трапезе и работах, и, так сказать, был и киновитом, и выше, соблюдая во всём умеренность. Будучи благородного происхождения по плоти, он тем не менее не раздражался, живя с более грубыми людьми. Он не стыдился исполнять самые низкие работы, хотя раньше и пользовался услугами рабов. Он и навоз выносил на своих плечах, и огород, по приказанию, поливал, и зерно терпеливо молол, и при всём этом с большим усердием и старанием занимался переписыванием книг.

Но желаешь ли ты узнать ближе и о других его подвигах? Строгий исполнитель должного, он [иногда] в присутствии гостей был порицаем отцом своим, и тем не менее славнейший муж оставался спокойным, как будто его хвалили. Он замечательно выразительно читал перед братией, но когда отец порицал его за то, что якобы читает несмысленно, то рассудительнейший муж смирялся. Слыша что-либо неприличное, он опускал голову, как и его отец, будучи истинно благородным и по душе, и по телу. Он был вынослив в рукоделиях и много полезен, но держал себя, как будто ничего не делал. Трудолюбивый и боголюбезный, он был в высшей степени скромен. Когда отец отпускал его после коленопреклонённой молитвы, он не обнаруживал самоуверенности, но, как бы впавший в проступок, сей удивительный муж при этом оставался у старца просить о прощении. Утомлялся, как говорят, отец, насмехавшийся и порицавший его с целью испытания, а он не пресыщался упрёками, приобретая себе через добровольное унижение невидимую славу. Скажу нечто и о том, что не имеет отношения к обетам иночества, но совершено им вполне разумно. Именно: он такой любовью к смирению был объят, что просил, умолял, чтобы его били по щёкам, били палкой, и действительно убеждал и, убедив, терпеливо принимал удары; а будучи наказываем кем-либо по приказанию отца, он радовался этому, как подарку какому-нибудь. И то было удивительно, что, с одной стороны, он был наказываем как чужой, а с другой – радовался как получивший награду. И польза для видевших и слышавших была столь же велика, [Col. 816] сколь велик был добровольно переносивший это и подражавший в этом Христу.

Если таков был преподобный Платон, то можно ли было его не любить? Его, всецело преданного подвигу послушания, естественно ли было духовному отцу почитать для себя нежеланным и нелюбимым? Наоборот, именно за это он очень любил его, как уже сказано. И все иноки говорили, что Платон вследствие сияния его добродетели для отца составляет всё, что он – око право видящее, рука работающая, нога идущая, добрый советник, сильный помощник, приятный собеседник, вернейший хранитель того, что внутри дома и что вне, пример и для учеников, и для братии, и даже для отца. И таков он был и для тех, и для другого, что если по необходимости нужно было преподобному Платону отлучиться куда-нибудь, то это огорчало приснопамятного Феоктиста и он, говоря словами апостола, не имел покоя духу своему (2Кор.2:13) по причине любви. И кто лучше его умел предсказывать будущее? Кто ласковее умел утешать и лечить печаль? Кто был усерднее даже в доставлении [материальной] пользы? Кто изысканнее в оказании почестей? Он настолько пользовался благоволением своего отца, что был господином над всем принадлежащим ему, и вместе с тем настолько не сребролюбив, что не владел и одним оболом. И за это какая ему была награда, какое возмездие? Отеческое благоволение к этому Иакову [по духу], от которого патриархи⁷, далее иерархи и пастыреначальники, а от этих – умножились чада в Боге и ещё будут умножаться, не сомневаюсь, вследствие благословенного семени. Таков этот истинный любитель преподобия и таковы его плоды, изображающие характер его прекрасного послушания.

После того как его руководитель отошёл к небесному Владыке, преподобный Платон перешёл в его место и к его образу жизни, возлюбив безмолвие, законное и должное, – не так, как делают ныне многие: они необдуманно прибегают к безмолвию и, прежде чем научились подчинять плоть духу, решаются вступать в единоборство с духами злобы; они помышляют о борьбе лишь во время победы, тогда и об опытности им приходится думать, чтобы одержать, с помощью Божией, сомнительную победу. Говорю «сомнительную», ибо кто прежде не научился покоряться, как может покорить себе воюющие против него страсти? И кто не научился сохранять чистое послушание, как может взойти на гору молчания? Не ясно ли, что раньше времени достигший этой горы будет побит камнями или уязвлён стрелою и умрёт духовной смертью, как говорит Писание (ср. Исх.19:13). Но не так поступил тот, о ком у нас речь. Умом и нравом боголюбезно покорившись [отцу], [Col. 817] он благоразумно и благополучно взошёл на гору, очистил свой ум приближением к Богу и созерцанием Его усладился, умом обитая в высших сферах; ибо нет ничего приятнее того, как созерцать Бога, Который есть сладость и всё желание для вкусивших Его бесконечной любви и через это совершенно забывающих о телесной пище. Итак, он приобретал для себя всё это, восходя от силы в силу и восхождения полагая в сердце своём (ср. Пс.83:6–7).

Поскольку совершенная любовь не довольствуется заботой только о себе, но ищет полезного и для других, то преподобный Платон поставляется отцом или, лучше, светильником упоминаемого братства (преемником блаженного Феоктиста), которое имело и своего игумена: оба они сделали это братство и с духовной, и с внешней стороны замечательнейшим монастырём. Преподобный Платон был по преимуществу наставником двух учеников, услуживавших ему, разделявших с ним пребывание, но не трапезу; из них один, по имени Антоний, и доныне жив, и пусть он будет нашим руководителем в предлагаемом рассказе. Он повествует, что ежедневную пищу отца составляли хлеб, бобы, овощи и фрукты, без елея, за исключением воскресных и праздничных дней, когда он имел обыкновение принимать пищу вместе с братией. Употреблял он в питьё воду источников, которой очищается наш ум, но не вино, и даже воду пил не всегда каждый день, а иногда через день, иногда же два раза в неделю. Случалось, что и в десять дней один раз принимал скудное питие, если только это можно было назвать питием, – принимал с воздержанным аппетитом и естественной умеренностью, ставшей его второй природой.

Одежда его, простая и дешёвая, служила только для предохранения от жары: она не была приготовлена из тонких нитей, ни украшена разными изображениями, какую носят любящие щеголять, а не монахи. Молитва и чтение его, строго разграниченные известным временем и служившие для него вместо телесной пищи, были весьма напряжённы. Коленопреклонение, преданное от святых отцов, совершал часто, отсюда мозоли у него на руках и протоптанная земля на том месте, где он молился, до настоящего времени свидетельствуют о его добродетели. Постель его была не мягкая и не широкая, а годная только к упокоению тела и могущая сохранить это тело бодрым для духовных упражнений. Работа рук самая усердная: она одна из его дел, преимущественно перед другими, чтобы не сказать перед всеми, сделала его славным или, лучше, равным святому апостолу, который говорит: [Col. 820] требованию моему и сущим со мною послужисте руце мои сии (Деян.20:34) и даром я не ел хлеба (ср. 2Фес.3:8). Ибо чья рука выводила письмена искуснее его десницы или кто усерднее его занимался переписыванием и всякую работу исполнял с большей горячностью? Кто может сосчитать тех, в чьих руках обретаются написанные им книги, составленные из разных святых отцов и большую пользу приносящие обладателям их? Откуда и у нас такое обилие книг? Не его ли святым рукам и трудам обязаны мы ими? Перечитывая эти книги, мы просвещаем свою душу и с удивлением созерцаем, какой красивый у него был почерк. Но мы прошли молчанием нечто такое, к повествованию о чём следует обратиться.

Тогда свирепствовала зима безбожия, то есть Константин – человек бесчестный мыслями, сосуд злобы, многоглавый дракон (ср. Откр.12:3), тристат (ср. Исх.15:4) [всадник] иконоборческой ереси, жестокий гонитель монашеского чина. Кого из нас, назореев, он не мучил, кого из скрывавшихся не разыскивал, кого из противящихся ему не увлекал в бездну нечестия? Если же кто-либо из более славных оставался скрытым, как некоторая искра в тёмном месте, то такой почитался уже умершим теми, которые оставались на поверхности земли. Таков был и наш Илия, которого Бог хранил в тех местах, где он подвизался, чтобы он не впал в руки нового Ахава и не имел общения с его безбожием (ср. 3Цар.16:28–33, 17:1–22:40), но чтобы по миновании ночной бури он явился, как утренняя звезда для нас, что и случилось. Ибо по некоторой необходимости он пришёл в Византию, когда там, как светильники, стали снова показываться монахи, оставшиеся в городе.

18. И так как блаженный (называю его так не потому, что он был братом нашей матери) казался как бы воскресшим из мёртвых, то его приход сделался известным не только родственникам его, но и всей Византии, и всюду его приглашали, желая с радостью приветствовать его, и любомудро принять, и насладиться спасительным учением его. Ибо он был муж необыкновенно приятный в слове, ещё приятнее в обращении, подвижник по внешнему виду, многообразный в наставлениях, будучи всем для всех, по апостольскому изречению. Он был наставником семейных людей, защитником девственников, увещателем находящихся у власти, врачом больных духом; он примирял родителей с детьми и детей с родителями, он советовал рабам быть послушными господам, а этим – [Col. 821] благотворить тем (ср. Кол.3:20–22; Еф.6:5, 9; Тит.2:9). Чтобы и всё остальное, что человек Божий говорил и делал, было известно, я расскажу об одном обстоятельстве, которое подтвердит прочее. С тех пор как он стал посещать городских жителей, он преобразовал все дома и обратил их к добродетельной жизни. Каким образом? Своей увещательной речью он искоренил клятву; своим прекрасным учением он сократил роскошь; своим нравственным наставлением он возбудил любовь к бедным, вследствие чего стали обнаруживаться в тех местах, где он подвизался, общее презрение к деньгам и щедрая раздача милостыни; он привлекал к чтению и ко всякому другому доброму делу, и всё это он совершал в труде и в изнурении, днём и ночью, в терпении, в бдении, в путешествиях (ср. 2Кор.6:4–5), противополагая получаемым от друзей и родственников утешениям свои злоключения, самым делом повторяя слова апостола: умерщвляю тело мое и порабощаю, да не како, иным проповедуя, сам неключим буду (1Кор.9:27).

Итак, преподобный Платон поднял знамение [веры] в царствующем граде, как человек, слово которого подтверждалось жизнью и который уже видом своей дешёвой и простой одежды призывал видевших его к добродетели. И если он, будучи благовоспитанным, украшал свою речь применительно к вкусам слушателей, то пусть каждый узнает плоды этой речи и не осуждает её внешнего образа. Какие же плоды? Раскаяние грешников и умножение числа отрекающихся от мирской жизни. Ибо наш любитель святости был первый и почти единственный, кто окрылил [мыслью об иночестве] как родственников наших, так и чужих. Посему его умоляли быть настоятелем городского монастыря, от чего он отказался. И патриарх тогдашний⁸ убеждал его принять епископство в церкви Никомидийской, но он также не согласился, и, таким образом, достойный клира убегал от него и подвизавшийся в добродетели страшился высоты иерархии. Он обратился к любезному ему безмолвию и совершал дела достопамятные, защищая бедных, заступаясь за несправедливо обвинённых, утешая скорбящих и приходя на помощь ко всем вообще угнетённым каким-либо горем. И это он делал посредством беседы устной и письменной, так как другого лекарства для обращавшихся к нему не имел, и письмо его действовало, как бы подкупая совесть человека и склоняя к милосердию всякого, кто имел к тому возможность.

20. Он щедро раздавал милостыню из того, что приобретала его рука, которую наполняли люди, хорошо распоряжавшиеся своими средствами ради приобретения неиждиваемых и вечных благ. Если же он ничем [Col. 824] другим не мог помочь, то старался утешением подавлять печаль [людей] и продолжительными расспросами умиротворять беспокойное сердце страдальца. Что же после этого удивительного, что и он вместе со славным Иовом говорил: немощный же да изыдет из руки сильнаго. Спасох бо убогаго от руки сильнаго, и сироте, ему же не бе помощника, помогох. Уста вдовича благословиша мя (Иов.5:15, 29:12, 13). По этой-то причине его почитали как отца, величали как заступника, ублажали как защитника; его желали видеть, встречать, принимать у себя и живущие в монастырях, и отшельники. И слава о нём распространялась дальше тех мест, где он пребывал, и имя Платона у всех было на устах, как нечто великое и достолюбезное. Этого имени и будущее время, конечно, не забудет, потому что добродетель бессмертна.

Но вот перед нами христоносная Ирина⁹, царствовавшая соответственно своему имени [мирно]: при ней наряду со многими другими благами открылась дверь к монашеству для всякого желающего – дверь, закрытая прежними нечестивыми царями¹⁰, как была закрыта некогда дверь к христианству языческим миром. Тогда совершилось наше всечестное отречение от мира; преславный отец после жизни безмолвной принял на себя обязанности управления, хотя это было против его воли, и он не желал начальствовать, ибо убегавший от самых высоких начальственных мест мог ли желать самых малых? Но он был принуждён к тому кровью (я должен сказать правду, хотя и нескладно это слово) и всё-таки питал надежду вести жизнь в безмолвии и при игуменстве, что оказалось невозможным. Ибо он не нашёл, чего ожидал: от игуменства произошли для него многие испытания. Через кого и ради кого это случилось, прохожу молчанием из уважения к лицам. Одно только скажу, что он проводил жизнь печальную, и неспокойную, и не согласную с его собственным стремлением.

Но что же делает этот благородный муж и советник? Когда он увидел, что увлечён к предстоятельству и не может уже убежать, хотя и часто помышлял об этом, то, как некий кормчий среди свирепствующей кругом его бури, отбрасывает от себя всякую медлительность и, устремив духовный взор в высоту, начинает подражать затем жизни святых отцов, взирая не на ближайшие примеры, так как они уродливы и спутаны, но восходя к первоначальному образу апостольской жизни. Так должны поступать все, желающие отобразить в себе этот образ, если только они хотят сделать свою жизнь подобной жизни святых отцов и спасительной. Прежде всего вот что он делает, и притом с юношеской горячностью.

Приступив к изучению правил великого и богоносного Василия [Col. 825] как к настоящему раю и нашедши, что человеческие обычаи противоречат монашеской жизни, так как в монастырях обитают рабыни ради [обслуживания] скота женского пола, а отсюда рождается много нехорошего, приносящего много вреда душе, – посмотри, что он делает. Побеседовав прежде со сведущими людьми, чтобы таким образом и самое добро не оказалось неисследованным (ибо, будучи далёк от своеволия, он ничего не делал без совета), он уничтожает беззаконные предания, как злые ереси, и устраивает свой монастырь без рабынь [и рабов] и без скота женского пола, без разных других доходных статей, которых сам божественный Василий, называя торгашеством, советует избегать¹¹. И совершается это исправление жития не без труда, наоборот – с большими неприятностями от живших с ним неопытных подвижников и от тех, которые противились его доброму намерению совне, каковых было немало. И не удивительно, ибо не лёгкое дело – уничтожать обычаи и не без зависти принимаются славные начинания. Итак, не есть ли это признак возвышеннейшей мысли – отказаться от вредного предания и стать прекрасным образом для желающих иночествовать не словом только, но и делом и делать всё соответственно призванию? Ибо как возможно быть истинным монахом тому, кто возбуждает страх господства в рабах? Или как возможно иметь чистое зрение тому аскету, который пользуется услугами живущих с ним женщин, когда и находящийся вне этого искушения часто оказывается пленённым? Так возгорелась отсюда ревность ближайших подвижников, и боголюбезные иноки дальних мест заимствовали добрый обычай, преподобный же отец стяжал себе вечную славу. Если он и имел при себе в этом деле сподвижника и помощника – такого, который об этом говорил и писал, то всё же благодарность должна быть воздана отцу, ибо сын во всём должен уподобляться отцу и всего себя предавать своему родителю.

Затем он ограждает себя от выходов в город, от бесед с родственниками, от дружбы с начальниками, твёрдо пребывая в духовной ограде; здесь он имеет попечение о духовном стаде своём, питая его злаками учения и напояя потоком наставлений. Отсюда происходит то, что возрастает Лия (ср. Быт.29:31), то есть умножается паства, делается именитой, прославляется Святой Бог, от которого люди получают всякое благо. Но говоря об этом, мы едва не пропустили рассказать, что в царствование благочестивой Ирины, когда вопрос [Col. 828] о святых иконах много обсуждался и положительно, и отрицательно, Платон открыто с немногими исповедовал истину перед многими, боролся против иконоборствующих, сколько мог; и хотя он не был учёным, но владел словом простым и в то же время обильным, соответственно своему имени¹², и убедительным. Доказательством этого служит то, что на Соборе¹³, собранном в кафедральном храме славнейшей митрополии – в храме Святых Апостолов – тогдашним патриархом [Тарасием], он был избран в члены Собора как человек, который и прежде не боялся угроз еретиков, и теперь не страшился противодействия и волнения войска, когда последнее ворвалось в большой храм, порицая патриарха и восхваляя ложный собор¹⁴ против святых икон. И немного спустя, когда был распущен этот Собор, созванный для утверждения истины, и императрица вышла как бы из середины львов, сделавшись мученицей, так сказать, без пролития крови, тогда и наш игумен [Платон], подобно патриарху, не убоялся случившегося, ибо затем мы его снова встречаем на Соборе в Никее, [состоявшемся] по той уже причине, что было распущено дикое и неукротимое войско¹⁵.

После всего этого, когда знамя Православия было укреплено, преподобный отец возвратился в свой монастырь к игуменству. Здесь он впал в болезнь, предвещавшую вожделенный для него конец жизни, и потому передал игуменство нам, недостойным быть и послушником. Итак, он обретает желанное смирение, полагает конец своим печалям, освобождается от множества оскорблений и становится, каким раньше был, то есть несребролюбивым, нестяжательным, чуждым житейской суеты, так что уже зависть не имела повода омрачать лучи его добродетели. Ибо и праведники испытываются [Богом], чтобы в огне печалей они сделались чище золота по душе своей (ср. Зах.13:9, Мал.3:3), и правоходящие не падают, чтобы научиться, что всякое благо посылается им от Бога.

Окончив повествование об игуменстве преподобного Платона, обратим свою речь к тому, что славнее. Но – увы! Мне следовало бы рыдать, потому что, с одной стороны, я желал бы сказать истину, а с другой – отказался бы от повествования, щадя виновников события. Но так как иначе невозможно открыть то, чего не должно скрывать, как уже всюду известное, то приступим к изложению. Я не торжествовать при этом желаю над виновниками несчастья, но хочу изобразить добродетель присноблаженного отца моего. Горе тебе, граде, в немже царь твой юн (Еккл.10:16), слышал я некогда в Писании, а ныне на опыте узнал. Константин, сын Ирины, правая вера которого запечатлена благочестием матери, а жизнь порочна, как заражённая царской его распущенностью, воцарившись в юношеском возрасте и всецело отвергнув стыд перед матерью и надзор её, а также презрев законы Божии, оставляет законно сочетавшуюся с ним жену и, подобно Ироду (ср. Мф.14:3)¹⁶, совершает прелюбодеяние. Но ради чего это рассказывается? Ради того, что ревности Иоанна [Крестителя] (ср. Мф.14:4)¹⁷ подражает и наш игумен: в то время, когда почти все сочувствуют беззаконию, он один с чадами своими и учениками остаётся непреклонным, вследствие чего каких только испытаний он не перенёс в течение года! Его преследовали молва за молвой, угрозы за угрозами, наказание палками, ссылки, пытки.

Но когда император таким образом нисколько не достиг желаемого, то он обратился к иному образу действий. И что случилось, было делом одних, заправляла же всем рука Авессаломова, по Писанию (ср. 2Цар.16:8). Вы знаете подосланных к нам иноков и нашу переписку. Когда, наконец, и это оказалось слабым и недействительным, так как отец противопоставил всему долг, тогда обнаружился настоящий образ царя, который не мог более скрываться под маской. Увы, это открылось в том, что сделали два полководца, посланные – как против какого-либо врага – в безоружный монастырь Христов, защищаемый лишь законом Божиим. Пастырь был схвачен и овцы стада рассеяны (ср. Мф.26:31)¹⁸: одних подвергли бичеванию, других сослали, остальных преследовали. И что всего печальнее, был издан царский указ, чтобы преследуемых Господа ради нигде не принимали, и этому указу подчинялись предстоятели святых обителей; только редкие осмеливались принимать их. И Христос бе... спя (Мк.4:38), по основаниям, Ему одному ведомым, испытывая преследуемых, сколь тверда к Нему их любовь, и милосердствуя о бесчеловечности преследующих, чтобы обратить их к покаянию.

Что же с ратоборцем Христовым? Добровольно отлучается он от собственных членов, оставляется одиноким пастырь добрый, положивший душу свою за овец, по Евангелию (Ин.10:11), приводится к кесарю под сильным конвоем, становится пред его лицом – дерзновенно говорю – как Предтеча Господень Иоанн, хотя тот – по собственному побуждению, а этот – будучи приведён другими. О мужественное сердце! Он не убоялся власти, не устрашился угроз, не склонился на убеждения, хотя и был кровным родственником этой Иродиады. Наоборот, он ответствовал твёрдо, он исповедовал слово истины непостыдно. Предтеча Господень сказал: не достоит тебе имети жену Филиппа брата твоего (Мк.6:18). Подобное сказал тому, кто был подобен Ироду, и подражатель Иоанна. Однако не был обезглавлен, ибо император не желал сделать мучеником того, кто готов был на страдания, как раньше об этом говорил; исповедником же Христовым он явил его против своей воли, так как заключил сокровище истины, как злодея, в тесной келье, заключив его всякими запорами и приказав давать ему пищу через отверстие, чтобы таким образом никто не мог видеть того, кого видел Господь.

И кесарю содействовали настоятели монастырей, имена коих я стыжусь называть. Темницей же [для Платона] был жалкий придворный монастырь Эхеколла с удивительным стражем – повенчавшим прелюбодеев¹⁹. Увы, люте мне, должен воззвать я с пророком: яко погибе благочестивый от земли, и исправляющаго в человецех несть (Мих.7:2). Что мне сказать о том, кто передал охрану святого сочетавшему прелюбодеев? Или о том, кто был послан императором судить невинного? Что сказать о тех иерархах, которые были присланы императором в темницу, чтобы заставить праведника согласиться с ними хотя бы на словах и [за это] получить освобождение из темницы и право распоряжаться всем своим имуществом? Что сказать о посторонних насмешниках и ругателях – родственниках и не родственниках, монахах и не монахах? О, безумие или, лучше, высокомерие, вооружающееся против истины! Сочувствующие прелюбодейному браку порицают ревность благородного мужа; отпадающие от Царства Господня для того, чтобы в угоду царю и действовать и говорить, обесславливают подвизающегося во славу Божию. Тем не менее служитель Христов перенёс бесчеловечную жестокость времени, думая только об истине и воздаянии за неё. Он перенёс [Col. 833] худое обращение в темнице, как будто в храме пребывал. Ибо где усердно думают о Боге, там ничто не может победить боголюбца.

В скором времени после сего прелюбодейное царство, не желавшее поступать справедливо, пало (ср. Лк.11:17), чтобы и цари научились не преступать Божественных законов и не возбуждать беззаконных гонений и темничных заключений, хотя они и отличаются от [других людей] порфирою. И верный хранитель закона Божия, украшенный венком исповедничества, вышел из темницы как победитель, удостоившись от многих множества похвал, прославляемый, ублажаемый, прозванный мучеником даже теми, кто прежде смеялся над ним и порицал его. Ибо, по слову Богослова [Григория], умеют удивляться добродетели человека даже враги, когда по миновании гнева дело само собою выясняется для них, хотя раньше они и иначе о нём говорили²⁰. Когда опять воцарилась соимённая миру Ирина, прославлявшая и почитавшая этого мужа за его мученическое достоинство, то кто был врагом его, подобно отливу, следующему за приливом, делался его другом и почитателем, так что даже охранитель его темницы [игумен Иосиф] просил прощения, повергшись пред ним на землю. Но скорее бесчувственный камень испытал бы какое-либо чувство, чем тот изменил бы что-либо из того, что сделано и что сказано.

После того как мы возвратились из ссылки и другие из других мест сошлись, как птенцы под крылья (ср. Мф.23:37)²¹, это дело стало предметом благоговения для благочестивых людей: к главе присоединились члены, и, может быть, применительно к данному случаю прогремел велегласный Исаия, хотя и дерзновенно это говорить: возведи окрест очи твои, и виждь собраная твоя, се, приидоша ecu сынове твои издалеча. Тогда узриши и возрадуешися и убоишися и ужаснешися сердцем (Ис.60:4–5). Так [говорит] Исаия. Я же сказал бы и то, что патриарх возблагоговел пред Платоном, защищая себя и приглашая его к единению. Это и совершилось через отлучение повенчавшего и через устранение несогласия, которого в особенности избегал блаженный, хотя он и был похваляем всеми за победу, ибо что может быть столь любезно Богу, как согласие и единение, когда это единение не нарушает заповедей Божиих?

После же всего этого по причине нашествия варваров мы перешли из первой нашей обители в [Col. 836] Византий²². Здесь добролюбивый наш отец предаётся затворнической жизни, так как не желает взять на себя бразды игуменства. Но и здесь посмотри, какой удивительный был образ деятельности! По великому смирению и для того, чтобы у братии не было двух начальников, богоподражательный муж подчиняет себя игу послушания и делает это при свидетелях, собравшихся для того же послушания. Итак, разве не дивно было называться сыном тому, кто прежде был отцом, и притом сыном того, кого сам духовно родил, а также подчиняться тому, кому прежде повелевал? И это после стольких понесённых им трудов, в которых только умеренность соблюсти уже достаточно было бы для похвалы. При сем дивный муж всё это совершал охотно, не как-нибудь притворно и ложно, чтобы только имя [игумена] уступить правящему делами, но искренно и богомудро. Ибо где исповедь [пред игуменом], там и доверие, а где доверие, там и отсечение воли, а где отсечение воли, там совершенство послушания. Свидетели этих его подвигов – те, о ком были его прошения: он, если просил [игумена] о ближнем и имел успех, то радовался наравне с получившим просимое; если же успеха не имел, то не досадовал. Он имел в виду только одну пользу трудящегося, а не то, чтобы исполнить свою волю. Горе мне, отец, скажу словами пророка, вскую мя родил ecu? (Иер.15:10). Ты не стыдился называть отцом того, кто не достоин и твоим сыном именоваться (ср. Лк.15:21). И зачем ты склонил меня к этой чести – не способного и в послушании быть? Знает Бог и твоя святая душа причину этого, равно и то, что любовь или, лучше, послушание принесёт более, чем сколько могут дать силы, – чтобы кратким словом заключить здесь защиту [случившегося].

Но обратимся теперь к нашему предмету. Отец затворился, и затвор его был весьма тесен, а летом так душен, что казался пещью халдейской (ср. Дан.3:19–22), вследствие того, что свинцовая крыша сильно накалялась. Он же так воздерживался от сетований на это, что даже усиленно молился, дабы удостоиться ему и в будущей жизни такого места упокоения, и таким образом любовью облегчал труд и надеждой услаждал неприятности: от любви и надежды великие добродетели и дела получают свою силу. Но любитель труда и этим не довольствовался: он усиленно работал руками, так как в них была большая сила; ещё усиленнее он предавался размышлению о Боге и ежедневно вступал в борьбу [с духовными врагами], особенно же горячо заботился о пользе братства: печального утешал, раздражённого успокаивал (ср. 1Фес.5:14), соображаясь с характером страдающего, и был многообразным врачом душ и отличнейшим целителем всех страдальцев. Не могу пройти молчанием и того, что [Col. 837] он надевал на ноги довольно тяжёлую железную цепь и мужественно переносил труды (как тяжело было с веригами спать, бодрствовать и работать, легко поймёт всякий здравомыслящий человек), и делал это не для того, чтобы выставить напоказ свой затвор, и не для того, чтобы хвалить своё дело как мастерскую добродетели, подобно [кентавру] Хирону, обитавшему в Фессалийской пещере (ибо подвижник наш был чужд этой страсти), – но чтобы затвор несколько ослабить, как будто он не по достоинству ему служил, а дело своё скрывать посредством смирения; и оно почти никому не было известно до тех пор, пока он не вышел из кельи ради Господа и не стал известным против своего желания. Но об этом достаточно, так как и слушатель любит умеренность, и писатель не обладает способностью к более обильному повествованию.

После смерти тогдашнего патриарха [Тарасия]²³, когда спрашивали о выборе будущего патриарха и многие указывали многих, каждый думая о дружбе, а не об истине, тогда был спрошен и отец наш не только выдающимися иерархами, но даже самим императором. Что же он должен был сделать – скажите ради самой истины? Не должен ли был тот, кто столько потрудился ради добра и был для всех образцом самой строгой жизни, неложно сказать своё мнение, имея в виду общую пользу? Нет, говорят насмехавшиеся над ним, но должен был или сослаться на своё незнание, или же предоставить выбор спрашивавшим. Но первое ложь, а второе лицемерие, всё же – достойно презрения. Он послал свой голос в пользу кого – я прохожу молчанием; послал же, как бы призвав Бога в свидетели. И епископы с радостью приняли и – не знаю, каким образом, – согласились с письмом [Платона]; император²⁴ же, получив избирательные записи, смешал их, перевернув, как при игре в кости.

Платон, после того как нужда в предстоятеле заставила каждого из членов Собора предлагать самого себя, ночью отправился к одному иноку, родственнику императора, не побоявшись выхода ради общей пользы, и, поговорив с ним, о чём следовало, поспешил уйти домой. Император же, узнав об этом, рассердился и, немного подождав, пока исполнилось его желание, схватил меня и отца и посадил нас на двадцать четыре дня под строгую стражу, а затем отпустил в монастырь. Но следует ли говорить о том, сколько неистовствовал он против святого мужа или, лучше, сколько боролся против самой истины, возмущая братство и одних содержа под стражей, других обвиняя на суде, хотя в глазах всех казался побеждённым и достойным смеха? Это было только началом замышляемой им несправедливости и как бы предварительным беззаконием, первым опытом, как он пустословил, его явной безрассудности. [Col. 840] Спустя немного времени открылся поток бедствий; причина же их – Иосиф, сочетавший прелюбодеев, внутреннее зло, возмутитель Церкви. Так как мы избегали канонического общения с ними, как яда змеиного, то отсюда – угрозы от императора в отношении нас, поставленных в стеснённое положение.

И как мне рассказать в немногих словах о множестве бывших тогда в продолжение целого года страхах и бегствах, подвигах и испытаниях? Это знает потерпевший и стоявший к нему близко. В конце концов, отряд войска крепко осадил монастырь и не позволял никому ни слова сказать, ни вообще голову поднять. Внутри – страх, вне – сильное волнение, посылаемые угрозы; при этом я не хочу говорить о тех, через кого угрозы посылались, из уважения к иноческой одежде их. О, жестокость времени! Почти никто не был выше тогдашнего течения событий, никто не мог дать правильного совета и защитить дело Божие: для всех предстоятелей казалось любезным и выгодным [не возбуждать] гнева [императора] и, что печальнее всего, своих же иноков. Наконец, чтобы всё обобщить, ночью был вырван из братства Платон, затем последовало заключение его, после заключения – день собора и доставление на собор под воинской охраной святого отца, как злодея, вместе с тремя другими [узниками]. Жалкое зрелище было смотреть на старца, принесённого на носилках по причине его болезни, с веригами на ногах, и передаваемого с одних плеч на другие, как нечто нечистое.

Увы, и это – порядок соборного благочиния! Это – решение христианского государства! Чем это отличается от деяний собравшихся некогда на разбойничий собор²⁵ или вообще еретически царствовавших? Но чтобы не говорить как о детской забаве о том, что произошло на соборе и что может составить полную историю, я укажу, что отец наш был осуждён на изгнание и сослан на один из пригородных островов, как и брат наш был сослан на другой, самый бедный; здесь вместе с изгнанием он нашёл и суровую темницу. О, превратность дел! Мирские люди оказались человеколюбивее монахов и слушатели судей не побоялись вынести справедливый приговор, ибо очевидно было нарушение закона. Не буду говорить о бане, в которой император через отряд войска собрал всех братьев монастыря и пытался склонить каждого из них на свою сторону, но обманулся в своих надеждах, узнав, что привязанные к закону Божию гораздо сильнее его. Не буду говорить о «почётных» темницах и «тюремных» игуменах, которые доставляли узникам больше зла, чем было определено. Опускаю также и то, [Col. 841] что было потом, когда только и слышно было о заключениях в тюрьму, переводах, преследованиях, удалениях, ссылках, угрозах, неистовствах, допросах и показаниях и в каждом городе стоял шум, чтобы никто не скрывал братьев, так что некоторые спасались в пропастях земных, боясь преследователей.

И для чего всё это [удивление снова побуждает меня обратиться к событию]? Чтобы священник, повенчавший прелюбодеев вопреки Евангелию и в противовес Предтече, как будто допустивший спасительную для Церкви икономию, действовал безнаказанно, а не принимающие его, согласно Евангелию, были признаны беззаконными и отлучёнными! О, жалкий преследователь²⁶, носящий имя христианина и горящий желанием нарушать закон Христов! Почему ты, жестокосердый и немилосердный, так неистовствуешь вместе с подобным тебе скимном твоим?²⁷ Не знаешь ли, что борешься против непобедимых законов Божиих, коих никто из царей ещё не победил? Не знаешь ли, что нападавший на них, как ты, бесславно погибал?

Но возвращаюсь к повествованию о том, как служитель Божий был уведён. Снова его изгоняют, отлучают от нас, снова влекут его, опирающегося на двух спутников (так как он не мог уже идти), снова тянут, и он заставляет проливать слёзы о несправедливом деянии даже бесчувственные камни. Пусть расскажет об этом страна славного мученика Маманта, пусть напишет эту историю остров Оксия, который, после темницы моего брата, охранял стража благочестия. О, жестокое сердце – не знаю, как выразиться прилично, – «воино-монахов» охранителей! Как в преисподнем озере (ср. Откр.20:10, 14), заключили они в келье праведника, измученного уже старостью и подвергнутого болезни. Рабы императора и всего земного²⁸, они оставили его при одном рабе, который являлся к святому для услуг раз или два в день. [И случалось, что] старец просил о перенесении его ради необходимой потребности плоти, а злой человек насмехался над ним; он просил какого-либо средства против болезни, а упрямый раб закрывал пред ним двери. И всё это переносил [преподобный Платон], не отказываясь от прекрасного исповедания, которое совершал пред Богом и людьми. Когда же император услышал, что от такого заключения он заболел и находится при смерти, то перевёл его в Византий, смягчив несколько своё суровое сердце и приготовляясь исправить худо сделанное. Но [Col. 844] так как виды его при этом были не от правого мнения, то предположения своего он не довёл до конца. Ибо его, сильно преисполненного безумием, крепкая рука Божия увлекает к скифам и там со всем его войском губит его²⁹, являя последующим поколениям ужасный пример и страшное повествование о неиспытанных судах Его мудрейшего смотрения. Преподобного же Платона вместе с нами решение благочестиво тогда царствовавших возвращает к его собственной пастве и провозглашает исповедником.

Как же это случилось, нам не следует проходить молчанием. Заботой тех, которые осуждают наше поведение, благосклонно или наоборот устранён соблазн, ради коего и разногласие наше с патриархом. Императоры просили об этом, а святейший патриарх оправдывался, что всё это совершилось из снисходительности к царствовавшему тогда. Таким образом, произошло согласие и единение с патриархом, ибо ничего нет столь любезного Богу, как благо мира и согласия, когда именно согласие это не есть ни разногласие в вере, ни преступление заповеди Божией, ни, наконец, нарушение канонов, каким казалось всем здравомыслящим их согласие, насколько оно касалось нас. О том, что вслед за сим произошло, я не хочу говорить, потому что здесь есть сходство с тем, что было при богоносных отцах и по икономии также было оставлено без внимания или, лучше, потому, что всё это хранится для строгого исследования неподкупным Судией в будущем веке.

Что же после сего? Святой отец более не жил в затворе, потому что у него не было сил к самостоятельному удовлетворению и естественных потребностей тела. Он то лежал на постели, как бы в воздаяние прежних аскетических и мужественных его трудов, то отдыхал на седалище, громко читая псалмы Давида, совершая умную молитву Богу и принося всякую пользу братству – советами, напоминаниями, наставлениями, утешениями, согласно своей отеческой и благожелательной привычке. Он не мог более ни работать, ни преклонять колен, ни также следить за чтением, разве только при помощи вблизи него читавшего послушника. И при этом он был печален и угрюм, как будто уже погубивший свою душу через прекращение духовных служений и неучастие в физических работах. Если он иногда и принимал пищу ради болезни или пользовался банею из послушания, то благодарил за это Бога, но вместе и огорчался вследствие ослабления [прежней строгой своей жизни]. Но он прошёл воистину прекрасное поприще и путь солнца, начав с послушания и [Col. 845] дойдя до послушания же. Ибо он в каждом из этих подвигов, окончив круг лет, равный двенадцатичасовому дневному времени, воскрес к жизни вечной, чтобы наслаждаться невечерним светом. Посчитай его подвиги, и найдёшь сорок восемь лет. К ним присоедини двадцать четыре года до отречения, а также четыре года гонений и три года болезни – и найдёшь, что славный муж скончался 79 лет³⁰.

Горе мне, как я окончу без слёз моё повествование? Лежал старец, приготовивший свою душу к исходу, как некий драгоценный дар, а окружавшее его братство просило получить дар его святых молитв. Благословив и облобызав всех братьев, он уходит на гроб, который давно имел желание увидеть, хотя и не осуществлялось его желание вследствие отсечения им своей воли. Увидев гроб, он очень обрадовался и благословил Господа, сказав: Сей покой Мой во век века (Пс.131:14), затем присоединил и другое слово: Волю боящихся Его сотворил Господь (Пс.144:19). Он привлёк к себе немало людей из внешних, которые, не обращая внимания на время (ибо было тогда время святого поста), приходили – монахи и миряне, получали благословение и возвращались, снабжённые на дорогу прекрасным запасом его святой пищи. И даже сам святейший патриарх³¹ пришёл и просил его молитв и, получив, простился с ним. И этот час сделался врачевством против всякого подозреваемого несогласия, уничтожив все бывшие прежде печали. Затем всех он вспомнил, за всех молился, всех простил, кто его обидел, преследовал, огорчал, как истинный человек Божий и подражатель Христу даже при смерти.

Но так как нужно было и завещание составить, то что он оставляет? Православную веру и законное житие, коими он жил и с коими почил, а разделить что-либо из имущества – им не было сделано распоряжения (он не владел даже верхнею одеждой). Конечно, я, смиренный, спросил его, не имеет ли он чего-либо собственного; но он, взявшись рукою за одежду, [Col. 848] потряс её в знак своего совершеннейшего послушания и сказал самым слабым голосом, что у него ничего нет, так как он всё передал моему смирению. Не могу пройти молчанием, конечно, и того его слова, которое имело значение предсказания, – будто он сам перед своей смертью пропоёт себе надгробное пение. Мучимый болезнью груди и тяжело дыша, он шептал обычное своё божественное размышление и в особенности пел следующее место из церковной песни: воскреснут мертвии и востанут иже во гробех, и возрадуются иже на земли (Ис.26:19), приглашая и предстоящих петь с ним этот стих непрерывно, пока он ещё в силах был издавать и слабый голос. За пением последовала и кончина, наступившая в день памяти праведного Лазаря³², к которому относится упомянутая песнь и с которым да будет и часть того, о ком наша речь.

Наконец, сказав прощальное слово и благообразно лёжа в схимническом одеянии, он склонил голову на правую сторону посредством такого приятного и лёгкого движения тела, как будто решил уйти к себе; потом закрыл глаза в час заката солнца и предал свою святую душу святым Ангелам, отнёсшим её к Солнцу правды (ср. Мал.4:2). И ныне он на небесах, удостоенный не только подвижнического чина и предстояния, но – дерзновенно говорю – и к ликам исповедников причисленный, ибо чьи труды он понёс, тех и наследия, конечно, причастился. Даже более: с послушниками он – превосходный послушник, даже дважды увенчанный за послушание; с молчальниками – истинный молчальник; с игуменами – настоящий игумен; с затворниками – не только затворник, но вместе и послушник, что почтенно; с исповедниками – неложный исповедник, о чём свидетельствует его жизнь. Я же, несчастный, лишившийся прекрасного отца, в ком теперь найду опору, волнуемый душою? Какого советника найду я, неразумно увлекаемый? Как избегу нападения лукавого, не имея тебя дома своим наставником и воспитателем?

Но – о, божественная и священная глава! Призри на меня милостиво с высоты, восстави меня, падающего, наставь шествующего и соблюди невредимым; води и паси со мною это словесное стадо, собранное многими трудами твоими и борениями, дабы оно по стопам твоим ходило и на пути заповедей Божиих стояло. Назирай, ограждай, заступая и малые и большие паствы, как ты обещал в час кончины твоей, [Col. 849] ибо твоя паства все те, у которых игумены – твои чада и чада чад. Имея тебя в Боге и пред Богом ходатаем, все мы да пребудем безопасными от врагов невидимых и видимых, ни в чём не уклоняясь от правой веры по страху, не удаляясь от заповедей Божиих, не открывая [в своё сердце] по нерадению входа гибельным страстям и не пренебрегая подвижничеством во Христе Иисусе, Господе нашем, Которому слава, честь и держава со Вседержителем Отцом и Животворящим и Всесвятым Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь.