Изложение хроники Евсевия Памфила от Рождества Христова до 329 г.¹

Содержание

Предисловие бл. Иеронима

Предисловие бл. Иеронима

Евсевий Иероним своим Винкентию и Галлиену желает здравия.

То был древний обычай ученых, что для упражнения ума они передавали греческие книги латинским языком, и что наиболее трудно, поэтические произведения знаменитых мужей переводили стихами. Поэтому и наш Туллий целые книги Платона перевел буквально и, издав гекзаметром Арата Римского, занимался Экономиком Ксенофонта. В этом деле эта золотая река красноречия так часто задерживается некоторыми твердыми и неодолимыми препонами, что незнающие, что это перевод, не поверят, что это писано Цицероном. Ибо проводящему черту по чужим линиям трудно где-нибудь не выступить из них и в хорошо сказанном на чужом языке очень нелегко сохранить ту же красоту в переводе. Что-нибудь обозначено особенностью одного слова, а я не имею своего, чтобы выразить это и, стараясь вполне передать мысль, длинною округою едва прохожу короткое пространство. Предо мною выступают скачки в расстановке слов, несходства в падежах, различия в фигурах, самый, наконец, своеобразный и, так сказать, туземный род языка. Если перевожу буквально, то выходит нескладно; если по необходимости что-нибудь изменю в расстановке или в речи, то покажется, что я отступил от обязанности переводчика. Итак, любезнейший мой Викентий, и ты Галлиен, часть души моей, прошу вас все, что есть в этом труде поспешного, читайте с расположением друзей, а не судей, особенно когда я и писцу, как знаете, диктовал весьма быстро, и в трудности дела удостоверяют и памятники божественных книг. Изданное LXX толковниками не сохраняет той же красоты на греческом языке, вследствие чего Акила, Симмах и Феодотион в одном и том же труде издали почти различные произведения, когда один старался передавать слово в слово, другой следовать больше смыслу, а третий мало расходился с древними. А пятое, шестое и седьмое издания, хотя неизвестно каким авторам они принадлежат, настолько имеют в себе правдоподобной разности (от прежних), что заслужили авторитет без имен авторов. Отсюда дошло до того, что священные книги кажутся менее изящными и тяжело написанными, что люди красноречивые не зная, что они переведены с еврейского, смотря на поверхность, а не на внутренность, прежде как бы гнушаются грязной одежды речи, чем находят внутри прекрасное тело содержания. Что сладкозвучнее Псалтири? Она, подобно нашему Флакку и греку Пиндару, то течет ямбом, то вещает алкейским стихом, то величественно льется стихом сафическим, то выступает полу-стопным стихом. Что прекраснее Второзакония и песней Исаии? Что величественнее Соломона, что совершеннее Иова? Все это, как пишут Иосиф и Ориген, у своих (евреев) плавно льется гекзаметром и пентаметром. А когда читаем это на греческом, то звучит чем-то иным, а когда по латыни, то и совсем нескладно. И если кому представляется, что прелесть языка от перевода не изменяется, тот пусть буквально переводит Гомера на латинский. Скажу нечто больше: пусть он того же Гомера перекладывает прозою его же языка: он увидит смешную конструкцию и изящнейшего поэта едва говорящим. К чему все это? К тому, чтобы вам не казалось удивительным, если где-нибудь мы спотыкаемся, если не бойкая речь или шероховата от согласных или растягивается от гласных, то разветвляется, то является отрывочною по самой краткости содержания,– не казалось удивительным, когда в этом деле изнемогали ученейшие люди и когда при общей трудности, какую мы указали во всяком переводе, пред нами выступает то особенное затруднение, что история разнообразна, заключает варварские имена, неизвестные латинянам обстоятельства, неизъяснимые числа, что в содержание и в числа привнесены знаки (virgulae), так что почти труднее узнать способ чтения, чем достигнуть понимания читаемого. А чтобы указывалось ясным признаком, к какому числу относится каждое историческое известие, читатель пусть примечает следующие отметки. Если известие должно быть относимо к первому числу вначале обозначенного царствования, то читатель пусть обращает внимание на первую литеру в изложении известия, и если увидит, что она написана суриком, то пусть знает, что известие должно быть прилагаемо к тому времени или к тому году, какой указывает число, подобным же образом написанное тем же суриком. А если увидит, что число написано не одним суриком, а смешано с черным, то известие относится к числу второй строки. А если запись должна быть относима к числу третьей строки, то он увидит, что середина числа изображена чистым суриком, а остальная часть одними чернилами. Четвертая строка чисел не будет иметь ничего из сурика, но что к ней должно относиться известие, знаком этого будет то, что первая литера в изложении известия сделана из сурика, и в отличие от вышеуказанных знаков, в самых числах не будет никакого особого знака. А если литера будет написана не суриком, а смешанно черным и красным, то число, изображенное при этом красным, укажет на пятую строку чисел. И подобным образом будет обозначаться двухцветною литерой шестая строка числа как вторая, седьмая как третья и восьмая как четвертая. А когда ни в числах, ни в изложении известия не будет ни одного из вышеуказанных знаков, то замеченное будет относиться к девятой строке. Впрочем, не все эти знаки нужно необходимо отыскивать, когда число линий с цифрами меньше. Поэтому считаю нужным предуведомить, чтобы как написано что-либо, в таком виде и сохранялись отличия колеров, чтобы не думал кто-нибудь, что это требуется только безосновательною прихотью для глаз и, избегая утомительности при писании, не вносил лабиринта ошибок. Ибо тщательно выработано и то, чтобы линии царствований, по чрезвычайной близости почти смешанные, различались отличием краски, и тоже место колера, какое обозначено в первом списке, сохранял и последующий². Не безызвестно мне, что найдутся многие, которые с обычною страстью бранят всех, чего избежать может разве только тот, кто ничего не пишет, и в это сочинение вцепятся коренными зубами: будут кричать против хронологии, извращать последовательность, отвергать события, критиковать каждый слог, и что обыкновенно случается наичаще, небрежность переписчиков относить к авторам. Я мог бы их устранить своим советом – не читать, если не нравится, но предпочитаю отпустить их кратко удовлетворивши, чтобы автору этого сочинения они оказывали такое же доверие, как и греки, а касательно привнесенного нами нового знали, что оно заимствовано из других самых достоверных мужей. Ибо следует принять к сведению, что я исполнял обязанность и переводчика и отчасти самостоятельного писателя, так как и греческое передал самым вернейшим образом и присоединил нечто казавшееся мне опущенным, в особенности в истории римской, которую Евсевий, автор этой книги, не столько не знал, как ученейший, сколько, мне кажется, как писавший по-гречески, сокращал, как не особенно важную для греков. Итак от Нина и Авраама до взятия Трои есть чисто перевод с греческого. От Трои до двадцатого года Константина очень многое то внесено, то соединено (с показаниями Евсевия), что мы тщательнейше заимствовали из Транквилла и других знаменитых историков. А от вышеуказанного года Константина до консульства августов Валента VI и Валентиниана все мое. Довольствуясь этим окончанием, остальное время Грациана и Феодосия я оставил для стиля более пространной истории, – не потому, чтобы о живых я боялся писать свободно и справедливо, ибо страх Божий изгоняет страх человеческий, а потому, что когда свирепствуют еще в земле нашей варвары, все не надежно.