Кирилл и Мефодий. Новые источники и ученые труды для истории славянских апостолов

О Св. Кирилле и Мефодие. Москвитянин. 1843. № 6.

Beitraege zur Geschichte der christlichen Kirche in Maehren und Bochmen. Uon Wilhelm Wattenbach. Wien. 1849.

Die pannonische Legende vom heiligen Methodius. Uon Ernst Dümmler. Archiv für Kunde österreichischer Geschichts-Quellen. Wien. 1834. Band XIII.

О Времени происхождения славянских письмен. Соч. О. Бодянского. С 19-ю снимками. Москва. 1855 г.

Geschichte der Slavenapostel Cyrill und Method und der slavischen Liturgie. Uon Dr. I. A. Ginzel. Leitmeritz. 1837.

(Пиcано в 1858 г.)

Жизнь и деятельность Славянских Апостолов имели огромное и решительное влияние на судьбу и образование всего славянского мира. Составление славянских письмен, перевод Священного Писания и других книг на славянский язык, зарождение и первые опыты славянской народной письменности, преобразование языка, распространение и окончательное утверждение между Славянами христианской веры, собрание большей части славянских племен в отдельные государства, наконец вообще пробуждение и возвышение в них народного самопознания и первый шаг их на поприще общечеловеческой образованности – все это такие события, которые неразрывно связаны с именами Кирилла и Мефодия. Вот почему и история их имеет высокий и всегдашний интерес для Славян и не – Славян. Скоро минет тысячелетие после выступления Кирилла и Мефодия на поприще их деятельности, а интерес этот с течением веков не только не ослабевает, но все более и более усиливается. Начавшееся в последнее время движение славянских племен в Австрии и Турции и возрождение между ними образованности обращает на них и на их исторические судьбы общее внимание целой Европы, а с этим вместе увеличивает общий интерес и к истории первовиновников славянского образования. Наука, которая всегда с готовностью отзывается на всякое движение жизни и мысли, и в настоящем случае остается верною своему призванию, находясь в полной гармони с общим направлением умов. Так, изучение славянских народностей, их истории и древностей, никогда не двигалось вперед с таким успехом, как в последнее время: появление новых ученых трудов славянских и не –славянских ученых в области славянской археологии, филологии и истории, новые издания памятников славянской письменности, основание новых ученых обществ для разработки славянских древностей, учреждение для той же цели ученых кафедр в европейских университетах – все это служит неопровержимым тому доказательством. В частности, в отношении к рассматриваемому нами вопросу, т. е. в отношении к истории Славянских Апостолов, наука в последнее время также обогатилась значительными приобретениями. У нас в России, в недавнее время, открыто, или точнее возобновлено в памяти науки, несколько новых, для этой истории чрезвычайно важных памятников, которыми отчасти уже воспользовались знатоки отечественной Церковной Истории: епископ Макарий и архиепископ Филарет, – первый в своей Истории Христианства в России до Владимира»¹ второй в краткой биографии Кирилла и Мефодия, помещенной им в Чтениях Московского Истор. Общества и давно уже переведенной на немецкий язык². Самое приближение роковой цифры лет после изобретения славянской азбуки, т. е. приближение тысячелетнего юбилея этого многознаменательного события, не говоря о других вышеисчисленных побуждениях, естественно должно было возбудить и усилить внимание ученых к первобытной эпохе славянского образования. Так отчасти именно этому обстоятельству отечественная наука обязана появлением в ней такого труда, который по богатству материалов оставил за собою далеко все предшествующие. Мы разумеем, давно уже известное нашей ученой публике, сочинение времени происхождения славянских письмен. Сочинение это ближайшим образом имеет своим предметом частный в жизни Кирилла и Мефодия вопрос о времени изобретения, или составления ими славянской азбуки; но при той полноте и всесторонности исследования, какую дал автор своему труду, и при той важности, какую имеет этот вопрос в истории Славянских Апостолов, – в упомянутом сочинении рассмотрены с большею или меньшею подробностью все важнейшие стороны их деятельности.

Западные ученые, – Славянские и немецкие, – первые положившие начало ученой обработке истории Кирилла и Мефодия, в последнее время так же представили по этому предмету несколько ученых трудов, заслуживающих полное внимание науки, а тем больше науки отечественной, обязанной своим происхождением тому великому дару, какой дан был нам бессмертными изобретателями славянской азбуки, в лице западных наших братий. К числу замечательнейших из этих трудов принадлежат сочинения, которых заглавия мы выписали выше. Из них первые два были вызваны вновь открытыми источниками для истории рассматриваемой эпохи и имеют ближайшею целью критическое их обследование; а сочинение Гинцеля содержит в себе систематическое обозрение целой жизни и деятельности Славянских Апостолов по вновь открытым и прежним источникам и современным исследованиям, – с целью „восполнить ощутительный в современной ученой литературе недостаток полной прагматической истории Кирилла и Мефодия, сообразной с современными требованиями науки». Книга Гинцеля представляет в себе явление тем более интересное, что со времени Добровского, да и прежде него, – если не считать неудачного опыта Стредовского,³ – еще не было полной системематической биографии Славянских Апостолов. Трудность задачи и множество спорных и неразрешимых вопросов останавливает попытки даже опытных исследователей взяться за подобный труд. Вот почему Дюммлер один из лучших современных знатоков австрийских и славянских древностей, обследовавши в рассматриваемом своем труде вопрос об исторической достоверности паннонского жития Мефодия, предлагает обозрение жизни и деятельности его только в виде примечаний и комментариев к новооткрытому памятнику, с целью согласить сообщаемые в нем новые данные с показаниями прежде бывших известными источников. „Связное изложение деятельности Мефодия, говорит, он в своем предисловии, мне представляется невозможным, потому что большая часть вопросов в его жизни, и притом важнейшие из них, доселе остаются нерешенными, и при существующих материалах едва ли и могут быть решены. К таким вопросам принадлежат вопросы об отношении Глаголитского письма к Кирилловскому, о числе переведенных братьями книг, о национальности древних Моравлян и наконец о месте архиепископской кафедры и времени смерти Мефодия. И хотя в трудах моих предшественников историческая истина часто затемняема была предзанятыми мнениями и национальными пристрастиями; но это не заставило бы меня принять на себя трудную задачу исследования жизни Мефодия, если бы я не руководствовался при этом желанием для будущих исследователей представить в ясном виде важность вновь открытого источника». „Я желал бы, говорит далее Дюммлер, чтобы на мои исследования смотрели как на труд приготовительный, и что бы он вызвал собою кого-либо из знатоков славянских древностей с более достаточными силами окончить то, что мною так неудовлетворительно начато».

Почти в таком же непритязательном виде является и сочинение Ваттенбаха. Представляемое им обозрение жизни Кирилла и Мефодия составляет как бы приложение к открытому и изданному им новому источнику для их истории, это именно к булле папы Стефана V к моравскому князю Святополку. „Об истории Моравских Апостолов, Кирилла и Мефодия, говорит Ваттенбах, писано было очень много, и почти каждый отдельный пункт их деятельности был предметом самых живых споров. К источникам, бывшим известными прежде, теперь присоединяется новый, и, как все другие, он должен быть подвергнут строгой критической оценке. При издании этого акта мне кажется уместным войти в рассмотрение, в какое должны стать отношение добытые из него результаты с Фактами, которые были известны прежде, и как должны дополнять их? Но где искать этих Фактов? Везде они смешаны с предположениями и догадками, которые с такою же решительностью утверждают одни, с какою отвергают другие. Добровский принял за правило (которому и следовал) – основываться только на достоверных источниках; но со времени этого ученого частью открыто много источников новых, частью некоторым из прежних дано более правильное значение, а иные вопросы подвергнуты более точному критическому исследованию. Я с своей стороны, для выполнения своей задачи не нахожу лучшего средства, как вновь принять за правило принцип, указанный Добровским, и мне кажется, что читателям не неприятно будет найти здесь изложение того, что современники и ближайшие их потомки сообщают нам о тех временах и отношениях. Я слишком далек от мысли отвергать, что позднейшие известия, при строгой критической их оценке, могут, привести к дальнейшим результатам; но здесь, что ни шаг, то новый предмет для спора, а мне хотелось бы остаться на мирном поприще.

Такое скромное сознание своего бессилия пред трудностью задачи составить полную и удовлетворительную биографию Кирилла и Мефодия, высказываемое если не первыми, то и далеко не дюжинными знатоками славянской древности, невольно приводит к мысли, – не преждевременна ли в настоящее время попытка писать систематическую историю бессмертных изобретателей славянской азбуки? И в самом деле, как представишь громаду источников для их истории, далеко еще не подвергнутых должному критическому анализу, длинный ряд известий из всех веков, – известий часто совершенно разноречивых, которые только ожидают соглашения, и огромную литературу исследований с самыми противоположными выводами; то вопрос этот едва ли примет положительное решение. История Кирилла и Мефодия, в полном ее объеме, в настоящее время представляет в себе множество почти непобедимых трудностей. Исследователю, который взял бы на себя подобную задачу, пришлось бы брать приступом почти каждый шаг, на каждом пункте соглашать противоречия, наводить самые отдаленные справки, бороться с разными, часто совершенно противоположными мнениями. Только таким путем для него возможно будет отделить, как выражается Шлецер, а за ним Добровский, золото исторической истины от нагара благочестивых вымыслов. Это требование, верное в отношении к историческим работам подобного рода вообще, имеет особенное значение в истории Славянских Апостолов, которая по преимуществу богата так называемыми второстепенными, третьестепенными и т. д. источниками, представляющими, как известно, при исторических исследованиях гораздо более трудностей, чем источники первостепенные. Живой пример такой трудности, а вместе и блестящего преодоления ее представляет рассматриваемое сочинение проф. Бодянского, взявшего на себя задачу рассмотреть вопрос о времени происхождения славянских письмен во всем его объеме. Почтенный профессор, так отзывается о предстоявших ему затруднениях в исследовании взятого им для рассмотрения вопроса.

„Начиная с самого почти появления селунских благовестников в землях славянских, говорит он, до конца XII века, стало быть в продолжение трех с половиною веков, свои и чужие, на отечественном и других языках (греческом и латинском), описывали их благодетельные действия и передали современникам и позднему потомству; потому ряд свидетельств о них, следовательно и о нашем предмете, непрерывно продолжался и доставил нам 22 свидетелей.... Есть, стало быть, что послушать, и раскинуть, как говорится, о чем умом – разумом. Ибо не все они одно и тоже передают нам: тут слышим голос с разных сторон, разных веков и разных народов. От того естественно нельзя было ожидать строгого согласия и точности в передаваемом: не всякий рассказывает только, что и как происходило, но еще примешивает к тому и свой взгляд, а иногда даже догадки о таком, чего, по его мнению, недостает тут для его полноты. Это необходимо вело к порче, искажению первоначальной основы действительно случившегося и так нужно отдалить, что не принадлежит, не могло и не должно принадлежать по существу самого дела, первоначально к рассказываемому происшествию, а привнесено после людьми к людскому, в следствие разных причин, целей и побуждений»... Нельзя было и ожидать, „чтобы все свидетельства об изобретении славянских письмен были отмечены печатью подлинности и современности, чтобы дошли они к нам без всяких наростов и изменений, в их первичности и чистоте. Плавая по морю, нельзя, чтобы какой вал его не хлестнул, когда и нам в лицо, не оставил следа и на нашем платье. Не много таких счастливцев, которые без треволнений и крушений выходят на берег. Все дело в том, в какой мере повреждения судно, уцелело ль что от его первобытного вида, годно ли еще оно и по скольку годно? А по тому первое дело отделить первооснову от нароста, бывшее от не бывшего, голос очевидца – современника от голоса толкователей последующего времени, их догадок, украшений, переделок и т. п. По сему вся тайна исследователя заключается в уменье отличить действительное от возможного, вероятное от невероятного и даже небывалого» (стр. 145–148).

Само собою разумеется, что трудности, встреченные почтенным профессором в его труде, имеющем предметом один вопрос в жизни Славянских Апостолов, хотя и более других затруднительный, должны в неимоверной степени увеличиться при составлении их биографии – полной, систематической. Число источников в таком случае естественно далеко возрастает против цифры, указанной нашим исследователем в приведенной выписке, а с тем вместе возрастает и сумма противоречий, требующих примирения, или по крайней мере объяснения со стороны ученого, который бы взял на себя подобную задачу. Чтобы подтвердить наши слова фактами и представить в ясном виде, как далеко расходятся друг от друга источники, по рассматриваемому предмету, в полном их объеме, а вместе с тем и разнятся мнения исследователей, укажем несколько тому примеров. По одним источникам Кирилл и Мефодий были греки, по другим славяне; но одним старший из братьев был Мефодий, по соображению с другими Кирилл; по одним только последний путешествовал к Хазарам, по другим оба. Изобретение славянской грамоты одни источники приписывают Кириллу, другие Мефодию, третьи обоим, и притом самые свидетельства об этом, при своей неопределенности, дают возможность под именем славянских письмен разуметь одним исследователям – азбуку Кирилловскую, – другим Глаголитскую. Местом изобретения славянской азбуки одни источники назначают Царьград, другие Моравию, третьи Болгарию, четвертые наконец Херсон, где будто бы Кирилл нашел уже готовые письмена. Временем изобретения славянской грамоты по одним известиям был 852-й год, по другим – 855, по третьим 858– 861, по четвертым 862, по пятым 865-й и т. д. Деятельность Кирилла и Мефодия в Моравии по одним источникам продолжалась 3 года, по другим 3 года с половиною, по третьим 4 года с половиною, по иным, наконец, Апостолы Славянские вовсе не были в Моравии, а деятельность их ограничивалась одною Болгарией. Точно такие же противоречащие свидетельства существуют о сане Кирилла и времени посвящения его и Мефодия в епископы, о месте епископской кафедры последнего, о времени кончины Кирилла (источники назначают годы: 868, 869, 870, 871 и т. д), о месте и времени кончины Мефодия (– годы 881, 885, 886, 892, 893, 894, 899, 900) о характере деятельности проповедников в Болгарии, о числе переведенных ими книг, о славянском наречии, на которое сделан был перевод и проч. и проч. Не нужно конечно прибавлять, что чем источники позднее, тем далее свидетельства их расходятся как друг с другом, так и с свидетельствами древнейшими. Вот почему Ваттенбах, а за ним и Дюммлер, опасаясь, может быть, запутаться в разборе разноречащих показаний позднейших источников, или просто не желая входить в рассмотрение их, решились ограничиться в своих, рассматриваемых нами, исследованиях, только известиями древнейшими; и вот почему наш отечественный исследователь, взявший на себя задачу рассмотреть свой вопрос в полном его объеме, по всем прежним и открытым им самим источникам, в своем сочинении положительному изложению сделанных им выводов предпосылает огромное обозрение источников (стр. 1–140), а потом критический разбор самых свидетельств и историю мнений ученых о данном вопросе (стр. 141–337). Всякий согласится, что в подобных случаях вопрос об историческом достоинстве источников есть вопрос первой важности: никакое остроумие, никакая проницательность историка не заменит в его исследованиях недостатка критических основ. Самое прочное, по-видимому, здание должно будет обрушиться, если не крепок фундамент, на котором оно воздвигнуто. Это действительно и случалось уже не раз с историко-критическими работами ученых над историей Славянских Апостолов. Как ни основательны были по-видимому историко-критические положения, изложенные Добровским в его биографии Кирилла и Мефодия, но тот час же после выхода ее в свет (1824 г.), по поводу критики Блюмбергера, возникли сомнения, которые готовы были подорвать в самом основании здание, воздвигнутое знаменитым славянистом, а в последующее время, вследствие новых критических разысканий (о житии Климента) и новых открытых наукою данных, история Кирилла и Мефодия естественно должна была во многом получить совсем другой вид, нежели какой дан был ей Добровским. Точно так же и Добровский своими исследованиями во многом изменил исторические выводы своих предшественников: Ассемани, Добнера и других ученых, занимавшихся рассмотрением первой эпохи славянской письменности.

До какой степени недостаточна критическая разработка источников, относящихся к истории Кирилла и я, и не тверды ее основы, ясным доказательством может служить тот факт, что в исследованиях о ней не раз играл главную роль чистый произвол, увлечение исследователя какою либо любимою идеею, национальные и религиозные пристрастия и вообще предзанятые мнения. Чтобы представить в этом отношении решительный пример, стоит вспомнить, что сделал из истории Славянских Апостолов наш отечественный исследователь, Венелин. Отвергнувши подлинность и достоверность всех основных для этой истории источников, он доказывал, что Кирилл и Мефодий никогда не были ни в Моравии, ни в Риме, не составляли славянской азбуки, ничего почти не переводили на славянский язык (то и другое сделано было прежде), не входили ни в какие сношения ни с моравскими князьями, ни с папами, – одним словом отвергнул все почти главнейшие факты в жизни Славянских Апостолов. Могут сказать, что в подобных случаях нет никакой возможности положить границы произволу; но нам кажется, что причины подобного явления нужно искать именно в недостатке должной критической оценки источников по рассматриваемому предмету. Последнее обстоятельство дает исследователю полную возможность свободно обращаться с источниками, принимать одни и отвергать другие, второстепенные источники возводить на степень первостепенных и наоборот первостепенным давать значение второстепенное, или даже вовсе выпускать их из виду, –все это разумеется сообразно с любимою предзанятою идеею, какую хочет провести исследователь в своем труде. Так поступали в рассмотрении многих вопросов в жизни Славянских Апостолов, увлеченные интересами римской церкви, известные ученые: Ассеманн, Добнер, Копитар и другие. Тоже самое поприще для своей деятельности, т. е. учено-литературное служение чисто вероисповедным интересам католицизма избрал для себя и точно в такое-же отношение поставил себя к источникам Гинцель, автор одного из рассматриваемых нами сочинений. Вся его „История Славянских Апостолов» с начала до конца, говоря буквально, написана на заданную тему, что Кирилл и Мефодий отличались такою же горячею преданностью римской церкви, как самые ревностные поборники тогдашнего и современного католицизма. При таком положении дела нельзя не признать, что критическая обработка источников для истории Славянских Апостолов и тщательный пересмотр сообщаемых ими сведений в такой напр. Форме, как это сделал Дюммлер с Паннонским Житием Мефодия, составляет насущную потребность современной науки славянских древностей. Подобные критические труды послужили бы оплотом против возможности произвола как в выборе и оценке источников, так и в пользовании ими, а след. и в самом взгляде на характер деятельности Кирилла и Мефодия.

Таковы по-нашему мнению причины, доселе препятствующие успешному ходу ученых работ над историей Кирилла и Мефодия, а вместе с тем и появлению, как в отечественной, так и в иностранной литературе во всех отношениях удовлетворительной их биографии. Но кроме недостатка должной критической обработки источников по рассматриваемому предмету, еще большее, в этом отношении, представляет затруднение то обстоятельство, что эти источники, как ни значительна общая их сумма, открыты далеко еще не все. Число их умножается, с каждым годом, более и более. При том последнее время показало, что важнейшие из них кроются еще в наших архивах и библиотеках, – в нашей древней письменности. А у нас, как известно, работы и открытия по этому предмету, да и вообще по истории нашей древней литературы, можно сказать, только начинаются. При таком положении дела нельзя и ожидать, чтобы относительно истории Славянских Апостолов в настоящее время могли установиться в науке твердые и решительные положения. Для иностранных же ученых указанное затруднение тем большее имеет значение, что новые памятники, открытые в последнее время у нас в России по рассматриваемому предмету, доселе еще не изданы, а многие даже не исследованы, а только указаны. Наши ученые имеют всегда возможность – большую, или меньшую, – пользоваться ими по рукописям; но для иностранных исследователей, само собою разумеется, такой возможности не существует. Вот почему и труды их в отношении к рассматриваемому предмету, а равно и в отношении к истории славянской письменности вообще, часто носят на себе печать некоторой отсталости, – недостаток, которым страдают и рассматриваемые нами сочинения. Так Дюммлер наприм., издавая Паннонское Житие Мефодия, в предисловии к своему исследованию о нем, говорит, что единственный список этого памятника находится в рукописи XVI века, принадлежащей библиотеке Московской Духовной Академии; а у нас между тем задолго до выхода в свет сочинения Дюммлера известен был, даже по печатным указаниям, названный памятник уже в нескольких списках, и притом древнейших. Гинцель, на основании отзыва Миклошича о языке Паннонских Житий, принадлежащем будто XIV веку, старается доказать, что названные памятники относятся именно к этому времени; между тем у нас в России, благодаря открытию г. Ундольского, еще с 1848 г. известен был список одного из названных памятников, писанный в XII веке⁴, а след. самым наглядным образом заранее опровергнуто было приведенное мнение Миклошича. Приведем еще пример: чтобы доказать сообразно с своей предзанятой идеей, что Славянскими Апостолами не были переведены все библейские книги, а только извлечения из них для церковного употребления (лекционари – паремейники), Гинцель, со слов Добровского, в рассматриваемом сочинении (стр. 43.) говорит, что на славянском языке до XV века вовсе не было известно полного перевода библейских книг; между тем у нас в России давно уже известны самые положительные доказательства того, что еще в XI и XII. веке на славянском языке существовали почти все библейские книги. Не говорим уже об исторических на это указаниях, находящихся в памятниках, которые перевод всех библейских книг приписывают прямо Славянским Апостолам.

Само собою разумеется, что названные ученые, делая подобного рода выводы, так резко противоречащие положительным фактам, становятся некоторым образом в положение комическое, и это вследствие незнания того, что сделано и открыто по части изгладываемых ими вопросов у нас в России; но с другой стороны мы нисколько не в праве упрекать их за это незнание; потому что открытые у нас, Паннонские Жития, несмотря на общепризнанную их важность доселе еще не изданы, даже не были предметом особого исследования. Точно также и древность славянского перевода библейских книг положительным образом доказана была только недавно, благодаря ученым трудам профессоров, Горского, и Невоструева. Да и говоря вообще, мы вовсе не в праве обвинять иностранных ученых в равнодушии к исследованиям и открытиям отечественных ученых в отношении к славянским древностям вообще и в частности в отношении к рассматриваемому нами вопросу. Доказательством противного может служить, как увидим ниже, именно открытие у нас Паннонских Житий. Беспристрастно говоря, эти памятники положительную и окончательную, прежде чем у нас, оценку нашли именно в кругу иностранных ученых, занимающихся славянскою историей и филологией. По крайней мере там это открытие пробудило ученую деятельность гораздо в большей степени, нежели как это было у нас.

Как бы то ни было, но, как уже замечено было, каждое новое открытие, особенно если новооткрытый памятник, по своему историческому достоинству, древности и объему сообщаемых им фактов, представляет в себе источник первостепенной важности, естественно должно производить переворот в исследованиях и ниспровергать исторические положения, прежде считавшееся несомненными. Наука, в подобных случаях, естественно должна делать новые учеты в прежних выводах, расширять, или сокращать их, отвергать прежние положения, изменять, дополнять их и проч. Привычка к авторитету прежних источников заставляет иных долго не признавать достоинство нового памятника, но мало по малу он вступает в свои права и получает должное ему место. В течении ученых работ над историей Кирилла и Мефодия таких переворотов было уже несколько; но самый решительный из них произведен был открытием Паннонских Житий Славянских Апостолов. Но прежде нежели войдем в рассмотрение важности этих памятников для истории Кирилла и Мефодия, а равно и значения памятника, открытого Ваттенбахом, считаем нужным сказать несколько слов об источниках для этой истории вообще, то есть о тех источниках, которые известны были прежде. Тогда гораздо яснее определится для нас значение памятников, открытых в последнее время.

Источники для истории Кирилла и Мефодия можно разделить на два разряда: официальные и неофициальные. К официальным источникам принадлежат прежде всего буллы и письма римских пап, писанные ими в разное время к славянским князьям и к Мефодию в течении его апостольской деятельности. Между этими письмами, в прежних исторических исследованиях, первое место занимали и действительно имеют очень важное значение: четыре письма папы Иоанна VIII (878, 880 и 881-го года) – два к Мефодию и два к Святополку, в которых этот папа сначала запрещает, а потом дозволяет отправление славянского богослужения в Моравии. В последнее время к числу этих писем присоединились столько же если не более важные документы: – 1.) открытая Ваттенбахом булла Папы Стефана V, или VI, (885–890) к Святополку, 2.) письмо папы Адриана II (868–872) к славянским князьям, писанное им еще при первом отправлении Мефодия в Паннонию в сане пресвитера, (между 869 и 870-м годом), вскоре после кончины Кирилла в Риме. О булле Стефана VI, открытой Ваттенбахом, мы будем говорить после, при разборе его сочинения; о письме же Адриана II здесь же приведем очень замечательное мнение Дюмлера, заметив предварительно, что подлинник этого письма до нас не дошел, а сохранился только славянский перевод его, находящийся в Паннонском Житии Мефодия и след. открытый вместе с последним памятником. Дюмлер, в рассматриваемом своем сочинении, так отзывается об исторической достоверности последнего документа.

„Этот достопримечательный памятник, говорит он, приводимый автором Паннонского Жития в полном его объеме, по своей форме и содержанию такого свойства, что я не нахожу никаких причин сомневаться в его подлинности. Доказательством ее служить то обстоятельство, что в булле упоминается о перенесении мощей Св. Климента и о проёме, сделанном братьями в Риме со стороны Адриана II, – два события, которые в самом Житии вовсе не упомянуты. Последнее отступает от буллы и в некоторых других пунктах. Отсюда ясно, что автор Жития не мог быть в то же время автором письма...» „Полномочие, какое Адриан II дает в нем Мефодию относительно употребления при богослужении славянского языка, и предписание читать на литургии Евангелие и Апостол сначала по Вульгате, а потом уже по славянски, до такой степени согласно с позднейшими предписаниями Иоанна VIII о том же предмете, что сомневаться в достоверности показаний этого памятника мы не имеем никакого права. При том же эти показания вполне подтверждаются свидетельством неизвестного Зальцбуржца (в сочинении: de conversatione Bajoar.), который пишет, что в 871-м году Мефодий начал отправлять в Паннонии богослужение на славянском языке.» (р. 182).

Вследствие доказательств, приведенных Дюммлером, историческая достоверность и подлинность буллы Адриана II была признана лучшими западными критиками, доказательством чего служит помещение этого документа, в латинском переводе, в числе других актов, относящихся к истории Кирилла и Мефодия, Ербеном в известном его издании: Reqesta Boh. et Mor. (Pars 1. 1855.)

К числу официальных памятников для биографии Славянских Апостолов принадлежат также: 1) упомянутая Дюммлером в сейчас сделанной нами выписке из его сочинения, записка неизвестного Зальцбуржца об обращении Баварцев и Хорутанцев, представленная, как думают Ваттенбах и Дюммлер, немецкому королю Людовику в 871, или, как думает Копитар, в 873-м году, и содержащая в себе доказательства прав Зальцбуржских архиепископов на Паннонскую кафедру Мефодия; 2) письмо Баварских епископов к папе Иоанну IX 900 г., с изъявлением притязаний пассавской архиепископии на Моравию. Первый памятник дает понятие о церковном состоянии Паннонии до – и во время прибытия туда Мефодия, последний – о состоянии Паннонии и Моравии после его кончины. Сюда же относятся позднейшие указания разных официальных памятников преимущественно относительно славянского богослужения, напр. определения об этом пап, соборов; также разные официальные современные записки, напр. записка об освящении Мефодием церкви в Брюне, заметка о Кирилле Анастасия Библиотекаря в предисловии к его переводу актов Константинопольского собора 879-го года и проч.

Совершенно соглашаясь с общепринятым положением исторической критики, что официальные памятники в исторических исследованиях вообще составляют самый достоверный источник, и показания их должны служить критериумом для известий неофициальных, – мы однако же заметим, что папские буллы и письма к Славянским князьям и к Мефодию, при пользовании ими, представляют в этом отношении некоторое неудобство, и не вполне отвечают общему вышеуказанному характеру официальных источников. В папских буллах прежде всего бросаются в глаза странные противоречия одной буллы с другой: что дозволяет один папа, то запрещает другой, или даже один и тот же папа сначала предписывает одно, потом совершенно другое, – и это не один раз. Эти противоречия поразили первых критиков до такой степени, что иные из них все, а другие – некоторые из булл папы Иоанна VIII признали подложными. Но в настоящее время, после открытия (в 1837 г.) Палацким⁵ реестра посланиям папы Иоанна, писанного, с Ватиканского подлинника, во 2-й половине XI века и содержащего в себе между прочим рассматриваемые буллы, – подлинность их не подлежит никакому сомнению. Остается ждать теперь новых данных для подтверждения подлинности булл Адриана II и Стефана VI, которые более чем вдвое увеличивают общую сумму упомянутых противоречий, и по своему содержанию и характеру сильно не нравятся тем из западных критиков, кои смотрят на науку, как на орудие для совершенно чуждых для нее целей⁶. Но судя по внутреннему характеру названных булл, нельзя сомневаться, что они пройдут безопасно сквозь все испытания и нападения недобросовестной критики. Зато с признанием достоверности папских булл открывается огромное поприще для всякого рода толкований, – действительно неизбежных потому, что иначе в действиях и распоряжениях пап не будет никакого смысла, или эти действия примут совершенно ложный колорит. Это-то объяснение – не подлинности, а – подлинного смысла папских булл и составляет то затруднение и неудобство, при пользовании ими, о котором мы сказали выше. Давно уже, еще со времени Шлецера, принято для этой цели брать в соображение тогдашние отношения пап к Константинополю; но нам кажется, что этот пункт в жизни Славянских Апостолов доселе еще не раскрыт с надлежащею полнотой. Кроме того истинный смысл папских предписаний, или точнее, побуждений для того или другого образа действий пап, должен определяться из рассмотрения тогдашних отношений их к Моравским князьям, к зальцбургскому и пассавскому архиепископам, к св. Мефодию и его пастве, и наконец к законоположениям и обычаям Римской церкви. Римским первосвященникам хотелось в одно и тоже время: сохранить мир с Константинопольскою церковью, чтобы не лишиться Болгарии; а потом ее чтобы возвратить остаться в добрых отношениях со Славянскими князьями, постоянно менявшими свой образ мыслей и действий вследствие политических целей; поддержать расположение к себе проповедников, имевших большое влияние на новопросвещенную ими страну; отстранить влияние и притязания Зальцбургского и Пассавского архиепископов, и наконец остаться, сколько возможно было, верными принципам и установлениям, принятым Западною церковью. – Так много препятствий предстояло Римским первосвященникам на пути стремления их приобресть и удержать за собою Моравскую и Паннонскую архиепископии. При таком затруднительном положении, и при столь противоречащих и исключающих одно другое требованиях естественно, что в действиях римских пап в отношении к Славянским Апостолам и не могло быть требуемого единства. Изменялись отношения их к той или другой, соприкосновенной с событиями, стороне, – изменялись и предписания их в отношении к Мефодию и Моравским князьям; а отсюда и колеблющиеся отношения римского престола к ним и к Мефодию, нерешительные распоряжения, полумеры и вообще противоречия в папских буллах.

С другой стороны при пользовании буллами пап нужно иметь в виду, что в частности отношения их к Славянским князьям и в особенности к Мефодию были не искренние, а вынужденные, образовавшиеся вследствие других разнообразных отношений их и целей, к которым они стремились. От этого во многих случаях папы писали в своих буллах далеко не то, что думали, и в словах их осталось много недосказанного. И так исследователь должен открыть в их действиях и распоряжениях тайные пружины, которыми они руководились. Эти тайные пружины, которые, разумеется, имеют главное значение при объяснении фактов, исследователь должен отгадывать по соображению с событиями: он должен читать между строками. Вот почему, при вопросе об отношениях пап к Мефодию, ни в каком случае нельзя везде основываться на буквальном смысле папских булл, как это делает Гинцель в своем сочинении. Это было бы тоже, как если бы кто стал составлять понятие об отношениях папы Иоанна VIII к патр. Фотию и к императору Василию, руководствуясь буквальным смыслом их переписки. На основании ее эти отношения представляются дружественными; но факты показывают нам совершенно противное. Факты должны служить основанием и при вопросе об отношениях папы Иоанна VIII к Мефодию. Мы увидим далее, что Иоанн при этом остался верным своему характеру, и вообще характеру тогдашних отношений римского престола к Восточной церкви.

Кроме объясненных затруднений официальные источники для истории Славянских Апостолов представляют то неудобство, что каждый из них, как и в других случаях, относится собственно к одному какому-либо отдельному моменту в жизни Славянских Апостолов, и притом главным образом в жизни Мефодия. Пусть эти отдельные моменты имеют особенную важность, так как относятся к самому главному пункту в деятельности благовестников, т. е. к изобретению славянской азбуки и к учреждению славянского богослужения; но само собою разумеется, что сведения об этих моментах далеко не могут удовлетворить любознательного исследователя собственно полной жизни и деятельности Кирилла и Мефодия. Поэтому нельзя не признать, что в чисто биографическом интересе гораздо важнее, чем папские письма и другие официальные документы, памятники неофициальные. Это именно дошедшие до нас исторические сказания, или так называемые легенды о жизни Славянских Апостолов. Само собой разумеется, что сообщаемые ими сведения, прежде чем займут место в биографии благовестников, должны быть тщательно очищены критикой от всех посторонних наростов времени, личностей, религиозных и национальных пристрастий и проч. При этом, как заметил еще Добровский, показания древнейших легенд должны предпочитаться показаниям сказаний позднейших, и первые должны служить критериумом для последних.

Между легендами, в течении почти 200-летних исторических работ над историей Славянских Апостолов, первое место занимала Легенда, так называемая (по месту написания), Итальянская, изданная в первый раз, в 1668 году, болландистом Геншеном в известном собрании житий Святых: Acta Sanctorum, под 9-м Марта, и содержащая в себе последовательное повествование о жизни св. Кирилла и отчасти Мефодия. По мнению Геншена, которое принято было, без всякой впрочем поверки, всеми последующими исследователями, эта легенда составлена епископом города Велитры, Гавдериком, современником св. Кирилла, а потому и признана была источником вполне исторически-достоверным. Ею обыкновенно поверяли (а иные и теперь поверяют) сведения о жизни Кирилла и Мефодия, сообщаемые легендами позднейшими, к числу которых принадлежат: Легенда Моравская, писанная в XIV веке на основании Легенды Итальянской, и Жития св. Людмилы, Легенда о св. Людмиле и Житие св. Вячеслава Чешского, – также составленные в XIV веке, краткие жития Кирилла и Мефодия, находящиеся в славянских прологах и проч. Итальянской же Легендой поверяли обыкновенно позднейшие отрывочные известия с летописным характером, куда принадлежат: показания Сазавского и Градиштского монахов (XII в.), Диоклейского священника (1161 г), нашего Нестора и т. д.

После Добровского в число первостепенных источников для истории Кирилла и Мефодия принято было греческое Житие Климента, еп. Величского († 916 г.), хотя и оно также поверяемо было Итальянскою Легендою. Это житие в 1-й своей части содержит с большею или меньшею подробностью сведения о жизни обоих Славянских Апостолов, но преимущественно о последних годах жизни Мефодия. Оно писано было учеником Климента, что окончательно доказано Миклошичем, вновь издавшим этот драгоценный памятник в 1847 году⁷. Около того же времени, т. е. после Добровского, признана была критикою историческая достоверность отрывочных славянских свидетельств о жизни Славянских Апостолов: Иоанна Екзарха (X в.) о переводе Мефодием книг Священного Писания, и монаха Храбра об изобретении славянских письмен.

И так связных и сколько нибудь полных сказаний о жизни Славянских Апостолов с характером исторически – вполне достоверным, до открытия Паннонских Житий, считалось, собственно, два, т. е. Итальянская Легенда и Житие Климента. Оставляя другие сказания, позднейшие, без всяких с своей стороны замечаний, что завлекло бы нас слишком далеко, мы считаем нужным сказать несколько подробнее о последних двух памятниках, тем более, что к ним собственно ставятся в непосредственные отношения новые источники для жизни св. Кирилла и Мефодия, служащие предметом сочинений Дюммлера и Ваттенбаха.

Итальянская Легенда не есть самостоятельное повествование о жизни Кирилла и Мефодия, а собственно сказание о перенесении из Херсона в Рим мощей святого Климента (римского папы), как и названа была эта Легенда первым ее издателем (Translatio s. Clementis). Но так как мощи св. Климента открыты были в Херсоне св. Кириллом во время путешествия его к Хозарам, и потом перенесены были им же вместе с братом его Мефодием сначала в Моравию, а потом в Рим; то естественно, что автор Легенды, рассказывая об этом событии, составляющем собственно главную цель его рассказа, следит вместе с этим и за обстоятельствами жизни Кирилла, а отчасти и Мефодия, начиная с путешествия первого в Хозарию до вызова обоих проповедников в Рим. Вследствие этого в Легенде, кроме рассказа о главном предмете, говорится о деятельности Кирилла у Хозаров, о посольстве Ростислава в Константинополь по возвращении туда Кирилла, об изобретении им письмен, о деятельности братьев в Моравии и т. д. Но само собою разумеется, что при этом рассказ об открытии и перенесении мощей св. Климента везде стоит на первом плане, а рассказ о Кирилле, и тем более Мефодие, на втором. О Кирилле правда рассказывается больше, нежели сколько это было нужно для изъяснения главного предмета Легенды; в конце ее даже присоединены подробности о кончине и погребении его: но это очевидно вследствие чувства признательности современников к св. Кириллу, как главному виновнику рассказываемого в Легенде события. За то известием о погребении Кирилла автор Легенды совершенно заканчивает рассказ, и о деятельности Мефодия, которая преимущественно относится к периоду времени после кончины Кирилла, не говорит ни слова. Таким образом рассказ его, если смотреть на него как на повествование о жизни Славянских Апостолов, остается неоконченным.

Все это объясняется однакож очень легко, когда мы возьмем в соображение известие, передаваемое Геншеном о происхождении Итальянской Легенды. В примечаниях к ней (§ 15) Геншен говорит, что Гавдериком составлено было полное жизнеописание Климента Римского, и посвящено Папе Иоанну VIII, и что он получил это жизнеописание от аббата Угелли, но не в полном виде. Затем издатель Легенды приводит сохранившееся посвящение труда Гавдерика папе Иоанну VIII. Из этого посвящения видно, что сочинение Гавдерика о Клименте Римском было разделено на три книги, из коих в 1-й автор описывает жизнь и даяния Климента, во 2-й говорит об учении его, в 3-й о чудесах, о заточении в Херсон, о мученичестве, и наконец об обретении и перенесении мощей его. Отсюда Геншен совершенно справедливо заключает, что изданная им, так называемая Итальянская Легенда, есть собственно отрывок, а может быть сокращение из 3-й части обширного сочинения Гавдерика. При таком положении дела понятно, почему в Итальянской Легенде с такою подробностью рассказывается об обретении и перенесении мощей св. Климента, и рассказ о них стоит на первом плане, тогда как в других легендах о Кирилле и Мефодие, напр. в Моравской, а равно и в Паннонской, об этом едва упомянуто. Ясно, что и по намерению автора рассматриваемого памятника описание этого события было главным предметом сказания, а повествование о жизни Кирилла и тем более Мефодия предметом совершенно посторонним, только соприкасающимся к главному.

Как бы то ни было, однако ж этот отрывок из Гавдерикова жизнеописания Климента получил название Легенды собственно о Кирилле, и, как замечено уже было, почти в течении 200 лет считался главным источником для биографии Славянских Апостолов, которым, как сказанием современным, поверяли показания всех других памятников. Принявши безусловно мнение Геншена относительно времени сочинения Итальянской Легенды, критика даже не взяла на себя труда проверить его выводы, и вообще подвергнуть этот памятник более тщательному исследованию. Так напр., сколько мы знаем, никто из прежних исследователей не задавал себе вопроса: откуда Гавдерик, если даже принять за несомненное, что он именно был автором рассматриваемого сказания, – заимствовал сведения о жизни и деятельности Кирилла и Мефодия до прибытия их в Рим? Гинцель, положивший Итальянскую Легенду в основание своей „Истории Славянских Апостолов», в виде аксиомы замечает, что Гавдерик заимствовал сведения о жизни Кирилла и Мефодия от них самих во время пребывания их в Риме (р. 12), и след. сообщаемые им известия получены им из первых рук. Но, во-первых, чтобы утверждать это, нужно было представить хоть какие-нибудь доказательства, что епископ Велитрский был именно в Риме во время пребывания там Кирилла и Мефодия, и слышал от них известия о их жизни⁸. Во вторых, вопрос еще в том, мог ли интересоваться и насколько интересовался Гавдерик, если даже он был тогда в Риме, сведениями о деятельности Апостолов у Хозаров, в Константинополе, в Моравии и проч., вовсе не бывши намерен писать их истории. Он мог интересоваться подробностями об открытии мощей св. Климента, как событии, близком для всего Рима, и кроме того как занимавшийся историею названного Святого, но отнюдь не подробностями, касавшимися лично Кирилла и Мефодия; да и самую историю жизни св. Климента он писал уже спустя несколько лет после первого путешествия Апостолов в Рим.

И так, за недостатком положительных данных об историческом достоинстве и происхождении сведений, сообщаемых Итальянской Легендой, исследователю приходится судить по внутренним признакам самого сказания. Но и с этой стороны трудно придти к каким либо, сколько-нибудь решительным, результатам. В этом отношении в рассказе Итальянской Легенды заметно какое-то раздвоение: в последней ее части, где говорится о впечатлении, произведенном в Риме принесением мощей св. Климента, о кончине Кирилла и о его погребении, мы действительно слышим голос современника, черпавшего сообщаемые им сведения из первых рук, даже как будто непосредственного свидетеля повествуемого. Но где говорится о деятельности Кирилла в Хозарии и в Моравии, а равно и о самом открытии мощей – главном предмете рассматриваемого сказания, там сухость и сжатость рассказа вовсе не могут привести к подобному заключению. Отвлеченный тон повествования скорее показывает, что автор его пользовался какими либо рукописными материалами, и сокращал их, как это он делал при написании целого своего сочинения, для которого у него было без сомнения много рукописных сказаний. Так даже в рассматриваемом отрывке своего сочинения, т. е. в повести об открытии и перенесении мощей св. Климента, сказавши о чуде, совершившемся над ними, когда они еще были в море, он цитирует письменный источник, которым пользовался, именно: „Историю страдания св. Климента»⁹.

Приведенные нами соображения, надеемся, доказывают, что Итальянская Легенда, служившая прежде для всех исследователей Фундаментальным источником при обработке истории Славянских Апостолов, с одной стороны по своей неполноте, как передающая нам известия о жизни собственно одного Кирилла, и то как бы случайно, с другой, по неизвестности происхождения сообщаемых ею данных, далеко не может удовлетворить любознательного исследователя жизни Славянских Апостолов, тем менее – взыскательного критика. Теми же почти недостатками отличается и греческое житие св. Климента Величского. Этот памятник действительно чрезвычайно важен и незаменим для знакомства с последними годами жизни Мефодия, а равно и с состоянием моравской паствы после его кончины; но только с этого времени, т. е. после описания кончины Мефодия, как справедливо замечает Дюммлер (стр. 155), он становится исторически-вполне достоверным. Все остальные события жизни Кирилла и Мефодия рассказаны в нем только в общих чертах, без надлежащей точности и определенности. Так напр. биограф Климента говорит, что славянская грамота изобретена была для Болгар, что Мефодий был в Риме один только раз и проч. Все это, как справедливо замечает Дюммлер, могло произойти от того, что ученик Климента, описывавший жизнь своего учителя, черпал свои сведения о жизни Славянских Апостолов из уст последнего, и след. не из первых рук и не из собственного наблюдения, на что указывает наименование Константина именем Кирилла, которое вошло в употребление уже у потомства (стр. 154). При этом нельзя не вспомнить замечания, о жизнеописании Климента, Шафарика, которое сделано им еще в 1847 г.¹⁰ Он говорит, что это жизнеописание действительно было первоначально написано учеником Климента, но потом переделано и подновлено Феофилактом, архиепископом Болгарским († 1107 г), которому и приписывается в заглавии. Нам кажется, что, приняв это мнение, гораздо легче объяснить и историческую неточность рассказа, и витиеватость слога, которою отличается этот памятник.

Таким образом до открытая Паннонских Житий литература материалов для биографии Кирилла и Мефодия не представляла летописного источника, который бы мог удовлетворить всем требованиям исторической критики, не было жизнеописания их, писанного современником, неоспоримо черпавшим свои сведения из первых рук, и притом жизнеописания полного для обоих братьев. Вот почему, возвращаясь за несколько лет назад, исследователю жизни Славянских Апостолов нельзя было не пожелать найти такие именно жизнеописания их. Конечно, подобное желание тогда могло показаться слишком смелым; но тем не менее оно совершенно неожиданно исполнилось с открытием, в древней нашей письменности, Паннонских Житий. Писанные лицом, или лицами, бывшими, как доказала критика, непосредственными наблюдателями жизни и деятельности Славянских Апостолов, их учениками и сотрудниками, они сообщали след. сведения, заимствованные из первых рук, – частью от самих благовестников, частью из непосредственного наблюдения, и притом не точнее и цельнее, чем Легенда Итальянская и Греческая биография Климента. Далее, сведения эти, сличенные с другими источниками, оказались и по содержанию своему вполне исторически-достоверными и выдержали все разыскания критики. Но так как в Паннонских Житиях открылось при этом очень много сведений, частью совершенно новых, частью противоречивших показаниям прежних источников и тем историческим положениям, которые на основании их утвердились было в науке; то и естественно, что в исследованиях о Кирилле и Мефодие, с открытием этих памятников, должен был произойти тот переворот, о котором мы говорили выше, и который всегда бывает неразрывен с открытием новых источников для всякого исторического вопроса. Обращаемся теперь к любопытной истории открытая Паннонских Житий и первого употребления, какое сделано было из них наукой.

Открытие это, как отчасти уже выше замечено было, нельзя назвать открытием в собственном смысле, а только признанием исторической важности, или как выражается О. М. Бодянский, возобновлением, в памяти, памятника, забытого было небрежным потомством. Паннонские жизнеописания Кирилла и Мефодия издавна пользовались известностью в нашей древней письменности, и служили для наших предков источником сведений о Славянских благовестниках. Так о Житии Кирилла упоминается с похвалою в известном древнем сборнике 1076 года, принадлежащем библиотеке Императорского Эрмитажа. Так наш летописец Нестор свои известия об изобретении славянской грамоты, о переводе Свящ. книг и проч. заимствовал из Паннонских Житий. Последующие летописцы, а равно составители Степенной Книги и дополнители Славянских хронографов также пользовались этими Житиями. Наприм. известный, относящийся к истории св. Кирилла, отрывок из Палеи, напечатанный г. Погодиным в приложении к его переводу биографии Кирилла и Мефодия Добровского (стр. 110–118), – отрывок, содержащий в себе прение, Константина Философа с патр. Аннием, с Козарином и с Латинскими священниками, буквально взят из Паннонского Жития Кирилла. Следующее за сим известие о св. Кирилле, и о найденной им в Херсоне Славянской грамоте, большею частию также отсюда же. Из Паннонских Житий встречаются отрывки и в разных сборниках древней Славянской письменности (напр. в азбучниках). Составители про ложных сказаний о Кирилле и Мефодие также главным образом основывались на их Паннонских Житиях. Далее с того времени, как в Славянские Четь-Минеи Греческих святых стали вносить жития Русских святых, туда вошли и Паннонские жизнеописания Кирилла и Мефодия. От этого рассматриваемые Жития мы встречаем во всех, без исключения, известных редакциях наших Четь-Миней, как-то: в Четь-Минеях древнего до-Макарьевского состава, в Четь-Минеях, собранных митр. Макарием, в Четь-Минеях Чудовских (сокращенных из Четь-миней Макария), в Четь-Минеях, собранных троицким священником Иоанном Милютиным (1646–1654 гг.) и друг. Не говорим уже о том, что Паннонские Жития вошли, в полном виде, во многие сборники, бывшие в столь большом употреблении в старинной нашей письменности.

Не смотря однакож на такую огромную известность в ней Паннонских Житий, он долго оставались тайною для исследователей жизни Кирилла и Мефодия. В конце XVII века сделал было ученое употребление из них знаменитый Иерарх нашей церкви, и вместе один из представителей зарождавшейся у нас в то время науки, св. Димитрий Ростовский, составивши на основании этих памятников жизнеописание Славянских Апостолов для изданных им Четь-Миней, где и помещено оно под 11-м Мая. Но за то это самое жизнеописание как будто заслонило собою древние подлинные сказания, и в половине прошлого столетия известный наш историк Татищев в своей истории ссылался уже (ч. II. 368) на биографию Славянских Апостолов, составленную Димитрием Ростовским, а Паннонские Жития, служившие для последней основанием, были забыты.

После Татищева открылась в науке для рассматриваемых Житий как будто светлая будущность: они попались в руки Шлецеру, хотя опять не в подлинном виде, а в переделке, данной им Димитрием Ростовским. Но знаменитый наш критик пришел в восторг, прочетши их даже в этом виде, и, руководствуясь одним инстинктом исторической истины, сразу оценил их значение для биографии Кирилла и Мефодия. „Я уже давно знал из Татищева, писал он в своем Несторе, что в Четь-Минее и Прологе говорится также о наших героях, но нигде не мог отыскать сих книг... Теперь к счастью попалась мне вышесказанная книга нечаянно в нашей Публичной Библиотеке; к удивлению своему нахожу я в ней отменно полное и подробное повествование о нашем деле... Как удивятся этой находке иностранцы, которые до сего должны были держаться своих легенд! Нельзя не признать им сего сочинения: Русская Четь-Минея достойна уважения не менее Латинской. Что сочинитель первой заимствовал совсем из других источников, нежели сочинители последних, это очень видно; на полях прописывает он: выбрано из разных рукописей. Сверх того частные известия, анекдоты, которых тут довольно, несравненно правдоподобнее, нежели в Асtа SS.; они приятны, имеют внутреннее правдоподобие и по большей части согласуются с прочею тогдашнею историей.¹¹

Затем, поместивши с некоторыми сокращениями и с собственными критическими замечаниями печатное жизнеописание Кирилла и Мефодия, Шлецер приходит к такому заключению:

„Все это (именно: приведенные Шлецером ученые разыскания Димитрия Ростовского о Хозарах и о живописце Мефодие) доказывает, что писавший это был муж почтенный и благомыслящий, а не такой, каковы были нередко жалкие писцы Латинских легенд; что всю Кириллову историю и принадлежащее к оной, должно исправить, дополнить и переделать с русского, и что в Русских Четь-Минеях несравненно более исторической истины, нежели в Латинских легендах».¹²

Но к сожалению, надежде Шлецера на признание найденного им нового источника для обработки Истории Кирилла и Мефодия и на переделку еe на основании этого источника, долго не суждено было исполниться. Этого и нужно было ожидать потому, что Шлецер не знал, и от того не мог указать подлинных рукописных житий, из которых черпал свои сведения о Кирилле и Мефодие Димитрий Ростовский. Вследствие этого Добровский, основываясь на правилах строгой, неумытной исторической критики, в своей биографии Кирилла и Мефодия, отвергнул новый, предложенный Шлецером для этого материал. „В наше критическое исследование, говорит он, не входит новейшее Русское Житие, потому что исторические документы, на коих основывается оное, неизвестны».¹³ Авторитет знаменитого славяниста, естественно, увлек за собою и других исследователей, и Паннонским Житиям, даже в печатной их переделке, угрожало решительное забвение в области науки Славянских древностей. Правда и после Добровского, равно как и прежде него, некоторые ученые в своих исследованиях, продолжали ссылаться на печатное их житие, так напр. митр. Евгений, Калайдович, Новицкий, Максимович и другие; а Мацеевский в своей „Истории первобытной христианской церкви у Славян» ссылался даже на житие Кирилла рукописное, т. е. подлинное, – но все это без признания особенной силы и важности подобного рода ссылок.

В таком положении было дело, как в 1843-м году в 6-й книжке Москвитянина¹⁴ явилась краткая, с летописным характером, биография Кирилла и Мефодия, составленная на основании рукописных их житий, с подлинными оттуда выписками. Новые данные, передаваемые в Житиях и сообщённые в этой биографии, были подкреплены учеными историческими разысканиями и соображениями, не допускавшими никакого сомнения в достоверности этих данных. Сверх того в начале статьи были сделаны критические замечания, в которых ученый автор самым положительным образом доказал глубокую древность открытых им, или точнее извлеченных из забвения, памятников. Относительно Жития Мефодия, на основании внутренних, находящихся в нем, признаков, автор биографии пришел к тому заключению, что 1) Житие это составлено в непродолжительном времени после кончины Мефодия, и именно прежде разрушения Моравской державы, последовавшего в конце 9-го столетия; 2) что сочинитель Жития принадлежал к Римской церкви, хотя и исповедывал православный символ веры; 3) что он должен быть из Паннонии – области Кочеловой¹⁵. По последнему обстоятельству Житие Мефодия, а вместе с ним и Кириллово в последствии получили название Паннонских. Относительно последнего Жития, не представляющего в своем содержании решительных признаков места и времени его написания, автор названной статьи, на основании сходства некоторых, встречающихся в этом памятнике, выражений с соответственными выражениями в первом Житии, – пришел к тому выводу, что и „Кириллово Житие принадлежит тому же времени и той же стране, как и Житие Мефодия».

Биография, о которой мы говорим, была напечатана без подписи имени автора¹⁶. Впрочем высокие ученые ее достоинства, как-то: обширная эрудиция автора, светлый критический взгляд, необыкновенная точность, определенность и умеренность в выводах, были причиною, что она, и не прикрываясь авторитетом имени автора, возбудила самый живой интерес в науке. Отечественные исследователи славянских древностей тотчас же признали важность ново-открытого памятника, и в своих исследованиях сделали приложение некоторых, сообщаемых ими новых данных. Так Паннонские Жития были, можно сказать, возвращены к жизни, и получили право гражданства в науке, после того как оно отнято было у них сомнениями Добровского. К сожалению эти драгоценные памятники, не смотря на общепризнанную важность их для истории Кирилла и Мефодия, а вместе с тем и целого Славянского мира, долго у нас не находили издателя, и ученые должны были пользоваться печатными извлечениями из них по вышеуказанной статье в Москвитянине, что действительно большею частью и было¹⁷. За то те из отечественных ученых, которые не довольствовались печатными извлечениями из Паннонских Житий, и подвергали их новому исследованию в полном их виде, старались точнее определить обстоятельства их написания. В этом отношении первый подал свой голос В. М. Ундольский. В письме своем к проф. Бодянскому (в Чт. Об. Ист. 1848 г. № 7) он поместил оба Паннонские Жития между открытыми им тогда сочинениями ученика Мефодиева, Климента еп. Величского¹⁸, не объяснив, впрочем, причин, по которым он приписал ему эти памятники. Мнение г. Ундольского о принадлежности их Клименту, впрочем, было принято в науке, и в последнее время с полною отчётливостью развито в рассматриваемом нами сочинении проф. Бодянскаго (стр. 42–46). Обращаемся теперь к тому движению, которое произведено было открытием Паннонских Житий между Западными исследователями древностей Славянского мира, и к тем результатам, которые были плодом этого движения.

Вышеуказанная нами ученая статья в Москвитянине скоро получила должную оценку и в кругу западных славянских и других ученых. В 1845-м году она переведена была Ганкою на чешский язык, читана в историческом отдалении Чешского Ученого Общества и затем напечатана в Журнале Чешского Музеума¹⁹, с присоединением собственных замечаний переводчика. В следующем за тем году Шафарик воспользовался новыми данными, сообщаемыми в Паннонских Житиях для своей статьи, переведенной потом на русский: Расцвет славянской письменности в Булгарии²⁰. В той же статье Шафарик, как видно, имевший уже у себя полные списки Паннонских Житий, предложил собственные выводы о сочинителе их, несколько отличные от сделанных отечественными учеными. Именно: Житие Кирилла он приписал, согласно с г. Ундольским, Клименту, а житие Мефодия другому ученику Кирилла и Мефодия, Горазду, бывшему преемником Мефодия в сане моравского архиепископа, не входя впрочем в объяснение оснований своего мнения. После Шафарика Ваттенбах, в рассматриваемом нами своем сочинении, с высоким уважением отозвался о Паннонских Житиях, познакомившись с их содержанием по ученой статье в Москвитянине в чешском ее переводе, но это уже по окончании своего сочинения. Вследствие этого новые данные, находящиеся в Паннонских Житиях не введены им в исследование, а изложены в конце его, в виде очерка жизни Славянских Апостолов. Относительно времени написания Житий, Ваттенбах совершенно согласился с автором вышерассмотренной нами биографии, помещенной в Москвитянине, именно, что они писаны современниками и учениками Славянских Апостолов, прежде разрушения Моравской державы и в области Кочела, прибавив с своей стороны, что „они могли быть составлены еще прежде кончины Мефодия, потому что тот час же после него началось гонение на его учеников, а об этом в житиях нет даже никакого намека. Что же до известия о смерти Мефодия, продолжает Ваттенбах, то оно могло быть прибавлено впоследствии, так как позднейшие прибавления в Житиях признает сам издатель их» (р. 33). Последнее обстоятельство, т. е. неизвестность, что в Житиях принадлежит к первоначальному их тексту, и что прибавлено после, было отчасти причиною, почему Ваттенбах не решился новые важные данные, сообщаемые Паннонскими Житиями, соединить с прежде известными фактами.» Для этого, по его мнению, новый памятник нужно было подвергнуть более подробному и точному критическому исследованию. В тоже время Ваттенбах выразил желание, чтобы новооткрытые памятники поскорее были изданы в подлиннике.

Это желание Ваттенбаха, которое конечно разделяли все друзья Славянской науки, скоро было выполнено: в 1851-м году Паннонские Жития, в полном их виде, были наконец изданы Шафариком в его „Изборе Югославянских достопамятностей»²¹. Житие Кирилла было напечатано по списку Рыльского монастыря, 1479 г, отысканному самим издателем, а житие Мефодия по списку, полученному им от г. Погодина из Москвы, по рукописи Библ. Моск. Дух. Академии, т. е. по той самой рукописи, в которой в первый раз найдены были Паннонские Жития первым их находчиком; даже им самим; кажется, или по крайней мере под его наблюдением снята была копия с подлинного списка для Шафариковского издания. Так честь первого обнародования и издания этих драгоценных памятников досталась, если и не нашей отечественной науке древностей, за то первому, бесспорно знатоку их, принесшему столько пользы для разработки общеславянской старины. Тот час же после издания Паннонских Житий явилось новое извлечение из них на Польском языке в Львовском журнале: Dziennik Litteracki, N 32, сделанное И. Вагилевичем с кратким предисловием, переведенное потом на немецкий язык²².

В таких обстоятельствах издано было рассматриваемое сочинение Дюммлера. Как показывает все вышесказанное об интересе, возбужденном открытием Паннонских Житий, оно удовлетворяло насущным потребностям науки, представляя в себе полнейший, в сравнении с прежними, историко-критический обзор новооткрытых памятников, столь важных не только для истории Кирилла и Мефодия, но и вообще для уяснения общеславянской старины.

Первое сведение о Паннонских Житиях Дюммлер, как сам говорит в предисловии к своему сочинению, получил из брошюрки Ваттенбаха; за тем узнавши о сделанном Шафариком издании подлинного текста их, по причине своего незнакомства с Славянским языком, просил известного славянства Миклошича перевести их для себя на латинский язык, что последним и было сделано. Но выслушаем лучше самого автора. „Из этого, продолжает Дюммлер, благосклонно предпринятого для меня труда, я издаю теперь только жизнеописание Мефодия, за которым впоследствии, если мой труд найдет одобрение, может быть последует жизнеописание Константина. Разные причины удержали меня подвергнуть исследованию последнее вместе с первым: не смотря на свой больший, в сравнении с ним, объем, оно не так важно для истории, как Житие Мефодия, и хотя, по времени сочинения, оно принадлежит глубокой древности, но это удовлетворительным образом доказать трудно; при том же самый текст его во многих местах темен и непонятен. Справедливо, что Житие Кириллово по своему содержанию представляет внутреннее сродство с Житием Мефодия и некоторым образом дополняет его; при всем том однако ж, по причине встречающихся в нем, некоторых противоречий и отступлений от последнего, написание первого я не могу приписать одному и тому же лицу. Мне кажется, что достоверность Кириллова Жития должна быть доказана независимо от Жития Мефодия».

Из приведенных слов Дюммлера ясно, что он не вполне доверяет древности и достоверности Паннонскаго Жития Константина, по крайней мере не ставит его в этом отношении наравне с Житием Мефодия. Но так как наш автор не вошел в более точное объяснение своих сомнений, и не представил ясных доказательств противного мнения; то и мы пока оставляем эти его сомнения без всяких с своей стороны замечаний, и обращаемся к его исследованию о Житии Мефодия, которое собственно и составляет; как уже замечено было, предмет его сочинения.

По форме своей, рассматриваемое сочинение Дюммлера разделено на три отделения. Из них в 1-м автор излагает критические выводы о происхождении и исторической достоверности нового памятника, во 2-м читается текст его в сделанном Миклошичем, латинском буквальном переводе, в 3-м – ряд примечаний, или экскурсов, в которых предлагаются очень основательные разыскания об отдельных фактах жизни Мефодия, сообщаемых Паннонским его Житием, в сличении их с прежними известиями, именно: показаниями папских булл, отрывка об обращении Хорутанцев, Итальянской Легенды, Жития Климента и отчасти Паннонского Жития Кирилла. Последнее отделение, как мы выше заметили, имеет вид биографии Славянских Апостолов. Мы намерены в своем разборе остановиться собственно на критических и библиографических выводах Дюммлера.

В этом отношении наш автор, как и Ваттенбах, принимает выводы первого находчика Паннонских Житий, которого, как сам говорит, избрал своим руководителем, и действительно во многом повторяет буквально критические положения, высказанные последним; но по местам делает соображения и свои собственные. Таким образом, на основании выписок из самого памятника, именно относительно уважения, повсюду высказываемого сочинителем Жития к Римскому престолу и вообще относительно римско-католического взгляда его на вещи и события, Дюммлер приходит к заключению, что жизнеописатель Мефодия принадлежал к Римской церкви и признавал папу духовною главою, что он был учеником Мефодия, и принадлежал к его пастве, но не Моравской, а Паннонской, потому что ясно отличает себя от Моравцев. О времени написания Жития, Дюммлер, на основании отзыва жизнеописателя о возвышении и благоденствии Моравской державы после 2-го призвания туда Мефодия, и на основании молчания его о преследовании учеников Мефодия, начавшемся тот час после его кончины, – приводит более точное соображение, именно, что Паннонское Житие писано тот час после смерти Моравского Архиепископа, еще до наступления упомянутого гонения, по крайней мере когда известие о нем еще не достигло в Паннонию. К тому же заключению приводит Дюммлера то обстоятельство, что сочинитель Жития, принадлежа к Римской церкви, исповедывал в тоже время православный символ веры. „Такое двойственное положение, говорит он (стр. 152) между двумя церквами в позднейшее время, когда в западной церкви прибавление „Filioque» получило всеобщее значение и принято было в Символ веры, было не возможно; но оно возможно было во 2-й половине IX века, и могло быть тогда частным мнением Мефодия и его покровителей, Адриана II и Иоанна VIII». Теперь приведем очень замечательный отзыв Дюммлера о внутренних признаках исторической достоверности нового памятника.

„Житие Мефодия, если рассматривать его с беспристрастным взглядом, говорит наш автор, представляется простым, чуждым всяких украшений рассказом о действительных фактах. Из этих фактов многие вполне согласны с известиями из других источников, но для иных мы вовсе не находим посторонних свидетельств, которыми можно было бы подтвердить, или отвергнуть показания нового памятника. Во всяком случае однакож в Житии нигде нет рассказов о вещах чудесных, невозможных, которые могли бы возбудить сомнение в достоверности нашего источника. Оно вовсе не имеет характера предания изукрашенного и обезображенного в устах народа. Судя по взгляду автора на вещи и пониманию событий, житие это могло быть писано именно только в той стране, на которую мы указали, и уж никак не в строго – православной России. И так как нельзя определенно представить времени, когда мог бы быть сделан подлог этого жития, то и ничего не остается нам, как признать сочинителем его кого-либо из паннонских учеников Мефодиевых, который, научившись от своего учителя греческому языку, описал на нем его деяния для назидания потомства (стр. 153).

Таким образом Дюммлер, соглашаясь относительно написания Жития Мефодиева с отечественными исследователями в главном, расходится с ними в частностях. Не принимая на себя задачи решать вопрос, кому именно принадлежит этот памятник, он делает соображения о языке, на котором этот памятник первоначально писан, и приходит к тому заключению, что дошедший до нас Славянский текст жития Мефодиева есть переводный с другого языка, на что указывает, говорит он, между прочим объяснение неизвестного Русским слова мша (обедня, литургия) особым прибавленіем: рекше служба. В доказательство своей мысли о первоначальном тексте Жития, Дюммлер приводит мнение Миклошича, что „оно было писано именно на греческом языке, на что указывают синтаксические Формы и обороты речи в языке памятника (151)». Точно также и текст Паннонскаго Жития Кирилла, замечает Дюммлер в другом месте, не есть первоначальный, а переводный с другого языка.

Это мнение Дюммлера о первоначальном тексте Паннонских Житий имеет некоторый вид правдоподобия, тем больше, что из той же эпохи Славянской письменности мы имеем памятник, который так же писан Славянином, и однакож, если судить по дошедшему до нас тексту его, на языке Греческом, а не на Славянском. Мы разумеем жизнеописание Климента епископа Величского, писанное учеником его, по происхождению Булгаром, которое известно только на греческом языке. Дюммлер указывает еще другую черту сходства в происхождении обоих памятников, именно принадлежность Климентова биографа, как и биографа Мефодиева к Римской церкви, несмотря на то, что оба они исповедовали Символ веры без прибавления Filioque. При всем том однакож основания, приводимые Дюммлером в пользу своего мнения о переводе Жития Мефодиева с другого языка вообще и Греческого в частности, слишком шатки, чтобы оно могло утвердиться в науке. Прежде всего скажем об употреблении биографом Мефодия названая литургии словом мша, с прибавлением объяснительного слова: служба, (мьша рекше служба). Слово это, и притом большею частью с объяснением, действительно не раз встречается в Житии Мефодия²³. Но это обстоятельство по-нашему мнению, может и должно быть объяснено гораздо проще: известно, что в Паннонии, (равно как и в Моравии), где, по общему признанию исследователей, писано житие Мефодиево, христианство и церковное богослужение первоначально, еще за долго до прибытия туда Славянских Апостолов, введено было миссионерами Римской церкви. С этим вместе там конечно вошла в употребление и Латинская церковно-богослужебная терминология, что как нельзя яснее доказывают слова: алтарь – лат. altare, церковь – древнеслав. црькы от лат. circus, поп – лат. рора, оцет – оцьт – лат. acetum и проч., доселе сохранившиеся в Славянском языке. Неудивительно после этого, что и литургия в Паннонии, до прибытия туда Славянских Апостолов, и отчасти после них, называлась переделанным с Латинского словом – мша (мьша)– missa, messe, впоследствии вышедшим из употребления, – словом, которое употреблял и сочинитель Жития Мефодия, как видно державшийся еще старинной в этом отношении терминологии. Вот почему из этого обстоятельства и нельзя выводить заключения о написании Жития Мефодия первоначально на Латинском языке, что кажется имел в виду Дюммлер, настаивающий собственно на мысли о переводе этого памятника с другого языка вообще; потому что в противном случае пришлось бы утверждать, что все Славянские богослужебные и другие книги, в которых везде встречаются слова: алтарь, церковь и проч. переведены с Латинского, и след. впасть в прямое и решительное противоречие с фактами. Не нужно забывать при этом, что автор Жития Мефодия был член Римской церкви и слад. принадлежал к числу таких людей, между которыми и после Мефодия слово мша держалось во всей силе, как оно доселе удержалось у некоторых Славянских народов, впоследствии присоединившихся к Римской церкви. Но за чем он к слову мша прибавляет объяснение – служба? Ответ на этот вопрос отчасти виден уже из предыдущего. С введением в Паннонии при Мефодие богослужения и богослужебных книг греческой церкви это название, как видно, стало выходить из употребления и заменяться новым, взятым с греческого, словом литургия, или славянским словом служба. Естественно таким образом, что для нового поколения, воспитанного в духе новых учреждений, нужно было объяснение устарелого термина. С другой стороны ничего нет удивительного, если это объяснение внесено в текст Жития впоследствии переписчиками. Это тем более вероятно, что указанное прибавление сделано в житии не везде.

Другое доказательство Дюммлера, приводимое им, в частности, в пользу мысли о переводе Мефодиева Жития с Греческого, и собственно принадлежащее Миклошичу, также не выдерживает критики. В Житии Мефодия действительно встречаются греческие синтаксические Формы и обороты речи; но не должно забывать, что Славянский синтаксис образовался по Греческому и что влияние последнего на Славянский язык, в первобытную эпоху его литературного образования, было решительное, не только в сочинениях переводных, но и оригинальных. Этого влияния конечно никто не станет отрицать ни в сочинениях Климента, ни в сочинениях Иоанна экзарха, ни даже в позднейших оригинальных произведениях Славянской письменности. Все они наполнены более или менее грецизмами. Что же после этого удивительного, если встречаются грецизмы в Житии Мефодия, писанном в самое первое время образования Славянского языка?

Наконец общее соображение с обстоятельствами написания рассматриваемого памятника также вовсе не оправдывает заключения, сделанного Дюммлером. Сочинитель Жития Мефодия был Паннонец, след. Славянин, и, как говорит сам Дюммлер описывал жизнь и деяния своего учителя для назидания потомства, след. прежде всего для своих соотечественников, а потом для Славян вообще. При такой обстановке дела возможно ли представить, чтобы он стал писать биографию Мефодия на непонятном для большинства, Греческом или Латинском языке, – и это именно тогда, когда, как сами Славянские Апостолы, так и сотрудники их, к числу которых принадлежал и биограф Мефодия, о том преимущественно и заботились, чтобы как можно более распространить между новообращенными знание Славянского языка, и когда главным занятием писавших что либо были именно переводы с Греческого? И если этот биограф действительно, как говорит Дюммлер, учился у своего учителя греческому языку, то уж конечно не для того, чтобы писать на нем, а напротив именно для того, чтобы переводит с него на свой отечественный язык. Равным образом, если этому биографу представился случай писать что-либо оригинальное, то, по вышеизъясненным обстоятельствам, он конечно не решился бы променять его ни на какой иностранный. Но Дюммлер, как мы видели, указывает па Житие Климента, которое писано Болгаром и однако ж на Греческом языке. Действительно этот факт представляет странное явление в древней Славянской письменности; но мы решительно не понимаем, каким образом он может служить в подтверждение мысли Дюммлера. Другое дело – если б доказано было, что все Славянские писатели в первую эпоху писали на Греческом языке, и что это было тогда общим правилом; но утверждать это еще никто не решался, да и нет к тому никакой возможности. Точно также и общая, указанная Дюммлером, между обоими памятниками черта, т. е. одинаковое уважение, высказываемое в них к Римским первосвященникам, никак не может служить к подтверждению мысли нашего автора. Биограф Климента почему бы то ни было мог писать по-гречески, а биограф Мефодия следовал общему правилу и писал по-славянски. Во всяком случае нельзя не согласиться, что первое явление должно быть объяснено независимо от последнего. По этому поводу мы не можем не привести очень замечательного соображения профес. Бодянского, который думает, что подлинник жизнеописания Климента первоначально был составлен на Славянском языке, и только впоследствии переведен кем-то на греческий. „Чтобы Булгар, говорит он в рассматриваемом нами сочинении, решился променять отечественный язык на другой, хотя бы самый образованный, невероятно по тогдашним отношениям всех булгарских писателей к Грекам и самим себе. Обыкновенно не только в первые времена какой-либо письменности, но и после, довольно долго еще горячка родолюбия и отвращение ко всему чужому, царят, можно сказать, безгранично над умами, воображением и волею пишущей братии. Тогда больше пытают свои силы в своем, либо переносят с чужого на отцовскую ниву, но не наоборот (стр. 10)».

Все сказанное в приведенной нами выписке очевидно тем с большим правом может быть отнесено к Житию Мефодия. В отношении к нему спор еще мог бы поддерживаться, если б был известен текст его на Греческом, или другом языке, хоть в позднейших списках, или по крайней мере известия о нем, или ссылки на него других писателей; но этого ничего нет: Греческий текст только предполагается на основании филологических выводов Миклошича, которые, один раз, именно в отношении ко времени языка Паннонских Житий, как мы выше видели, уже оказались так неудачно-ошибочными.

Приведенные нами доказательства, относительно Славянского происхождения Жития Мефодия, имеют одинаковую силу в отношении к Житию Кирилла. Здесь не видим даже употребления слова мша вместо литургия, а следовательно в пользу противного мнения недостает одного из основных доводов, на которые указывает Дюммлер. И так, вопреки его мнению, равно как и мнению Миклошича, до открытия в пользу его новых данных, остается держаться в этом отношении прежних выводов, сделанных отечественными и другими исследователями, которые, приписав составление обоих Паннонских Житий ученикам Мефодия – Славянам, этим самым конечно высказали свое мнение о Славянском происхождении рассматриваемых памятников.

Но, совершенно соглашаясь с этим мнением в последнем отношении, мы однако ж затрудняемся принять его в полном его виде, и именно признать сочинителем Жития Мефодиева кого-либо из учеников Мефодия, известных нам по Греческому житию Климента, – затрудняемся тем более, что, как мы выше видели, ученые в этом случае, т. е. в назначении лица писателя значительно расходятся: у нас в России Житие Мефодия приписано Клименту, а Шафарик приписывает его другому ученику Мефодия, Горазду. Основанием последнего мнения служила, кажется, особенная близость Горазда к Мефодию, который назначил его себе преемником. Но всякий согласится, что такое основание слишком нетвердо, и что оно могло бы иметь некоторую силу и идти в соображение только при других данных. А этих данных нет ни в самом Житии, ни в других памятниках. Между тем есть много такого, что решительно препятствует принять сделанное Шафариком заключение: во первых Горазд вовсе неизвестен, как писатель во вторых в Житии о нем говорится в 3-м лице, на что указывает и сам Шафарик, в третьих похвальный отзыв, который читается о Горазде в последней главе Жития, конечно уж никак не мог принадлежать ему.

Другое мнение, приписывающее Паннонское Житие Мефодия Клименту, еп. Славянскому, или Величскому, имеет в свою пользу доказательств гораздо больше, которые, как мы заметили уже, изложены в рассматриваемом сочинении О. М. Бодянского (стр. 42–46); но и оно, позволяем себе заметить, не окончательно решает вопрос. Кроме близости Климента к Мефодию и известности его, как писателя, и именно житий и похвальных слов разным Святым, почтенный профессор главным образом основывает свои заключения на сходстве Жития Мефодия в слоге и в некоторых выражениях с Похвальным Словом обоим Славянским Апостолам, которое приписывается некоторыми учеными Клименту, и на согласии обоих памятников в изложении исторических данных. Но, во-первых, мысль о принадлежности упомянутого Похвального Слова Клименту еще доселе остается предположением, которое положительным образом не доказано, что совершенно необходимо, чтобы это предположение могло быть приведено в подтверждение другого. Во-вторых, приведенное выше обстоятельство, т. е. сходство Похвального Слова с Житием по слогу и содержанию, нам кажется, гораздо естественнее может быть объяснено тем соображением, что сочинитель Слова пользовался Житием Мефодия (равно как и Житием Кирилла), как материалом. И действительно, при сличении обоих памятников нельзя не прийти к такому заключению. В Слове встречаются на каждой странице не только отдельные слова и обороты, но и целые фразы, наконец целые тирады, заимствованные из Паннонских Житий буквально, – и это в особенности в таких местах, где дело касается исторических данных. Последнее невольно приводит к заключению, что автор Слова сам не имел никаких сведений о жизни Кирилла и Мефодия, кроме заимствованных им из Паннонских Житий; потому что к общей сумме исторических данных в отношении к Славянским Апостолам он не прибавляет ровно ничего. Все, что есть в Слове непременно есть и в Житии²⁴; – только в последнем в подробном виде, а в первом сокращенно, а там, где дело касается цифр, собственных имен, буквально. Последние, как видно, автор Слова не мог удержать в памяти, и потому выписывал их буквально из Житий, которые неоспоримо имел перед глазами при составлении своего сочинения. Но можно ли отнести все это к Клименту? Разумеется нельзя. Зная, как говорится в его Житии, лучше всех современников жизнь своего учителя, для восхваления его подвигов и изображения их в общих чертах, он конечно не имел нужды в постороннем для этого источнике, а тем меньше имел нужду выписывать оттуда буквально целые фразы, мало того – целые тирады, когда дело касалось фактов²⁵.

С другой стороны, если выйти и из той мысли, что Клименту принадлежат оба памятника; то так же невероятно, чтобы один и тот же автор стал делать подобные заимствования из собственного же сочинения, содержание которого, по крайней мере в общих чертах, (что собственно и нужно было для составления Похвального слова), разумеется было ему известно. Вот почему сходство Жития с Похвальным Словом никак не может подтвердить мысли о принадлежности первого Клименту, а равно и вообще о принадлежности обоих памятников одному и тому же писателю. Последнему заключению сильно не благоприятствуют так же находящиеся в рассматриваемых памятниках указания о месте жительства сочинителей их. Автор Жития Мефодия, как видно из его сочинения, жил в Паннонии, а автор Похвального Слова, кажется, в Болгарии, только во всяком случае не в Паннонии и не в Моравии, потому что говорит об них, как о странах, лежащих (конечно в отношении к месту своего жительства) на Западе²⁶.

Главное же, что препятствует нам отнести Житие Мефодия к сочинениям Климента, равно как и признать сочинителем его Горазда, или кого другого из учеников Мефодия, известных по греч. житию Климента, – это те противоречия, в которых тогда необходимо должно стать с другими обстоятельствами написания этого памятника, уже до последней степени наглядности выясненными критикой. На одно из этих обстоятельств мы отчасти уже указали, когда говорили о невозможности приписать Житие Мефодия и Похвальное Слово обоим Славянским Апостолам одному и тому же лицу; мы разумеем место жительства автора Жития Мефодиева. Что он был Паннонец, (пусть даже Паннонец не по месту жительства, а по происхождению), этого конечно отвергнуть нельзя: в памятнике на это есть самые ясные указания. Между тем из греческого Жития Климента известно, что последний, равно как и Горазд, с другими учениками Мефодия, бывшими с ним в Моравии в последние годы его жизни, тот час же после его кончины подверглись гонению со стороны Латинского духовенства и должны были бежать в Болгарию, где и провели остальное время жизни, – оба в сане болгарских архиепископов. Отсюда ясно, что говорить о себе, подобно автору Жития Мефодия, как о Паннонцах, ни Горазд, ни Климент не могли. Они не могли так называть себя и по происхождению, потому что Климент по происхождению был Болгар, а Горазд Моравец. Для примирения этого противоречия можно конечно предположить, что Климент, или Горазд, после перехода своего в Болгарию, посещали Паннонию, но такое предположение не будет иметь основания в источниках; да оно и невероятно по общим соображениям с фактами. Другое обстоятельство: как мы выше видели, все исследователи согласны в том, что автор Жития Мефодиева принадлежал к Римской церкви и Римского первосвященника признавал духовною главою; а эта черта конечно не может быть отнесена ни к Клименту, ни к Горазду. Чтобы примирить это противоречие, как ни станем мы ослаблять и смягчать сделанный критикой в этом отношении вывод, – но этот взгляд сочинителя рассматриваемого жития на власть пап, на вселенские соборы, собиравшиеся будто бы под главным влиянием римских первосвященников, это уважение его, или гораздо более, благоговение к Римскому престолу, эти титулы (ключедержца, апостолика, настольника ап. Петра и проч), усвояемые папам, наконец вообще Римская точка зрения автора Жития на вещи и события, усвоенная по местам даже Славянским Апостолам, – все это непременно приведет к заключению, что рассматриваемый памятник не мог принадлежать ни Горазду, ни Клименту, и что скорее он принадлежит кому либо из Паннонских учеников Мефодия, признавших, после его удаления из Паннонии, окончательно и с полною искренностью власть Римского престола, но сохранивших в тоже время полное уважение к своему учителю и вместе завещанный им догмат о происхождении Св. Духа без прибавления filioque. Другое дело, если бы Житие Мефодия могло быть писано прежде кончины Мефодия, когда проповедники Славянского богослужения, а между ними конечно и названные ученики Мефодия, были еще в добрых отношениях с Римом по крайней мере не теряли еще к нему доверия. Как мы выше видели, этой мысли действительно держится Ваттенбах; но по многим причинам в этом никак нельзя с ним согласиться, и известие в Житии о кончине Мефодия нельзя признать позднейшим дополнением. Ясно, что оно писано уже после Мефодия, хотя и недолго спустя, а след. тогда, когда Климент, Горазд и другие ученики Мефодия находились в самых неблагоприятных отношениях к Риму; потому что, как видно из нового, открытого Ваттенбахом памятника, в это именно время, (за несколько месяцев до кончины Мефодия, или скоро после нее), вновь от самого главы Римского престола издано было запрещение совершать Славянское богослужение, и приверженцы его, начиная со св. Мефодия, буллою Стефана VI, были преданы анафеме. Вследствие этого ученики Мефодия после его кончины тот час же подверглись гонению, заключению в темницу, мучениям, и наконец изгнанию, что все такими яркими красками изображено в Житии Климента. Ушедши с такими воспоминаниями и под влиянием таких впечатлений в Болгарию, которые, в последствии, с увеличением гонений на Славянское богослужение в просвещенных Кириллом и Мефодием странах, должны были усилиться еще более, – само собою разумеется, ни Горазд, ни Климент не могли писать о Римских первосвященниках таким тоном, каким проникнуто Житие Мефодия. Вот почему мы никак не можем согласиться с мнением о принадлежности этого памятника ни Клименту, ни Горазду; по крайней мере позволяем себе думать, что указанные нами противоречия настоятельно требуют соглашения и объяснения. Обращаемся теперь к житию Кирилла.

Это житие, как мы выше видели, ученые единогласно приписывают Клименту. В основание этого мнения так же полагается: 1) известность Климента, как писателя житий и похвальных слов. 2) особенная к Кириллу близость Климента, который, по общепринятому предположению, был учеником не только Мефодия, но и Кирилла, и сопутствовал им во всех их апостольских подвигах. Другое основание представляет то обстоятельство, что между похвальными словами Климента известно между прочим одно, написанное им в честь Кирилла, и приписываемое ему (Клименту) самым заглавием; а жизнь и похвала Святому, говорит Шафарик²⁷, обыкновенно пишется одним н тем же лицом. Против последнего основания, как более других имеющего силу, мы позволяем себе заметить, что правило, в нем высказанное, не может быть названо общим: оно безусловно верно только в отношении к похвальным словам кратким, или собственно похвалам, какие обыкновенно (хотя это и не всегда) присоединяются в конце житий, без особого заглавия и неразрывно с последними; а Похвальное Слово Кириллу встречается в рукописях отдельно от его Жития, с особым заглавием и далеко не может быть названо кратким. Но во всяком случае Кириллова Житие может быть приписано Клименту с большею вероятностью, нежели Мефодиево. Здесь по крайней мере мы не встретимся с теми противоречиями, с которыми должны встретиться в отношении к последнему, когда приписали бы его названному писателю. Потому что во 1-х из Жития Кирилла вовсе не видно, где именно жил его автор; а след. Климента вовсе нет нужды вести в Паннонию, чтобы иметь возможность приписать ему этот памятник. Да если бы положение, высказанное первым находчиком Паннонских Житий, что оба оне суть произведения одной страны и действительно было доказано; то и в этом случае противоречия никакого не будет, если причислим Кириллово Житие и к сочинениям Климента: как думают большая часть исследователей, оно писано в первые годы после кончины Кирилла; а в это время Климент вместе с Мефодием мог жить в Паннонии. Из Жития Кириллова не видно также, чтобы автор его был членом Римской церкви. Все влияние на него последней отразилось только в названии Апостолик, которое по местам (но отнюдь не везде) придается папам. А это обстоятельство легко может быть объяснено навыком к церковной Римской терминологии, усвоенной автором Житии в той стране, где он жил (т. е. в Моравии и Паннонии), и добрыми отношениями Мефодия и учеников его, сохранявшимися, хотя и не постоянно, почти во все время жизни и деятельности последнего в отношении к Римскому престолу. Что же касается до общего тона Жития Кирилла, то впечатление, производимое им в этом отношении, резко отличается от впечатления, какое производит на читателя Житие Мефодия. Таким тоном о Римских первосвященниках писали тогда и Греки; но между произведениями Греческой тогдашней духовной литературы нельзя указать такого, в котором бы можно найти такие отзывы о Римских первосвященниках, какие находим в Житии Мефодия. Во всяком случае, однако ж, мысль о принадлежности Кириллова Жития Клименту, по нашему крайнему разумению, еще недостаточно доказана и требует большего подтверждения.

Говоря все это, мы, однако ж, некоторым образом, хотя и совершенно другим путем пришли к тому же выводу, какой сделал Дюммлер из сравнения обоих ІІаннонских Житий, как видно из вышеприведенной выписки из его статьи, – т. е. что эти Жития не могли принадлежать одному и тому же автору. Противное мнение, как и большая часть критических положений в отношении к рассматриваемым памятникам, – в первый раз высказана была в несколько уже раз указанной нами статье в Москвитянине. Там говорится: „оба Панн. Жития можно считать произведениями одной страны и одного времени²⁸. Но приемы, которые употреблены автором указанной статьи для подтверждения этого вывода, ясно показывают, что сейчас приведенные слова нужно понимать именно в смысле принадлежности обоих Житий одному и тому же автору, как действительно и понял их Шафарик²⁹ и другие ученые. В доказательство этой мысли указывается в означенной статье на употребление некоторых одинаковых кратких выражений и слов (именно: на суд грядый... Петрова суда, Апостолик, сетнее, начальные слова Жития и проч.), встречающихся в обоих памятниках, и потом на то обстоятельство, что одно Житие как бы дополняет другое: „в житии Мефодия по большей части то опускается, что подробнее изложено в житии Кирилла³⁰. Но указанная нами разность в тоне обоих Житий относительно Римского первосвященника, и в некоторых взглядах сочинителей на вещи и события, а равно некоторые, хотя и небольшие исторические противоречия между обоими памятниками, на что справедливо указывает Дюммлер, – не позволяет нам принять приведенное мнение. Поэтому мнение Дюммлера представляется нам более вероятным. Что же касается до встречающихся в обоих памятниках одинаковых слов и выражений, то это обстоятельство, в силу всего вышесказанного, по нашему мнению, может быть объяснено во первых случайностью, во вторых одинаковостью приемов, какая заметна во всех подобного рода памятниках, главное же тем соображением, что сочинитель жития Мефодия, как писанного после Кириллова, без сомнения имел под руками этот памятник, когда писал свое сочинение, и пользовался им как материалом, (что действительно открывается из сличения обоих житий), а отсюда естественно было ему перенести из него и некоторые слова и выражения. Последним соображением легко объясняется и та гармония, какая существует между обоими памятниками в рассказе о событиях в отношении к полноте их описания. Сочинитель Жития Мефодия, разумеется, не считал нужным описывать подробно то, что рассказано в Житии Кирилла, которое он имел перед глазами при написании своего сочинения.

Но кому бы ни принадлежали так называемые Паннонские Жития, – одному автору, или двум, известным ли лицам из среды писателей, которых имена и сочинения сохранила нам древность, или, что всего вероятнее, таким лицам, которых имена, а равно и другие сочинения теперь для нас потеряны, – во всяком случае не подлежит ни малейшему сомнению глубокая древность и высочайшая степень исторической достоверности этих памятников, и вместе с тем огромная важность их для истории Кирилла и Мефодия. Соберем в одно, не выработанные критикой, библиографические и критические определения в отношении к рассматриваемым памятникам, которые (определения) не могут быть подвергнуты никакому сомнению: 1) Оба Паннонские Жития писаны современниками Славянских Апостолов. – Житие Мефодия писано в Паннонии, скоро после его кончины, еще до наступления гонений на учеников его, по крайней мере когда известие об этом гонении еще не достигло Паннонии; Житие Кирилла – неизвестно где, но так же скоро после его кончины, по крайней мере не позже, как увидим, смерти папы Иоанна VIII, след. до 882 года. 2) Современники эти были ближайшими учениками Славянских Апостолов, очевидцами их действий, может быть сотрудниками их Апостольских подвигов, след. из числа людей, которые передавали то, что сами видели, или слышали от самих Апостолов, а по этому и сообщаемые ими сведения получены ими из первых рук. 3) По внутреннему характеру Паннонские жития также вполне удовлетворяют всем требованиям исторической критики. Касательно Жития Мефодия мы выше привели уже в этом отношении замечательную характеристику этого памятника, сделанную Дюммлером. Что же до жития Кириллова, которое говоря вообще меньше исследовано, нежели Житие Мефодия, то о нем считаем нужным со своей стороны сделать несколько замечаний.

В этом отношении, кроме простоты и безыскусственности в рассказе, которою Житие Кириллово отличается столько же, сколько и житие Мефодия, – в рассматриваемом памятнике не может не обратить на себя внимание необыкновенная подробность в повествовании, которая служит лучшим ручательством истинности повествуемого и современности повествователя. Так напр. находящиеся в житии подробности о первых годах жизни Кирилла, о путешествии к Сарацинам, о посольстве Моравлян, о пребывании в Венеции, Риме и проч. не могут не привести к заключению, что автор Жития или был свидетелем описываемого, или слышал все это от самого Кирилла, или Мефодия. Некоторые места невольно заставляют даже думать, что автор как будто вел дневник событий, которые он описывает. Укажем в этом отношении на описание совершения Славянской Литургии в Риме. Да и вообще в Житии столько мелочных подробностей, столько хронологических и топографических указаний, столько названий лиц, местностей, предметов, что все это могло сохраниться только в памяти непосредственного свидетеля, или участника события, или по крайней мере слышавшего о них от самих действователей.

Из Жития Кириллова видно, что автор его пользовался и источниками письменными; но за то какие это были источники, и как много возвышают они историческое достоинство памятника? Это были: во 1-х сочинение самого Кирилла, в котором описано было им прение его о вере, бывшее во время пребывания его у Хазаров; во 2-х Описание обретении мощей св. Климента Римского, приписываемое одними так же Кириллу, а другими Клименту Ведическому, т. е. тому самому, которому приписывается иными и Житие Кирилла. Первое сочинение к сожалению не дошло до нашего времени, сохранилась только память о нем в древней нашей письменности, (где оно известно под названием: Кирилл Словенский), и извлечения из него в рассматриваемом Житии, перешедшие, как выше было замечено, в Палею. В Житии Кирилла (§ X.) говорится, что названное сочинение переведено было Мефодием на Славянский язык, следовательно писано было (конечно прежде изобретения Славянской азбуки) первоначально на Греческом языке. Как известно, Св. Кирилл вместе с братом своим Мефодием отправлены были к Хазарам в качестве миссионеров в следствие официальных сношений Хазарского Хана с Константинопольским двором. В подобных случаях Греческие миссионеры по возвращении представляли Императору, или патриарху подробные донесения о своих действиях, (как это было наприм. в сношениях Греческой церкви с Армянскою в XII веке). Поэтому ничего нет удивительного, что этот, теперь потерянный для нас, памятник имел такой характер. Естественно также, что во время деятельности Мефодия в Моравии, или Паннонии, он переведен был на Славянский язык вместе с другими, переводившимися тогда сочинениями. Жизнеописатель Кирилла прибавляет, что в переводе это сочинение разделено было на 8 глав, след. имело довольно большой объем. Само собою разумеется, что в нем заключалось не одно прение о вере с Хозарами, извлечения из которого читаются в житии Кирилла, но и описание его путешествии вообще, чем конечно и пользовался составитель Паннонского Жития Кирилла.

Другое сочинение, которое служило источником для Жития Кирилла, сохранилось до нашего времени: оно, как и Паннонские Жития, вошло в наши рукописные Четь-Минеи всех редакций, где читается или под 23-м, или под 30-м числом Генваря. Этот драгоценный памятник, как увидим ниже, очень важен для объяснения так называемой Италианской легенды, а потому и о нем считаем нужным сказать несколько слов, тем более, что он, когда будет обнародован и исследован, без сомнения займет важное место в ряду источников для истории Славянских Апостолов и первобытных памятников Славянской письменности. Сочинение это имеет вид слова, назначенного для произнесения с церковной кафедры, а именно в день памяти св. Климента, и в заглавии его означен год события (6369–861), то есть обретение мощей св. Климента³¹. Оно писано очевидцем и участником события, потому что сочинитель говорит о себе в 1-м лице (идохом... сотворихом... поставихом и т. д.). В других местах автор обозначает себя словом етер или словом некто, но за то в одном месте в подобном случае, он прямо называет себя повестником³² или повествователем, и этим дает знать, что в обоих случаях мы должны разуметь одно и тоже лицо. Далее, судя по тем действиям, которые усвояет себе автор слова, он был не только свидетелем события, но одним из главнейших, или даже главным деятелем при его совершении. Так, не говоря уже о том, что он везде ставит себя на ряду с Архиереем, и вместе с ним издает приказания, что должны делать другие (повелехом пение кондачное пети), он первый увидел светлое сеяние вокруг луны, он прежде всех увидел главу Св. Климента, он в продолжении совершения открытия мощей говорил по разным случаям речи и проч. Мысль о первенствующем участии повествователя в открытии мощей подтверждается в особенности теми местами, где он прямо говорит о себе, как о виновнике этого события³³. Обращаясь теперь к самому содержанию слова заметим, что оно заключает в себе самый подробный рассказ об обретении и открытии мощей св. Климента. Автор слова передает нам об этом все подробности, даже мелочные, именно, он описывает прибытие Херсонского Епископа Георгия с священным собором к морю, где находились мощи, молитвословия перед их открытием, самое открытие со всеми подробностями, обратное шествие свящ. собора к городу со святыми мощами, где они были встречены Херсонским князем Никифором, крестный ход вокруг города, поставление мощей сначала в церкви св. Созонта, а потом Леонтия, перенесение мощей в соборную церковь, молитвословия, бывшие во все это время и т. д. – все это с означением названия лиц, местностей, с означением расстояний места, часов дня и ночи, когда и где что случилось. Теперь, известно, что главным виновником и деятелем открытия мощей св. Климента был св. Кирилл, открывший их во время своего пребывания в Херсоне на пути к Хозарам; и однакож во всем слове, не смотря на множество заключающихся в нем подробностей даже мелочных, нигде не говорится об его участии, даже присутствии во время этого события, не названо даже его имени, тогда как означены имена некоторых простых священников, принимавших участие в открытии и перенесении мощей. Соображая это обстоятельство со всем вышесказанным о значении, какое имел неизвестный сочинитель слова при этом событии, и о действиях, какие он усвояет себе, нельзя не придти к заключению, что этот сочинитель, или повестник, как он называет себя, был именно св. Кирилл. Вот почему в Слове и не упоминается о нем, не смотря на влияние его на событие; по той же причине в сказании ничего не говорится о ближайшем поводе к открытию мощей, т. е. о прибытии св. Кирилла в Херсон, о расспросах его у жителей о мощах св. Климента и проч., что все необходимо должно бы войти в сказание, если бы оно было писано напр. херсонским епископом Георгием, или кем либо из жителей Херсона, либо кем либо из учеников Славянских Апостолов.

Таковы наши соображения, вследствие которых мы никак не можем согласиться с мнением некоторых ученых, приписывающих рассматриваемый памятник Клименту Величскому, или Славянскому, т. е. ученику Мефодия. Шафарик в объяснение вероятности последнего мнения говорит, что Климент „без сомнения, сопутствовал Константину в Козары», то есть, был свидетелем открытия мощей, и след. мог писать, как очевидец события. Но мысль о путешествии Климента в Хозарию вместе с Кириллом есть конечно одно предположение, и нам оно кажется очень сомнительным. Климент был Болгарин, и всего вероятнее присоединился к Славянским Апостолам в бытность их в Болгарии на пути в Моравию. Чтобы это случилось ранее путешествия Кирилла к Хозарам (ок. 858 г.), нам кажется невероятным по общим соображениям с событиями. При том же во всяком случае оригинальная литературная деятельность Климента конечно относится к периоду его жизни после кончины Мефодия, а рассматриваемое сказание было написано еще в 70-х или 80-х годах 9-го столетия; это как нельзя вернее доказывается тем, что им пользовались: во 1-х, Паннонский биограф Кирилла, во 2-х, как увидим ниже, составитель Италианской Легенды, т. е. жития Климента Римского, – сочинения, которое, как было сказано, посвящено было автором папе Иоанну VIII (872–882 г.). Последнее обстоятельство ясно доказывает, что сказание об открытии мощей при папе Иоанне, а может быть и ранее, известно было уже в Риме. Мы уже не говорим о том, что Клименту, да и никому другому, кроме Кирилла, как главного действователя при открытии мощей, вовсе нельзя приписать того первенствующего влияния, и тех действий, которые усвояет себе сочинитель сказания, потому что если он присутствовал при этом событии, т. е. если сопутствовал Кириллу в Херсон, то это было еще в самой ранней его (Климента) молодости (Известно, что он скончался в 916-м году). Наконец, приписав рассматриваемый памятник Клименту, и в тоже время согласившись с общепринятым мнением, что он первоначально писан на греческом языке, невольно задаешь себе вопросы: мог ли Климент в указанный период времени (до 882 г.) научиться греческому языку так, чтобы свободно писать на нем, и что его заставило оставить свой природный славянский язык? Да и вообще, с какой стороны мы ни стали бы рассматривать Слово о перенесении мощей, всюду встречают нас вопросы, недоумения, затруднения, если припишем его Клименту. Все напротив говорит в пользу мысли о принадлежности его никому другому, как именно самому Кириллу. Только ему одному, как главному действователю при открытии мощей св. Климента, могли принадлежать те действия, какие усвояет себе автор Слова; только ему одному приличен тот тон, и то достоинство, с какими он говорит о себе; наконец только этим объясняется то обстоятельство, что в целом сказании о Кирилле даже не упомянуто.

Все другие обстоятельства написания рассматриваемого памятника, а равно и отношения его к Итальянской Легенде и Житию Кирилла, так же легко объясняются, если признаем его сочинением Кирилла, а не кого либо другого. И, во 1-х, подробности об открытии мощей, какие встречаем в сказании, конечно Кириллу известны были лучше, нежели всякому другому. На греческом языке могло быть писано это сказание потому, что вероятнее всего оно было писано прежде изобретения славянской грамоты, вместе с вышерассмотренным сочинением о путешествии к Хозарам. Далее, при перенесении мощей св. Климента (867 г.) в Рим, оно могло быть принесено туда св. Кириллом, и распространиться там, а след. им и мог воспользоваться сочинитель Итальянской Легенды³⁴. В тоже время рассматриваемое сказание для новопросвещенных Славян могло быть переведено кем либо, а может быть и самим Мефодием, как и прение Кирилла у Хозаров, на славянский язык, и след. послужить источником для Жития Кириллова.

Как бы то ни было, но сочинитель Славянского Жития Кирилла ссылается как на свой источник, на оба рассмотренные памятника (гл. VIII и X), и это, разумеется, не только не уменьшает, а напротив, как выше уже замечено было, возвышает цену и историческое значение нашего памятника, представляя ручательство самого Кирилла за истину сведений о тех событиях, которых свидетелем не был сам его жизнеописатель. Таким образом, вопреки сомнениям Дюммлера, надеемся, мы имеем полное право сказать, что и Славянское Житие Кирилла, как и Мефодиево, удовлетворяет всем самым строгим требованиям исторической критики и должно быть отнесено к числу первостепенных и вполне достоверных источников для обработки истории Славянских Апостолов.

Остается теперь определить то место, которое должны занять так называемые Паннонские Жития в ряду других, однородных с ними, источников для того же предмета. Показать относительное значение и сравнительное достоинство их в этом отношении очень важно потому, что сообщаемые Паннонскими Житиями данные, далеко не все согласны с показаниями о том же других сказаний о Славянских Апостолах; а в следствие этого, при исследовании некоторых вопросов в их жизни, в случае разноречия Паннонских Житий с другими однородными с ними памятниками, сейчас же является вопрос: какое из двух, или нескольких противоречащих свидетельств, должно принять, и какое отвергнуть, и какой источник предпочесть другим, или другому? Само собою разумеется, что из вышеисчисленных нами, однородных с Паннонскими Житиями, источников, здесь может идти в рассмотрение только так называемое Итальянское сказание, как памятник, подобно им, (по крайней мере по общепринятому мнению), современный самым событиям; потому что все другие сказания о Славянских Апостолах, как то: находящееся в греческом житии Климента, Легенда Моравская, Легенда о св. Людмиле и проч. позднее Паннонских, и след. говоря вообще, в случае разноречия их с последними, по законам исторической критики, должны уступить им первое место.

И так, в какое же должны стать отношение к Итальянской Легенде новооткрытые памятники? Ею ли поверять последние, как прежде поверяли ею все другие, неофициальные по крайней мере, источники для истории Кирилла и Мефодия, или наоборот она сама должна быть поверяема Паннонскими Житиями? К сожалению Дюммлер, отдавший полное им достоинство в отношении к истории Славянских Апостолов, не смотря на специальное назначение своего труда, не предлагает по этому вопросу никаких заключений, даже не касается его. В одном только месте своего исследования (р. 166) замечает он, что между Паннонским Житием Кирилла и Италианскою Легендою во многих пунктах обнаруживается удивительное сходство, но не входит ни в какие но этому поводу соображения и объяснения. В исследованиях других ученых, и между ними наших отечественных, также заметна в этом отношении какая-то нерешительность: одни, как бы под влиянием давности авторитета Итальянской Легенды, в случае разногласия ее с Паннонскими Житиями, отдают предпочтение ее показаниям; другие, – и это большая часть, – смотрят на свидетельства той и других, как на равносильные, и заботятся о том лишь, чтобы согласить их и примирить, хоть это и не всегда удается. Из отечественных исследователей один только О. М. Бодянский в этом случае отступил от общего правила, давши Паннонским Житиям, в своем сочинении, первое место в ряду других, однородных с ними, источников, и положивши их в основание своих разысканий. Он не первый сделал и замечательные соображения об отношении Итальянской Легенды к Паннонским Житиям, или собственно к Житию Кирилла, а этим самым представил и данные для решения вопроса о сравнительном-историческом достоинстве той и других.

„Вчитываясь, говорит он, в житие Кирилла и сличая со всем, известным мне о нем из других источников, я убедился, что и так называемая Добровским, первая, или Итальянская Легенда есть не что иное, как только сокращение этого Жития. Кем оно сделано, наверное сказать нельзя, хотя некоторые и приписывают это Гавдерику. Может быть епископ Велитрский воспользовался Житием Кирилла, составленным Климентом, и, без сомнения, ходившим по рукам у Славян западных и южных, из коих знающий мог сделать из него сокращение по Латыни; или же Гавдерик пользовался, для значительной части своего сочинения, одним и тем же источником, что и Климент, т. е. сочинением Кирилла: «прение с Магометаны и Жиды в Козарех»... Существенных прибавлений со стороны сократителя очень не много, а что лишнего против Жития, относится более к случившемуся на Западе, следовательно принесено, как дополнение туземца. Если моя догадка справедлива, в таком случае все свидетельства западных источников, за исключением дипломатических сношений, т. е. посланий папы Иоанна VІІІ-го, перестают быть первостепенными источниками, но переходят в разряд второстепенных, которые, как составленные вольно со слов других, естественно, должны были, в последствии, подвергаться дальнейшим изменениям, переделкам и тому подобному, что и видим уже на втором, или Моравском Сказании. Мне сдается, что первая, или Итальянская Легенда находится точно в таком отношении к Климентову Житию Кирилла, в каком некоторые из сказаний о Мефодие, встречаемых в наших рукописных прологах. Или же тут правда на оборот, то есть, Славянское Житие Кирилла составляет распространение Латинского, приписываемого Гавдерику? И это дело статочное. Кто нибудь из учеников Кирилла, или Мефодия, вообще из современников, даже несколько близких к тому времени славянских книжных людей в землях славянских Фракийского полуострова, имея в руках жизнеописание незабвенного просветителя и наставника своего племени на языке, неведомом для большинства облагодетельствованных им, мог – решиться оказать услугу эту приложением онаго, дополнив его другими, известными ему данными, состоящими, большею частью, в размножении второстепенными сведениями заключающегося уже в рассказе. То ли или иное предположение справедливо, во всяком случае неопровержимо чрезвычайно поразительное сходство обоих Житий между собою; от того заимствование одного у другого яснее самого солнечного дня. Указать, кто тут у кого списывал, при теперешнем состоянии наших сведений об этих памятниках, решительно не возможно» (стр. 40–42).

Выписанные нами строки показывают, что почтенный Профессор, признавая во всей полноте близость Итальянской Легенды и Славянского Жития Кирилла друг к другу, не решается, однако ж, произнести окончательный суд о том, первая ли основана на последнем, или наоборот. Вместе с предположением, что Итальянская Легенда есть сокращение Славянского Жития, он дает по видимому почти совершенно равносильное значение другому предположению, что наоборот Славянское Сказание могло быть распространением Итальянского, прибавляя в тоже время, для объяснения взаимного сходства обоих памятников 3-е соображение, что сочинители их могли пользоваться одними и теми же источниками, и что вследствие этого Итальянская Легенда, как и Паннонское Житие Кирилла, „составляет отдельное самобытное сказание» ( стр. 167 ). Оставляя в стороне два последних предположения, мы остановимся на первом из них. Оно, по нашему мнению, не только вероятно, но может быть названо единственно – верным, даже более, не допускающим никаких других объяснений. Мы принимаем за несомненное, что Итальянская Легенда есть ни больше ни меньше, как сокращение Славянского Жития, и всякое другое объяснение взаимного сходства обоих сказаний считаем решительно не возможным.

К последнему убеждению мы в особенности пришли, когда сличили выше рассмотренное и приписанное нами Кириллу Славянское, или точнее дошедшее к нам на славянском языке, сказание об обретении мощей св. Климента Римского с теми главами Итальянской Легенды³⁵, в которых говорится о том же предмете. Открылось, что эти главы суть не что иное, как с большим искусством сделанный экстракт из Славянского сказания. К тому, что рассказывается в последнем об упомянутом событии, в Итальянской Легенде не прибавлено ни одного лишнего известия, ни одного факта, ни одного собственного имени, ни одного названия местности. С другой стороны все, что рассказывается в Итальянской Легенде, рассказано именно по Славянскому сказанию, откуда выбрано все существенное, относящееся к событию, и во многих местах, не смотря на относительную краткость экстракта, по объему в десять раз меньшего в сравнении с оригиналом, говорим, во многих местах Итальянской Легенды удержаны целые выражения, взятые буквально из Славянского сказания. Да и вообще заимствование составителем Итальянской Легенды передаваемых им сведений именно из славянского источника (по всей вероятности в греческом его подлиннике), до такой степени очевидно, что всякое сомнение мы считаем решительно невозможным, и по этому дальнейшие объяснения признаем излишними. Но мы должны сказать, почему это обстоятельство мы считаем крайне важным. Нужно заметить, что подробности собственно об обретении мощей св. Климента и перенесении их в Херсон, передаваемые автором Итальянской Легенды в вышеуказанных ее главах, составляют излишек против того, что говорится об этом в Славянском Житии Кирилла; потому что в последнем памятнике это событие рассказано кратко, в нескольких строках (гл. VIII), с ссылкой на самый источник, т. е. на Кириллово сказание об обретении мощей. Вот почему несмотря на буквальную близость Итальянской Легенды к Славянскому Житию Кирилла, и несмотря на больший в сравнении с нею объем последнего памятника, можно еще усомниться, действительно ли она на нем основана; потому что упомянутые главы Итальянской Легенды не нашли бы для себя объяснения. Теперь же, если мы возьмем в соображение оба славянские памятника, т. е. и Паннонское Житие Кирилла, и дошедшее к нам на славянском языке, сказание Кирилла об обретении мощей св. Климента, – происхождение и процесс составления Итальянской Легенды в полном ее объеме, и именно на основании названных письменных источников, представится в совершенно ясном виде. Разумеется не место входить здесь в подробное рассмотрение этого процесса, что завлекло бы нас далеко и потребовало бы выписок из самых памятников. Тем не менее, однако ж, так как от этого зависит решение выше сделанного нами вопроса об относительном значении рассматриваемых памятников в ряду других источников для истории Кирилла и Мефодия, и вместе с этим решение многих очень важных вопросов относительно их жизни и деятельности, – мы считаем необходимым сделать по этому поводу несколько замечаний, чтобы наши выводы не казались голословными.

Выше мы видели, что так называемая Итальянская Легенда составляет отрывок из последней части труда епископа Гавдерика, именно: приписываемого ему и в полном виде не дошедшего до нас, жизнеописания Климента Римского, которое составлено было автором на основании письменных греческих и других материалов. Сличение этого отрывка с рассмотренными славянскими сказаниями об открытии мощей св. Климента и о жизни Кирилла приводит к заключению³⁶, что Гавдерик, оканчивая свое сочинение, и желая присоединить к нему сведения об открытии в Херсоне и перенесении в Рим мощей св. Климента, обратился за этим именно к названным сказаниям. В первом из них он нашел самое обстоятельное повествование об открытии мощей, во втором самые подробные сведения о св. Кирилле, а след. и о перенесении открытых им мощей в Рим, и вместе о тех обстоятельствах в жизни Кирилла, которые послужили поводом к тому и другому событию. Что оба эти сказания в правление папы Иоанна VIII, когда была писана Гавдериком его биография Климента (872–882 г.), могли быть известны в Риме, об этом мы уже говорили. Кириллово сказание об обретении мощей могло быть принесено туда св. благовестниками вместе с мощами Климента (в 867 г.), или даже, что гораздо вероятнее, написано Кириллом по прибытии его в Рим, по просьбе его жителей. Что же до жизнеописания самого Кирилла, которое, как справедливо решила критика, написано было в первые годы после его кончины; то оно так же могло перейти в Рим тот час после его составления. Это мы необходимо должны предположить на основании того уважения, которым, как свидетельствуют: славянский биограф Кирилла, сам Гавдерик и Анастасий Библиотекарь, пользовался в Риме³⁷, как за оказанное им его жителям благодеяние, так и вообще за свою святость, св. Кирилл. Последнее обстоятельство, как замечено уже было нами, когда мы говорили об Итальянской Легенде вообще, было причиною, что Гавдерик, который имел целью в этой части своего сочинения описать собственно обретение и перенесение мощей св. Климента, подробностям о самом Кирилле дал больше места, нежели сколько этого требовала систематическая строгость рассказа. Но, как мы заметили уже, он нигде не выпускает из виду главной своей цели, т. е. описания обретения и перенесения мощей, и подробности о св. Кирилле везде ставит на втором плане, не смотря на тот объем, который они занимают в целом рассказе.

Сообразно со своею главною целью, автор Итальянской Легенды, чтобы дать понятие о св. Кирилле, как виновнике открытия и перенесения мощей св. Климента, в 1-й главе своего рассказа выбирает из Славянского Жития Кирилла (гл. II и IV), хотя многое и буквально, только общие о нем сведения, как то: о его происхождении, воспитании и посвящении в сан священника, и опустив при этом все подробности, находящиеся в Славянском Житии как об этом, так равно и о прении св. Кирилла с патр. Аннием, о путешествии его к Сарацинам и проч. (Сл. Ж. гл. III. V–VII), спешит перейти к описанию его Хозарской миссии, служившей поводом к открытию мощей св. Климента. Рассказавши о причинах ее, а равно о прибытии Кирилла в Херсон (§ 1 и нач. 2-го), так же по Славянскому Житию (VIII), Гавдерик переходит к главному предмету своего рассказа, к повествованию об обретении мощей названного Святого. Описание этого события, составляющее с небольшим 4-ю, часть целого сочинения (§ 2–5), как мы выше видели, есть сокращение Кириллова об этом сказание; не нашедши нужных для него подробностей об открытии мощей святого Климента в Славянском Житии Кирилла, где это событие рассказано кратко (VIII), с указанием на особое об этом Сказание, Гавдерик обратился именно к этому сказанию, т. е. вышерассмотренному нами Слову св. Кирилла, и сократил его, выбрав из него все существенное. Но в начале этой главной части своего рассказа (2-я пол. § 2-го) Гавдерик в нескольких строках сообщает сведения о расспросах, с которыми обращался св. Кирилл к местным жителям относительно места, где находятся мощи св. мученика. Этого известия нет в Кирилловом сказании, и оно заимствовано Гавдериком из какого-то неизвестного нам источника, а может быть из живого, дошедшего к нему непосредственно, или посредственно об этом рассказа самого Кирилла в бытность его в Риме. При этом Гавдерик упоминает о чуде, совершившемся над св. мощами за долго прежде их открытия. Это сведение заимствовано им из Сказания о страдании св. Климента, на которое он тут же, как замечено было, и ссылается.

После описания открытия мощей (§ 6 и 7), Гавдерик кратко говорит об окончании и следствиях Хозарской миссии Кирилла, о посольстве Ростислава в Константинополь, о путешествии братьев в Моравию и о пребывании их там. Все это или буквально или в сокращении взято им из Славянского Жития Кирилла (гл. IX–XV), и разумеется переданы только существенные сведения о событиях, на сколько нужно было это, чтобы дать понятие о том, как и по какому случаю мощи св. Климента из Херсона перенесены были в Рим. Подробности же, передаваемые славянским биографом Кирилла о прениях его о вере с Хозарами, о разных случаях, бывших с ним на обратном пути и в Константинополе по возвращении туда, даже об изобретении им славянской азбуки, и потом по прибытии в Моравию о разных, найденных там Апостолами, религиозных заблуждениях и проч. – эти подробности, которые в Славянском Житии, по своему объему, занимают очень много места, Гавдериком совсем опущены, как не идущие к главной цели его рассказа.

Следующий за этим рассказ Гавдерика (§ 8 и 9) о путешествии Славянских Апостолов в Рим и о пребывании там, говоря вообще, так же составлен по Славянскому Житию (гл. XV и XVII), представляя в себе или сокращение, или распространение, или буквальный перевод его. Но тут сочинитель Итальянской Легенды несколько отступил от своего источника. Как туземец, и кроме того может быть бывший в Риме во время пребывания там Славянских Апостолов, (что подает повод предполагать одно указание в Славянском Житии Кирилла, гл. XVII), он конечно мог и сам иметь некоторые об этом сведения, или же мог получить их из местных преданий и других источников. Во всяком случае в этой части Итальянской Легенды мы находим некоторые дополнительные известия, которых нет в Славянском Сказании. Оставивши находящиеся в последнем подробности о прении св. Кирилла в Венеции с латинским духовенством (XVI), и о совершении в Риме в разных церквах славянской литургии (XVII), Гавдерик несколько подробнее говорит о призвании в Рим Славянских Апостолов папою Николаем, упоминает о смерти его и восшествии на престол Адриана II, чего вовсе нет в Славянском сказании. За тем, сказавши словами славянского биографа о сделанной Апостолам Адрианом ІІ встрече и о чудесах от мощей св. Климента, он, согласно с главною целью своего рассказа, уже независимо от Славянского Жития, распространяется о той радости, какую ощущал Римский папа и весь народ Римский по случаю перенесения мощей св. Климента, и об общих чувствах благодарности к Кириллу, который вместе с братом своим Мефодием, при этом посвящены будто бы были в епископы, а ученики их в сан пресвитеров и диаконов. Заметим, что последнее известие Итальянской Легенды, т. е. о посвящении обоих Славянских Апостолов в сан епископов в это именно время, и будто бы в благодарность за перенесение в Рим мощей св. Климента, составляет единственный, относящийся собственно к жизни Славянских Апостолов Факт, который не находит для себя объяснения в Славянском Житии Кирилла. Наконец, последнюю часть Итальянской Легенды (§ 11 и 12) составляет рассказ о кончине и погребении св. Кирилла. Этот рассказ почти с начала до конца есть буквальный перевод ХVІІ-й т. е. последней главы Славянского Жития. Формальный излишек против него в Итальянской Легенде составляет одна лишь риторическая амплификация просьбы Римских епископов к папе об оставлении в Риме раки с телом св. Кирилла и просьбы самого Мефодия о дозволении взять ее с собой, согласно с завещанием матери.

Таким образом Италианская Легенда, как основанная главным образом на Славянском Житии Кирилла, за исключением вышеуказанного известия о посвящении обоих братьев в епископы, известия, которое, как известно, находится в противоречии как с Паннонскими Житиями, так и с другими памятниками, и след. требует критического рассмотрения, говорим, Итальянская Легенда к общей сумме сведений о жизни Кирилла, сообщаемых нам Славянским его Житием, не прибавляет ровно ничего. Теперь скажем несколько слов и сделаем общие выводы о методе, которой следовал ее составитель при сокращении Славянского Жития. Эта метода совершенно одна и та же, какую употребляли составители позднейших кратчайших житий, выбранных ими из житий редакции древнейшей и пространнейшей. С первого взгляда в подобных случаях иногда представляется, что кратчайшая редакция сообщает что-то новое, отличное от известий, находящихся в редакции полнейшей, на которой она основана, и по местам полнее ее; а при ближайшем рассмотрении оказывается, что позднейший, а иногда и современный, совратитель, ровно ничего не зная нового о рассказываемом событии, только перифразировал, сокращал, по своему видоизменял, а иногда украшал и дополнял собственными чисто-логическими соображениями и размышлениями рассказ своего источника. Точно тоже видим и в Итальянской Легенде. Почти на половину она есть буквальный перевод Славянского Жития, и Кириллова сказания о перенесении мощей св. Климента; а во всем остальном, за исключением вышеуказанных мест, мы видим или сокращение и изложение в общих положениях того, что в Славянском Житии рассказывается подробно, или риторическое распространение и видоизменение его показаний, или же наконец чисто-логические выводы, сделанные автором рассматриваемого памятника на основании общих соображений о событиях, либо на основании известий, читающихся в Славянском Житии иначе, но по своему понятых совратителем. Говорим все это потому, что это ведет однако ж иных исследователей жизни Славянских Апостолов к разного рода недоразумениям, как то: заставляет находить между Славянским Житием и Итальянской Легендой противоречия, которых вовсе не существует, отыскивать в ней относительно жизни Славянских Апостолов будто бы новые данные, которых там вовсе нет, и которые именно имеют значение частью исторических, частью логических выводов, какие стал бы делать современный совратитель Славянского Жития Кирилла, как и всякого другого памятника, на основании в нем же самом заключающихся сведений, на основании общего хода событий и т. п. Для примера возьмем в рассмотрение самое важное место в обоих памятниках о посольстве Моравлян и о деятельности Апостолов в Моравии³⁸, заметив предварительно, что как по внешнему объему, так и по обилию фактов рассказ об этом Славянского Жития в четыре раза полнее рассказа Итальянской Легенды, и что мы, разумеется, будем говорить о тех показаниях, которые есть в том и другом сказании.

В самом начале этого рассказа, в Итальянской Легенде, дошедший до Ростислава слух о том, „что сделано Философом в стране Хозарской», представляется причиною, по крайней мере поводом к посольству, отправленному в Константинополь славянским Князем. В Славянском Житии между тем о причине посольства не говорится ни слова; поэтому указание Итальянской Легенды может представиться известием самостоятельным, как и действительно понимают это некоторые исследователи. А между тем приведенная фраза употреблена в Итальянской Легенде только для логической, или точнее для риторической связи последующего с предыдущим, где именно говорится о результатах деятельности Кирилла у Хозаров, и основана на общих соображениях о событиях. В следующих за тем строках, по Славянскому Житию, Ростислав пред отправлением посольства „свет створи с князи своими Моравляны». Это известие разумеется дает право заключать, что посольство в Константинополь было не от одного Ростислава, но в нем принимали участие и другие славянские князья, что подтверждается Славянским Житием Мефодия, свидетельством Нестора и проч. Составитель Итальянской Легенды, приведенное известие Славянского Жития перефразировал таким образом: „Ростислав, посоветовавшись с народом своим» и т. д... Последняя фраза употреблена автором Итальянской Легенды очевидно для краткости. А между тем она подала повод к спорам, как самостоятельное известие, и некоторые ученые на основании ее стараются доказать, что посольство было от одного Ростислава. Далее, в Паннонском Житии передается извлечение из письма Ростислава, который пишет к Императору: „учителя не имамы такового, иже ны бы в свой езыкь истинную веру християньскую сказал». Это место, очень важное при решении вопроса о том, за чем именно были вызваны в Моравию, и что там делали Славянские Апостолы в первые три года, – место совершенно ясное в связи с последующим рассказом славянского биографа Кирилла, в Итальянской Легенде передано таким образом: „Мы, говорит Ростислав, не имеем такого учителя, который бы научил их читать и совершенному закону», и за тем опущено все, что в Славянском Житии далее говорится о разговоре Кирилла с Императором. Выражение читать очевидно употреблено здесь совратителем Славянского Жития во первых на основании общего соображения, что для приготовления священнослужителей Славянские Апостолы должны были прежде всего собрать детей, и учить их читать по славянски, во вторых по тому, что в Славянском Житии относительно деятельности Кирилла в Моравии именно говорится между прочим далее (XV.), что он, собрав учеников „вьдасть их учити». Дело таким образом объясняется очень просто, и свидетельство Итальянской Легенды при решении вышеупомянутого вопроса принимать в расчет как что-то новое, было бы очень странно. Между тем Гинцель на основании приведенной фразы ad legendum, в своих видах, старается доказать, что деятельность Апостолов в первое пребывание их в Моравии ограничивалась только обучением детей чтению и письму.

Приведем еще пример: слова славянского биографа о прибытии Апостолов в Моравию: „с великою чьстию приеть его (Кирилла) Растиславь (XV)» сочинитель Итальянской Легенды распространил и украсил таким образом: „когда же с Божиею помощию они (Апостолы) пришли в те страны, то жители места того, узнавши о приходе их, очень обрадовались, ибо слышали, что они принесли с собою мощи св. Климента и Евангелие, переведенное упомянутым философом на их языке... и т. д. И так в Итальянской Легенде сообщаются здесь по-видимому два совершенно новых известия, т. е. во 1-х о принесении Апостолами в Моравию мощей св. Климента, и во 2-х о принесении туда готового уже Евангелия. Между тем первое указание основано на простом соображении, что мощи Климента, перенесенные впоследствии Апостолами из Моравии в Рим, разумеется прежде взяты были ими в Моравию, о чем сочинитель Итальянской Легенды считал нужным упомянуть, как о предмете, составлявшем главную цель его рассказа; что же касается до известия о принесении в Моравию готового уже Евангелия, то это известие есть вывод из предыдущего места Славянского Жития, где именно говорится, что Кирилл еще в Константинополе начал переводить Евангелие. Вот почему в споре о том, окончил ли св. Кирилл перевод Евангелия, бывши в Константинополе, или это сделано им уже по прибытии в Моравию, по нашему мнению нельзя брать в расчет приведенное известие, как самостоятельное свидетельство, что делает Гинцель, когда говорит против мнения об окончании перевода Евангелия Кириллом уже в Моравии (р 37). В дальнейшем рассказе, в Славянском Житии подробно говорится об учреждении Апостолами в Моравии славянского богослужения: „вьскоре же вьсь црьковныи чинь приемь, научи е утрьници и часовомь и вечерни и павечерници и таинеи службе (литургии)»..., и потом исчисляются подробно заблуждения, которые они нашли у Моравцев. В Итальянской Легенде все это передано краткою Фразою: „начали (Апостолы) устроять церковныя службы, (officia ecclesiastica), и истреблять заблуждения, которыя нашли в народе». Здесь известие об учреждении церковных служб (т. е. какие именно учреждены были службы) в связи со Славянским Житием совершенно ясно: очевидно, что сократитель его не хотел исчислять подробно ни служб, ни заблуждений, а употребил общую фразу. Между тем Гинцель, на основании указанного места Итальянской Легенды, старается доказать, что братья в первое пребывание свое в Моравии вовсе не учреждали никаких церковных служб, а установили только одни часы, давая такое именно толкование вышеприведенной фразе: „officia ecclesiastica».³⁹

В других местах своего рассказа о св. Кирилле, сочинитель Итальянской Легенды действовал по той же самой методе, т. е. там, где не выписывал буквально, показания Славянского Жития он сокращал, перифразировал, распространял, украшал, или дополнял собственными соображениями. Всего удивительней, что сократитель, за исключением вышеупомянутого единственного известия, не передает нам никаких своих собственных сведений даже относительно пребывания Апостолов в Риме, т. е. сведений, относящихся собственно к жизни Славянских Апостолов; а отсюда невольно рождается сомнение, действительно ли Итальянская Легенда писана современником Кирилла, т. е. епископом Гавдериком, по крайней мере действительно ли он был в Риме во время пребывания там Славянских Апостолов, и указание славянского биографа Кирилла о епископе Гондрихе (ХVІІ) можно ли относить именно к нему? Если б это было так, то Гавдерику во все не было бы нужды буквально переводить из Славянского Жития напр. находящийся в нем рассказ о кончине и погребении Кирилла, как это действительно видим в Легенде. Во всяком случае все, сказанное нами об отношении Итальянской Легенды к Славянскому Житию Кирилла, надеемся, доказывает, как важно было бы для науки, если бы кто из знатоков славянской древности взял на себя труд подробного критического рассмотрения ее в связи с последним памятником, – как это например сделано Добровским с Легендою Моравской. Мы уверены, что тогда исследователям жизни Кирилла и Мефодия не было бы нужды примирять ее мнимые quasi-самостоятельные показания с показаниями напр. Паннонских Житий и других памятников, объяснять противоречия, делать разные, совершенно излишние, оговорки, дополнения и проч., что все теперь так много занимает места в исследованиях об эпохе Кирилла и Мефодия и о них самих. Тогда даже стали бы редко упоминать и приводить ее свидетельства, как теперь, после разбора Добровского, редко ссылаются на Моравскую Легенду, так же когда-то пользовавшуюся большим авторитетом.

После всего сказанного, мы не знаем, нужно ли говорить о другом вышеприведенном предположении автора исследования „О времени происхождения славянских письмен^а, сделанном им для объяснения сходства между Итальянскою Легендою и Славянским Житием Кирилла, – предположении, по которому не последнее послужило основанием для первой, а наоборот Славянское Житие могло быть распространением сказания Латинского, приписываемого Гавдерику, и дополнено лишь второстепенными сведениями о том, что заключалось уже в рассказе Гавдерика. Нам кажется, что это предположение ни в каком случае не может выдержать соперничества с предыдущим предположением того же автора. И во первых, исходя из того положения, что Славянское Житие писано учеником Славянских Апостолов, который разумеется знал жизнь своего учителя лучше Гавдерика, уж конечно нельзя придти к тому заключению, чтобы этот ученик, Климент, или другой кто, для изображения жизни своего учителя имел нужду, и взял в пособие такой сухой и тощий очерк жизни св. Кирилла, каким представляется в сравнении с Славянским Житием Итальянская Легенда; – тем менее вероятно, чтобы он стал повторять буквально сведения, заключающиеся в этом очерке. Если автору Славянского Жития известны были относительно жизни Кирилла даже мелкие подробности, то он разумеется знаком был с общими ее фактами, которые передаются в Итальянской Легенде. Но забудем это обстоятельство и будем судить по одному содержанию сведений, заключающихся в том и другом памятнике, и по общему впечатлению, какое они производят на читателя. В этом отношении, с одной стороны прежде всего бросается в глаза необыкновенная полнота, необыкновенное обилие фактов, заключающихся в Славянском Житии, представляющем полную картину жизни Кирилла от его рождения до кончины, со всеми даже мелочными подробностями; с другой стороны изложение только общих Фактов, отсутствие подробностей и вообще сравнительная скудость сведений, передаваемых Итальянскою Легендою, которая в пять раз меньше Славянского Жития как по внешнему объему, так и по общей сумме известий. С одной стороны мы слышим рассказ живой, безыскуственный, основанный на самом близком знакомстве с повествуемым, и явно идущий из первых рук, – рассказ, чуждый всяких поэтических и риторических украшений, а равно и собственных размышлений автора, что все обыкновенно является за недостатком фактических сведений повествователя о событиях; с другой, т. е. в Итальянской Легенде, как выше замечено было, видим все это на оборот. И во-первых здесь вовсе не видно близкого знакомства автора с предметом его рассказа; по местам встречаются риторические распространения, украшения, а самый рассказ носит на себе отвлеченный колорит. Систематическая строгость и порядок рассказа также показывает, что тут работала голова на основании данных материалов. Кроме того, как показало сличение, автор в первой половине своего рассказа, где говорит об открытии мощей св. Климента, воспользовался рукописным источником, т. е. сказанием Кирилла об этом событии, выписав из него многое буквально. Далее, вторая, большая, половина рассматриваемого памятника находится в близком отношений со Славянским Житием Кирилла, так что заимствование одним у другого, как выражается автор исследования о времени происхождения славянских письмен, яснее солнечного дня. При таком положении дела нам кажется не трудно выбирать между заключениями, кто у кого заимствовал. Ясно, что полнейшее сказание служило основанием кратчайшего, т. е. Итальянская Легенда основана на Славянском Житии.

Но здесь мы должны сделать оговорку: сейчас высказанное нами положение, что из двух сказаний, которых близость друг к другу доходит до буквального сходства, полнейшее должно служить основою для кратчайшего, это положение, как известно людям, знакомым с тем родом памятников, к числу которых принадлежат рассматриваемые нами, не всегда оказывается верным: случается часто, даже большею частью, совершенно на оборот, т. е. кратчайшее сказание служит основанием полнейшего. В таком друг к другу отношении находятся большая часть средневековых сказаний о жизни святых: в первоначальной их редакции мы находим только общие факты; в позднейших же являются подробности, все более и более накопляющиеся с течением веков. Для примера укажем на взаимные отношения разных сказаний об известной Кельнской Святой, Урсуле. Да и между позднейшими сказаниями о Славянских Апостолах есть такие, в которых о разных случаях в их жизни передается больше подробностей, нежели в Паннонских Житиях, хотя по всему ясно, что основою этих подробностей служили известия, сообщаемые последними памятниками. Само собою разумеется, что в подобных случаях подробности, передаваемые в позднейшей редакции сказания вовсе не составляют новых исторических данных, а суть только поэтическое развитие фактов, заключавшихся в общих чертах в первоначальной редакции того же сказания, украшенного впоследствии поэтическими вымыслами и преданиями. Казалось бы, что подобного рода объяснение можно приложить и к отношениям Славянского Жития Кирилла к Итальянской Легенде. Но на такое объяснение согласиться никак нельзя; потому что в этих отношениях нет ничего аналогического с теми литературными явлениями, о которых сказано было выше. В Славянском Житии не только передаются подробно те сведения, о которых говорится в общих чертах в Итальянской Легенде; но кроме того рассказывается множество событий из жизни Кирилла совершенно новых, о которых там нет и помину. Таковы известия о воспитании Кирилла, подробности о его путешествии к Сарацинам, о прениях в Хозарии и в Венеции, и вообще о его служении до Моравской миссии; таково наконец известие об изобретении славянской азбуки. С другой стороны, внутренний характер Славянского Жития, характер чисто исторический, а отнюдь не поэтический, о чем мы уже говорили, никак не может благоприятствовать подобному заключению. Не забудем при этом, что оба рассматриваемые памятники современны друг другу, а выше объясненные отношения существуют обыкновенно между памятниками, разделенными между собою одним, или несколькими столетиями. Впрочем, если угодно, эти отношения действительно существуют между рассматриваемыми памятниками, но только совершенно в обратном смысле; т. е. не Славянское Житие есть развитие Латинского, а на оборот, как уже замечено было, Латинское, по местам, есть развитие Славянского. Доказательством могут служить те случаи, где сократитель взятые им из Славянского Жития сведения дополняет собственными соображениями и объяснениями вроде напр. того, какое читаем в первых же строках Итальянской Легенды, где автор ее объясняет читателю (и нужно заметить – даже неверно), почему Кирилл прозван философом, или в роде тех мнимо-дополнительных сведений, на которые мы указали выше.

Последнее обстоятельство, т. е. что Итальянская Легенда по местам представляется полнее Славянской, и потом передает действительно несколько новых данных, которых нет в последней, именно о преемстве пап, об общем восторге в Риме по поводу принесения туда мощей св. Климента, и о посвящении обоих братьев в епископы – это обстоятельство, по нашему мнению может Служить новым доказательством, что Славянское сказание не могло быть основано на Латинском; потому что в противном случае Славянский биограф Кирилла, обрабатывая его жизнеописание по обширному плану, без сомнения не стал бы сокращать свой источник, по крайней мере не опустил бы такого важного известия, каково посвящение братьев в епископы.

Но может быть оба автора пользовались одними и теми же источниками, а отселе произошло и сходство их сочинений? Но где эти источники? Пока их еще не открыто. Да и трудно надеяться на что-либо подобное. И то и другое сказание принадлежат современникам Кирилла; а после этого можно ли предполагать, чтобы существовало жизнеописание его древнее обоих рассматриваемых памятников? Притом же из дела открывается, что там, где оба автора действительно пользовались одним и тем же источником, т. е. Сказанием Кирилла об обретении мощей св. Климента Римского, к удивлению нашему между произведениями их мы не находим ни малейшего сходства. Что же касается до сходства их в описании Хозарской миссии Кирилла; то, каково бы ни было по содержанию своему не дошедшее до нас сочинение Кирилла о его путешествии к Хозарам, это сходство объясняется как нельзя удовлетворительнее тем обстоятельством, что здесь сочинитель Итальянской Легенды, как будто для того, чтобы не привести в заблуждение позднейших критиков, как нарочно держался ближе к Славянскому Житию Кирилла, выписав рассказ его буквально и не прибавив со своей стороны ни одной черты. От этого никакие другие предположения для объяснения происхождения этого места Латинского сказания решительно невозможны. Вот почему мы даже на одну минуту не можем допустить третьего предположения г. Бодянского, что Гавдерик для значительной части своего сочинения, как и сочинитель Славянского Жития Кирилла, пользовался вышеупомянутым повествованием последнего о его Хозарской миссии.

Просим извинения у наших читателей, что мы так много дали места рассмотрению взаимных отношений обоих памятников, и вообще исследованию так называемых Паннонских Житий Славянских Апостолов. Дело, надеемся, стоило того, чтобы подвергнуть его подробному разбору. Во первых на Паннонские Жития доселе многие, преимущественно западные ученые смотрят с каким-то подозрением, по крайней мере не дают им полного права гражданства при исследовании истории Кирилла и Мефодия, и вообще современной им эпохи Славянского мира.⁴⁰ Во вторых, независимо от безотносительного значения этих памятников, нам хотелось поставить вопрос о том, какое должны иметь значение сообщаемые ими исторические данные в отношении к показаниям Итальянской Легенды, пользовавшейся так долго неограниченным авторитетом, и это до такой степени, что прежде отвергали, а иные исследователи и доселе отвергают, свидетельства о том или другом остальных источников для жизни Кирилла и Мефодия, не исключая и Паннонских Житий, собственно на том основании, что не находят упоминания об этом в Итальянской Легенде. Надеемся, что мы, если и не вполне решили этот вопрос, то по крайней мере подвинули его к решению. Ясно, что Итальянская Легенда должна сойти с того пьедестала, на котором она стояла доселе, (а у некоторых исследователей, напр. в рассматриваемом сочинении Гинцеля) стоит и доселе), в ряду других памятников для истории Кирилла и Мефодия, и уступить место своему прототипу, Славянскому Житию Кирилла. Ясно, что последний памятник вместе с Слав. Житием Мефодия по всем правам должны занять ту роль, какая доселе принадлежала Итальянской Легенде, и, как источники современные событиям и удовлетворяющие вполне всем требованиям исторической критики, должны служить основою при обработке истории Славянских Апостолов и критериумом для поверки показаний всех других памятников. Ясно так же, что с этим вместе должны во всей силе исполниться вышеприведенные слова нашего знаменитого критика (Шлецера), что „эта История, и все принадлежащее к ней, должна быть исправлена, дополнена и переделана по славянским источникам». Как показывает все прежде сказанное нами, эта работа уже начата: в рассматриваемых нами сочинениях, и в особенности в исследованиях Дюммлера и О. М. Бодянского, многие стороны жизни и деятельности Славянских Апостолов представлены уже в другом свете, нежели как это было до открытия Паннонских Житий. Сам Гинцель, несмотря на свое неверие в них, делает по местам уступки их показаниям. Будем же благодарны и за то, что в этом отношении доселе сделано.

А. Викторов

(Рукопись Московского Публичного (прежде Румянцевского) Музея, № 151, л. 29–34.)

1. Тогда как император Михаил управлял Новым Римом, был некий благородный муж, родом из Фессалоникии, именем Константин, которого за чудесный ум, с малолетства в нем открывшийся, не напрасно прозвали Философом. Достигши зрелых лет, он привезен был родителями в столицу. Там, как муж весьма благочестивый и благоразумный, Богу изволившу, украсился священническим саном. В тоже время к упомянутому императору прибыли послы от Хазаров, прося и моля, да пошлет к ним ученого мужа, который бы научил их неложно кафолической вере, прибавляя между прочим, каким образом то Иудеи, то Сарацины стараются обратить их в свою веру. Но мы, не ведая, к которым паче склониться, решились просить совета о нашей вере и спасении у верховнейшего и кафолического Императора, полагаясь на вашу верность и старинную дружбу. Тогда Император, посоветовавшись с патриархом, призвал пред себя упомянутого Философа и с величайшею честью отправил его туда с хазарскими и своими послами, в полном уповании на его благоразумие и красноречие.

2. И так немедленно приготовя все нужное, он пустился в путь и прибыл в Херсонес, весьма близкий и смежный с землею Хазаров. Тут остановился на несколько времени, желая обучиться языку оного народа. Между тем по внушению Бога, который уже положил открыть правоверным своим столь драгоценное сокровище, т. е. тело св. Климента, упомянутый муж, как любознательный испытатель, начал от тамошних жителей прилежно наведываться и тщательно испытывать, что до него дошло, частью чрез письменное предание, частью по слуху, о теле блаж. Климента, о храме, воздвигнутом ангельскими руками и о гробе его. Все объявили, что, как пришельцы из разных народов, а не тутошние урожденцы, нимало не ведают, о чем он спрашивает; ибо чудо морского отлива, знаменитое в истории страданий упомянутого первосвященника, давно уже прекратилось за грехи и нерадение жителей, и море прежние свои места покрыло волнами. Сверх того и от многих набегов варваров храм оставлен и разрушен, страна сия опустела и сделалась необитаемою. Да и самый гроб св. мученика с телом покрыт был волнами.

3. Сим ответом весьма удивленный и крайне опечаленный, Философ обратился к молитвам, да откроется ему свыше ради заслуг упомянутого первосвященника, чего не мог узнать от людей. Он пригласил Митрополита из самого города, именем Георгий, вместе с причетом церковным и народом, да просят того же от небес. Сверх того, рассказывая деяния страстотерпца, или чудеса блаженнейшего мученика, весьма многих возбудил увещаниями своими приступить к отысканию столь драгоценного и столь долго пренебрегаемого сокровища и с помощью Божией извлечь на свет. В некий день 30-тый, как пишут, января, при тихой погоде вступивши на корабль, путеводящу Христу, пускаются в дорогу, т. е. упомянутый философ с епископом и честным клиром и некоторыми из города. И так водоплавая с великою набожностью и упованием, с псалмопением и молитвами, прибыли на остров, где находится, как думали, святое тело мученика. При блеске светильников обходя все места оного острова, начали паче и паче воссылать моления и прилежно рыть в некотором кургане, где, как должно было догадываться, покоится сокровище.

4. Долго и много рыли, надеясь на Божье милосердие. Наконец внезапно воссияла, подобно некоторой лучезарнейшей звезде, одна из костей неоцененного мученика. При сем зрелище все исполнились неописанного восторга и уже без всякого побуждения наперерыв копали землю. Тогда показалась святая глава его. Все со слезами возопили к небу, воссылая хвалы и благодарения Богу. Сей радости ежели вообразить не можем, то кольми паче описать; ибо столько все восхищены были, как обретением святых мощей, так и благоуханием, что мечтали быть в раю. Потом принялись опять за работу и, отрывая частичку за частичкой, ископали все. Напоследок нашелся и самый якорь, с которым он брошен был в море.

5. И так при всеобщей несказанной радости о толиких благодеяниях Божьих, по совершении на том месте таинств святым первосвященником, сам святой муж, возложивши на собственную главу святые мощи, при восклицаниях всех сопутствующих вступил на корабль и потом с хвалебными песнями перенес оные в столицу Глорию. Между тем приближающимся им к городу, встретил их со многими другими доблественный Никифор, князь того города, и, поклонившись святым мощам, с радостью предшествовал, поспешая в город. Там еще при всеобщих восклицаниях приявши, поклонился святому и честному телу и рассказал всенародно таинственное его обретение. Когда уже начинало смеркаться и от бесчисленного множества народа идти далее невозможно было, то с рачительною осторожностью положили тело в храме св. Созонта, в предместии города, а наконец перенесли в церковь св. Леонтия. На другой день утром при стечении всего народа, взявши святые мощи, с великими хвалами обошли кругом весь город и таким образом принесли оные, в соборную церковь, с честью там положили и потом все радуясь возвратились по домам.

6. После сего упомянутый философ отправился в путь и, прибывши к тому народу, куда был послан, проповедовал Искупителя всех Бога, и силою своего слова отвратил всех тех от заблуждений, коих обольстило вероломство Сарацин или Иудеев. Утвержденные в кафолической вере и наученные, они с велиею радостью благодарили всемогущего Бога и служителя его Константина Философа. Сверх того они послали к Императору письма, благодаря, что постарался обратить их к истинной и кафолической вере, и утверждая, что они за сие всегда пребудут вернейшими и покорными власти его. Отпуская же Философа с великою честью, принесли они ему драгоценнейшие дары, которых он, как истинный философ, не принял, а просил вместо всех даров отпустить с ним, сколько есть, чужеземных пленников. Сие тот час было исполнено.

7. Возвратившуся же Философу в Константинополь, услышал князь моравский Ростислав о том, что учинил Философ в области Хазаров. Желая того же своему народу, послал он вестников к упомянутому Императору, донося, что народ его отступил от идолопоклонства и желает наблюдать закон христианский, но не имеет такого учителя, который бы наставил его читать и совершенно разуметь самый закон, и для того просит прислать такого человека, который бы мог ясно показать народу веру и порядок Закона Божия и путь истины. Император, вняв просьбе Ростислава, призвал к себе того же упомянутого Философа и послал его туда, т. е. в страну Славян вместе с братом его Мефодием, наделивши их щедро на путевые издержки. Прибывшим им туда, жители весьма обрадовались, услыша, что они и мощи бл. Климента несут с собою и Евангелие переведено на их язык упомянутым Философом. И так вышедши за город на встречу, приняли их с честью и великою радостью. Святые мужи немедленно приступили к делу, начали учить детей грамоте, наставлять в законе Божием и изощрять красноречие свое на исправление разных заблуждений, обретенных в народе, и таким образом очищая вредоносное оное поле от многоразличных корней пороков, сеяли семена слова Божия. Они пробыли в Моравии четыре года с половиною, научили народ кафолической вере и оставили там разные писания, нужные для церковной службы.

8. Услыша все сие, знаменитейший папа Николай весьма обрадовался и пригласил их к себе апостольскими письмами. Восхищенные сим известием, они благодарили Бога, что удостоились первосвященнического приглашения. Отправясь немедленно в путь, они взяли с собою еще некоторых из учеников своих, коих считали достойными получения епископского сана, и таким образом чрез несколько дней прибыли в Рим.

9. Но упомянутый папа Николай незадолго переселился ко Господу. Адриан второй, поступивший на место его первосвященником, услыша, что Философ несет с собою тело св. Климента, трудами его обретенное, весьма тому обрадовался, и, вышедши на сретение за город с клиром и народом, принял их с великою частью. Между тем в присутствии святых мощей, силою всемогущего Бога, начали совершаться чудесные исцеления: кто бы ни был одержим какою болезнью, прикосновением святых мощей мученика тот час исцелялся. Посему первосвященник, равно как и весь народ, принося велию хвалу и благодарение Богу, радовались, что он по долгом времени сподобил их принять в свою столицу святого и апостольского мужа и преемника Петра, главы всех апостолов, и не только весь Рим, но и всю Римскую Империю просветить его знамениями и добродетельми. И так, возблагодаря упомянутого Философа за оказанное благодеяние, рукоположили его и Мефодия в епископы, а прочих учеников их в пресвитеры и диаконы.

10. Когда же Философ, или Константин, почувствовал приближение своей смерти, то с позволения первосвященника дал себе имя Кирилла, говоря, что имя сие внушено ему было свыше, и таким образом чрез сорок дней уснул в Господе 17 Марта. Святый отец папа повелел как римскому так и греческому духовенству собраться на погребение его с псалмами и песнями, свещами и ладаном, и погребсти с такою же частью, как самого первосвященника.

11. Тогда вышеупомянутый брат его Мефодий, пришедши к первосвященнику и повергшись к стопам его, сказал: достойным и нужным считаю внушить твоему святейшеству, что при выходе из дома нашего на службу, совершенную нами с помощью Божиею, мать со слезами просила одного брата оставшемуся в живых привезть усопшего в свой монастырь и там погребсти его с подобающею честию. Итак позволь рабу твоему исполнить долг, да не ослушаюсь матери. Папа хотя с трудом, однако согласился на его требование: положивши рачительно тело усопшего в мраморный гроб и запечатавши собственною печатью, чрез семь дней он отпускает Мефодия. Тогда римский клир, по совещании с епископами, кардиналами и вельможами города, приступил к первосвященнику и вещал так: мы считаем за недостойное дело отпустить в другие краи, по какому бы то ни было случаю, мужа столь знаменитого, чрез коего Рим и церковь сподобились стяжать столь драгоценное сокровище, коего Бог из отдаленных и чуждых стран по милости своей благоволил к нам привесть, и даже из сего места восхитил в небесное свое царствие. Лучше да погребется он здесь с частию, ибо весьма прилично столь знаменитому мужу быть погребену в столь знаменитом граде. Такой совет понравился первосвященнику: он велел положить его в церкви св. Петра, т. е. в собственном своем памятнике.

12. Мефодий, видя намерение свое не исполнившимся, приступил опять с просьбою: когда не угодно было вам удовлетворить моему требованию, то молю вас, владыки, да погребется брат мой в церкви св. Климента, коего тело трудами его обретено и сюда принесено. Святейший отец внял сему молению и при стечении клира и многочисленнейшего народа, с великою радостию и благоговением, положили Кирилла, вместе с мраморным гробом, куда прежде папа заключил его, в приготовленном для сего памятнике с гимнами и велиими благодарениями Богу, творящему в сем месте чудеса, во славу и хвалу имени своего, ради заслуг и молений угодников своих благословенному и препрославленному во веки веков. Аминь.

Примечание. Предлагаемый перевод так называемой Итальянской Легенды сделан для графа Н. П. Румянцева, вероятно прот. И. Григоровичем, одним из ближайших сотрудников знаменитого мецената в его исторических работах. В указанной рукописи, кроме Итальянской Легенды, находится перевод и других, относящихся к истории Славянских Апостолов, латинских сказаний, а равно и предисловия, и комментариев к ним, Сл. Востокова Описание Рум. Музеума, стр. 199. Русский перевод Итальянской Легенды напечатан по Румянцевской рукописи без всяких поправок. Для сравнения под строками приложен латинский подлинник, взятый из Асtа SS. Далее, по тому же переводу и так же с приложением подлинника, предлагается отрывок из предисловия Болландистов, относящийся к вопросу о происхождении Итальянской Легенды.

§ 15. История перенесения его (св. Климента) тела, которую мы намерены предложить здесь, написана, как подозреваем, Годериком, епископом Велитернским, которого иные называют Гавденцием. Ибо мы получили от того же аббата Угелла не полное житие или историю св. Климента. Предисловие сей истории к папе Иоанну VІІІ так начинается: ,,Предисловие Годерика, Велитернского епископа, к святейшему папе, владыке присноблаженному святой кафолической и апостольской римской церкви, верховному первосвященнику и всемирному папе Иоанну, Годерик, наимладший из епископов, вечно радующийся о Христе Господе Иисусе. К чести и хвале твоего предшественника бл. Климента, мученика и первосвященника заблагорассудил я собрать нечто касательно его жизни, отыскать, какого он был благородного происхождения, как оружием философии поражал идолов, как вдохновением Божиим познал истину, особливо когда я управлял Христовою церковию сего доблественнаго мученика в городе Велитерне». И потом: ,,Не столь точно, сколь богобоязливо собрал я сие и разделил на три книги. В первой книге показали мы происхождение Климента. отечество, рождение, воспитание, намерение, образ жизни, обращение в христианскую веру и способ, как познал истину. Во второй с помощию Божиею предложили мы глубокость учения, сан епископства, власть первосвященства и смелость, с каковою поражал идолов философскими доводами. В третьей книге удивляемся чудесам. Здесь постарались мы собрать все, касающееся до жестокой ссылки, мученический венец и чудесное его возвращение в собственный престольный град». Напоследок говорит он так: ,,Из многого мы составили весьма немногое касательно того, что творится молитвами мученика Христова во славу Всемогущего, сколько помнили, видели и слышали».

§ 16. И так кажется нет сомнения, что оное повествование обретения св. Климента, доставленное нам грамотою Дюшеня, почерпнуто и может быть сокращено из третьей книги, сочиненной Годериком и содержащей деяния того же святого первосвященника. Он сам признается, что собирал известия касательно перенесения св. Климента в Рим и чудес, которые кажется относятся ко времени Адриана II, преемника Иоанна VIII, которому посвящает и сочинение. Сей же Годерик, или Гандерик, епископ Велитернский, присутствовал на VIII экуменском соборе, как из многих мест явствует.

Vita cum Translatione S. Clementis.

Ex Hs. Francisci Duchcsne Y. CL.

(Acta Sanctorum Bolland. Marlii Toni. 11. p. 19–21.)

1. Tempore igitur quo Michacl imperator Novac-Romae regebat imperium, fuit quidam vir nobili genere, civitate Thessalonica ortus, vocabulo Constantinus, qui ob mirabile ingenium, quo ab incuntc infantia mirabiliter claruit, veraci agnomine Philosophus est appellatus. Hic cum adoleuisset, atque a parentibus fuisset in urbem regiam duettis, essetque insuper magna religione et prudentia praeditus, honorem quoque sacerdotii ibidem, ordinante Domino, est adeptus. Tunc temporis ad praefatum imperatorem Cazarorum legali venerunt, orantes ac supplicantes, ut dignaretur mittere ad illos aliquem eruditum virum, qui eos fidem catholicam veraciter edoceret; adjicientes inter cetera, quoniam nunc Judaei ad fidem suam, modo Saraceni ad suam nos convertere e contrario moliuntur. Verum nos ignorantes ad quos potissimum nos transferamus, propterea a summo et catholico Imperatore consilium quaerere nostrae fidei ac salutis decrcuimus, in fide vestra ac veteri amicitia plurimum confidentes. Tunc Imperator, simul cum Patriarcha consilio habito, praefatum Philocophum advocans, simul cum legatis illorum ac suis, honorifientissime transmisit illuc, optime confidens de prudentia et eloquentia ejus.

2. E vestigio igitur praeparatis omnibus necessariis, iter arripiens venit Cersonam, quae nimirum terrae vicina Cazarorum et contigua est, ibique gratia discendi linguam gentis illius est aliquantulum demoratus. Interea Deo inspirante, qui jam jamque tantum tamque pretiosum thesaurum, corporis videlicet s. Clementis, fidelibus suis revelare decreverat, coepit praefatus vir, ac si curiosus explorator, ab incolis loci diligentissime perscrutari ac solcrter investigare illa, quae ad se tum litterarum traditione, tum quoque vulgari, fama, de corpore B. Clementis, de templo angelicis manibus praeparato sive de arca ipsius, pervenerant. Ad quem praefati omnes, utpotc non indigenae, sed diversis ex gentibus advenae, se quod requireret omnino nescire professi sunt. Siquidem ex longo jam tempore, ob culpam et negligentiam incolarum, miraculum illud marini recessus, quod in historia passionis praefati pontificis celebre salis habetur, fieri destiterat, et mare fluctus suos in pristinas stationes refuderat. Praeterea et ob multitudinem incursantium barbarorum locus ille desertus est, et templum neglectum alquc destructum, et magna pars regionis illius fere desolata et inhabitabilis reddita; ac proplcrca ipsa sancti martyris arca cum corpore ipsius fluctibus obruta fuerat

3. Super quo responso miratus valde ac tristis Philosophus rcd. dilus, ad orationem conversus est, ut quod per homines explorarenon poterat, divina sibi revelatio merilis praefati Pontificis dignatrelur Ostendere. Civilatulae ipsius Metropalitan, nomine Georgium, Simul cum clero et populo ad eadem de coelo expetenda invitans: super hoc etidm referens illius gesta passionis, seu miraculorum ejusdem beatissimi martyris, plurimos coram accedere et tam pretiosas margaritas tamdiu neglectas requirere, et in lucem Deo juvantt reducere, suis adhortationibus animavit. Quadam autem die, quae in III. Calendarum Januariaruum inscribitur, tranquillo mari navem ingressi, Chtisto duce iter arripiunt, praedictus videlicet Philosophus cum episcopo ac venerabili clero, nec non cum nonnullis de populo. Navigantes igitur cum ingenti devotiono ac fiducia psallentes et orantes pervenerunt ad insulam, in qua videlicet aestimabant sancti corpus Martyris esse. Eam igitur midique circumdantes, et multo luminum splendore lustrantes, coeperunt magis ac magis precibus sacris insistere, et in acervo illo, quo tantum thesaurum quiescere suspicari dabatur, curiose satis et instantissime fodere.

4. Ubi diu multumque desiderio sancto cunctantibus, et de spo divinae miserationis plurimum confidentibus, tandem ex improviso velut clarissimum quoddam sidus, donantc Deo, una de costis martyris pretiosi, resplenduit. Ad quod spectaculum omnibus immensa exaltatione, repletis, magisqe ac amplius sine aliqua jam excitatione ternam certatim, eruderantibus, sanctum quoque "capiat ipsius, consequenter арраruit. Quantae jam omnium voces in coelum, quantae laudes et gratiarum actiones in Deum ab universis cum lacrymarum effusionibus, datae, sunt, si vel aestimare quidem vix possumus, quanto minus, exprimere? Tanta siquidem in omnes tum d,c sanctarum inventione reliquiarum, tum de immensissimi odoris suavitate erat innata laetitia, ut сцш jubilo ineffabili gralulantcs in paradiso extra sese putaretur consistere. Cum ecce post paullulum rursus quasi ex quibusdam aedilis sanctarum reliquiarum particulis paullalim et per modica intervalla, omnes reperlac sunt. Ad ultimum quoque ipsa etiam anchora, cum, qua in Pontum est praecipitatus, apparuit.

5. Omnibus igitur pro lantis Dei bonis immensa replelis laetitiа, celebralis ibidem a sancto pontifice sacrosanctis mysteriis, ipspmcl sanctus vir super proprium caputisanctarum reliquiarum loculum levans, ad navim cum ingenti universorum subscquenlium tripudio detulit; ac deinde Gloriam metropolim cum hymnis et laudibus maximis transportavit. Interea cum jam civitati appropinquarent, vir nobilis Nicephorus ejusdem civitatis dux, illis cum pluridus aliis obviavit, et adoratis sacrosanctis reliquiis, cum multis gratiarum actionibus praecedens sanctum loculum, ad urbem cum gaudio remeare properabat. Ibi etiam cum ingenti universorum tripudio sanctum ac venerabile corpus receptum adoravit, et recitato coram omni populo inventionis ejus mysterio, cum jam advesperasceret, cl prae nimia populi frequentia ingredi ultra non posset, in templo s. Sozontis, quod urbi erat contiguum, cum diligenti custodia posuerunt: demum vero ad ecclesiam s. Leuntii transtulerunt. Inde cum mane facium esset, universa civitatis multitudo conveniens, assumpto sanctarum reliquiarum loculo, totam cum magnis laudibus in circuitu lustraverunt urbem, cl sic ad majorem basjlicam venientes, in ea ipsum honorifico locaverunt: sicque omnes: demum ad sua gaudentes reversi sunt.

6. Post haec praedictus Philosophus iter arripiens, et ad gentem illam, ad quam missus fuerat, veniens, comitatus Redemptoris omnium Dei praedicationibus et rationibus eloquiorum suorum, convertit omnes illos ab erroribus, quos tam de Saracenorum quam de Judaeorum perfidia retinebant. Unde plurimum exhilarati, et in fide catholica corroborati atque edocti, gratias referebant omnipotenti Deo et famulo ejus Constantino Philosopho. Littoras insuper Imperatori cum multis gratiarum actionibus transmiserunt; quia eos studio suo ad veram et catholicam revocare studuerit fidem; affirmantes se ob eam rem imperio ejus semper subditos et fidelissimos de cetero velle manere. Deducentes autem Philosophum cum mullo honore, obtulerunt ei munera maxima, quae ille omnia, ut revera Philosophus, respuens, rogavit ut pro muneribus illis, quotquot captivos externos haberent, sibi secum mox reversuro dimmitterent. Quod protinus completum est.

7. Philosopho autem reverso Coustanlinopolim, audiens Rastilaus princeps Moravic, quod factum fuerat a Philosopho jn provincia Gazarorum; ipse quoque genti suae consulens, ad praedictum Imperatorem nuntios misit, nuntians hoc, quod populus suus ab idolorum quidem cultura recesserat, et Christianam legem observare desiderabat; verum doctorem talem non habent, qui ad legendum eos et ad perfectam legem ipsam edoceat: rogare se ut talem hominem ad partes illas dirigat, qui pleniter fidem et ordinem divinae legis et viam veritatis populo illi ostendere valeat. Cujus precibus annuens imperator, eumdem supernominatum Philosophum ad se venire rogavit; eumque illuc, id est, in terram Sclavorum, simul cum Methodio germano suo, transmisit, copiosis valde illi de palatio suo datis expendiis. Cumque ad partes illas, Deo praeparadte, venisset; cognoscentes loci indigenae adventum illorum, valde gavisi sunt; quia et reliquias B. Clementis secum ferre audierant, et Evangelium in eorum linguam a Philosopho praedicto translatum. Exeuntes igiur extra civitatem obviam, honorifice et cum ingenti laetitia receperunt cos. Coeperunt itaque ad id quod venerant peragendum studiose insistere, et parvulos eorum litteras edocere, officia ecclesiastica instruere, et ad correptionem diversorum errorum, quos in populo illo repererant, falcem eloquiorum suorum inducere; sieque abrasis et exlirpatis de agro illo pestifero multifariis viliorum sentibus, divini verbi gram seminare. Manserunt ergo in Moravia per annos quatuor et dimidiam, et direxerunt populum illius in fide catholica, et scripta ibi reliquerunt omnia, quae ad Ecclesiae ministerium videbantur esse necessaria.

8. His omnibus auditis, papa gloriosissimus Nicolaus, valde laetus super his quae sibi ex hoc relata fuerant redditus, mandavit et ad so venire illos litteris apostolicis invitavit. Quo nuntio illi percepto valde gavisi sunt, gratias agentes Deo, quod tanti erant habili, quod mererentur ab apostolica sede vocari. Mox igitur iter aggressi, duxerunt etiam secum aliquos de discipulis suis, quos dignos esse ad episcopatus honorem recipiendum censebant: sicquc post aliquot dies Itomam applicuerant.

9. Sed cum anle non mullos dies supradiclus papa Nicolaus transiissel ad Dominum, secundus Adrianus, qui illi in romano ponlificalu succcsscral, audiens quod praefatus Philosophus corpus B. Clementis, quod studio suo rcpercrat, secum deferret, valde nimis exhilaratus est, et extra urbem cum clero ni oopulo procedens obviam illis, honorifice salis eos recepit. ---perunt interea ad praesentiam sanctarum reliquiarum, per virtutem omnipotentis Dei, sanitates mirabiles fieri; ita ut quovis languore quilibet oppressus fuisset, adoratis pretiosi martyris reliquiis sacrosanctis, protinus salvaretur. Quapropter tam venerabilis Apostolicus quam et totius romani populi universitas, gratias et laudes Deo maximas referentes, gaudebant et jocundabanlur in ipso, qui cis post tam prolixi temporis spatia concesserit in diebus suis sanctum ct apostolicum virum, et ipsius apostolorum principis Petri successorem, in sede sua recipere; et non solum urbem totam, sed ct orbem quoque totum romani imperii, signis ejus ac virtutibus illustrare. Mullis itaque gratiarum actionibus praefato Philosopho pro lanio beneficio redditis, consecraverunt ipsum et Methodium in episcopos, nec non et ceteros eorum discipulos in presbyteros et diaconos.

10. Cum autem Philosophus, qui et Constantinus, diem transitus sui imminere sibi sensisset, ex concessione summi pontificis imposuit sibi nomen Gyrillum, dicens hoc revelatum sibi fuisse: et sic post quadraginta dies dormitionem accepit in Domino sexto decimo Kalendas Marlias. Praecepit autem sanctus aposlolicus, ut omnes tara gracci quam romani clerici ad cxcquias ejus accurrerent cum psalmis et canticis, cum cereis et thuris odoribus, et non aliter ei, quam ipsi quoque aposlolico, funeris honorem impenderent.

11. Tunc supradiclus frater ejus Mcthodius accedens ad sanctum pontificem, et procidens ad vestigia ejus, ait: Dignum ac necessarium duxi suggerere Beatitudini Tuae, Aposlolice Pater, quoniam quando ex domo nostra ad servitium, quod auxiliante Domino fecimus, sumus egressi; maler cum mullis lacrymis obtestata est, ut si aliquem ex nobis, antequam reverteremur, obiissc conlinger, defunctum fratrem frater vivens ad monasterium suum reduceret, et ibidem illum digno et competenti obsequio sepeliret. Dignetur igitur Sanctitas Vestra hoc munus meae parvitati concedere, ne precibus matris vel eontestalionibus videar aliquatenus contraire. Non est visum apostolico, quamvis grave sibi aliquantulum videretur, petitioni et voluntati hujuscemodi refragari: sed clavusum diligenter defuncti corpus in locello marmoreo, et proprio insuper sigillo signatum, post septem dies dat ei licentiam recedendi. Tunc romaDus clerus simul cum episcopis ac cardinalibus et nobilibus urbis consilio habito convenientes ad apostolicum coeperunt dicere: I dignum nobis valde videtur, venerabilis Pater et Domine, ut tantum tamque magnificum virum, per quem tam pretiosum thesaurum urbs et ecclesia nostra recuperare promeruit, et quem Deus ex tam longinquis regionibus et exteris ad nos sua gratuita pietate perducere, et adhuc etiam ex hoc loco ad sua regna est dignatus assumere, qualibet interveniente occasione in alias patiamini partes transferri: sed hic potius placet, honorifice tumuletur, quia et dignum va.de est, ut famae tam celebris homo, in tam celeberrima urbe, celebrem locnm habeat sepulturae. Placuit hoc contilium apostolico, et statuit ut in B. Petri basilica poneretur, in suo videlicet proprio monumento.

12. Cernens Methodius jam suum defecisse propositum, oravit iterum dicens: Obsecro vos Domini mei, quandoquidem non est placitum vobis, meam pelitiunculam adimplere, ut in ecclesia B. Clementis, cujus corpus multo suo labore ac studio repertum huc detulit, recondatur. Annuit hujusmodi petitioni praesul sanctissimus, et concurrcnte cleri ac populi maxima frequentia, cum ingenti laetitia et reverentia multa, simul cum locello marmoreo, in quo pridem illum praedictus papa condiderat, posuerunt in monumento ad id praeparato in basilica B. Clementis ad dexteram partem altaris ipsius, cum hymnis et laudibus, maximas gratias agentes Deo: qui in loco eodem multa et miranda operatur, ad laudem et gloriam nominis sui, per merita et orationes sanctorum suorum, qui est benedictus et gloriosus in secula seculorum. Arnen.

Acta SS. Martii Т. II р. 15.

§ 15. Quam porro nos hic daturi sumus Translationis ejus (S. Clementis) historiam, eam suspicamur a Gaudcrico Velitrarum episcopo, quem alii Gaudentium yocant, esse conscriptam. Accepin us enim ab eodem abbate Ughello vitam sive historiam S. Clementis, sed mutilam. Cujus praefatio ad Joannem VIII papam ita incipit: Praefatio Gauderici Veliterni episcopi ad sanctissimum papam Ioannem, sanctae catolicae et apostolicae romanae ecclesiae Domino semper beato, summo Pontifici et universali Papae Ioanni, Gaudericusepiscoporum novissimus, perenne gaudium in Domino Jesu Christo. Dignum esse putavi ad honorem et laudem Tui praedecessoris B. Clementis matryris atque pontificis, aliqua de genere vel vita ipsius, Deo institutore, in unum colligi: et quam generosa fuerit oriundus prosapia, quamque philosophando contra idola disputans, div.no praesagio veritatem cognoverit, enucleatius inveniri: praesertim cum ego valde inutilis, hujus eximii martyris Chisti ecclesiae, apud Veliternam oppidum sitae, praefuerim. Et aliquanto post: Non tam strenue quam devote collegi, et in tribus libris conglutinans ordinavi. In primo siquidem libro Clementis genus, patriam, nativitatem, institutionem, propositum, vitam, conversionem et qualitatem recognitionis ejus innuimus. In secundo vero, Deo auxiliante, profunditatem doctrinae, dignitatem episcopalis apicis, auctoritatem singularis pontificatus, etaudatiam contra idola sophistice disputantis, subdidimus. Ast in tertio miramur prodigia, exulationis angustias, martyrii laureas, reversionis ejus ad propriam sedem miracula colligere procuravimus. Ac demum: Quae nos, ut meninimus, inquit, quae vidimus el legimus, ipsius Christi martyris fieri orationibus, colligentes transscripsimus, et ad laudem Dei omnipotentis ex mullis paucissima defloravimus.

§ 16. Haudquaquam ergo dubium nobis videtur, quin ea narratio inventionis s. Clementis, quam nobis suppeditavit Duchesnii codex, ex illo tertio libro de ejusdem sancti pontificis rebus gestis a Gauderico ep. composito, decerpta sit, ac fortassis contracta. Ipse certe se reversionem s. Clementis ad propriam sedem, factaqve tunc miracula collegisse profitetur, quae spectasse videtur, sub Hadriano II, Ioannis VIII decessore facta, quorum ct huic narrationem dicat. Interfuit autem idem Gaudericus sive Candericus Veliternensis episcopus concilio oecumenico VIII, ut multis ex locis patet.