Славянорусский пролог в его церковно-просветительном и народно-литературном значении

Речь, сказанная э.-о. проф. А. И. Пономаревым на торжественном годичном Акте С.-Петербургской духовной академии 19 февраля 1887 г.

«ἡ Πίστις χωρὶς τῶν ἔργων ἀργή ἐστιν – вера без дел мертва есть» (Иак. 2:20).

«Добрых дел есть лик, яже суть: вера, надежда, любовь, милостыня, человеколюбие» (Пролог, 16 апр.).

В настоящее время, когда у нас духовное и светское правительства проявляют такую внимательную заботливость о восстановлении непосредственно деятельного участие церкви и духовенства в умственном и религиозно-нравственном просвещении русского народа, когда с этой целью сделано уже и делается так много, но еще более того предлагается, проектируется и ожидается, – в такое время представляется вполне своевременным и не лишенным некоторого практического значение вопрос: чему и как обучала и назидала русский народ наша церковь в те века, когда не было еще почти никаких правильно устроенных народных школ, ни учителей и школьных программ, ни разнообразных научно-воспитательных средств и пособий, когда народ обучался и назидался, а вместе и воспитывался – и это главное – в одном лишь храме Божием, или в келлиях благоговейных и книголюбивых иноков, когда не было также иной литературы, иной книжности, кроме церковной и церковно-богослужебной? Чему и как научался он в те века?.. Вопрос этот, взятый во всей его полноте, столько же обширный и в высшей степени интересный, сколько и крайне трудный для всестороннего и вполне беспристрастного рассмотрения, но я нахожу возможным, при настоящем случае, по крайней мере, затронуть его, обратив ваше просвещенное внимание на одну из тех церковно-учительных и церковно-богослужебных книг, которая может считаться самой важной в этом отношении и которая показывает – какое именно по преимуществу учение и как преподавалось тогда народу в храме и вне храма, и насколько оно отвечало и отвечает истинным началам и запросам христианского просвещение и гражданской жизни. Эта книга – древний славяно-русский Пролог...

Кроме того, как вам известно, в наши дни святотатственная рука хулителей святой православной церкви и непризнанных, лживых учителей и вероучителей – коснулась и этой книги: одни из них издеваются над нею, кощунственно выставляя на вид некоторые яко бы нелепые сказочно-фантастические «истории», входящие в ее состав, и не находят в ней ничего, кроме этого; другие, напротив, похищают из нее целые назидательные сказание и повествование и, переделывая и искажая их в духе своего мнимо-гуманитарного учение и мировоззрения, распространяют их в народе под видом народных художественных пересказов церковных проложных чтений, как в последнем случае позволяют себе делать некоторые из наиболее ретивых не по разуму последователей графа Льва Толстого, напр. известный г. Лесков... Пролог – книга церковная, во всем существенном безусловно-согласная с общим догматическим и нравственным учением нашей церкви, но Пролог вместе с тем и книга народная, потому что на нем по преимуществу нравственно-христиански воспитывался и возрастал наш народ, и в нем именно, – как я надеюсь показать, – можно находить все те лучшие черты религиозно-нравственного христианского мировоззрения нашего простого народа, которые заботливо насаждала и воспитывала в нем церковь, которые в тоже время теперь уже действительно есть в нашем народе и составляют его лучшее и благороднейшее достояние.

Итак, моя речь будет о Прологе...

Я не буду входить в подробности относительно происхождения и историко-литературной судьбы древнеславянского Пролога. Древнейшие, начальные пункты его литературной истории еще недостаточно разъяснены научно¹. Не подлежит, однако, сомнению, что Пролог, греческий по своему происхождению и начальному тексту², очень рано, вероятно, еще в Болгарии, был переведен на славянский язык и появился у нас, в числе прочих церковно-богослужебных книг, на первых же порах по принятии христианства³. Древнейшие списки славянского Пролога восходят к XII–XIII в., и один из таких списков, пергаминный, имеется в нашей академической Новгород-Софийской библиотеке (№ 1324)⁴. По форме и своему внешнему составу славяно-русские Прологи были главным образом двух видов. 1) так называемые стишные и 2) не-стишные. Первые наружно отличаются тем, что пред каждым из житийных сказаний в них помещались особые стихословия – стихи в похвалу и прославление святого, о котором в сказании повествуется; в Прологе второго вида таких стихословий нет, равно как и в печатных изданиях из них сохранены только немногие и, по-видимому, случайно⁵. При сличении рукописных Прологов того и другого вида, но разным векам, начиная древнейшими XII – XIII в. и кончая поздними XVI – XVII в., а равно и с первыми печатными изданиями (1641, 1642, 1659 и след. гг.), открывается весьма большое разнообразие и различие между ними – в обилии, полноте и порядке расположение материала. В древнейших списках, Пролог, по своему составу, более краток, нежели в позднейших и в печатных изданиях: в нем меньше житийных сказаний, нежели в позднейших, меньше церковно-учительных статей и повествований, посвященных русским святым и воспоминаниям о русских церковно-гражданских событиях, – кроме того, в одних списках опущены или заменены другими одни статьи, в других – иные⁶. Последнее допускалось и в разных печатных изданиях. Словом, сличение Пролога, по спискам разных веков и в печатных изданиях, показывает, что книга эта не оставалась неизменной, что, напротив, из века в век она испытывала изменения, восполнялась и как бы обновлялась, соответственно таким или иным церковно-учительным требованиям и соображениям, появлявшимся в то или другое время⁷. Тем не менее, в главном своем составе я в существенных чертах своего церковно-учительного значения и назначения, славяно-русский Пролог, и в рукописных изводах, как затем и в печатных изданиях, всегда оставался неизменно тем же – книгой церковно-учительного содержания, ближайшим образом назначенной для чтения в церкви, во время богослужения, как показывают прямые надписания относительно этого, даже в печатных изданиях, затем для чтение в монастырях, на общих собраниях братий монастыря и во время посещения монастырей разными богомольцами, а также наконец и вообще для церковно-назидательного чтения. И Пролог вполне отвечал и отвечает такому назначению. В него входят указания памятей святых и церковных праздников, господских и богородичных, по месяцам и числам церковного года, от сентября по август, – памяти святых сопровождаются большей частью краткими, а иногда и весьма обширными апологическими или житийными сказаниями о них, взятыми из Четьи-Минийных житий или составленными на основании их; вслед за житийными сказаниями и на ряду с ними в Прологах того и другого вида, из указанных, под каждым числом месяца, помещаются, кроме того, разнообразные статьи церковно-учительного содержания – слова и поучения на дни святых в церковные празднества, назидательные повести и богословские рассуждения по разным вопросам христианского вероучения и нравоучения, а также по вопросам жизни и духовного, нравственного строительства человека в миру и в отречении от мира – в монашестве. Что касается житийных сказаний в славяно-русских Прологах, то несомненно, все они представляют собою не что иное, как сжатые или краткие версии Четьи-Минийных житий святых, но при этом характерно, что по началу Прологи или Синаксари действительно были как бы просто сокращенные Четьи-Минеи (понимая последние только как собрания житий святых)⁸, под влиянием которых они возникли и развивались, между тем, когда в XVI в. митрополит Макарий составил свои Великие Четьи-Минеи – эту обширную энциклопедию древне-русского церковного знания и просвещения, – то целиком внес в них и Пролог, как особое произведения церковной литературы, признавая за ним, таким образом, особое и самостоятельное значение. Кроме того, относительно повествований о святых в славяно-русских Прологах нельзя не заметить, что житие некоторых наиболее почитаемых в русском народе святителей и угодников, напр. св. Иоанна Златоуста, Николая Угодника, Алексея человека Божия и др., а затем и почти все житие святых русских – в них полнее житий других православно-восточных святых, особенно же мучеников, отличаются наибольшей подробностью содержания, живостью и картинностью изложения. Статьи церковно-учительные в славянорусских Прологах, таковы: назидательные повести, поучения и богословские рассуждения – чрезвычайно разнообразны по форме и по содержанию. Это большей частью небольшие цельные произведения или извлечения из творений отцов и учителей церкви, преимущественно же из творений христианских подвижников, встречаемые часто и в других древнерусских церковно-учительных сборниках – в Патериках, Измарагдах, Соборниках и пр., но немало между ними статей и самостоятельно-русских, притом, вполне образцовых в литературном отношении, как напр. небольшие поучения на Рождество Христово, на праздник Богоявления и многие другие⁹.

При изучении Пролога, статьи церковно-учительного характера представляют наибольший интерес, и на них я и хотел бы обратить ваше внимание. Рассматривая их одну за другой, по разным Прологам, рукописным и печатным, я пришел к той мысли, что, во-первых, Пролог далеко нельзя считать книгой, назначенной по преимуществу для монашески-аскетического назидания. Правда, все содержания Пролога проникнуто одним возвышенно-аскетическим взглядом, призывающим к отречению от страстей и плотских привязанностей и указующим на земную жизнь как на кратковременную и переходную ступень к будущей, вечной жизни, где все мы, по слову апостола, пожнем то, что посеяли здесь, на земле. Но взгляд этот, конечно, нельзя считать исключительно монашеским, между тем статей специально аскетически-монашеских в Прологе можно указать не больше одной трети, все же остальное имеет в виду не одних монахов, а людей вообще, людей разного возраста, звания и положения¹⁰. Нельзя сказать также, чтобы иноческие обеты и подвиги в монастыре выставлялись в Прологах как единственно спасительный путь благоугождения, и чтобы на земную, мирскую жизнь набрасывался исключительно мрачный покров осуждения и отвержения. Напротив, оба пути в жизни одинаково хороши и одинаково могут быть спасительными или гибельными, смотря по тому, как устрояется жизнь – по закону ли Божью или противу него. «Не соблажняй, брате, своего ума, – читаем в Поучении Нифонта, под 16 апреля, – на всяком месте обретается спасения Божие, аще волю Его сотворим. Место убо никого же не спасет, но дела. И сие тебе, брате, известно сотворю: аще кто в монастырь или в пустыню идет, а злых дел не оставляет, то не спасется» (Пр. т. 2, л, 185). «Не спасут нас ризы черные, – читаем в другом месте, – ниже погубят белые, аще благоугодные Богу дела творим» (21 мар., – т. 2, л. 87 об.), ибо «яве закон Христов и апостолов Его учения не монахам токмо даны и молчальное и пустынное житие держащим, но и ко всем сущим во градех и селах живущим с женами и чады» (8 мар., – т. 2, л. 26 об.)¹¹. Пролог действительно представляет многочисленные очевидные и трогательнейшие примеры истинно подвижнической жизни в миру, среди тягостей и забот, выпадающих на долю каждого, как напр. в следующем рассказе о св. Пафнутии и добродетельном поселянине. Пафнутий, великий пустынник, молился однажды Богу показать ему, каким святым он уподобился своим подвижничеством. «И прииде Божий глас к нему, глаголя: подобен еси ближайшие веси старейшине»... Пафнутий идет в ближайшее село, в дом старейшины – селянина, – последний принимает его по обычаю, как принимал и всех странных, посещавших его дом, омывает ему ноги, ставит пред ним трапезу и приглашает вкусить, и затем по просьбе Пафнутия рассказывает о себе: «мне убо лет есть тридесять, от нележе сам ся от подружие отлучих; три точью лета жих с ней и три от нее сына родих, иже на потребу мне служат. Не престах бо любя странные до днешнего дня, и не имать похвалитися селянин прежде нас странного приемля. Не излез же нищий из дому моего, ни странен тщама рукама. Ни призрех убога и нища отшедша, но подавах ему довольно утешения. Не лицемерен бых чаду моему, ни взлезоша в дом мой плоды чужии, и не бысть свара, его же не умирих, ни похули кто при зле дел моих. Дети же мои не прикоснушася чужих приплодов; ни осеяв прежде своих нив, но требующим прежде подавая и останком своя осевая. И не дах сильному обидети нищего, ни опечалих никого же в моей жизни, ни суть кривины яже на кого изнесох. Сие Богу хотящу, не ведех себе сотворша»... Услыша такой рассказ, Пафнутий облобызал поселянина, говоря: «благословит тя Господь от Сиона и узриши благая Иерусалима», и потом в особом видении было открыто ему, что названный добродетельный поселянин, по смерти, ангелами несен был на небо... (9 мар., т. 2. л. 32). Подобных рассказов в Прологе много, и само собою понятно, что из них можно выводить только то, что дается ими, а именно, что примеры высокой святости и благоугождения Богу возможны и в миру, среди людей всякого положения, что монашество – отречения от мира – не единственный и исключительный путь, прямо приводящий к спасению¹². Но возможно ли, позволительно ли, на основании указанного, полагать и утверждать, как утверждают последователи гр. Л. Толстого, и – смелее других – именно названный мною г. Лесков, что значит – утверждают они – спастись можно на всяком месте, но этого мало – можно и помимо церкви, что церковь и ее установления нечто излишнее, что таинства и священная иерархия совсем не нужны в деле спасения, и что будто бы – страшно и сказать – всему этому научает Пролог, в рассказах, подобных приведенному мною?!.. Это такая нелепость, о которой не стоило бы и упоминать, если б к сожалению, она не была хитро придуманной и злостно рассчитанной на внесения в народ лживых еретических идей, направленных прямо против церкви православной, и распространяемых с помощью искусного обмана и искажения, допускаемого в отношениях к такой церковной книге, которая пользуется величайшим почетом в нашем простом грамотном народе. Приведу один пример такого искажения...

В Прологе, под 8 сентября, помещено «Слово от Лимониса о Мурине древосечце»¹³. В слове рассказывается, что где-то – «в Кипрстей стране», случилась некогда сильная засуха. Епископ «тоя страны» молит Бога, чтобы Он явил милость свою свыше – послал дождь на землю. И вот, «бысть ему глас с небесе, глаголя: иди по утрени ко онем вратом града, и его же аще узриши входяща первее, того удержи, да помолится и приидет вам дождь»... Епископ в сопровождении клира, идет после утрени к воротам города и садится подле них. Спустя немного, входит в ворота некий старец, с ношей дров для продажи. Епископ встает с своего седалища, подходит к старцу, останавливает его. «И абие сложи старец с раму своей бремя дров, и поклонся епископу, глаголя: прости мя, отче, и прося благословении от епископа». Епископ сам преклоняется пред старцем и просит его, «Господа ради», помолиться, да пошлет Господь милость свою – даст земли дождь. Старец отказывается, считая себя человеком грешным и недостойным для такого великого дела. Но епископ не отступает в своих просьбах, и старец подчиняется «принуждению» – настоянию епископа, преклоняет колена, молится, и – «сниде дождь». После этого, епископ упрашивает старца рассказать о себе: «сотвори любовь, отче, говорит он, и пользы ради рцы нам житие свое, да и мы поревнуем». И старец рассказывает... «Вот, как видите, выхожу я за город, набираю вязанку дров и, возвратившись назад, продаю их и покупаю хлеб, яже ям, и темь себе приобретаю дневную пищу, – иного же ничего у меня нет. Сплю я у церкви, и на утро опять делаю тоже самое, а когда случится непогода – «будет зимно или слота» – слякоть, день или два, то пребываю алчен, хваля Бога, пока опять настанет ведро и снова возмогу изыти и посещи дрова». «Пользу же приим епископ не малу – говорится далее в заключении слова, – с клиром его. И вси прославиша Бога о труде старче. И рекоша ему: во истину ты еси свершил Писание, глаголюще, яко рече: пришлец есмь на земли»... (Пр. т. 2, л. 25). Эти последние заключительные слова превосходно поясняют основную мысль проложного чтения. В лице старца представлен человек святой, богоугодной жизни, каким он должен быть на земле, по писанию: страннии и пришельцы есмы. Он трудится, трудом рук своих добывает себе пропитание, и ничего больше в личном смысле не ищет, ни к чему больше не прилежит на земле, считая себя пришельцем на ней и всей душой пламенее и тяготее в одной лишь любви к небесному, к вечному и непреходящему, проводя все время в труде и при храме – ночуя и как бы постоянно пребывая в нем. Такие люди – истинные подвижники труда, самоотречения и высокой религиозной настроенности, – возможны и в мирской жизни, и такие люди, стойко держась избранного ими христианского пути жизни, могут достигать высокой степени нравственного совершенства и святости, делаться настоящими подвижниками и отшельниками, оставаясь в миру и при своем мирском труде, ради лишь насущного хлеба. Эта именно мысль освещает все подробности приведенного рассказа из Пролога, и никакой другой мысли, а тем более какой-либо тенденции, направленной против церкви и ее священных установлений, казалось бы, отыскивать и находить в нем решительно невозможно. Но посмотрите, как передается этот рассказ в изложении г. Лескова, последователя гуманитарных идей гр. Толстого и его учения о «не-сопротивлении злу»?.. Слово Пролога «о древосечце» превратилось у него в «Повесть о богоугодном дроволе»: чем это заглавие лучше проложного – трудно сказать. Повесть начинается заявлением автора, что он «ради тяжести довольно неуклюжого (?!) и для многих совсем непонятного до-Петровского церковного языка, предлагает повесть в своем пересказе, вполне близком фактически к подлиннику». Прежде всего невольно изумляешься такому горделиво-заносчивому пренебрежению относительно церковного языка: это православному-то народу, воспитанному на церковных славянских чтениях и песнопениях, говорят, что язык Библии и церковного богослужения, ежедневно слышимый в русских храмах – «язык тяжелый, неуклюжий, совсем непонятный»?! Больно, стыдно за русского человека и к тому же русского писателя который осмеливается во всеуслышания провозглашать такую клевету, а тем более обращается с ней к простому народу... Автор затем начинает излагать проложное сказания уже своей речью, вводит в изложения подробности от своего измышления и как бы совершенно игнорируя подлинный текст проложного сказания и его заключительные слова, с нескрываемым злорадством начинает иронизировать в витиеватом описания обстановки и положения епископа, якобы посрамленного тем, что простой человек оказался святее его и что молитва его была дохожее до Бога¹⁴, и в связи с этим старается внушить своим читателям, что нет особенной нужды в пастырях и архипастырях церкви, спастись – «управить свой путь», как он говорит, можно и без них. Эту излюбленную мысль последователей гр. Толстого автор еще определеннее выражает в пояснениях к рассказу, где говорит: «не только нет предосудительного в том, что, если кто-нибудь пожелает представить простого человека способным самолично хорошо управить свой путь», то есть, говоря другими словами – самолично устроить свое спасение, без всякого посредства пастырей церкви, «но что можно представить простого человека даже соделывающим такие дела, которые приходились не по силам лицам духовным». В подтверждения этого и приводится пересказ проложного Слова, с заявлением, что такое учение «берется из церковного источника»¹⁵. Нужно ли говорить, насколько автор пересказа является недобросовестным, сообщая указанному проложному чтению тенденцию, какой она, как мы видели, не имеет и иметь не может? Но может быть что-либо благоприятное и подтверждающее его мысль встречается в других местах Пролога, в других чтениях и поучениях, помещенных в нем? Нет и нет, и быть не может. Напротив, положительно на каждой почти странице Пролога встречаются ясные и неопровержимые черты учения о церкви и церковной иерархии, о ее богоучрежденности и необходимости в деле спасения человека, во всем безусловно согласные с церковными канонами и с учением православной догматики. Да и не странно ли выслеживать в Прологе противу-церковные и анти-канонические тенденции, когда почти все слова и поучения, внесенные в него, надписываются именами отцов и учителей Церкви, непоколебимых стоятелей за чистоту и истинность церковных догматов и канонов? Вот, например, что читается в Прологе под 10 марта, в «Слове святого Иоанна Златоустого о чести священник»: «Богоносный Игнатий повелевает, глаголя епископам: внимайте убо себе, да и Бог ваши души приимет и спасет. Повинующийся же епископом и священником, служителем церковным, с теми и часть им будет о Бозе. И паки: послух ми есть, его же ради узы приях, яко от уст человеч не разумех. Дух бо проповедает ми, сице глаголя: без епископа не творити ничтоже. Идеже бо явится епископ, тако множество благинь будет. Идеже бо нарицается Христос, тако и соборная церковь сходится. Не идеже хотят и пасутся овчая стада, но идеже я пастуси снабдят. Кроме же стада и пастуха, то есть вне стада и без пастыря – оставшие овцы расхитят зверие, и пищу себе сотворят в них. Не подобно убо есть без святителя ни крестити, ни брака творити. Се убо Господеви благоугодно есть, еже святителя чтити, и чтый святителя от Бога почтен будет. А еже без епископа что творити, не лепо есть. Священником же достоит повиноватися аки апостолом Христовым надеждою нашею, да видими ими обрящемся. Подобает же и дьяконом, рекше служителем тайн Христовых, по всему союзу во всем угождати: зане не брашну убо, ни питью суть служители, но Божиим служат церквам... Тем же убо, почтите служителя яко отца, а епископа яко самого Христа, попы же яко сопрестольники и супруги апостолом, – без них бо церковь не освящается. Послушествует бо сему словеси закон храняй: все, елико аще речет ти священник, сотвори, не уклонися ни на лево, ни на десно от глаголемых. Человек бо аще сотворит презрение, еже не послушати священника, достоин есть смерти»... (Прол. т. 2, л. 36). «Тем же убо, о христолюбивии, – читаем в другом месте, – разумейте, яко велик есть сан святителеск: елицех бо свяжут на земли, будут связани на небеси, и елицех разрешат на земли, будут разрешени на небесех» (20 сент., т. 1, л. 61). Из этих мест Пролога, – а подобных мест можно указать в нем очень много¹⁶, – кажется, с достаточной ясностью видно, каким церковным учением освещены и должны быть освещаемы чтения и повествования, помещенные в нем, и после того, мыслимо ли находить в них что-либо анти-каноническое?..

Возвращаюсь к рассмотрению Пролога...

Как во взгляде на мирскую и не-мирскую жизнь, так и на земные блага в мире и в жизни Пролог смотрит с той же церковной и общехристианской нравственно-обязательной точки зрения. Так, в рассуждении о правде и неправде, о добре и зле в мире и в человеческом существовании, под 23 декабря, на вопрос – все ли добро и прекрасно в сей жизни, дается утвердительный ответ: «ей добре рече, добро зело, все еже в сей жизни: богатство, и сан, и красота, и имение, и пища, и одежда, и хитрость..., злато и сребро, земли и села, и винограде», словом, весь прекрасный Божий мир, и все это дано человеку, но он должен пользоваться всем «вмале», а главное – «с разумением», «согласно с Законом Божиим»¹⁷. Жить по Божьему, и именно не в монастыре, а и в миру, в семье и в обществе, среди слабых и сильных, среди житейской борьбы, страстей и пороков, жить как повелевает Закон Божий и чему научает церковь¹⁸ – вот основная тема почти всех проложных

поучений. И так как, первая и большая заповедь этого Закона – возлюбити Господа Бога твоего всем сердцем твоим, а вторая подобная ей – возлюбити ближнего своего как самого себя (Μф. 22:37, 39; Map. 12:31), то любовь к Богу и ближнему, вообще любовь христианская, в ее существе и проявлениях, главный предмет, который в них излагается. При этом, составители Пролога, в поучениях, приводимых ими, стараются не столько раскрыть высшие догматические и нравственные основы любви христианской, сколько показать и внушить необходимость и спасительность ее для человека, так как их задача не теоретически-богословская, а нравственно-воспитательная, достигаемая путем всем доступного пастырски-отеческого назидания и указанием живых образцов и примеров. Описывая целый сонм святых Божиих: пророков, мученников, исповедников, подвижников и страстотерпцев, победивших мир верою и любовью к Богу и тем благоугодивших Ему, Пролог в их лице представляет разнообразные и внушительнейшие примеры для подражания. Примеры подкрепляются и поясняются словом – поучениями и назидательными рассказами. Любовь к Богу без любви к ближнему невозможна, одна следует из другой, обусловливается и вызывается другой: «аще кто речет, яко люблю Бога, а брата своего ненавидит, лож есть», – «любяй Бога, любим и брата своего», – «аще друг друга любим, Бог в вас пребывает» (1Иоан. 4, 12, 20, 21). Указывая на любовь Божью к миру, на Его безконечную благость и милость, Пролог, в своих рассказах и поучениях старается именно выяснить и внушить необходимость деятельной христианской любви¹⁹, проявляющейся в делах милости и милосердия в отношениях к ближнему. «Нищелюбие», «памятования о неимущих и нуждающихся » – вот о чем больше всего говорят и поучают проложные слова и рассказы. В житийных повествованиях Пролога явственно проводится уже мысль, что святые и подвижники, уходившие в пустыни, в уединение, или вообще отрекавшиеся от всего в мире, не покидали в нем ближнего, заботились о нем непрестанно – молитвою и чудотворениями, словом и делом помогали ему в нужде и бедах²⁰. Самое отречения святых и подвижников от мира – переход к совершенной жизни начинается по Прологу, почти всегда «раздачей всего имения нищим»²¹, почему и всем вообще отрекающимся от мира – идущим в монастырь – внушается ничего не оставлять при себе – все раздать нищим (Пролог, 21 декабря, т. 1, л. 425). Некоторые из святых угодников, кроме того, особенно яркими чертами изображаются в Прологе как преимущественные и великие «нищелюбцы», например святые Феофан (29 сентября), Иоанн (12 ноября) и Филарет (1 декабря) милостивые, св. Николай Угодник (6 декабря), Вонифатий (19 декабря), Зотик страннопитатель (10 января), Павлин, св. Мартин, св. Ееофания, св. Анастасие и др. Постоянно, при разных случаях, в Прологах указываются разные стороны и черты христианского совершенства в Нравственном складе и в поведении человека: страх Божий²², прежде всего, затем – смирение и кротость²³, терпение и покорность воле Божией в бедах и напастях²⁴, незлобие²⁵, воздержание²⁶ и довольство малым²⁷, неустанный труд, как основа всякого благосостояния²⁸, и пр., и пр.²⁹, но нищелюбие и милостыня ставятся выше всех других проявлений доброй нравственной жизни и в образе истинного «нищелюбца» Пролог старается собрать и представить как бы в одном целом все идеальные черты настоящего христианина, каким он должен быть, идеальные стороны настоящей богоугодной жизни. С этой целью, не довольствуясь постоянным указанием, при всех случаях, на необходимость добрых дел для спасения верою, ибо вера без дел мертва есть (Иак. 2, 20), составители Пролога приводят целый ряд святоотеческих и самостоятельных русских чтений – поучений и рассказов специально на тему о нищелюбии – о милости и милостыне. Из поучений этого рода, по разным Прологам, можно составить целый обширный сборник. Изо дня в день следуют они в течении всего года. Так, в сентябре десять чтений прямо по вопросу о милости и милостыне, или же с пламенным призывом к делам милосердия, по случаю воспоминания великих и спасительных событий из истории домостроительства нашего искупления, или наконец в виде грозных прещений против нарушения и нарушителей заповеди о любви к ближнему, – чтений, расположенных в такой последовательности по дням: 3 сентября, 5, 7, 8, 9, 14, 19, 22, 24, 27, 29, в октябре таких чтений четырнадцать (окт. 8, 9, 13, 14, 15, 16, 18, 22, 23, 25, 26, 28, 29, 31), в ноябре – тринадцать (нояб. 7, 8, 11, 12, 15 (два), 17 (два), 19 (два), 20, 26, 28, 29), в декабре – двадцать пять (дек.ч. 1 (два), 2, 4, 5, 6 (два), 7, 8, 9, 10, 11, 12, 16, 17, 19, 20, 23, 25, 26 (два), 27, 30, 31 – два), в январе – двадцать (янв. ч. 6, 10, 11 (два), 12, 17, 19, 20 (два), 21, 23 (два), 24 (два), 25, 27, 29, 30 (два), 31), в феврале – четырнадцать (февр. ч. 1 (два), 2, 3 (два), 6, 8, 9, 13 (два), 17, 24, 26, 28), в марте – восемнадцать (мар. ч. 1, 2, 6, 8, 9, 11, 15, 16, 19, 21, 22, 23 (два), 24, 27, (два), 30, 31), в апреле – десять (апр. ч. 6, 8, 9 (два), 11, 14, 16, 18, 27, 30), в мае – девять (май, ч. 1 (два), 14, 19, 27, 29 (два), 30, 31), в июне – четырнадцать (июн., ч. 3, 5, 5, 6, 7 (два), 11, 15, 17, 20, 24, 27, 28, 29, 30), в июле – семь (июл. ч. 4, 13, 19, 20, 24 (два), 31), в августе – девять (6, 8, 10, 11, 12, 14, 18, 25, 31). Всего, таким образом, больше ста пятидесяти... Такое обилие чтений и поучений по одному и тому же вопросу о человеколюбии или о «нищелюбии», как оно называется в Прологе, конечно, нельзя считать случайным или объяснять преимущественной важностью и самим характером данного вопроса. Каково бы ни было нравственно-религиозное состояния русского общества в до-Петровской Руси, но очевидно и не подлежит сомнению, что постоянно, изо-дня в день напоминая об одном и том же – об одной из священнейших обязанностей человека христианина, – наша церковь ставила своей прямой задачей постоянно пробуждать, поддерживать и воспитывать в обществе верующих те высшие и благороднейшие чувства любвеобильной христианской общественности, истинной представительницей которой являлась сама церковь, принимавшая под свой покров всех страждущих и обремененных. С другой стороны, не случайно также самое большее число указанных чтений в Прологе отнесено на декабрь, январь, февраль и март. Бог любы есть (1Иоан. 4, 8), и в любви Божией, не пощадившей Сына Своего Единородного нас ради человек и нашего ради спасения, Пролог указывает высшее основание и побуждение и для нашей любви к ближнему, а в лице Искупителя мира, снисшедшего к нашей немощи – «обнищавшего нас ради» (Прол. 14 окт,, л. 151 об.) и подъявшего на себя грехи мира, видит Верховного Божественного «нищелюбца» (см. в Прол. поучения на зачатие пресв. Богородицы (9 дек.), на Рождество Христово, на Богоявление, на Благовещение), и потому как нельзя более соответственно было в дни торжественных воспоминаний безмерного милосердия Божие к миру, явленного рождением Христа Спасителя и Богоявлением, – в такие дни предпочтительно сосредоточить мысль и чувство верующих на сознании спасительности дел милосердие и призывать их к нищелюбию (ср. Поучения на зачатие пресв. Богородицы, 9 дек.). Кроме того, в дни поста и покаяния, назначенные церковью на эти именно месяцы (рождественский и великий пост), учения о любви к ближнему и настоятельный призыв к делам милости и милосердия, которыми, – как постоянно внушают проложные поучения, – «очищаются грехи», – представлялось наиболее нужным и своевременным³⁰. «Потщимся, – говорится в поучении на Благовещение, – потщимся добрые детели творити, паче же в сии дни. Сии суть дни Богом уставлени на очищения душам и телесем: да не подобает их леностью и злыми делы проводити»³¹.

Этим, по вашему мнению, объясняется, почему на указанные месяцы отнесено наибольшее число поучений о милосердии и милостыне, но это же вместе с тем дает основания предполагать, что и вообще проложные чтения и поучения избирались не без некоторого внутреннего соотношения к тем церковным воспоминаниям и установлениям, при которых они помещались, под тем или другим числом месяца...

Но в каких же чертах и как изображается «нищелюбие» в проложных церковно-учительных чтениях?.. Не имея возможности в настоящей, по необходимости, краткой речи представить пред вами во всех подробностях широкую картину христианского милосердия и благотворительности, находимую в Прологах, я укажу лишь общие черты, по которым можно судить и о целом...

Вера без дел мертва есть (Иак. 2:20), дела же любви – милость и милостыня в их разнообразнейших видах и проявлениях (Мф. 25:36, 38, 42 и др.), – таково евангельское учение, и такова именно общая мысль, лежащая в основе всех проложных поучений о нищелюбии. В Поучении под 15 марта, на вопрос: «Что есть знамения истинного христианина?» – читаем: «Вера права и дела благочестива истинного христианина есть. Христианин бо есть истовый дом Христов, делы добрыми и благочестивыми учении состояся. Истинная бо вера делы искушается: сего ради вера без дел мертва есть, якоже и дела без веры... Правою верою и делы добрыми зиждется дом душевный» (Т. 2, 55 об. 56)³². Это общее учение слова Божия о делах любви христианской излагают и разъясняют проложные чтения и поучения, по местам даже прямо подбором относящихся сюда мест св. Писания, с соответственными указаниями и разъяснениями, напр. в поучениях на предпразднество Рождества Богородицы, 7 сент., на 17 и 20 нояб., на 10 и 25 дек., на 3 авг. и др. Правая вера составляет основу внутренней жизни человека-христианина, дела же добрые, происходящие от нее – его внешнее проявление, обнаружения его во вне. А чем иным можно въяве и действенно показать истинную веру и любовь ко Христу, возлюбившему мир, как не следованием путем Христовым и деятельным служением Ему в делах любви и милости? И вот, «нищелюбие» – милость и милостыня, поучают проложные чтения, – не только предписываются для всех обязательными евангельскими заповедями, составляют закон Христов, но и указуют на прямое следование путем Христовым, на служения Христу, который и Сам, как внушается в проложных поучениях – «нищ быти извели нас ради», да своей нищетой нас обогатит. Поэтому, «милуяй нища, – поучают они, – Самого Христа милуем», т. е. действительно показуем свою любовь к нему, и «подающий нищему – Самому Христу подает», потому что «Сам Христос Вседержитель, – читаем мы в одном поучении, – ходит по земле в образе» нищего и просит у вас милостыни»³³. И эта мысль в Прологе, как и все вообще отдельные черты христианского учения о любви к ближнему, – не просто передается и раскрывается как мысль, как общее положение, но тут же непосредственно иллюстрируется и подтверждается сообщением фактических данных из жизни и душеспасительного опыта, служащих для нее очевидным и как бы наглядным подтверждением. Вот, напр., один из многих рассказов Пролога на тему, что в каждом – кто бы он ни был – в каждом, кто нуждается, ищет нашей помощи, мы должны видеть и принимать прежде всего своего ближнего, своего брата, и что, затем, помогающий бедному, подающий нищему или приемлющий странного – самому Христу служит. Под 18 октября помещено слово или рассказ, под заглавием: «Слово о некоем игумене его же искуси Христос в образе нищаго»... Жил на свете некий игумен-настоятель или старейшина одного общежительного монастыря, человек – «исперва нищелюбив, последи же славолюбив, имеяй великую любовь к богатым боярам, и от тех славимый». К нему-то приходит Господь в образе «убогого старца», а говорит привратнику: «поди, скажи игумену, что пришел убогий старец, его брат, издалека, усталый и утомленный». Привратник находит игумена «беседующого с богатыми», поджидает немного, а потом решается известить о приходе какого-то убогого, «не зная, говорится в тексте Слова, что это Христос». Игумен в гневе кричит на него: «разве ты не видишь, с какими людьми я беседую». Значит: «как ты смеешь мешать моей беседе? И кто позволил тебе пустить какого-то нищего? Иди вон» («небрези ныне»). Привратник уходит. Долготерпеливый же Господь, говорится далее в Слове, дожидается, не покажется ли сам игумен. И вот, около пяти часов – «богат некто прииде». Игумен поспешно бежит навстречу к нему, сам встречает и принимает его в воротах («его же в борзе игумен сам во вратех срете»). И тут, увидев игумена с богатыми, «богатый милостию, и смиренных друг Христос», говорится в Слове, – умоляет его уделить ему одну минуту – выслушать его. Игумен же не удостоил его и взгляда, «пошел обедать с богатыми». Кончился обед, игумен снова сам до ворот провожает своих дорогих гостей, и снова, возвращаясь к себе, не обращает никакого внимания на мольбы и просьбы убогого старца – принять его. Так до вечера простоял он у ворот и не был принят. Он удаляется и, отходя, говорит привратнику. «Скажи игумену, что почестей и славы человеческой жаждет он теперь. Я же приходил к нему за тем, чтобы ради его прежних трудов и прежней жизни преподать ему благословение, но он не восхотел. И вот теперь со всей страны вельмож пошлю к нему, их он ищет и требует, благие же царства моего – нищие, убогие – теперь уже не нужны ему»... «И тако познася, говорится в заключении Слова, – Вседержитель Христос во образе нищего пришедый»... Вслед затем делается нравственно-назидательное применения и обращения к слушателям, по поводу рассказанного в Слове: «Сие же мы слышаще, братие, не отвращаем очию от убогих, зане Сам Христос Вседержитель ходит во образе нищего. Дающий бо нищему, Христу в руцы дают» (Прол. т. 1, л. 167 – 168). При таком общем взгляде на дела любви христианской, и в частности на милость и милостыню, Пролог описывает «нищелюбие» как одну из высочайших добродетелей, украшающих человека – христианина: «она больше есть молитвы, поста и иных спасительных и богоугодных дел» (27 марта, т. 2, л, 109 об.). «Возжегл ли еси свещу в церкви, читаем в проложном поучении, – то – добре; но вниде убогий обиден тобою, и вздохнув на тя со слезами и угаси светления твоей свещи» (24 января, т. 1, л. 539). «Аще постишися, читаем в другом поучении, – покажи ми от дел твоих. Которых, рече. Видев нищего – помилуй, – со врагом смирися» и проч. (9 апреля, т. 2, л. 163 об.). «Ничто же есть девства выше, говорится в поучении под 31 марта, – его же ни в новом законе выше положи Господь: обаче и девы изгонятся понеже милостыни не имеша», и Господь «скажет таковым: не вем вас» (т. 2, л. 29, в т. 1, л. 505 и об.). Высоко-спасительна также любовь к Слову Божию, непрестанное чтение и изучение его (см. поучения 18 марта, т. 2, л. 315 об. – 316), но и все это – ничто пред Богом, если человек живет только для себя, не заботится о ближних, не имеет дел милости. Приходят некогда к одному старцу в скит три брата и начинают его спрашивать... «Отче, говорит первый из них, – навыкох Ветхий и Новый Закон изуст», то есть он знает тот и другой наизусть. И отвечает ему старец: «наполнил еси аер – воздух – словесы, и несть ти пользы». И второй спрашивает, говоря о себе: «а я Ветхий и Новый Закон сам списал для себя». «И ты, отвечает ему старец, оконца исполнил еси кожами, и несть ти пользы». Наконец, третий говорит о себе: «а у меня на огнищи – (огнище – жаровня с углями, очаг, словом – место для раскладывания огня)³⁴ взросло есть былие (зелень, трава)». «Ты, сказал ему старец, – страннолюбие отгнал еси от себе», тο есть также живешь только для себя и о себе только заботишься, – «и несть ти пользы». «Но аще хощете спастися, – заключает старец, обращаясь уже ко всем трем, – то имейте ко всем любовь, и милости прилежите» (20 декабря, т. 1, л. 525 об.). Словом, без добрых дел, без милости и милостыни, не спасут человека никакие личные совершенства, никакие личные приобретения, заслуги и подвиги: «еже о себе жити единому, – с решительной непреложностью заявляется в одном проложном поучении, – иные же вся презирати, ненавистен человек той и чужд христианства» (31 марта, т. 1, л. 129 об.)... Поэтому, самыми восторженными чертами изображается в Прологе спасительная сила милости и милостыни вред Богом. «Милостыней и верою, поучают проложные чтения, – очищаются грехи» (12 ноября, л. 265; января, 12 л. 505 об., марта 7 т. 2, л. 23 об. и др.); она – «жертва, угодная Богу, ибо сказано в Писании: милости хощу, а не жертвы (Mф. 9:13; 12:7), и там же сказано; «творите милостыню, да и вам будет милостив Господь», «дадите и дастся вам» (ср. 11 марта, т. 2, л. 38: «Слово св. Григорие о милостыни», – также 26 января, т. 1, л. 525 об. и мн. др.). «Ничто так не приближает к Богу, как милостыня»: «она на небо возводит и царствию двери отверзает» (9 апреля, т. 2, л. 163; 7 сентября, т. 1, л. 20 об.; 1 февраля л. 569), «покаянием и добрыми делами, но более всего милостыней» мы избавляемся «от насилия бесовских мытарств», по исходе души из тела (29 октября, т. 1, л. 213 об.). В восторженных, дифирамбических описаниях великой спасительной силы добрых дел, проложные поучения по местам прямо возводят милостыню в настоящий поэтический апофеоз. Так в «Слове св. Иоанна Златоустого о милостыни»³⁵, под 11 ноября, читаем: «Милостыня ремественница (ремесленница, делательница – см. Акад. Слов. s. v.) есть мудра и приставница (приставленная для хранения или надзора – ibid. s. ѵос.) делающим ю, и содружебница (в рукоп.; «и дружба») Божия есть, и присно близ Его предстоит, и о нем же хощет, удобь приносит благодати... Она разрушает тьму, угашает огонь, умерщвляет червь, изгоняет зубом скрежет. И со многою радостию отверзает небесные врата. Царица бо есть во истину, подобны творящи человеки Богу... Крилата есть и легка, и криле имущи злате, летания имущи преукрашающее ангелы... Яко паче голубь злат и жив летающ, векома взирающ оком кротким, и ничтоже ока того краше. Добра есть и пава, но к сей ничто же зрит... Девица есть криле имущи злате, бело имущи лице и тихо, крилата есть и легка, у престола предстоящи царска. Внегда судими будем, внезапу предстанет и явится, и измет нас от мучения, своима крылома одевающи. Таковые убо жертвы хощет Бог от нас»... (Прол., т. 1, л. 262 об. – 263). Такими дифирамбическими чертами изображается милостыня в проложных поучениях. Бог не внемлет молитве даже величайших праведников, если они возсылают свои молитвы за людей чем-либо повинных в отношениях к милости и милостыне. Один игумен, «украшенный всякою добродетелью и милостивый на нищыя», молил Бога, чтобы и по смерти ему быть вместе с своими учениками, и ему было показано и возвещено свыше, что молитва его не может быть услышана, так как ученики его не таковы как он, потому что они повинны в немилосердии – «не оказали помощи одному убогому, встреченному ими на пути»³⁶... И напротив, один кусок хлеба, к тому же по нужде брошенный нищему, на весах правосудие и милосердие Божие вменяется в заслугу человеку³⁷... Ради милостыни дозволяется даже «хитрость», то есть нечто такое, что с высшей нравственной точки зрения могло бы казаться недопустимым. Так, под 1 марта, в Прологе находится Слово об Иоанне, епископе иерусалимском, «како Епифаний хитростью взя у него сребро и раздаде нищим». В Слове этом рассказывается об иерусалимском епископе Иоанне, который был человек богатый, но сребролюбец, обладал большим имением, но ничего не подавал «требующим» – нуждающимся. Тщетно св. Епифаний посылал к нему увещательные послания, прося его помогать бедным: сребролюбивый и скупой епископ не слушался его увещаний. Тогда он сам приходит в Иерусалим и, воспользовавшись почетным приемом и вниманием к нему сребролюбивого епископа, выпрашивает у него разные серебряные вещи, под предлогом как бы для своего личного пользования на некоторое время, но тотчас же продает их и раздает деньги нищим (т. 2, л. 2 об. – 3). Еще более характерное повествования такого же рода приводится под 30 марта... Жила в Александрии некая девица Монония, которая, по словам автора повествования, – «от юности бывши черноризица», по внешности казалась смиренною и боголюбивой, а в действительности была «кумиролюбица», потому что любила богатство, копила золото, между тем никогда от своего имения не давала милостыни – ни странным, ни убогим, ни вдовицам... И вот в отношении к ней-то, желая «преложити ее на милостыню», св. Макарий пресвитер, «приставник нищих и клосных» (убогих), – употребляет такую хитрость. Так как он был искусный ювелир – «драгого камения делатель», то однажды приходит к Мононии и предлагает ей купить за недорогую цену, всего за 500 золотых, дрогоценные камни – смарагд и иакинф, которые будто-бы принес ему кто-то для продажи, тогда как они стоят несравненно дороже. Монония с радостью вручает ему 500 золотых. Макарий уходит и тотчас раздает деньги нищим. Монония ожидает, когда он явится с приобретенными драгоценностями, проходит много времени – Макарий не является, наконец Монония встречает его в церкви и спрашивает о своих деньгах. Макарий говорит, что в тот же день, как только получены были деньги, он отдал их в уплату за драгоценные камни, и предлагает ей пойти к дом к нему и посмотреть купленные им драгоценности, и если понравятся, взять их, если же нет – он возвратит ей деньги обратно. В доме же его, говорит повествователь, наверху были помещены мужчины, а внизу – женщины. Монония с нетерпением спешит в дом св. Макария, чтобы осмотреть дрогоценные камни. Макарий спрашивает, что она хочет видеть – «иакинф или смарагд?» «Что тебе угодно», отвечает она. И тогда св. Макарий «возведе ю на горнюю хлевину (в верхнее помещение), и показа ей хромые, и слепые, и расслабленные. И рече: се есть иакинф». Потом он сводит ее в нижнее помещение, показывает ей бедных и убогих женщин и говорит: «а се смарагд». «И мни, заключает он, сих честнее, т. е. драгоценнее, ничто же обрящется...»³⁸. Подобное рассказывается в Прологе и о св. Зотике странноприимце (31 дек.), скупавшем в Константинополе прокаженных, которых, по повелению царя, следовало кидать в море, о св. Феодоре Стратилате и о других³⁹. В пояснение же и оправдание такого рода действий, могущих показаться не нравственными, в Прологе приводится следующий веский аргумент: «Дело бо сие есть от прелести дьяволи, еже имения держати и не творити милостыни нищим. Дьявол бо не даст о души пещися, но паче научает обидети сироты, и ближнего, и презирати отца и мать, да яко убийцам уподобится» (мар. 31, т. 2, л. 121). Значит, понуждения к делам милосердия, хотя бы и указанным путем, а именно – с допущением «хитрости» считается как бы освобождением человека от прелестей дьявола и от неизбежной нравственной гибели, в которую он повергает себя, оставаясь жестокосердым и немилостивым...

Так вообще высоко ставится в Прологе «нищелюбие»...

Далее, в чем именно, с какими свойствами и в каких отдельных действиях должна проявляться любовь наша к ближнему, а также – в чем состоит милостыня, кому и как должны мы оказывать милость и милостыню?.. И по этим вопросам проложные чтения дают подробные, подкрепляемые фактами и примерами из жизни, указания и разъяснения, основанные на евангельском учении о свойствах и видах проявления любви к ближнему. Прежде всего, в них внушается непрестанное серьезное и глубокое внимания человека («бодрствование») к самому себе, касательно его внутреннего и внешнего поведения относительно ближнего: «истинну христианину, поучают они, – светилу подобает быти миру, и соли, от всего знаему, от хождения, и от взора, и образа, и от гласа, и от стояния, и от сидения» (6 фев., т. 1, л. 588). Мы должны так устроять себя духовно в отношениях к ближнему, чтобы «ни словом, ни делом, ниже мыслию» не заявлять в себе каких-либо посягательств на его нравственное достоинство и на его личное человеческое существование, видеть в нем самих себя, с сознанием всех наших немощей, и любить его также как самих себя. Поэтому, в Прологе подробно разъясняются и подвергаются строгому осуждению все виды нарушения любви к ближнему, все виды посягательства на его личность: гордость, надменность и высокомерие⁴⁰, гнев и злопамятование⁴¹, обман, ложь, клевета, зависть, наговоры⁴², братоненавидение, вражда и ссоры, притеснения разного рода, жестокость, и пр., и пр.⁴³. Против всего этого Пролог вооружается грозным словом осуждения и обличения, не щадя никого – ни сильных и славных в земном веке, ни слабых и немощных⁴⁴. С грозным пророческим словом обращается он к князьям, забывшим закон Божий – раздорами, «непокорением брата брату» доводящим земли свои до запустения: вечною погибелью он угрожает им (сент. 5, т. 1, л. 16), – бичует неправосудие и лицеприятие, несытость в богатстве, называя таковое грабежом (13 окт. л. 125 об.), и пр. В каждом, кто держит веру Христову, он научает видеть ближнего (25 дек., т. 1, л. 437), и в отношениях к каждому предписывает поведение, согласное с основными требованиями Закона Божия о любви к ближнему: «любовь ко всем и милостыня, т. е. дела любви – вот в чем спасение» (20 янв., т. 1, л. 525 об.). Но в частности, в отношениях к милости и милостыне, Пролог принимает под свою авторитетную и любвеобильную защиту именно слабых и немощных мира сего, против сильных и властных, научает любить тех, кого Господь называет «своей братией». «Кии суть ближнии наши, – читаем в «Поучении на предпразднество Сретения Господня» (1 февр.), – не сии ли, с ними же сотворим милость: слепии, хромии, алчнии, страннии, их же Господь братией нарече. На тех бо, аще сотворим милость, то тии нам отверзут райские двери, и без студа введут в породу – в рай (παράδεισος – paradisus), аще не скупостью затворимся» (т. 1, д. 569)⁴⁵. На любви к «меньшой братии», на заботах и внимательном попечении о малых сих и неимущих, больных, «паче же о находящихся в бедах» и в горе, – Пролог и призывает сосредоточить по преимуществу дела христианского милосердия, на них постоянно указывает, за них взывает о милости и о подаянии милостыни. Но и в этом случае, первее всего, однако ж, мы должны быть милостивы к самим себе, да «цел будет наш внутренний человек»⁴⁶ соблюдением чистоты душевной и телесной, воздержанием от страстей и пороков, губящих тело и душу: от пьянства, блуда, чревоугодия⁴⁷ и пр., – запятнанных хотя одним из этих пороков милостыня не спасет: «аще милостивец еси истинен, то себе ти подобает прежде помиловати, и чистоту телесную соблюсти, без нее же никто не узрит Бога. Ничто же ползует даемое серебро из руки нечисты и души непокаянны» (авг. 12, т. 2, л. 641). Научая быть милостивыми к самим себе в этом именно смысле, в смысле личного нравственного благопопечения, проложные чтения внушают затем «милость творити о своих домашних» – иметь кротость и благопопечения в семье: «Весел ли еси от князя ходиши, твори такожде, да и в дому твоем, не скорбящи ходят домашнии твои. Не мала бо милостыня есть, еже своя без печали сотворити, и без воздыхания, и без слез. Аще бо достойни будут казни, то в тоя место помиловани будут, яко милостью содрогнутся и накажутся» (27 апр., т. 2, л. 222). Или, в другом месте, в отношении к домашней челяди и к рабам: «Такова убо рабем своим будем, яко же хощем владыку к нам быти. Велие бо сие есть милостыня, еже свой дом не в нужи держати, ниже рабом под ранами кормити» (27 мар. т. 2, л. 109 об., ср. 5 мар. ibid. л. 18)⁴⁸. В вопросе о рабах, о закабаленных и вообще о несвободных людях древне-русская церковь стояла воистину на высоте своего христианского призвания в обществе и в государстве: «Из церкви, – по словам одного исследователя древне-русской жизни, – с кафедры храма, из монастыря, из келлии подвижника, в беседах с рабовладельцами, в посланиях к князьям и боярам, неумолчно раздавался пастырский голос в защиту несвободных, голос, требовавший или освобождения их, или по крайней мере улучшения их материального и нравственного быта»⁴⁹. Церковными канонами и пастырскими посланиями строго внушалось священникам отнюдь не принимать в храм даров «от злого господина, который челядь свою муками и ранами томит, налагает на них работу не по силам, морит голодом, томит наготою»...⁵⁰. В Прологе, под 15 окт., в видении св. Андрея юродивого представлена поразительно яркая картина смерти такого богатого и жестокосердого господина, который «был лют в своем житии... и убогую свою челядь моряше гладом, и ранами и наготою, без порт и без обуви оставляя их в одни зимные, многих убо бив, убив и под конский помост подкопав», и вот он умер, его хоронят, и – целое сатанинское воинство, с князем бесовским во главе, с гиком, плясками и со всевозможными сатанинскими мерзостями окружает и сопровождает его до могилы (т. 1, л. 155). В сказании о хождений св. Феодоры по мытарствам, помещенном в Прологе под 30 декабря – «жестокосердие – немилосердие» отнесено к 20 мытарству, последнему и самому жестокому, непосредственно отделяющему мытарства от «небесных врат»⁵¹. В частности, древнерусская проповедь, а также и проложные чтения, с особенной силою осуждали те виды угнетения слабых и неимущих, которые с точки зрения христианского милосердия должны были представляться особенно преступными, это – так называемое изгойство, затем, – резоимания или ростовщичество и лихоимство. Первое касалось собственно людей, закабаленных в неволю, но за деньги желавших купить себе свободу: изгоями были господа, которые или не хотели ни за какие деньги отпускать своих рабов, или только за безбожную цену соглашались даровать им личную свободу. Резоимания и лихоимство касалось уже всех вообще бедняков. Относительно изгойства, которое, впрочем, с церковной точки зрения рассматривалось, да и на самом деле было тоже, что и ростовщичество и лихоимство, прямых и определенных указаний в проложных чтениях не встречается⁵², – ростовщичество и лихва или «лишшеимание» (взимания большего чем следует), напротив, в целом ряде чтений изображаются как величайшее преступление, как смертный, непростимый грех против закона о любви к ближнему, и ростовщики и лихоимцы, как и все вообще наживающие богатство неправдою, путем обмана и угнетения ближнего, прямо называются здесь «разбойниками» и «грабителями»... «Мздоимец и резоимец, и сребролюбец, и грабитель – едина есть колесница четверична, имуща гордостного вожатая – сатану», – читаем в поучении под 13 октября (т. 1, л. 149), «лихоимания, аки кумирослужения бегайте» внушается в другом поучении (ibid., л. 429). Проложные поучения на эту тему вообще не щадят красок, показывая всю гибельность чрезмерной привязанности к богатству и не сытости в нем, и в тоже время стараются укрепить в сознании мысль о необходимости, «довольствоваться малым» («имущие пища и одеяния, сим довольни будем» – 13 окт., т. 1, л. 125 об.), излишком же от богатства делиться с неимущими, и нуждающимися, а не то чтобы угнетать этих последних, беспощадно обирать и грабить их, пользуясь положением сильного, при помощи своих богатств.⁵³

Далее, величайшей милостыней выставляется в прологе – «о еже не обидити сирых и вдовых», но «пещись о них» и, по мере средств и возможности, оказывать им материальную и нравственную помощь, а также – защита и попечение о всех вообще обидимых, особенно же – правда и нелицеприятие в суде. Имея в виду, то ужасное положение, в каком находились суд и правосудие в древней Руси, при господстве права сильного и властного, при безграничном произволе властей, при неизбежности всякого рода посулов и притеснений, мы легко поймем, какое громадное общественно-воспитательное значение должен был иметь голос церкви в вопросах этого рода, и какой жгучей правдой и вместе любовной сердечностью и пророческим величием проникнуты нижеследующие напр. строки из «Слова святых отец» о вдовых и сирых, а так же и о всех обидимых властями, помещенного в Прологе под 6 апреля... «Царь ли еси ты, или князь, или воевода и судия, то помысли от кого еси власть приял. Или кто дал вам есть власть и сан, ум и мудрость, да накажете люди. Сице убо глаголет Господь: слышите князи и судии человечестии, не оправдите виноватого мзды ради, и не устыдитеся сильного лица, избавите обидимого, да сами убо будете избавлены в день страшного дне. Всякие же вдовы и сироты не озлобите, да не разгневается Господь яростью на вы... А о имении вдовичне и сиротне помышляй, и хотяй е взяти, месть от Бога приимет. Силен бо есть Господь, мщает я рекий: Аз есмь отец сиротам, и отмститель вдовицам, и из руки сильных избавлю я. Горе обидящему вдовицу: лучше бы ему огнь в дом свой ввергшу, и запалившу избегнути, нежели за сих воздыхания ввержену быти в геену огненную. Тем же без испытания не приемлите клеветы на сироты и вдовицы... Буди сирым яко отец, и в мужа место вдовицам попецыся, и моления обидимого скоро послушай... Поставил ли тя царь в великий сан, и к тебе идут малии и велицыи, славнии и не славнии, и дары и чести приносящи ти, то благо есть, и от Бога тя даровано. Но блюдися со грехом взяти я. Се бо неправда есть, егда кто мзду даст, хотя соперника препрети. И будеши неправедно осуждая человека во образ Божий сотворенного, его же ради Христос кровь свою пролия. Проклят, рече, всяк судяй неправедно... О властители неправдивии, и мздоимцы, яже собрасте от вдов и сирот, то в негасимом огне подгнета (подтопка) будет душам вашим. Того ради попецытеся душами вашими, и милостивы будите к маломощным, да Бог милостив будет вам»...⁵⁴ (Т. 2, л. 154 об. – 155). В другом поучении, исходя из той мысли, что власть дается от Бога, Пролог внушает предержащим властям, что поступая по правде, они являют в себе «ангельский и священнический чин», и напротив, «насилуяй неправедне» – делаются слугами сатаны (т. 2, 364 об.)...

В поучениях Пролога специально о «нищелюбии» – о подаянии милостыни, вообще о помощи бедным и неимущим, ставится также и тот жгучий принципиальный вопрос социального характера, который во все времена и у всех народов имел громадное значения в общественной и государственной жизни – вопрос о богатстве и бедности, о праве владения имуществом и об обязанностях, связанных с этим правом, в отношениях к неимущим и нуждающимся. Богатство и бедность от Бога, и в этом отношении богатые и бедные равны между собою, как равны и в том, что для тех и других одинаково обязательны основные требования закона о любви христианской. Поэтому, владения имуществом, как и вообще богатство или даже увеличения его дозволенными средствами, не подлежит и не может подлежать никакому осуждению или нареканию: оно от Бога, и потому законно, с точки зрении нравственно-христианской. Но оно является преступным и влечет за собою осуждения и гнев Божий, когда злоупотребляют им, пренебрегая или нарушая требования закона о любви к ближнему, когда именно владеют им только «для себя и в себя богатея», и когда за этим и из этого неизбежно следуют немилосердие и жестокосердие. Такие богатые, но не милостивые, сами добровольно отгоняют от себя милость Божию, лишают себя тех великих средств, которые даны и указаны им Богом для их личного спасения и общественного благоустроения. Так, в одном проложном поучении приводятся слова Господа, с которыми, по Евангелию, он обратится на страшном суде к стоящим одесную Его: «приидите благословеннии отца Моего, наследуйте уготованное вам царство... Понеже алках, и дасти ми ясти, возжадах и напоисте мя» и пр., и словам этим дается следующее толкование: «Чего ради, Господи, ничто же инех приносиши в память, точию милостыню? Не сужду, рече, согрешивших, но покаявшихся. Не осуждаю богатые, но не милостивые, и бесчеловечество их препираю, яко имуще такову помощь спасения: милостыню глаголю, ей же всяк грех потребляется, и толико благодеяния презреете. Ибо не сего деля имения приял еси, да в пищи и в пьянстве погубити э пред собою (для себя), но послиши э во он мир руками нищих, в милостыню э истрошив («истрошити» – раздробить, разделить). Еда бо свое имаши, но убогих деля тебе дано есть: Бог от своих повелевает ти дати... Еда не можаше Бог отъяти его от тебе, но не творит того, да тя сотворит к нищим любочестна и теми царствие наследника» (27 янв., т. 1, л. 550). «Для того, говорится в другом поучении, Бог богата и убога сотвори, да пропитан будет убогий от богатого и спасется богатый милостыни ради» (20 июн., т. 2, л. 443 об.). «Держи богатство, которое дал тебе Бог, но не скрывай его для одного себя... Не говори, что это мое имение, но что порученное лишь мне на мало дний, и как ключарь раздавай порученное, како велит поручивший тебе»...⁵⁵.

Такой взгляд установляет Пролог на богатство и на владения имуществом в отношении к «нищелюбию» – взгляд, без сомнения, единственно правильный и разумный, как и во всем согласный с учением Слова Божия...

Пролог научает далее, что «нищелюбие» как образ спасительного жития и вместе как основа всякой доброй нравственно-христианской общественности, является и может быть таковым только под условием, когда оно запечатлено чертами «истинного» нищелюбия, явленного в жизни Божественного Нищелюбца – Христа и раскрытого в его учении и в учении церкви. Эта мысль проходит чрез все проложные поучения о милостыне. Внимательно и с силою глубокого убеждения и назидательности указываются и описываются в них необходимые свойства христианского нищелюбия. Истинным милостивцем, внушается в них, может быть только тот, кто «себя милует», т.е. «кто богоугодно живет и всякую добродетель кто исправляет». Милостыня должна быть «чистая» и «правая» – от своего имения, от своих трудов, – «необидимая» – не от лихвы, грабежа или какой иной обиды – притеснения ближнего уделяемая, а «от своих си»⁵⁶: такая только милостыня угодна Богу и спасительна. Истинный милостивец не должен разбирать тех, кому он благотворит – подает милостыню, различать богатых от убогих, достойных от недостойных, своих и чужих, верных от неверных: пред ним все равны, в каждом он видит только своего ближнего, а потому не его дело расследовать и разбирать, он только за себя отвечает и подает «не испытуя»⁵⁷. Выставляться с милостыней, превозноситься, или, что тоже – похваляться милосердием уже потому преступно и в высшей степени предосудительно, что всякое истинно доброе дело, совершаемое от любви и во имя любви христианской, не отделимо от смирения, составляющего украшения человека-христианина: превозношения и похвальба с ним не совместимы. Милостыню нужно творить по возможности не в яве, не выставляясь с нею на показ⁵⁸, и подавать от всей души, притом, возможно больше, чем сколько просят, не требуя и не ожидая никакого возмездия, кроме обещанного Богом, истинным мздовоздаятелем»⁵⁹. Подавать просящему милостыню не обязательно всетаки непременно много; для милостыни достаточно и «немного лишь хлеба», но поданного от всего сердца и с «словом утешения»⁶⁰. Истинные нищелюбцы, однако же, забывают о самих себе, сами терпят лишения, памятуя лишь о нуждающихся и неимущих: «хлеб подобает ми, говорят они, – худший имети, да помышляю отнюдь неимущих» (3 февр., т. 1, л. 574), потому что, в конце всего – нет для них большей и совершеннейшей любви как «злострадать со други своими» и «душу свою положить за брата своего» (маия 1, т. 2, л. 235)...

Представленные черты из содержания Пролога показывают, чему наша церковь научала уставными, положенными на каждый день, проложными чтениями. Очевидно, в главном и существенном, она научала верующих как личному, так и семейному и общественному благоустройству, полагая в основу всего христианское учение о любви к ближнему, в ее многоразличных жизненных выражениях и проявлениях. В самом способе изложения и передачи данного учения она поступала в высшей степени соответственно своим высоким целям. Она предлагала свое учение в храме, в форме церковных чтений и прямо от лица священнейших первостоятелей церковного учительства – пророков, апостолов, великих вселенских отцов и учителей церкви, именами которых в надписании украшаются проложные чтения, предлагала не в виде сухих, холодных, искусственно-витиеватых и пространных речей или богословских рассуждений, а в краткой, простой беседе, проникнутой убежденностью и глубокоискренней сердечностью и святостью, в беседе по языку и по всему вообще внешнему построению в совершенстве подходившей к общеустановленным церковно-богослужебным чтениям и песнопениям, а потому как бы восполнявшей эти последние и сливавшейся с ним в одно нераздельное гармоническое целое...

Нередко высказываются упреки древне-русской церкви в том, что в ней будто бы проповедь постоянно ставилась на втором плане, и что с некоторого времени (с XV в.), по крайней мере, устная живая проповедь в ней и совсем прекратилась. Но разве не прововедь – эти ежедневные церковные чтения Пролога и можно ли было желать для того времени какой-либо наилучшей, более целесообразной и авторитетной проповеди, как именно эти святоотеческие церковно-учительные чтения? Не только для того времени, но и вообще постановка церковного учительства, указанная этими чтениями, едва ли не может считаться как наилучшая, особенно для простого народа. К тому же, Пролог не был единственной книгой церковно-учительных чтений; кроме него, читались в церквах и другие церковно-учительные сборники, напр. Торжественники, Измарагд, Златоуст и др. Но и в этих сборниках содержания и постановка церковного учительства совершенно такая же, как и в Прологе. Пастыри и учители нашей церкви, хорошо понимали важность и необходимость такой постановки, и в своих самостоятельных проповеднических и учительных произведениях старались поучать и назидать в духе и тоне указанных чтений, почему многие из их произведений, внесенные и в названные церковно-учительные Сборники, при сравнении оказываются совершенно сходными с переводными святоотеческими, как по внутренним свойствам, так и по внешним приемам изложения и построения речи...

Что касается вопроса о «нищелюбии», которым предпочтительно занимаются проложные чтения, то и в древнерусской самостоятельной учительно-проповеднической литературе это был один из главнейших вопросов, которым она более всего занималась. «Любовь имейте со всяким человеком.., под братом ямы не рый, да тебя Бог в горшая не върьжет. Буди правдив и братив... Претерпите брат брату и всякому человеку, а не въздати (не воздавайте) зла за зло... Не мози свалити (заводить ссоры и раздоры)... Не осуди брата ни речью, ни мыслью... Помилуйте убогия, гладные, темничные, сиротам милостиви будите»⁶¹. «Прави буди (в отношениях к ближнему), щедр, нищъкормник, странноприемник»⁶².., ибо милость и милостыня превыше всего: «велие суть дела милостыни, – ни едина (т. е. ничто другое) бо может тако запладити (изгладить, искупить) греси яко же милостыни: того ради глаголет божии книги: милуя нищая Богу взаим дает»⁶³... «Нет пользы, если будем поститься, – научает один древнерусский проповедник в своем поучении, – и от жестокого сердца не воздержимся. Кто не ест мяса, воздерживается от пития, а убогих не милует, тот хуже скота. Кто на голой земле лягает всю ночь, не сия молится, а убогих не милует, и тот не лучше скота. Аще кто даст село монастырю, то на пагубу души своея, аще ли на раздел убогим, на спасения души. Милостыня выше приноса в церковь. Не утворяй церкви, видя скорбящего брата: живой храм выше, истовее церкви. У церкви можно украсть твой дар, а у алчного и ночью сам дьявол дара твоего украсть не может»⁶⁴...

Так постоянно и неустанно научали в поучениях и посланиях и пастыри русской церкви, со дней, когда епископ Лука Жидята (X–XI в.) назидал свою паству церковно-учительным словом, до руководственно-назидательных наставлений знаменитого кодекса древнерусской семейной и общественной морали – «Домостроя» Сильвестра (XVI–XVII в.). В последнем, во главе 9-й, под рубрикой: «како посещати в монастырех, и в больницех, и в темницах и всякого скорбного», предписывается делать следующее: «в монастыри, в больницы и в темницы заключенных посещай и милостыню по силе всяких потребных подай, елико требуют; и видев беду их, и скорбь, и всякую нужду, и елико возможно помогай им; и всякого скорбна, и нища, и нужна (нуждающагося) не презри; и введи в дом свой, напой, накорми, согрей и одежи (одень) со всей любовью и чистою совестию, – теми молитвами (молитвами тех – облагодетельствованных) Бога сотворити милостива и свободу грехам получиши»⁶⁵... Домострой может считаться показателем идеальных нравственно-религиозных воззрений древне-русского общества, по крайней мере в его высших, влиятельных и интеллигентных слоях, и для «Домостроя» нельзя не отметить в данном случае характерной черты, что некоторые главы в нем представляют почти дословно буквальное заимствование проложных чтений, как напр. гл. 19 и 20 (Прол. 27 июл. и 9 августа)⁶⁶. Насколько именно лучшие и неоспоримо идеальные религиозно-нравственные воззрения «Домостроя», сложившиеся под влиянием церковных чтений и поучений⁶⁷, проводились в жизни и отвечали русской живой действительности тех времен – вопрос иной; но тем не менее, прямые и многочисленные исторические данные – пример многих князей, бояр и пр., свидетельствуют, что учения церкви о нищелюбии, с такой настойчивостью внушаемое в проложных чтениях – делало свое дело, воспитывало и перевоспитывало в духе христианской любви и милосердия самые грубые, дикие и необузданные натуры. Еще более неопровержимым и вместе очевидным свидетельством их силы и действенности не только в верхних слоях древнерусского общества, но и во всем русском народе, и притом до последнего времени, могут служить песни или народные духовные стихи русских калик-перехожих. Чтобы видеть, как воспринималось и усвоялось в нашем народе изложенное учение Пролога о нищелюбии необходимо именно остановиться на них. С этой целью я избираю небольшую группу таких каличьих духовных стихов, которые могут считаться наиболее важными и характерными, как по отношенью к самим народным певцам, каликам-перехожим, так и по вопросу о нищелюбии, в том значении, в каком оно представлено нами по Прологу. Это стихи на Евангельскую притчу о богатом и Лазаре...

Народные духовные стихи, по словам одного ученого, есть нечто вроде «народнопоэтического катихизиса», или простой «назидательно-повествовательной речи, бичующей зло и превозносящей добродетель, речи всеми внятно слышимой и вразумительной и потому всем когда-то известной и всеми в народе одинаково любимой»⁶⁸. Это именно по преимуществу нужно сказать о русских каличьих духовных стихах, излагающих и поучающих тому, чему научала церковь, что выносилось и усвоялось народом из церковных чтений и песнопений, а также из знакомства с церковно-учительной литературой, излагающих усвоенное и переработанное народной мыслью в форме настоящих народно-эпических произведений...

Слагатели таких произведений, певцы калики-перехожие, вероятно, в прежнее, до-Петровское время ближайшим образом выходили из среды старых опытных народных певцов-рапсодов, хранивших и продолжавших былевую и обще-эпическую народную песенную старину и в совершенстве знакомых с характером и приемами народного песенного творчества, почему и их духовные стихи (по крайней мере – лучшие) отличаются таким богатством чисто народных творческих элементов. Заняв особое положение в церкви, обласканные и принятые под ее любвеобильный покров, – такие певцы, в большинстве случаев, люди бедные или убогие, сделались в христианское время носителями и выразителями в народе того возвышеннейшего учения о любви к ближнему, которому, как мы видели, ежедневно научала церковь и во имя которого она призывала к себе всех «страждущих и обремененных». Певцы-калики или калеки⁶⁹ это и есть та «меньшая братия», о которой заботилась церковь, проповедуя словом и делом учения о «нищелюбии». Совершенно естественно, поэтому, что именно учение о «нищелюбии» с особенной сердечностью было усвоено ими и отлилось в их народном творчестве с поразительной рельефностью и полнотой. И вот, это учение не только проповедуется ими, но и положительно возводится в блестящий поэтический апофеоз и решительно проходит по всем их духовным стихам. Послушайте, напр., что они поют – рассказывают о себе в своих каличьих стихах... Христос, по Евангелию, – так передают они учения церкви о нищелюбии, – и приходил на землю для «меньшой братии», жил с ней, и для нее, проповедывал и научал любви к ней. Но Он возносится на небо, покидает землю, оставляет тех, среди которых Он жил и учил, которые всех ближе были к Нему, – на кого же Он оставляет – покидает их, кому поручает заботу об них – оставляет миру?.. Но «мир и Его не признал», «к своим Он приходил – свои Его не приняли», – примет ли их-то мир? О «мир во зле» – «жесток и беспощаден к тем, которые слабы и немощны»... Калики поют...

«После светлого Христова Воскресенья.

На шестой было на неделе,

В четверг у нас праздник Вознесенья:

Возносился Христос Бог на небеса,

Со Ангелами и со Архангелами,

С Херувимами и Серафимами.

Расплачется нищая (меньшая) братья.

Расплакались бедные – убогие, слепые и хромые (в др. вариант, – еще – «маленьки, безродны»):

Ужь Ты истинный Христос, Царь небесный!

Возносишься ты, Царь, на небесы...

На кого-то ты, Царь, нас оставляешь?

На кого-то ты нас покидаешь?

Ино кто нас поить-кормить будет?

Одевати станет, обувати,

От темныя ночи укрывати...

Речет им Христос Царь небесный:

Не плачьте вы, нищая братья.

Дам я вам гору золотую

Дам я вам реку медвяную» и пр.

Все блага мира желал бы дать им Божественный Нищелюбец Христос, но царство Его не от мира сего, богатства земле принадлежат, и в богатствах на земле – раздоры и обиды слабого и немощного сильным и властным, – в богатстве нет спасения... И вот, любовь Божественная, устами апостола любви Иоанна Богослова, внушает ему не давать нищей братии «горы золотой», потому что «горы золотой промежду собой ей не разделить», а узнают об ней люди сильные – «князья и бояра, купцы и немилостивые власти» – «наедут к ним и отнимут», потом «между собою разделят» и при дележе «много будет тут кровопролитья – уголовствия»... Вместо гор золотых и медвяных рек, любовь Божественная внушает Ему оставить нищей братии имя Свое святое – спасительное, и –

«Пойдут нищие по земли ходити

Тебя будут поминати,

Тебя будут прославляти,

Твое Имя святое возносити

А православные будут

Милостыни подавати;

Ино кто есть верный христианин,

Он их приобует и приоденет. –

Ты даруй ему нетленную ризу;

А кто их хлебом-солью напитает

Даруй тому райскую пищу:

Кто их от темной ночи оборонит

Даруй в раю тому место:

Кто им путь-дорогу укажет,

Не заперты в рай тому двери,

Будут они сыты, да и довольны...^"

(Безсонов, Кал. перех., т, 1. стр. 3 – 7).

В таких чертах воспроизводится учения о «нищелюбии» в каличьих духовных стихах... В частности, стихи о богатом и Лазаре, на которые указано выше, имеют в данном случае предпочтительное значение, так как это – излюбленные и во всех отношениях лучшие стихи у наших певцов калик-перехожиих, которые и самих себя называют «лазарями», находя в образе евангельского нищего Лазаря свой идеальный прототип. Потому я и останавливаюсь на этих именно стихах...

Духовные народные стихи всегда предполагают существования определенного книжного источника и большую или меньшую от него зависимость. В данном случае, по отношению к избранной нами группе стихов, является вопрос: существовал ли такой книжный источник, как посредствующий между евангельским текстом и духовным стихом или же духовный стих мог возникнуть и сложиться во всех известных его вариантах и без такого посредства, следовательно, до известной степени вполне независимо и самостоятельно?.. Евангельская притча о богатом и Лазаре, в древнехристианской церкви, как и в средние века, в Византии, как и на Западе, имела обширнейшую литературу, излагавшую ее – эту притчу – в прямых церковноучительных целях, соответственно ее содержанию, и между прочим эта именно притча, во второй своей части – в изображении загробной участи богатого и бедного – послужила зерном, из которого столь пышно разлилась, особенно в средние века, хритианская эсхатология. Было много церковно-учительных изложений ее и в древней церковно-славянской письменности – разных бесед и поучений на нее и т. под. Но мы уже видели, при знакомстве с Прологом, что вопрос, поставленный этой притчей – вопрос об отношении богатого и бедного, сытого и голодного, веселящагося и угнетенного нуждой и горем, в нашей церковно-учительной литературе был одним из тех важнейших общественных вопросов, которыми она больше всего занималась, к которым постоянно и неустанно возвращалась. В виду этого искания и указания одного определенного книжного источника, как посредствующего между евангельской притчей и духовными стихами, – само собою уже представляется вопросом второстепенным: им одним нельзя уяснить их происхождение, напротив – стихи эти стоят в связи с целым обширным отделом книжной церковно-учительной литературы, некоторые памятники которой, пожалуй, ближе и прямее связаны своим текстом с текстами духовных стихов, чем другие, и в этом только смысле могут считаться посредствующими между ними и излагаемой в них евангельской притчей. Ближайший книжный источник наших духовных стихов о богатом и Лазаре можно находить в витиеватом и обширном слове Златоуста, ему впрочем не принадлежащем, под заглавием – «Иоанна Златоустого о втором пришествии Христове и о милостыни и о богатом и о Лазаре», древнейшие списки которого, по указаниям Срезневского, восходят к XI–XII в.⁷⁰ Но сличения наших стихов с этим словом и показывает именно, что в данном случае стихи не были только копированием или переложением в стихи книжных чтений, а возникли и развились самостоятельно на почве указанной обширной церковно-учительной литературы, к которой относится и названное «Слово» Златоуста...

Обращаюсь к анализу стихов...

В евангельской притче богатый не называется по имени, – о нем говорится просто: «человек некий»... В названном слове Златоуста, по изданию Срезневского, и в других позднейших списках богатый также не назван по имени, в Прологе же (под 11 июня) однородное с этим слово приводится под заглавием: «о богатем безъименнем, и о убозем Лазаре», причем в тексте слова Лазарь называется уже прямо «нищим». Очень, может быть, что в некоторых церковных чтениях и в истолкованиях евангельской притчи и богатый назывался по имени, положим, в таком контексте: «Жили на свете два Лазаря, один богач, а другой нищий, – один из них...» и пр. Но даже, если и не предполагать прямого посредства такого именно церковного чтения или проповеди между духовным стихом и буквальным чтением из Евангелия, то все-таки весьма легко и совсем таки ненамеренно «неизвестное» евангельского текста – «человек некий» – обращалось в известное, в живое лицо с таким или иным именем... Еще возможно, что первый, сделавший народное переложения евангельской притчи, под непосредственным впечатлением слышанного чтения и, следовательно, при непосредственной близости к тексту вообще – оставил без названия и приточного богача. Так, действительно, в некоторых вариантах и сохранилось такое именно начало стихов: «Жил себе... богат и славен человек»...

Но рассказанное в Евангелии – ведь это быть может исторический факт, не притча, а событие, в котором одно из действующих лиц названо даже по имени: так взглянул и должен был взглянуть народный певец, – упоминания одного имени достаточно было для того, чтобы у него сложился такой взгляд. И вот, создает он былевую песню, а в былевых песнях нет лиц без имени. – Начало в передаче притчи, основные черты события, последовательность в изложении их, самая форма рассказа давались евангельским текстом, а также и проложными чтениями, и в стихах удержаны как канва, на которой разработаны все детали целого, под влиянием однако же основной мысли, представляющей столько же глубокое проникновение в дух евангельской притчи, сколько и вообще указывающей на высокую степень нравственного миросозерцания. Стихи эти представляют не просто переложения данных евангельского рассказа на образы, взятые из действительного и близко знакомого мира (богач – нищий, – обстановка при том и другом), но и раскрытие и вместе истолкования этих данных в духе вообще евангельского учения о человеке. Так, в Евангелии совсем не сказано, что богач и нищий – братья (в духовном смысле): мысль эта скрывается лишь за приточной формой евангельского рассказа. Духовные стихи делают ее основною и в ней обобщают событие, равно как ей же освещают все подробности рассказа... «Богатый и нищий – братья, все мы братья во Христе», и – «следовательно, должны любить ближнего, живя в законе Христовом», или же – «быть в осуждении». Такова эта основная мысль, и нужно заметить, что мысль эта проходит по всем духовным стихам, начиная с известных стихов о создании человека в «Голубиной книге» и кончая стихами о страшном суде, – она так сказать неотделима от того взгляда на нравственно-бытовые отношения между людьми, который внушался церковью и который крепко держится, как высший идеал, в нашем народе: все люди – братья... Очень может быть, что такая христианская мысль потому и укрепилась в народе (но это вопрос большой и его касаться здесь я не могу), что находила в нем некоторую подготовительную почву для себя в той братски-родственной семейственности, которой отличались наши предки славяне еще в дохристианское время, и христианство дало тут свое лишь высшее освящение... В стихах на притчу о богатом и Лазаре мысль эта берется в такой концепции: «все мы – дети одной матери, но не всем выпадает одинаковое талант-счастие: одному богатство несчетное, другому – сума, но неравенство положения не может преграждать пути к спасению, если мы будем жить по-божески – по-христиански». Исходя из такой мысли слагатели духовных стихов освещают ей все подробности рассказа, почерпая последние, подобно составителю народной картины на тот же сюжет (см. у Ровинского, Русск. народн. карт.. № 686) из живой русской действительности (фантазия его иначе и не может действовать: лично он не измышляет ни образов, ни красок для своих картин: последние даются ему народной средой) и следуя в порядке изложения их евангельскому тексту...

По началу или точнее – по различию начальных стихов – духовные стихи о Лазаре или о Лазарях можно разделить на две группы: одни, так сказать, ближе к евангельскому тексту, представляют как бы стихотворный перифраз его: «Жил себе славен и богат человек», – «человек некий был богат», – начало других: «Жили два брата, два брата Лазаря, один большой брат, а другой меньшой» и пр. Но в той и другой группе стихов основная мысль та же (что это братья) и выступает с самого же начала, а евангельские слова и церковное книжное изложение их служит как бы зерном, из которого видимо, как бы пред вашими глазами выростает текст стихов; причем виден и самый процесс его происхождения. Так, в книжном тексте:

«Был человек богатый... богатая одежда... веселье кругом»...

В стихах:

..."Богат и славен человек,

Он роскочлые яства воскушал,

Дорогие надевы и богачевы надевал»...

В других, кроме того:

(«Пиры устроивал...

По двору ходит,за ним пышная свита»... и пp.

В указанном Слове Златоуста, при изложении евангельской притчи, довольно подробно разрисовывается обстановка и веселье богача: «Т богатыи на земли живяше и в багре хожааше, коли его бели (или – по другому списку, тучни) беша, златем украшени, седла его позлащена, раби его предтекущи пред ним мнози» и пр. В обрисовке богача и окружающей его обстановки фантазии народных певцов, по-видимому, открыт был широкий простор, но народное творчество, находясь постоянно в строгом подчинении мысли, вообще не любит лишних слов и многословие там, где достаточно немногих, и потому если выставляет новые черты против данного (напр. в живой речи или в наблюдении), то единственно с тем, чтобы осмыслить это данное, уяснить мысль или же ярче ее выставить. Поэтому, приведенные стихи очевидно стоят в зависимости от указанного перифраза притчи в «Слове», но вместе с тем и самостоятельное осмысленное изложения приводимых в нем черт. Так и во второй группе стихов: под влиянием основной мысли, прямо сделавши богача и Лазаря братьями, стихи начинают рассказ о двух братьях, из версии в версию осмысливая, уясняя и тем ярче выставляя их отношения:

«Жили были два брата Лазаря

Один богатой, другой убогий...

Пришел убогий» и пр. (Безс. № 19 и 22; Варен. 66).

«Жили да были два братца,

Два братца, два Лазаря.

Что одна их матушка народила» и пр. (Безс. № 21; Вар. 66)

«Жили мы были

Два брата родных

Да два Лазаря,

Жимши бывши

Разделилися» и пр. (Безс. № 20).

Равным образом, как обстановка, так драматизм положения нищего, в гною, перед воротами брата-богача – давались и самим содержанием притчи, и книжными текстами, и стихи близки к последним, но в то же время они не только уясняют, но и развивают и, так сказать, углубляют мысль, лежащую в основе целого. Богатство – так концепируют они – само по себе еще не ведет к тем отношениям, в каких представлен евангельский богач и нищий, но богатство не отделимо от высокомерия и гордости, извращающих все благородные чувства в душе человека: «Ходит спесь» и пp. И вот эта-то «спесь», о которой с сокрушением говорит богач, находяся в аду – «во тьме сидючи; спесь моя, гордость моя минулася."» (Безс, 1, 60), – эта спесь и выставляется стихами как существеннейший психологический мотив, который человека превращает в дикого зверя, убивая в нем всякие духовные порывы, кроме одного животного и безотчетного себялюбия. И стихи, действительно, делают богача, на этот раз вполне уже независимо от бледных черт, даваемых книжными текстами, – делают его гордо превозносящимся не «богачеством» только своим «несчетныим», а самим собою, знатностью своего рода-племени и, так сказать, недосягаемостью своего положения...

«Что жь ты за невежа такой человек:

Братом меня нарекаешь! говорит богатый Лазарю.

Да как ты смеешь братом называть?..

У меня брата Лазаря в роду не было...

Есть у меня братцы получше тебя...

У меня то братья каков я сам:

Князья да бояре – те братья моя,

Гости торговы – те друзья мои;

Попы – те церковны, – хлеб-соль с ними одна у меня»...

Вот мои – братья... А ты – что?.. (Безс. 1, 73).

И затем продолжает, превозносясь собою:

«Ни боюсь богатой никем никого,

Ни боюсь богатый ничим ничего:

Я от Господа Бога молитвам отмолюсь

От лихова барина казной откуплюсь» и пр. (Ibid. 84).

Мало этого... С презрением отказываясь подать брату-нищему милостыню «святую», или «спасеную» (то и другое слово в духовных стихах постоянные эпитеты «милостини»), богач надсмехается – издевается над нищетой: «плюнул ён, харкнул», – «какой ты мне брат, ты весь в гною», твои братья – псы, под столом у меня похаживают, a-ту его!

«Отсылает он брателька от себя его родного,

Толкает, пинает, с крыльца провожает,

С крыльца провожает, кобелей натравляетъ:

– Устье, возьмите борзы кобелье!» (Без. 1, 48).

Это высшая ступень высокомерного жестокосердия, тем более ярко выставленная для мысли народной, что черты для обрисовки ее взяты из действительности не незнакомой русскому человеку, по крайней мере во времена господства крепостного права, когда произвол и издевательства в отношениях к меньшей или нисшей братии, лежавшей в гною у ворот сильного и властного, нередко завершались и травлей между прочим и – «борзыми кобелями»... Но что же выражает от себя лично по поводу такого высокомерного жестокосердия, как смотрит на поведения изображаемого им богача певец народный, слагавший духовные стихи? «Не было в богача спасения», «вспокается он, да поздно будет» – так отзывается он об нем, и этим выражает свое отношение, этим поясняет для своей мысли его поведение, и вслед затем не останавливаясь и как бы завершая изображения безсердечного высокомерия, певец народный показывает, что люди такого рода, люди, для которых, по его взгляду, нет уже «пути спасеного», в нравственном отношении, ниже псов: у последних и то оказывается доля сострадания к немощному, а у них ее нет, – богач натравляет псов на бедняка, а они –

..."ему бедному радуются,

Кровавые раночки зализывают... (Безс. 1, 48–52).

Псы по подстольям похаживали,

Обронные крошечки собирывали,

К убогому Лазарю принашивали.

Владыко небес сам ему душу питал,

А псы ему рану зализывали (ibid. 56)...

Лазарю пользу давали»... (ibid. 62).

Евангельское – «но и пси приходяще»..., очевидно, послужило внешним поводом к выставлению этих черт, получивших в стихах указанное религиозно-нравственное освещение... Невозможно допустить, затем, чтобы столь ярко выставленное, и при том, до некоторой степени схваченное прямо с натуры (точнее им самим или на себе самом пережитое) зверское издевательство и бесчеловечие в отношениях «большего брата» к «меньшему», – не возмущало народного певца, не вызывало в нем никаких личных чувств – симпатий к одному и отвращения к другому и не побуждало его заглянуть в их душу. Эпический поэт, как говорят, бесстрастен. Это справедливо лишь до некоторой степени: и он волнуется разнообразными чувствами, переживает внутренние муки изображаемых им героев, и соответственно этому – радуется или погружается в чувство глубокой печали... В данном случае, нельзя не обратить внимания на тот факт, что решительно во всех версиях стихов о богатом и Лазаре приводится молитва последнего, в которой он призывает смерть. В Евангелии сказано просто – «бысть же умрети нищему», – в книжных поучениях не находим никаких прибавлений или пояснений к этим словам. Наши стихи берут евангельские слова и развивают их в связи с представленной картиной отношений богача к нищему и согласно тому взгляду, выраженному в народных заплачках, что только в горе-беде смерть для человека есть нечто желанное, им самим призываемое (Барс. Запл., 64; ср. 106 стих. 41; Рыбн. Рус. был. 1, № 81, 83 и 85). Душевное состояние отвергнутого и поруганного бедняка, по взгляду певца духовных стихов, – таково, что ничего не остается ему, как подобно Иову – призывать смерть – и он призывает ее:

«Пошел убогий от брата.

Вышел убогий за ворота,

Взглянул убогий на небеса:

Господи, Господи, Бог милостивый» и пр. (Безс. 1. 43).

Или: «Крикнул ён, гаркнул

Громким голосом:

Господи ты, Господи,

Бог милостивый,

Ай Бог милостивый» и пр. (ibid. 46).

Или: «Взглянет он, воззрит он на небеса,

Воскричал убогий громким голосом:

О Господи, Господи. Спас милостивый!

Услыша Господь Бог молитву мою.

Молитву неправедную» и пр.

Это по-истине «крик громкий», вырвавшийся прямо из наболевшей и настрадавшейся души, – поэт видимо всем существом своим переносится в душу «оттолкнутого» жестокосердым богачем, скорбит его горем, сострадает ему. Но и тут сразу-же обнаруживает он удивительную выдержанность и строгую подчиненность высшим требованиям этического миропредставления, сложившегося у него под влиянием и воздействием церковно-богослужебных песнопений и чтений. Он всецело берет под свою защиту униженного и оттолкнутого бедняка, всецело в его лице видит себя самого – нищего калеку-перехожего, и, однако твердо помнит, что требуется в его положении. Как богатство само по себе еще не есть необходимое условие нравственной гибели и становится таковым только тогда, когда доводит человека до зверского высокомерия евангельского богача, так и бедность, нищета тогда только и спасительный подвиг для человека («святая сума», «святой кошель»), когда человек безропотно несет его, не сетуя и не превозносясь, не похваляясь и не осуждая других. И вот, даже под гнетом тяжелой боли, разрывавшей сердце на части, певец народных стихов, глубоко проникнутый христианскими началами, не забывает о смирении, внушающем человеку, что безропотно до смерти нужно нести свой крест, как бы он ни был тяжел, и не похваляться этим, напротив – сознавать свое недостоинство, тем более в молитве, и потому заставляет он своего нищего призывать «грозных ангелов», которые бы вознесли его душу «высоко, высоко» – не в рай, нет, а – «прямо в ад», заставляет его не считать переносимое им за подвиг, не быть судьей себе самому, как и не судить других и не сетовать на «обидящих», словом, по нему, он должен быть, в противоположность гордому и высокомерному богачу, весь – смирение... Под такими мыслями, вероятно, слагался, так сказать, первичный текст указанного места стихов (удаления со двора богатого и обращения в молитве к Богу), и эту именно версию их представляют некоторые (сравнительно очень короткие) списки их (у Варенцова стр. 66 и след., у Безсонова № 19 и 20, где молитва нищего называется «праведною», в противоположность «неправедной» молитве богача)... Но в переходах затем от одной версии стихов к другой, при чем переживались разумеется и все те чувства, которые волновали первого предполагаемого певцаслагателя духовных стихов, трудно было удержаться на одинаковой высоте христианского бесстрастия: больное чувство невольно отклоняло в сторону, просилось наружу, сказываясь то невыразимо тяжелой жалобой на несправедливость – на немоготу выносить дальше, то насмешливой и даже злостной иронией. Бедняк просит, чтобы Господь принял его душу «на хвалы», потому что «и так его душенька помаялась, живучи на вольном свету» (Безс. 52), – «голоду и холоду натерпелася», а тело – «наболелося» (63 и 78).

Или: «На белом свете оно поналенствовалось,

Тело мое белое изнежилось» (48–49).

Или, в других вариантах:

«И так моя душенька намаялася

По белому свету находилась!

Как живучи здесь на вольном свету

Мне нечем убогому в рай превзойти,

Нечем в убожестве душу спасти» (Безс., стр. 57 и 78).

Эти стихи, очевидно, ирония, проникнутая глубоким смыслом... Такое направления мысль певца получила, может быть, и под влиянием той основной тенденции, действующей в народном эпическом творчестве, благодаря которой, данное раз, не изменяется, а развивается, мотивируется и осмысливается во всех дальнейших перепевах стихов, тем более, что такая именно мотивировка здесь отчасти вызывалась и тем положением, в котором представлен высокомерный богач, который своими богатствами думает и «от Бога отмолиться» и «от смерти откупиться» (Безс. 75). Рассказ о смерти нищего Лазаря в разных версиях стихов мотивируется различно. По одним версиям нищий просто «идет в поле», потому что куда ж ему идти, когда выгнали, призывает смерть и умирает, – по другим, его выгоняют со двора богатого, но он весь в гною, его кидают на навоз, он болит и страдает, и... молит о смерти, или, наконец – его ставят ниже псов, гонят, он идет в поле, его и там гонят – травят собаками, и – он молит о смерти... Каждая из этих версий могла явиться и совершенно самостоятельно, под влиянием первого текста, переводившего евангельскую притчу в эпический народный рассказ, хотя с другой стороны весьма возможно, что как в первоначальной концепции, так и в окончательной обработке этих версий, сказалось также некоторое влияния библейских рассказов об Иове праведном: печальное положения евангельского нищего напоминало положение последнего, когда он, отвергнутый всеми, в конце концов призывал смерть, и вот – черты одного перенесены на другого. Такие перенесения – обычная вещь в произведениях народнопоэтического творчества...

О смерти богатого в Евангелии сказано только – «умре же богатый, и похоронили его»; в поучениях на евангельскую притчу приводятся эти слова, но нет никаких подробностей как о смерти нищего Лазаря, так и о смерти богача. В духовных стихах смерть богатого представляется в яркой драматической картине, в контраст с указанным изображением нищего. Видя неминуемость смерти, и богач призывает смерть, но и в час смертный не может он придти в себя – отрешиться от своего богатства и самообмана. У богача пир, – он гонит нищего, – пирует и «внезапу» нападает на него «лютая хвороба», – или, по другим вариантам: он пирует, идет в сад с своими гостями или в чистое поле, пирует – прохлаждается, на пиру хвастается – похваляется собою – своим богачеством, и вслед за «похвальбой» – «лютая хвороба» – болезнь смертная, а затем он видит вскоре, что всеми покинут – «все прочь отошли», «остался богатый один как перст, один во грехах», «не стало у него никем никого, ничем ничего» (Безс., 1, 82–83), и только теперь-то он, лежа на смертном одре, находясь уже в объятиях смерти – «в разум приходит», говорит певец стихов, вспоминает о Боге, обращается с молитвой к Богу... При мысли о смерти в фантазии народного певца невольно являлся образ ее с чертами столько же «внезапности», сколько и «беспощадности»: с такими чертами вообще рисуется она в памятниках русского народного творчества, напр. в заплачках, где она называется – «скорая смерётушка», «злодейка душегубица», которая «приходит крадучись», «безрассудная – не дающая пощады никому», «неподкупная» и пp. Но в данном случае народнопоэтический образ смерти получал особое духовное освещение. Для бедняка, выброшенного на гноище, мысль о смерти, так сказать – невольный крик души, исстрадавшейся, измученной, – для богача, жившего лишь похотями своих страстей, она – грозная неожиданность, готовая однакож обрушиться каждую минуту и положить конец всему; для него она «страшилище», каким и изображается в духовных стихах, потому что он не только не внимал тому, чему поучают известные духовные стихи –

«Послушаем, братие,

Писания Божие

Чему нас Господь Бог наказует:

Отложим мы гордость...

Напомним мы Бога,

Накормим мы алчных» и пр. (Безс. вып. 6 стр. 275 и сл.),

– богач не только не внимал всему этому, но и высокомерно хвастался, подобно Анике-воину справиться с самой болезнью-смертью:

«Не боюсь богатый ничем ничего»...

Похвальба губит его, как нередко губит богатырей в былинах⁷¹. Да, пробил его последний час, и «остался он один во грехах», – «никого и ничего кругом». Спохватился он тогда, но поздно. И богач «молится» теперь, но молитва его, говорят стихи, «неправедная», потому что все-таки еще и тут, в молитве, на богатства свои он полагается – думает ими «в рай превзойти», а иного у него нет ничего. Это последовательное проведение мысли о суетности земных приобретений в конце концов опять-таки ударяет прямо в живую русскую действительность и ставит такую мысль: «да, богачу есть чем и от грехов откупиться: попы-церковники одна хлеб-соль у него» (1, 90), только это ни к чему: «там» это не поможет, так как не это нужно человеку: «жить по Божьему, жить так, как Господь Бог наказует» – вот что надо. Мысль эта подробно раскрывается в дальнейшей заключительной части стихов. Значит, этим прямо осуждается все то, что так часто проделывают некоторые русские богачи, даже в простом народе (богачеством откупаются от грехов) и за что русских упрекают в привязанности к наружному благочестию: нагрешил да поставил пудовую свечу или колокол отлил в сто пудов, и совесть спокойна... Нет, это не «по Божьему», и народ чрез своих певцов-рапсодов осуждает это...

Заключительные стихи, излагающие беседу богатого и Лазаря за гробом, представляют один из многочисленнейших вариантов на тему евангельских повествований о втором пришествии Христовом и страшном суде, – стихи на эту тему составляют особую и большую группу среди других духовных стихов, характерную между прочим в том отношении, что на них – также сказалось прямое влияния проложных чтений...

Народные певцы-рапсоды, последнюю генерацию которых в русском народе несомненно представляют собою певцы калики-перехожие, обыкновенно поют не от себя и не за себя, не сочиняют и не измышляют духовного содержания для своего творчества: в их звуках слышится голос народа, в их чувствах и мыслях чувствуется биение – трепетание души народной. С этой точки зрения, духовные стихи русских калик-перехожих, воспроизводящие возвышенное учение церкви о любви к ближнему и в частности к «меньшому брату» – в яркой живой картине, чисто бытовых реальных отношений народно-русской жизни, не оставляют никакого сомнения в том, что учение это глубоко входит в содержание нравственно-религиозного миропредставления нашего народа, составляет основное начало его жизни, освещающее его жизненный исторический путь, и что на стороне этого учения все его самые интимнейшие симпатии в вопросах веры и мысли. Таким образом, если церковные чтения о «нищелюбии» показывают нам, чему и как поучала и научала народ наша церковь, то каличьи духовные стихи, в связи с другими данными русского народнопоэтического творчества, жизни и быта, представляют уже неопровержимые и очевидные свидетельства принятие и усвоения в народе этого учения церкви...