Дополнения к третьему тому

Хомяков пишет Ю.Ф. Самарину (см. выше, стр. 295 {Письмо 20. Абзац начало: «Аксаков проклинает Молву...». Корр.}): «Пошлите хоть что-нибудь в „Молву“. Я туда маленькие вклады посылаю». Эти строки напомнили нам об участии Хомякова в «Молве» 1857 года, которую издавал С.М. Шпилевский, а главным сотрудником был КС. Аксаков. Несколько запоздалая справка с «Молвой» (сделавшеюся ныне библиографической редкостью) показала, что, во-первых, две статьи, напечатанные в III томе нынешнего издания сочинений Хомякова, «Современный вопрос» и «По поводу г. Чичерина» появились первоначально в «Молве», первая с подписью автора, а вторая с подписью «Т-к» (Туляк); и во-вторых, что пропущены были в прежних изданиях одна маленькая заметка в № 1 по поводу Н.Ф. Павлова (без подписи), а в № 17 ответ г. Буслаеву с подписью имени. Перепечатываем ещё из «Молвы» две заметки, за принадлежность которых Хомякову ручаться не можем, но которые обе нам кажутся очень напоминающими его литературные приёмы. Пусть они составят при настоящем возможно полном издании отдел «dubia». Изд.

В Афинах, один молодой человек поступил, для изучения красноречия, к софисту (это было почётное название) на следующих условиях: если выиграет он первую свою тяжбу, то заплатит учителю 500 мин серебра. А если проиграет, то ничего.

Окончивши курс своего учения, он подал иск на своего учителя, говоря судьям: если я выиграю, то по вашему приговору не заплачу ничего; а если проиграю, то опять не плачу ничего, потому что, по условию, учитель не будет в праве с меня требовать денег.

Учитель отвечал, вероятно, в том же роде. Г-н Н.Ф. Павлов в своей статье «Биограф-ориенталист», пользуется тем же древним способом в отношении к России, и говорит, что ей не следует быть самостоятельной по таким причинам: если она будет самостоятельна, то она уподобится народам западным, которые все таковы; если же она будет им во всём подражать, то она тогда только будет самостоятельной. Иначе: она будет самостоятельной, когда будет всем подражать, и подражательницей, когда вздумает быть самостоятельной. Нельзя не порадоваться в нашем остроумном писателе такому преизбытку Аттической соли. У нас он называется даже «пересолом».

Господин Буслаев в статье Индо-Германы (Отеч. Зап., июнь, 1857), вспомнив случайно обо мне, сказал:

«Этой методы (т. е. Шишковской) держится г. Хомяков и в своём сочинении: „Сравнение Русских слов с Санскритскими“, возвращается к Шишковскому толкованию Русского слова ночь, забывая форму Церковно-Славянскую и явно ей противореча».

Во-первых, я не возвращаюсь к Шишковскому толкованию (ибо случайное сходство тут ничего не значит) по той причине, что метода моя вовсе другая. Я показываю, что почти во всех Индо-Европейских перечнях слово ночь представляет соединение отрицания н с корнем, указывающим на зрение (nox, oc-ulus, nacht, achten); и сверх того возвращаю разумный корень Санскритскому слову, которого объяснение в лексиконах до сих пор было бессмысленно. Г-н Буслаев не в состоянии показать мне противное.

Во-вторых, предположение, что человек Русский, ходящий в церковь, мог забыть форму Церковно-Славянскую, само по себе бессмысленно; а ещё бессмысленнее, когда относится к человеку, который и сам в стихах грешил рифмой рощи и нощи или полунощи.

В третьих, если бы г-н Буслаев понял то, что читал, он бы видел, что именно эта-то Церковно-Славянская форма и лежит в основе моей этимологии, как форма причастная на щ, которой в Русском языке соответствует (особенно в прилагательных отглагольных) форма на ч (гулячий, видучий и т. д.). Я писал не для учеников, а для лингвистов, в которых я предполагаю хоть малое понятие о приёмах разумной этимологии.

Но был ли глагол очить? Я бы на такой вопрос мог сказать, что такого глагола не нужно для произведения причастного ощь или отглагольного очь, что слово отчим (поставленный в отца) происходить причастным переходом от слова отец, через подразумеваемый глагол отчить; а очень (в народном языке правильно оченно, т. е. видимо) происходит, как и ночь, от корня ок через подразумеваемый глагол очить⁶³¹. Я бы мог сказать, что всякий корень первобытный есть в то же время существительно-глагольный, а не исключительно-глагольный, как думают ошибочно отцы лингвистики – Германцы; и что по духовному свойству племени Славянского, существительная основа преобладает в Славянском языке точно также, как по иному свойству Индусов в Санскрите преобладает основа глагольная. Я бы мог показать, что одно из самых характерных свойств Русского языка состоит в его способности создавать существительные от существительных посредством подразумеваемого глагола и глаголы от глаголов, посредством подразумеваемого существительного. Точно также мог бы я показать, что вся критика г-на Буслаева на мой опыт сравнительного лексикона (удовлетворителен ли он, это другое дело) истекает из прямого непонимания самых простых правил сравнительной филологии, и что даже в статье о г-не Вельтмане он приписал Готфский корень слову серьга просто потому, что вероятно принял г за тождественное с s м в Готфском ausahrings, между тем как оно действительно, тождественно с Готфским h в слове hrings. Серьга значит просто кольцо без всякого отношения к уху; вот почему всякая кольцеобразная или круглая кадка называется серьгой и всякое свободно висящее кольцо также серьгою. Германскому «hrings» соответствует (разумеется, не происходя от него) срега и, следовательно, серьга и срязь, серязь. Носовой звук утрачен и гласная передвинута; сравни сред и серд⁶³².

Это соответствие шипящих с предыхательными повторяется беспрестанно в сравнении Немецких и Славянских наречий, и без него шагу ступить нельзя (сравни: hwit и свет, hase и заяц, halm и солома, heil и сила, helm и шелом или шлем и т. д.). Серьга также первобытна, как hrings, а усерязь было уже развитием слова. Со мной согласится всякий разумный филолог. Всё это мог бы я объяснить г-ну Буслаеву, но...

В той же статье (Индо-Германы) г-н Буслаев говорит: «Чем менее народ развивался исторически, тем ближе его язык к общему сродству. Так Литовцы и Славяне, далеко уступающее в образованности не только древним классическим народам, но и племенам Немецким, предлагают в своих языках ближайшее сродство с Санскритом. Язык в этом случае стоит в обратном отношении к успехам образованности. Следовательно, значительная близость нашего языка к Санскриту... тем самым изобличает юность и незрелость или, по крайней мере, свежесть умственных и нравственных сил народа» и т. д.

«Незрелость или, по крайней мере, свежесть». Хорошо логическое соединение мыслей!

«Чем менее народ развивался исторически, тем ближе его язык к общему сродству... Язык в этом случае стоит в обратном отношении к успехам образованности». Язык уцелел: он молод. Развалился и перегнил: он стар. Это всё равно, как если бы кто-нибудь вздумал утверждать, что пирамида моложе развалившейся мазанки, и крепкий баобаб моложе сгнившей ветлы. Но оставим сравнения и сделаем прямой вывод, в котором бы не было ни малейшей тени натяжки. Язык Готфский ближе к общему корню, чем Англо-Сакский. Неужели Готфы были менее развиты, чем Саксы? Более чем сомнительно. Язык Шипетаров Албанских и Кельтов Ирландских далее Гелленского от Санскрита; следует, что Шипетары и Кельты развитее Гелленов? Рассмеёшься поневоле. Но, может быть, тут вошли другие стихии. Посмотрим на другое: во время Августа цвела ещё Санскритская словесность в полном блеске и была крайне близка к общему сродству, а Германская наречия уже отклонились далеко. Следует, что Индия, которой словесность едва ли не богатейшая в целом свете, была менее развита, чем дикари Германских лесов. Посмотрим, наконец, ближе к себе, там, где нет сомнения. Церковно-Славянский язык и народ, которому он принадлежал и который уже имел во II-м веке, как мы знаем, богатую словесность, были менее развиты, чем Саксонцы Беовульфа? Но и этого мало: Русский язык, нам современный, несравненно ближе к Санскриту, чем язык Беовульфа: следует, что Русские нашего времени менее развиты, чем Саксы, когда они пели Беовульфа. Вот выводы прямые и не подверженные никакому сомнению. А это выводы из правил, положенных человеком, который занимается языкознанием.

Не дурно!

«Литовцы и Славяне». Они стоят у г-на Буслаева в одной категории. Он даже и не подозревает разницы. Он не знает, что Литовское наречие, при своей близости к Санскритскому, представляет только развалину, едва кое-где поросшую скудной растительностью стенного мха; а Славянские, при той же близости, имеют свою самобытную жизнь и своё богатое развитие, не уступающее никакому языку в мире. Да как же это случилось, что такая неизменность соединена с такою жизненностью? Очень просто. Оно случилось от того, что наше слово, единственное на земном шаре, крепко как гранит, а прозрачно и переливчато как ключевая струя. Оно случилось оттого, что Славяне самое словесное племя из всех человеческих племён, не исключая даже Индусов, как видно из сличения Индостана с Санскритом. Г-н Буслаев, преподаватель сравнительной филологии в России, не подозревает даже свойств своего родного языка и народа, который в этом языке высказывается.

Итак, я объясню то но, на котором я было остановился. Я бы многое мог объяснить г-ну Буслаеву по случаю слова ночь; но как же я объясню что-нибудь критику, который высказывает такую невероятную запутанность в самых простых и первоначальных понятиях? Ссылаюсь на всякого учёного: ведь это просто невозможно. Он меня избавил от труда впредь возражать ему. Но г-н Буслаев в своей статье приглашает Славянофилов побеседовать с Гриммами, Боппом, Бенфеем и иными филологами. Это другое дело: это может быть; не потому, чтобы были в России филологи им равные, но потому, что они показали путь, а мы ближе к источнику по милости, наследства наших предков Русского языка.

Кстати о филологии: скажу слово о происхождении одной из сказок, ходящих в народной словесности.

Когда Пушкин, первый (если не ошибаюсь) сказал, что «Бова-Королевич» переведён с Итальянского языка (что совершенно справедливо) и есть сказка Итальянская, я встретился с ним и доказал ему, что хотя сказка перешла к нам из Италии, но в Италию перешла она из Англии, своей родины. Он хотел это напечатать, но, кажется, забыл; с тех пор не знаю, сказал ли кто-нибудь тоже самое.

Город Антон не Анкона, а Английский Гамптон, весьма известный в Англии, где несколько городов носят это имя (Southhampton, Northhampton и др.). Вот родина Бовы, по-английски Бевиса (быть может, не чуждого древнейшему Беовульфу). Так объясняется и война с Датчанами (the Danes). Противник и потом друг Бовы, исполин Лукопер, по-английски Аскапард, был с ним изображён на двух половинках городских ворот которого-то из Гамптонов, но которого, не помню. Происхождение это не подлежит сомнению.

В Бове мы находим Датчан под их подлинным именем от Итальянской формы Danese и Английской Danes. Откуда произошла Русская: Датчане? Гримм думает, что это память, сохранённая Славянами о том, что Датчане некогда назывались Даками. Такому великому труженику в науке, каков Гримм, можно простить мелкие ошибки, происшедшие от народного самолюбия, ищущего военной славы задним числом. Объяснение формы Датчане очень просто. Точно также как Англичане назвали не Немцев, а Голландцев по преимуществу Dutch, точно также мы назвали не Немцев, а Данский народ Датчанами. Оба слова совершенно одинаковы, и оба суть только изменения слова Дейтис (Deutsch): от того Дейтчане (Датчане) и Датский. У Англичан это следствие Рейнской, а у нас Любской торговли.

В Англо-Саксонских сказках были два героя, особенно любимые; Бевис из Гамптона и Гви (или Гай) из Варвика, которого противник и друг, также исполин, звался Кольбрант. Норманны-завоеватели не допускали Англо-Саксонских героев в свою поэзию. Собственных героев из Скандинавии они перезабыли так же, как и всё Скандинавское в быте, устройстве и законе (что уже ясно доказал Пальгрев). Они пели Французского Роланда и его товарищей; но скоро к ним присоединили Кельтских – Артура и его сподвижников. Бевис и Гви мало-помалу забывались, и теперь едва ли Россия не лучше помнит Англо-Сакского богатыря Бову, чем его родина.

А. Хомяков.

Есть в нашем разговоре много употребительных слов, образование которых не совсем ясно, например,намедни или иначе онамедни: слово, вероятно, образовавшееся из оными дни и указывающее на древний творительный падеж множественного числа. Так весьма есть тоже особый творительный народный от весь, и, вероятно, древнейший. Творительному весьма соответствуют тоже древняя форма болма, а также доселе употребительные в народе формы, как: ревма реветь, валма валить и пр. Это всё, думаем мы, форма (и форма древняя) творительного падежа. Слово паки тоже не очень ясно. Вероятно, оно образовалось из кой, кий и повторительного предлога: по, переходящего часто в па (сок-пасока; ток-патока), кий, пакий (как вся-кий, ка-кой, та-кой и пр.; но пакий неупотребительно). Форме паки соответствует форма таки кроме этой формы встречается и форма пак, соответственно форме так. Здесь аналогия подтверждает предположение, что паки, пак произошло от пакий (пакой) как таки-так произошло от такой (такий). Есть ещё форма паче, и хотя редко встречающаяся, соответственная ей форма таче. Форма паче ещё более утверждает наше мнение, что паки происходит от местоимённого прилагательного пакий, ибо это форма сравнительная, как прытче, слаще; сюда же относится иначе, при котором, впрочем, сравнительный оттенок слабо сохраняется. Но что же такое паки? Паки, равно и таки образовались из пакий, такой (или лучше из первообразного: пак, так, соответствующего,например, первообразному добр), как, например, молодецки, детски образовалось от молодецк, детск. Но что же это за форма? Думаем, что это древний предложный без предлога или местный как: яве, добре (добре) и пр. Буква е в и легко переходит, особенно, когда она на конце, и не на ней ударение. Замечательно, что иногда при этих формах употребляется предлог по,например,по-детски по-молодецки. Впрочем, здесь можно возразить, что в этом случае скорее приличен дательный, ибо говорится,например,по добру, по здорову; однако, возможен и предложный и есть подобное употребление: говорится, например, он пошёл по брате и по брату. Быть может, что в этом рассматриваемом случае удержалось употребление предложного. По крайней мере, вот наши догадки.

Редко случается мне заглядывать в «Русский Вестник», но должен сознаться, что всякий раз выношу я из чтения этого журнала какую-нибудь новую и любопытную мысль.

Недавно читая, во второй Апрельской книжке, статью г-на Соловьёва «Шлёцер и антиисторическое направление», я был поражён следующим странным изречением: «Русский человек XVII века, – говорит он, – явился совершенно чистым, вполне готовым к восприятию нового, одним словом, явился ребёнком, ребёнком, чрезвычайно способным, восприимчивым, но ребёнком, для которого настала пора учения, пора подражания; ибо что̀ такое учение, как не подражание?» (стр. 466).

Признаюсь я до сих пор полагал, что учение в этом смысле свойственно только таким творениям Божиим, каковы обезьяны и попугаи, а что человек, существо разумное, придаёт учению более высокое значение, не считая его простым подражанием, но сознавая в нём живую искру, зажигающую огонь его собственного мышления, духовную силу, устремляющую его на путь самобытного развития.

Однако, может быть, что до сих пор люди ошибались, придавая столько важности такому лёгкому делу; поэтому очень желательно, чтобы г-н Соловьёв развил поболее свою замечательную теорию. И тогда, если ему удастся доказать, что учение есть не что иное, как подражание, можно будет по чисто математическому действию (замена равного равным) заменить старую Русскую пословицу «учение свет, а неучение тьма», новой более ясной, поговоркой: «подражание свет, а неподражание тьма».

Притом же г-н Соловьёв не только обогатит Русский язык новой пословицей, но и придёт к очень лестному для нас выводу, который поставит подражательницу Россию в самом ярком свете, тогда как не подражающая никому Англия останется «во тьме и сени смертной». И поделом ей, этой лукавой Англии!