К исследованиям о Фотии, патриархе Константинопольском, по поводу совершившегося тысячелетия со времени кончины его

Речь произнесённая в торжественном собрании императорского московского университета 12-го января 1892 года Ординарным Профессором Церковной Истории, протоиереем А. М. Иванцовым-Платоновым. 1892.

"Φώτιος–τὸ μέγα ὄνομα».

Слова новогреческого писателя Константина Икономоса в сборик новогреческого же писателя Валетты. "Φωτίου ʾΕπιστολαὶ», London . 1864. Προλεγόμενα, σελ.108.

"ʽΟ Φώτιος ἔσωσε τὴν ʼΟρeοδοείαν καί τό ἔθνός ἐκ τῆς προκειμένης ἀβώσσου».

Слова Христофора Зампелия – в том же сборнике Валетты, σελ. 112.

«Benedictus Deus, quod optima fama sanctissimi Photii patriarchae non solum in nostram regionem, sed etiam in universam orbem pervenit, non tantum sermonibus confirmata, quantum fact is attigit fines terrae...: idque testantur non ii solum, qui linguam graecam profitentur, sed ipsum etiam barbaricum et agreste genus, uon esse similem ei sapientia et scientia, neque commiseratione ac largitione in pauperes, neque benignitate et humilitate, et quod semper facta ejus plura sunt, quam dicunfcur».

Слова римских легатов на константинопольском соборе, держанном Фотием в 879 – 880 г. Harduini Acta Conciliorum. Тоmus VI, Pars 1, pag. 339.

«In ihm (Photius) mehr, als eine einzelne Personlichkeit, eine ganze Nationalist, ein Princip, eine Idee, wie in wenigen Anderen, vertreten ist... Es ist begabteste und fuchtigste Reprasentant einer Geistes – und – Lebensrichtung, die lange vor ihm in ostromislien Reiche die hohern und die niederen Schichten durchdrang, die in ihm bereits kulminirte und seitdem nur immermehr sich befestigt, unter steigendem ausseren Elend in weit grosseren Dimensionen sieh ansgebreitet hat».

Слова замечательнейшего из западных писателей о Фотии – профессора (потом кардинала) Гергенретера в исследовании его «Photius Patriarch von Constantinopel». Regenburg. 1867 – 1869. Vorwort, s. Ill – IV.

«Первая страница русской истории, и самая достоверная, была написана знаменитым цареградским патриархом Фотием в его окружной грамоте к восточным святителям, где строгая и точная правда каждого слова служила ручательством святой истины дела... Патриарх Фотий справедливо считается светилом учености и образованности... Во все продолжение существования греческого царства, от Юстиниана до падения Византии, никто не принес столько услуг наукам, как патриарх Фотий. При нем положено начало и славянской образованности в переводе священных книг на славянский язык. Славянский первоучитель – св. Кирилл был учеником Фотия».

Слова русского историка И. Е Забелина в его «Истории русской жизни» Москва 1879 г. ч. II, стр. 1 – 2

«Пока жив в человечестве научный интерес, пока не угасло любопытство и стремленье к самопознанию, имя Фотия будет бессмертно потому, что в его богословских и философских сочинениях нашли себе завершение классические традиции, и в первый раз выражен культурный идеал нового периода византийского. Пока раздается на юге и востоке Европы славянская речь, имени Фотия не суждено умереть между нами, ибо по его почину мы пользуемся благами культуры и церковной свободы».

Из речи профессора В. И. Успенского, сказанной в публичном заседании Одесского историко-филологического общества 6 февраля 1891 г. и напечатанной в журналы «Помощь самообразованию». Саратов 1891 г. №3.

«Фотий – наш первый историк, первый витая, первый друг... Вечная память сему боголюбезнейшему святителю, сказавшему первое справедливое слово о Россах и положившему начало обращению их к Христу Спасителю. Вечная память! Αὶονία ὴ μνήμη».

Слова преосвященного Порфирия Успенского (доктора еллинской словесности) в его статье «Тысячелетие первой славы российского государства» – Духовная Беседа. 1864 г. № 20, стр. 51.

Я предложу высокопросвещенному собранию речь о великом святителе, тысячелетняя память которого была скромно, даже слишком скромно, воспоминаема на православном востоке – в греческой и русской церквах 6 Февраля прошлого 1891 года. Я буду говорить о константинопольском патриархе Фотии, которого восточные христиане чтут, как охранителя древнего православия от искажений средневекового латинства и защитника самостоятельности восточной церкви от притязаний папства, – которого в частности православные греки считают величайшим представителем своего национального гения в средние века, а мы русские ведем от него начало нашей истории, и вместе с другими славянскими православными племенами почитаем его начало – вождем христианского просвещения нашего.

Я не буду раскрывать последовательно историю жизни патриарха Фотия, ни вдаваться подробно в рассмотрение исторического значения его личности и деятельности. Это – задача слишком широкая и сложная; может быть, она была бы и не в меру нашим слабеющим силам, и во всяком случае не соответствовала бы тем пределам времени и другим условиям, какими мы здесь можем пользоваться. Притом, как это ни может показаться странным, но на самом деле так: хотя со времени кончины патриарха Фотия протекла уже тысяча лет, но для твердых суждений о нем и теперь еще не приспело время. Для истории Фотия имеется громадная масса материала, но этот материал до крайности затемнен и перепутан; о Фотии писано множество исследований, но самая почва в этих исследованиях остается еще слишком зыбкою, засоренною разными предубеждениями и искажениями; приемы для исследования самые тенденциозные и искусственные; потому и в выводах крайний произвол и противоречия. При таком положении дела наиболее твердою задачей науки относительно Фотия, по нашему убеждению, остается – получше разобраться в материале, осветить поле для правильного исследования, по возможности -расчистить почву от предубеждений и искажений, установить твердые научные приемы исследования или, по крайней мере, устранить ложные, искусственные, путающие дело. Вот эту то задачу мы и постараемся иметь в виду, насколько то позволят наши силы, знания и всякие внешние условия, в настоящей речи и предположенных к ней приложениях¹.

Прежде всего нужно разобрать первоначальные источники для истории Фотия, оценить их историческое значение и выяснить взаимные отношения между ними. Это требуется во всяком серьезном историческом труде и в особенности в исследовании истории Фотия: так как здесь дело представляется искаженным и запутанным в самых источниках. Между тем в западных литературах этот вопрос иными исследователями как-будто намеренно устраняется и затемняется, а другими возбуждается, но оставляется нерешенным; у восточных же писателей – греческих и русских – есть довольно смелые и твердые попытки постановки этого вопроса, но неполный, недоведенные до конца².

Изложение Фотиевой истории не только у западных писателей – католических и протестантских, но в значительной степени и у наших православных, представляет ту особенность, что в основание ее полагаются сведения и суждения лиц, явно пристрастных и прямо враждебных к Фотию. Научно ли это, справедливо ли это?

До нас сохранилось довольно сведений о патриархе Фотие от его соотечественников – византийских греков, современных ему, или живших в близкое к нему время, но проникнутых крайне враждебным отношением к нему и старавшихся всячески чернить его. Это – или лица, принадлежавшие к оппозиционной Фотию церковно-иерархической партии в Константинополе и ведшие с ним фанатическую борьбу в течение многих лет, – или лица, писавшие в угоду тогдашнему византийскому правительству македонской династии, которое имело свои причины превратно представлять некоторые факты Фотиевой истории, или просто фанатики и обскуранты, не могшие сочувствовать просвещенным взглядам и стремлениям Фотия, или лица, проникнутые папистическими тенденциями, первым и самым сильным противником которых является в истории патриарх Фотий – величайшее преступление, которого, по мнению папистов, не могут покрыть никакие знания, никакие добродетели, никакое благочестие. Большей частью все эти черты сливаются и отражаются у писателей, враждебных Фотию, – только у иных преобладают одни, у других другие.

К первой категории биографов Фотия принадлежат три писателя, не только примыкавшие к враждебной Фотию церковно-иерархической партии, но стоявшие во главе ее, и в течение многих лет руководившие борьбой этой партии против Фотия. 1) Феогност, архимандрит из студийского монастыря, по низложении предшественника Фотиева патриарха Игнатия и возведении на его престол Фотия, бежавший в Рим, и там в 862 году представивший от имени Игнатия и его приверженцев донос на Фотия в неправильном будто бы захвате патриаршего престола и в преследованиях, воздвигнутых на Игнатия и приверженцев его, не хотевших подчиниться новому патриарху. Этот донос принимается, как первый источник сведений о начальных годах патриаршества Фотиева. 2) Митрофан, митрополит смирнский, один из главных вождей оппозиционной Фотию партий, едва ли не мечтавший сам по низложении Игнатия быть на месте, занятом Фотием; потом выступивший против него одним из выдающихся обвинителей и судей на константинопольском соборе 869 года, на котором, как известно, положены были Фотию порицания и проклятия, изумляющие своим фанатизмом и кощунством. Его письмо какому-то патрицию Мануилу, спрашивавшему Митрофана о причинах низложения Фотия на соборе 869 года, письмо, представленное потом в Рим вместе с актами означенного собора, представляет, с своей конечно точки зрения, факты вступления Фотия на престол и его первого управления константинопольской церковью. 3) Стилиан, митрополит неокесарийский. Это – самый закоснелый из врагов Фотия, вместе с Митрофаном выступивший против него при самом вступлении Фотия на патриарший престол в 858 году, и ведший с ним ожесточенную борьбу до вторичного удаления Фотия от патриаршества в 886 году. По удалении Фотия императором Львом, Стилиан, как глава враждебной Фотию партии, явился по поручению императора посредником к восстановлению сношений с римской церковью, прервавшихся при Фотие, ценою опозорения памяти Фотия, – и его письмо, писанное по этому поводу к папе Стефану и наполненное самыми изуверными инсинуациями против Фотия, принимается по преимуществу, как источник сведений для истории Фотия после 869 года.

Стоит между прочим обратить внимание и на то, что все три означенные писания предназначались главным образом для Рима, и поэтому должны были приспособляться к воззрениям и тенденциям, распространявшимся тогда в Риме. И действительно, все они, особенно донесение Феогноста и письмо Стилиана, до такой степени наполнены папистическими воззрениями и даже выражениями, что их нельзя принять не только за выражение воззрений всей восточной церкви, но даже и той партии в ней, от имени которой они представлялись в Рим.

За главными вождями анти-Фотиевой партии следуют их ученики, проникнутые теми же воззрениями, воспитавшиеся в духе того же фанатизма, и даже иногда превосходящие в нем своих учителей. От них осталось нам также несколько сказаний о Фотие. Самое выдающееся из них – повествование Никиты Пафлогонянина, совмещающее показания Феогноста, Митрофана и Стилиана, с некоторыми уклонениями от них и с присоединением множества странных вымыслов и басней, заимствованных, вероятно, из рассказов невежественной толпы, а может быть и намеренно сочиненных в той среде, в которой воспитался автор. К особенностям его рассказа сравнительно с предшествовавшими принадлежат еще то, что автор принадлежал к той школе средневековых византийских апологов – легендаристов, которая не знала меры ни в похвалах, ни в порицаниях описываемых лицам, и у которой основным приемом повествования было употребление антитезы, т.е. восхваление чтимых личностей через унижение и опозорение других, им противопоставляемых. Такой именно прием применяется Никитой к личностям патриархов Игнатия и Фотия. Никита собственно желает восхвалить жизнь и подвиги блаженного Игнатия, и восхваляет их иногда довольно неумело. Но, главным образом, повествование Никиты относится не к Игнатию, а к Фотию, которого Никита старается представить и честолюбцем, и интриганом, и деспотом, и человеком, способным на всевозможные обманы и преступления, хотя при этом он же невольно проговаривается, что Фотий был человеком, обладавшим очень большими достоинствами и заслугами. Повествование Никиты написано живо и красно, по крайней мере – в риторическом смысле, с видимой прямотой и искренностью, хотя и находится в нем не мало следов намеренного извращения фактов.

За Никитой ближайшим образом следуют автор другого сокращенного панегирика патриарху Игнатию – монах Михаил и излагатель жизнеописания находившегося во вражде с Фотием игумена студийского Николая. Сюда же, а отчасти к Стилиану примыкают авторы двух безымянных пасквилей на Фотия, из которых один писан был после того, как Фотий на соборе 879 года успел восстановить церковное общение и с римским папой Иоанном VIII и с большей частью игнатиевых приверженцев, а другой уже после смерти Фотия. Эти пасквили в изложении фактов всего более держатся на почве Стилианова повествования с той лишь разницей, что автор, первого пасквиля даже и римскую церковь в лице папы Иоанна VIII упрекает за вероломно-снисходительное отношение к Фотию, а второй порицает за такое же снисхождение к партии Фотия и самого Стилиана.

Другую группу писателей также (хотя и в меньшей степени) неблагоприятно относящихся к Фотию представляют византийские государственные историки, описывавшие царствования императоров македонской династии. Во главе их стоит порфиродный летописец Константин, внук Василия Македонского, после Фотия едва ли не самый ученейший писатель той эпохи. Он желал воздвигнуть памятник деду и родоначальнику своей династии: поэтому понятно, что составленная им биография Василия Македонского представляет собственно панегирик, в котором тенденциозно выставляются на первый план все светлые и оставляются в тени или и совсем обходятся молчанием темные стороны личного характера и царствования первого государя македонской династии, ознаменовавшего себя и славными деяниями и позорнейшими преступлениями. О патриархе Фотие, помимо обстоятельств первого возведения его на патриарший престол, Константин Порфиродный отзывается с большим уважением, но очень сдержанно. Он называет его человеком мудрейшим (σοφώτατος), в котором Василий: чтил всякого рода мудрость и добродетель (τιμῶν διὰ τὴν ἐν αὐτῷ παντοδαπὴ σοφίαν τε καὶ ἀρετήν), но которого он временно должен был устранить от престола, дабы утишить возникши из-за него мятеж церковный, после же законно и канонически возвратил церкви, поселив его в своем царском дворце и сделав воспитателем своих детей. Но так как при этом Порфирородный историк, дабы оправдать своего деда в преступной узурпации и в убийстве предшествовавших правителей Византии – кесаря Варды и императора Михаила III, старается всячески очернить того и другого, представляя Варду крайним честолюбцем, деспотом, злоумышленником, а Михаила государем совершенно ни на что неспособными, еще с десяти лет развращенным, пьяным кощунником, непочтительным к матери, совершенно небрегшим о благе империи (так что Василий Македонский по справедливости и по особенным предначертаниям промысла Божия является у внука – панегериста избавителем империи от таких гнусных тиранов): то через это сами собой бросаются мрачные тени и на патриарха Фотия, выдвинувшегося при Варде и Михаиле и находившегося к ним в близких отношениях.

В тоне и направлении, данном Порфирородным, пишут и другие современные ему и по его поручению составлявшее свои рассказы византийские хронографисты анонимный продолжатель летописи Феофана (Theophanis continuator) и Иосиф Генезий. Но у них уже нет разумения и сдержанности Порфирородного. Стараясь всячески восхвалить первых государей македонской династии и опозорить последних представителей низвергнутой ей амморейской, они наполняют своп рассказы крайне сомнительными и пустыми анекдотами, расписывая такие анекдоты не только про Варду и Михаила, но и про поставленного при них патриарха Фотия.

Во втором поколении византийских историков македонской эпохи, писавших после Порфирородного, по отношению к личности патриарха Фотия начинается раздвоение. У Симеона магистра, в наиболее известной редакции его хроники, нелепое и несправедливое отношение к Фотию достигает апогея. Это поистине такой писатель, у которого страсть придворного летописца к собиранию мелких и грязных сплетней сочетается с напыщенным фанатизмом arиолога-легендариста, злостное отношение к Фотию его личных врагов – Митрофана и Стилиана с суеверием и невежеством Никиты Пафлагонского. У другого современного Симеону летописца – Георгия монаха, или его продолжателя, замечается более мягкое отношение к Фотию. Это самый беспристрастный из повествователей той эпохи. Но его рассказ, остающийся все-таки на той же почве, на какой держались его предшественники, притом краткий, сухой, в иных местах неясный, не может дать твердого противовеса многочисленным показаниям других писателей, клеветавших на Фотия по особым видам и тенденциям.

К указанным греческим описателям деяний Фотия примыкает еще один латинский писатель, от которого, по-видимому, мы могли бы ожидать более осмысленных и беспристрастных сведений. Это – Анастасий, библиотекарь римской церкви, человек умный, образованный, на месте в Константинополе собиравший сведения о Фотие и в качестве посла германского императора Людовика к Византийскому Василию Македонскому бывший свидетелем суда над Фотием на соборе 860 года. Вот эти-то сведения и изложил он в виде предисловия к переведенным или переделанным им актам собора 869 года для представления папе Адриану II. Но одно это назначение его труда – представить дела Фотия в таком виде, чтобы это было согласно с мнениями собора 869 года, и чтобы это могло понравиться папскому двору, заставляет осторожно относиться к его показаниям. И если это тот же же Анастасий, которому приписывается панегирик злейшему врагу Фотия – папе Николаю 1-му, если это тот же Анастасий, которого только что перед помянутым константинопольским собором судили в Риме за убийства, грабежи и подлоги, и если самая миссия его ко двору германского императора и затем в Константинополь была устроена для того, чтобы дать ему возможность очистить себя от положенных на него римским собором обвинений: то тем более, конечно, нужно относиться осторожно к сообщаемым от него сведениям. В своем описании, повторяя многие басни, распространенные о Фотие его константинопольскими противниками, и присоединяя к ним некоторые собственные измышления в том же роде, Анастасий старается показать вид сдержанности н беспристрастия, не скрывает некоторых лучших сторон в личности и жизни Фотия, намекает на иные такие факты, которые совершенно не мирятся с показаниями других писателей противной Фотию партии: но при всем том общий тон его повествования по отношению к Фотию злостный -неприязненный, не уступающий в иных местах повествованиям Никиты и Симеона и доносам Феогноста и Стилиана.

Да позволено будет спросить серьезных историков и ученых юристов, здесь присутствующих: можно ли в суждениях и приговорах о ком бы то ни было, а тем более о великом историческом деятеле, полагать в основу свидетельства лиц, явно пристрастных и крайне враждебных к нему, – притом таких лиц, которые и по нравственным качествам и по умственному уровню неспособны даже и понимать того великого исторического деятеля, которого берутся судить?...

Вникнем несколько ближе в содержание названных повествований. Прежде всего мы встречаем в них такие рассказы, которые сами по себе, по своей странности и нелепости, возбуждают недоверие, рассказы крайне баснословные и суеверные, которые могут характеризовать не лицо, которого они касаются, т.е. не патриарха Фотия, а разве лишь самих изобретателей и распространителей этих рассказов, как невежд, суеверов и фанатиков. Желая очернить память Фотия, некоторые из рассказчиков стараются опозорить самый род его: отец его будто бы был сын язычника (это в IX веке в семье, близкой к византийскому царскому двору), мать – монашенка, нарушившая свой обет, бежавшая из монастыря. Между тем из других более достоверных источников известно, что Фотий происходил не только из знатного, но честного и благочестивого рода: св. патриарх Тарасий, председатель VI Вселенского собора был его дед по матери, родители терпели преследование за православие во времена иконоборчества; через дядю и брата он находился в ближайшем родстве с императрицей Феодорой, восстановительницей иконопочитания. Далее повествуется, что когда мать его еще была беременна, она видела во сне, будто чрево ее разорвалось и из него вышел дракон. Один подвижник (Иларион Далматский) прямо и предсказал ей, что она родит воплощенного сатану; другой (Михаил синнадский) хотел поразить жезлом находящегося во чреве ее младенца, предвидя, что он будет великий нечестивец, который различными обманами и обольщениями многих увлечет в крестопопирательство и лишит царства небесного. Сам отец, по рождении Фотия увидел на теле его какие то знаки, которыми по древним предсказаниям должен отличаться антихрист. Еще в юности Фотий будто бы пристрастился к изучению богопротивных еврейских и языческих книг; ради преуспеяния в них, по наущению еврейского волхва, отрекся от Христа и получил в пособника и руководителя себе демона Левуфа (византийский Мефистофель IX-го века), услугами которого пользовался и тогда, когда сделался патриархом. Присутствовавшие при патриарших служениях Фотия будто бы свидетельствовали, что он вместо тайных священнических молитв читал перед св. престолом стихи из языческих поэтов и при этом тут же изрыгал... какие-то скверные зловонные извержения; когда он во время богослужения возвышал святой крест, прозорливые люди видели в руках его змея и т. д. О чем ином могут свидетельствовать подобные рассказы, как о не крайнем невежестве и самом злостном фанатизме их сочинителей??...

И при этом самые закоснелые враги Фотия не могут не признать того, что его личность и частная жизнь и общественное служение представляли необыкновенно высокие и светлые черты. Они признают, что Фотий был человек не только высокого ума, необыкновенный преданности наукам, но и безупречного чистого поведения. Они не могут скрыть того, что его патриаршее управление в церкви константинопольской отличалось славными деяниями. Фотий не только распространял просвещение, покровительствовал ученым, сам писал множество сочинений, но и широко под покровом церкви развивал благотворительную деятельность в народе, устраивал замечательнейшие миссионерские предприятия, любил строить церкви, монастыри, устроять торжественные религиозные процессии. Фотий имел необыкновенный дар привязывать к себе людей разных общественных состояний и разных степеней образования; его друзья любили его более кровных родных; его приверженцы преданы были ему до самоотвержения; и люди, предубежденные против него и находившиеся во вражде с ним поддавались его нравственному влиянию и привязывались к нему, ближе узнав его. Фотий был замечательнейший наставник, редкий друг, разумнейший и твердый правитель. Фотию не чужды были и особенные дары высшей духовной благодати; враждебные ему писатели описывают случай, как его молитвами спасен был Константинополь от нападения Россов. Как все это примирить с тем темным сатанинским характером, который стараются приписать Фотию враги его?

Но, признавая высокие достоинства Фотия, враждебные ему писатели стараются сколько возможно менее говорить о них: потому большая часть жизни Фотия и самые значительные годы его патриаршеского управления, самые славные его деяния оставляются у них на заднем плане; или на самые высокие качества и славные подвиги его они своими объяснениями стараются навести какие-либо неблаговидные тени. И в этом состоит едва ли не самая фальшивая сторона их повествований. Нет ни одного высокого качества, нет ни одного славного деяния Фотия, на которое бы враждебные ему писатели не наводили мрачной тени разными инсинуациями. Признавая ум Фотия и его необыкновенные познания, они стараются представить, что этот ум имел превратное направление, что эта мудрость была низменного мирского характера, что она состояла лишь в изучении светских и преимущественно вредных и богопротивных наук, что и почерпалась она из темного бесовского источника, и что учение Фотия имело неправославное еретическое направление. Описывая его необыкновенную преданность наукам, они стараются все это объяснить из тщеславия. Описывая щедрую его благотворительность, объясняют ее лишь желанием привлечь к себе народ. Описывая широкую миссионерскую деятельность, построение им церквей и монастырей, и это все объясняют тщеславием, славолюбием. Признавая за Фотием необыкновенный дар привязывать к себе учеников, подчиненных, друзей, даже врагов, объясняют это лестью, приманками, иногда принуждениями, заклятиями, даже чарами. Не сказывается ли и в этом крайняя степень закоренелого злостного предубеждения против Фотия?

Но описывая нехотя и со всякими оговорками и инсинуациями доблести Фотия, враги его являются чрезвычайно ревностными и словоохотливыми, когда дело доходит до изображения его темных будто бы качеств и дурных дел. Высокомерие, честолюбие, интриганство, дерзость, лживость, жестокость, тиранство – вот пороки, в которых преимущественно обвиняют Фотия. Все эти обвинения однако же при близком рассмотрении оказываются пли совершенно голословными, бездоказательными, или основываются на крайнем искажении, преувеличивании фактов или на приписывании Фотию таких действий, которые вовсе не им, даже вопреки его желаниям, были совершаемы³.

И во всем этом представляется множество противоречий, прямо показывающих намеренную, но недовольно обдуманную и соглашенную подделку фактов. Противоречия при описании жизни Фотия у его врагов встречаются, можно сказать, на каждом шагу, и противоречия всякого рода. Противоречия в разности показаний об известном факте у нескольких писателей, выдающих себя за очевидцев или ближайших свидетелей факта, факта притом простого и наглядного, который не может двум свидетелям одновременно представляться в двух различных видах. Противоречия у одного и того же писателя при описании частных подробностей известного факта. Противоречия у нескольких писателей в объяснении внутренних мотивов или причин известного факта. Противоречия в освещении совершенно однородных фактов с совершенно различных точек зрения. В особенности много этих противоречий сказывается в описании самых важных и самых запутанных фактов Фотиевой истории: первого вступления Фотия на патриаршем престоле при императоре Михаиле и первого низложения его с престола в начале царствования Василия Македонского, восстановления его на престоле тем же императором Василием Македонским и вторичного низвержения при сыне его императоре Льве.

Но отчего же до нас дошли писания и свидетельства о Фотие только от лиц, враждебных ему или имевших особенные побуждения говорить о нем дурно? У Фотия, по сознанию самых врагов его, было очень много приверженцев. У него было много друзей в высшей церковной иерархии готовых не только защищать его против обвинений врагов, но и страдать за него, подвергаться порицаниям и проклятиям, идти в ссылку, терпеть гонения в продолжение нескольких лет. И это были самые образованные люди того времени – Григорий Сиракузский, Захария халкидонский, Георгий никомидийский, Амфилохий кизический, Феодор евхантский, Феофан кесарийский, Прокопий кесарийский и другие. У Фотия было много учеников, преданных ему; к числу их принадлежали например такие личности, как просветитель славян – Константин философ – eius fortissimus amicus. За Фотием шел ряд преемников – константинопольских патриархов, почитавших его, как величайшего учителя церкви, сильнейшего поборника православия, каковы были из близких к нему по времени Николай Мистик, Серий, Сисинпий, и другие. Отчего же никто не взял на себя труда оправдать память Фотия от тех нареканий, какие оставили на ней его враги?...

Этот вопрос как бы сам собой напрашивается, при рассмотрении источников Фотиевой истории. Но отвечать на него очень трудно... Отчего?... Бывают исторические случайности: люди, которым казалось бы всего ближе оставить в истории память об известном лице или факте, – они то и молчат о нем... Может быть, почитателям и приверженцам Фотия, современным и близким к его времени, дела и значение Фотия представлялись столь широкими, что они не решались браться за описание их. Может быть, они, готовые страдать за него и открыто свидетельствовать о нем на соборах, составлявшихся по его инициативе и против него, не хотели становиться на общую почву с врагами, писавшими вдали и заочно свод доносы и пасквили против него? Может быть, эти доносы и пасквили в свое время и не были известны образованнейшим приверженцам и почитателям Фотия, или представлялись им не заслуживающими внимания?. А, может быть, иные из приверженцев и почитателей Фотия и писали о нем свои отзывы и воспоминания, но писания их не сохранились до нас или остаются не обнародованными? Отчего?.. Это, может быть, несколько уяснится для нас, когда мы рассмотрим историю еще других особого рода памятников, сообщающих показания о жизни Фотия.

Здесь заметим только то, что хотя от приверженцев и почитателей Фотия не сохранилось больших сочинений – подробных рассказов о нем, но сохранились по крайней мере некоторые речи, произнесенные ими на соборе 869 – 870 годов, судившем Фотия, и на соборе 879 –880 гг., собранном под председательством самого Фотия во второе его патриаршество. Таковы речи Захарии халкидонского и Евсхемона кесарийского на первом соборе и того же 3aхария халкидонского и Прокопия кесарийского на втором. Речи эти не велики; в особенности на соборе 869 г. они были прерываемы и заглушаемы противниками Фотия, причем и сами ораторы, произносившие их, подвергались насилиям; но в них, равно как и в речах самого Фотия на соборе 879 года, многие самые важные факты его затемненной истории, освещаются совершенно иначе, чем в показаниях его противников. Поэтому их необходимо принимать во внимание для противовеса этим последним.

Перейдем теперь к обозрению других источников истории Фотия.

Кроме показаний современников и близких событиям писателей, сообщающих такие или другие отзывы о Фотие, до нас дошел по-видимому очень важный источник сведений для Фотиевой истории: это официальная переписка о Фотие между римскою церковью и константинопольским правительством: письма римских пап – Николая 1-го, Адриана 2-го, Иоанна 8-го и Стефана 5-го, писанный в Константинополь по поводу первого и второго вступления Фотия на патриарший престол и первого и второго низложения его, – и письма императоров константинопольских Михаила 3-го, Василия Македонского и Льва философа, обращавшихся к папам по этим случаям (о письмах самого Фотия будем говорить особо). Указанный источник как будто довольно обилен, и западные исследователи истории Фотия очень много им пользуются. Но при некотором рассмотрении, этот источник вызывает также много недоумений. 1) Корреспонденция между Римом и Константинополем представляется далеко не равномерной. Именно: писем папских с разными порицаниями и прещениями против Фотия до нас сохранилось много; но из писем императоров константинопольских остались известными только те, которые вторят порицаниям и прещениям папским. Те же, которые защищают дело Фотия и интересы церкви восточной, и которых было очень много, бесследно пропали или остаются необнародованными, так что лишь некоторые сведения о содержании их мы можем получить из тех же писем папских, писанных в ответ. Случайность ли это пли намеренная тенденция: но во всяком случае такое положение дела ставит в большое затруднение историка, желающего беспристрастно исследовать события, на основании правила – audiatur et altera pars. 2) Верности тех сведений, которые мы находим в письмах папских относительно содержания не дошедших до нас писем константинопольских, мы никак не можем доверять: так как из самых же писем папских мы видим, что они отвечают своим константинопольским корреспондентам весьма пристрастно и односторонне, письма, присылаемые к ним, толкуют в таком смысле, в каком угодно им, – выставляют на вид в их содержании только те стороны, которые представляются важными для их интересов, -отвечают лишь на некоторые пункты константинопольских писем, а другие важные пункты, почему либо не нравящееся им, оставляют совсем без ответа, или вместо ответа на поставленный вопрос приплетают к делу материи, не относящейся к нему; иногда наполняют своп письма только высокомерными ругательствами и непомерными притязаниями. 3) К историческим фактам в своих письмах папы относятся крайне бесцеремонно: не только относительно давно минувшей истории они утверждают то, чего в ней не было, но и живых лиц, с которыми переписываются, они иногда стараются уверить, будто они делали то, чего те вовсе не делали. 4) Вообще исторического содержания и характера папские письма имеют очень мало; их характер преимущественно догматический – католико-догматический. Это не просто исторические документы, но декреты, в которых папы, прикрываясь авторитетом божественного права, мало заботятся о простой человеческой правде. Большая часть содержания папских писем, относящихся к данному времени и предмету, наполнена общими рассуждениями о величии римской кафедры, о необычайности дарованных ей через апостола Петра привилегий, о том, что эти привилегии – основание всего церковного права, и потому декреты, исходящие от римского престола, должны быть исполняемы во всей вселенной, и противиться этим декретам – величайшее нечестие и преступление, а восставать против авторитета апостольской кафедры, позволять себе вторгаться в привилегии римской церкви и судить преемника апостола Петра – невероятное безумие, неслыханная дерзость ...и т. п. Поэтому брать письма пап, как серьезный исторический материал для разъяснения фактов, которых они иногда вскользь и с своей точки зрения касаются, весьма ненадежно. Они представляются интересными для истории в другом отношении. Они дают отличную характеристику самого папства в данное, очень важное для развития ложной папистической системы время, и в частности характеризуют каждого из помянутых пап – Николая 1-го, Адриана 2-го и Иоанна 8-го теми именно чертами, какие подмечены были в них и западными современниками.

Церковное движение, начавшееся в то время, споры возникшие между константинопольской и римской церквами, не остановились в пределах лишь этих двух церквей, – но постепенно стали распространяться во всем христианском мире, на востоке и западе. Чрезвычайно интересно и важно было бы для истории, если бы до нашего времени сохранились какие-либо исторические документы, которыми разъяснялся бы самый процесс, как постепенно распространялось и развивалось папистическое направление на Западе и антипапистическое на Востоке, и как постепенно столкновение этих двух направлений, перешедши с личных отношений на общецерковную почву, произвело в христианском мире ту глубокую церковную рознь, несчастный последствия которой и теперь продолжают развиваться. Но, к сожалению, документов для разъяснения этого важного вопроса до нас почти не сохранилось.

Еще большее значение, чем официальная переписка между константинопольскими императорами, римскими папами, восточными патриархами и другими лицами, имевшими отношение к Фотию, могли бы иметь для нас акты и определения церковных соборов, бывших тогда. Во время патриаршества Фотия и в большей или меньшей связи с его историей, было много соборов в Константинополе, в Риме и в других местах на Востоке и Западе. На церковных соборах обыкновенно составлялись или подробные записи (акты, протоколы), о происходившем, сказанном, читанном, постановленному или по крайней мере краткие определения о делах, подлежавших рассмотрению собора. Если бы от всех соборов того времени сохранились до нас подробные акты или хотя краткие определения: какая широкая картина исторической жизни открылась бы здесь перед нами, какая живая характеристика главных деятелей, направлений, стремлений и столкновений, сколько неясных запутанных вопросов разрешилось бы само собой, и как уяснилась бы для нас личность патриарха Фотия и значение тех дел, из-за которых он боролся и против него боролись! Но, к сожалению, и из всего этого сохранилось до нас очень немногое; и именно сохранилось главным образом то, что опять направлено было против патриарха Фотия, а что исходило от него или совершалось под его руководством, то или бесследно пропадало или в продолжение многих веков задерживалось под спудом, и если наконец, появлялось на свет Божий, то очень не скоро, с большими затруднениями и часто искажениями. И здесь уже мы ясно видим не простую случайность, а определенную тенденцию, последовательно передающуюся через многие века, т.е. тенденцию, исходящую от римской церкви и более или менее отражающуюся у всех почти католических историков и издателей исторических памятников, а за ними и у других новых писателей.

Прежде всего нам известны три собора, бывшие в Константинополе при самом начале Фотиева патриаршества: собор в присутствии императора Михаила, царских сановников и многих епископов по поводу избрания Фотия на константинопольский престол и два собора, происходившие вероятно в следовавшем 858 или 859 году, – в церкви св. Ирины, где приверженцы удаленного патриарха Игнатия в первый раз отделились от церковного общения с Фотием и произнесли на него анафему, – и в церкви св. Апостолов, где Фотий в свою очередь предал отлучению возмутившихся против него Игнатиан, формальным определением закрепив и низложение самого Игнатия, именем которого действовали возмутители церковного порядка. Никаких подлинных документов от этих соборов до нас не дошло, хотя и есть основания предполагать, что по крайней мере на последнем из них такие документы были составлены. И об этой утрате нельзя не пожалеть: потому что, если бы сохранились подлинные документы помянутых соборов, для нас вопрос о первом избрании Фотия на патриаршество не представлял бы тех запутанностей, какие он теперь представляет, и для нас яснее были бы и характер и взаимные отношения и самая внешняя численность вступивших тогда в борьбу константинопольских партий.

Далее идут большие и очень важные соборы, собиравшиеся в Константинополе под председательством патриарха Фотия в дальнейшее годы его первого патриаршества: 1) Собор 861 г. – в церкви свв. Апостолов, в присутствии 318 епископов (в том числе двух папских легатов – Родоальда и Захарии), созванный для ниспровержения остатков иконоборческой ереси, для установления правил церковной дисциплины, нужных при тогдашнем состоянии церкви константинопольской, и между прочим для подтверждения низложения патриарха Игнатия, которое постановлено было уже на предшествовавшем соборе, но которое оказалось нужным подтвердить в присутствии папских легатов потому, что приверженцы Игнатия на низложение его желали апеллировать к папскому суду, и этим смущали народ. 2) Соборы, созванные Фотием в 866 и 867 гг. для осуждения злоупотреблений, обнаружившихся в христианстве со стороны папства, неправильных действий папских миссионеров в новообращенной Болгарии и папского деспотизма в западных церквах, на который жаловались Фотию некоторые из западных епископов. На этих соборах несомненно составлялись подробные акты. Списки с них с императорскими посланными представлялись в Рим, а подлинники хранились в Константинополе. Содержание этих актов несомненно представляло важнейшие документы не только для истории Фотия, но и вообще для истории христианства: так как оно касалось первого важнейшего момента столкновений христианского Востока с Западом, из которых потом вышло многовековое разделение церквей. Но так как эти документы были очень неприятны папству, то они и сожжены были сначала в списках в Риме, потом при полученной папством возможности и в подлинниках в Константинополе.

По низложении Фотия императором Василием Македонским, созван был в Константинополе новый собор в 869 – 870 гг. На этом соборе действовали враги Фотия: римские легаты, присланные папой Адрианом 2-м, сановники императора, низложившего Фотия, подставные местоблюстители восточных патриархов, наиболее ярые представители партий, приверженной к патриарху Игнатию, и сам престарелый Игнатий, возвращенный на патриаршество и сильно в это время возбужденный и настроенный против Фотия. Члены собора старались изыскивать всевозможные обвинения против Фотия, но так как эти обвинения оказывались неясными и бездоказательными, довольствовались тем, что во всяком заседании осыпали Фотия ругательствами и проклятиями, расточая самые пышные и льстивые панегирики папам Николаю и Адриану, императору Василию, и гораздо в меньшей степени патриарху Игнатию. Некоторые из предан- ных Фотию епископов пытались защищать его, но им не давали говорить, осыпали их бранью и прогоняли с собора. Сам Фотий, двукратно вызванный на собор, зная, что его уже прежде всяких исследований решили осудить, большею частью ничего не отвечал на предъявляемые ему вопросы, и на увещания к раскаянию отвечал лишь то, что его обвинители и судьи сами должны были бы раскаяться в несправедливости против него. Фотия подвергли страшным проклятиям, запечатлели их кощунственными подписями, омочив писчую трость в евхаристическую кровь Христову; затем низложили епископов и клириков большею частью оставшихся верными ему (разослав потом многих из них в ссылку, а самого Фотия подвергнув тягчайшему заточению), и сожгли множество отобранных у него важных документов и рукописей. Вот деяния этого собора сохранились до нас, хотя и несколько раз угрожала им опасность быть уничтоженными – сохранились в разнообразных редакциях, в пространных и кратких изложениях. И они у западных историков считаются важнейшим памятником для истории Фотия, как и самый собор, совершивший эти деяния ставится на западе очень высоко и осыпается всякими восхвалениями. Впрочем и на этом соборе было одно заседание, на котором спорный между римской и константинопольской церквами вопрос о церкви болгарской решен был не в пользу римской церкви. Описание этого последнего заседания не вошло в соборные акты, и нам известно о нем уже из постороннего источника.

По возвращении Фотия на патриаршество, был в Константинополе новый собор – с ноября 879 г. по март 880 г. Этот собор, как сознаются и неблагоприятствующие Фотию западные писатели, и по внешней своей торжественности и по внутреннему характеру и значению, составлял как бы триумф патриаршествования Фотиева. Он созван был для восстановления мира церковного, поколебленного в константинопольской церкви волнениями противофотианской партии и деяниями собора 869 года, поколебленного во всем христианстве незаконными нововведениями и притязаниями папства. На этом соборе Фотию удалось достигнуть замечательных результатов: 1) представителями всех христианских церквей, и самой римской церкви, он торжественно признан был законным патриархом и великим учителем церковным; 2) партия, противодействовавшая ему в Константинополе, оказалась совершенно ничтожной, и последние остатки ее были осуждены как восточными, так и западными представителями; 3) собор, осудивший Фотия в 869 г., признан был незаконным, лишенным всякого значения и отвергнут как восточными епископами, так и легатами римского папы; 4) для предупреждения нововведений и изменений в самой православной вере, положено утвердить во всех церквах признание седьми вселенских соборов, и в символе веры, составленном первыми двумя соборами, не делать никаких прибавлений и убавлений, изменений и повреждений. Это – все то, чего мог только желать тогда патриарх Фотий. Постановления собора 879 – 880 гг. утверждены были подписями византийского императора „охранителя православия” и православных представителей христианского мира, в том числе легатами римской церкви... И если бы все церкви, которых представители подписались под этими соборными актами, остались верны постановленному на соборе, не совершилось бы разрыва церквей, и имя патриарха Фотия, как великого охранителя православия и церковного миротворца, единодушно восхвалялось и прославлялось бы во всем христианском мире, как восхвалялось и прославлялось оно на самом соборе 879 – 880 гг... Но в римской церкви не признан был этот собор, вследствие побуждений мелких и своекорыстных, – и мир церковный разорвался, – и остается разорванным до настоящего времени.,. Вина в том не останется на памяти великого деятеля церковного, старавшегося до последней возможности предотвратить этот разрыв. И исторический памятник его последних усилий к охранению обще-христианского мира (т.е. акты собора 879 – 880 гг.) навсегда останется памятником и его великого личного значения в истории, которого не поколеблют никакие клеветы, никакие недоразумения.

Понятное дело, как же и неприятен должен быть этот памятник для той части христианского мира, которая не приняла собора 879 – 880 гг.! И удивительным в настоящем случае представляется еще то, как эта часть христианского мира, в продолжении многих веков преобладавшая и заправлявшая в важнейших делах науки и истории, попустила уцелеть этому памятнику до настоящего времени? Кажется, всего скорее нужно было бы ожидать, что и этот памятник (т.е. акты собора 879 – 880 гг.) подвергнется той же участи, какой, мы видели, подверглась большая часть важных исторических документов, благоприятных для патриарха Фотия и неблагоприятных для его противников, – как акты соборов 861 и 807 гг.; письма, писанные в пользу Фотия византийскими императорами, восточными патриархами и т. д. Но к счастью, в истории и самым предусмотрительнейшим и искусным людям не всегда удается сделать то, чего бы они желали. Списки соборных актов 879 – 880 гг. во множестве экземпляров распространились по разным странам христианского мира, и противникам Фотия – папистам после 880 г. уже ни однажды не приходилось в Константинополе, и вообще на Востоке, распоряжаться так, как они распоряжались в 869 г.; неприятные для папства соборные акты остались во многих старых архивах и библиотеках. Ученые, ревнители папства пытались другими способами затмить в истории память этого собора. Пытались, сколько возможно, не выпускать этих актов из старых архивов и библиотек – не опубликовывать их. Пытались заподозривать самое существование собора, пускали в ход мнение, что этот собор всецело был измышлен самим Фотием, или, если он и происходил на самом деле, то не так, как это представляется в актах, которые будто бы во всем составе своем сочинены Фотием. Пытались в особенности заподозривать те заседания собора, на которых состоялось подтверждение неприкосновенности древнего символа веры, и таким образом косвенно отвергнуто было западное Filioqne. Затем, когда памятник этот был уже обнародован, и стало невозможно поддерживать такие крайние мнения о нем, стали нападать на отдельный частности, заподозривать подлинность некоторых документов, входящих в состав памятника, заподозривать подписи, находящиеся под ним, указывать на разности редакции в различных списках, нападать на панегирический тон соборных актов по отношению к Фотию и т. д. Но все эти предубеждения мало-по-малу рассеиваются, и новым даже и католическим ученым, чем более внимательно они всматриваются в указанный памятник, тем более приходится отказываться от прежних крайних мнений, и приходить к признанию значения собора 879 – 880 гг. и важности его актов для разъяснения истории Фотия.

Кроме соборов константинопольских, имевших прямое и непосредственное отношение к истории Фотия, в большем или меньшем соприкосновении с этой историей – нам известно и еще несколько соборов, бывших в то время в других церквях западных и восточных. Но от них осталось очень мало исторических документов.

Так нам известны три римские собора, созванные папами по делу о занятии Фотием константинопольского престола: 1) собор 863 г. при папе Николае, на котором в первый раз отвергнута была в Риме законность Фотиева патриаршества, Фотий предан анафеме, и положено начать деятельную агитацию против него пред константинопольским правительством, клиром, и в других восточных церквях; 2) собор 869 года при папе Адриане 2-м, на котором воспользовавшись политическою опалой, постигшей Фотия от нового императора Василия, в Риме спешили торжественно закрепить и его церковное осуждение, уничтожить замечательнейшее памятники его патриаршей деятельности, и приготовить уполномоченных для более торжественного повторения и подтверждения римских приговоров и действий в самом Константинополе – на соборе, который в качестве нового вселенского собора и созван импера- тором Василием в том же 869 году; и 3) собор 879 г. – при папе Иоанне VIII-м в совершенно противоположном направлении, на котором в виду изменившихся обстоятельств возвратившегося к Фотию благоволения византийского императора и особенных рассчетов, которых папа надеялся достигнуть через сближение с Византией, положено было войти в общение с Фотием, навсегда отвергнутым и проклятым в римской церкви при прежних папах, отвергнуть и уничтожить приговоры, прежде постановленные против него, и закрепить союз с ним на новом константинопольском соборе, который потом и открылся в конце 879 г. От этих трех римских соборов сохранились некоторые документы, – но немногие и притом такие, о которых можно сказать лишь то, что они, как и письма папские, писанные в то время в Константинополе, не столько уясняют обстоятельства Фотиевой истории, сколько характеризуют тенденции папства и свойства его представителей в то время.

Было еще на западе несколько соборов по поводу полемики, возбужденной Фотием против папства, по поводу обличения им неправильных нововведений, распространившихся в западных церквах. Но об этих соборах сохранились очень немногие и очень неудовлетворительные сведения – вероятно потому, что и сами распространители и попустители церковных нововведений на западе в то время не давали себе ясного отчета в их смысле и происхождении.

Есть основания предполагать, что и на востоке – в странах, уже подчиненных магометанскому господству, по делам, касавшимся Фотия, и вопросами, возбужденными им, было несколько церковных соборов: но от них не дошло никаких документов, и о них не сохранилась никаких ясных сведений.

Восходя в обозрении источников Фотиевой истории все выше и выше, от писаний и памятников наименее достоверных к более твердым и значительным мы должны наконец сказать об источнике самом важном. Это – собственные письма и сочинения Фотия. Несомненно и всеми признано, что при изучении всякого исторического и литературного деятеля наилучший источник – его переписка, особенно интимная и не преднамеренная, если она притом касается разнообразных отношений жизни и деятельности этого лица; а также его литературные произведения, в которых невольно отражается и внутренний мир наполнявших писателя идей и интересов, и внешние его приемы, отношения и характеристически свойства. Исследователи истории патриарха Фотия, кажется, могли бы находиться в этом отношении в самом благоприятном положении, и по видимому остается только удивляться, как мало они доселе пользовались этим положением.

Указанный источник – чрезвычайно обильный и разнообразный. Одни письма Фотия составляют такой обширный сборник, который объемом своим, пожалуй, превосходит все другие, вместе взятые, источники сведений о нем. Писем Фотия напечатано более 260: между тем и теперь не только нельзя иметь уверенности, что уже все его письма сделались известны, но напротив можно иметь уверенность, что многие из них уничтожились и случайно и по особенным стараниям его врагов, а другие может быть еще и существуют, но остаются необнародованными. Между напечатанными письмами Фотия есть такие, которые составляют целые богословские и нравственные трактаты, и имеют очень важное значение не только для истории Фотия, но и для истории вообще. Письма эти чрезвычайно разнообразны. 1) Они разнообразны по составу и положениям лиц, к которым были писаны: здесь мы встречаем царей (Михаила и Василия византийских, Бориса болгарского, Ашота армянского), восточных патриархов (Евстафия, Феодосия), римских пап (Николая I, Иоанна VIII), множество митрополитов, епископов, игумнов – правителей монастырей и простых монахов отшельников, знатных придворных сановников, правителей народа и простых мирян, – лиц близких Фотию, родных, друзей и врагов его, покровителей и преследователей. 2) Письма также очень разнообразны и положениям писавшего лица, – Фотий писал их и на верху славы и величия, и в тяжком заточении, под гнетом проклятий и преследований. 3) Необыкновенно разнообразны и предметы писем: в одних Фотий раскрывает высоту догматы веры, начертывает правила христианской нравственности, решает запутаннейшие вопросы церковной практики, объясняет труднейшие места Священного Писания; в других говорит о своем личном положении и ближайшим образом входит в разнообразные положения лиц, к которым пишет, утешает родных и друзей, наставляет учеников и приверженцев, спорит с разномыслящими, обличает неправоживущих, жестоких, несправедливых, развращенных, предостерегает высокомерных и упорных, подкрепляет колеблющихся и падших и т. д. 4) Замечательно разнообразен и самый внешний тон писем Фотия – то пламенный и даже резкий, то важный и спокойный, то задушевно простой, нежный и умилительный, то тонко-иронический, то простодушно-шутливый, – тон не только в разных письмах, но иногда в одном и том же письме несколько раз меняющийся, сообразно с оттенками настроения писавшего, и в особенности сообразно с положением, свойствами и духовными нуждами лиц, к которым писалось, а также с предметами и целями писания. Но, при всем этом разнообразии, во всех письмах Фотия, – начиная от писем к самым важным особам, в которых он раскрывает высокие истины веры, правила нравственности, или дает мудрые политические советы, до самых простых обыденных писем в роде например того, в котором он благодарит простого монаха пустынника (Зосиму) за присылку ему деревенских гостинцев -каштанов и грибов, – отражаются одни и те же привлекательные нравственные черты: не только ум высокий, тонкий, обогащенный самыми разнообразными сведениями, часто игривый в выражении, но всегда серьёзный и твердый в основном настроении, но и сердце горячее, нежное, -характер ласковый, любезный и вместе с тем твердый и прямой, – глубокое благочестие, непоколебимая при всяких случаях преданность воле Божией, горячая ревность о вере и церкви, преданность своему долгу и положению, внимательность к подчиненным, заботливость о пасомых и т. д. Вообще: в письмах своих Фотий является совсем не таким, каким старались изображать его давние злостные враги, и позднейшие предубежденные писатели. Какой богатый источник для изучения необыкновенного по своим духовным свойствам лица и замечательнейшего исторического деятеля! И как мало еще и доселе этим источником пользуются исследователи Фотиевой истории, несколько веков пробавляющиеся главным образом жалкими и сомнительными рассказами Митрофанов, Стилианов, Анастасиев и Никита!

Подобное же нужно сказать и вообще о сочинениях Фотия. Многочисленность, многосодержательность и чрезвычайное разнообразие их всегда приводили в изумление исследователей знакомившихся с ними, и не смотря на все составившиеся предубеждения против Фотия невольно привлекали к нему сочувствие сколько-нибудь беспристрастных ценителей. Редкий из писателей древних и новых веков оставил после себя столько сочинений и таких разнообразных, как Фотий. Между тем и здесь опять нужно сказать, что мы далеко не можем пользоваться всем, что писал он: иные из его сочинений вероятно были уничтожены еще при его жизни, другие уцелели до позднейших веков, но оставлялись неизданными. Не входя здесь в рассмотрение Фотиевых сочинений по существу, что требует особенного и очень большого труда, касаясь их здесь, лишь как одного из источников для разъяснения истории Фотия, мы должны впрочем отметить в них ту общую черту, что внешних фактов его жизни они касаются немного. Фотий был в высшей степени объективен в своих трудах, – т. е. обращая внимание в своих сочинениях исключительно на развитие предмета по существу, он не любил примешивать к главному предмету речи сообщений о себе и своих личных обстоятельствах и отношениях. Поэтому лишь в очень немногих из его сочинений можно находить прямые данные для его биографии, Но не говоря уже о том, что такое объективное отношение к делу само по себе представляет знаменательную характеристическую черту, совершенно противоположную уверениям тех писателей, которые главными мотивами литературной, государственной и церковной деятельности Фотия старались представить тщеславие и славолюбие, и в других отношениях ознакомление с сочинениями Фотия само по себе, независимо от намерений писателя, должно приводить беспристрастного исследователя к иным представлениям о личности Фотия, нежели какие внушаются его противниками. Так, ознакомившись хотя сколько-нибудь с сочинениями Фотия, нельзя уже верить таким инсинуациям его врагов, что ученость его имела светский, а не- духовно-богословский характер, или что она имела еретическое, кощунно-нечестивое направление. Мало можно найти в сочинениях Фотия прямых опровержений на другие обвинения, выставленные против него врагами, например на обвинения в лжи, раболепстве, интриганстве и тиранстве: тем не менее беспристрастный читатель, знакомясь с возвышенными идеями, стремлениями и интересами, которыми наполнена была духовная жизнь Фотия, и которые отражаются во всех его произведениях, едва ли также в состоянии будет верить, чтобы такой человек способен был к низкой лжи, мелкому интриганству и тираническому насилию. Поэтому то люди, основательно изучавшие сочинения Фотия, большей частью проникались сочувствиями и к его личности, и приходили к сомнениям в справедливости тех нареканий и клевет, которыми загрязнена была память его давними врагами и позднейшими противниками.

В от все источники для оценки личности и восстановления правильной истории патриарха Фотия. Какие выводы можем мы извлечь из представленного обозрения этих источников?

В виду всего, что доселе писано было о Фотие, особенно на западе, не только католическими историками, но и протестантскими, а за ними и иными нашими восточными, заимствовавшимися у западных, кажется, не колеблясь с полной решительностью можно высказать такой вывод, что пора перестать излагать историю Фотия так, как она доселе излагалась: т.е. по тем источникам, какие доселе полагались в основание ее, с тех только сторон, с каких она доселе почти исключительно рассматривалась, в том освещении, в каком представлялись факты ее у большей части писавших о Фотие.

Нельзя судить о Фотие по показаниям его врагов, явно пристрастных против него и имевших особенные побуждения порицать и чернить его, равно и по разъяснениям тех позднейших предубежденных писателей, которые имеют особенную тенденцию поддерживать в истории сложившееся темное представление о Фотие, лишь изменяя его в отдельных тонах, то преувеличивая то ослабляя в частностях, по соображениям с особенными практическими целями и настроениями времени.

В основание Фотиевой истории должно быть положено то, что всего прямее и непосредственнее отражает его личность и жизнь – т.е. его собственные письма и сочинения. Пусть и не особенно много найдется здесь материала для разъяснения биографических частностей – внешних фактов его истории: но здесь во всяком случае откроется главное – нравственный образ изучаемого деятеля, от которого так или иначе должно быть проведено освещение и на частные факты его жизни.

Высказанное требование – очень нелегкое: письма и сочинения Фотия составляют несколько больших томов; писаны они на трудном для понимания византийско-греческом языке, имеют многие особенности в изложении. Разъяснения и комментарии позднейших писателей, в особенности католических, т.е. наиболее сильных по внешней эрудиции, но пристрастных тенденциозных, не только не облегчать работы самостоятельного исследователя Фотиевой истории, но часто будут запутывать и затруднять его. Но все это по возможности нужно преодолеть, идя твердым самостоя- тельным путем, изучая дело по первым источникам и отрешаясь от тенденциозных и искусственных толкований. Пользоваться всякими пособиями при изучении писем и сочинений Фотия, а их великое множество, конечно нужно: но полагаться на них можно лишь со всей осмотрительностью.

Затем, после изучения собственных писаний Фотия, нужно как можно полнее рассмотреть все отрывочные известия о положительных сторонах деятельности Фотия – церковно-административной, миссионерской, благотворительной и т. д. Это также нелегко, потому что эти известия рассея- ны по разным источникам, и положительные стороны деятельности Фотия у писателей, доселе писавших его историю, отодвинуты на задний план и сильно затенены более известною полемическою стороною его деятельности, т.е. отношениями его к римской церкви и к противоборствовавшей ему константинопольской церковной партии. Но если мы желаем лучше узнать, каков был Фотий: сам по себе и в своих делах, а не каким представлялся он лишь в отношениях к своим противникам то необходимо, как можно полнее, изучить указанные положительные стороны его деятельности.

Как на лучшем источнике для изучения патриаршей деятельности Фотия с положительной стороны из сохранившихся памятников без сомнения нужно остановиться внимательнее на актах константинопольского собора 879 – 880 г. Пусть памятник этот представляется с некоторых сторон еще не вполне готовым для научного пользования; пусть редакции разных списков его еще недостаточно сверены между собою; пусть подлинность и неповрежденность некоторых документов, относящихся к нему, представляется пока спорною: все это касается частностей, которые конечно нужно стараться выяснить сколько возможно точнее, но из-за которых не нужно останавливаться над констатированием общей стороны дела. За исключением немногих частностей, общий смысл памятника во всех редакциях его остается один и тот же, и он дает замечательнейшее свидетельство как о направлении церковной деятельности Фотия, так и о великом его уме, замечательном административном искусстве, необыкновенном влиянии на лиц окружающих, даже бывших предубежденными против него и т. д.

Затем конечно и всех других указанных выше источников, как они ни незначительны и пристрастны сами по себе, игнорировать совсем нельзя. Но нужно, как можно точнее, определить и постоянно иметь в виду относительное значение и характер каждого памятника, и к известиям выходящим отсюда нужно как можно тщательнее прилагать обычные требования научно-исторической критики, т.е. сверять одни известия с другими, проверять показания менее значительных и сомнительных источников по показаниям более твердых и значительных, сопоставлять и по возможности разъяснять представляющиеся противоречия, устранять тенденциозные преувеличения и пикантности, брать из источников только прямые твердые факты, по возможности отрешая их от фальшивых тенденциозных освещений и объяснений и т. д.

Вот путь, по которому – мы думаешь – должна пойти наука в разъяснении вопроса о личности и историческом значении патриарха Фотия. Нам кажется, что на этот путь уже и склоняется мало по малу она не только у нас на православном востоке, но и на западе. Но далеко еще историческая наука не утвердилась на этом пути и не выработала ясных и определенных результатов.

Дело это главным образом лежит на нашей православно-восточной – т.е. русской и новогреческой науке. И дело это, мы думаем, вполне стоит того, чтобы на него направлены были соединенный усилия не только отдельных личностей, но и целых научных ведомств и корпораций.

Вопрос о Фотие несомненно имеет важное значение для всего православного мира, не говоря уже об особенном значении его для православного славянства. Мы доселе держимся на принципах Фотиевых. На западе нас нередко называют Фотианцами. И нам незачем отказываться от этого названия; оно имеет основания не в том конечно смысле, что Фотий создал – вновь измыслил наши православные принципы, принципы эти были искони принципами церковной жизни, но в том, что Фотий с особенной твердостью и определенностью заявил их в своей начинавшейся полемике с латинскими средневековыми новшествами.

Правильное разъяснение истории Фотия несомненно имеет значение и для всего христианства. Со времен Фотия начинается несчастное разделение между христианским востоком и западом, не только не теряющее своей силы, но все более углубляющееся и разветвляющееся до настоящего времени. Христиане разных исповеданий к настоящему времени до того разошлись в разные стороны и запутались в своих междуцерковных отношениях, что представляется необходимым для всех воротиться к началу разрыва, чтобы разъяснить, какая сторона здесь была более правая, и какая менее, чьи принципы более твердые и чистые, и чьи менее.

Мы имеем уверенность, что с более серьезным изучением истории Фотия людьми беспристрастными все более и более будет выясняться значение его личности и деятельности для всего христианства. Если, за утратой и истреблением многих памятников, останутся все еще не совсем ясными и спорными некоторые стороны его личной истории: то во всяком случае его истинно-православные принципы, его глубокое понимание потребностей и состояния церковной жизни, его необычайная прозорливость, его горячая ревность о твердости и светлости церковного здания – должны получить признание у всех людей просвещенных и принимающих к сердцу интересы христианства. „Да будет же, повторим слова русского ученого епископа, поставленный между эпиграфами нашей речи, да будет же вечная память сему боголюбезнейшему святителю, сказавшему между прочим первое справедливое слово о Россах, и положившему начало обращению их в христианство. Вечная память! Αἰονία ἡ μνήμη”!

Москва. Универс. типогр., на Страстн. бульв. 1892 г.