(102 голоса: 4.3 из 5)

Оглавление

Судьбы людские

Короткая история о недолгой жизни Славы Чеха

Холодно. Кружит метель, колючие хлопья снега бьют в лицо. Где земля, где небо? Всё бело и неразличимо, всё одиноко и тоскливо, как жизнь Славки по прозвищу Чех. Которому некуда идти, которого никто и нигде не ждёт. Никто. Нигде. Зачем он живёт? Зачем родился? Голову поднять к пустому небу и завыть, завыть горько и тоскующе — выплеснуть боль. А ещё лучше — стакан самогона, и тоска чуть отойдёт, свернётся ледяным калачиком где-то в глубине живота. Станет легче.

Но самогона сегодня нет и взять негде. Еды тоже нет. Сегодня Славе Чеху нужно что-то предпринять, на что-то решиться или умереть с голоду. Куда податься?

Работы в деревне почти никакой, а и с той, которая имелась, Славку выгнали. Пили в нищей деревне все, кто ещё оставался в ней жить, но он пил по-особенному—всегда. Трезвым почти не бывал, пил всякую дрянь. Давно мог замёрзнуть под забором или отравиться денатуратом. Или сгореть, закурив пьяным под старым рваным одеялом. Да мало ли мужиков сгубила палёная водка в их деревне и по окрестностям?!

Из одноклассников в живых остались лишь несколько человек—те, кто давно уехал из этого гиблого места. Остальные — кто раньше, кто позже — оказались на старом погосте. А вот Слава Чех всё ещё жив. Почему? Этого он и сам не знал. Жизнь радостями не баловала, и к смерти готов давно, а вот жил зачем-то… Видно, не пришло ещё его время…

Отец Славки был настоящим чехом, служил в немецкой армии, попал в плен под

Сталинградом. После войны, как многие пленные, строил дороги, дома.

Пришла амнистия, и бывшие пленные получили разрешение уехать. Кто-то смог уехать на родину, а кто-то не смог. Обрусели, остались в России, женились и жили, вспоминая прошлую жизнь как сон. Отец Славки уехать не смог, женился на местной, остался в одной из бедных уральских деревень. Тоску глушил вином, споил и жену. Когда родился Славка, родители пить не перестали.

Чтобы младенец своим плачем не мешал пить, в бутылочку наливали разбавленное спиртное. Как он не помер? Видать, такая планида у него была, такая счастливая звезда. К семи годам Славка стал алкоголиком. Он просыпался утром, доедал объедки и допивал оставшееся в доме со вчерашней гулянки спиртное.

Дома было неинтересно, и он шёл в школу. В школе смешно, правда, в основном смеялись над самим Славкой. Дурашливый, одетый в рваньё. Пьяный. Одноклассники не дружили с ним: пропащий, совсем пропащий парень. Школьные учителя терпели его присутствие — в школе хоть тепло, а дома замёрзнет или, наоборот, угорит. Пусть себе спит на задней парте, всё равно не жилец.

Иногда Славка Чех не доходил до школы, падал пьяным прямо на улице. Но не замёрз. Родители от своей пьяной жизни померли рано, и остался Славка один. Да он и раньше был один… Отец и мать почти не разговаривали с ним, не обращали внимания. Они просто жили рядом. А он жил совсем один.

И жизнь эта проходила как во сне, иногда он не мог отличить сон от реальности. Было несколько просветов в жизни, когда он не пил, может, несколько недель. Но от этого становилось только хуже. Один из просветов яркий, совсем детский. Славка помотал головой: детское воспоминание так и лезло в трезвую голову.

Тогда была такая же холодная зима. И вьюга. И Славка постоянно мёрз. Спал на печке, пытаясь согреться, но печка часто оставалась нетопленой. Однажды утром Славка вышел во двор и увидел: собака Найда, которую недавно отец притащил откуда-то и сразу забыл о ней, ощенилась. И щенки были такие маленькие, смешные, как игрушечные. Славка не стал, как обычно, допивать вино за родителями. Наскоро похватал объедки, всё есть не стал — понёс Найде.

Недели три Славка не пил: некогда было пить. Нужно было найти еду для Найды, потом найти инструменты, молоток, гвозди, доски, тряпки всякие и утеплить сарайчик, чтобы щенки не замёрзли. У них открылись глазки, и они стали ещё забавнее. Славка планировал их раздарить, а одного щенка, коричневого, с белым пятном на груди, самого смелого и бойкого, оставить себе.

Славка придумал ему кличку — Верный. Лучшего ничего не придумалось. Верный— хорошая кличка для собаки! И теперь у него будет друг. Настоящий друг. Который не будет смеяться и презирать его, вечно пьяного, дурашливого Славку Чеха. Не будет относиться к нему как к совсем пропащему человеку. Ведь он ещё не совсем пропал, нет? Пока жив, есть надежда. А может, он и пить бросит… Когда жить хорошо, интересно, зачем пить?!

Он сидел вечером в сарайчике, и Верный тыкался влажным коричневым носом в ладони, смешно пытался играть, хватая за штаны. Вырастет — будет его, Славкин пёс. Большой, сильный, преданный. И он будет любить его, Славку. А ему оказывается так нужно, чтобы его хоть кто-то любил. Он как-то никогда не думал об этом раньше. А теперь вот понял: это же так нужно, чтобы тебя хоть кто-то любил…

Учительница по математике при виде трезвого Славки удивилась и позже, в учительской, делилась с коллегами:

— А у Славы Чеха, оказывается, глаза умные… Надо же… Как этот ребёнок до сих пор дебилом не стал — просто поразительно… Да…

Старый физик качал головой:

— Мы не знаем всего потенциала мозга, ресурсов интеллекта, так сказать… Может, он умнейшим человеком должен был стать… Атак… Слава Богу, что не дебил…

Всё закончилось внезапно. Утром Славка, совершенно трезвый, насобирал объедков и отправился в сарайчик. Радостный, открыл хлипкую дверь — ему навстречу метнулось что-то страшное, сбило с ног. Он остался сидеть на снегу. Обернулся, вглядываясь, и понял: Найда. Страшная, шерсть дыбом, обрывок верёвки на шее. Найда убежала по снегу в глубь сада и там завыла жутко, протяжно — этот вой потом мерещился ему часто, когда выла вьюга и мела метель.

Сердце замерло, и он уже знал, что не нужно ему идти за Найдой, что ничего хорошего он там не увидит. И всё-таки пошёл, медленно, проваливаясь в снег. Там, в глубине сада, страшно задрав всколоченную голову вверх, выла Найда, а у её лап, лежали мёртвые щенки. Видимо, отец, обнаружил их—в последнее время они уже не мяукали как котята, а звонко тявкали.

Они лежали такие странные, совсем-совсем мёртвые. И среди них—его Верный. Его друг. Славка наклонился и потрогал Верного за маленькую коричневую лапу. Лапка была ледяной и не гнулась. Славка постоял ещё немного, положил свёрток с объедками на снег, а потом медленно пошёл в дом. Он допил, как обычно, вино из полупустой бутылки, потом нашёл целую бутылку водки, открыл и пил, пока его не стало рвать.

Вечером отец избил его за эту бутылку.

Да, после трезвых недель всё стало только хуже. И иногда в кошмарах ему снились страшная Найда, мёртвые щенки и ледяная маленькая коричневая лапка.

Славка потряс головой, освобождаясь от воспоминаний детства. Пора забыть— много лет прошло с тех пор.

Он закрыл дом, повесил сломанный ржавый замок, чтобы дверь не распахивалась от ветра, а воровать в его избушке-развалюшке всё равно было нечего. И пошёл, с трудом пробираясь сквозь метель, на Митейную гору— в монастырь. Обитель находилась в пяти километрах от деревни, но Славка туда раньше почти не заглядывал: пьяных там не привечали, а трезвым он и не бывал.

Но теперь особый случай: пить всё равно нечего, и с последнего места работы выгнали. Так что выбор невелик: либо монастырь, либо кладбище на горе, прямо рядом с обителью. Кладбище древнее, ему лет четыреста, не меньше. Но на кладбище рано Славке, нет уж, своим ходом он туда не пойдёт, подождёт, пока понесут.

С трудом поднялся на гору, прошёл, ковыляя, уже совсем замёрзший по заснеженной пустынной обители и постучал в дверь отца Савватия.

Рассказ отца Савватия

Слава Чех, как его все звали, пришёл в монастырь зимой, в самые холода, и мы разрешили ему остаться. Было ему под тридцать, может, и меньше, невысокий, худощавый, диковатый. Дали ему келью. Дали послушание: рубить дрова, возить воду с источника на монастырской лошадке Ягодке.

Слава был некрещеным и, пожив немного в обители, походив на службы, захотел окреститься. Окрестил я его. После крещения снял облачение, вышел на улицу, смотрю: сидит у храма на скамейке незнакомый мужчина. Подошёл ближе, вгляделся: это же Слава-чех! Я его и не узнал! Благодать крещения сильно меняет людей, некоторые меняются даже внешне. И вот Слава-чех очень изменился: дурашливость отошла, передо мной был серьёзный, степенный мужчина. С удивлением заметил, что у него, оказывается, голубые глаза. Осмысленные глаза, умные! Так преобразило его крещение!

Потом первоначальная благодать, видимо, потихоньку отошла, но печать Святого Духа его сильно изменила. Он очень хорошо ухаживал за Ягодкой, подружился с лошадкой, и она, своенравная, его слушалась. Похоже, Ягодка стала первым другом в его жизни.

Пил ли он у нас? Ну, денег у него не было… В монастыре с этим строго, а своей новой жизнью он очень дорожил. Слава Чех прожил в монастыре лет десять, трудился, молился и умер скоропостижно от сердечной недостаточности. Жизнь у него была трудная, страшная, но Господь не попустил ему умереть смертью алкоголика, опившись или отравившись.

Несчастный ребёнок и такой же несчастный взрослый, он был очень одинок — и Господь привёл его в монастырь. «Яко отец мой и мати моя остависта мя— Господь же восприят мя…» И он умер крещёным, трудником монастыря. Его отпели, похоронили на Митейной горе, на краю древнего огромного погоста —там, где было свободное место. Помолились о нём всем монастырём, помянули.

Родственников у него не было, на девятый день никто не сходил к нему на могилку по деревенскому обычаю.

Выпал снежок, и Ягодку выпустили погулять по первому снегу. Через какое-то короткое время хватились — нет нигде лошади! А она никогда не уходила сама из монастыря. Пошли по следам, которые хорошо выделялись на снегу. И удивительное дело —Ягодка никогда не была на кладбище, и не могла она знать, где похоронили её друга, а отправилась прямо к нему.

На погосте лежал ровным покровом снег, скрывая следы недавних похорон, а лошадь прямым ходом, не петляя, прошла через всё кладбище, ни разу не сбившись с пути, подошла к могиле и встала рядом с ней. Она стояла, склонившись мордой к земле, и как будто плакала. Отцы в монастыре — народ без экзальтации, навыкший к трезвению, но тут и они чуть не заплакали—так трогательно стояла лошадка над местом упокоения того, кто долго за ней ухаживал.

Животные чувствуют благодать. Видимо, душа нашего Славы обрела милость у Господа, и лошадка безошибочно нашла его могилу, почтила его память.

А нам был урок, чтобы мы ещё помолились за Славу. И мы отслужили на его могиле панихиду.

Молитва Веры

Я приехала в город поздней электричкой и опоздала на последний автобус в монастырь. Позвонила духовнику, и он помог: через полчаса к автовокзалу подъехали его духовные чада, муж с женой, у которых я и заночевала. Встречали меня, совершенно незнакомого человека, как дорогого гостя.

После первой встречи мы продолжали общаться. За время нашего знакомства я узнала эту семью близко, узнала об их жизни. Они разрешили мне записать свои истории, изменив имена.

Мамина родня

Екатерина родилась в селе Татаюрте в Дагестане, у неё есть сестра-близнец Надежда и младшая сестра Людмила. Мама у них русская, её деды и прадеды когда-то жили в станице Александрийской. Это была одна из чисто русских станиц у Каспийского моря, где веками жили терские казаки.

Прадедушка — станичный атаман владел конным и рыболовным заводом, мельницей. Рабочие его очень любили. Бабушка Екатерины, Лидия, была старшей дочерью в семье. Для всех дочерей готовилось приданое, каждая носила серьги с бриллиантами и хранила шкатулочку с драгоценностями. Когда началась гражданская война, красноармейцы утопили богатых станичников на корабле, среди них находились прадедушка и прабабушка.

Бабушка Лидия, которой в то время исполнилось двенадцать лет, спрятала семейные драгоценности. Их так и не нашли, но забрали всё, что смогли. Младшая сестрёнка бабушки, двухлетняя Даша, как-то играла в песочке. В ушах ребёнка поблёскивали бриллиантовые серьги. В это время мимо проезжали красноармейцы, и Лидия увидела, как один выхватил саблю, а второй отстранил руку, занесённую для удара, —пожалел ребёнка —и просто вырвал серёжки, порвав мочки.

Много лет спустя маленькая Катя спросит у бабы Даши:

— Бабушка, а почему у тебя ушки порваны?

А когда Катя вырастет и поступит в медицинское училище в Кизляре, в 1972 году её вызовут в КГБ, и сотрудники ОБХСС будут допрашивать студентку- отличницу:

— А не рассказывала ли тебе твоя бабушка, где спрятаны сокровища вашей семьи?

Папина родня

У папы в родне были кумыки и ногайцы. Он не стал регистрировать брак с русской, как позднее узнала мама, у него уже была жена-кумычка. Водитель по профессии, отец, видимо, и в других городах имел «жён», тем более что местные законы, сурово хранящие целомудрие женщин, к мужчинам относятся снисходительно и негласно разрешают многожёнство.

Родители у отца умерли, мама при родах, папа вскоре после мамы, жив был только дед. Он жил в горном ауле. В то время русские женщины в Дагестане вели себя по местным обычаям: носили платок и одежду с длинными рукавами, опускали голову, если навстречу шёл мужчина. В Татаюрте, где было много русских, женщины могли выходить на работу, в магазин без мужского сопровождения, а в горах женщина одна не выходила за калитку дома.

Мама соблюдала местные обычаи. Была она женщиной очень красивой, но скромной, одевалась строго, вкусно готовила, и дед принял её и признал внучек, правда, звал их по-своему: Катю — Кумсият, Надю — Назифа, а Людмилу—Лайла. Поездки к деду в горный аул девочки запомнили на всю жизнь и даже научились от него языку.

Традиции гостеприимства

В памяти осталось традиционное горское гостеприимство. В горах путник подвергался опасности замёрзнуть, даже погибнуть, но он знал: если доберётся до ближайшего жилья, его встретят как дорогого гостя. В горских домах даже держали специальные шубы для гостей, чтобы те могли согреться с дороги.

В Татаюрте жили люди многих национальностей, у Кати в классе были русские, кумыки, ногайцы, чеченцы, немцы. Помогали друг другу во всём. Принято было угощать соседей. Приготовит мама хинкал и угощает всех. И их тоже все соседи угощают.

Много лет спустя, когда переехали в Россию, мама на следующий после переезда день также приготовила хинкал и постучала в дверь соседям. Соседка выглянула, очень удивилась:

— Нам ничего не нужно! И ничего нам больше не носите!

И захлопнула дверь. Катя утешала расстроенную маму:

— Мамочка, это большой город! Здесь не принято угощать незнакомых людей!

Как Надю окрестили

Когда близнецам было три года, Надя тяжело заболела. Положили ребёнка в больницу, а там у неё после укола образовался абсцесс. Гной, температура. Отправили Надю с мамой в районный центр, в Хасавюрт. Но и там девочке не стало лучше, она уже отказывалась от еды. Начался сепсис.

Врач попросил маму забрать дочку домой:

— Она у вас всё равно умрёт, везите уж домой, зачем вы нам будете показатели портить? Сами подумайте: и вам пользы нет, и нам один вред… Везите-везите! Ведь видите: мы старались, лечили, но не помогло…

И мама, завернув ребёнка в одеяльце, понесла легкую, ставшую невесомой дочку на автобус. У автовокзала встретила одну верующую старушку, и та, расспросив заплаканную женщину, решительно сказала:

— Окрестить нужно ребёнка! Иди в храм! Прямо сейчас иди! Ни минуты не теряй!

— Так как же я пойду… У меня муж мусульманин. Он хоть и не особо верующий… Но узнает —убьёт!

— Для тебя что важнее: жизнь ребёнка или гнев мужа?!

И мама понесла умирающую Надю в православный храм, единственный в Хасавюрте. Священник сразу же понял, что жизнь в девочке еле теплится и тут же окрестил её.

Выходит мама с ребёнком на руках из храма, а им бабушки говорят:

— С праздником! Христос Воскресе! Пасха ведь нынче!

И кто-то им яйца крашеные протягивает—поздравляет с Пасхой.

Сели они в автобус, едут домой, а у мамы слёзы текут ручьём, она ничего от слёз не видит, одна дума: доченька умирает. Вдруг ребёнок начал в одеяле трепыхаться. Мать испугалась: неужели агония началась?! А Наденька из одеяла выглядывает, и глазки у неё — живые, ясные. И просит слабеньким голосочком:

— Мамочка, кушать хочу…

А у той и припасов никаких — не до еды самой, а ребёнок уже и есть не мог. Схватилась за котомку, а там яйца пасхальные. Очистила дрожащими руками яйцо, положила кусочек в ротик дочурке, та пожевала, проглотила. И просит:

— Ещё, мамочка… только с солью…

И вот мама кое-как до дому доехала, вбегает с Наденькой на руках в дом и кричит страшным голосом:

— Соль, соль! Скорее дайте соль!

Вот так безнадёжная Надя выздоровела. Потом, спустя годы, сама мама вспоминала с улыбкой: ведь так переволновалась, что не молока для ребёнка, не каши просить стала, а соли — яйцо посолить…

Детство

Катя и Надя росли, учились в школе. Помогали маме по хозяйству: у них был огород, куры, бараны. Папа не пил, не курил, но был очень злой, крутого нрава. Сёстры так боялись отца, что маленькими, в отсутствие мамы, заслышав его шаги, прятались под кровать.

Мама никогда не спорила с папой, поперёк слова не говорила. Терпела, даже узнав про жену-кумычку. Терпела, потому что по местным обычаям, если муж бросает жену с детьми, она считается виноватой, и к её дочерям никто не придёт свататься. А если и посватаются, то те, за кого никто замуж не идёт, либо разведённые.

Мама осмелилась расстаться с отцом, только когда дочери выросли, получили образование и уехали из дома.

Татаюрт

Вокруг села Татаюрт земля — глина, на солнце она лопается кусками. Потрескавшаяся от жары глина, и как испарина выступает соль, называется такая земля — солончак. На ней почти ничего не растёт, только верблюжья колючка и кустарник перекати-поле. Летом он зелёный, а осенью отрывается под корень и катится по земле шариком невесомым. Ни дров, ни угля, насобирают перекати-поле, а он горит как бумага. Из деревьев росли тополя, высокие как пирамиды, ствол просто огромный.

В самом селе, где огороды поливали из канала Дзержинки, росло всё: черешня, яблони, вишни, персики, дичка-абрикос, виноград. Выращивали помидоры, огурцы, арбузы. В канале вода как в Тереке, а в Тереке — непрозрачная, чёрная — иловая.

Ребятишки искупаются — ил в волосах, расчёска не берёт. После купания бежали

к трубе, из неё текла вода артезианская, и смывали с себя грязь. Там же брали питьевую воду. Воду называли артезианской, а запах у неё — сероводородный, и была она не очень холодная, не ледяная.

Как сёстры друг друга спасали

В школе на уроках труда точили мотыги и лопаты и шли на приусадебный участок рядом с каналом. После работы купались тут же, в канале. Как-то раз Катя с Надей заплыли в место, где канал поворачивает, а там — водовороты. Начали они тонуть. Потом вспоминали, что у обеих—вся их прошедшая коротенькая жизнь перед глазами промелькнула. И обе представили в этот страшный момент одну картину: вот они утонули, и стоят два гробика, и мама рыдает. И у обеих одна мысль: пусть хоть другая выживет маме в утешение. И сёстры пытались вытолкнуть одна другую на безопасное место, и ни одна спастись из-за этого не могла.

А одноклассники думают: играют сестрёнки, дурачатся. Только когда обе скрылись под водой, поняли, что дело неладно. Мальчишки бросились в воду и вытащили обеих на берег. Они пришли в себя и спрашивают друг друга:

— Я тебя выталкивала, что же ты не спасалась!?

— Как же я тебя брошу?! Я тебя выталкивала, чтобы ты спаслась!

Младшая сестра

Маленькой сестрёнке Людочке было четыре месяца. Как-то мама сидела на кровати и кормила ребёнка грудью. Вдруг в дверь вошёл приехавший брат отца. Мама тут же застегнула платье и встала перед мужчиной. Он велел ей сходить к соседям и спросить о покупке барана, и мама, оставив ребёнка на кровати, пошла к соседям. Она думала, что брат побудет в комнате, а он тоже вышел, не обращая внимания на младенца.

Девочка была спелёнута и лежала вдоль высокой кровати. Как она смогла быстро придвинуться к краю и упасть? Когда мама прибежала, Людочка была на полу и громко кричала от боли. Оказалось, она повредила позвоночник и ногу. Медицинская помощь в селе в то время находилась на низком уровне, и медики ничего не определили. Лишь позднее мама заметила, что ребёнок не может опираться на одну ножку.

Вот такое несчастье случилось с младшей сестрой. Девочка выросла умная, с красивым лицом и роскошными длинными волосами, но с горбиком, и одна нога короче другой.

Пойдёт она со старшими сёстрами гулять, увидит сверстников, глазёнки загорятся: хочется ей поиграть с ними, подружек себе найти. Но никто не хотел играть с малышкой, дети дразнили её ведьмой: длинные волосы, горб, палка в руках. А Катя с Надей защищали сестрёнку.

Как-то раз, ещё в детстве, Людочка спросила у Кати:

— А когда я умру, там, в загробной жизни, я буду нормальная или такая же уродка, как сейчас?

И у Кати перехватило дыхание, она не смогла ничего ответить. А Люда сказала:

— Ничего, не переживай из-за меня… Кто знает, почему я — такая? И кто знает, что бы со мной стало, если бы я была здорова?

Людмила выросла очень умным и добрым человеком, окончила университет в Махачкале по специальности «математика-информатика» с красным дипломом, занимала первое место в турнирах по шахматам среди женщин в Дагестане.

Мирская грязь не коснулась её. Она учила детей в школе, работала библиотекарем. К вере пришла уже зрелым человеком.

Как Людмила стала верующей

Младшая сестра выросла человеком цельным, живёт тем, во что верит. И уж если поверит, то всей душой. Долгие годы Люда была неверующей, и пришла она к вере очень необычно.

В их доме водопроводная система была самодельная, шланг с водой вёл к умывальнику и прочим удобствам. Как-то утром мама пошла в ванную. Ещё как следует не проснувшись, крутит кран. И в этот момент тяжёлый шланг срывается, и поток ледяной воды окатывает пожилую женщину с ног до головы. Шланг крутится, вода под напором бьёт, мама очень пугается.

Когда Люда прибежала на её крик, перекрыла воду, мама была не в себе. Показывает на мешок с мукой в прихожей:

— Что это?

— Мешок с мукой, мамочка.

Показывает на канистру с водой:

— А это что?

— Канистра, мамочка.

Мама снова на муку:

— А это что?

После того как она несколько раз одни и те же вопросы задала, Люда испугалась. А маме ещё хуже стало: начала она смеяться, прямо-таки хохотать. Хохочет каким-то диким смехом, так что у Людмилы мурашки по коже бегают. Жили они с мамой вдвоём, были очень близки друг другу, и вот такое несчастье… Придёт ли мамочка в себя? А если так и сойдёт с ума? Накапала ей успокоительное.

Время идёт, час, два, а маме лучше не становится, она не приходит в себя и только хохочет диким смехом как сумасшедшая. То ли скорую вызывать, то ли за соседями бежать… А помогут ли? Вдруг ещё хуже станет… Люда знала случаи, когда от испуга люди теряли рассудок навсегда.

Отвела маму в спальню, положила на кровать, а когда та забылась в каком-то бреду, Люда побежала на кухню. У них в кухне стояли две самодельные иконочки, вырезанные то ли из газеты, то ли из журнала. Настоящие иконы в то время достать трудно было, так мама сама их сделала.

И вот Людмила встаёт на колени прямо здесь, на кухне, на ледяной пол, и начинает молиться:

— Господи, прости меня, я никогда не молилась и никогда не была верующим человеком. Прости меня, пожалуйста, что я так неблагородно поступаю, что обращаюсь к Тебе, только когда у меня случилось несчастье. Пожалуйста, прости.

Я просто не верила в то, что Ты есть… Если Ты есть, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, помоги мне! Исцели мою мамочку! Она самый близкий мне человек на всём белом свете! Ты ведь знаешь, Господи, что я инвалид… У меня горб. И я не могу ходить без палочки. И у меня нет никого, кроме мамы. И я никогда не роптала на свою судьбу, Господи! Принимала всё как есть… Но прошу Тебя, не лишай меня моей мамы! Пусть она не сойдёт с ума, пусть останется в здравом рассудке!

А если Ты мне поможешь, то обещаю, что буду всегда в Тебя верить! И буду молиться Тебе! Смилуйся, Господи, и помоги мне! Прости моё неверие и дай мне веру!

Так она молилась и плакала на коленях на холодном полу. А потом услышала голос мамы. Медленно пошла в спальню и увидела, что мама проснулась, что она стала прежней. Никаких следов помешательства больше не было, и мама даже не помнила, как испугалась и как странно вела себя несколько часов назад.

А Людмила стала верующим человеком. Сейчас она трудится в Калужском храме за свечным ящиком.

Как Катя пришла к вере

Катерина пришла к вере в трудную минуту, как и её младшая сестра.

Работала Катя фельдшером в военном городке, там познакомилась с молодым офицером, который стал её любимым мужем. Родилась дочка, хлопоты семейные, забот много. Забеременела второй раз.

А у неё была соседка бездетная. И вот повадилась эта соседка ходить к Кате в гости, придёт и каждый раз гладит её по животу:

— Как там малыш поживает?

А у самой глаза злые-презлые. Катя уже и не рада, что поделилась, рассказала, что ребёночка ждёт. Очень ей не нравились эти чужие прикосновения к её животику, который ещё и не виден был совсем — шёл четвёртый месяц беременности.

Как-то пирог собралась постряпать. Старшая дочка с бабушкой, а Катя на кухне возится. Заходит соседка. Только Катя стала пирог ставить в духовку, наклонилась с противнем в руках, а та опять её по животу гладит:

— Как малыш поживает?

Сама улыбается широко, а глаза, как обычно, — злые-презлые.

Катя просит:

— Пожалуйста, не трогай меня, я ведь уже говорила, что мне не нравятся твои поглаживания.

Поднимается от плиты и чувствует—у неё кровотечение началось. Испугалась. Соседка тут же отправилась восвояси, а Катя мужу стала звонить. Муж быстро прибежал, повёз её в больницу.

В больнице сразу же предложили аборт — кровотечение сильное. А у Кати в голове одна мысль: живой ребёночек, нельзя убивать. В то время УЗИ не было, положили молодую женщину на сохранение. Делают уколы. Кровотечение меньше стало, но до конца не прекращается.

И вот лежит она неделю на сохранении, лежит вторую, и врач ей каждый день предлагает аборт сделать, а Катя каждый день отказывается. Женщины в палате вслух между собой рассуждают:

— Я вот знаю случай, такое же кровотечение было, так потом ребёночек-то без руки родился!

— Ага! Я вот тоже слышала про такое, так младенец и без ножек был!

Катя укроется с головой одеялом, чтобы не слышать, а сама плачет. И молится день и ночь:

— Господи, помоги! Господи, защити! Ты создал всё вокруг, Ты — Творец Вселенной! Что Тебе стоит, Господи, сохранить мне моего ребёночка?! Он такой крошечный, Господи, я так ждала его, пускай он родится здоровеньким! Смилуйся над нами, помоги! Я раньше никогда не молилась, Господи, но, если Ты есть, помоги мне, и я всегда буду верить в Тебя, буду молиться и ходить в церковь!

И вот как-то врач приходит на осмотр и Кате заявляет:

— Всё, голубушка, или мы тебя чистим, или пиши расписку и домой отправляйся!

А Катя в этот день почувствовала: ребёночек зашевелился—живой, значит!

И она написала расписку, и поехала с мужем домой. Едет и думает: если дома кровотечение не прекратится, нужно будет возвращаться в больницу и делать, что врач советует. Приезжают домой, а кровотечение полностью прекратилось, и беременность до самого конца протекала абсолютно нормально. В срок Катя родила здоровую доченьку.

Сейчас её дочка — матушка, жена священника, мать двоих детей. А Катя ездит по выходным в Оптину, окормляется у Оптинского духовника.

Молитва Веры

Жива и в добром здравии и мама трёх сестёр. Ей уже под девяносто и зовут её Вера (это имя мы менять не стали). Несмотря на почтенный возраст, она не только выполняет большое, почти монашеское молитвенное правило, но и молится за всех, кто записан в её синодике. А записаны там многие люди, не только родные, но и дальние, просто те, кто нуждается в молитвенной помощи. Иногда Катя просит маму:

— Мамочка, отдохни, поспи подольше!

Но мама отвечает:

— Что ты, дочка, я ещё не успела помолиться… А ведь люди ждут молитвы…

Радости Надежды

Посвящается сёстрам Екатерине, Надежде, Людмиле, их маме Вере и сестре мамы Надежде, героям рассказа «Молитва Веры»

Ветер странствий гулял по шумному автовокзалу, наполнял душу радостной суетой, предвкушением встреч и грустью расставаний. Люди спешили — входили и выходили, наскоро пили кофе, покупали снедь в буфете, увешанном разноцветными гирляндами. В углу таинственно светилась ёлочка, и буфетчица, молодая, весёлая, круглолицая, в золотом парике из новогоднего дождика, задорно приговаривала, обслуживая покупателей: «Сэндвичи, пицца — нельзя не насладиться! С Новым годом поздравляем, нашу пиццу покупаем!»

Надежда купила чай, эту саму пиццу — небольшую, горячую, вкусно пахнущую, присела за небольшой круглый столик: до автобуса ещё минут двадцать. Откусила кусочек—действительно неплохая пицца.

Она ехала в гости к сестре и племянницам в Калугу, почти пять часов на автобусе от Москвы, собиралась встретить с родными Рождество, съездить вместе в Оптину пустынь. Ела не спеша, отпивала небольшими глоточками горячий крепкий чай, любовалась ёлочкой, оживлёнными лицами людей вокруг, смешной буфетчицей с золотыми волосами. Синие утренние сумерки за окном таяли, занимался новый день, и на душе было мирно и спокойно.

— Этой пиццей, что ли, наслаждаться?! Эх, какая дрянь—эта ваша заливная рыба! И вместо кофе бурду какую-то наливаете!

Резкий ворчливый голос совсем не подходил к ярким огонькам, любовно украшенной ёлочке и радостной атмосфере новогоднего буфета. Надежда обернулась: за соседним столиком седой мужчина, внушительный, одетый дорого и солидно, продолжал громко возмущаться:

— Когда уже научитесь нормально готовить?! Безобразие!

Мужчина оглянулся вокруг в поисках поддержки, но посетители буфета отворачивались, всем неприятно было его недовольство. Может, кофе и недостаточно хорош, но кто бы и ждал чего другого от обычного пакетика «три в одном». Не в ресторане ведь собрались и не на домашней кухне с туркой в руках, от которой так и тянет дразнящим ароматом…

Буфетчица перестала улыбаться—расстроилась, стянула с головы золотой дождик, стала обслуживать дальше без новогодних поздравлений. Надежда почти физически почувствовала, как в праздничный мирок буфета вместе с солидным господином вплыли волны раздражения, стали расходиться кругами. Она встала и вышла на улицу, где тихо, наперекор спешке людей, падали снежинки, покрывая свежей белизной черноту дороги.

Автобус, большой и уютный, наполовину пустой, приятно пах кофе, который допивал водитель из маленькой чашки, кожаными сумками и мандаринами.

Надежда достала из сумки пакетик с фруктами, устроилась у окна поудобнее — она любила дорогу, любила смотреть в окно и медленно, не спеша думать о чём-то приятном или вспоминать что-то доброе, радостное. А воспоминаний у неё было много — за плечами долгая жизнь.

— Пять часов в этой развалюхе трястись — кошмар просто! Сумку уберите из-под ног, как я садиться должен?!

На сиденье рядом опускался тот самый солидный седой мужчина. Надежда не стала отвечать грубостью на грубость. Наоборот, отозвалась приветливо:

— Простите, сейчас уберу.

Задвинула сумку под ноги, улыбнулась попутчику, протянула пакет:

— Угощайтесь! Яблоки очень сладкие, мытые. А вот мандарины.

Мужчина посмотрел на пакет, помотал головой, отказываясь от угощенья.

Помолчал, а потом уже совсем другим голосом сказал:

— Неудобно вам с сумкой под ногами сидеть. Давайте наверх её закину.

— Я вам очень благодарна, только она ведь тяжёлая…

— Ничего, не очень тяжёлая… вот… так удобнее?

— Да, я вам очень признательна! Спасибо большое! Может, всё-таки яблочко?

И попутчик взял яблоко, надкусил и наконец тоже улыбнулся.

— Извините за ворчание. Может, я немного и ворчливый, но вообще—не злой. Разрешите представиться: Николай Иванович. Можно просто Николай.

Надежда посмотрела внимательно на мужчину—она обычно хорошо чувствовала людей—да, Николай был ворчливым, но волн злости от него не исходило, похоже, на самом деле незлой…

— Почти тёзки: Надежда Ивановна. Просто—Надежда. А почему вы ворчливый?

— Хм… Жизнь прожил долгую, тяжёлую — вот и раздражительный стал… Помирать скоро, а радостей никаких в жизни не было… Да, что там —вам молодым не понять, вам кажется: вся жизнь впереди!

Надежда помолчала немного. Подумала: иногда люди бывают раздражительными от одиночества. Им плохо, одиноко, и они бессознательно пытаются привлечь к себе внимание хотя бы раздражением и ворчанием… Улыбнулась и сказала:

— Да я и не молодая совсем… Молодой меня только в полумраке автобуса можно назвать.

— У женщин, как известно, о возрасте не спрашивают. А сейчас вообще трудно возраст женский определить: все моложавые, молодящиеся.

— Моложавой — это как Господь управит, а вот молодящейся — упаси Бог: зачем? У каждого возраста — свои радости. И я свой возраст не скрываю: знаете я уже в том возрасте, когда его можно не скрывать. Родилась в тридцать седьмом году — вот и считайте.

— Так мы ровесники?! Ну, тогда вы меня должны понять: что мы видели в жизни, какие радости?! Военное голодное детство, да и потом ничего хорошего не было.

— Как это не было?! В моей жизни радостей случилось много.

— Наверное, из богатой семьи? Родители — московские начальники?

— Я родилась в Татаюрте.

— Что такое Татаюрт? Кавказ? Дагестан? Так вы с Кавказа?

Автобус вздрогнул и медленно стал набирать скорость. Надежда откликнулась:

— Мои предки —терские казаки — жили в русской станице Александрийской.

Во время гражданской войны наша семья оказалась в Татаюрте. Там в те времена

жили люди многих национальностей. И русских много было.

Попутчик эхом откликнулся:

— В Татаюрте…

Она задумалась, вспоминая:

— Татаюрт… Вокруг села земля —глина, на ней почти ничего не растёт, только верблюжья колючка и кустарник-бурьян перекати-поле.

Помолчала, вспоминая, и, под ровный гул мотора, почему-то продолжила:

— Мы с сестрой всегда собирали бурьян, чтобы топить печь. Я ходила босиком, и когда мне подарили старые кирзовые сапоги — это была большая радость. Ничего, что целый только правый, а левый на три пальца дырявый — зато у меня теперь были свои сапоги! Мама набила дырявый сапог сеном, и я ходила важно в сапогах… Знаете, когда мне, уже взрослой женщине, муж подарил шубу, я так не радовалась этой красивой шубе как своим дырявым сапогам! А вы говорите: какие радости…

Николай Иванович задумчиво молчал. Потом попросил:

— Пожалуйста, рассказывайте дальше — у вас дар рассказчика, вы знаете об этом? Я в таком унынии пребывал, а рядом с вами—уныние отходит потихоньку… Пожалуйста, будьте так добры, рассказывайте, а?

Надежда улыбнулась:

— Как-то пошли мы с сестрой за бурьяном, стоял мороз, и у меня пальцы левой ноги даже побелели от холода. Набрали вязанки бурьяна, идём по мосту, а мост навесной: с одной стороны проволока, а с другой — ничего нет. Шум, ветер дует, и меня стало сносить. Бурьян —в речку, я за ним потянулась — и тоже в речку. И понесло меня по реке, понесло… Сестра вытащила —сумела, успела, не испугалась сама утонуть— вот радость-то! Пришли домой, окоченевшие, мама ругается, а я даже не чихнула —тоже радость!

Бурьяном топили печь, мама золы в мешочек насобирает, воды нагреет, в бочку нальёт, мешочек с золой бросит—купаемся по очереди—хорошо! Потом чистой водой ополоснёмся… Золой и стирали. Знаете, не хочу рассказывать так, чтобы вы думали — приукрашивает. Было всякое, вот, скажем, вши нас мучили очень, простите уж за такие подробности…

— Вши—дело знакомое… Примета военного детства…

— Ах, как эти вши нас заедали! Помню себя совсем маленькой: носки мне связали, я смотрю на свои ножки в носках, и прямо в дырочках носков—вши сидят— и кусают меня. Мама бьёт их, бьёт этих вшей, выбирает из головы и никак выбрать не может.

Отец пришёл с фронта весь больной. Его тяжело ранили — прострелили руку, ногу, лёгкое. Раненых везли на железной палубе, привезли в Туапсе, а у него открылся туберкулёз. Вернулся домой, процесс в разгаре, а лечения и питания — никакого. Мама извернётся, купит кусочек масла и ему даст, а ему жалко самому есть, смотрит на нас, а нас четверо детишек было… Так он очень быстро и умер.

— А мой погиб. Смертью храбрых. И рос я —безотцовщиной. Бедно жили…

— Да, жили очень бедно, найдём кукурузу—грызём, а она —в испражнениях мышиных… Ходили с братом по полям, выпадет снег, с огородов уже всё уберут, и мы ходим—в поисках съедобного. Кочан капусты снимут, а кочерыжка останется— вкусная, сладкая, чуть подмороженная. Верите: взрослой пробовала деликатесы всякие, а вкусней той кочерыжки — ничего не пробовала.

Луковку, картошину найдём — радость! Понимаете, человек быстро привыкает ко всему, и, если кормить его дорогой вкусной пищей, он перестаёт радоваться простому куску чёрного хлеба. А каким сладким может быть этот кусок! Вкуснее любых деликатесов!

В землянке жили после войны. Собирали жёлуди, возили на рынок, меняли на кукурузу. Мельница домашняя — круг такой большой. Крутишь, крутишь— тяжело! Из кукурузы мука получается. Муку—на стол, воды, соли. Мама суп сварит, называется затируха.

На три часа соседи дали плуг, он тяжёлый. Брату семнадцать, мне девять. Он впряжётся, я не могу нажать на плуг—сил не хватает, меня запряжёт, лямки оденет, а я тащить не могу —сил нет. Сидим рядом —плачем.

А рядом коровы пасутся, брат доит, мне кричит: «Рот открывай!» Я рот открываю, а струйки по лицу бьют, я никак глотнуть не могу. Брат ругается. Так мы, дети, любили друг друга, дружные такие — это была настоящая радость!

Много раз Господь меня от неминуемой смерти спасал… Первый раз зерно собирали, меня на подводу посадили, а там два быка здоровых. Вот я правлю и кричу: «Цоб, Цобе! Цоб, Цобе!» Должна была их прямо гнать, а они вдруг испугались чего-то и понесли. Женщины кричат: «Прыгай, Надя, прыгай!» Я спрыгнула — и сразу подвода перевернулась. Ещё мгновение — и погибла бы.

Потом зерно принимали на машине. Едет машина рядом с комбайном, и из рукава комбайна сильной струёй зерно сыплется. Меня как-то раз чудом не засыпало—тоже Господь уберёг.

Ещё было: молотилки работали на току, мы зерно собирали, связывали в снопы и толкали в молотилку. Нужно толкать с силой, а силы у меня не хватало. И как-то пихнула я сноп и сама стала в рукав молотилки падать как в бочку. Соседка успела отключить молотилку, и я осталась жива. Вот такая милость Божия!

А ещё у меня как-то был столбняк.

— О, это очень серьёзная болезнь. Смертельно опасная.

— Да… Я уже училась в школе, и меня отправили на уборку сена вместо мамы. Косили камыш и траву, и вот я загнала себе в ногу, в дыру сапога, острый камыш. Сильно наколола ногу, и у меня начался столбняк. Поднялась температура, меня стало всю выгибать — приступы такие, судороги—ноги сгибает как при гимнастическом мостике.

Мама побежала за врачом. Медпункт находился недалеко, и там работали врач и медсестра. Врач — крупная высокая женщина, грубая, ходила, как мужчина, в штанах, что в то время было непривычно для жителей Татаюрта. Звали её все «Чабан». Но она, по крайней мере, была своя — привычная, понятная. Накричит, нагрубит да назначит какое-никакое лечение. Все знали, чего от неё ожидать.

А вот медсестру недолюбливали сильнее, она была блокадницей, эвакуированной из Ленинграда — из дальних краёв. Всегда мрачная, всегда молчала, ни с кем почти не разговаривала. Воткнёт молча укол или молча даст таблетку. Непонятная. Может, у неё на почве блокады с головой неладно стало—так люди думали. Когда люди не понимают чего-то, то иногда боятся, иногда недолюбливают…

Врач велела нести больную в медпункт. Принесли меня, я на ледяной кушетке выгнулась. Боль страшная, а сознание ясное, всё слышу. Помню всё, как будто вчера это было.

Чабан быстро меня осмотрела. Мрачно сказала:

— Классическая триада — тризм жевательных мышц, сардоническая улыбка, дисфагия в результате сокращения мышц глотки. Поражение мускулатуры, судороги. Столбняк. Лечить нечем. Тащите назад домой и больше меня не зовите, помочь не могу.

Чабан вышла, а мама встала на колени у кушетки и зарыдала:

— Доченька моя, Наденька… Надюшка моя ненаглядная! Пожалуйста, не умирай, доченька! Как я без тебя?! Без своей Надежды?! Как я без тебя жить буду?! Папа умер… Не бросай меня, доченька, пожалуйста!

Мне было очень жалко маму, но я даже не могла протянуть руку, чтобы погладить её по голове, чтобы утешить её. И ещё: мне стало очень страшно умирать. Так умирать не хотелось!

И тут раздался голос медсестры. Мы даже как-то забыли о её присутствии в кабинете, такой незаметной и всегда молчаливой она была. Медсестра сказала:

— Вам нужна сыворотка.

Я очень обрадовалась, что меня сможет излечить такое простое лекарство и кое-как пробормотала:

— Мамочка, так у соседей есть корова. Попроси же у них для меня сыворотки!

— Нет, девочка, тебе нужна не та сыворотка. Противостолбнячная сыворотка.

Мама всплеснула руками:

— Да где же её взять?

— У врача есть сыворотка. В сейфе. Мало. Для начальства или каких-то важных больных. У меня нет ключа к сейфу.

Мама снова зарыдала. Медсестра смотрела на нас внимательно, а потом сказала:

— Несите девочку домой. Я приду к вам вечером.

И она не обманула: поздно вечером принесла мне противостолбнячную сыворотку, выкрав ключи от сейфа у Чабана. И потом приходила, ставила мне какие-то уколы. Всё делала молча, не разговаривая с нами.

И только в последний раз, когда я уже пошла на поправку, она заговорила с нами и сказала маме:

— Ваша Надя будет жить. Пусть живёт за себя и за мою дочку. Мою звали Светочкой. Она умерла от голода. Я отдавала ей от своей пайки, а она всё равно умерла. Угасла Светочка моя. Свет моей души угас. Я не могла допустить, чтобы ваша дочка тоже умерла. Не могла. Пускай меня судят, как хотят. Я не могла этого допустить. Живи, Наденька! За себя и за Светочку!

И ушла. Её потом действительно арестовали за хищение ценного лекарства и судили. Больше я никогда в жизни её не видела. Я даже не помню, как её звали и называли ли её по имени, просто говорили «беженка», «эвакуированная» или «медсестра».

А я вот живу — за себя и за её маленькую Светочку. Две жизни.

Потом поехала в райцентр, поступила в медучилище. Мама дала юбку и кофту бязевую. Стала учиться на вечернем и работать на консервном заводе. Купила ситцевое платье, потом накопила на отрез, и знакомая сшила мне платье из штапеля. Это была такая радость! Потом на рынке купила себе пальто — воротник собачий, подкладка изодрана.

После училища устроилась работать в госпиталь, приду—повешу пальто так, чтобы никто дыр не видел.

Потом мне от госпиталя —а я хорошо работала, старалась—дали однокомнатную квартиру. А ещё позже я счастливо вышла замуж и родила свою дочку. Но это уже совсем другая и ещё более радостная, счастливая история. А вы говорите: какие там радости?!

Николай Иванович молчал. Она посмотрела на своего попутчика и увидела, что он плачет. Смахнул слёзы тыльной стороной широкой мужской ладони и сказал медленно:

— Вы знаете, а у меня ведь тоже в жизни случалось много радостей. Как я мог забыть о них?! Сам не знаю… Я ведь раньше совсем не такой был! Я был очень добрый! Весёлый! Шутил, улыбался! Пока жена была жива, я часто песни пел. Просто так хожу —и пою… Господи, я был не такой как сейчас!

Надежда молчала. Потом легонько погладила попутчика по руке своей маленькой ладошкой:

— Я знаю. Вам просто очень одиноко. Не унывайте, не нужно… Вы ведь едете в гости?

Николай Иванович оживился:

— К дочери и внуку. Они — моё утешение. Редко видимся только. Спасибо вам, Надежда.

— За что, Николай Иванович?

— За вашу доброту. За ваш рассказ. Рассказ о радостях Надежды.

И они улыбнулись друг другу. И достали из пакета по жёлто-солнечному мандарину. А снег за окнами автобуса всё шёл и шёл, и чёрная дорога и темнеющие деревья становились белоснежными и первозданно-чистыми.

Даст тебе Господь по сердцу твоему

Мне захотелось записать эту историю далёкой юности, потому что, слушая её, я заново пережила чувство, знакомое каждому, кто рано или поздно приходит к Богу: чувство духовной весны. Это время духовного младенчества, такое яркое, полное чудес и ощущения присутствия Божия. Господь совсем рядом, Он так близок, как никогда.

Как мать близка младенцу и чутко слышит каждый его вздох, плач, младенческий лепет, тут же откликается на его призывный крик и утешает, ласкает, нежит. А чуть позже, когда младенец подрастёт, мать уже не спешит так же быстро брать его на руки: теперь сам сделай шажок, иди ко мне, малыш, ещё шаг, вот, молодец! И Господь всегда рядом, но ждёт, что духовный младенец по мере духовного роста постепенно научится ходить сам.

В минуты невзгод и скорбей, когда кажется, что Бог далеко и не слышит твои молитвы, нужно только вспомнить эту сладкую пору духовного младенчества и заново пережить: близ Господь призывающих Его.

Татьяна выросла в обычной семье: бабушки верующие, а родители воспитывались во времена безбожия. Папа у Тани из донских казаков, высокий, статный, и Таня в папу: и ростом вышла и осанкой, глаза голубые, русая коса до пояса. Умная, весёлая, жизнерадостная, любила танцевать, танцевала и в кружке и дома. Женихов хоть отбавляй, только не спешила она с замужеством.

Ещё с детства Таня часто размышляла: зачем люди живут и что там, за порогом жизни? В чём смысл бытия? Нечасто подобные вопросы волнуют молодых девушек больше, чем вопросы, какую обновку одеть на танцы или как понравиться обаятельному однокласснику.

В 1990 году Тане исполнилось двадцать два года, и она собиралась выйти замуж. К будущему жениху глубоких чувств не испытывала, но он был очень порядочным и достойным человеком, лучше всех остальных претендентов на руку и сердце девушки. Очень любил Таню.

Будучи неверующим, уважал веру своей избранницы и вместе с ней ездил в паломнические поездки по святым местам. Побывали они в Толгском монастыре. Там Таня молилась, купалась в святых источниках. Зовёт Сергея с собой окунуться, а он сердится, ворчит:

— И зачем это нужно?! Да я лучше дома в реку брошусь, чем в этот ледяной источник полезу! Какое странное желание — в ледяной воде купаться…

А мимо священник проходит и говорит ему негромко:

— Не мешай ей! Не нужно мешать человеку…

Приехали из монастыря, подали заявление в загс.

Пригласили на свадьбу гостей. И вот за месяц до свадьбы Таня захотела съездить помолиться преподобному Сергию Радонежскому в Троице-Сергиеву Лавру. И Сергей с ней, конечно, поехал. Приезжают в Лавру. Приложилась Таня к мощам святого и почувствовала такую радость, такую благодать, что век бы из этого места не уезжала. От мощей уходить не хочется, на литургии сердце поёт. А Сергею это всё в тягость, он ворчит:

— Да пойдём уже, сколько можно в храме стоять, давай лучше в кафе посидим или в кино сходим…

Услышал его ворчанье священник Лавры и слово в слово повторил толгского батюшку:

— Не мешай ей! Не нужно мешать человеку…

Нахмурился Сергей. Господь в разное время сердца каждого человека касается, Он один знает, когда человек способен к Нему прийти. Вот и для Сергея, видимо, это время пока не наступило. Ничего из того, что чувствовала Таня, он не ощущал.

И ещё они вдвоём попали на беседу к старцу, отцу Кириллу Павлову. Таня, увидев батюшку, была поражена: лицо его светилось, прямо сияло. Никогда — ни раньше, ни позже — не видела она, чтобы от человека исходила такая благодать. Таня даже смотреть не могла долго на его лицо, она ещё и спросить ничего не успела, а чувство благодати, духовного умиления коснулось сердца так остро, что из глаз сами потекли слёзы, и она без всякой причины начала плакать.

Сергей заговорил первым, сказал, что торопится вернуться домой, на работу нужно выходить. Старец посмотрел внимательно на них, а потом благословил молодому человеку ехать домой, а Тане благословил остаться пожить в Лавре. Помолиться, потрудиться. Сергей, радостный, вышел. А старец на вопрос девушки о дальнейшей жизни, о скором замужестве ответил коротко:

— Это не твой путь.

И она почувствовала себя так, будто камень с души свалился. Поняла, что не радовало предстоящее замужество, а тревожило. Может, эта тревога, чувство ошибки и привели её в Лавру?

После благословения старца очень быстро нашла жильё и работу в монастыре. Сначала, правда, предложили ей послушание в трапезной. Пришла она в трапезную, вышел старший по послушанию, посмотрел на молодую красивую девушку — и отказал. Таня расстроилась:

— Возьмите меня хоть кем! Я сильная, могу любую трудную работу делать… Хоть полы мыть возьмите…

Старший и говорит сопровождающей сестре:

— Ну, если так просится — нужно взять. Вот тебе тряпка, вот ведро — и вперёд, полы мыть будешь. Мой и молитву читай. Поняла?

— Хорошо…

И вот Таня моет полы, только тряпка мелькает. От радости летает, а не ходит.

Всё чисто, всё сверкает. И молитва идёт — Господь младенца духовного утешает.

Съездила домой, раздала все вещи подругам, жениху отказала, в течение суток обернулась назад. А Сергей и не удивился даже, как будто знал заранее. Видимо, старец помолился за них, потому что принял жених отказ спокойно, с пониманием. Таня потом много лет молилась за него и спустя годы узнала о его судьбе.

Сергей довольно быстро женился, в жёны взял девушку жизнерадостную, хохотушку, совершенно неверующую. Лет через пять он сам пришёл к вере, и через отца семейства воцерковилась вся дружная семья: и жена, и четверо детей. Вот так Господь промышлял о нём: Таня и без него была верующим человеком, а тут вся семья уверовала.

А тогда, в девяностом, не обошлось без искушения: Сергей предупредил всех своих родных об отмене свадьбы, а мама Тани почему-то забыла предупредить деревенскую родню. Может, расстроилась сильно, может, думала, что не приедут из далёкой уральской деревни они на торжество. Но в назначенный день приехало полдеревни, собрались самые дальние родственники, даже те, кто Таню только малышкой помнили.

Навезли пирогов, куличей, деревенской снеди. А свадьбы-то и нет! Так они назад поехали, по дороге едят-едят, никак съесть не могут. Всё раздали кому придётся, лишь бы не пришлось с этими яствами назад в родную деревню возвращаться — насмешек не оберёшься… Вернувшись домой, на все вопросы отвечали, что хорошо, дескать, на свадьбе погуляли. Так вторая половина деревни и была уверена, что Таня благополучно замуж вышла.

Да… А тогда вернулась Татьяна в Лавру, молится, на послушании трудится.

Через две недели подходит к ней старшая по послушанию сестра и спрашивает:

— Таня, ты ведь медик по образованию?

— Да, медик…

— Хватит с полами, заканчивай свою поломоечную карьеру. Завтра с утра в медпункт пойдёшь.

А Таня расстроилась. Она ведь по новоначалию своему радовалась грязной работе, думала про себя: вот тут-то я смирению и молитве научусь, прямо как в Патерике у Святых Отцов. А тут, понимаешь, весь стремительный рост к высотам духовной жизни перекрывают:

— А можно я полы мыть останусь, а?

— Какие полы?! Тебя преподобный Сергий Радонежский благословляет в медпункт!

— Ой! Если преподобный, то, конечно, я готова и в медпункт!

Стала Таня в медпункте трудиться. Там у неё молитва уже не так легко пошла: начнёт она молиться, а тут нужно бабушке-паломнице капель сердечных накапать. Или давление померить, укол сделать. Или семинаристу таблеток выдать. Она про молитву-то и забудет. Потом снова молиться начнёт. Молится и думает про себя:

— Ах, какое счастье, что я в Лавре! А вот Господь сказал: всё оставь и иди за мной… Я так и поступила.

В общем, взлетает мыслью всё выше и выше. Ей уже и есть не хочется, и спать не хочется, только бы на службах стоять и на послушании трудиться. Но в Лавре народ опытный и преподобный Сергий промышляет о всех своих чадах. Как только стала она взлетать и парить, случилась у неё одна встреча. Приходит в медпункт профессор, преподаватель семинарии. Она у него и спрашивает:

— Простите, пожалуйста. А вот можно спросить? Вот если все заповеди исполнила, дальше что делать?

Профессор — человек деликатный, внимательно смотрит на неё, как будто диагноз ставит, потом улыбается и отвечает:

— Так, так… А дальше главу тринадцатую Первого послания к Коринфянам читайте и наизусть учите.

— Поняла… Спаси Господи…

Приходит домой — и сразу за Евангелие. А там:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, —то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».

И ещё:

«Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое».

Задумалась Таня. Стала читать о трезвении, о духовном возрастании, о прелести. К наставнику духовному обращаться. Год в Лавре пролетел незаметно. А в 1991 году произошло событие, которое в её жизни сыграло важную роль.

В том году Казанский собор в Петербурге, бывший музей истории религии, снова стал действующим храмом. Из запасников музея передали Церкви иконы, предметы богослужения, мощи святых. Тогда в простой рогоже, среди гобеленов, обрели мощи преподобного Серафима Саровского, великого заступника нашей земли. Эта радость всколыхнула много душ, и даже изменила судьбы некоторых людей.

Мощи привезли в Москву, в Богоявленский Патриарший собор. И, один раз съездив к преподобному Серафиму, Таня стала отправляться в Москву каждые выходные. Два часа на электричке в одну сторону и два в другую. Только для того, чтобы постоять на молебне и приложиться к мощам преподобного. Услышала, что собираются крестным ходом идти с мощами из Москвы в Дивеево, и тут же к старцу, отцу Кириллу:

— Батюшка, благословите, я пешком с крестным ходом за преподобным пойду в

Дивеево.

— Так не понесут мощи, а повезут. Ну что ж… поезжай с Богом в Дивеево.

Так Таня после Лавры оказалась в Дивеево. Сразу почувствовала, что люди здесь живут особенные: во-первых, само место особенное — удел Пресвятой Богородицы, во-вторых, когда монахинь разгоняли, многие осели у местных жителей, ютились в их избушках. И, конечно, принесли с собой монашескую молитву и образ жизни. И многие местные стали очень верующими людьми.

Бабушка Анна, которая приютила Татьяну, была такая молитвенница! Правило вычитывала монашеское. И пока с утра сто пятьдесят молитв Пресвятой Богородице не прочитает, чашки чая не выпьет.

В то время здесь была небольшая женская община. Возглавлял её дьякон, которого в шутку называли «наша старшая сестра». Татьяну отвели к старице, последней из оставшихся в живых инокинь Дивеевской обители.

Много скорбей и трудностей выпало на её долю. В детстве видела грубость, сквернословие, драки, затем трудовая монастырская жизнь, общие послушания, после закрытия монастыря — скитания, гонения, тюрьма и лагерь. Лагерный номер 338, который предсказала ей ещё дивеевская блаженная Мария Ивановна. В лагере обыскивали, отнимали нательные кресты, запрещали молиться. Чуть не умерла в лагерной больнице и потом всю жизнь страдала от хронического плеврита и мучилась от кашля.

После многолетних скитаний вернулась в Дивеево с другими оставшимися в живых сёстрами обители. Маленький домик номер шестнадцать по улице Лесной. Здесь она прожила сорок лет. В прежние времена в монастыре имена меняли только при монашеском постриге, а при иноческом оставляли имя прежним. Поэтому матушку все местные знали под её собственным именем Евфросиния, Фрося.

В 1984 году архимандрит Вонифатий из Троице-Сергиевой Лавры по благословению Святейшего Патриарха Пимена постриг мать Евфросинью в схиму. При постриге её нарекли Маргаритой.

Когда Таня приехала в Дивеево, старице было уже девяносто лет. Она принимала приезжающих паломников, сестёр общины и относилась к этому как к послушанию, данному ей Самой Царицей Небесной. Старица доставала чугунок батюшки Серафима, поручи, кожаные рукавички преподобного, его большой железный крест. Всё это бережно хранилось, пряталось в годы гонений. Мать Маргарита одаривала богомольцев сухариками из чугунка преподобного, давала советы, наставляла, молилась за всех, кто нуждался в молитве.

Когда Таня с одной сестрой общины пошли к матушке, то по пути завернули на святой источник, искупались не спеша. А старица, оказывается, ждала гостей сразу после Литургии. А потом у неё свои дела, правило молитвенное. И вот заходят Таня с сестрой в дом: в крошечной избушке —сени, кухонька, маленькая келья с низеньким потолком. Заходят, а матушка ворчит:

— Двери закрывайте! Чего так поздно-то пришли?! Где вас носило?!

Таня опешила. Она представляла мать Маргариту такой благообразной благочестивой схимницей, как в Патериках описывают стариц. Чтобы каждое слово как пророчество, в каждом предложении —свидетельство о прозорливости. Новоначальные ведь часто увлекаются внешним благочестием, бывает, с уст не сходит: «простите, благословите, спаси Господи, ангела за трапезой». А тут… Что же это за старица?! Голос громкий, сердитый… Это же просто какая-то сердитая бабушка!

Такой её и местные знали. Называли «бабка Фрося».

Духовный человек всех понимает, а душевные и плотские люди —они духовного человека не понимают.

(Такой была и схимонахиня мать Сепфора, молитвенно стоящая у истоков возрождения Оптиной пустыни и Клыково. Она тоже была старицей, но жила очень прикровенно, молитвенный подвиг свой скрывала. К ней приезжали иеромонахи, игумены, протоиереи за духовным наставлением, за советом, а соседки недоумевали: «Почему это к нашей бабушке Даше столько священников из Оптиной ездит?».)

Таня тогда, в свой первый приход к схимнице, только одно почувствовала: как хорошо ей в этом маленьком домике, как легко на душе рядом с матушкой, как уходят тревоги и заботы. И ещё поразилась: какое светлое лицо у старицы! И в келье у матушки было очень благодатно—две большие иконы: преподобного Серафима Саровского и Божией Матери «Умиление».

Таня попросила:

— Матушка, благословите мне остаться. Быть в общине я, наверное, не заслуживаю, недостойна. Мне бы хоть коров доить или полы мыть, лишь бы жить рядом с Дивеево.

Старица улыбнулась и благословила девушке остаться в общине.

А позднее, когда уже много раз приходила в эту избушку — придут все вместе — кто на пол сядет, кто на коленях рядом с матушкой, —Татьяна начала понимать, каким сокровенным человеком была старица. Она скрывала все свои дары. Внешне —никакого елея. Обедает, лепёшку ест: «Эх, какая вкусная лепёшка! Как хорошо!» Люди придут: «Как там твоя корова? А как твой племянник?» Со стороны — обычная бабушка.

Как-то Таня пошла к матушке с одной сестрой. Та недавно приехала и уже была несколько раз у старицы. И вот идут они, а сестра и спрашивает:

— И чего мы к ней идём?! Она только ест да спит. Обычная старенькая бабушка.

Таня ей отвечает:

— Матушка молится. А это самый большой труд.

Заходят они к схимонахине в домик. Старица Таню впускает в келью, а её спутнице и говорит:

— И чего ты ко мне пришла?! Я только ем и сплю. Обычная старенькая бабушка. Что же я тебе могу полезного сказать?

Духовного человека видит только духовный. Или тот, кто стремится к духовности, ищет её. И такой человек мог почувствовать в старице скрытую внутреннюю духовную силу. Рядом с ней душа чувствовала что-то неземное. Такую лёгкость! Мир помыслов, тишину душевных сил.

А она молилась за всех, кто приходил к ней. Молилась после встречи и молилась во время беседы. И человек, не знающий, что такое сердечная, непрестанная молитва, ничего не понимал: отчего ему так хорошо здесь, в этой маленькой келье, отчего так тянет приходить сюда снова и снова…

А внешне это никак не проявлялось… По своему смирению даже схимническое облачение она одевала не часто, в простой одежде ходила. А внутри — старица. Схиму стала одевать, только когда монастырь открыли. Ей Пресвятая Богородица являлась…

Мать Маргарита переживала за всех сестёр общины. Будучи духовно опытным человеком, молитвенницей, она знала, как велика благодать, которую даёт Господь новоначальным. Даёт втуне, даром. А по мере духовного взросления скрывает. И потом, чтобы стяжать такую же благодать, как на заре духовной жизни, человеку нужно много подвизаться самому. Нужен подвиг, а он не каждому под силу. И часто человек подвизается, молится, постится, живёт духовной жизнью, а такой благодати, как раньше,—не чувствует.

Раньше вставал чуть свет—и спать не хотелось! Долгие службы—в радость! Поститься—легко! А когда Господь чуть-чуть благодать Свою скроет, чтобы человек собственные силы приложил, вся немощь тут как тут: поститься—тяжело, вставать рано—тяжело, молиться — ещё того тяжелее… Вот тогда человек и познаёт свою немощь, и начинает смиряться понемногу, и понимает, что значит: «Без Мене не можете творити ничесоже».

Старица предупреждала молоденьких сестёр об этом. У неё самой когда-то было послушание телятницы. И вот она приводила простые примеры из жизни в назидание сёстрам:

— Сейчас у вас столько благодати! А вы её не цените! Не умеете ценить… Так лошадь, когда в яслях у неё много сена, всё повытащит, копытами потопчет… А когда сена-то мало останется, так лошадка каждую соломинку подбирает. Вот и вы так будете…

Много лет эти слова старицы Таня вспоминает. Только зовут её теперь уже не Татьяной. И она инокиня в монастыре. «Даст ти Господь по сердцу твоему и весь совет твой исполнит».

Но это уже совсем другая история.

Время на покаяние

Сегодня мне нужно навестить в больнице одну сестру монастыря. И вот я еду на машине с водителем Михаилом. Дорога пустынна. В окна автомобиля светит нежное майское солнышко, вокруг яркая, сочная весенняя зелень. Время от времени в кабину вплывает нежный аромат черёмухи. Хорошо!

Михаил едет молча. Потом вдыхает весенний аромат и медленно начинает разговор. Дорога располагает к воспоминаниям. А с попутчиками, как давно известно, порой бываешь откровенней, чем с постоянными собеседниками.

— Как хорошо жить на этом свете иногда понимаешь, только когда попадаешь на тот.

— А что, Миша, тебе случалось и на том свете побывать? —легкомысленно и весело спрашиваю я.

Но Михаил серьёзен:

— Случалось.

Моё легкомыслие и веселье мгновенно исчезают. Уже серьёзно я прошу:

— Расскажи, а?

Миша морщится. Рассказывать ему не очень хочется. Но уже поздно. Он бросает на меня испытующий взгляд. Потом вздыхает и, не спеша, с длинными паузами, глядя на дорогу, начинает свой рассказ.

В миру Михаил работал машинистом передвижной электростанции. Он первым приезжал туда, где потом должна была появиться буровая. Прежде чем она появится, прежде чем приедут нефтяники или газовики, нужно приготовить к их приезду место. Чтобы было электричество, чтобы появились жилые вагончики, баня, столовая.

Так что Миша был первопроходцем. Жил в тайге один. Как-то раз под Сургутом, в тайге, прожил один больше месяца. «Здорово! — говорю я,— Это прям, как Робинзон Крузо! Интересно! А как ты жил? Зверюшек таёжных видел?»

— Видел. Лось приходил. Мишка косолапый разведку делал. Я бензопилой в реке лунку сделаю — воды наберу. Чаи гоняю. Ну, припасы были с собой. Только одному долго в тайге нельзя без привычки. К концу месяца стал слышать, как в вагончике Владимир Высоцкий песни поёт. У меня приёмника не было никакого. А тут слышу Высоцкого и всё тут. Ну, думаю, пора к ребятам ехать в гости, чтобы разогнать одиночество. Надел лыжи и отправился к лесорубам. Рассказал им о концертах в своём вагончике. А они смеются: «Подольше поживёшь один, ещё и не такое услышать можно».

Скоро одиночество кончилось, приехали вахтовики на работу. А у Миши новая беда: у него желудок был больной. А тут ещё консервы сплошные на обед. И вот как-то чувствует он сильную боль в животе. Как будто клещами железными внутри всё сжали. Упал на кровать и встать не может. Слышит, машина с рабочими пришла. Вот уже и уехала. Ребята в вагончик заходят, а он лежит бледный на кровати и слова вымолвить не может, только стонет. А машину рейсовую уже отпустили.

Стали снова машину вызывать. Пока вызвали, пока до больницы довезли, время прошло. Целый день. В больнице сразу сказали, что нужна срочная операция. А Миша чувствует: вроде боль отпустила немного. Не хочет операцию. Стал домой проситься. Врач головой только покачал. Говорит: «Тебе что, жить надоело? Ну, пиши расписку, что отказываешься от медицинской помощи и иди, куда хочешь».

Написал Миша записку, доковылял домой. Вроде боль потише. А ночью опять сильнее. Лечь не смог, просидел всю ночь на стуле, голову и руки на стол положил. Еле дождался утра. Ребята в больницу отвезли. А там врач сердито говорит: «Что ж ты так рано-то? Надо было бы ещё немножко подождать! Чтоб нам и возиться с тобой не пришлось! Сразу в морг и никаких хлопот!»

Повезли Мишу в операционную. А у него, оказывается, была прободная язва. Не успели наркоз дать, а он сознание потерял. Клиническая смерть. Внезапно почувствовал, что боли уже нет. А сам он находится прямо под потолком. Подумал только: «Падать-то высоко будет…»

И… увидел себя в аду.

— Миш, почему ты решил, что это был ад?

— Так там были бесы. Страшное место! Не приведи Господи! Спаси, сохрани и помилуй! Там испытываешь такое чувство отчаяния и обречённости…

Михаил не говорит ничего особенного, но я чувствую, как по спине начинают бегать мурашки. И тепло в кабине сменяется леденящим чувством холода.

Миша замолкает и включает акафист Божией Матери. Мы едем молча. Постепенно я снова замечаю весеннее солнышко, и чувство леденящего страха уходит. Акафист заканчивается, и рассказчик продолжает:

— Ещё там грохот, грязь. Всё чёрное, грязное. И какие-то люди в грязи делают какую-то бессмысленную работу. Я увидел там своего отца. Сейчас молюсь вот за него. Сколько уже панихид заказал! Ещё увидел одного парня, который за несколько лет до моей болезни другу моему отвёртку в спину воткнул.

Я не хотел оставаться в этом месте. Не хотел! Я вспомнил о своей маленькой дочке. А ей годика три всего было. Кто без меня её вырастит? Кто поможет? Я начал молиться. А в то время я в церковь не ходил. О вере не думал. Жил сегодняшним днём, и о том, что какая-то там загробная жизнь существует, не помышлял даже. Знал только одну молитву. Да. Одну-единственную. «Отче наш». Бабушка меня когда-то научила.

Собрался с силами и стал эту единственную известную мне молитву читать: «Отче наш, иже еси на небесех… Господи, помоги мне! Да святится имя Твое… Я ещё не готов к смерти! Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли… Господи, смилуйся, дай мне ещё время на покаяние! Я не хочу здесь оставаться! Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, я коже и мы оставляем должникам нашим…»

А бесы тут как тут. Навалились на меня, не дают молиться. Путают мысли. « Я неправильно жил, Господи! Я про Тебя не думал. Не оставь меня, как я оставил Тебя! Я исправлюсь! Дай мне время на покаяние! Мне ещё дочку нужно на ноги поднять! Ради дитя невинного, смилуйся, Господи! Отче наш… И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!»

И вернулся. Ожил.

Врачи поражались. Слишком много времени прошло до операции. Они уже приготовились моё тело в морг отправлять. Медсестра потом говорила, что у меня как-то даже кровь загустела, нельзя было капельницу поставить. В общем, труп практически. И вдруг очнулся. Решили: медицинское чудо. А я-то знаю, Кому это чудо принадлежит!

Вышел из больницы, пошёл в церковь. Первая моя служба была. Если б ты знала, как она мне тяжело далась! Видимо, грехов много было—еле достоял. В храме тепло, а я замёрз. Мёрзну —сил нет. И пот холодный по спине. Взмолился Господу: «Господи, помоги мне службу до конца отстоять!» И отстоял. Ну а потом уже легче было. На других службах-то.

— Миша, ты поэтому в монастыре теперь трудишься на послушании?

— Ну а как ты думала?! Что меня от больших денег и мирской жизни могло в монастырь привести?! Я ведь привык жить по своей воле. Вот дочку выучил и уехал в обитель. Теперь на послушании у духовного отца живу.

О душе думаю. Потому что знаю, что с ней случиться может. Старец мне сказал: «Ты, когда в миру жил, спал. А сейчас проснулся. И понял, что такое жизнь, что такое душа и почему о спасении нужно думать до того, как умрёшь».

И Миша снова включает акафист. Мы едем дальше и слушаем. Я вспоминаю свою знакомую. Она не верит в Бога, некрещеная и креститься не собирается. Говорит: «Я знаю, что умру и исчезну. Какая мне разница, что будет с моим телом после смерти! Пускай меня кремируют! Душа? Какая душа?! Где доказательства, что она существует?!»

Господи, дай нам всем время на покаяние! Помоги очнуться от сна и вспомнить о Тебе! «Отче наш, иже еси на небесех…»

Помощь преподобных

В девяностые годы многие приходили к Богу, обильно изливалась благодать Божия на нашу страну, так долго скованную государственным мировоззрением научного атеизма. Люди осознавали себя верующими и меняли свою жизнь. А изменить жизнь в соответствии со своими убеждениями — трудно. Легче плыть по течению. Но призыв Божий и действие первоначальной призывающей благодати были так сильны, что бывшие атеисты возрождали храмы, меняли профессии, уходили в монастыри.

Вот среди таких людей и оказалась Лена. Рассказывает Лена свою историю с юмором, человек она добрый, жизнерадостный. А я-то знаю, сколько скорбей и испытаний выпало на её долю. Но в каждом искушении, каждом испытании Господь был рядом. О скорбях Лена рассказывать не любит, но она уверена в том, что путь её в Оптину был неслучайным. И не окажись она в Оптиной пустыни, неизвестно, как сложилась бы её жизнь… Но всё по порядку.

В начале девяностых Лена и Андрей, тогда совсем ещё молодые люди, жили в Москве, в трёхкомнатной квартире. Лена преподавала химию, Андрей занимался ремонтом автомобилей. Обычная семья… О вере особенно и не задумывались, хлопоты семейные, запарка на работе, день за днём—суета. О душе подумать некогда… А Господь ждал.

И вот случайно услышав о преподобном Серафиме Саровском, Андрей загорелся: очень ему захотелось приложиться к мощам святого. Сами люди совсем нецерковные, никогда не исповедались, а вот захотелось отчего-то… Преподобный Серафим позвал… Молодые, на подъём лёгкие, собрались, сели в машину, поехали. Ни карты, ни представления, куда ехать. Лена говорит:

— Это вроде город такой — Саров — есть. Нужно туда ехать.

Андрей отвечает:

— Не, я вот слышал: Оптину пустынь возрождают, а там мощи святых, вот там преподобный Серафим и находится. Точно тебе говорю!

Приезжают в Оптину, спрашивают о Серафиме Саровском, а там смеются над ними: здесь — старцы Оптинские! Эх, вы, темнота!

Но, видимо, неслучайно они в Оптиной оказались: так им здесь понравилось, что решили они обязательно ещё раз приехать. Замечали ли вы, как часто ошибки и оплошности обращает Господь в нашу пользу?

Подошло время отпуска. Собрались в этот раз как следует, карту взяли, едут. Долго едут, скоро заправиться бы нужно.

— Лен, деньги приготовь!

— Какие деньги?! Ты разве не взял?!

А деньги приготовленные остались дома —на пианино лежат. Сколько раз ездили по делам, за покупками — никогда ничего не забывали. А тут в такой дальний путь отправились, и такая незадача…

Отступая от повествования, хочу отметить, что так бывает очень часто: пойдут люди на дискотеку или на курорт поедут—всё в порядке. А вот стоит собраться на первую исповедь… Или на причастие… А если крещение предстоит, происходят такие вещи, которые иначе как искушением не назовёшь… Опытные ограждаются молитвой, благословением.

А младенцев духовных Сам Господь хранит. Искушения попускает, может, для проверки на прочность и серьёзность намерения, а потом мощно и властно устраняет все препятствия как пылинки, обращая скорбь искушений в духовную пользу, творя чудеса и укрепляя нашу младенческую веру.

— Лен, бензина не хватит, никак хватить не может…

А машина всё едет… Как они доехали —чудо настоящее! Давно должен был

бензин кончиться, а машина всё едет…

Искали Саров, а подъезжают—Дивеево. Раз—и из-за поворота храм в ночной подсветке красоты удивительной. Какое сегодня число-то? 31 июля. Потом уже только узнали, что первого августа—праздник преподобного Серафима Саровского. Тут машина встала намертво. Вышли из автомобиля—то ли на земле, то ли на небе… В храм вошли. Ладно, завтра в Саров поедем, к Серафиму Саровскому, а сегодня в этом чудесном храме помолимся.

Смотрят: очередь стоит какая-то, подошли. Все прикладываются к раке, и они приложились. Отошли, а душа поёт у обоих. Спрашивают у стоящих рядом:

— Простите, мы вот сейчас приложились к раке, а какой святой здесь лежит, не поняли…

— Да вы что?! Это же сам преподобный Серафим Саровский!

Оказывается, на всенощную успели — на праздник к преподобному. Потом только поражались, вспоминая, ведь так они стремились к святому, так хотели к нему приехать. И вот Серафим Саровский принял. Не попустил Господь по молитвам преподобного, чтобы ночевали они в поле чистом… По всем законам физическим машина встать должна была, а она каким-то чудом всё ехала, и ехала, и остановилась только у храма, где шла праздничная служба преподобному.

Отстояли службу, на следующее утро на праздничной литургии помолились. Да как сказать, помолились — первые робкие шаги сделали: ни молитв не знают, ни перекреститься толком не умеют. Служба заканчивается, смотрят: ходит монахиня по храму, собирает пожертвования на храм в какой-то Нуче. Просит приехать в эту самую Нучу, потрудиться немного во славу Божию. К Андрею с Леной подошла. Они объясняют, что пожертвовать не получится: денег ни копейки. И потрудиться поехать тоже не получится —машина встала, бензин кончился. Монахиня им так спокойно отвечает:

— Ничего, не переживайте, Господь управит.

Смотрят, а она дальше по храму ходит и всё просит приехать к ним в Нучу, а кто про дорогу спрашивает, она только рукой махнёт: по дороге ехать, свернуть туда, свернуть сюда, через поле —вот и храм. Лена спрашивает Андрея:

— Ты понял, как к ним ехать? Что-то уж очень непонятно она объясняет…

— Ничего не понял… Тут свернуть, там повернуть… поле какое-то… Так к ней никто не приедет — попробуй догадайся, как до её Нучи добраться.

Проходит время какое-то, возвращается к ним монахиня, заправляет им машину, и едут они до этой самой Нучи. Приезжают, а там уже толпа народу: все, кого она приглашала, приехали, ни один не заблудился.

Оказалось, что здесь возрождали храм старинный. Одно время храм этот служил прибежищем для схимонахини Маргариты — единственной дивеевской монахини, дожившей до возобновления монастыря.

Село это особенное: в начале девятнадцатого века часть его по наследству досталась юным сиротам-по- мещикам Михаилу и Елене Мантуровым. Михаил Васильевич, Мишенька, любимый ученик преподобного, принял на себя подвиг добровольной нищеты. По благословению Серафима Саровского продал имение и отпустил на свободу крепостных. На вырученные от продажи средства он построил в Дивеево два храма, а также купил земельный участок под Троицкий собор будущего монастыря, где ныне почивают мощи преподобного Серафима.

Хотели Андрей с Леной немного поработать, да и распрощаться, а прожили десять дней. И дни эти они теперь вспоминают как одни из самых счастливых в своей жизни: такое ощущение острой радости, полноты бытия подарил им совместный труд и молитва в маленьком селе Нуче, в пристанище любимых чад преподобного Серафима.

А ведь не оставь они тот кошелёк с деньгами дома, на пианино, кто знает, не поторопились бы уехать домой сразу после службы? Дождались бы монахиню или нет? Может, усомнились бы в том, найдут ли они дорогу, так непонятно объяснённую? И не было бы этого подарка, этой милости — счастливых дней в Нуче… Вот и ещё властный и умелый взмах кисти Творца на полотне жизни…

Назад в Москву поехали — и бензин есть, и денег дали, и овощей полную машину нагрузили в подарок. И такая эта Нуча им потом родная стала, что даже долгое время вынашивали они планы совсем сюда из Москвы перебраться. А им тут уже и домик приготовили и даже корову Зорьку в подарок.

Но промысл Божий властно вмешался в их планы и привёл в Оптину. Свою первую поездку они не забыли и при первой возможности решили снова в Оптиной пустыни побывать. Приехали. А в монастыре праздник. Служба праздничная идёт, во всех углах храма отцы исповедуют народ. Скоро уж и причастие будет. У Лены спрашивают:

— А вы исповедались?

Лена никогда в жизни не исповедалась. И отвечает нерешительно:

— Так ведь праздник… А у меня грехов — уйма… Что ж я буду людям праздник-то портить?!

— Это у вас неправильные помыслы — от лукавого такое бывает.

— Как от лукавого?!

И бегом на исповедь. Вот на этой первой исповеди и познакомилась Лена с будущим духовным отцом, игуменом Н., тогда, двадцать лет назад, молодым иеромонахом. Он участливо слушал её неумелую, сбивчивую исповедь и качал головой. Потом сказал задумчиво:

— Как же так, совсем мира в душе нет… Нужно вам задержаться, помолиться ещё немного в Оптиной.

Как происходит встреча духовного чада с духовным отцом? Отчего её будущий духовный отец предложил ей задержаться, а множество предыдущих исповедников отпустил с миром? Отчего сердце его расположилось к будущему чаду, а сердечко Лены затрепетало, почувствовав наставника? Тайна духовная… Промысл Божий… В этот момент жизни Лене с Андреем очень был нужен наставник, и Господь им его дал.

Задержалась Лена в Оптиной. А дежурная гостиничная, видимо, перепутав неприметную паломницу с какой-то почётной гостьей, поселила её в лучшую келью. И послушания никакого не дала: молись да отдыхай. И вот Лена день ходит на службы и отдыхает, второй ходит и отдыхает, смотрит: все трудятся после службы-то. Послушание называется. А у неё нет никакого послушания. Очень ей захотелось потрудиться. Вот бы в храме поработать! Пошла к старшей по уборке храма на послушание проситься. А та, такая же новоначальная, на полгода постарше, только услышав просьбу, сразу же и отвечает:

— Ты чего это сама себе послушание выбираешь?! Это монастырь, здесь так нельзя! Смиряться нужно! Куда пошлют, туда и пойдёшь!

— Так у меня вообще никакого…

— Я тебе уже всё объяснила, разве ты не поняла?!

Лена отошла в сторонку и заплакала: у всех послушания, а она, видимо, недостойна… Стоит, плачет. Проходит мимо послушник и говорит ей тихонько:

— Сестра, вы не расстраивайтесь! Вот храм рядом! Сходите к преподобному Амвросию, всё расскажите, батюшка вам тут же и поможет!

Пошла Лена к мощам преподобного, а сама думает:

— Разве можно из-за таких пустяков святого беспокоить?

Всё же приложилась к мощам и тихонько рассказала обо всём.

Выходит из храма, возвращается в гостиницу, только в келью зашла, а за ней уже бегут:

— Лен, храм убирать нужно, а людей сегодня не хватает. Пойдёшь в храм на послушание?

С тех пор Лена уже сама о всех своих проблемах рассказывала преподобному.

Вот как-то проголодалась сильно. До ужина далеко. Чай-то можно вскипятить, а к чаю — ничегошеньки…

— Батюшка, есть так хочется, а к чаю нет ничего!

Только отошла от мощей, слышит:

— Сестрица, вот пряники, угощайтесь, пожалуйста!

А тот священник, который благословил её задержаться, пропал куда-то. Она его на всех службах высматривает — нет нигде. День нет, два, три…

— Батюшка, отец Амвросий, помоги мне найти отца Н.!

Вышла из храма — отец Н. навстречу… В лазарете лежал, только что отпустили.

Лена вспоминает свои первые шаги духовного младенца как поток чудес, быстрых ответов на молитву, милость Божию:

— Как близко святые! Как быстро слышат они молитву! Приехала я из Оптиной домой. А у нас с Андреем был очень хороший друг, Михаил. Сколько раз он нас выручал! Такой парень золотой: и умный, и красивый, и добрый! Но вот случилась у него скорбь в жизни, и он запил. Да так запил, что очень быстро почти в бомжа превратился.

Лена с Андреем его пытались остановить, и навещали, и помогали, и уговаривали. Да у него новые друзья появились — собутыльники. И вот Лена встретила его, а он уже совсем дошёл, уже пьёт всякую гадость.

Пошла Лена в храм, только входит, а там икона большая архангела Михаила. Припала Лена к иконе, стала за друга молиться. Со слезами помолилась. Возвращается домой, и идут они с Андреем навестить Мишу. Заходят, а он с собутыльником. Сидят за столом, на столе бутылка спирта «Роял», тогда везде такой спирт продавали. И вот сидят они перед откупоренной бутылкой. И так её повернут, и эдак понюхают, а выпить не получается. Страх какой-то напал:

— Не, этот спирт нельзя пить, он палёный…

— Да какой палёный, мы с тобой такой сколько раз пили! Мы с тобой даже одеколон пили! И стеклоочиститель пили!

— Не, у меня прям сердце чует: эта бутылка палёная!

Так они вокруг неё кругами ходили и выпить не смогли. Три дня Миша не пил, а до этого его трезвым и не видели давно… Потом, правда, собутыльники опять споили.

Лена вздыхает:

— Если б я могла за него так каждый день молиться… А я не смогла… Тяжело это—молиться за кого-то.

Но тогда я испытала на себе, как это —небо близко совсем. И Господь близко… И святые — они совсем рядом, всё слышат…

И вот появился у Лены с Андреем духовный отец. В Москве у них в это время начались тяжёлые испытания, скорби, о них Лена вспоминать не любит. В одном уверена: если бы не послал Господь своевременно духовника, то неизвестно, какой бедой всё могло закончиться… Атак с трудом, но держались. И стали они всё чаще в Оптину наезжать. А потом мечта у них появилась: совсем сюда перебраться. Своей мечтой поделились с духовным отцом.

Пошли они как-то после службы гулять по окрестностям. Идут: красота, тишина, сосны вековые шумят, река Жиздра на солнце играет, птицы поют… Выходят к посёлку, а там домики один другого краше. Стали Лена с Андреем загадывать:

— Вот бы хорошо в этом домике нам жить! Да… Лес рядом, река рядом, до Оптиной недалеко. А вот в этом доме — ещё бы лучше!

Выбирали-выбирали себе домик играючи — выбрали. Всем дом хорош! Вот в таком бы жить! Вздохнули — и обратно в Оптину пошли. Приходят, а навстречу отец духовный:

— Где вы ходите?! Я тут вам дом нашёл! Поедем смотреть!

И что вы думаете?! Приезжают, а это тот самый дом и есть! И купили они его мгновенно. Люди делились, сколько времени и сил на покупку и оформление документов обычно тратится, а Лена с Андреем за день обернулись! Сами удивляются: как это всё так удачно сложилось-то?! Стали смотреть в календаре вечером, какой же праздник, кто из святых им так помог? Смотрят, а это праздник преподобного Тихона Калужского. Сам хозяин земли Калужской, видимо, походатайствовал…

Вот так и оказались Лена с Андреем в Оптиной. И живут здесь уже около двадцати лет…

— Лен, а не жалко с Москвой прощаться было? Вы же коренные москвичи, и квартира трёхкомнатная…

— Нет, нисколько не жалко! В Москву мы можем в любой момент поехать. Только Андрюшка шутит: машина у него прямо живая, всё понимает. Как в Москву поедем, а там пробки, суета, толкотня, так автомобиль пыхтит, кряхтит, заводиться не хочет. А уж из Москвы назад в Оптину тут же заведётся и радостно скорость набирает.

Вот такая история…

О чадах и пастырях

Эта история поразила меня не только явным и видимым проявления промысла Божия в жизни людей, но и тем, какую власть, какое знание о чадах даёт Господь духовным отцам, пастырям. Как приоткрывает им Свой замысел, позволяет чудесным образом подняться над ковром бытия и в переплетении дней и событий, красок и нитей, маленьких узелков и крупных узлов судьбы разглядеть властную руку Творца. И, уразумев замысел Художника, дать совет духовному чаду, указать правильный путь.

Главная героиня этой истории, Ольга, моя тёзка. Она уже немолода, но ещё полна сил. Энергичная, быстрая, трудолюбивая. Успешно трудилась в миру, вырастила сына, выучила, женила и, выйдя на пенсию, уехала в Оптину пустынь, где и трудится на послушании уже несколько лет.

Духовный отец Ольги — известный Оптинский духовник, игумен N. Новоначальные, особенно те из них, кто впервые оказался в Оптиной, поражаются: как опытные Оптинские духовники, особенно первого призыва, те, что приехали сюда в конце восьмидесятых, видят их помыслы, страсти, тайные грехи. Про отца N. шепчутся: «прозорливый».

Но в монастыре слово «прозорливость» не в ходу, о прозорливости здесь упоминают лишь по отношению к старцам Оптинским. А об опытных духовниках говорят: интуиция, пастырская интуиция. И вот Ольга, несколько раз столкнувшись с тем, что её духовный отец, кажется, знает о ней всё, даже о чём она сама ему и не рассказывала, как-то осмелилась спросить у батюшки про эту самую интуицию. Знала, что напрямую спрашивать нельзя, поэтому спросила уклончиво, как, дескать, получается, что вот некоторые чада и хотели бы что-то от духовных отцов скрыть, да не получается. Откуда, дескать, отцы узнают?

Игумен N. ответил: «Господь на сердце кладёт»… И этот ответ, такой краткий, приоткрывает на самом деле тайну духовную: Господь даёт пастырям особую благодать, открывает им многое про духовных чад.

А меня этот ответ поразил тем, что слышала я уже именно эти слова много лет назад. Дело было так. На исповеди в храме исповедалась я знакомому священнику. Был батюшка человеком пожилым и не слишком образованным, и меня, юную выпускницу университета, смущали его какие-то слишком простые слова, какие-то ошибки речевые. Прямо на исповеди батюшка стал что-то говорить мне, что-то советовать. А я слушала его совсем рассеянно и думала про себя: вот я университет окончила, два языка иностранных знаю, а уж книг перечитала сколько! И что может мне батюшка нового сказать, мне — такой умной и взрослой!

И Господь не посрамил Своего пастыря, а посрамил мою юношескую кичливость. Внезапно я насторожилась, а потом уже слушала, раскрыв рот: пожилой и малограмотный батюшка говорил мне такие мудрые слова, которые помню я до сих пор, до сих пор я ношу их в своём сердце. А ещё он назвал мне несколько забытых мною грехов. Видимо, заметив мои округлившиеся глаза, смиренный и кроткий пастырь сказал мне те самые слова:

— Деточка, ты не думай про меня ничего. Я самый обычный старый священник. Это не я сам тебе советы даю. Это Господь мне на сердце кладёт… А я —только орудие Его, слуга Его недостойный.

История, которую рассказала мне Ольга, как раз об этом: о пастырях и пасомых, и о том, как Господь кладёт на сердце отцам об их чадах.

Трудилась Ольга на послушании, как обычно, а в перерыве пришла к духовному отцу на исповедь. Он иногда отправлял её с какими-то поручениями в Москву, давал какие-то координаты, номера телефонов. А тут — ничего не даёт, ничего не поручает, а просто говорит ей:

— Поезжай прямо сейчас в Москву.

— А зачем, батюшка, я поеду в Москву?

— Тебе по дороге позвонят, вот и узнаешь.

Собралась Ольга быстро — и на автобус. Едет, вдруг сотовый звонит — сестра из Глазова:

— Оля, маме плохо. Не знаю, успеешь ли ты доехать… Срочно выезжай!

— А я уже еду!

Перезвонила отцу духовному:

— Батюшка, мне сестра сейчас звонила, вы этот звонок имели в виду?

— Да. Приедешь домой — читай маме Псалтирь.

Через сутки приехала Ольга в Глазов, а мама её, Анна, при смерти. Мама была слепая, ослепла давно, в семьдесят первом году. И перед смертью у неё, видимо, открылось духовное зрение, как бывает иногда у умирающих. Она Ольгу с сестрой не видит, а видит умерших родственников, разговариваете ними. И ешё всякие страсти-мордасти видит — когда духовный мир приоткрывается, неподготовленный человек пугается сильно. Вот и она от страха никого от себя не отпускает. Сама не спит, задремлет урывками, и опять не спит, и никому из родных четвёртые сутки спать не даёт.

Оля родным говорит:

— Вы все отдыхайте, а я с мамой останусь. Меня батюшка благословил ей Псалтирь читать.

Мама у неё была человеком невоцерковленным. Бабушки, те — да, в церковь ходили, а мама выросла уже при советской власти, когда все от веры отстали. Что такое Псалтирь, мама у неё не знала. Оля ей и говорит:

— Мамочка, ты спи себе спокойно, а я рядом сяду и буду тебе тихонько книгу читать.

И вот начала Оля Псалтирь читать, мама тут же уснула и спит себе крепко. Ольга всю ночь выдержала, видимо, благословение духовного отца помогло. Всю ночь она читала и даже не устала. А мама спокойно проспала до утра. Утром просыпается и спрашивает:

— Что же ты такое читала, доченька?! Как же мне хорошо было! Ты такую силу от меня отогнала!

Умерла мама у Оли на руках чуть ли не на следующий день. Хоронили её на святителя Николая Чудотворца — 19 декабря. Только с того времени Ольга переживала очень. Какое-то чувство вины появилось: вот приехала перед самой смертью и не поухаживала даже за мамой.

И как-то духовный отец говорит ей:

— Завтра у тебя новое послушание будет, поедешь и Козельск к старенькой монахине, поживёшь у неё и поухаживаешь за ней.

— А сколько ей лет, батюшка, как зовут её?

— Лет ей девяносто пять, и зовут её мать Анна.

— Как мою маму…

Приехала Ольга к Анне и прожила с ней четыре месяца, до самой смерти монахини. Они подружились, и мать Анна поведала Оле всю свою жизнь. А была эта жизнь долгой, нелёгкой, интересной. По ней можно изучать историю нашей страны.

Родилась Анна в благочестивой крестьянской семье. Дедушка её был молитвенником и даже удостоился явления ему Пресвятой Богородицы, о чём он никому не рассказывал и открылся только перед смертью. Маме Анны за благочестие и неустанную молитву Господь многое открывал.

Так, Анна запомнила материнские слова, обращённые к отцу, любителю выпить. Он заболел как-то тяжело и говорит: «Помираю…» На что мать ответила: «Нет, жаль мне тебя, но быстро ты не умрёшь: помучаешься ещё, за рюмочку-то нужно рассчитаться будет. А я вот умру быстро». Так и случилось. Отца парализовало, три года он лежал. Пить уже, конечно, не пил. Молился потихоньку. А вот мама простудилась и умерла очень быстро. В деревне не было ни лекарств, ни врачей, и помощь медицинская часто приходила слишком поздно.

Замуж Анна не вышла, тянула на себе всех домашних. В войну убили брата, надорвавшись, от тяжёлой работы, умерла его жена, и на руках у Анны остались пять иждивенцев: трое детей брата, парализованный отец и старенькая мама. Пошла девушка работать на лесоповал. Ростом маленькая, метр пятьдесят, худенькая, но работящая, выносливая. На лесоповале работали большей частью мужчины. Дали норму: пять кубометров в день. Это целый самосвал. Нужно было спилить дерево, отрубить сучья, распилить ствол на круглые чурки. Оплату давали продуктами, и учётчик записывал трудодни в свою учётную карточку.

Продуктов не хватало на большую семью, и Анна попросила увеличить её норму до восьми кубометров. Над ней смеялись—такая норма не каждому мужчине под силу. Но Анна молилась, и Господь помогал ей.

После работы она спешила в Благовещенский храм. Храм этот старинный, первый раз о нём упоминается в летописи Козельска в 1709 году. Анна хорошо знала историю родного храма, почитала всех подвижников, которые молились здесь. Особенно запомнилась ей история молчальника Тита. На меня эта история тоже произвела большое впечатление, не могу удержаться, чтобы не поделиться ею с вами, мои дорогие читатели.

Молчальник Тит, до сих пор чтимый в Козельске, подвизался в Благовещенском храме в девятнадцатом веке, первой его четверти. Он был нищим странником, ходил по святым местам, жил даже как отшельник в лесу. Потом, получив, видимо, какое-то тайное уведомление, пришёл в Благовещенский храм.

На расспросы прихожан отвечал только знаками как глухонемой. Отчего он пустился странствовать? Отчего дал обет молчания? Пережил ли он какую-то тяжёлую скорбь, удар судьбы или просто услышал зов Божий и откликнулся на него всем сердцем? Этого мы уже никогда не узнаем…

Как зовут его — стало известно, когда перебирали имена святых по алфавиту: утвердительный знак последовал за именем Тита. Молчальник стал помогать семье служившего в этом храме священника, отца Феодота. Тит выполнял всю чёрную работу: колол дрова, носил воду, помогал по хозяйству и оставлял работу только по звону колокола, возвещавшего о начале службы. В храме он молился в притворе, распростершись ниц, чуть поднимая голову от деревянного помоста.

Отец Феодот разрешил ему жить в церковной сторожке, где Тит-молчальник целыми ночами молился со слезами перед иконой святителя Николая Чудотворца. А если случалось ему недолго поспать, то спал на короткой и узкой деревянной лавке, используя вместо подушки кирпич.

Постепенно прихожане храма преисполнились почтения к жизни подвижника и стали приносить ему милостыню и вещи, которые он тут же раздавал пищим, оставляя себе деньги лишь на масло для неугасимой лампадки перед иконой Николая Чудотворца и на грошовую булку. Эта грошовая булка составляла всё его дневное пропитание.

К сторожке была пристроена небольшая комната, там поселился родитель отца Феодота, вдовый священник Иосиф. Отец Иосиф неоднократно просыпался ночью от звуков стройного, невыразимо приятного и умиляющего душу пения, а из-под двери, ведущей в соседнюю келью молчальника Тита, лился необычный свет. Когда же отец Иосиф подходил к двери, свет исчезал, умолкало пение, и, заглянув в келью, можно было увидеть только подвижника, молящегося перед иконой при свете лампадки. Отец Иосиф хранил всё в тайне, и рассказал о дивном пении и необычном сиянии лишь перед своей смертью сыну, отцу Феодоту.

Когда Тит-молчальник умирал, он позвал к себе отца Феодота, и тот, заранее подготовленный рассказом родителя, уже принял без удивления, но с благоговением исповедь подвижника, который отверз уста для покаяния перед смертью.

Священник напутствовал умирающего причастием Святых Христовых Тайн и принял от него в дар икону Святителя Николая Чудотворца, свидетельницу неустанных молитв, ночных бдений, покаянных слёз.

В трудах и заботах летели годы, мать Анна состарилась, и теперь тоже нуждалась в заботе и уходе. Да и шутка ли сказать—до девяносто пяти лет сама себя обслуживала, не прося никого о помощи!

Когда Ольга пришла к ней в дом, работы хватало: нужно было готовить, стирать, убирать в избе, вычитывать матери Анне монашеское правило. Питалась старенькая монахиня очень скудно, и когда Ольга как-то раз приготовила ей рыбные котлеты, старушка обрадовалась этим котлетам как какому-то изысканному блюду.

С тех пор Оля старалась повкуснее накормить матушку, стряпала ей в утешение пироги. И та радовалась, но ела очень мало, как птичка. Старенькая, она просто не могла уже есть, да и жизнь нелёгкая приучила её всегда обходиться очень малым, какими-то крохами. Иногда откусит она кусочек пирога и вздохнёт:

— Слава Богу — наелась… А я вкусно-то никогда и не ела…

Оля слушала, и ей хотелось плакать. Сходила Ольга в собес, узнать, почему у матушки такая маленькая пенсия. Но там ответили, что Анна работала за трудодни, и большой пенсии не заслужила, как и большинство наших бабушек, переживших войну.

Работала Оля и в огороде, сажала лук, морковь. А мать Анна привыкла всю жизнь работать и утерпеть не может: кое-как выйдет из дома, сидеть уже сил нет, так она приляжет между грядками. Оля лук убирает, а старушка перебирает его тихонько и рассказывает что-нибудь из прошлой жизни. А то расскажет, как варенье сварить по старинному рецепту. Очень Оле эти рассказы нравились…

Постепенно мать Анна всё слабела и слабела. Перед кончиной она заболела, ничего не могла есть, часто впадала в бред. Врач сказал, что организм износился, и помощи медицинской оказать уже невозможно. Несколько раз приходил священник причастить больную. Оля поехала в Оптину к духовному отцу:

— Батюшка, мать Анна страдает…

Игумен N. подумал и ответил:

— Помолись перед иконой Божией Матери «Спо- рительница хлебов»…

Оля помолилась перед иконой, и через несколько дней, на праздник этой иконы, после причастия мать Анна мирно скончалась. Кончиной непостыдной, мирной, Божественных Тайн причастной…

Вот такая небольшая история была мне рассказана—кусочек полотна жизни, на которое наносит краски бытия Сам Творец Своей всесильной кистью.

Пред. глава Оглавление След. глава

Комментировать

Отменить ответ

6 комментариев

Фотиния М., 21.09.2016

Великолепная книга, прочла на одном дыхании, плакала, спасибо.
Ответить »
Юлия А., 05.10.2017, 05.10.2017

Спасибо огромное, наревелась от души, книга чудесная.

Ответить »
Галина Тарасова, 17.01.2020

Низкий Вам поклон, за Ваш труд. Дай Вам Бог здоровья. Помоги Господи!
Ответить »
Анна, 10.02.2020

Спаси Господи автора за такую замечательную книгу. Нет слов. Плакали,смеялись,переживали всей семьёй.
Ответить »
Ольга, 13.06.2021

Замечательная книга! Спасибо автору!!
Ответить »
Елена, 16.07.2023

Спасибо! Помощи Божией и здоровья!
Ответить »

Судьбы людские

Короткая история о недолгой жизни Славы Чеха

Рассказ отца Савватия

Молитва Веры

Мамина родня

Папина родня

Традиции гостеприимства

Как Надю окрестили

Детство

Татаюрт

Как сёстры друг друга спасали

Младшая сестра

Как Людмила стала верующей

Как Катя пришла к вере

Молитва Веры

Радости Надежды

Даст тебе Господь по сердцу твоему

Время на покаяние

Помощь преподобных

О чадах и пастырях

Рекомендуем

Комментировать

Отменить ответ

6 комментариев