Новоизбранный патриарх Александрийский Фотий (Пероглу): По личным воспоминаниям

Александрийские и константинопольские греческие газеты с восторгом приветствуют избрание на александрийскую патриаршую кафедру, вдовствующую со времени кончины (22 авг. 1899г.) глубокого старца патриарха Софрония IV, хорошо известного на православном Востоке и популярнейшего среди клириков сионской церкви, митрополита назаретского Фотия Пероглу. Избрание это, совершившееся с редким в подобных случаях единодушием всех участников (εν συμπνοια παντων των στοιχειων), имевших, право голоса, как свидетельствует официальная телеграмма египетского правительства, отправленная в Высокую Порту с просьбой об утверждении султаном состоявшихся выборов, является в религиозной жизни современного православного Востока событием знаменательным и выдающимся. Высокопреосвященный Фотий в первом заседании избирателей получил 124 избирательных голоса, а во втором, даже 159 из 169 голосов, что, по всей справедливости, признается греческой печатью почти единогласным избранием (δια παμψηφίας). Причина такого редкого единодушия в среде избирателей кроется, с одной стороны, в горячем желании всех, близко стоящих к кафедре александрийской церкви, благ мира и всякого преуспения этой знаменитой церкви, а с другой, в личности предложенного кандидата, как «иерарха, выдающегося умом и неутомимой деятельностью, с которыми он исполнял свой долг, управляя вверенною ему митрополиею»¹. И действительно, при настоящих обстоятельствах жизни церкви александрийской, в которых застает ее будущий преемник покойного патриарха Софрония, лучшего выбора и трудно было сделать. Приветствуя с избранием на трон евангелиста Марка столь достойнейшего из иерархов на православном Востоке, и присоединяя свою радость к ликованию избирателей и греческой печати, мы намереваемся сообщить нашим читателями некоторые сведения о личности новоизбранного патриарха Фотия Пероглу, с которым мы не только хорошо знакомы, но и в продолжении нескольких лет состояли в дружеской переписке.

Высокопреосвященный Фотий – уроженец Константинополя (родился в 1853 году), где отец его занимал видный административный пост на турецкой службе. Выдающееся положение в среде местного греческого населения столицы падишаха и вполне достаточное материальное обеспечение семьи Пероглу дали возможность будущему патриарху получить солидное домашнее и школьное образование. По окончании греческой школы в Пере, Фотий Пероглу, по смерти уже своего отца, для довершения образования поступил в богословскую школу Крестного монастыря в Иерусалиме, которую и окончил с блестящим успехом, получив, при окончании курса, в 1873 году, сан иеродиакона и звание «дидаскала богословия». Время своего обучения в богословской школе высокопреосвященный Фотий вспоминает с глубокой благодарностью и считает счастливейшим в своей жизни, как время наивысшего процветания своей almae matris, когда среди профессоров ее считались образованнейшие люди, оставившие по себе громкую славу на педагогическом поприще, как, напр., покойный патриарх Иерусалимский Герасим, оплакиваемый и доселе, недавно почивший ректор богословской школы, великий архидиакон сионской церкви, Фотий великий (Φωτιος μεγας) Ему противопоставляется всегда высокопреосвященный Фотий Пероглу, и в отличие от первого не редко называется Фотием малым (Φωτιος μικρος), ныне здравствующий митрополит иорданский Епифаний и др.

После, окончания курса в Крестной богословской школе, молодой, полный сил и энергии, иеродиакон Фотий был отправлен на родину, в Константинополь, в тамошнее Иерусалимское подворье для исполнения обязанностей секретарских и иеродиаконских как владеющий в одно и тоже время бойким талантливым пером и прекрасным голосом. Выказанные здесь настойчивость и аккуратность в исполнении возложенных на иеродиакона Фотия обязанностей, снискали ему благоволение правившего в ту пору сионской церковью, патриарха Иерофея, который в следующем, 1874 году, вызвал его обратно в Иерусалим и назначил на высокий и ответственный пост патриаршего секретаря². Талантливый, неутомимый, честный и весьма симпатичный по характеру, молодой патриарший секретарь и здесь, в своей многосторонней и трудной должности, заявил себя с самой отличной стороны, чем приобрел себе любовь со стороны Святогробского духовенства, а у блаженнейшего Иерофея такое доверие, что сделался, можно сказать, правою его рукою в деле управления сионской церковью. В 1879 году о. Фотий сопровождал патриарха Иерофея в Константинополь для присутствия на соборе по вопросу о церковных, имениях Святого Гроба в Румынии. В 1880 году о. Фотий был рукоположен в иеромонаха, а в следующем году возведен в сан архимандрита, оставаясь по прежнему самым близким и доверенным лицом блаженнейшего патриарха Иерофея и в качестве синодального секретаря, оказывая громадное влияние на управление делами церкви Иерусалимской.

Неожиданная для всех смерть патриарха Иерофея (1874–1882) 11 июня 1882 года, вследствие его падения с лошади во время прогулки³, сделала престол брата Божия Иакова вдовствующим. На место скончавшегося патриарха 13 октября того же года был избран в преемники 13 голосами против трех⁴, уже популярный в ту пору в среде Святогробского духовенства, синодальный секретарь, архимандрит Фотий. Избрание это, хотя было встречено и клиром сионской церкви, и паствою с радостью и вызвало всеобщие ликования, но оно, однако, не было утверждено султаном. Основанием для кассации послужило официально то обстоятельство, что, избранный в патриархи иерусалимские, архимандрит Фотий не имел канонического возраста (ему не было в это время тридцати лет), но действительная и настоящая причина этого факта лежала глубже.

Уже давно шли серьезные нелады у нашей духовной миссии в Иерусалиме, во главе с приснопамятным настоятелем ее архимандритом Антонином, с Святогробским духовенством, и в последние годы правления патриарха Иерофея отношения эти до того обострились, что одно время едва не повлекли за собой печальную необходимость отозвать неутомимого и весьма полезного начальника нашей миссии, удержанного на своем месте лишь заступничеством покойной императрицы Марии Александровны. Чтобы уладить эти недоразумения и шероховатости, у нашей дипломатии давно созрела мысль возвести на престол апостола Иакова лицо, наиболее расположенное к России и хорошо известное у нас. Выбор нашей дипломатии остановился на молодом и весьма умном фаворском архиепископе Никодиме, долго прожившем в нашем отечестве, в качестве управляющего подворьем Святого Гроба в Москве и успевшем себе снискать симпатию во всех сферах нашего общества обеих столиц. Фаворский архиепископ Никодим, как ставленник русский (хиротонисан он в Петербурге), подавал большие надежды в смысле улучшения Иерусалимских дел во всех сферах, а поэтому наша дипломатия обратила свои взоры на него и постаралась, затормозив канонические выборы, добиться перед султаном утверждения на патриаршем престоле своего излюбленного кандидата. Старания нашей дипломатии увенчались полным успехом⁵, и на престоле апостола Иакова в декабре 1883 года вступил блаженнейший Никодим I (1883–1890).

Новый патриарх, как навязанный Святогробскому духовенству извне, был встречен в Иерусалиме с недоверием и даже прямой, плохо скрываемой, враждой, которая стала скоро же вынаруживаться. Повод к открытому неудовольствию в среде подведомого духовенства подал сам же новый патриарх, со свойственной ему энергией и настойчивостью принявшийся за улучшения во всех сферах жизни вверенной его водительству церкви и, в частности, за исправления в жизни подчиненного ему духовенства, в среде которого господствовали и распущенность, и своеволие. Недовольные клирики стали группироваться около архимандрита Фотия, который, с вступлением на Иерусалимский престол патриарха Никодима, не только не примирился с совершившимся фактом, но, не признав его законным патриархом, титуловал себя «δ εψηφίσαμενος πατριαρχης Ιεροσυλυμων» протестовал против его незаконного вступления на патриарший трон в посланиях ко всем восточным патриархам, одним словом, встал к нему во враждебные отношения. Монастырь св. благоверных царей Константина и Елены, где пребывают клирики сионской церкви, поделился, на две партии – сторонников нового патриарха и друзей и приверженцев, избранного в патриархи, архимандрита Фотия, и, трудно даже сказать, у кого из них было более союзников и единомышленников. Чтобы положить конец этому анормальному порядку вещей, и чтобы уничтожить гнездо всяких враждебных начинаний патриарх Никодим решился на крайнюю меру: явных сторонников архимандрита Фотия изгнал из патриархии, а его самого под строгим турецким конвоем отправил в заточение в Синайский монастырь, с наказом архиепископу Синайской горы Порфирию зорко следить за поведением изгнанника и держать его в суровом режиме. Здесь-то на Синае впервые мы и познакомились с будущим „папою и патриархом александрийским и судьею вселенским“.

В 1888 году, в марте месяце, в четверг на первой неделе великого поста, из Иерусалима через Каир, Суэц и Раифу, я прибыл, наконец, в Синайский монастырь, куда влекло меня горячее желание лично ознакомиться, с теми рукописными сокровищами по специальности, о которых я имел самые общие представления на основании трудов епископа Порфирия Успенского, архимандрита Антонина, проф. Гардгаузена и проф. Н. П. Кондакова. Весьма радушно и по-братски встреченный о. Галактионом, экономом обители, я был помещен в одной из комнат, предназначенных для паломников, посещающих Синайский монастырь. Комната эта, не отличавшаяся ни уютностью, ни роскошью обстановки, имела одно ценное преимущество пред другими, смежными с нею, комнатами, а именно окно, выходившее в монастырский небольшой садик, с изумительным трудолюбием и любовью обрабатываемый иноками обители, и в узкую долину, расстилающуюся пред монастырем и ведущую в знойную пустыню Рах, с которой соединяется так много библейских событий. Предоставленный себе самому, я бесцельно побродил по ветхим галереям корпуса для паломников и от нечего делать, присев к окну, устремил свои взоры в ту долину, которая виднелась из него и которая одна теперь связывала меня с культурным миром... Вскоре я заметил вдали стройную и высокую фигуру инока, двигающегося по направленно к монастырю, в подряснике, полы которого для удобства в движении были подоткнуты под кожаный пояс, в коричневой соломенной шляпе, из-под которой на лицо падало белое полотно, несомненно, защищавшее лицо путника от жгучих лучей солнца. Заглянувший по какому-то случаю в мою комнату повар-бедуин и слуга о. Фотия, увидав в окно приближающегося к монастырю инока, на ломаном греческом языке проговорил за моею спиною: «вот и архимандрит Фотий». В бытность свою в Иерусалиме, в течение почти четырех месяцев, я много слышали, об о. Фотие и от клириков Св. Гроба и от покойного архимандрита Антонина, а поэтому, при этих словах бедуина-повара, невольно встрепенулся и стал пристальнее вглядываться в путника, все ближе и ближе подвигающегося к монастырю.

Вскоре быстрыми шагами мимо моей комнаты прошел о. архимандрит Фотий в свою келию, которая оказалась почти смежною с моей комнатой в том же паломническом корпусе, и я услыхал доклад бедуина-повара о моем приезде в монастырь. Не прошло после этого и десяти минут, как в дверях моей келии появилась высокая стройная фигура о. Фотия, одетого в тот же черный подрясник, но с полуряскою поверх его, в шелковой скуфейке на голове и тяжелых кожаных башмаках на ногах.

На его симпатичном лице с глубокими следами некогда перенесенной тяжелой оспы, играла приветливая улыбка, свидетельствовавшая об удовольствии видеть свежего человека. После взаимных приветствий о. Фотий закидал меня вопросами о том, кто я, откуда родом, какая цель моего приезда, надолго ли я попал на Синай, откуда держу свой путь и т. д. Узнав, что я еду из Иерусалима и привез ему письмо от о. архимандрита Антонина, о. Фотий отозвавшись с решительною похвалою о деятельности последнего в Палестине, быстро покинул меня и удалился в свою келию, чтобы прочитать это, а равно и другие письма его многочисленных друзей, которые доставили ему бедуины, привезшие меня в монастырь.

Тяжела и сурова была обстановка, посреди которой пришлось жить почти семь лет невольному затворнику Синайской обители. Синайский монастырь, заброшенный в далекую пустыню, сдавленный тисками гранитных скал Хорива, Галактиона и Епистимии и холма Иофора, с кусочком вечно однообразного голубого неба, в виде покрова, перекинутого с вершин, стоящих друг против друга, представляет из себя мрачную тюрьму, насельники которой иногда, томясь однообразием монотонной повседневной жизни внутри обители и отсутствием веселых, ласкающих взор, картин окружающей их природы, обречены на гнетущую скуку и впадают даже в ребячество⁶. Ближайший культурный пункт к Синайской обители – Суэц отстоит в пятидневном расстоянии пешего прямого пути, езда же на верблюдах требует не менее шести и даже девяти суток. Общение между монастырем и Суэцем не может быть поэтому часто, и газеты, журналы и письма могут попадать в него не более двух раз в месяц и при том, со значительными интервалами. Внутренняя монастырская жизнь представляла в данное время весьма мало интереса, благодаря своему однообразию, а главное благодаря почти совершенному отсутствию в обители людей интеллигентных и живых в общежитейском смысле этого слова. Игумен обители, симпатичнейший и добрейший по характеру, со светлым природным умом, обогащенным житейским опытом и чтением книг богословского и литературного содержания, архиепископ Синайской горы и Раифы Порфирий по делам своей обители жил постоянно в Каире в тамошнем Синайском подворье, именуемом Джуваниею. Его место занимал до начала 1888 года, в течение четырех последних лет, с званием дикея, неутомимый в исполнении своих обязанностей и богословски образованный, архимандрит Никифор, в продолжение семи лет слушавший лекции на богословском факультете в Мюнхене и много путешествовавший по Европе, но ко времени нашего приезда, по слабости здоровья, покинувший свой трудный пост, и готовившийся к отъезду в Россию, в качестве заведующего Синайским подворьем в Тифлисе на Кавказе. Обязанности дикея и скевофилакса принял на себя почтеннейший старец, преданнейший сын своей обители, которую он не покидал ни при каких обстоятельствах, не смотря на заманчивые для других иноков назначения, и потому всеми глубоко чтимый и горячо любимый, архимандрит Григорий, к глубокому сожалению, в нашу бытность на Синае, и отошедший в вечность. С ними, делил труды по управлению обителью, не менее преданный сын ее, «тишайший» по характеру и скромнейший в своих желаниях, простой монах, эконом Галактион, наделенный вместе с тем природным здравым умом и несокрушимою силою воли, так блистательно обнаруженными⁷ им в 1882 году, во время осады монастыря бедуинами, когда происходило известное восстание Араби-паши в Египте. Кроме этих двух старцев, стоявших во главе обители, остальные иноки, в количестве около двадцати душ представляли личностей заурядных и были или глубокими старцами, или новоначальными иноками, находившимися на искусе, или же случайно попавшими на Синай, в виду безвыходности своего положения (таковы были оба иеромонаха, чередовавшиеся в отправлении богослужения), и отбывавшими четырехгодичный срок жизни в обители, чтобы потом получить в управление один из многочисленных метохов или подворий Синайской обители и навсегда распрощаться с нею.

Нет надобности иметь живое воображение, чтобы представить себе, что чувствовал и переживал в такой обстановке посреди таких людей, молодой, полный сил, энергии и жажды деятельности, образованный, архимандрит Фотий. Выше всякого сомнения, человек со слабою волею, с неустойчивым складом своих убеждений, без веры в себя и в правоту своего дела, мог бы при таких обстоятельствах, в эти тяжелые годины испытаний, пасть духом, прийти в отчаяние, затосковать и даже предаться с горя пороку пьянства, но не таковым, по нравственному складу своих убеждений и характеру был архимандрит Фотий. Явившись на Синай, в качестве узника, отданного под строгий контроль игумена и правящих старцев, которые должны были бы ограничить и стеснить его свободу действий до последней степени, архимандрит Фотий быстро, благодаря симпатичному характеру и высоким нравственным и умственным качествам, подчинить всех своему нравственному влиянию и снискал к себе всеобщую любовь в обители. Архиепископ синайский Порфирий оказывал синайскому узнику истинно братскую любовь, простиравшуюся до того, что делился с ним, как нам хорошо известно, бельем и другими необходимыми в житейском обиходе предметами. Старцы обители, архимандриты Никифор и Григорий и монах Галактион, часы досуга своего любили проводить в приятной беседе с о. Фотием и мало-помалу втянули последнего в жизненные интересы обители настолько, что не предпринимали никакого дела, касающегося обители, без совета с ним. Особенно трогательна была привязанность к о. Фотию о. эконома Галактиона, который, оставшись, после кончины о. архимандрита Григория, совершенно одиноким, шел на духовную беседу к нему по каждому, самому незначительному, вопросу, стараясь взамен всячески облегчить крайне тяжелое материальное положение узника даже из своих скромных средств... Все остальные иноки обители – старые и юные – подражали примеру старцев: оказывали ему знаки полного внимания и глубокого уважения и по всем интересующим их вопросам охотно шли к нему на беседу, в полной уверенности, что не получат отказа. И о. архимандрит Фотий любил братию Синайской обители, в свою очередь, горячо и старался не оставаться перед нею неоплатным должником. Достаточно здесь припомнить его непритворную скорбь со всеми насельниками Синайской обители по поводу неожиданной кончины приснопамятного о. архимандрита Григория, и его самые горячие хлопоты при этом случае, сопряженные с экстренною поездкой в интересах обители в Эль-Тору или Раифу. Но о. Фотий постарался быть полезным для гостеприимной обители и в других отношениях.

Синайская обитель, не смотря на отдаленность своего положения и на трудность пути к ней, наравне с Иерусалимом и Афоном, издавна служит притягательным пунктом для многих из наших паломников и особенно паломниц. Предприимчивые паломники, посещающие достопримечательные места и святыни Синайского монастыря, в большинстве случаев заявляют горячее желание поговеть и приобщиться Св. Таин в приделе Неопалимой купины. Так, как никто из старцев обители, имеющих священный сан, ни из наличных двух иеромонахов не знает русского языка, то, при исповеди грехов, приходилось по необходимости ограничиваться чтением одной разрешительной молитвы, тоже, на непонятном для исповедующихся, греческом языке, чем приводили наших паломников в смущение... О. Фотий, сознавая ненормальность такого порядка вещей в обители, решился приняться за изучение русского языка, потребность в котором он хорошо понимал и раньше, во время своей службы в Иерусалиме, но удовлетворить которой, за недосугам он не мог, чтобы потом взять на себя обязанности духовника для наших паломников. Свою решимость он осуществил с замечательною энергией и настойчивостью без учителя, руководясь в деле изучения русского языка лишь учебником по методе Олендорфа. Общение с нашими паломниками и необходимость помочь им в далекой пустыне были для него школою в живом разговорном языке. И нужно правду сказать, что о. Фотий в сравнительно короткое время, при существующих для него трудностях, далеко ушел в достижении намеченной им цели. К нашему приезду в обитель он уже понимал свободно русскую речь, мог вести несложный разговор на этом языке, читал по-славянски отчетливо и толково, а писал по-русски так правильно орфографически, что привел нас даже в изумление. Благодаря знанию русского языка, «батюшка о. Фотий» (так называли его наши паломники) сталь незаменимым человеком на Синае для наших паломников: чрез него они получали все необходимое для продовольствия их у обители, при его содействии, могли вступать в общение с братией монастыря, он их исповедовал, его устами они слышали понятное слово за богослужением, в сопровождении его некоторые из них посещали достопримечательные и священные места в окрестностях обители⁸, он снаряжал для них караван и заботился о всем необходимом в пути, добывая это из монастырских складов через о. эконома Галактиона, и нередко на день и даже на два выезжал из обители, чтобы сопутствовать им в тяжелом пути, и, потом расставаясь с ними, делал самый внушительный наказ проводникам-бедуинам всячески беречь и помогать паломникам и т. д. Нужно ли после всего этого говорить, что наши паломники, в большинстве случаев уже достаточно натерпевшиеся всяких невзгод и лишений, во время своего долгого пребывания в Палестине, выезжали из Синайской обители до глубины души тронутыми радушием и гостеприимством ее, а имя батюшки Фотия произносили всюду и всегда с глубокою благодарностью. Со многими из синайских паломников у о. Фотия устанавливались иногда столь дружественные и тесные духовные связи, что завязывалась потом, по возвращении в Россию, живая переписка, не прекращавшаяся в течение многих лет и привлекавшая довольно часто не скудные лепты в гостеприимную обитель на ее неотложные нужды. На наших глазах, через посредство о. Фотия, нередко поступали пожертвования в обитель и иногда неожиданно щедрые...

Арабскому языку о. Фотий учился еще в богословской школе, но в совершенстве он изучил его лишь во время синайского заточения. К изучению этого языка располагали его и полный досуг во времени, который он не желал теперь тратить напрасно, и необходимость для своей собственной пользы и для пользы обители вступить в непосредственное общение с бедуинами, защитниками обители и владыками той пустыни, какая облегает Синайский монастырь, чтобы чувствовать себя и здесь, посреди чуждых ему и полудиких людей, свободным и независимым. Для постоянной практики в местно-арабском жаргоне, значительно отличающемся от жаргона палестинского и чистого арабского языка, на котором говорят в Египте и Аравии, он взял к себе в качестве повара и слуги, бедуина из местных насельников Ахмета, который был преданнейшим рабом своего любимого господина и не покидал его ни на один день, во все время его синайского заключения, пользуясь со стороны последнего полною взаимностью и неограниченным доверием, которым, нужно, к слову сказать, иногда употреблял и во зло... Через Ахмета и благодаря знанию языка, о. Фотий вошел в самые дружеские сношения с насельниками Синайской пустыни и пользовался среди них глубоким уважением и завидною популярностью. «Святой Фотий», как его называли бедуины, был дорогим и желанным гостем в каждой палатке, к нему бедуины с детским доверием обращались за разрешением всех недоуменных вопросов в своей несложной бытовой жизни, он мирил вражду между различными семьями, улаживал семейные раздоры и т. п. Пугливые бедуинские женщины, обыкновенно избегающие общения с мужчинами, при встрече с о. Фотием, не бежали от него, не прятали своего лица и глаз под нанковый халат, носимый ими на голове, но смело шли к нему на встречу, целовали из почтения к нему руку и вступали с ним в разговоры, сообщая ему о своих бедах и нуждах, прося у него нередко медицинских советов для себя лично, для членов семьи и особенно для детей, так как считали его сведущим в медицине, в надежде, что авось, может быть, нечто и перепадет на их долю из его обыкновенно довольно скудного кошелька на лекарства. Дикие полунагие детишки бедуинов, завидя о. Фотия на монастырской террасе или за оградою монастыря, целыми толпами бежали за ним с криком: «Гат ине халау», т. е. дай сладкого. II синайский узник, сам нередко испытывая нужду в предметах первой необходимости, а особенно в деньгах, которые у него водились, благодаря лишь присылке брата, афинского врача, и небольшой мзде, которую ему вручали за исповедь и хлопоты наши сердобольные паломники, раздавать все, что у него было под руками: деньги, лекарство, вино, остатки белья, платья, конфеты, кусочки сахара и т. д., стараясь никого не обделить, никого не обидеть. В нужных случаях о. Фотий исполнял обязанность фельдшера: промывал своими руками больные глаза бедуинов, накладывал горчичники, пластыри, бинты на раны и т. д. Можно ли после всего этого удивляться, если о. Фотий в дикой пустыне чувствовал себя также хорошо и безбоязненно, как в городе, кочуя со своей палаткой близ Красного моря иногда в течение целого лета и пользуясь морскими купаньями от застарелого и мучительного ревматизма. Слава о добродетелях «святого Фотия» и его любви к арабам далеко проникла за пределы пустыни Син, чем мы и объясняем, столь единодушное и настойчивое желание Назаретских христиан-арабов, иметь у себя архипастырем, после скончавшегося в декабре 1897 года архиепископа Нифонта, никого другого, помимо высокопреосвященного Фотия.

Здесь же на Синае о. Фотий задумал приняться серьезно за изучение и литературного арабского языка, так как он мечтал в это время написать обстоятельную историю Синайского монастыря, множество документов которого писаны на этом языке. С этой целью, с благословения старцев обители, он держал при себе в монастыре одного ученого ходжу, на пути из Мекки прибывшего для поклонения мусульманским святыням и на Синае, и в течение нескольких месяцев за условленную плату, под его руководством прошел курс арабской грамматики. Намерение свое написать историю Синайской обители о. Фотий, как нам известно, не осуществил по причинам, от него не зависевшим, но арабский язык оп изучил на Синае весьма хорошо: высокопреосвященный Фотий не только говорит прекрасно в настоящее время на нескольких арабских наречиях, но совершенно свободно читает и даже пишет по-арабски, что, выше всякого сомнения, составляет драгоценнейшее преимущество для патриарха александрийской церкви, паства которой едва ли не в большой части знает и понимает только этот язык. Архипастырь этой церкви, следовательно, может овцы свои глашать и по имени...

В заточении на Синае о. Фотий пришлось по необходимости освежить и свои познания во французском языке, на котором не бойко он говорит с детства. Побуждением к этому послужили неоднократные, в течение семилетнего заточения, приезды в Синайскую обитель знатных иностранцев – ученых и простых туристов. Так как в обители не было ни одного человека, говорящего на иностранном языке, то о. Фотий являлся единственным, посредником в сношениях этих западных туристов с обитателями Синайского монастыря, служа переводчиком и путеводителем для них в монастыре и даже в окрестностях его.

Одним словом, неловкость первоначального положения – пришельца посреди своих, узника среди надзирателей – мало-помалу сглаживалась, и о. Фотий слился с небольшою семьей синайских иноков настолько, что чувствовал себя, как дома, среди присных, был желанным и незаменимым человеком для обители, и сам, в свою очередь, питал к ее насельникам самые искренние и непритворные чувства симпатии и благодарности. Мы застали на Синае одну семью, сплоченную и живущую единою душой и единым сердцем.

Наш приезд на Синай несколько нарушил обычную монотонную жизнь отшельников этого заброшенного в далекую пустыню монастыря. Галерея в паломническом корпусе стала служить по вечерам местом, куда, окончив мирный иноческий день, и старцы и юноши собирались почти каждый день побеседовать с новым человеком о разных предметах, а чаще всего о политике, до которой страстные охотники все греки, и о нашей русской политической и особенно бытовой жизни. Беседы эти нередко затягивались до появления луны, и прекращались лишь потому, что мы напоминали нашим собеседникам о времени снова продолжать, на время прерванные, занятия. Приезд на шестой неделе поста архиепископа синайского Порфирия, несколько лет к ряду не бывшего в управляемой им обители, внес в жизнь ее еще более оживления и дал нам возможность ближе ознакомиться как с прекрасными качествами души и сердца этого архиепископа, так и с его трогательным истинно братским отношением к своему узнику о. архимандриту Фотию.

Наступившая страстная седмица прошла в непрерывном почти отправлении церковных служб и в приготовлениях к торжеству светлого Христова воскресенья. Первый день этого праздника, проведенный мною в первый раз вдали от родины и встреченный не без грустных размышлений и опасений, останется для меня вовеки незабвенным. В ночь под Пасху горели на дворе обители плошки с керосином и костры. Знаменитая юстиниановская базилика с прекрасными мозаиками в абсиде, убранная лаврами, миртою и живыми цветами, горела бесчисленным количеством огней. Роскошь и блеск священно-церковно-служительских облачений и старинной богатой утвари придавали необыкновенный эффект дивной базилике. После пения владыкою в царских дверях принятой на Востоке стихиры: «Δευτε λαβετε φως» и возжжения свечи каждым из присутствующих за богослужением от горящей свечи владыки, совершен был выход для начала утрени и чтения утреннего евангелия о воскресении в притвор, где была произнесена и великая ектения архидиаконом и владыкою стихи, употребляемые ныне у нас лишь при освящении храмов: «Возьмите врата, князи ваши. Кто сей царь славы?» и проч., с ответами на них одного из клириков внутри храма пред церковными дверьми. Когда, затем, вошли внутрь храма все молящиеся и священнослужители, то владыка встал в трон с правой стороны и прекрасным голосом запел ирмос канона: «Воскресения день», а я занял место против владыки на левой стороне и повторял песни канона по-славянски, и таким образом на двух языках мы пропели всю утреню до конца. За литургией я прочитал по-славянски апостол и вместе со всею братией приобщился Св. Таин. По окончании литургии, прямо из храма, утру глубоку, все направились в общую братскую трапезу для подкрепления, состоявшего из яйца, козьего сыра и чашки горячего козьего молока.

В полдень я был приглашен на общую братскую трапезу, во главе которой восседал синайский архиепископ с почетнейшими старцами. По окончании ястий, когда кубки наполнены были вином местного производства, архиепископ, не поднимаясь с места, произнес здравицу в честь тружеников обители и выразил свое сердечное удовольствие по поводу того обстоятельства, что ему пришлось в этом году встречать светлый праздник среди дорогих ему братий в родной метании (обители). После владыки, стоя, со всеми приемами истого оратора, звучным голосом произнес трогательную речь архимандрит Фотий. Поздравляя игумена-архиепископа и братию с праздником светлого Христова воскресения и выражая от лица братии обители искреннюю радость по поводу появления среди них всеми любимого и желанного архипастыря, о. Фотий, обращаясь ко мне, прибавил, что радость эта усугубляется удовольствием видеть в среде своей представителя далекой, единоверной и могущественной России, искони поддерживавшей эту обитель своими нескудными жертвами и доселе дающей наибольший контингент паломников сюда. Одушевленную свою речь о. Фотий заключил здравицею в честь Государя Императора Александра III и всего царствующего дома, русского синода и русского народа. Сладкогласный псалт исполнил с удивительными трелями «Εις πολλά έτη», при чем вся братья, поднявшись со своих мест подпевала ему в унисон. На речь о. Фотия, с позволения владыки-игумена, ответил речью на русском языке (игумен и о. Фотий понимали хорошо, а последний переводил некоторые места ее и для братии) и я, до глубины души тронутый неожиданным для меня вниманием. Воздав глубокую благодарность игумену-архиепископу и братии за радушный прием и внимание, я кратко изложил историю наших сношений с Синайской обителью с XVI в. до самых последних дней, отметив выдающиеся факты из времен царствований Михаила Федоровича, Алексея Михайловича и Петра I и указав на то, что эта обитель всегда приковывала к себе внимание особенно наших ученых, благодаря замечательному собранию здесь манускриптов на всех языках и всегдашней любезности братии к попадавшим в нее, в чем и мне наглядно пришлось убедиться уже в течение шестинедельного своего пребывания.

Из трапезы все направились в келию архиепископа-игумена для принесения ему поздравлений по случаю праздника и были угощаемы, по-восточному, глико-неро (водою с вареньем), кофе по-турецки, вином и фруктами, а затем разбрелись по келиям для отдыха.

«Ударом во вся тяжкие» ⁹ в три часа по полудни все были извещены о начале вечерни, которая на Востоке называется ἡ δεντέρα¹⁰ ἀνάστασις (второе воскресенье) и совершается весьма торжественно с чтением евангелия на различных языках и с христосованием в конце ее. Так как владыка, по принятому обычаю, шествует к этой вечерне «со славою», в полном архиерейском облачении, то все направились в келию архиепископа, чтобы ему сопутствовать. Когда мы вошли в келию архиепископа, то застали владыку уже в богатом парчовом саккосе, унизанном жемчугом и украшенном золотыми дробницами с изображениями святых, подаренном в обитель, по преданию, царем Алексеем Михайловичем, и в старинной русской митре, опушенной мехом, – дар царя Михаила Федоровича¹¹. Оказалось, что архиепископ после моей застольной речи, желая фактически подтвердить все, мною сказанное, и тем доставить мне удовольствие, приказал скевофилаксу приготовить для вечернего богослужения облачения, принесенные в дар обители русскими царями. Во время вечерни, когда читалось евангелие на языках греческом, арабском, латинском и румынском (один иеромонах знал и этот язык), о. Фотий прочитал его по-славянски. Вечер, по окончании вечерни, прошел оживленно во взаимных визитах.

На фоминой неделе архиепископ-игумен пожелал совершить литургию в храме на вершине горы Синая. Так как, занятый, со времени своего приезда, в библиотеке, я не имел времени посетить Богосшественный Синай, Хорив и другие достопримечательные места, то решил не упускать прекрасного случая совершить подвиг, обязательный для каждого паломника на Синай, в компании архиепископа-игумена, архимандрита Фотия и некоторых других иноков обители. За литургией роль певцов исполняли о. Фотий и я. За чашею на литургии, во время великого выхода, архиепископ с коленопреклонением помянул имена моих родных – живых и почивших. По окончании литургии, осмотрев расселину, находящуюся с левой стороны храма и признаваемую за расселину, в которой Моисей узрел задняя Божия (Исх.33:21–23), и мусульманскую небольшую мечеть, стоящую на том месте, где Моисей пророк пред законодательством постился сорок дней и сорок ночей (Исх.24:18), мы уселись пить кофе, наскоро приготовленный одним из послушников. Под влиянием созерцаемых красот природы и дум о былом библейском прошлом, происходившем на холмах у подошвы Синая, никому не хотелось нарушить царившей вокруг нас глубокой тишины. Молчание наше прервал о. архимандрит Фотий, с глубоким вздохом произнесший следующую тираду из евангелия Матвея: Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе (Мф.23:37). Когда я обернулся в сторону о. Фотия, то увидал на глазах, устремленных в ту точку горизонта, где, по географическому положению, должен находиться желанный и горячо им любимый Иерусалим, навернувшиеся слезы... Всем стало понятно, какие мысли, думы и чувства волновали синайского заточенника в данную минуту. Желая прервать нить тяжелых размышлений о. Фотия, архиепископ Порфирий предложил всей компании покинуть вершину Синая, чтобы до знойного полудня успеть попасть на отдых и обед в принадлежащий монастырю небольшой монастырек сорока мучеников.

Так как синайский архиепископ торопился покинуть свой монастырь, чтобы по делам вернуться снова в Каир, то предположено было вскоре, после путешествия на вершину Синая, совершить закладку новой братской усыпальницы с храмом¹² наверху во имя святого Трифона для служения в нем заупокойных литургий. Прежняя усыпальница темная и крайне убогая пришла в совершенную негодность и грозила падением. Нужду в новой усыпальнице чувствовали и сознавали хорошо все, но не было необходимых средств для этого предприятия. Толчок к осуществлению этого заветного для каждого синаита желания дал постриженик обители, Матфей, епископ ритимнинский и авлопотамский, долгое время проживший в ней на покое и оставивший, после своей смерти в 1884 году, по духовному завещанию, небольшую сумму денег на это благое дело. В надежде на помощь Божию и добрых людей обитель и решилась приступить к постройке, располагая пока самыми скромными средствами. В монастырском саду, в соседстве со старою усыпальницей, было отведено место под новую постройку. Сюда-то, в назначенный день на третьей неделе по Пасхе, все иноки обители во главе с игуменом-архиепископом собрались для совершения чина закладки нового храма с водосвятием. На этом торжестве присутствовали, по приглашению, о. архимандрит Фотий и я. Когда окончилось водоосвящение и прочитаны были положенные молитвы на закладку нового храма, все стали подходить ко кресту, который держал архиепископ. О. архимандрит Фотий, стоя с боку архиепископа и имея в руках медный котелок со святою водою, окроплял каждого подходящего ко кресту святою водою. После священнослужителей, участников в совершении религиозной церемонии, я подошел ко кресту в числе первых и обратившись к о. Фотию для окропления, быстро опустил в котелок пять французских золотых. Это моя неожиданная лепта, как слабый знак благодарности за радушие и гостеприимство в обители, привела в недоумение и о. Фотия и архиепископа Порфирия, и вызвала с их стороны протесты. Но я возразил на это: «не мешайте доброму делу; это, – по нашему русскому обычаю». Поступок мой, неожиданный для всех, произвел глубокое впечатление и был лишь началом доброго дела. О. архимандрит Фотий, сейчас же после этого, достав свой кошелек, опустил последнюю, имевшуюся в нем турецкую лиру (22 франка) в тот же котелок. Прочие братия, подходя ко кресту, следовали нашему примеру и клали каждый по своим силам¹³. К вечеру от архиепископа Порфирия мы узнали, что из этих скромных лепт, вместе с щедрою жертвою на то же дело о. эконома Галактиона, составилась весьма солидная сумма денег (около 800 р. на наши деньги). Сумму эту пожертвований пополнили потом довольно значительными вкладами наши русские паломницы из Саратовской губернии (города Вольска), прибывшие на Синай дня два спустя после описанного торжества, и наслышавшиеся рассказов об отмеченном нами энтузиазме иноков обители в день закладки нового храма. Всем бывшим на Синае особенно памятна щедрая жертва послушницы Матрены, которая, под влиянием живых рассказов о. Фотия, 25 рублей, с большими усилиями собранные на поездку в Бар-град к мощам св. Николая, отдала на Синае на построение храма усыпальницы в честь св. Трифона.

5 июня 1888 года у местных бедуинов, именуемых защитниками монастыря¹⁴, праздновался, так называемый «курбан-байрам». Для празднования его бедуины со своими палатками прикочевывают в долину Рах, чтобы быть ближе к монастырю. На третий день этого праздника, который считается и самым торжественным, закалается священная верблюдица, приобретенная в складчину всеми членами племени. Прежде заклания верблюдица эта, грива и узда которой убираются разноцветными ленточками и морскими ракушками, старейшинами племени с песнопениями троекратно обводится кругом монастыря, в знак посвящения ее св. Екатерине, которую бедуины чтут, как одну из жен Магомета, и затем уже под вечер почетнейшим в племени старцем закалается мечом. Кровью этой священной верблюдицы глава семьи делает кресты на челе каждого члена, а потом и на всех предметах, одушевленных и неодушевленных, находящихся в палатке или близ нее. Мясо верблюдицы раздается по частям во все палатки, где варят его и вкушают за ужином, который на этот раз готовится из довольно сытных блюд¹⁵. После ужина в палатках слышатся смех, говор и пение, а когда окружающие долину Рах горы дадут достаточную лунную тень, начинаются танцы молодежи. Мужчины танцуют на поле, освещенном луною, а девушки прячутся в тень гор, чтобы страстностью своих телодвижений не подавать повода делать наблюдателям заключения не в пользу нравственной чистоты намерений искусной танцовщицы. Пляски и пения продолжаются на этот раз далеко за полночь. Чтобы лично видеть в подробностях обряд заклания священной верблюдицы, а потом и ближе присмотреться к быту этих детей пустыни, я упросил о. архимандрита Фотия вечер и ночь с 5 на 6 июня провести со мною в долине Рах. О. Фотий с полною готовностью отозвался на мое желание и доставил мне не только возможность видеть все желаемое, но, что особенно для меня поразительно, наблюдать самые трогательные проявления любезности и внимания со стороны бедуинов по отношению к о. Фотию и его компаньонам. Мы спали ночь под открытым небом, без всякого опасения, как у себя дома. Утром, когда мы возвращались в монастырь, нас с почетом проводили старейшины племени.

В течение четырехмесячного пребывания на Синае и особенно после Пасхи, когда мы имели даже общий стол, я весьма близко сошелся с синайским узником, а ныне патриархом александрийским Фотием Пероглу. За обедом и ужином, на прогулках в монастырском саду и в окрестностях обители я часто беседовал с о. Фотием, о вопросах науки, религии и о предметах житейских, делился своими планами, открытиями и выслушивал, в свою очередь, его личные задушевные желания и убеждения. Между нами, таким образом, установились столь интимные и дружеские отношения, что, при расставании, на другой день, после выезда из обители, мы не только по-братски облобызались, но и пролили непритворные слезы сожаления по поводу печальной разлуки... Здесь при последнем «прости», высказывая друг другу самые наилучшие и дружеские пожелания, мы дали слово вести переписку друг с другом и при благоприятных обстоятельствах снова встретиться.

Данное обещание, по возвращении в Россию в сентябре месяце 1888 года, я старался честно выполнить и вступил в переписку с о. архимандритом Фотием, которая продолжалась в течение 1889 и 1890 годов. Побуждениями к переписке служили и некоторые пробелы в моих научных занятиях на Синае, замеченные уже, по возвращению в Россию, с одной стороны, а с другой, горячее желание о. Фотия иметь на Синае русские книги, дающие материал для истории Синайской обители. Я посылал ему из России книги пр. Порфирия, архимандрита Антонина, проф. Н. II. Кандакова, доктора Елисеева и др., а сам с удовольствием получал ответы на свои недоумения и запросы. Чтобы познакомить основательно наших, читателей с выдающеюся личностью новоизбранного патриарха александрийской церкви Фотия Пероглу, считаю не лишним привести здесь целиком одно из первых его писем ко мне с Синая, датированное 19 июня1889 года.

«Возлюбленный во Христе сыне¹⁶, господине Алексие, благодать и мир, да будет с тобою от Бога Отца.

Непрерывное умножение скорбей и болезней вынудило меня даже до настоящего дня отложить свой ответ на любезное твое письмо от 17 января, которое я с радостью получил в конце февраля. В самом деле, внезапно тогда, с начала марта, тяжко заболевши¹⁷, я лечился до св. Пасхи, когда, благодарение Господу, в постигшей меня болезни началось некоторое улучшение, продолжающееся, с помощью Божиею, до сего времени. И хотя я не освобожу себя никоим образом бедами настоящей болезни, однако же, спешу сослаться тебе, любезнейший, на нее, дабы время моего молчания не послужило основанием для обвинения меня несправедливо по отношению к тебе в забвении слов и в пренебрежении обещаний.

Принося прежде всего благодарность тебе за твои наилучшие пожелания по поводу наступления нового года, я взаимно молитвенно желаю тебе здоровья, силы и мира в долготу дней, дабы подвизаться подвигом добрым общеполезно и богоугодно. Извещаю, однако, тебя при этом, что и прежнее твое желание¹⁸ и настоящее, когда мы уже оканчиваем полугодие, весьма далеко, как мне кажется, отстоит от ожидаемого осуществления: благие же надежды, который ты считал не безосновательными, не ясны, пребывают в глубоком мраке до настоящего часа, не освещаются даже и слабым лучом зари. В самом деле в Иерусалиме господствует гонение и продолжается бедствие, и каждый день наносятся новые удары церкви. Но, конечно, возлюбленный, возложим все это на всепремудрый промысл великого Бога нашего, Который один может направлять премудро ко благу все, что касается святой церкви, и мне даровать силу как к перенесению с покорностью множества скорбей, так к безропотному подчинению Его святой воле.

Из всего в твоем письме, что оно заключает, прежде всего я приношу тебе, любезнейший, великую благодарность за сообщение мне добрых и утешительных для меня слов, бывшего консула в Иерусалиме, господина Бухарова¹⁹, и прошу тебя засвидетельствовать его высокопревосходительству сердечную мою благодарность и известить меня об адресе его, чтобы и я немедленно выразил ему мою признательность.

На основании этих слов, в силу совершенно незаслуженной ко мне симпатии, ты, возлюбленный, основываешь большие надежды, относительно которых кто-нибудь другой мог бы сказать и весьма многое, но я, убежденный уже продолжительным опытом, что каждое из этих ожиданий трудно осуществимо, об остальных основаниях умолчу, а охотно и от сердца благодарю тебя за слова, слышанные тобою из уст его превосходительства, которым нужно (радоваться) не за себя самого, потому что клевета (διαβολή) и ложный донос (συκοφαντία) не напрасны, не всуе они напрягли против меня все усилия, но за сионскую церковь, дабы дали ей возможность получить некоторое успокоение, и за тех самых, которые провозглашают повсюду себя самих защитниками и друзьями, и, конечно, руководителями, – безрассудные чудодеи нескончаемых беззаконий в Иерусалиме. Но относительно этого необходимо думать другим, нам же, как мне кажется, нет никакой нужды, лучше предоставить простой молитве.

Признательность твоя брату моему²⁰ свидетельствует скорее о доброте твоего сердца, чем о радушии его, потому что он тотчас же писал мне из Афин, что был глубоко опечален и, в виду неожиданно постигшего нас весьма тяжкого горя²¹, не был в состоянии оказать тебе, гостеприимство, как подобало.

Всем здесь находящимся братиям я передал твои приветствия, и все они радуются, что ты помнишь священную обитель их. О. эконом господин Галактион, диакон Нифонт²², монахи Клим и Дамиан²³ и все прочие, приветствуя тебя, желают тебе всего наилучшего.

Радуюсь, что в отчете о своем путешествии на Синайскую гору ты вспоминаешь с похвалою возлюбленнейшего о. эконома²⁴. Когда же, однако, удостоимся и мы прочесть этот отчет? Издан ли он в свет? Если издан, то послал²⁵ ли ты нам его оттиск?

Усыпальница в ноябре прошлого года окончена уже, остается только украшение храма в большей части и покрытие его портика. Из того, что я слышу, можно надеяться, что в следующем августе или сентябре совершится освящение нового храма и перенесение останков²⁶.

Ты спрашиваешь меня, любезнейший, относительно описания, или, вернее, перечня икон²⁷. Уже прошел год с тех пор, как я обещал тебе этот перечень, и я имею его уже нисколько месяцев тому назад в большей части, но вот и теперь вынуждаюсь отложить его высылку еще на пятнадцать дней, конечно, не в целом виде, но части его. Тогда подробнее напишу о нем.

Просил ты к тому же еще описание, или, лучше, «уставное изложение последования», совершающейся здесь в неделю ваий, литании²⁸, хронологию митры²⁹ и архиерейского саккоса³⁰, в которых был облачен высокопреосвященный архиепископ Синая и Раифы господин Порфирий и совершал воскресную вечерню на Пасху. Точную копию этого последования ты найдешь, при сем приложенную, переписанную преподобнейшим иеродиаконом Нифонтом из рукописи, содержащей в себе последования святым и имеющей в конце следующее замечание: «Настоящая тетрадь (φυλλάδα) окончена в лето Христово 1843 января 22 рукою ничтожнейшего Парфения, монаха синаита. Написана же эта рукопись на Синайской горе». Что же касается хронологических дат, то посылаю тебе на отдельном листочке одну хронологическую дату митры потому, что саккоса не удалось видеть³¹.

Заключая письмо свое, ты говоришь, что имеешь и другие просьбы, но откладываешь их до другого раза. Если же, как я надеюсь, ты ответишь мне на мое настоящее письмо, то напиши мне и об этих, оставленных тобою, просьбах³², дабы, если, конечно, в состоянии, я постарался о всем этом скорее и обстоятельнее.

Обучающемуся в вашей Академии, бывшему профессору Крестной школы, господину Офофилу³³, хотя и совершенно мне неизвестному, только, конечно, по имени, но как брату во Христе, скажи ему и передай, пожалуйста, мое целование.

Все сие в ответ. К удивлению твоему, далеко не неприятному, присоединяю здесь и извлечения из некоторых писем из Суэца³⁴, из Иерусалима³⁵, и из России из Уфы³⁶, дабы ты видел, что о тебе вспоминают через меня не только мои отшельники в пустыне, но и живущие в миру, русские поклонницы Синая, благодаря тебя за твои живые и увлекательный беседы.

Благодать Господа Нашего Иисуса Христа да будет с тобою во всю твою жизнь. Аминь.

Усердный во Христе молитвенник твой, избранный в патриархи иерусалимские, архимандрит Фотий.

Синай. 19 июня, 1889 года»

Наша дружеская переписка с о. архимандритом Фотием, продолжавшаяся два года, должна была прекратиться естественным путем. Обострившиеся до крайности отношения между патриархом Никодимом и святогробским духовенством вызвали, как известно, в 1888 г. прискорбное покушение на его жизнь со стороны монаха одного из прииорданских монастырей, а затем сделали его жизнь в Иерусалиме до такой степени тяжелою и невыносимою³⁷, что он решился повести (30 июля 1890 г.) речь об отставке, которая и была принята турецким султаном 19 августа того же года. При выходе в отставку, блаженнейший Никодим выговорил себе у синода сионской церкви пожизненную пенсию и право жительства до смерти в святогробском монастыре св. Георгия на о. Халки близ Константинополя, куда вскоре потом и удалился. В Иерусалиме, с удалением патриарха, начались обычные в подобных случаях волнения и тревоги по поводу избрания достойных кандидатов на освободившуюся патриаршую кафедру. В начале октября месяца съехались в Иерусалим отсутствующие палестинские епископы – назаретский и акрский и те из архимандритов патриархии, которые пользуются нравом голоса при выборах, чтобы принять участие в заседаниях синода по этому важному вопросу. Споры и пререкания между членами синода о достойных кандидатах в патриархи неожиданным образом для многих осложнились прибытием в Иерусалим с Синая архимандрита Фотия, который, узнав об отставке патриарха Никодима, покинул место своего заточения и отправился в Иерусалим, чтобы лично принять участие, как член святогробского братства, в предстоящих выборах. «Прибытие изгнанника Фотия в Иерусалим, пишет очевидец, бывший псаломщик нашей духовной миссии в Иерусалиме А. П. Попов, было большою неожиданностью для членов синода и ставило для них очень трудный вопрос. Некоторые из членов говорили, что архимандрит Фотий не получил никакого разрешения возвратиться с Синая, и что его теперешнее пребывание в Иерусалиме – незаконно. На это изгнанник самым резонным образом отвечал, что св. синод никогда не посылал его в изгнание, напротив, семь лет толу назад, члены синода единогласно (большинством?), на трех законных собраниях, избрали его в иерусалимские патриархи, что он был послан на Синай единовластно блаженнейшим Никодимом, настоящее удаление которого дает ему возможность, как каждому члену святогробского братства, жить в Иерусалиме. Некоторые члены синода, желая примирить прежние выборы Фотия на патриарший трон с предстоящими выборами патриарха, предлагали первому подписать бумагу, что он отказывается от кандидатуры в патриарха. И на это архимандрит Фотий возразил, что не он первый должен брать перо и подписывать бумагу, а сам синод должен устроить, чтобы прежние законные выборы не имели никакого значения. Члены синода подобным ответом были поставлены в очевиднейшее противоречие самим себе: кого прежде добровольно и законно избрали в патриархи, того теперь не желали признавать. Резонные ответы синоду и симпатичный характер архимандрита Фотия производят то, что его партия с каждым днем все больше увеличивается³⁸». Но все препирательства о. Фотия и его сторонников были непродолжительны, так как все они ясно видели, что надежд на избрание в патриархи архимандрита Фотия нет никаких. И о. архимандрит Фотий с своими приверженцами и прочие члены синода вошли в соглашение между собою и стали подыскивать такое лицо в патриархи иерусалимские, которое бы в данное время удовлетворило всех избирателей, с одной стороны, а с другой, имело бы все шансы на утверждение султаном. Таким желательным для всех партий кандидатом был признан образованнейший и прекрасных душевных качеств патриарх антиохийский (1885–1891) Герасим, вся первоначальная служба которого прошла в Иерусалиме. 27 февраля 1891 года избрание это было утверждено султаном, и патриарх Герасим из Дамаска переехал на жительство в Иерусалим.

Одним из первых дел нового патриарха иерусалимской церкви Герасима было распоряжение его о восстановлении архимандрита Фотия, как старого своего сослуживца и даже друга, в прежнем звании синодального секретаря. Энергичный секретарь, благодаря своей опытности, приобретенный в той же должности при патриархе Иepoфeе, скоро же возымел громадное влияние на течение дел в патриаршем синоде, сделался, можно сказать, главным двигателем всех жизненных пружин сионской церкви, чему в значительной степени содействовало и то безграничное доверие, каким он теперь пользовался у нового патриарха³⁹, пошатнувшееся здоровье которого не позволяло ему во многих случаях брать на себя инициативу и направление часто сложных и разносторонних дел церкви сионской. Влияние о. Фотия еще более усилилось, когда, по инициативе нового патриарха, была учреждена при патриархии контрольная финансовая комиссия⁴⁰), ведению которой поручалось управление святогробскими имениями и доходами патриархии, и председательство в этой комиссии, по желанию патриарха, было возложено именно на него. С свойственною энергией и настойчивостью о. архимандрит Фотий так искусно повел дела в этой комиссии, что в сравнительно короткое время, к изумлению многих, установил строгую отчетность в ведении финансов патриархии, от чего последняя страдала часто безденежьем и громадными долгами, и сами финансы поставил в такое благоприятное положение, в каком они доселе никогда не были. Само собою разумеется, такая кипучая, неутомимая и разносторонняя деятельность о. архимандрита Фотия и его близость к патриарху возвысили его в глазах и святогробского духовенства, среди которого, как и следовало ожидать, у него было много почитателей, но едва ли не более завистников и недоброжелателей.

Из сказанного ясно, что у о. архимандрита Фотия, посреди многосторонней и кипучей деятельности, не могло быть много свободного времени на интимную переписку с прежними друзьями, а поэтому и наша переписка естественно должна была прерваться. Мы, однако же, не теряли из виду о. архимандрита Фотия и, насколько было возможно, следили за его деятельностью в Иерусалиме в это время. Сведения о нем мы получали и из писем наших паломников, поселившихся на постоянное жительство в Иерусалиме и из рассказов устных и печатных паломников, возвращавшихся на родину. В письме к нам из Иерусалим от 2 марта 1893 года некой Таисии Семеновны Патрикеевой, бывшей паломницы на Синае в 1888 году и хорошо познакомившейся там с о. Фотием, мы нашли следующие строки, посвященные ему. «1 февраля, пишет наша корреспондентка, было освящение храма в Катерининском (sic) монастыре (женском). Освящал престол патриарх с отцом архимандритом Антонином (начальником русской миссии). Проповедь говорил отец Фотий на греческом языке. По окончании речи, я о. Фотию сказала: «чтобы вам, батюшка, сказать по-русски?» А он мне ответил: «в следующее воскресенье в Харлампиевском (мужском монастыре) скажу». Да – и не слыхала. Стал очень полный и гордый: позабыл, видно, свою синайскую жизнь». Зная свою корреспондентку, как давнишнюю обитательницу Иерусалима, хорошо знакомую и с многими представителями святогробского духовенства и с церковными делами, мы не сомневались, что на данной характеристике отразилось влияние толков об о. архимандрите Фотие его недоброжелателей, а отчасти его удаление от общения с внешним миром, к которому он стоял близко, во время синайского заключения.

Другое известие об о. Фотие с глубоким интересом и полным удовольствием мы прочли в статье профессора Казанской духовной Академии С. А. Терновского под заглавием: «О последних днях жизни, кончине и погребении настоятеля русской духовной миссии в Палестине архимандрита Антонина». «Во время отпевания, по прочтении патриархом Евангелия, архимандрит Иерусалимской церкви Фотий, говорится в этой статье, с величайшим одушевлением произнес весьма продолжительное и весьма красноречивое слово, в котором с ораторством церковного витии, изобразил учения и административные заслуги почившего и скорбь страны палестинской о его кончине»⁴¹. Это красноречивое слово в русском переводе названного профессора было напечатано потом на страницах журнала «Труды Киевской духовной Академии». Наиболее важными и любопытными словами в этой речи и для характеристики почившего архимандрита Антонина и личности самого оратора, архимандрита Фотия, мы считаем следующие: «Земля святая, земля обетованная, земля, на которой издавна ведут борьбу народы, племена и языки из-за того, кто на тебе славнее покажется, земля спасения, в которой совершились почитаемые страдания и слава Спасителя нашего, земля благословенная, в себе имеющая Назарет и Вифлеем, Сионские горы и Иордан, Фавор и Галилею, Голгофу и Новый Гроб, – земля освященная, ты скажи нам и передай истории для будущего о подвигах блаженного мужа, украшавшего тебя св. учреждениями, воздвигшего тебе падшие стены, даровавшего тебе божественные храмы, оставившего тебе в наследство учительские школы. Может быть я говорю преувеличенно? Но Назарет и Хеврон, Горняя и Елеонская гора, Иерихон, и Яффа, и Палестина все подтверждают мои слова. Большинство украшающих эти места духовных учительских учреждений учрежденных от имени благочестия России, им воздвигнуты, и все чрез него имели поддержку. Св. Матерь Церквей справедливо почитала сего мужа и справедливо благословляет его память»⁴². Такая превосходная и совершенно справедливая оценка деятельности незабвенного нашего настоятеля русской духовной миссии в Иерусалиме о. Антонина в устах «архимандрита иерусалимской церкви» Фотия, отлично знакомого с широкою просветительною и строительною деятельностью почившего, сделанная в присутствии главы сионской церкви и несомненно по его поручению, и пред лицом громадной массы молящихся, и сама по себе может считаться высокою и завидною похвалою почившему, но, будучи произнесена у гроба почившего, по свидетельству очевидца-профессора, «с величайшим одушевлением», эта характеристика говорит нам несколько больше. О. архимандрит Фотий, очевидно, витийствовал над гробом о. Антонина не «по заказу только, но от сердца, преисполненного к почившему глубокой признательности за то горячее сочувствие, которое проявил он в скорбные дни его жизни на Синае в заключении и передатчиком, которого в свое время пришлось быть нам.

В 1897 году, в начале его, скончался, после продолжительной и тяжкой болезни, патриарх Герасим, и кафедра апостола Иакова, брата Божия, вдовствовала. В Иерусалиме среди святогробского духовенства, по обыкновению, начались споры и волнения⁴³ относительно выбора достойных кандидатов в преемники почившему патриарху. И на сей раз, как и прежде, имя о. Фотия фигурировало в списке имен намеченных кандидатов, но, как и можно было ожидать, подверглось снова удалению из него со стороны турецкого правительства. В преемники блаженнейшему Герасиму, не без усиленного старания со стороны о. архимандрита Фотия и его единомысленников, был избран 10 июля того же года, благополучно правящий сионскою церковью и доселе, благостнейший архиепископ филадельфийский Дамиан, долгое время проживший у нас в России в Тифлисе, в качестве заведующего тамошним Иерусалимским подворьем, и пред самым избранием временно управлявший Вифлеемской митрополиею. В числе первых дел нового архипастыря сионской церкви было замещение свободных архиерейских кафедр. Одну из этих кафедр, а именно кафедру архиепископа филадельфийского, предложено было занять архимандриту Фотию, который, к удивлению многих, охотно согласился принять это предложение и 6 декабря 1897 года был хиротонисан.

Избрание о. Фотия на титулярную кафедру архиепископа филадельфийского было со стороны нового патриарха прежде всего признательностью за ту поддержку, которую оказал ему о. Фотий, при его избрании на престол. Это, с одной стороны. С другой, новому владыке сионской церкви хотелось и поощрить неутомимую деятельность энергичного синодального секретаря. Но была, как говорят, и третья, не невероятная, причина, возведением в высокий сан устранить его от занимаемых должностей синодального секретаря и председателя финансовой комиссии, должностей, исправление которых доселе связывалось с саном архимандрита, чтобы таким образом ослабить его влияние на ход дел в синоде и на управление церковью сионскою. Но эти расчеты не оправдались, так как преосвященный Фотий ни от одной из упомянутых должностей не отказался, и теперь, в качестве уже члена и секретаря синода, стал оказывать на ход дел церковных такое сильное влияние, какого он не имел доселе.

В 1898 году, во время каникул, я предпринял вторичное путешествие в Иерусалиме с научною целью, так как, благодаря неустройствам в патриаршей библиотеке в 1887–88 годах, не мог всесторонне обследовать интересовавшие меня литургические памятники, а поэтому имею возможность теперь дополнить характеристику высокопреосвященного Фотия новыми фактами, которые мне приходилось лично наблюдать в эту пору его деятельности в Иерусалиме.

Первая встреча с высокопреосвященным Фотием в это время случайно произошла у меня на вокзале железной дороги в Яффе, куда владыка приезжал на несколько дней, по поручению патриарха. Встреча была радушная, но, как и требовало данное публичное место, весьма сдержанная. Когда я объяснил цель своего настоящего путешествия в Иерусалим, владыка сказал мне: «Очень рад вас видеть. Я весь к вашим услугам. Библиотека в моих руках».

На второй день, по прибытии в Иерусалим, я отправился в патриархию, чтобы сделать визит высокопреосвященному Фотию и условиться с ним на счет времени, в которое с удобством я мог бы работать в патриаршей библиотеке. Но, постучавшись в дверь келии владыки, я услыхал из уст его молодого келейника-араба ответ: «владыки нет дома». На следующий день я повторил свои визиты и утром и вечером, и всякий раз получал от келейника один и тот же ответ. Это меня начало тревожить. Тогда, в третий свой приход в патриархию, я оставил келейнику свою визитную карточку с письменною просьбою к владыке назначить мне время для свидания с ним. Карточка эта возымела свое действие, и на следующий день, когда я постучался в келию владыки, то от келейника услыхал следующий ответ: «владыка в библиотеке и ждет вас». Когда потом я переступил порог, заветных и хорошо мне знакомых по первому путешествию, дверей патриаршей библиотеки, то в прихожей ее за столом, заваленном целыми кипами бумаг, нашел высокопреосвященного Фотия с пером в руках. Владыка сейчас же объяснил причину, почему я несколько раз не заставал его в келии. Оказалось, владыка, постоянно занятый срочною работою, чтобы избежать праздных визитаций, нарочито покинул свою келию, в которой он проводил только вечера и ночи, и, наказав своему келейнику говорить визитерам: «нет владыки дома», удалился для занятий в прихожую библиотеки, которая, кроме спокойствия и необходимой при занятиях тишины, представляла и то еще удобство, что в ней, и в знойное палестинское лето, занимавшийся не чувствует невыносимой духоты.

После этого свидания с высокопреосвященным Фотием, я приступил к ученым занятиям в патриаршей библиотеке, уделяя на них время по утрам с 8 часов до 12 по полудни, и после обеда с 3 часов, а иногда с 2 часов до 6 или 7 часов вечера. Такое количество рабочих часов в библиотеке я имел, благодаря любезности и вниманию высокопреосвященных Фотия, архиепископа филадельфийского, и Никодима, архиепископа диокесарийского, которые, во все трехмесячное пребывание в Иерусалиме, предупреждали всякое мое желание и оказывали мне с готовностью полное свое содействие. За это время я мог хорошо познакомиться с неутомимою кипучею деятельностью патриаршего секретаря, архиепископа Фотия, так как, она проходила на моих глазах. Утром я почти каждый день заставал владыку за своим рабочим столом над составлением протоколов заседаний, исходящих бумаг и т. п. Около десяти часов его навещали члены и сотрудники по финансовой комиссии и помощники его по секретарской должности, с которыми он совещался по текущим делам и давал всем соответствующие распоряжения; их сменяло духовенство греческое и арабское – городское и сельское – с разного рода просьбами и недоумениями, относящимися к их пастырской практике; далее являлись к нему преподаватели Крестной богословской школы с запросами из области педагогической, и, наконец, испрашивали у него несколько минут для бесед знатные иностранцы, зная хорошо, что только здесь, у патриаршего секретаря, они найдут положительный ответ по всем интересующим их вопросам. Владыка спешил по мере сил своих каждого выслушать и каждому дать свой практический совет, и на это тратил время до полудня, когда он удалялся на обед в патриаршую столовую. С двух часов пополудни владыка снова садился за свой рабочий стол в библиотеке, и, чтобы избавиться от посетителей, припирал за собою библиотечные двери, которые открывались только на неотступные стуки. Уходя из библиотеки около семи часов вечера, я нередко оставлял владыку Фотия за тем же письменным столом, с работою, которая иногда переносилась и в его келию, отнимая у него часы сна и отдыха. Особенно кипуча бывала деятельность патриаршего секретаря в кануны почт австрийской и русской, когда архиепископ Фотий целый день не покидал библиотеки.

При такой постоянной и разносторонней деятельности у высокопреосвященного Фотия было мало свободного времени, а поэтому вполне естественно, что он уклонялся от служения заупокойных литургий на Голгофе и во Св. Гробе, до чего титулярные (иерусалимские владыки большие охотники, так как это дает им известный доход и сближает их с русскими паломниками, нескудно оплачивающими труды их по личному усмотрению... За все время пребывания нашего в Иерусалиме архиепископ Фотий дважды совершал литургию, несколько раз появлялся на молебнах в русские высокоторжественные дни и, в качестве заместителя патриарха, присутствовал на дипломатической панихиде по Елизавете, австрийской императрице. По той же причине владыка Фотий не удосужился отдать нам на русские постройки палестинского общества ответный визит, и, при всех наших встречах в библиотеке, ограничивался обменом самых обыкновенных фраз вежливости: для разговоров дружеских и интимных с ним у нас не было времени, и само место наших встреч не располагало к таким беседам. Помня хорошо наши прежние отношения, я, как и наша корреспондентка Таисия Семеновна Патрикеева, а равно и многие другие русские паломники, мог бы упрекнуть теперь высокопреосвященного Фотия «в гордости» и в том, что «он забыл свою синайскую жизнь», но хорошо зная характер владыки и его повседневный образ жизни, я не смел думать так, и мысль о перемене его чувств ко мне была мне чужда. Факты самые очевидные вскоре показали, что я не ошибался в своей уверенности. Тяжелые годы синайского заключения, я убежден, никогда не изгладятся из памяти высокопреосвященного Фотия, и горячая признательность к друзьям в годины его тяжелых испытаний будет всегда жить в его благородном сердце, какую бы высокую степень иерархического служения не указало ему Провидение.

За две недели до выезда из Иерусалима, я неожиданно через диокесарийского архиепископа Никодима получил приглашение блаженнейшего патриарха Дамиана всякий день, по окончании занятий, бывать у него на обеденной трапезе, к которой приглашаются обыкновенно члены синода и близкие к патриарху люди. Это любезное приглашение патриарха дало возможность за столом и по окончании его, когда обыкновенно в рабочем кабинете патриарха пили кофе, ближе познакомиться со всеми главнейшими представителями святогробского духовенства и побеседовать о церковных делах. За это время мне представилась и большая возможность беседовать с высокопреосвященным Фотием и вслух многих вспоминать разные эпизоды нашей совместной синайской жизни. Но особенно памятен для меня канун моего отъезда из Иерусалима. За обедом патриарх Дамиан с бокалом шампанского, которое было принесено из келии архиепископа Фотия, пожелал мне здоровья и успехов на ученом поприще для блага св. Церкви, а высокопреосвященный Фотий в одушевленной речи ознакомил сотрапезников с характером самых научных моих работ. Все это глубоко тронуло меня, хотя, как оказалось после, было лишь началом тех чествований, которые выпали на меня в этот достопамятный день. После обычного кофе, когда я подошел к патриарху Дамиану, чтобы принять его последнее благословение и поблагодарить за сердечный прием и оказанную мне любезность, то услышал от него следующие слова: «прошу побывать у меня часа в четыре, после вечерни». Когда потом явился я в назначенный мне час и вошел в кабинет патриарха, то застал там, к своему изумлению, и многих из членов синода. Блаженнейший Дамиан пригласил меня в тронную залу, куда пошли со мною и все члены синода. Здесь один из секретарей прочитал синодальную грамоту о возведении меня в «рыцари (ιππότης τού παναγίου καί ζωοδόχου Τάφου) пресвятого и живоносного Гроба», а блаженнейший Дамиан возложил на шею золотой крест с частицею животворящего Древа. Растроганный до слез неожиданною и высокою честью, приняв с благоговением драгоценный дар из рук архипастыря сионской церкви, я в нескольких словах поблагодарил за эту честь членов синода и земно поклонился патриарху. Из тронного зала я прямо отправился в келию высокопреосвященного Фотия, чтобы проститься с ним и от души поблагодарить за те милости, которые неожиданно выпали на меня, так, как я хорошо понял, кому главным образом я обязан высокою честью и драгоценным даром, редко выпадающими на долю обыкновенных смертных. Владыка Фотий на это сказал мне: «Это потребность моего сердца. Вы получили должное». Пожелав, затем, видеть владыку в положение более высоком, чем настоящее, не подозревая, конечно, что это положение он займет на кафедре евангелиста Марка, и приняв его последнее благословение, я удалился из патриархии.

Вскоре, после моего отъезда из Иерусалима, произошла большая перемена в судьбе высокопреосвященного Фотия, который, склоняясь на единодушные и горячие просьбы Назаретских христиан из арабов принял предложение синода и патриарха занять кафедру назаретского митрополита, вдовствовавшую с 28 декабря 1897 года, со дня кончины митрополита Нифонта. Об этом настойчивом желании Назаретских христиан видеть у себя архипастырем высокопреосвященного Фотия, под угрозою не принимать к себе никого другого из Иерусалимских архиереев греческой национальности, я слыхал еще во время своего пребывания в Иерусалиме, но в согласии высокопреосвященного Фотия на занятие этой кафедры, в виду необходимости покинуть Иерусалим и жить в своей резиденции – Назарет, сомневались в ту пору решительно все. Но невозможное для личностей менее сильных духом, оказалось вполне возможным для таких натур, закаленных и преданных своему долгу, к каким, несомненно принадлежит новоизбранный патриарх александрийской церкви. Высокопреосвященный Фотий, к удивлению всех клириков сионской церкви, и к великой радости Назаретской паствы, дал свое согласие и в заседании синода 28 января 1899 года был наречен «архиепископом градов Назарета и Каны Галилейской и всей Галилеи». Не удивительно поэтому, что радость Назаретских христиан, при вступлении высокопреосвященного Фотия на свою митрополитанскую кафедру, как свидетельствует очевидец⁴⁴, не знала границ. На встречу новому митрополиту, 14 марта, далеко за город выезжали не только представители и старейшины православных христиан Назарета, но греко-ушаты, протестанты и даже магометане. Разделяли эту радость местных жителей и наши русские паломники, прибывшие ко дню Благовещения в Назарет, приняв живое участие в процессии, по случаю встречи его в кафедральном соборе.

Недолго, однако же желанному архипастырю пришлось находиться среди горячо любившей его паствы. Не прошло и года со времени вступления на митрополичью кафедру высокопреосвященного Фотия, как Провидению угодно было, чрез единодушное почти избрание клира и народных представителей из христиан александрийских, призвать его ныне на более высокое служение на кафедре евангелиста Марка с почетным титулом «вселенского судии и папы», на кафедре, которая, благодаря долговременному управлению его глубокого старца, покойного патриарха Софрония нуждается в человеке полном сил, энергии и административного опыта, каким, по единодушному отзыву греческой печати, признается новоизбранный александрийский патриарх. В лице высокопреосвященного Фотия избран на славную александрийскую кафедру скажем словами «Церковного Вестника», человек «достойный исторического прошлого александрийской церкви и наиболее верный выразитель народно-религиозных нужд и чаяний местно-православного населения»⁴⁵. Уповаем, что новоизбранный александрийский патриарх, взяв в свои опытные руки кормило правления церковью александрийскою, не забудет и соседнюю архиепископию Синайской горы и Раифы, некогда радушно приютившую его у себя, примет ее под свою защиту и уладит те шероховатости, какие существовали в отношениях к ней у покойного патриарха Софрония... Да здравствует патриарх александрийский Фотий на многие лета!

Киев. 1900 г. 23 Февраля.

А. Дмитриевский