Ностальгия
Не знаю, действительно, я не могу понять, почему у меня, тогда ещё совсем мальчика, ученика 8 класса советской средней школы вдруг появилось бредовое желание — стать священником. Пускай бы в моём детстве была бабушка, которая водила бы меня украдкой в церковь, или заставляла учить «Отче наш». Так ведь нет, бабушек своих я не помню, и я ни разу не видел, чтобы молились мои родители. У нас в доме никогда не ругали Христа, не потому, что верили, а просто о Нём вообще не говорили, не существовало такой темы.
В детстве я часто играл рядом с костёлом, их в нашей местности было достаточно, но почти никогда не заходил в православный храм. Меня туда не тянуло. Я совершенно равнодушно проходил мимо церквей и костёлов. Я не был крещён, и более того, сразу же по вступлению в комсомол, а это для меня был само собой разумеющийся поступок, меня избрали комсоргом класса. И вдруг, совершенно на пустом месте, вот хочу стать священником, и всё тут, а это середина 70-х.
Стал осторожно разведывать, где учат на священников. Мне подсказали, что совсем недалеко от нас под Слонимом в Жировицах есть семинария. И я решил туда поступать. То, что я был не крещён, и не знал ни одной молитвы, меня совершенно не смущало. Более того, я вообще не представлял, чем занимается священник.
В это время на экраны страны вышел художественный фильм об одном монахе священнике. Батюшка приехал служить в какой-то заштатный городок, а в том городке обитал очень положительный секретарь райкома. Всякий раз, когда он проходил мимо храма, всё его секретарское нутро начинало восставать от мысли, что вот, на его глазах «погибает» от религиозного дурмана неплохой по сути человек, то есть этот самый батюшка. Короче фильм кончается так, монах, насколько я помню, становится епископом и одновременно встречает любовь в лице сознательной атеистки, которая и помогает владыке стать нормальным человеком. В финале фильма епископ бежит по лугу, и, не прекращая бега, срывает с себя и забрасывает в высокую траву панагию и подрясник. Всё по-советски перспективно и жизнеутверждающе, что так и хочется побежать за ним к новому светлому будущему.
Галина Михайловна, наша классная руководительница, заставила нас в приказном порядке посмотреть этот фильм. И что вы думаете, вместо того, чтобы бежать за киношным расстригой, моё желание стать священником только утвердилось. Как-то в разговоре с родителями, когда папа задал мне вопрос: «Ну, так в какое училище будешь поступать, танковое или командное»? Я совершенно без всякой задней мысли ответил: «Пап, я подумал и решил пойти в семинарию, на священника хочу учиться».
Такую немую сцену, какая произошла в тот момент с моими родителями, я видел в своей жизни ещё только один раз, когда в нашем областном театре показывали гоголевского «Ревизора». Помню, как мама ойкнула и присела на диван, а папа, придя в себя, сперва молча, показал мне кулак, а уж потом, обретя дар речи, добавил: «Вот только попробуй. Ты что, хочешь нас всех погубить»? Почему погубить? Мне была непонятна тогдашняя реакция родителей на моё, в общем-то, невинное заявление. Я ничего не знал. А они, люди опытные, боясь, что я где-нибудь что-нибудь «ляпну», молчали при мне о совсем ещё недавних репрессиях. Я был послушный сын и не мог пойти против отца.
Помню, как после летних каникул перед девятым классом мы собрались во дворе школы. Ребята рассказывали друг другу, где были и чем занимались летом. У нас в классе учился Слава Петров, весьма оригинальный малый. В начальной школе это был первейший разгильдяй, двоечник и второгодник. А потом с ним что-то произошло, и он решил, что ему нужно учиться. Петров постарался наверстать упущенное, закончил среднюю школу, потом техникум, и, по-моему, даже институт. А в довершении всего ещё и женился на круглой отличнице и золотой медалистке. Так вот, Славка смеётся: «Мужики, я сейчас вам такой анекдот расскажу, вы от смеха упадёте». Славка действительно мог отчубучить что-нибудь забавное, и я подошёл ближе, уже, было, приготовившись смеяться.
«Короче, мы с отцом этим летом калымили. В П-х церковь красили, нормально заработали. Так вот тамошний поп и говорит мне: «Славк, я вижу, ты человек старательный, и из тебя выйдет толк. Если хочешь, то могу тебе помочь поступить в Жировицкую семинарию. А потом, глядишь, священником станешь. Нам такие ребята нужны». Я ему отвечаю: «Да я же вашей премудрости не знаю, и молиться не умею». А он мне: «Ничего, Славк, это дело наживное, ты только соглашайся, а я тебя научу». Батя мой слушает, как поп меня охмуряет, и тоже туда же: «А чего, сын, подумай, я мешать не стану». Прикиньте, я так лет через десять, в рясе в школу завалюсь, наша классуха точно с ума сойдёт». Славка смеётся, хохочут пацаны, представляют в лицах нашего чудного Славку в чёрной рясе с крестом на пузе и Галину Михайловну, которая увидев своего бывшего ученика в таком виде, падает в обморок.
Я стою, пытаюсь смеяться вместе со всеми, а сам чувствую, что у меня от обиды слёзы потекли. Ну, почему так несправедливо, ну почему я, почти отличник, дисциплинированный ученик, комсорг класса, обязан подчиняться всем этим условностям, почему моя мечта может перечеркнуть карьеру моему отцу, и моих родителей обязательно «попрут» из партии? Почему второгодник и ещё недавний апофигист Славка может стать священником и ему никто не станет мешать. А его отец, простой работяга, даёт добро сыну на учёбу в семинарии. Получается, что лучше быть работягой, и не зависеть ни от каких условностей. А зачем тогда учиться? И главное, почему сам Славка смеётся над предложением того батюшки, неужели ему на самом деле смешно?
Прошли годы, я окончил школу, отучился в институте. Потом служил в армии. Время шло, и я перебрался в Россию. Уезжал временно, просто интересно было пожить рядом с Москвой. Хотелось попробовать свои силы в науке, и в тоже время начать работать. Хорошие годы, ты молод и полон сил, и ещё не задумываешься о создании семьи.
Как-то профсоюзные боссы лаборатории, где я работал, заказали автобус и решили вывезти коллектив культурно отдохнуть. Что собой представлял такой отдых? Мы обычно ездили в какой-нибудь московский театр, смотрели какую-нибудь постановку или концерт. Потом нас завозили в магазин, мы затаривались продуктами и ехали назад. По дороге домой коллектив традиционно пил водку и орал песни.
В тот раз было решено поехать в Троице-Сергиеву лавру. В кампании таких же молодых девчонок и ребят мы гуляли по Лавре, ходили смотреть иконостас в Троицкий собор. К мощам, понятное дело, никто не прикладывался, нам даже в голову такое не приходило. Кстати, народу тогда в Лавру приезжало так же много, как и сейчас. Была зима, или ранняя весна, ещё лежал снег, было хорошо и на улице, и на душе. Мы шутили и весело смеялись. Проходим мимо семинарии, её территория отделена от остальной Лавры металлическим забором. Смотрю, а за забором раздетыми, без верхней одежды и шапок, быстрым шагом от корпуса в корпус перебегают ребята, я сразу понял, что это семинаристы. Коротко стриженные в чёрных строгих костюмах с воротничком стоечкой. Я тогда отстал от своих, подошёл к решётке, встал, прислонился к ней. Держусь за прутья руками, смотрю на ребят и думаю: «Какие же они счастливые, они наверно ангелы, или как ангелы». На душе было покойно, хотя где-то там, глубоко внутри меня звучала горькая мысль: «А ты никогда не будешь с ними, это не твоя жизнь. Тебе нельзя, ты другой». Ну что же, другой, так другой, у каждого своя судьба.
Жизнь шла своим чередом, и годы сменяли друг друга. Я тоже менял места работы, снова служил в армии, но понимал, что всё, чем бы я, ни занимался, мне неинтересно. Время проходит, а я с ужасом осознаю, что не могу определиться в жизни. Не могу понять, кто я и зачем живу, не могу понять своего предназначения, метался из стороны в сторону, легко добивался высот, но не получал ни внутреннего удовлетворения, ни покоя.
Не знаю, чем бы всё это закончилось, если бы, не грянула горбачёвская перестройка. А вместе с ней и эпохальные изменения в стране. Я плохо разбирался в происходящих тогда событиях, да и не особо к этому стремился. Но однажды вдруг понял, что я свободен. Пришло время и я могу жить так, как хочу, и больше не зависеть ни от каких условностей.
Настало время романтиков. Мы выбрасывали членские билеты и учётные карточки, мы получили свободу выбирать. Только вот свобода выбора оказалось для многих из нас, неподготовленных к нему, жесточайшим испытанием. Вокруг нас разваливались целые отрасли, рушились предприятия, заводское оборудование отправляли на металлолом. И в тоже время не чувствовалось отчаяния, и самое главное — народ повалил в храмы. Мы шли креститься. Помню, как в нашем храме отец Павел крестил зараз, чуть ли не по сотне человек. Не могу себе представить, как бы я сейчас справился с такой ситуацией. Повсеместно люди требовали открытия храмов, и на свои, тогда ещё скудные средства, восстанавливали разрушенные церкви. Ходоки из многих мест ехали в епархии и требовали: «Дайте нам священника»! Понятное дело, при каждом храме должен быть священник, да только, где же их было взять, да ещё в таких количествах? Священник — это, всё-таки, «штучный товар». Его сперва вырастить нужно, да желательно бы при алтаре. Выучить, и не только правильно служить, хотя и этому учиться приходится всю жизнь. Священник ведь ещё и народ учить должен, самое главное, учить Евангельскому слову, и Евангельскому делу. Но тогда было не до жиру, ну хотя бы начать служить.
Стали рукополагать практически всех, кто был способен произносить ектеньи и был мужем одной жены. Понятно, что не обходилось без казусов. У нас, наподобие анекдота, ходил рассказ о том, как рукоположили в диакона одного молодого человека, и тот, когда ему велели читать на службе «Апостол», вдруг заявил, что эта книга, мол, не православная и читать он её не станет. На недоумение священник молодой диакон ответил: «Так вот же написано: «конец всем святым и православию»; (это старинная помета, указание для чтеца, где заканчивать чтение на праздник всем святым), а батюшка диакон, как человек православный, святых почитал, и естественно «кончать всех святых» не мог. Кстати, встречался мне священник, действительно не почитающий святых, а другой батюшка принципиально не прикладывался к иконам. Всего хватало. Через несколько лет всё это нам аукнулось борьбой с ИНН и паспортами, царебожеством, и много ещё чем. Но это потом, а в те годы всё казалось весеннее радужным.
Приезжаешь в Москву, выходишь на станции «Арбатская», и вот они кришнаиты. Красавцы. Размалёваны под индейцев, или под индийцев? Молодые ребята и девушки, чем они занимались у входа в метро? До сих пор понять не могу. Маленькие детки с бритыми головками и разрисованными мордочками. Книжек своих никто из них мне не предлагал. Однажды со мной из Москвы в электричке ехал целый вагон кришнаитов. Хорошие такие ребятки, но чудные. Словно я среди папуасов еду, и ведь смеяться над ними тоже нехорошо, свобода выбора, или, скорее свобода рабства. Я понимал: отдать свою волю в полное подчинение какому-нибудь «гуру», значит снова стать рабом. Быть рабом привычнее и сытнее, но меня от этого уже мутило. Духовная свобода христиан зиждется на любви, а это требует ежедневного подвига преодоления самого себя, победы над собой. Это трудно, зато и результат сладок.
Здесь же возле «Художественного» суетятся цехашники. «Церковь Христа», это они себя так называют. «Вы хотите получить ответы на самые важные вопросы в жизни»? Конечно, хотим, только знаешь ли ты на них ответы, дружок? Больно уж у тебя вид жалкий. С такими глазами обычно возле церкви попрошайничают, а не человечество спасают.
Никогда не забуду ребят из «Белого братства», вот тех мне было действительно жалко. Вроде неглупые лица, а нацепили на себя простыни, и стучат в маленькие железные тарелочки. Во всю пиарят свою «богиню» — хохлушку с коброй на голове. И ладно, если бы только они. Открываешь газету, какой-нибудь «Труд», уважаемое, некогда-то издание. А там на всю страницу: маленькие человечки слетаются к большому человеку, стоящему на облаке. Это «белобратчики» встречают своего бога на небесах. Под картинкой реклама конца света с конкретной датой «вылета». Шутки шутками, но читал, что в Москве одна бабушка всю голову сломала, как же ей встречать конец света? В обозначенное время легла она на кровать и лежит, ждёт, а входную дверь запирать не стала. Должны же как-то к ней ангелы попасть. Простая душа, привыкла верить любимой газете «Труд». Заходят два мужика, смотрят на бабушку. А та им: «Ну, вот уже и ангелы прибыли. Сразу полетим»? «Ангелы» тут же смекнули: «Полетим-полетим, только кое-что из вещей собрать нужно». И кого потом винить? Этих «ангелов», комсомольскую «богиню» с коброй на голове, или газету «Труд», что печатала всякую ерунду?
Нет, всё-таки, хорошее было время. Наше предприятие окончательно развалилось, и я ушёл работать на железку простым рабочим, как Славкин отец. Крестился, стал ходить в храм, пел на клиросе и был счастлив. Через несколько лет поступил учиться в богословский институт. Сегодня это уже уважаемый университет, а тогда нас было мало и мы все любили друг друга, и студенты, и преподаватели.
Сейчас иногда возвращаюсь памятью в те годы, годы романтиков, годы поиска. Никогда уже больше в храмы не приходило столько людей, как тогда, в начале 90-х. Сколько, одних только москвичей, ехало в далёкие епархии, принимали сан, служили в деревнях, поднимали разрушенные храмы. Годы прошли, и многие из них перестали быть романтиками, суровые будни всё расставили по своим местам. Но кто-то всё равно научился летать.
Каждая эпоха имеет для меня свой зримый образ. Годы революции ассоциировались с крейсером «Аврора», Великая война — с плакатом «Родина-Мать зовёт», а вот начало 90-х у меня неразрывно с такой картинкой. Время полдень, подземный переход от метро Арбатская через дорогу к Новому Арбату. Народу в переходе, как сейчас в метро в час пик. Еле идём, дышим один другому в затылок: пробка. Людской поток, медленно поднимаясь по лестнице вверх, вынужден обтекать какое-то препятствие. Подхожу ближе, а это бомж. Сидит здесь же на ступеньках и читает книжку. Думаю, чем же ты так зачитался, человече? Пробрался к нему и заглянул через плечо, а это Евангелие от Луки. Вот он, наш тогдашний символ: спившийся и обобранный. Человек, утративший образ, сидящий против сметающего всё на своём пути людского потока с Евангелием в руках. И поток ничего не может с ним сделать. Ругается, толкает, но смиряется и вынужденно обтекает его словно утёс, и в этом мне до сих пор видится надежда.
Размышляю над своей судьбой и понимаю, что если когда-нибудь у кого-нибудь, вдруг, даже по совершенно непонятной для него причине, появится самое малое желание быть с Ним. Или даже не желание, а просто вырвется невольный вздох сожаления, что это сих пор не так, то в тот же самый час Христос немедленно выйдет навстречу. Пройдёт сквозь тернии и годы, для того, чтобы ответить на этот вздох, и сделает всё от Него зависящее, чтобы встреча обязательно состоялась.
Комментировать