Работа над ошибками
До сих пор удивляюсь тому порыву, с каким мы начинали восстанавливать храм в самом начале 90-х. У нас в посёлке на заводе по цехам выбирали сборщиков пожертвований. Те приходили к заводской кассе в дни выдачи зарплаты, и люди жертвовали, а сборщики записывали имена жертвователей в специальные ведомости. В храме до сих пор хранится такой журнал. Читаешь имена, многих вспоминаешь, кого-то уже и в живых нет. Словно подошёл к заводской проходной, как когда-то, очень давно, и вот, снова встретились. На обложке наклеена фотография отца Павла, Царство ему небесное. Он у нас начинал.
Батюшка наш тогда взялся отвоёвывать пустующее здание сельской школы, что располагалось как раз рядом с храмом. Бывший дом церковного причта, потом ставший сельской восьмилеткой, стоял уже заброшенным и разрушался. А как бы он пригодился общине. И священника с семьёй здесь можно было бы поселить, и трапезную организовать, да и для многих других нужных дел вполне бы сгодился. Раньше земля эта была церковная. Да только на неё уже и другие люди «глаз положили». Ничего у батюшки тогда не получилось. Землю отдали богачам и местному чиновнику.
— Так что, извини, батюшка, подтрунивали победители. Дома мы здесь построим, а не ты. Вон, сперва свою рухлядь восстанови, это они про нашу церковь, а уж потом о доме думай. И вот тогда отец Павел, старый троицкий монах, с видимым сожалением, разведя руками, произнёс фразу, от которой у меня до сих пор мурашки по коже бегут: — Не понимаете, что творите. Построить-то построите, только жить в этих домах не будете, ни вы, ни ваши дети.
Никто кроме сельсоветчика на слова батюшки и внимания не обратил, а тот подошёл после и просит отца Павла. — Батюшка, ты на меня зла не держи. Разве тут что от моего слова зависело? Батюшка сердито бурчит: — Вот ты здесь возле моего алтаря хлев построишь, и свиней разведёшь, и мухи от твоих свиней полетят ко мне в алтарь. — Как же мне быть, отец Павел, землю-то уж дали? Батюшка, добрейшая душа, долго сердиться не умел, потому и сказал захватчику. — Строиться стройся. Только свиней не заводи.
Почему-то тогда было трудно со стройматериалами. Как радовались мы каждой дощечке, да что там дощечке, каждую пачку гвоздей считали. Юрий Иванович, наш первый староста, собрал мужиков и вместе с ними лазил на купола рубить берёзки. Я всё тогда удивлялся, как можно было столько времени проводить на храме, и не брать за это ни копейки. Не знал я, что он тогда уже был тяжело болен, и старался успеть, ну хоть немного ещё успеть, что-нибудь сделать.
Никого их уже нет, ни отца Павла, ни нашего первого старосты, да и второго уже нет. Время не идёт, летит. Успели они, много что успели. При втором старосте завезли в храм листовую медь для куполов и крыши. Сегодня медь — дорогое удовольствие, а тогда, и вовсе сокровище. Стали считать, на сколько нам этой меди хватит. И так прикидывали, и этак. Не хватало ещё, как минимум, на треть крыши. Пытались ещё раздобыть, да не получилось.
И вот при одном из моих предшественников, отце Николае, и уже третьему по счёту старосте, обратился с предложением обменять медь на оцинкованное железо сын Нины Петровны, нашей прихожанки. Нина Петровна, та вообще из храма не выходила. Вот и старинная мебель, что у нас долгое время стояла в свечной лавке, это всё её. А ещё и облачения шила, и еду готовила, и в храме дежурила. Не могла она без храма.
Олег, сын Нины Петровны был крещён в католичестве, они в своё время приехали к нам в посёлок из Литвы, там он и родился. Его фамилия в русской транскрипции звучала как одно из прозвищ «рогатого», но тогда на это обстоятельство никто внимания не обратил. А поскольку обмен для храма был предложен весьма выгодный, то староста и батюшка согласились. Только, как у нас всё делается? Какой там договор, разве может быть письменный договор с сыном Нины Петровны? Ударили по рукам, сынок медь-то на следующий день и увёз. А оцинковку не привёз. Время крышу крыть, а у нас ни меди, ни железа.
Тут ещё, батюшке кто-то из благодетелей, словно специально, подержанную машинку подарил и в Иерусалим на пароходе отправил. И как всё это по времени совпало, то стало для народа искушением. Про того однофамильца с «рогатым» никто и не вспоминал, а про батюшку нехороший слушок пошёл, вот мол де, куда медь подевалась.
Но в самом ужасном положении оказалась Нина Петровна. Уж как она сына умоляла не брать грех на душу, а тот всё молчал, и только время тянул. Короче, умерла Нина Петровна, не перенесла позора.
Отца Николая вскорости перевели на другой приход, староста тоже ушёл, и про медь забывать стали. А года через два жена Олегу девочку родила. Сейчас ребёнку уже лет двенадцать. Ходит, и ручки перед собой держит, словно собачка на задних ножках. Взгляд мутный, не говорит, произносит отдельные звуки, а больше мычит. Это что, Олегу церковная медь аукнулась, или за то, что мать до смерти довёл? Трудный это вопрос: «за что»?
Я уже, будучи священником, отпевал в соседнем городе девочку-подростка. Помню, трагедия была страшная. Ребёнок на глазах отца перебегал дорогу, буквально под окнами своего дома и попал под машину. Отец выбежал, поднял дитя на руки, принёс бездыханное тельце домой. Положил её в ванную и давать от крови отмывать.
Мне об этом перед самым отпеванием рассказали. Молитву начинать нужно. А не могу. Представил эту картинку и слёзы душат. Да и вопрос этот извечный: за что, Господи, дитя малое неповинное, за что?
Прервался, отошёл на минуту в притвор и постарался взять себя в руки. Тебе нельзя плакать, нельзя. Твои слёзы здесь никому не нужны. Нужна молитва, иди и работай, делай своё дело, а эмоции можешь оставить при себе.
Прошло, наверное, месяца два после похорон девочки. Заходит в храм её отец, нашёл меня и просит квартиру ему освятить. Понятное дело, конечно, нужно идти, И уже на следующий день я был у них дома. Поскольку трагедия произошла в самом начале лета, то вся семья сразу же уехала на дачу, и в город до сих пор не возвращалась. Не могли, сил не было. Отец в одиночку и бродил по дому, как медведь шатун. — Не могу, говорит, в её комнату заходить. Зайду, и вот всё мне кажется, что она только на минутку отошла, и сейчас услышу её голосочек. Я, батюшка, Бога никогда не обижал, за что же Он меня так?
Посидели мы с ним, слушал я его рассказ. Потом начал освящение. Прохожу по комнатам, совершаю каждение и читаю девяностый псалом. Есть у меня привычка, как только вижу в доме книги, обязательно подойду, посмотрю, что хозяева читают, чем интересуются. Присмотрелся я к его книжкам и обомлел. Такого собрания чернокнижных изданий в нашу новейшую эпоху я ни у кого ещё не встречал. Чего здесь только не было, и сборники заговоров, и белая и чёрная магия, практическая магия, сонники разных калибров, руководство по составлению гороскопов, короче говоря, несколько полок таких книг. Почему-то врезались в память и книги, распространяемые у нас кришнаитами в ярких глянцевых обложках. И книжки, было видно, не просто стоят, ими пользуются и весьма активно. Некоторые вообще, были затёрты наподобие старых учебников.
— Отец, говорю, это чьё «барахло»?
— Моё, отвечает.
— А зачем оно тебе? — спрашиваю.
— Интересуюсь.
Прервал я освящение, и ставлю условие. — Дом с таким багажом вражьей литературы освящать не стану. Тот мне в ноги, и чуть ли не в крик: — Освяти! Сил никаких нет, не могу в доме жить, душа наизнанку. — Ты сперва эту чертовщину сожги, потом снова к себе зови. Зачем мне пред Богом, комедию-то ломать? Предлагаю ему: — Давай так, я тебе дом освящаю, и книжки мы с тобой сразу же в церковь уносим. У нас за храмом печка, в ней всю эту гадость и сожжём.
— Батюшка, а может так, ты освящаешь, а я завтра утречком их сам принесу. Стоит человек перед тобой на коленях. Глаза сияют, и видно, что верит в то, что говорит. Ну что же я буду с ним торговаться, ведь взрослый же мужик. — Ладно, продолжим, но завтра ты всю свою вредную макулатуру ликвидируешь. И помни, ты обещал.
Ничего он, конечно же, на следующий день не принёс, так и остался при своих интересах. Встретились мы с ним в городе. Спрашиваю его: — Зачем тебе всё это? — Не понимаешь ты, отвечает. Вот я простой слесарь, на заводе по восемь часов у станка пашу. И кто я? Да никто, червь, меня каждый начальник обидеть норовит, а магия мне силу в руки даёт. Ты меня обидел, а я на тебя болезнь наслал, или беду на твой дом. Про меня начальство уже знает и не обижает, боятся. Кулак показывает: вот они где у меня, миленькие. И соседи опасаются, никто мне жить не мешает, даже пацаны по ночам у меня под окошками не орут. А ты власти меня хочешь лишить? Не выйдет.
Стал я потом о нём справки наводить, и мне рассказали, что, оказывается, этот папа хотел свою любимую дочку научить всему тому, что уже сам умел. А ребёнок, чистая душа, восстал против желаний отца. Что тот только не делал, и просил, и угрожал, а девочка, ни в какую. Может, Господь и забрал эту светлую детскую душу, пока ещё не растоптал папа в ребёнке Божие начало и не заставил дитя служить врагу? Вот тебе и «за что, Господи»!?
А в прошлом году пришлось мне Олегова внука крестить. Вздрогнул, увидев в свидетельстве знакомую фамилию, поменяли бы они её, что ли. — Слушай, спрашиваю отца мальчика, так ты внук нашей Нины Петровны?
— Точно.
Я обрадовался: — Как там отец твой поживает?
— Отец последнее время, болеет, с лёгкими у него что-то. Мы думали простуда, а его по-настоящему скрутило, уже почти не выходит.
— Вот что, брат, передай ему от меня поклон, да скажи, что нужно нам с ним один вопрос разрешить, он в курсе. Пусть меня к себе позовёт. А что, думаю, пускай он католик, правда католик только по крещению, веры в нём, скорее всего, никогда и не было. Но в дни болезни человеку свойственно пересматривать свои взгляды. Причастить я его, понятно, не причащу. Но исповедь-то его принять смогу. Должен же он в смерти матери покаяться, да и за медь эту, будь она неладна, тоже.
Но пригласили меня только через месяц, на отпевание. Пришёл к ним домой. Посмотрел, красивый дорогой гроб, и лежит в нём древний-древний седой старик. Говорят, красивый был мужик, младше меня, кстати. А от мужика того ничего и не осталось, маленькое скорченное тельце. За каких-то восемь месяцев скоротечная чахотка сделала своё дело. Причину появления болезни врачи установить так и не смогли.
Я отпевал его по особому для таких случаев чину. Над католиками и лютеранами имеем мы право совершать молитвенное чинопоследование перед погребением. Правда, это не отпевание в чистом виде, и во время молитвы имя усопшего ни разу даже не упоминается. Человека погребают, а его родственники, или единоверцы, должны впоследствии ехать в свои храмы и при оказии, заказывать там у себя соответствующее поминовение.
На выходе мне его родственники сумочку вручили: — Помяни, батюшка, нашего покойничка. Сумочку я взял, иду по улице и понимаю, что не смогу я его поминать, кусок в горло не полезет. Каюсь, не смог я ему Нину Петровну простить. К счастью пересёкся со знакомыми строителями из Узбекистана. Вот им я эту сумочку и отдал. Пускай люди поедят, не выбрасывать же продукты, правда?
Сегодня наш храм красавец. Ещё год-второй и мы его, пожалуй, с Божией помощью восстановим. Вечером идёшь домой, прикроешь калитку, перекрестишься на храм, а уйти не можешь, всё стоишь, любуешься. И земля вокруг преображается, одних только цветов вон сколько. И люди рядом с нами тоже построились, каких только коттеджей в округе не увидишь.
А там, где раньше была школа восьмилетка, тоже дома стоят. И ведь, как в воду смотрел отец Павел. На самом деле тот самый сельсоветчик построил-таки рядом с главным алтарём хлев для свиней. Наша староста, рассказывает. — Иду я мимо его дома, смотрю, а он у себя на участке хлев соорудил, и рядом в загончике уже хрюшки бегают. Я их как увидала, так и оторопела, сбываются слова батюшки Павла. Действительно, сельсоветчик свинарник прямо напротив алтаря устроил. Стою и смотрю на них в ужасе. А здесь он и сам подходит, ничего не говорит, только на меня уставился, да за моим взглядом следит. Сперва на меня смотрел, потом на свиней своих и, чувствую, тоже вспомнил. Ни словом мы с ним тогда не обмолвились, а на следующий день он свиней зарезал.
Соседей его, тех богатых людей никого уже нет. Хозяев кого отстрелили, кто сам помер, да и от самих семей почти никого не осталось, а кто остался не живёт, а мучается. Стоят громадины домов с тёмными окнами, в напоминание лихих 90-х. Я хорошо знаком с их потомками, всё в храм зову. Они со мной не спорят, и головами согласно кивают, но к Богу не идут. Видно по грехам родительским что-то у человека в душе атрофируется, то, что, по идее, должно отвечать за связь с Богом. И всё, инвалид человек. И ручки есть, и ножки есть, а души нет.
Недавно служили мы с одним батюшкой у нас в храме литургию. Он причащал, а я исповедовал. Подходит ко мне девочка лет десяти, так бойко исповедуется, не ребёнок, а чудо. Когда народ стал причащаться, и приняла она частицу даров, то на наших глазах произошло нечто ужасное. Девочка запрокинула голову и закричала, словно приняла не дары, а расплавленное олово. Ребёнок резко отпрыгнул влево от Чаши и выплюнул дары на руку. А потом, размахнувшись, словно они продолжали жечь ему ручонку, бросил их на пол. Не буду рассказывать, как и с каким сердцем, ползая по полу, собирал я эту частичку.
После службы одна из наших прихожанок, подвела ко мне эту девочку. — Батюшка, это я её привела. Она внучка Нины Петровны и племянница того самого Олега, что тогда у нас медь украл, и носит ту же самую страшную фамилию. Только папа у неё вообще не крещён. Девочку в церковь не пускают, я сама её потихоньку привожу. Вы уж её простите.
Посмотрел я на эту маленькую фигурку, после происшествия с дарами, ставшую кажется, ещё меньше. — Что, спрашиваю, дружочек, больно было? — Очень больно, батюшка. Потом поднимает на меня глазки, такие хорошие, и продолжает: — Только я всё равно буду в храм приходить, и причащаться буду. Я в храм ходить хочу, и чтобы когда причащаюсь, не было больно.
— Конечно, дитя, приходи. Наш храм тебе не чужой. В нем ещё твою бабушку хорошо помнят. Приходи и становись на её место. У тебя всё обязательно получится.
Уже после всех служил заупокойную литию и думал: Нина Петровна, я уж боялся, что твоё деревце совсем засохло, а оно расточек дало. Правда, ему после всего, что было, неимоверно трудно и больно, ты поддержи её там своими молитвами. Давай уж, что ли, вместе трудиться.
Комментировать