Два письма к Фёдору Ивановичу Гильфердингу

Как грустно было не мне одному, но нам всем, любезный и старый друг, узнать о болезни Александра Фёдоровича! Хоть мы и знали, что опасность миновалась, хоть надеемся, что выдержанная сильная болезнь в его летах может иметь самые полезные последствия и укрепить здоровье, а всё-таки с горем слышали, что он болен был и осуждён на многонедельное заключение! За вас особенно мне было больно: сколько душевного волновая; сколько тревоги перенесли вы в это время, сами едва оправившись от болезни! Бог милостив. Теперь вы отдохнули, но теперь за то надобно вам крепко предписать юноше осторожность, а потом потребовать от него, чтобы нынешнее лето он посвятил более жизни физической, чем умственной. Сама природа (хоть болезнь, может быть, и была отчасти случайная) требует этого и указала на это требование. Ещё совет: пусть принимает Александр Фёдорович всякий день по одной капле Pulsatilla dil. 2-а, guttis на ночь. Это специфик против кори и против всех её Nachkrankheiten⁴⁵¹. В его лета, разумеется, уже он не подвержен после кори излиянием серозным; но Puls. оберегает дыхательные и пищеварительные органы от острых начал, которые корь приводит в брожение, не всегда вполне выгоняя их наружу. Это, поверьте, в высшей степени полезно.

Возвращаю листок корректурный; с какой искренней благодарностью говорить нечего. Кое-какие неисправности отметил я чёрточками на полях; их мало. Погодину я говорил три раза; он уверяет, что послал уже корректуру к автору, а правда ли, не знаю. Что̀ мог, то сделал, и сверх того срамил Погодина. Ну да ведь он хоть и хороший человек, но страшно толстокож: нескоро прохватишь словом.

На днях Аксаков отправит к вам (если ещё не отправил) статью свою о глаголах. Тёмно выражено, но вещь сама по себе великолепная, и если будет переведена, даст Германии гораздо яснейшее понятие о гении Славянских наречий и об их особенности. Думаю, что впрочем, это качество, которым они отличаются в этом отношении, некогда было свойством первоначальной общей Индо-Европейской речи, утраченное другими тогда, как мы утратили богатство временного спряжения. На это есть указание в Санскр. и в Греческом, а Немецкое ge-worden, ge-schützt есть тоже качественное изменение; но там только обломки. Я думаю Александр Фёдорович со мною согласится и Германии учёной будет любопытно сохранение этого живого явления в организме живого языка. Господи хоть бы мы свою Грамматику поняли! Может быть, мы бы поняли тогда хоть часть своей внутренней жизни и то, что для нас нет тех болезней, которыми страдает Европа, а свои, и что вся система питания, лечения и, след., общественной жизни должна быть своя. Много, много практической науки в науке отвлечённой.

Что-то у нас делается в мире политическом. Что̀ в военном? Тяжело, но не безнадёжно; а всё-таки дай Бог мира. Однако Горч. и Титов не совсем так осрамились, как мы боялись. Документ хорош, но не достало немножко художественного выражения и недовольно выпуклости в выставлении нашей правоты. Впрочем, и за то спасибо. Заметна перемена к лучшему против прежних нот, и общественное мнение приписывает это Государю. Что-то скажут об этом в чужих краях?

Никогда, любезный друг, так ясно не видал я правды Латынского crescit cundo⁴⁵² как теперь. Приехав в Москву, я встречен целою стаей мифов о моём Петербургском пребывании. Я чуть-чуть не ежедневно обедал во дворце, я горячо стоял за мир (этот миф от Фонтона⁴⁵³ и чуть-чуть не подверг меня участи первомученика св. Стефана), я с Орловым почти закадычный друг и т. д. Трезвый мой рассказ никого не удовлетворяет; а ведь все эти мифы вылупились из яичек, снесённых в Петербурге и о которых я в Питере уже слышал. Crescit cundo! Можете вообразить, как это меня забавляет, меня, такого записного охотника до человеческой комедии, которая так странно всегда сплетается с Божественной драмой мира. Быть может, не совсем мною довольны некоторые мои друзья Московские зато чувство благодарности искренней, которое я вынес из Питера, и про которое, пожалуйста, скажите всем (не исключая даже и того хитрого дипломата, который, как я сказал, подвергал меня камнепобитию). Тому, которого я всех горячее благодарю, вам, не придётся ничего рассказывать, а только скажите его любезному сынку, что я истинно горюю, что не мог его дождаться. При отъезде я забыл спросить, прочтена ли вами моя черновая статья, и взять её (если прочтена). Теперь оказывается необходимость её здесь переписать; пожалуйста, перешлите её хоть по тяжёлой почте; да если Данилевский (кажется, секретарь при Вяземском) не заезжал за своим альбомом, оставшимся в моей комнате, то передайте его и простите за неаккуратность. Она, на сей раз, простительна по многим причинам.

Признаюсь, не без отрады возвратился я в свой мирный угол (детей нашёл всех здоровыми), и кажется мне, так уже привык я к домоседству, что я совершил какое-то великое путешествие. Москву нашёл я грустной, как ожидал, но не унылой. Здесь как-то чувствуют и верят в жизнь: soit dit, sans faire de tort à une autre ville⁴⁵⁴. Верьте мне, все другие рассказы – ложь, распускаемая или глупцами, или... да Бог с ними, с этими рассказами!

Прощайте, любезный друг. Будьте здоровы и не забывайте вами приюченного и преданного А. Хомякова⁴⁵⁵.