Про свет
Это было давно, я тогда ещё служил в другом храме. И одна тамошняя прихожанка однажды меня попросила: — Батюшка, ты бы поговорил с моим племянником. Хороший парень, музыкант, Гнесинку с отличием окончил. Писал одно время для кого-то музыку, а теперь вот всё забросил и, стыдно сказать, выступает в мужском стриптизе. Вадик у нас сирота, ни отца, ни матери уже нет, я его единственная тётка, и беспокоиться о нём больше некому. Он хоть парень и взрослый, ему уж недавно 30 стукнуло, а всё как дитя. Пытаюсь с ним говорить, он меня и слушать не хочет, говорит, что стриптиз — это такая же форма современного искусства, как и всё остальное, и имеет равное право на существование. А если тебя, мол, смущает, что я перед людьми раздеваюсь, так, ты же сама телевизор смотришь, а в нём каждый второй без штанов, и ничего, все довольны.
Поговори с ним, батюшка, может, у тебя для него подходящее слово найдётся.
Думаю, где же я возьму такое слово для 30-тилетнего человека, окончившего Гнесинку, да ещё и с отличием. Будь бы он человек верующий, было бы проще, можно сослаться на авторитеты. А так, спор неминуем. И что я могу ему противопоставить, ведь он в искусстве понимает и разбирается куда как лучше моего. К позору своему, я ведь до сих пор нотной грамоты не знаю, хоть иногда и подпеваю на клиросе. Бывает, регент предложит музыкальную партию разучить, а потом вспомнит, и с досадой: — Ах, да, батюшка-то у нас «слухач».
Не помню, что бы в детстве в моём окружении кто-нибудь интересовался музыкой, или рисовал, а если и пели, то только за столом. Поэтому, когда, будучи учеником восьмого класса, я попал в Каунас и впервые увидел картины Чюрлёниса, то и стали они для меня подлинным откровением. Я ничего тогда ещё не знал о «Мире искусства», почти ничего не слышал о художниках и поэтах серебряного века, да и не только серебряного. Эти картины просто во мне всё перевернули. Никогда не думал, что можно нарисовать тишину, и изобразить в красках покой. Я увидел, как на полотне творец раскрывает сокровенную часть души, и не просто раскрывает, а, словно выворачивается наружу. И так писать, мог только тот человек, что способен был видеть звуки и различать музыку красок, по-другому и не скажешь.
Ещё через несколько лет одна из моих подружек по институту принесёт мне старое Евангелие, найденное ею на чердаке. Я стану читать Нагорную проповедь и плакать от непонятного охватившего меня чувства. И не потому, что до меня дойдёт её смысл, а скорее от красоты и необычности звучания самих евангельских стихов. Эти слова завораживали и обещали надежду.
Тогда в музее на фоне замершей тишины я увидел отважного человека, напряжённо натягивающего лук, готового пустить стрелу в огромную хищную птицу, облаком нависшую над лучником. Нужно было идти, а я не мог расстаться с этим стрелком, стараясь, буквально, впитывать в себя каждую частичку полотна. И стрелок, словно бы наполнял меня энергией радости.
Мои одноклассники давно ушли вперёд, а я всё не мог оторваться от Чюрлёниса. Потом, всё-таки, сделав над собой усилие, чуть ли не бегом последовал за ними. Почему-то в музее кроме нас никого не было. Если у полотен Чюрлёниса ещё встречались люди, то в других залах я вообще никого не видел. В зале современного искусства мне, наконец, удалось нагнать своих. Нагнал, и сразу же пожалел об этом: именно в тот самый момент один из наших ребят под общий одобрительный смех остальных писал в кувшин, тоже выставленный в числе экспонатов. Привычных для музеев тётенек смотрительниц не было, и никто не наказал озорника.
Пройдут годы, и в разговоре со своей родственницей, тогда профессором Московской консерватории, я буду недоумевать: — Почему в Латвии и Эстонии такое нетерпимое отношение к русским, и почему в Литве русский человек мог так легко получить гражданство? Достаточно было местной прописки. Знаю случай в одной русской семье, муж, в момент самоопределения Литвы, уехал на заработки в Сибирь, а его жене чиновник литовец подсказывал где, и как ей нужно расписаться за мужа, что бы тому получить литовское гражданство.
И профессор мне скажет: — Когда-то я специально изучала прибалтийский фольклор, и пришла к выводу. Народное творчество латышей и эстов — образно говоря, это «два притопа — три прихлопа» а вот литовский фольклор — это основательность и глубина, которые и позволили впоследствии появиться гению Чюрлёниса. Литовцы не боятся, что мы повредим их самобытности, они сами, кого хочешь, «переварят» в своих недрах, а те, другие слабенькие, они нас боятся и всячески отгораживаются, им не на что опереться. Я не удивлюсь, если литовская земля даст нового Чюрлёниса, а вот земли других прибалтов, если и способны чем-то прорости, то разве что только фашизмом. Удивительно, человек, как в воду смотрел.
Оканчивая школу, я неожиданно для себя узнал, что мой старинный приятель Серёга Лом коллекционирует художественные репродукции, и мало того, ещё и сам дважды в неделю рисует в изостудии. Он с таким увлечением рассказывал мне о художниках, что и меня заразил филокартизмом, и заставил собирать художественные альбомы.
Я тогда стал просить Серёгу нарисовать для меня лучника, и мы даже специально ездили в Каунас, чтобы получше всё рассмотреть. Сколько было радости, когда лучник наконец-то занял место на стене моей комнаты.
Кстати, именно от Лома я узнал, что ранимая душа Чюрлёниса, как это и нередко случается с гениями, была повержена в конфликте с суровой прозой тогдашней жизни. Заболев тяжёлым нервным заболеванием, он умер в психиатрической больнице в возрасте 35 — ти лет.
Ещё, будучи школьником, я много читал, но всегда бессистемно, причём, почти не интересуясь классикой. Лом научил меня читать классику. И мне в срочном порядке пришлось навёрстывать упущенное. А потом, попав на практику в одну белорусскую деревню, я познакомился с Ольгой, молодой немкой из Алма-Аты. Как и любая женщина, она мечтала о семье, и вышла замуж за простого, совершенно неграмотного, но очень доброго человека, по имени Франц. Он-то и привёз бывшую заведующую университетской кафедрой немецкого языка к себе в деревню. Ольга получила мужа, но лишилась всего остального. Франц, немного со мной пообщавшись, обрадовался: — О! Надо тебя с моей женой познакомить, и немедля потащил к себе домой. Ольга, истосковавшись по самому процессу обучения, с удовольствием взялась натаскивать меня по литературе. К ней ещё из Минска приезжала подруга, историк и философ по образованию. Так что, во время практики мне, в отличие от одногруппников, некогда было наслаждаться юностью. За четыре месяца под руководством моих учителей я перелопатил кучу книжек, да ещё и получил домашнее задание в объёме двухсот наименований для обязательного прочтения.
Во время моих постоянных мотаний по библиотекам я и познакомился с Ней. Это была первая девушка, обратившая на меня серьёзное внимание. Мы долго, и с переменным успехом дружили, а перед самым уходом в армию, я, наверно боясь потерять, словно попугай, всё мучил её одним и тем же вопросом, станет ли она меня ждать? Но в ответ она только молчала. Наконец, я не выдержал и поставил вопрос ребром: — Так ты будешь меня ждать, или нет!?
Мы тогда стояли на мосту через реку, спиной к перилам. И вот, когда ей уже было невозможно отвертеться от ответа, в самый ответственный момент, на мост въезжает уазик, и, словно нарочно, буквально рядом с нами переворачивается вверх колёсами, скользит на крыше, вновь переворачивается, встаёт всё на те же колёса, и, как ни в чём не бывало, продолжает движение. А мы так и застыли с открытыми от удивления ртами.
Я не знал, что ждёт меня в армии. Если бы призывался сегодня, то взял бы с собой Евангелие, а тогда переписал в записную книжку чуть ли не всего Басё.
Через несколько месяцев получил от неё письмо со стихами, в которых была такая строчка: «Без тебя мне и Москва — глушь. Прочитал и счёл, что это её ответ на всё ещё продолжавший мучить меня вопрос: «Так ты дождёшься меня»? А ещё через два месяца мама неожиданно написала, что моя подружка вышла замуж.
Последние полгода моей службы прошли в Минске. Нас четверых курсантов, прибывших в округ на стажировку, поселили в одной из частей вместе с молодыми солдатами. С ними и мы прожили около двух месяцев. Правда, сказать «прожили» это слишком громко, мы просто с ними ночевали в одной казарме, и ещё они съедали наш паёк. После перевода в Минск мы уже физически не могли питаться солдатскими харчами. Пока были деньги ходили в обычную столовку, кормили там очень прилично.
Молодёжь, с которой мы жили, поначалу нас опасалась, всё-таки мы, в соответствии с их табелью о рангах, были «дедушками» и могли требовать от них ну, хотя бы, лучших кусков пищи. Но поскольку мы на них не обращали внимания, то вскорости ребятки стали сами в своей среде устанавливать собственную иерархию. Всё это сопровождалось частыми стычками и мешало нашему быту.
По планам руководства мы должны были в конце октября отправляться в запас, но произошло событие, в корне перечеркнувшее наши надежды. Из нас, четверых курсантов один был старше всех, ему тогда уже исполнилось 27. В казарме он с нами жить не стал, нашёл себе женщину и проводил у неё всё свободное время. Но и такое положение дел его не устраивало, и он, желая уволиться из армии пораньше, предложил отцам командирам что-то очень хорошее взамен за свою свободу. Те с радостью согласились, но поставили ему жёсткое условие. В случае, если он их обманет, то нас, его товарищей, оставят служить до нового года. Так мы, ничего не подозревая, стали заложниками нашего друга. Разумеется, что ничего он им не привёз, а нам, уже предвкушающим дембель, вдруг объявили, что срок нашей службы продлевается ещё на два месяца.
Вот хуже всего такие, как говорят поляки, «несподянки», или неожиданности. Во-первых, деньги мы уже проели, а, во-вторых, молодые воины, разъезжаясь по частям, утащили почти все мои личные вещи. Наступали долгие холодные осенние вечера, и ещё два месяца одиночества в прекрасном, но насквозь продуваемом, городе Минске, это было невыносимо.
Просить у родителей я постыдился, зато узнал, что такое голод. Из оставшихся ресурсов мне с трудом удавалось выкраивать по нескольку копеек на то, чтобы купить на день буханку хлеба, заварка у нас ещё оставалась. Один из курсантов, находясь на суточном дежурстве, питался при штабе округа, а другие два дня до следующего дежурства нужно было как-то выживать. Ещё из расчёта на троих, мы сбрасывались и покупали на два дня пачку самых дешёвых сигарет.
Никогда не забуду, в те дни меня зачем-то послали в офицерскую столовую. Захожу, а на столах расставлена еда. И у каждого прибора стоит салатник с салатом оливье, мой самый по жизни любимый салат. Я его увидел, и застыл. И глаз оторвать не могу. Чувствую, собой не владею, сейчас украду и съем, но на моё счастье, в этот момент из подсобки вышел кто-то из работников столовой. Он-то и перехватил мой голодный взгляд и немедленно вытолкал за дверь.
Иногда думаю, зачем Господь дал мне испытать такое продолжительное чувство голода? Сейчас понимаю, что человеку нужно научиться ставить себя на место другого, а как можно понять голодного и влезть в его шкуру, если сам постоянно сыт?
Но хуже голода были эти бесконечно долгие тёмные вечера в огромной пустой казарме. После переезда в Минск у меня почему-то, может от того, что дом стал ближе, стала выходить наружу, казалось бы, уже преодолённая тоска по моей подружке. Вот умом вроде всё понимаю, нет её, той бывшей моей девушки, есть чужая мне женщина, даже имени её, той, которую я знал, уже нет, а тоска есть. Такое бывает, человеку, например, ногу отрежут, а она у него продолжает болеть. Ноги нет, а она болит, такая фантомная боль. Вот и меня тогда мучила эта фантомная боль. Той девочки, что любил, уже нет, а тоска есть, и заглушить её не было сил.
Имея свободу передвижения, но, не имея денег, я всё сводное время проводил в публичной библиотеке или художественном музее, где и познакомился с молодым искусствоведом Серёжей Молотковым. Серёжа был добрый человек, но почти такой же нищий, поэтому я ему даже и не намекал на постоянно сопровождающее меня чувство голода, хотя от чая, из вежливости, никогда не отказывался. Мой новый товарищ в свободную минуту сопровождал меня по залам, и рассказывал интереснейшие вещи. В разговорах с ним я забывал обо всём.
Вспоминается один чудесный день, нам выдали денежное довольствие, в несколько рублей, и я спешил на встречу с Серёжей в какое-то кафе при большом гастрономе. Серёга пригласил меня на чашечку кофе. Не будучи тонким знатоком напитка, я мгновенно опрокинул в себя эту крошечную кружечку и поспешил купить что-нибудь посущественнее, в те дни я предпочитал объём всему остальному. Серёжа, молча наблюдал, как я проглотил четыре заварных пирожных, запивая их молоком. После того, как всё, к сожалению, было съедено, я попросил товарища о помощи: — Серёжа, ты знаком со многими художниками, подскажи, мог бы кто-нибудь из твоих друзей, хотя бы в карандашном наброске, изобразить для меня что-то наподобие лучника, как у Чюрлёниса? Я не стал вдаваться в подробности, что мне тогда было плохо и нужно на что-то опереться, пережить время долгих холодных вечеров казарменного одиночества. Знаю, что Серёжа пытался помочь, но у него ничего не получилось. — Лучника, просто так, с ходу не напишешь, — скажет он потом, но зато подарит мне его маленькую оригинальную репродукцию.
Буквально в эти же дни, случайно в троллейбусе познакомился с одним гравёром. На вид — простым работягой и любителем выпить, но говорил он так, как имеющий право. Через несколько дней я был у него в мастерской, в подвале жилого дома. И помню его серию гравюр на тему войны, и особенно одну из них: сперва далеко в углу ты видишь приближающиеся к тебе точки, в которых начинают угадываться мухи. Мухи становятся больше, и ты уже видишь, что это вовсе не мухи, а бомбардировщики, из которых сыплются бомбы. Внизу на земле люди, они ещё ничего не знают и радуются жизни. А на их головы уже сброшены бомбы.
Прощаясь, он сказал: — Хочу, чтобы люди, смотря на мои работы, думали о чём-то ещё, кроме колбасы. Искусство обязано тревожить совесть.
В назначенный час в храм вошёл молодой человек, небольшого роста, с головой, остриженной наголо. Было заметно, что он пластичен и легко владеет телом. — Вадик, — представился молодой человек. — Действительно, «Вадик», на большее не тянет, — подумал я, — неужели в стриптиз берут таких малышей? Он же ниже меня.
Вадик, зная, что я в курсе их с тёткой споров, сразу перешёл к главному: — Батюшка, я не считаю, что то, чем занимаюсь, хуже того, чем занимается наша эстрада и телевидение. Стриптиз — это такой же творческий процесс, как и всё остальное. Вот я, например, работаю в бригаде и на фоне ребят здоровенных качков. Конечно, с виду я мал и неказист, зато изобретателен и умён. Мне удалось определиться со своим собственным амплуа, я в бригаде наподобие клоуна. Когда я раздеваюсь, и вот уже остаются последние детали, вдруг при общем напряжённом ожидании у меня на причинном месте выскакивает слоник с хоботком.
— Слоник! — отзываюсь я неожиданно, — а какого цвета? — Зелёного, — отвечает Вадик. — Зелёного, это хорошо, радостно. — В том-то и дело, люди смеются, у них улучшается настроение. Или я поворачиваюсь к ним задом, а у меня там какая-нибудь хохма написана, при свете её не прочтешь, а когда он гаснет, так сразу и взрыв смеха. Заставить людей смеяться — это нелегко, а у меня получается, многие признают, что я талантлив.
Я слушал его и думал, когда-то гений Чюрлёниса вступил в конфликт с жестокой действительностью и гений сошёл с ума. А сегодня уже действительность, вступила в конфликт с нашей логикой. И уже мир, в свою очередь, не устоял и подвинулся рассудком. Как же мне, убедить тебя, талантливого музыканта, что путь, которым ты идёшь, это не тот путь, которым стоит идти, даже если за него тебе платят неплохие деньги.
И вдруг неожиданно для себя стал рассказывать ему, как мы ездили с Ломом в Каунас, чтобы нарисовать лучника, про пьянчужку гравёра, уверенного в том, что подлинное искусство должно будить человеческую совесть и вести к Небу.
— Вадим, ты художник, в тебе Божий дар, тебе и творить, но и отвечать за свой талант ты будешь перед Богом. Я обычный смертный и не в праве тебе что-то советовать, но мне бы очень хотелось, чтобы слова того гравёра стали и для тебя жизненным камертоном. Жизнь, Вадим, пройдёт быстро и незаметно, а тебе ещё нужно успеть написать своего «лучника».
Где-то месяц спустя после того разговора Вадим заехал ко мне поделиться радостью. Неожиданно одна известная рок группа пригласила его работать над музыкой для их нового альбома.
С тех пор мы с ним больше не встречались.
Комментировать