Незабвенной памяти профессоров А.С. Павлова и Н.Ф. Красносельцева

Русская богословская наука в только что истекшем году (1898) понесла две тяжкие и, можно сказать, долго невознаградимые потери в лице двух своих замечательных и плодовитых представителей: заслуженного ординарного профессора Московского Университета А. С. Павлова и ординарного профессора Новороссийского Университета Н. Ф. Красносельцева. Оба названные ученые, завершившие свое земное поприще на педагогической службе в светских высших учебных заведениях, по своему происхождению принадлежали духовному сословию, высшее свое образование и воспитание получили в Казанской духовной Академии, в которой оба были в начале своей служебной деятельности и профессорами одного и того же предмета – литургии, с той, впрочем разницей, что первый из них служил в период до-реформенный, соединяя с литургикою или экклезиастикою и каноническое право, а второй, после введения устава 1869 года, преподавал с литургикою уже и новую науку – церковную археологию.

1. Алексей С. Павлов сын причетника томской епархии (родился в 1832 году). По окончании воспитания в Тобольской Семинарии, как даровитый питомец ее, он поступил в 1854 г. для довершения образования в Казанскую духовную Академию. С умом острым, при темпераменте живом и увлекающемся, талантливый А. С. Павлов хотя и выдвинулся из среды своих сотоварищей по академии¹ и занял в списке 7 курса первое место, но не был оставлен при Академии бакалавром. Причины этого обстоятельства кроются, во-первых, в нерасположении нового ректора Академии арх. Агафангела², вообще, и лично к А. С. Павлову, в частности, за его студенческие увлечения и живой темперамент³ и, во-вторых, в желании ректора видеть в академической корпорации молодых людей с наклонностями к монашеству, на что Алексей Степанович не подавал никаких надежд. Назначенный, по окончании курса в Академии, преподавателем общей и русской церковной истории в Казанскую духовную Семинарию, Алексей Степанович, однако же, не оставался в Семинарии и одного года и был перемещен в Академию 11 марта 1859 года бакалавром по кафедре канонического права и литургике, так как желательных кандидатов не было на лицо. Но «литургика, по замечанию П. В. Знаменского, бывшего одним из первых слушателей А. С. Павлова, не смотря на множество совершенных им работ по этому предмету⁴, была у него менее любимой наукой, и разрабатывалась им менее самостоятельно, чем каноника»⁵. Главным толчком к самостоятельным изысканиям в области канонического права вообще и русско-византийского права в частности послужило богатое собрание канонических сборников в рукописях Соловецкой библиотеки, переданной в ведение Казанской Академии⁶. С увлечением отдавшись их всестороннему изучению на первых порах своей службы в Академии, Алексей Степанович заложил здесь прочные основания тому научному и богатому запасу сведений по излюбленной специальности, которым он мастерски пользовался всю свою не кратковременную жизнь, и который он не успел исчерпать и до самого конца, несмотря на свою необыкновенно плодовитую деятельность. Доказательством для сего может послужить ряд статей, напечатанных в «Византийском Временнике» за 1895 и 1896 годы, и множество материалов для предположенной, но не осуществившейся 2 части «Памятников древнерусского канонического права». Что же касается прямых и очевидных результатов его увлечения и серьезного занятия каноническими памятниками на первых порах его службы, то они сказались в целом ряде изданий новых и неизвестных памятников, как, напр. «Церковно-судебные определения Киприана, митрополита новгородского» (Прав. Соб. 1861, т. 3), «Послание старца Елеазарова монастыря к великому князю Василию Иоанновичу» (там же, 1863, т. 1), «Послание Геннадия Новгородского к Московскому собору 1490 г.» (там же), «Три, доселе неизданных, послания князя Андрея Курбского» (там же, т. 3), «Полемические сочинение инока-князя Вассиана Патрикеева» (там же) и «Апокрифическое слово о судиях и властителях» (там же, 1864 г., т.1)

С переходом в 1864 году на службу в Казанский Университет⁷ со званием экстраординарного профессора по кафедре канонического права, которая открыта была в наших университетах уставом 1863 года, Алексей Степанович продолжал свою прежнюю учено-издательскую деятельность в области русско-византийского права. В это время, кроме актовой речи «Об участии мирян в делах церкви с точки зрения православного канонического права» (Учен. Записк. Казан. Унив. 1866 г.) и статьи «Личные отношения супругов по греко-римскому праву» (там же, 1865 г.), им напечатаны были в том же роде следующие статьи: «О кормчей инока-князя Вассиана Патрикеева» (там же, 1864 г.) и «Два послания великому князю Михаилу Ярославичу тверскому константинопольского патриарха Нифонта и русского инока Акиндина о поставлении на мзде» (Прав. Соб. 1867, т. 2).

Блестящим завершением этого, можно сказать, первого и подготовительного периода учено-литературной деятельности А. С. Павлова в области церковной каноники и изучения памятников русско-византийского права нужно признать его небольшое сравнительно по объёму, но выдающееся по научным достоинствам сочинение: «Первоначальный славяно-русский Номоканон» (Учен. Зап. Казан. Унив. 1869 г.). Ученые выводы покойного профессора, основанные на всестороннем знакомстве с первоисточниками и пособиями по данному вопросу, пролили яркий свет на судьбу нашей Кормчей и сделались в настоящее время не только достоянием науки, но вошли целиком в учебные курсы по церковному праву. Научный авторитет с этих пор прочно установился за именем проф. А. С. Павлова, и его ученая карьера пошла быстрыми шагами вперед. Удостоенный за это сочинение премии Академии Наук, Алексей Степанович вскоре же, по выходе его в свет, в 1870 году был приглашен на ту кафедру, но со званием ординарного профессора в Новороссийский Университет.

Учено-литературная деятельность за шестилетнее пребывание Алексея Степановича в Новороссийском Университете выразилась ярко главным образом в двух его капитальных произведениях: 1) «Исторические очерки секуляризации церковных земель в России» (Одес. ч. 1, 1871) и 2) «Номоканон при Большом Требнике, изданный вместе с греческим текстом, до сих пор неизвестным и примечаниями» (Одес. ч. 1, 1872 г). Оба эти ученые исследования премированы Академией Наук, а последнее в частности дало юридическому факультету Новороссийского Университета нравственное право присудить, в 1873 году, автору его honoris causa высшую ученую степень доктора церковного права. Материалы для первого из этих сочинений были собраны еще во время его службы в Казани, в рукописях Соловецкой библиотеки, а на исследование Номоканона при Большом Требнике он натолкнулся, благодаря случайному приобретению на книжном рынке плохонькой рукописи 16 в. Греческого Номоканона, дотоле ему совершенно неизвестного. Это его исследование о Номоканоне имело громадный успех и среди специалистов ученых, и в сферах духовно-административных, и даже в среде читателей и почитателей памятников древней письменности, а поэтому в продаже последнего времени оно совершенно не встречалось. Желание прийти на помощь жаждавшим иметь это его исследование, с одной стороны, а с другой, сознание некоторой неполноты и несовершенства в примечаниях и в текстах, который ему сделался впоследствии известен и по другим лучшим спискам, были всегда присущи отзывчивому и любившему свой предмет до самозабвения профессору, и он постоянно подготавливал материалы для второго издания этой книги, но успел выполнить едва лишь накануне смерти. Новое (второе) издание «Номоканона при Большом Требнике» явилось лишь в конце прошлого 1897 года, но зато в виде «от начала до конца переработанном» и встречено со стороны критики восторженными похвалами.

Здесь же, во время пребывания на кафедре в Одесском Университете, Алексей Степанович, быть может, даже под влиянием своих занятий «Номоканоном», ясно осознал необходимость более близкого знакомства с рукописными источниками византийского права, а поэтому неоднократно предпринимал поездки из Одессы в Москву для занятий в тамошних богатых библиотеках греческих и славянских рукописей. Плодом этого знакомства являются его прекрасные статьи: «Отрывки греческого текста канонических ответов митрополита Иоанна 2» (Зап. Импер. Акад. Наук. 1873, т. 22, прил. №5), «Замечательнейшие греческие рукописи канонического содержания в Московской Синодальной библиотеке» (Зап. Новор. Универ., т. 13), «Замечания на программу издания в русском переводе церковных правил с толкованием» (там же, т.16) и «Замечания о грузинском Номоканоне» (Зап. Акад. Наук. 1874, т. 25). Более близкое знакомство с книжными богатствами первопрестольной столицы имело несомненно решающее значение и в деле перемены места его постоянного жительства и служебного положения, так как жизненных выгод Московский Университет в 1875 году, когда совершился переход Алексея Степановича из Одессы в Москву, не представлял никаких.

На кафедру старейшего из русских университетов: Московского, Алексей Степанович явился во всеоружии своих научных познаний и с прочно установившеюся за ним репутацией «знаменитого канониста» не только в России, но даже за границей среди канонистов, пользующихся громадною известностью и популярностью (как, напр., недавно скончавшийся ученый Цахарие-фон-Лингенталь и др.). Но, не смотря на свою прочно установившуюся ученую репутацию и уже почтенный возраст, покойный Алексей Степанович, в течение всех двадцати трех лет пребывания на московской кафедре, ни на минуту, можно сказать, не выпускал своего талантливого пера из своих рук до самой смерти. Окружив себя, подобранною с тонким вкусом знатока-любителя и специалиста, библиотекою по своей науке⁸, составленной на собственные средства, которых он на этот

предмет никогда не жалел, и находясь вблизи богатых рукописных библиотек Москвы, Алексей Степанович поработал так усердно и много в деле разработки источников русско-византийского права, что его московский период учено-литературной деятельности может быть по справедливости назван самым плодотворным. Капитальными его трудами за этот период деятельности считаются: «Критические опыты по истории древнейшей греко-русской полемики против латинян» (СПБ. 1878), «Памятники древнерусского канонического права до 15 в.» (Русск. Истор. библиот. т. 6, 1880. СПБ.), «Книги законные, содержащие в себе, древнерусском переводе, византийские законы земледельческие, уголовные, брачные и судебные» (СПБ. 1885), «50 глава Кормчей книги, как исторический источник русского брачного права» (М. 1887 г.) и «Мнимые следы католического влияния в древнейших памятниках югославянского и русского церковного права» (М. 1892). Кроме этих обширных и капитальных исследований, из коих некоторые удостоились премий и золотых медалей со стороны Академии Наук, покойный напечатал несколько мелких, но весьма ценных в научном отношении, статей, относящихся также к изучению источников русско-византийского права, каковы напр., «О сочинениях, приписываемых русскому митрополиту Георгию» (Прав. Обозр. 1881, т.1), «Неизданный памятник церковного права 12 в.» (Журн. Мин. Нар. Просв. 1890, №10), «Кому принадлежат канонические ответы, автором которых считался Иоанн, еп. Китрский» (Визант. Времен. 1894, в. 3–4), «Синодальное постановление патриарха Сисиния о не венчании второбрачных» (там же 1895, в. 1 –2), «Канонические ответы Никиты, митрополита ираклийского (11–12 в.), в их первоначальном виде и в позднейшей переработке Матвея Властаря» (там же), «Канонические ответы Никиты, митрополита солунскаго» (там же т. 1, в. 3), «Синодальный акт константинопольского патриарха Михаила Анхиала 1171 г. О приводе архиереев к присяге на верность императору Михаилу Комнину и его новорожденному сыну Алексею, с формою самой присяги» (там же), «Синодальное постановление константинопольского патриарха Харитона (1177 – 1178) о третьем браке, редактированное Феодором Вальсамоном» (там же в. 4), «Подложная дарственная грамота Константина Великого папе Сильвестру в полном греческом и славянском переводе» (там же 1896, т. 3, в. 1) и др.

Живой по темпераменту и весьма отзывчивый сердцем, Алексей Степанович не мог оставаться равнодушным и к вопросам, которые ставила на очередь текущая жизнь или злоба дня, и разрешения, которых искало современное ему общество у людей компетентных, стоящих во всеоружии знаний. Вот почему нередко талантливый и много сведущий Алексей Степанович или сам, по личной инициативе, выступал с ответом на эти злобы дня, как напр., в статьях: «Каков должен быть канонический суд о причетниках двоеженцах» (Рук. для сельск. пастырей 1862 т. 3), «Об участии мирян в делах церкви с точки зрения православного канонического права» (Учен. Зап. Каз. унив. 1866 г.), «Могут ли незаконнорожденные быть доставляемы на священнослужительские степени» (Церк. вед. 1889, №9), «Дополнительная историческая справка по вопросу о существовании инквизиции на Востоке» (Моск. вед. 1891, №341), «Quousgue tandem? Ответ В.С. Соловьеву» (там же 1892, №8), или же вызывался к тому представителями высшей правительственной власти. Напр., его статья: «Есть ли твердое каноническое основание для содержащегося в 253 статье устава Духовных консисторий правила об осуждении на всегдашнее безбрачие лица, брак которого расторгнуть по нарушению им супружеской верности?» напечатана в книге, изданной по распоряжению Обер-прокурора Св. Синода: «Мнения и отзывы по вопросу о праве лиц, брак которых, расторгнут по причине нарушения ими супружеской верности, на вступление в другой брак» (СПБ. 1893 г.)

Еще более отзывчив и чуток был покойный Алексей Степанович к вопросам литературного характера в излюбленной им специальности. Здесь, можно сказать, не осталось ни одного более или менее выдающегося вопроса, на который бы не отозвался с своим посильным и иногда, по свойству своего холерического темперамента, резко обличительным и горячим словом наш талантливый канонист. Статьи: «Замечания на программу издания в русском переводе церковных правил с толкованием» (Зап. Новор. универс. т. 16), «Новый перевод толкований на церковные правила» (Правосл. Обозр. 1876 г. т. 1), «Теория восточного папизма в новейшей русской литературе канонического права» ((Прав. Обозр. 1879 г. т. 3), «О книге Заозерского церковный суд» (Критич. Обозр. 1879, кн. 4), «Вопрос о ереси жидовствующих на 4 археологическом съезде – ответ Иловайскому» (Совр. Изв. 1884, №266), «По поводу некоторых недоразумений в науке православного церковного права» (Чтен. в общ. люб. дух. просв. 1891, т. 1), «Мнимые следы католического влияния в древнейших памятниках югославянского и русского церковного права» (там же 1891, т. 2, 1892 т. 1), «Продолжающиеся недоумения по вопросу о восприемничестве и духовном родстве, как препятствий к браку» (там же 1893, т.1), «По поводу полемики против сенатского толкования о давности в применении к церковным землям» (Русск. Обозр. 1894, №5) – отчасти уже и своими заглавиями достаточно ясно говорят сами за себя. В свое время они послужили поводом к живому обмену мыслей между покойным канонистом и его коллегами по специальности и не остались не замеченными со стороны русской интеллигентной публики.

Справедливость требует отметить, что Алексей Степанович всегда и всюду оставался верен самому себе, и присущие ему качества, как образцового ученого, выявлял в одинаковой степени и в больших капитальных исследованиях и в мелкой библиографической статье. Обладая громадной эрудицией, благодаря превосходному знанию языков классических и новейших, с запасом всегда новых и в большинстве случаев неизвестных в науке данных, извлеченных из манускриптов не только наших русских библиотек, но и важнейших заграничных⁹, он принимался за работу или исследование того или иного вопроса не прежде, как выносить его хорошо в душе своей и почувствует себя в силе дать надлежащий ответ. Отсюда, при чтении его диссертации и статей, невольно поражаешься и изумляешься не столько глубине мыслей, строгой и ясной последовательности ее и эрудиции по главному вопросу, сколько тем детальным примечаниям, которыми обыкновенно испещрялись все его ученые работы. Проф. Павлов не только всесторонне исследовал известный вопрос, но, можно сказать, не оставлял иногда и места другому поработать по тому же вопросу, а поэтому к его авторитетному мнению прислушивались с уважением даже и его литературные недруги. Вот почему, между прочим, мы, разделяя, высказанное почтенным доцентом М. духовной Академии И. М. Громогласовым в его прочувствованной и содержательной поминки по проф. Павлове, сожаление о том, что покойный авторитетный профессор не успел выпустить в свет 2 тома «Памятников древнерусского канонического права» 16–17 вв., не разделяем в тоже время его уверенность, «что найдется лицо способное и готовое принять на себя разборку и приведение в известность оставшихся материалов» (Богослов. Вестн. 1898, №9, стр. 335 прим., 1). Сколько нам известно, материалов для этого тома собрано сравнительно немного, и состоят они лишь из неизданных в свет митрополичьих и епископских грамот, – это во первых, а во вторых, главное содержание этого тома, по предположению ученого издателя, должен был составить, так называемый, «Стоглав», списки которого Алексей Степанович начал изучать сравнительно недавно и имел их у себя ограниченное количество. А между тем для 2 тома «древнерусского канонического права» важное дело избрать основной текст «Стоглава», так как Алексей Степанович не удовлетворялся списком «Стоглава» в издании Казанской духовной Академии, подыскать лучшие и древнейшие списки для вариантов, одним словом, произвести тщательную учено-критическую работу над текстом этого важного памятника 16 в., что, по нашему мнению, далеко не по силам лицу, только «способному и готовому принять на себя разборку оставшихся материалов». Здесь необходим сам покойный А. С. Павлов, его многолетняя опытность и редкая добросовестность при издании памятников, доходившая иногда до щепетильности. Только один А. С. Павлов мог сказать свое авторитетное слово о каноническом значении «Стоглава», и, конечно, такое слово было бы выслушано всеми с уважением, но, увы, этого ждать теперь напрасно, и чувство горечи по поводу утраты столь выдающегося и талантливого ученого для нас теперь еще острее, глубже и больнее… Потеря А. С. Павлова, как ученого канониста, потеря трудно вознаградимая.

Являя в себе образец истого жреца науки, служению которой он отдался всецело, до самозабвения, до полного, можно сказать, равнодушия к другим своим не менее священным обязанностям, каковы, напр., обязанности главы семейства, члена общества и т. д., требовательный к себе самому в высшей степени, обстоятельный, точный и даже изящный с внешней стороны (он не выносил корректурных опечаток, заботился и не мало о бумаге для своих изданий, формате, шрифте и тому подобных мелочах), Алексей Степанович был строг и требователен к трудам русских и иностранных ученых. Его горячие, правдивые и резко обличительные критические статьи стяжали покойному А. С. Имя сурового судьи и человека желчного, тяжелого по характеру, но кто близко знал покойного и имел возможность видеть и беседовать с ним или вне его ученого кабинета, или даже и здесь, но в минуты, когда он, хотя изредка, тушил, так сказать, огонь на своем жертвеннике, тот несомненно выносил о нем другое мнение. В обществе людей ему симпатичных – это был живой остроумный собеседник, пересыпавший свою мастерскую, увлекательную речь и латинскими поговорками, и стихами, и анекдотами юмористического содержания, способный один в течении целого вечера приковать к себе внимание общества, из кого бы оно ни состояло: дамы, девицы и мужчины в одинаковой мере увлекались беседою этого живого, остроумного и благообразного старца. В беседе с ученым – специалистом Алексей Степанович был находчив и неистощим и в короткое время успевал обнаруживать свое энциклопедическое знание, которому положительно дивились весьма многие. Очаровательно любезным, предупредительно вежливым и деликатным до высшей степени являлся Алексей Степанович пред молодыми людьми, начинающими тернистый путь служения науке. Он встречал их с распростертыми объятиями, как своих старых добрых друзей, беседовал с ними самым интимным образом, вызывая на откровенность, и приводил всякого молодого человека, с робостью и даже не без страха переступавшего в первый раз кабинет известного ученого, в такое спокойное и благодушное состояние, что ему казалось, что он беседует с добрым приятным товарищем, человеком ему давным-давно знакомым. Для таких юношей Алексей Степанович был заботливым отцом, нежным другом и самым опытным руководителем: рекомендации к известным лицам в архивы и библиотеки, учебники и пособия из собственной библиотеки, нередко даже выписки и копии из рукописей, бывшие в руках его¹⁰, давались Алексеем Степановичем охотно. За такими молодыми людьми он потом зорко следил в жизни, если мог, руководил ими в их первых опытах самостоятельной ученой работы, делил с ними все радости и постигавшие их неудачи… Превосходную и вполне верную характеристику этой стороны личности покойного профессора сделал названный уже мною доцент Московской духовной Академии И. М. Громогласов, бывший некоторое время его слушателем в Московском Университете. Мы, с своей стороны, охотно и с полной готовностью подписываемся под этою правдивою характеристикою, так как на себе испытали обаяние этой светлой личности в пору своего студенчества и имели счастье сохранить личное и даже семейное знакомство до последнего времени.

Юношей двадцати пяти лет, студентом 3 курса Казанской духовной Академии, я прибыл в 1881 году летом в первый раз для занятий в библиотеках нашей первопрестольной столицы. Не имея в Москве ни единой души из знакомых, не зная хорошо условий столичной жизни, я явился в Москву с сотней рублей денег и с желанием поработать в столичных библиотеках четыре летних месяца. Рекомендательные письма, данные мне в Казани бывшими сослуживцами и учениками почившего профессора открыли мне доступ в семью проф. Павлова, проживавшую в то время на даче по курско-московской дороге в селенье Воскресенском. Алексей Степанович принял меня радушно, как «земляка» и «сокашника» – эпитеты, которыми он награждал меня до самой смерти. Снабдив, в свою очередь, рекомендациями в разные московские библиотеки, и узнав скудость моих финансов, он предложил перебраться на его пустовавшую, за выездом на дачу его семьи, квартиру (дом Комлева на Новинском бульваре) и быть в ней полным хозяином. Я с глубокой благодарностью принял это предложение и тем с большей радостью, что ключи от своей богатой библиотеки он отдал в полное мое распоряжение. Днем я работал над греческими рукописями Синодальной библиотеки и мучился над хитросплетениями греческих тахиграфов, с искусством которых в то время я был весьма мало знаком, а по вечерам я искал разрешения своих недоумений и затруднений в книгах по греческой палеографии Монфакона, Гардгаузена, Саввы арх. и др., составлявших достояние ученого кабинета А. Степановича. Преисполненный глубокой признательности к памяти почившего профессора, я не могу не заявить, что самым надежным и опытным руководителем в моих уроках по греческой палеографии был мой незабвенный добрый хозяин, А. С. Павлов, который в течение лета довольно часто покидал деревню и приезжал в свою городскую квартиру. Эти приезды были для меня настоящим праздником, так как в это время я искал разрешения всех своих недоумений, а отзывчивый Алексей Степанович охотно делился со мною и своими обширными сведениями по интересующим меня вопросам, и посвящал меня в тайны своих ученых разысканий, которые его занимали в ту пору (О 50 глав книги «Кормчей»), и нередко сообщал мне свои живые воспоминания о сибирской школе, о старой Казанской Академии и др. В этих беседах проходили целые вечера, и часто они затягивались до зари, когда были уже потушены свечи, и мы расходились по постелям.… Во веки незабвенны останутся для меня эти глубоко поучительные и в высшей степени интересные беседы с покойным А. С. Павловым: много полезного я почерпнул из них для жизни и берегу это, как дорогой дар, в своем благодарном сердце… С этой моей первой встречи установились у меня с А. С. Павловым самые добрые дружеские отношения, которые выражались и в том доброжелательном и лестном для меня отзыве о моей маленькой брошюре: «Евхологион 4 в. Сарапиона, епископа тмуитского», который сделан А. С. Павловым в «Византийском временнике» (1894 т. 1, в. 1), и в том общении, которое между нами не порывалось до самой его кончины. Вечная память тебе, великий подвижник русской науки! Да будет твой высокий пример доблестного служения ей путеводною звездою для нас, твоих молодых почитателей и учеников!

***

А. С. Павлов представлял из себя строго кабинетного ученого, уединению которого ничто не должно было мешать в доме, а поэтому его семейная внутренняя жизнь была мало доступна для наблюдений посторонних людей, из коих весьма немногим удавалось бывать далее кабинета ученого хозяина. Не удивительно поэтому, что над свежей могилой почившего профессора-труженика раздались со стороны его хотя и добрых знакомых, но мало посвященных во внутреннюю интимную жизнь покойного, горькие сетования о его «зло страданиях» при жизни и о полной необеспеченности или «недостаточности материальных средств для безбедного существования его довольно многочисленной семьи».

Эти жалобные сетования, излившиеся на страницах «Московских Ведомостей» ¹¹, проникли и отразились и в духовной периодической печати (Церковн. Вестн. 1898, №39). Но, по нашему мнению, они прежде всего не делают чести имени покойного профессора, да к тому же и совершенно напрасны, так как не соответствуют, сколько мы знаем, действительному положению вещей. Кто хотя бы не много знал семейную жизнь покойного профессора, в высшей степени аккуратную в экономическом отношении, тот никогда не может примириться с мыслью, чтобы покойный профессор, получавший уже давно с жалованьем и пенсию, а в последнее время весьма солидный гонорар за лекции свои для студентов низших курсов Московского многолюдного Университета, при «побочных заработках» – в лицее Цесаревича, где он был преподавателем, от печатания статей в разных изданиях, при ежегодных командировках для председательствования в экзаменационных комиссиях, – чтобы такой работящий и бережливый профессор «во всю многолетнюю труженическую жизнь почти ничего не скопил», и «вследствие скудости получаемого содержания, терпел всякого рода лишения, от коих преждевременно и умер». Эти напрасные сетования, в виду указанной сейчас «скудости получаемого содержания», о которой многие из русских профессоров и мечтать даже не могут, для лиц мало знакомых с привычками почившего и с его повседневною домашнею жизнью дадут несомненно основания к многим заключениям, оскорбительных для памяти почившего профессора, не знавшего других гибельных в жизни страстей, кроме одной страсти – к науке, которая и была причиною его сравнительно преждевременной кончины. А между тем картина кабинетной жизни почившего А. С. Павлова, нарисованная мастерским пером Ив. Ив. Щаховского, верна действительности, вполне натуральна и может быть воспроизведена талантливой кистью даже на полотне с подписью: «мученик науки». Но причина этих «злостраданий» не скудость средств к жизни, а нечто другое, над уяснением чего не потрудился г. Шаховской.

Алексей Степанович Павлов, проведя всю свою жизнь в своем кабинете за книгами, мало очень уделял времени семье, а поэтому, когда подросли дети и потребовали к себе внимания и со стороны отца, как бы не замечавшего дотоле их существования, так как воспитание их всею своею тяжестью ложилось обыкновенно на добрую мать, то он в последнее время стал все чаще и чаще задумываться над их судьбой в отдаленном будущем. Под влиянием этих дум, у него и у его супруги явилось желание скопить путем «сбережений» трудовой грош «на черный день» в обеспечение будущности семьи. И по воспитанию и по привычкам оба, весьма скромные и не требовательные от жизни, супруги Павловы стали систему «сбережений» проводить иногда уже чрезмерно сурово, с ограничением себя в потребностях самых насущных. «Квартирный вопрос», и для каждого московского обывателя не легко поддающийся решению, особенно доедал покойного Алексея Степановича, для которого он был «злобою» почти всяких летних каникул, Ассигнуя на квартиру скромные по-московски суммы и требуя от нее в то же время удобств, Алексей Степанович нанимал квартиру всегда в пределах вторых бульваров, дабы сообщение с центром города не было затруднительно ни ему, ни его семье. Квартир за скромную сумму и вполне удобных не отыскивалось. К тому же Алексей Степанович, как человек житейски непрактичный, весьма оригинально понимал и квартирные удобства. Во время жарких летних месяцев, он скитался по Москве целые дни, разыскивая подходящие квартиры, каковыми он считал помещения в 6 – 7 комнат не выше бель-этажа, с кабинетом обширным и высоким, в котором свободно и без ломки могли бы установиться его изящные шкафы с книгами, а равно и с другими некоторыми приспособлениями, весьма необходимыми для немощного, старчески-болезненного организма. Поэтому в руках Алексея Степановича сантиметр был всегдашним спутником, квартирные удобства отыскивались при его помощи: прежде всего обыкновенно вымеривались стены и простенки кабинета, и раз они пригодны были для его шкафов, об остальных удобствах в квартире он весьма мало беспокоился. Восторгам от новой квартиры не было конца, если он находил домик с окнами и с балконом из зала в сад, так как идиллическим его мечтам давался здесь самый широкий простор, по его любви к сельской простоте, и он пред таким соблазном уже решительно не был в силах устоять. В этих случаях в жертву приносились и шкафы с книгами, которые в подобных случаях (разумеем его квартиру на смоленском бульваре в доме Смолянинова) размещались по темным коридорам… Но ликования и восторги сменялись быстро жалобами и сетованиями самого безотрадного свойства, когда наступали сорока-градусные московские морозы, когда в комнатах появлялась сырость, а прелестный балкон в сад предательским проводником ужасного холода на весь дом… В таких случаях посетитель ученого кабинета Алексея Степановича наблюдал описанную г. Шаховским картину: «печь плохо согревала его кабинет; он защищал свои ноги валенками, а тело фуфайками и теплым пальто. Грустно было смотреть, как зимой заслуженный профессор старейшего университета, краса русской науки, с трудом пишет и от холода согревает руки дыханием своим». Да, действительно тяжело было видеть такую картину, но вина в этом, конечно, ни «в старейшем Университете», ни «в скудости получаемого содержания», а в излишней экономии, в житейской непрактичности и в чрезмерной заботливости о шкафах и книгах, при полной забывчивости о немолодых своих годах и о своем здоровье, которое никогда не было блестящим. Нет, – мы говорим с уверенностью, и на этом имеем несомненные данные, – Алексей Степанович Павлов, строгий в исполнении других своих обязанностей, остался верен себе и в исполнении своего родительского долга, конечно, как его понимал он сам, и в исполнении своего родительского долга, конечно, как его понимал он сам, и оставил семью, к тому же, за исключением двух сыновей, уже более или менее устроенную, не без средств, и дети в этом отношении не могут упрекнуть отца в равнодушии к их материальному обеспечению. Вечную память о рачительном дедушке сохранят, быть может, даже и его благодарные внуки.

***

2. Покойный Николай Фомич – сын бедного многосемейного священника Уфимской губернии. Годы своего раннего детства и школьного образования он провел под гнетом суровой бедности и всякого рода лишений в самых насущных потребностях. Не удивительно, поэтому, нисколько, что эти тяжелые жизненные обстоятельства, окружавшие его детскую колыбель и сопутствовавшие ему и в годы восприимчивой юности, глубоко и навсегда запечатлелись в его от природы нежной и доброй души и неизгладимо отразились на складе его характера. Николай Фомич до самой смерти, не смотря на высокое свое служебное положение, был скромен до застенчивости, самоуглублен в себя до скрытности, не доверяя тайн своего сердца даже людям, всецело ему преданным и глубоко его любившим; – в своей обычной повседневной жизни прост и не притязателен, сводя свои потребности до минимума и отказывая себе нередко в необходимом, особенно если того требовало, высоко развитое в нем, чувство нравственного долга.

Наделенный от природы выдающимися умственными способностями, с которыми счастливо сочеталось и замечательное трудолюбие, Николай Фомич, не смотря на тяжелые материальные условия своей школьной жизни, занял среди сверстников по Семинарии одно из первых мест и был отправлен, по окончании курса в ней в 1866 году, для довершения образования в Казанскую духовную Академию. Даровитый юноша Красносельцев и здесь, среди товарищей по Академии, составивших 13 курс (1866–1870 г.), который дал потом Академии многих прекрасных профессоров, а науке талантливых работников¹², не затерялся, но занял в их списке высокое место. За свою кандидатскую диссертацию: «Западные миссии против татар¹³-язычников и особенно против татар-мусульман» (Каз. 1872 г.), Николай Фомич Советом Академии был удостоен ученой степени магистра богословия и назначен в лучшую по тому времени Самарскую Семинарию преподавателем Священного Писания,

1870 год, год окончания курса в Академии Николая Фомича, был вместе с тем и годом преобразований в Казанской Академии и введения в ней нового устава 1869 г. По примеру университетских факультетов, наши Академии, по этому уставу, были поделены на три отделения: богословское, историческое и церковно-практическое; в курсы преподавания введены многие новые предметы, до того времени или не читавшиеся совершенно в Академии, или же не имевшие самостоятельного значения. Естественно, по этому, сразу же потребовалось в Академию несколько профессоров для новых кафедр, и Николай Фомич, вызванный из Самарской Семинарии в марте месяце 1871 года, т. е. всего через восемь месяцев, по окончании академического курса, в числе других своих даровитых товарищей, по указанию высоко-преосвященного ректора Академии, архимандрита Никанора¹⁴, скончавшегося на кафедре архиепископа херсонского и одесского, занял в Академии вновь созданную кафедру литургики и церковной археологии.

Если в настоящее время, при существовании, по новому уставу 1885 года, института, так называемых, профессорских стипендиатов, оставляемых при Академии на один год для приготовления их, под руководством профессора – специалиста, к занятию свободных профессорских кафедр в Академии, наши молодые профессора в большинстве случаев являются на кафедру неопытными и мало подготовленными, то что же нужно сказать о молодых доцентах академического устава 1869 года, прямо с студенческой скамьи посаженных на профессорскую кафедру. Положение этих доцентов было несомненно в высшей степени тяжелое. Трудность эта усугублялась еще более для некоторых из них, так как на долю их выпала обязанность читать курсы, ими самими даже не выслушанные в Академии, и, следовательно, этим молодым профессорам приходилось начинать дело с самого начала… В таком именно положении очутился покойный Николай Фомич, как доцент церковной археологии и литургики¹⁵.

Церковная археология, как наука, была создана уставом Академий 1869 года, и дотоле не имела места в духовно-учебных заведениях, а литургика хотя и существовала в Академиях, по старому уставу 1814 года, с скромным названием «обряды», но не имела самостоятельного значения и ютилась, в качестве придатка, при кафедре канонического права. Молодым доцентам наших Академий, на долю которых выпадала тяжелая обязанность – занимать кафедру литургики и церковной археологии, предстояло, таким образом, начинать дело новое: необходимо было вырабатывать программы чтений, изучать литературу предмета, готовить аккуратно лекции и при том сразу по двум предметам, руководить студентов, при написании ими курсовых сочинений, и т. д и т. д, Одним словом, от преподавателей названных предметов, помимо талантливости, требовались и напряженная усидчивость, и упорный труд, и самая добросовестная методичность в занятиях, чтобы счастливо выйти из тех коллизий, в какие они были поставлены своим новым, хотя и высоким, но для многих из них совершенно неожиданным положением. Но здесь-то и оправдалась со всею ясностью и убедительностью та лестная для питомца нашей духовной, а особенно старой, школы репутация, что для него нет трудностей, какие бы он не мог превозмочь. Блестящий литургист Московской духовной Академии, покойный И. Д. Мансветов и незабвенный Николай Фомич Красносельцев не только с честью вынесли на своих могучих плечах все предстоявшие им трудности в это, можно сказать, критическое время, но и целым рядом талантливых работ по избранной специальности оставили по себе столь заметный след, что приснопамятные имена их будут, мы уверены, долго и часто с благодарностью повторяться их преемниками.

Николай Фомич, как и его талантливый коллега по кафедре в Московской академии, И. Д. Мансветов, при знании новых языков, отдался прежде всего изучению памятников христианской древности или церковной археологии, как науки новой, до некоторой степени модной, интересной в одинаковой мере и для слушателей и для молодого профессора, имевшей к тому же на западе уже и богатую литературу. Плодом этих первых увлечений Николая Фомича новою своею специальностью и данью времени были самостоятельный курс чтений по церковной архитектуре, вышедшей в свет отдельной книгой под заглавием: «Очерки из истории храма» (Каз,1880) и критическая брошюра «О происхождению христианского храма» (Каз. 1880 г.).

Но недостаточность специальной подготовки к научным занятиям памятниками христианской древности чувствовалась молодым даровитым профессором на каждом шагу и ясно им сознавалась, а поэтому он решился просить ученую командировку за границу. «При исполнении обязанностей преподавателя церковной археологии, равно как при ближайшем изучении литературы этой науки и ее письменных источников, я, писал в своем заявлении церковно-практическому отделению в 1881 году Николай Фомич, не раз имел случай убедиться в совершенной необходимости наглядного и личного ознакомления с памятниками христианской древности. В виду этого я решаюсь заявить отделению о своем желании заняться некоторое время наглядным изучением памятников христианской древности на местах их нахождения и для этого посетить те города Европы, где можно найти наиболее обильный и ценный материал для такого изучения» (Проток. Акад. 1881 г. стр. 8–9). Получив годичную командировку (с 1 сентября 1881 по 1 сентября 1882 г.) Николай Фомич посетил города Рим, Флоренцию, Милан, Венецию, Равенну, Париж, Берлин и др. и изучал в них памятники классических древностей, христианские катакомбы, древние христианские храмы и замечательнейшие музеи, по преимуществу с христианскими древностями. Результаты этого путешествия Николай Фомич предоставил Совету Академии в двух полугодичных высоко-научных отчетах, напечатанных в протоколах Академии (1882 г. стр. 64–87, 269–293). Несомненно, под впечатлением той же заграничной поездки, им была написана и актовая академическая речь под заглавием: «Древне-христианские усыпальницы в Риме и значение сделанных в них открытий для богословской науки» (Прав. Собеседн. 1883, 111), послужившая как эпилогом¹⁶ к его ученым работам по церковной археологии. Как это не удивительно, но это положительный факт, Николай Фомич, после поездки за границу, прекратил свои занятия по археологии и круто повернул в сторону другой своей специальности – литургики¹⁷, капитальные труды по которой и стяжали ему главным образом почетное и авторитетное имя среди русских ученых. Поворот этот совершился, однако же, не без серьезных причин.

Время вступления Николая Фомича в среду братски-единодушной корпорации Казанской Академии совпало с временем необыкновенно оживленной учено-литературной деятельности в среде ее вообще и глубокого интереса к изучению памятников древней письменности, благодаря богатому собранию Соловецких рукописей, находившихся в академической библиотеке, в частности. Во главе, любителей древней письменности и ученых исследователей ее, из среды академической корпорации стали два такие корифея и знатока ее, как, приснопамятный в летописях Казанской Академии, И. Я. Порфирьев и, по ныне благополучно здравствующий, талантливейший историк П. В. Знаменский. Николай Фомич вместе с некоторыми другими молодыми товарищами-доцентами примкнул к этому кружку¹⁸ и с 1875 года занялся описанием рукописей Соловецкой библиотеки сначала канонического характера (напечатано 9 печатных листов во 2 томе «Описания рукописей Соловецкой библиотеки»), а потом литургических (более 20 печатных листов, вошедших в состав 3 тома этого «Описания», вышедшего в свет только в истекшем году). Приблизительно все описание литургических рукописей вчерне было приготовлено покойным Николаем Фомичем еще до поездки за границу в 1881 году, и несомненно уже в то время оно в значительной степени посодействовало пробуждению в нем интереса ко второй его специальности – литургики, которой он не был в состоянии уделять много внимания, на первых порах своей службы. Находясь в Риме близ знаменитой Ватиканской библиотеки, богатой, между прочим, и литургическими рукописями, Николай Фомич не мог оставаться равнодушным к его драгоценным памятникам византийского богослужения, искал разъяснения в них многих любопытных ритуальных особенностей нашего древнего богослужения, с которыми ему удавалось познакомиться дома, при описании рукописей Соловецкой библиотеки. Николай Фомич нередко посещал с упомянутой целью названую библиотеку, и у него, таким образом, накопилось немало извлечений, заметок, даже цельных списков или копий, выбранных из ватиканских рукописей греческих и славянских. По-видимому, в начале своих ученых занятий в Ватиканской библиотеке, он не придавал им особенного серьезного значения и работал по рукописям без определенной цели, знакомясь с книжными сокровищами этой библиотеки в интересе самообразования и практики, так как досель он не имел еще случая читать греческие рукописи, чем мы и объясняем беспорядочный вид его материалов, в каком они были привезены в Казань и попали в наши руки, при написании магистерской диссертации¹⁹, и те досадливые пропуски, недомолвки и другие недочеты, нежелательные в капитальных изданиях, какие мы видим, при обработке этих материалов, уже в печати. Но как бы там ни было, по возвращению из ученой командировки в Казань, Николай Фомич, несмотря на свои усердные занятия за границей главным образом вещественными памятниками христианской древности, о чем красноречиво свидетельствуют и два его полугодичных отчета, неожиданно для всех, а может быть даже и для себя самого, при составлении полного отчета об ученых занятиях, останавливается исключительно на упомянутых выше материалах, извлеченных из литургических рукописей Ватиканской библиотеки, которые, нужно правду сказать, под его талантливым пером превратились в нечто неузнаваемое. Ясно до очевидности, что Николай Фомич, после всестороннего знакомства с памятниками христианской древности на месте их нахождения, дознал горьким опытом, что русскому археологу нет никакой возможности, стоя вдали от этих памятников, работать самостоятельно, а приходится всегда идти по следам своих заграничных коллег, более счастливо поставленных в отношении к этим памятникам, усваивать и перерабатывать их научные результаты, с чем никак не мог примириться его пытливый ум, стремившийся к работе самостоятельной, творческой. Переход от церковной археологии к литургии, поэтому был естественный и вполне резонный.

Принявшись за выполнение поставленной себе задачи и имея в руках только вывезенные им материалы из ватиканских рукописей, Николай Фомич скоро же понял, что с полным успехом окончит свою задачу он не может, а поэтому решился привлечь к делу важнейшие литургические рукописи из наших русских библиотек Московской Синодальной, Румянцевского музея и С.-Петербургской Императорской публичной, с коими ему удалось мельком ознакомиться, при возвращении из заграничного путешествия, – благо, при существовании такого прекрасного обычая – высылать рукописи в другие города даже и из Московской Синодальной библиотеки, он мог работать над упомянутыми рукописями в Казани в своем кабинете. Подробный отчет об ученых занятиях за границей в 1882 г., вышедший в свет в виде объемистой книги с заглавием: «Сведения о некоторых литургических рукописях Ватиканской библиотеки с замечаниями о составе и особенностях богослужебных чинопоследований, в них содержащихся, и с приложениями» (Каз. 1885 г.), таким образом, не есть только описание литургических рукописей Ватиканской библиотеки, как гласит заглавие отчета, но вместе с тем и описание литургических важнейших рукописей русских библиотек

(стр. 207–375). Для науки, однако же, дело безразличное, рукописями каких библиотек пользовался тот или иной ученый, при своей работе, – важны несомненно те научные приемы, которые им приложены были при своей работе, и к каким научным выводам он пришел в конце концов, после изучения бывших у него под руками материалов. Рассматривая названный отчет Николая Фомича с этих именно сторон, мы, надеюсь, не преувеличим если скажем, что он и в том и другом отношениях представляет явление замечательное и должен быть признан ценным вкладом в нашу сравнительно не богатую литургическую литературу. Особенно важен настоящий труд для начинающих работать по литургике. Профессор Н. Ф. Красносельцев, представляя в этом отчете на суд ученых специалистов результаты своих наблюдений над греческими и славянскими рукописями? С которыми ему лично пришлось иметь дело, всякий раз, по каждому отдельному вопросу, по чему-нибудь его интересовавшего, старается прежде всего представить хотя и сжатый, но довольно рельефный очерк литературы его у нас в России и на Западе, и, таким образом, вводить своего читателя в самую суть вопроса и дает ясно понять ему, что нового он привносит из своего опыта и наблюдения над манускриптами. Многочисленные обстоятельные и иногда довольно объемистые его «примечания», снабженные основательными критическими замечаниями и тонкими, доходящими иногда до виртуозности, соображениями и гаданиями, при изящном литературном изложении, увлекательны и поучительны не для одних только специалистов, но и для всех, кто интересуется древне-русской и византийской письменностью вообще и религиозным бытом наших предков по вере в частности. Само собой разумеется, как и следовало ожидать, не все, затронутые в отчет, вопросы, разрешены автором с одинаковой обстоятельностью и основательностью: лучшими страницами его нужно признать те, которые посвящены излюбленному покойным профессором вопросу об исторической судьбе нашего полного чина литургии и о значении древних толковательных трудов для истории этого чина. Покойный Николай Фомич одно время серьезно думал этому вопросу серьезно посвятить и специальную монографию, но почему-то не осуществил своего благого намерения, ограничившись изданием в свет лишь «Материалов для истории чинопоследования литургии св. Иоанна Златоуста» (в. 1 Каз. 1889, а продолжение этого труда, 2 выпуск лишь начат был печатанием в Прав. Собеседн. (1896, 1), но остался неоконченным²⁰). – Вот почему книга «Сведения о некоторых литургических рукописях Ватиканской библиотеки» несомненно надолго останется в литургической литературе руководящим пособием для всякого, кто возьмет на себя труд разработки исторической судьбы нашего чина литургии. Выдающиеся ученые достоинства этой книги обратили на себя внимание специалистов и Совета Казанской духовной Академии, который постановил сначала напечатать труд проф. Красносельцева на казенный счет (Прот. Акад. 1884, стр. 208), а потом в 1886 году присудил ему премию митрополита Макария в 600 р. (Там же 1886 стр. 9, 280–292). Несколько времени спустя, в 1893 году, когда в Совете той же Академии был поднят вопрос о присуждении Николаю Фомичу honoris causa ученой степени доктора церковной истории, то официальные рецензенты, подвергнувшие обстоятельному рассмотрению всю совокупность его учено-литературных трудов, с целью мотивировать справедливость признания за автором права на это высшее ученое звание, с особенной выразительностью и обстоятельностью останавливались на научных достоинствах именно этого труда (Там же 1893, стр. 35–46).

Труд Николая Фомича «Сведения о некоторых литургических рукописях Ватиканской библиотеки» направил его ученую любознательность в сторону литургики, хотя, к глубокому сожалению, как увидим ниже, не надолго и не всецело²¹. Вслед за окончанием отчета о заграничной командировке, проф. Красносельцев на страницах «Прав. Собеседн.» начал печатать целый ряд весьма любопытных «исследований» под заглавием: «О некоторых церковных службах и обрядах, ныне не употребляющихся» (1887 и 1889 гг.), составивших потом самостоятельную книгу: «К истории православного богослужения» (Каз. 1889). Материал для этой ценной в научном отношении книги дали, с одной стороны, рукописи Соловецкой библиотеки, а с другой греческие рукописи восточных книгохранилищ, с которыми Николай Фомич, успел познакомиться, во время первого своего ученого путешествия на православный Восток в 1888 году²² Названная сейчас книга несомненно могла бы разрастись в объеме до размеров весьма почтенных, но в 1889 году состоялся переход Николая Фомича в Императорский Новороссийский Университет на церковную историю, и он принужден был прекратить свои в высшей степени интересные «исследования».

С переходом на службу в Одесский Университет, Николай Фомич еще раз изменил свои симпатии в литературно-ученых изысканиях. Принятый весьма дружелюбно и сочувственно новыми своими сослуживцами по Новороссийскому Университету, Николай Фомич скоро же сблизился до интимной дружбы, продолжавшейся до смерти, с симпатичнейшим и известнейшим византологом, Федором Ивановичем Успенским, который в ту пору был деканом историко-филологического факультета этого университета (ныне директор нашего археологического Института в Константинополе). Около Федора Ивановича Успенского, с энтузиазмом преданного изучению византийской истории и всевозможного рода памятников византийских древностей, как раз в это самое время сгруппировался небольшой кружок филологов под именем «историко-филологического общества при Императорском Новороссийском Университете» с «византийским отделением». Всегда отзывчивый на все благое, Николай Фомич примкнул к этому кружку и сделался в нем деятельнейшим членом. Не выходило с 1891 г., можно сказать, почти ни одной книжки «Летописи» этого общества без нескольких статей покойного Николая Фомича по разным ее отделам.

Первые его ученые работы на месте нового служения стоят еще в связи с предыдущей литературной деятельностью в Казани и, в частности, с его излюбленною специальностью, как напр., его статьи: «О значении археологических открытий для обработки древней церковной истории» (Записки Импер. Новор. Универс. 1891 г.), «Патриарх Фотий и византийское богослужение его времени» (Там же 1892), «Новый список русских богослужебный «действ» (Труды 8 археолог. Съезда 1890, т. 2 М. 1895), о пещном действе» (Русск. Филолог. вестн. 1891 г. т. 26), но, со времени появления в свете его капитальной статьи, сделавшей имя покойного известным даже и за границею, под заглавием: «Типик церкви св. Софии в Константинополе» Лет. Истор.-филол. общ. В. 2, 1892 г. и отдельно), в котором почти две трети текста посвящены вопросам о константинопольской топографии и местно-историческому элементу, Николай Фомич увлекается изучением топографии Константинополя, памятниками византийских древностей вообще и древне-византийской письменности в частности. К этому периоду его деятельности относятся его следующие статьи: «Заметка о местоположении Халкопратийского храма в Константинополе» (Там же в. 4. 1894 г.) «К изучению «Типика великой церкви» (Там же в. 6. 1896 г.), «К вопросу о греческих источниках «Беседы трех святителей» (Зап. Импер. Новор. Унив. 1889), «Еще к вопросу об источниках «Беседы трех святителей» (Там же 1890), «Прение Панагиота с Азимитом» по новым греческим спискам» (Лет. истор.-филол. общ. 6 в. 1896) и последняя его работа «Addenda к изданию А. Васильева «Anecdota graeco-byzantina» (Одесс.1898), оконченная почти на кануне отъезда (2 сентября), к месту вечного упокоения, в Константинополь. Оставшиеся после покойного бумаги содержат в себе начала новых работ в этой области византиноведения²³ и свидетельствует о том, что, отправляясь в свое неосуществившееся путешествие, он мечтал продолжать начатые работы, к которым интерес у него зародился несомненно еще в Казани под влиянием известных трудов его учителя профессора И. Я. Порфирьева.

Что касается его симпатий к прежней излюбленной им специальности – литургике, то они дремали в покойном профессоре, хотя и обнаруживались в последние годы его жизни сравнительно слабо. Плодом его этого интереса нужно считать специальную статью: «О древних литургических толкованиях» (Летоп. истор.-филолог. общ. в. 6, 1894) и две обстоятельные рецензии на мои книги: «Богослужение страстной и пасхальной седмице в Иерусалиме в 10–11 в. и «Описание литургических рукописей, хранящихся в библиотеках православного Востока» т. 1 в. 1 Τυπικά», напечатанные в «Византийском временнике» (т. 2, в. 6 и т. 4, в. 3–4), деятельным сотрудником которого он сделался, с самого появления в свет этого почтенного журнала, несомненно, по сочувствию к его задачам и направлению, и, наконец, частые запросы его ко мне о судьбе печатающегося второго тома «Описание литургических рукописей, хранящихся в библиотеках православного Востока», посвященного греческому евхологию. Вот краткий очерк учено-литературной деятельности Н. Ф. Красносельцева за всю его сравнительно недлинную, двадцати-восьми-летнюю, профессорскую службу. Из него, однако же, со всей очевидностью становится ясным, что почивший профессор был весьма плодовитым работником на ниве русской науки и работал, не покладая рук, до последнего дня своей жизни, – это во первых, а во вторых, что он не был узким, односторонним специалистом, но работал своим мастерским пером в разных областях человеческого ведения, интересовался многими живыми вопросами русской науки и поработал усердно над решением их с выдающимся успехом. Как литургист, покойный Николай Фомич, после смерти проф. И. Д. Мансветова, не имел себе равного во многих отношениях, и к его голосу в данной области знания прислушивались с глубоким интересом завзятые специалисты, а для неспециалистов он был непререкаемый авторитет. Как церковный археолог и как добросовестный исследователь византийских древностей, у лиц весьма компетентных в этой отрасли человеческого ведения он пользовался уважением, и его работы этого рода встречались ими с живым интересом и ценились высоко. Внес так же не малоценную лепту Николай Фомич и в историю русско-византийской литературы.

Не место и не время теперь входить в серьезную критическую оценку немалочисленных трудов покойного Николая Фомича, но небезынтересно, однако же, для всякого уяснить причину их разнообразия и несомненный успех в науке среди специалистов. Выше, в обзоре учено-литературной деятельности покойного профессора, мы уже указали на внешние причины этого разнообразия, т. е. на переезды его по службе из одного города в другой, на встречи с новыми людьми, оказывавшими на него большое влияние и т. п., но такое объяснение все же нужно признать односторонним. Причины вышеуказанных любопытных явлений кроются, по нашему мнению, глубже, а именно в темпераменте покойного ученого, в основных чертах его характера, в складе ума и в особенных, ему присущих, свойствах его литературных дарований.

Наделенный от природы темпераментом несколько флегматическим, с комплекцией сырою и болезненною, по характеру скромный и застенчивый, Николай Фомич представлял из себя тип строго кабинетного ученого. Живая кипучая деятельность, удобоподвижность и энергетическая настойчивость в достижении намеченных целей, ценимая покойным высоко в других, не были никогда его личным достоянием. Совершая в последние годы своей жизни довольно частые путешествия на Восток для отдыха и научных разысканий в памятниках древней письменности, Николай Фомич избирал местом своего пребывания там в большинстве случаев русский Пантелеймоновский монастырь и Андреевский русский скит на Афоне, Пантелеймоновское русское подворье в Константинополе и русские постройки Палестинского общества в Иерусалиме, т. е. такие «мирные» и гостеприимные пункты, в которых он находил и приличную для непривыкшего к роскоши обстановку, и удовлетворение самым первым насущным потребностям неизбалованного жизнью человека, благодаря чему и самые научные занятия здесь были для него приятным развлечением, отдыхом от житейских треволнений. Пунктов, так сказать, «боевых», где русскому ученому приходиться добывать интересующее его и необходимое для науки путем всевозможного рода лишений, даже иногда в куске насущного хлеба²⁴, но с громадным запасом, не отступающей ни перед чем, настойчивости, большого терпения, о коем приходиться слышать на Востоке постоянно, как о conditio sine gua non, покойный Николай Фомич или нарочито избегал, или посещал их на самое короткое время. С библиотеками Ватопедского монастыря, Кутлумуша и Ксенофа, в которые доступ сравнительно легок, он знакомился лишь в самое последнее время, а во многих афонских монастырях, имеющих не малоценные книжные сокровища, никогда и не был.

Проживая, таким образом, целые месяцы под гостеприимным кровом русских афонских обителей, Николай Фомич естественно имел полную возможность хорошо и всесторонне ознакомиться с рукописями библиотек Пантелеймоновского монастыря и русского Андреевского скита (Хорошо так же известны ему были рукописи библиотеки иерусалимского подворья в Константинополе). Не имея перед собою какой либо строго определенной цели или задачи, он исподволь, не торопясь, занимался сначала литургическими рукописями, потом переходил к каноническим, а когда и те и другие не представляли интереса, он перелистывал и читал разного рода литературные сборники. В его записных и памятных книжках, таким образом, накоплялся за каждую поездку самый разнообразный материал, хотя нередко весьма ценный по своей новизне, но не всегда удовлетворительный, что справедливости требует тоже заметить, в текстуальном отношении, потому что на разыскание лучших списков открытых им текстов, в силе вышеуказанных свойств темперамента, не хватало у покойного ни сил, ни энергии. Кто внимательно читал труды покойного Николая Фомича и даже изучал их, тот не мог не видеть, что в них не редко чувствуется недостаток всестороннего знакомства с источниками, и главное, первоисточниками затронутых им вопросов, – это во первых, а во вторых, свои труды, за отсутствием ценного наличного материала, он старался иногда наполнять материалом неглубокой древности и не всегда имеющим прямое отношение к заглавию книги (напр., «Сведения о некоторых литургических рукописях Ватиканской библиотеки»), нередко получая его из вторых рук, т. е. или от своих учеников, или от многочисленных добрых своих знакомых (Так составлен им 1 в. «Материалов для истории чинопоследования литургии св. Иоанна Златоуста» и таким же образом написана капитальнейшая его работа под заглавием: «Типи²⁵ церкви св. Софии в Константинополе»). Здесь же кроется истинная причина и того любопытного явления, присущего произведениям пера Николая Фомича, что он, за недостатком положительных фактов, не любил откладывать в долгий ящик решение некоторых вопросов, его сильно интересовавших, с надеждою и упованием на счастливый случай и удачную находку где-нибудь в рукописях, а пытался давать на них ответы путем своих остроумных соображений, которые он называл предположениями, гаданиями, и которым он придавал важное научное значение. «Конечно, это предположение, писал мне в своем предсмертном письме Николай Фомич (от 30 мая 1898 г.) в ответ на возражение мое по поводу недостаточно убедительных оснований, высказанных им в рецензии на мою книгу «Богослужение страстной и пасхальной седмице в Иерусалиме», что Синайский канонарь можно признать памятником богослужения иерусалимского, – если угодно, даже мечтание, но таковые мечтания весьма полезны в науке, ибо направляют внимание исследователя в разные темные закоулки и иногда приводят к неожиданным и поразительным находкам». Конечно, мечтания и оставались в большинстве случаев мечтаниями, не переходили в область действительности, напротив, нередко, при первом соприкосновении с фактами разлетались, как дым по ветру, но иногда и действительно поразительно оправдывались. Так, напр., немало его предположений по вопросам константинопольской топографии, высказанных в статье «Типик св. Софии в Константинополе», подтвердил новыми соображениями и положительными данными компетентный в работах подобного рода известный русский ученый Д. Ф. Беляев, бывший проф. Казанского Университета. Я лично, спеша на условленное нами свидание в Костантинополь из Иерусалима, после сличения рукописного Типикона св. Гроба, 1122 года, патриаршей иерусалимской библиотеки с изданием во 2 том «’Αυαλεκτα» известного Пападопуло-Керамевса, вез, в качестве приятной для покойного новости, известие, что предложенные им в упомянутой выше рецензии на мою книгу чтения некоторых мест²⁶ этого замечательного Типикона, во многих случаях неправильно прочитанного издателем, оправдались подлинником вполне. Я уверен, что Николай Фомич с величайшем удовольствием принял бы эту весьма приятную для него весть. Такого рода моменты он переживал с чувством полного самоудовлетворения, и они были торжеством его доброй души и светлым теплым лучом в его полное страданий и мучений сердце.

Где же, после всего сказанного, кроется причина успеха его разнообразных литературных трудов в науке, среди специалистов, о чем мы заметили выше? Прежде всего и главным образом в свежести и интересе того материала, который давал в своих работах покойный Николай Фомич почти всякий раз. Это во-первых. Во-вторых, ы чуткости и в отзывчивости на живые запросы данного времени, которыми интересовалось общество или которые волновали и занимали умы людей науки. В-третьих, в счастливой манере объективно, с академическим спокойствием и полным беспристрастием обсуждать затрагиваемые им вопросы. Без всякой напыщенности, чуждый самомнения, чем грешит в большинстве случаев ограниченная посредственность, с полным уважением к чужим мнениям, хотя бы они и не согласовались с его личными воззрениями, покойный Николай Фомич принимался за работу с искреннею благожелательностью и дышал одной страстью прийти с своим посильным решением на помощь ученым специалистам и вместе с ними, путем трезвого обсуждения, отыскать дорогую в науке истину. В-четвертых, наконец, в безукоризненной литературной обработке его трудов, благодаря мастерству излагать свои мысли ясно, отчетливо и в то же время простым, но по высшей мере изящным языком. И, нужно сознаться, что с такими солидными достоинствами пишутся в наше время ученые работы далеко не весьма многими из русских ученых.

***

Скромный и застенчивый по характеру, Николай Фомич не мог переделать себя и являясь таковым же в аудиторию на профессорскую кафедру. Не владея даром устного свободного изложения своих мыслей и многосторонних сведений, он почти всегда в наше время читал свои лекции по тетрадкам, отрываясь от них лишь на короткое время, чтобы сделать чертеж на доске или показать важный рисунок в книге. За популярностью у молодежи он никогда не гонялся и был чужд желаний срывать у нее дешевые аплодисменты, но оставался на кафедре всегда серьезным и деловитым профессором, стараясь по возможности стоять на высоте своего высокого служения и строго выполнять свою прямую обязанность – научить своих слушателей и сделать из них людей науки и долга. Как профессор руководитель студентов, Николай Фомич, в среде своих коллег по Казанской Академии считался в наше время образцовым, что можно подтвердить и официальными данными, неоднократно заявленными его бывшим начальством (См. С. Терновского. Историческую Записку о состоянии Казанской дух. Акад. после преобраз. Каз., 1892, стр. 408; Прав. Собесед. 1895. 9). Любя всею душою свою специальность, Николай Фомич любил своим добрым сердцем и своих учеников, особенно тех из них, которые желали работать у него по церковной археологии или литургики. С полною благожелательностью он шел на встречу молодым труженикам и отдавался им всею своею нежною душою: он уяснял им предмет избранной темы, ясно и определенно очерчивал рамки сочинения и высказывал без обиняков свои требования и желания, тратя на это много времени в промежутках между лекциями и у себя на дому по вечерам, охотно снабжал их источниками и пособиями и нередко из своей собственной библиотеки, щедро и великодушно отдавал в руки их неизданные материалы, почерпнутые им из рукописей, и собранные им самим разного рода заметки. Одним словом, всячески он старался облегчить работу своих учеников и поддержать в них «дух бодр» надеждою на благие плоды в результате. Я лично, напр. будучи еще студентом Академии 4 курса и занимаясь магистерской диссертацией, обращался к Николаю Фомичу, в бытность его за границею, нередко с просьбами навести в греческих рукописях ту или иную справку, и всегда в самом непродолжительном времени получал, к своему удовольствию, полное удовлетворение на эти просьбы. Не порывал сердечных истинно отеческих отношений к своим любимым ученикам Николай Фомич и после, когда эти ученики оставляли заведение и вступали в жизнь: он, если мог и был в состоянии, устраивал их карьеру, всячески промовировал, вел с ними оживленную переписку, настойчиво рекомендовал им не прекращать научных занятий и для сего старался ставить их в благоприятные условия, отечески журил за уклонения в сторону и т. д. В чувстве глубокой признательности я не могу умолчать о том, что вся моя (шестнадцатилетняя педагогическая и учено-литературная деятельность прошла под сильным влиянием незабвенного для меня учителя Николая Фомича, который охотно и с полным сердечным участием делил со мною горе и радости, выпадавшие на мою долю за это время, был единственным для меня авторитетным советником во всех моих научных предприятиях и планах, и самым строгим судьей всех уклонений в сторону с правой стези, им указанной… Памятником этих живых и сердечных отношений может служить та громадная переписка (В посмертных бумагах покойного найдено мое к нему письмо в 22 листика малого почтового размера с возражениями на одну из критик Николая Фомича на мою книгу), которая велась между нами и которую, как сообщал покойный Николай Фомич, он хранил «в целости». Эта переписка любопытна и для меня самого в том отношении, что в ней содержатся самые интимные и подробные отчеты о моих путешествия и находках с греческим текстами из самых памятников и такие наблюдения и впечатления, которые ни как не укладываются в рамки обычных официальных отчетов, это с одной стороны, а с другой в них откровенно высказывались мои суждения и возражения по поводу тех или иных вопросов, которые подвергал покойный научному рассмотрению в своих многочисленных работах. Чтобы иллюстрировать свою мысль и ярче обрисовать отеческие отношения Николая Фомича к своему питомцу, я позволю себе перевести здесь выдержку из последнего его ко мне письма, писанного под впечатлением скорбного²⁷ для него известия моего, что я, увлекшись разработкой исторических мемуаров Арсения²⁸, архиепископа елассонского и архангельского, открытых мною в прошлогоднюю поездку в Трапезунт, прекратил на время печатание греческого евхология, имеющего составить 2 том моего «Описания литургических рукописей, хранящихся в библиотеках православного Востока», или, как я выразился, «перестал думать» о нем. «Об евхологиях вы говорите, писал Николай Фомич ко мне, что «перестали о них думать». Ждаьб, следовательно, придется долго, а я недолголетен и едва ли доживу до этого времени… Мне подобает молиться, но вы растете ли? Растете, конечно, но только рост ваш, кажется, все более и более уклоняется в сторону от литургики. Очень вы обязали бы меня, если бы сообщили мне экземпляры беловых, напечатанных уже, листов Евхологиона: я занялся бы ими во время путешествия (увы, неосуществившегося!), и это, может быть, было бы не бесполезно для вас»… Великий предсмертный урок незабвенного учителя! Вот, как любил покойный Николай Фомич свое дело, как дорожил успехами излюбленной специальности, принося в жертву ей и всех и вся. И сколько самых нежных и попечительных забот проявил он об одном из своих учеников, стоя уже одною ногою у края своей преждевременной могилы, но дерзновенно утверждаю, что я лично не был единственным пестуном; находил он и досуг и время интересоваться не менее живо и горячо и другими своими учениками…

***

Как товарищ-сослуживец, покойный Николай Фомич со стороны своих коллег повсюду пользовался полным уважением и искренней любовью. Ровный, спокойный и в одинаковой мере ко всем благожелательный, Николай Фомич к старшим своим сослуживцам всегда был почтительно вежлив, а со своими сверстниками и младшими членами профессорской корпорации товарищески задушевен и всегда мил, а поэтому был общим любимцем. Искренние товарищеские отношения к нему с особенной интенсивностью обнаружились в среде профессоров Одесского Университета, когда неожиданно для всех пришла печальная весть о кончине его в Константинополе. В глубоко прочувствованной характеристике высокоуважаемого Алексей Николаевича Деревицкого, декана историко-филологического факультета, мы с чувством полного удовлетворения и удовольствия, прочли следующие строки, посвященные обрисовке этой черты покойного Николая Фомича: «Щедро одаренный многими качествами талантливого ученого, добросовестного исследователя и преданного своему делу профессора, Николай Фомич был больше, чем ученый и профессор: он был человек в лучшем благороднейшем смысле этого слова. Чуткий и отзывчивый, чуждый всякой мелочности и тщеславия, справедливый и великодушный, он покорял всех своею безграничною добротой и невозмутимою ясностью нрава. Все, узнавшие его близко, становились его друзьями. А были ли у него враги, – могли ли у него быть?.. (Одесск. Лист. 1898 № 211, стр.5).

Отвечаем на поставленный вопрос: да, к глубокому сожалению, были. «И врази человеку скажем словами Св. Писания, домашние его (Мф. 10:36; Сн. Мих. 7:6). Но pro domo покойный не любил говорить даже и с интимными друзьями. И если я дерзаю коснуться этой стороны жизни почившего, то единственно для того лишь, чтобы указать на новую черту его характера – его рыцарски великодушное отношение к своим домашним, которых он любил горячо и беззаветно, и для которых он жертвовал решительно всем, отказывая часто себе в самых насущных потребностях. Он великодушно все прощал милым и близким его сердцу, испытывая сам лично глубокие душевные страдания. Силу своих душевных страданий и нравственный гнет «испорченной жизни» он немногословно, но, по нашему мнению, красноречиво высказал незадолго до своей кончины в следующем четверостишье, написанном им в записной книжке, найденной нами в посмертном его пакете, и датированном «21 июля 1898 года. Кисловодск»:

Вот тополей стройных аллея

Радует мой очарованный взор,

Но жизнь от того для меня не милее,

Ией посылаю я горький укор».

С этим «горьким укором» своей «разбитой жизни» Николай Фомич сошел в могилу, закрыв свои глаза на чужбине одиноким, вдали от родины, от родных, от друзей, под гостеприимным кровом обители великомученика Пантелеймона, где он любил проводить время своих одиноких каникул. Но, нет, Николай Фомич и в час смертный не был одинок и всеми покинут. Русская наука, которой он служил верою и правдой. В течение всей своей жизни, в лице своего достойнейшего представителя, Ф. И. Успенского, директора нашего археологического Института в Константинополе, встала у изголовья умирающего, приняла его последний скорбный вздох, своею дружескою рукою на веки закрыла его ясные очи, а его бренные останки окружила такою нежною заботливостью и товарищеским участием²⁹ в последние дни их надземного пребывания, какие не всегда выпадают у нас на долю людей науки у себя дома на родине, под родным кровом… Честь, хвала и многое лета тебе, великий труженик русской науки, никогда, конечно, не мечтавший, что к многосложным прямым обязанностям на чужбине по долгу своего официального положения присоединится еще и забота о членах-мертвецах, а незабвенному Николаю Фомичу едиными устами и единым сердцем скажем все: «Вечная память»!

А. Дмитриевский