Родной «непонятный язык»
Российский язык в полной силе, красоте и богатстве переменам и упадку не подвержен утвердится, коль долго Церковь Российская славословием Божиим на славянском языке украшаться будет.
М.В. Ломоносов
Неотмирная надмирность
Начать эту главу хотелось бы с воспоминания далёкого детства. Сколько раз тогда и позже, в течение многих лет, приходилось наблюдать, как поминают усопшего у меня на родине. В тщательно убранной квартире или небольшом бакинском дворике, выметенном и политом из шланга, а то и в огромной брезентовой военной палатке на случай непогоды, сидят мужчины всех возрастов и внимательно слушают муллу, который долго (тогда казалось — бесконечно долго), размеренным речитативом читает на арабском языке (!) суру из Корана. Женщины находятся в другом помещении, но и там происходит похожее. Мужчины (а хоронят — вне зависимости от пола усопшего — и до сорока дней посещают кладбище в поминальные четверги только мужчины) только что вернулись с кладбища: все устали, голодны, из-за жары очень хочется пить, но никто не шелохнётся. И чай, и поминальная трапеза будут потом, сейчас же всё посвящено только одному — молитве.
Многие из этих людей мне хорошо знакомы: это соседи по дому и улице, а вот мои, покойные ныне дед, папа, дядя. Поразительно то, что никто из присутствующих вообще не знает арабского языка! Несколько человек откровенные атеисты; не исключено, что таковым был и сам покойник. Но как строги позы слушающих, как почтительно склонены их головы, как они сосредоточенны. Это происходит, как мне кажется, ещё и оттого, что люди пытаются уловить в убаюкивающем речитативе чужой речи знакомые слова, а таковые пусть изредка, но всё же встречаются. И это подспудное стремление людей к хоть какому-то осмыслению чужого языка так понятно, так естественно. Но, повторяю, ни единого звука, ни лишнего жеста: такова сила традиции, глубокого уважения к обычаям, к предкам.
Вспоминаю и собственное изумление, когда друг шепнул мне, что молодой мулла, приглашённый на похороны его бабушки, вычитывал молитвы из небольшой записной книжки, в которой они были записаны от руки кириллицей (!). В те времена проблемы с духовным образованием существовали во всех религиозных конфессиях, и ныне я вспоминаю этот эпизод по иной причине. Повторяю, люди, которые, по сути, не понимали содержания читаемого им на чужом языке текста, тем не менее внимали ему не только в ненарушимом молчании, но даже и с неким трепетом.
Уже повзрослев, как-то поведал об этом человеку, подвизающемуся в исламском богословии, и попросил его выразить своё мнение. А в ответ услышал, что текст священной для мусульман книги представляет непреходящую ценность сам по себе, вне зависимости от того, понятен ли он слушающим. Даже простое слышание этих слов, этих звуков, пытался он внушить мне, производит благотворное влияние на душу человека…
В сорок два года в жизни автора этих строк произошло воистину великое событие — милостью Божией он покрестился. Признаться, это не было для меня первым прикосновением к миру Православия, первым знакомством с христианским храмом. Не помню, чтобы ещё мальчишкой хоть раз прошёл мимо церкви, не зайдя в неё, а их в нашем южном городе было в ту пору три. Что-то неудержимо влекло меня в эти стены, довольно сумрачные по будням и где всегда тем не менее было как-то по-особенному хорошо.
Из христианского храма никогда не хотелось уходить, а потому нередко я просто сидел тихонечко на лавке у стены. Как хорошо, что мне, азербайджанскому мальчику, там ни разу не сделали замечания, не потребовали уйти. Всё здесь и в сам деле было иное: по-иному пели где-то высоко под куполом, по-иному читали не совсем понятные мне, но от этого ещё более притягательные, казавшиеся сказочными древние тексты; даже живопись на фресках и иконах — и та была иной. Подумать только — ещё несколько минут назад я брёл по шумной улице, где проносились машины и где никому не было ни до кого дела, а тут разом оказывался в совершенно другой реальности, где царили удивительные тишина и покой. И где иным, казалось, был даже сам воздух. А потому церковь для меня была и остаётся ещё и некоей мистической «машиной времени». И ныне, когда бываю в храме, все святые, как в далёком детстве, по-прежнему взирают на меня с любовью, и я никогда здесь не одинок, даже если в этот час здесь немноголюдно. Ничего не требуя, они словно чего-то от меня ожидают: каких-то поступков, изменения своей привычной жизни. И понимаю, душа моя чувствует, что мне так важно во многом перемениться. А потому всякий раз прошу их помощи и предстательства. Тогда, ребёнком, ещё не знал этих слов, а теперь произношу их с благоговением, потому как понемногу стал понимать — эти стены, всё происходящее в них привлекли меня в моём далёком детстве, да и ныне неизменно влекут именно своей пеотмирностъю, своей над-мирностъю…
А тогда, мальчишкой, я покупал копеечные свечки, тонко пахнущие мёдом, возжигал их и ставил в ящики с чистым морским песком, что располагались перед каждой иконой. То, что было изображено на этих удивительных картинах, заставляло замирать моё сердце, звало куда-то, в иной мир, было во всём этом что-то сладостно-тревожное и таинственное. Свечи и те были здесь иными, не похожими на многоцветных своих собратьев, что во множестве возжигали по домам в праздник весеннего равноденствия Новруз, национальный новый год, что не только сохранился, но и широко празднуется в этих краях — вопреки традиционной вере — с далёких времён поклонения предков огню. В мартовские предпраздничные дни их продавали на рынках шумные усатые продавцы восточных сладостей, выкрикивая что есть мочи знакомые каждому слова: «Свечи праздника! Праздник свечей!» В церкви же свечами распоряжались тихие и незаметные, часто пожилые, женщины…
Возможно, ещё и поэтому мне так странно и больно слышать модные ныне речи о том, что для усиления привлекательности наших храмов для молодёжи нужно, дескать, менять язык богослужения, приближая его к современному русскому, чуть не рок-концерты закатывать в их святых стенах… Кому-то не терпится разбить вдребезги сокровенную тишину православного храма, соделав его продолжением суетной улицы.
Господи, помилуй.
Язык Бога и человека
Давнее это вспомнилось неспроста. Сколько раз, беседуя с людьми, уклоняющимися от посещения православного храма и участия в богослужениях, слышишь нередко один и тот же довод: непонятен-де церковный язык. Нет-нет да и долетают призывы, исходящие порой даже из церковной среды, о необходимости скорейшей реформы языка церковных служб. Мол, так он станет понятнее, и молодёжь потоком хлынет в наши храмы.
Чаще всего подобные разговоры, думается, возникают по причине непонимания подлинной сути и назначения церковных служб.
Начну с себя — так будет честнее, да и убедительнее. Вспоминаю, как трудно, а точнее — тягомотно, иного слова не подберу, было мне во время богослужений в течение довольно продолжительного времени после Крещения. И это притом, что русский с рождения является для меня родным наряду с национальным языком, как и для большинства бакинцев моего поколения. Более того, будучи по образованию учителем русского языка и литературы, был знаком со старославянским не понаслышке — изучал его, сдавал, помнится, экзамены с приличными оценками. Всё так, и тем не менее… Однако со временем милостью Божи-ей со мною всё же начали происходить чудесные изменения. И прежде всего потому, что с некоторых пор стал посещать церковные службы регулярнее, попытался приноровить, если можно так выразиться, ритм собственной жизни к ритму общецерковному. И ещё — это, как мне теперь видится, немаловажно — со временем отыскал наконец-то то самое место в храме — моё. Оно оказалось в непосредственной близи от клироса. И, словно угадав моё внутреннее состояние (как это случалось не раз), батюшка сказал тогда в проповеди о том, что каждому из нас надлежит найти в храме своё место, и именно оно, избранное нами, мистически есть прообраз того места, которое, возможно, обретём на Небе… Хорошо бы.
Именно тогда, впервые, без стеснения я чуть слышно запел (молился!) вместе с хором. Куда подевались усталость, свинцовые ноги, невнятные слова молитв?! Ничего похожего, только лёгкое недоумение, когда служба плавно и необременительно подошла к концу — и вот уже батюшка выносит крест. Удивительно, но, не утруждая себя толкованием каждого слова, тем не менее я всё прочувствовал, всё услышал, но только по-иному — сердцем.
Если и вас одолевают схожие сомнения, прошу, не смущайтесь и начните с малого: приучите себя по возможности в храме бывать. Чтобы могли со временем ответить с очаровательной непосредственностью расшалившейся в храме крохи (а свидетелем этой сцены как-то довелось стать самому), которую мама пыталась урезонить: «Ты где находишься?!» — «Дома!» — обезоруживающе невинно прозвучало в ответ. Похожую фразу: «Теперь я дома» — произнёс в своё время и Евгений Росс, молодой американский ковбой из штата Колорадо, когда после многолетних неутомимых поисков Бога Живаго переступил-таки порог православного храма и замер, поражённый неотмирной, непередаваемой никакими словами красотой русского православного богослужения. Сегодня же миллионы христиан во всём мире знают и горячо любят его, почившего в Бозе иеро-схимонаха Серафима (Роуза), так нежно любившего Россию и русский язык, автора многочисленных талантливых богословских трудов.
Замечательные слова о церковном языке нашем некогда произнёс выдающийся деятель русской культуры Иван Васильевич Киреевский: «По необыкновенному стечению обсто ятельств церковнославянский язык имеет то преимущество над русским, над латинским, греческим и надо всеми возможными языками, имеющими азбуку, что на нём нет ни одной книги вредной, ни одной безполезной, не могущей усилить веру, очистить нравственность народа, укрепить связи его семейных, общественных и государственных отношений».
Воистину, лучше и не сказать.
«Угреша сердце моё…»
Неподалёку (по московским, конечно же, меркам) от нашего дома вот уже седьмое столетие благоухает чудная обитель — Николо-Угрешский мужской монастырь, основанный в 1380 году на берегу Москвы-реки благоверным князем Димитрием Донским в память явления ему иконы Святителя и Чудотворца Николая. Она укрепила его в вере накануне тяжелейшего сражения на Куликовом поле. Да так, что святой князь воскликнул: «Сия всяугреша сердце моё». С тех самых пор это место называется Угреша, а на том месте, где прославленному полководцу была явлена икона, основан монастырь и возведён храм во имя Святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских и Чудотворца. Так вот, недавно подошла ко мне в храме знакомая прихожанка и говорит, улыбаясь, что если попытаться, к примеру, перевести это тёплое и нежное древнее русское слово угреша на современный язык, то получится, простите, какая-нибудь грелка. А вот так — ну, до чего же красиво! Трудно не согласиться. От себя же добавлю, что и моё сердце «угреша» всякий раз, когда слышу неподражаемый в небесной своей красоте и загадочный в поэтической своей глубине наш Богом дарованный церковнославянский язык!
В записке, присланной во время одной из встреч, прочитал: «Раньше в наших храмах пели все, потому и по сей день громко возглашают: «Глас осьмый!» Наша Церковь — Церковь поющих… » Да и мне самому приходилось поначалу недоумевать, к кому это так громко обращается во время службы регент с восклицанием: «Глас осьмый!» или «Глас первый!». Наверняка к нам, пастве, некогда хорошо различавшей эти самые гласы. Ведь поющим рядышком на клиросе, согласитесь, можно сказать и шёпотом. Представьте, Мартину Лютеру (!) приписывают слова: «Диавол панически боится поющего христианина».
И не терзайтесь так, не унывайте и не смущайтесь оттого, что не всё поначалу понятно. Утешьтесь тем, что, как поучают нас Святые Отцы, язык этот понимают бесы и трепещут. Важно, как мне кажется, уяснить себе главное: происходящее здесь — не обмен некоей мистической информацией! Но прежде всего — источник неизреченной благодати, постигать которую призвано наше сердце через участие в церковных службах и таинствах.
Впрочем, и непреклонный интеллектуал не уйдёт отсюда неутешенным, прикоснувшись к интересным научным изысканиям, гипотезам. Так, молитвы на церковнославянском языке, к примеру, препятствуют внушению извне, являются преградой, надёжной защитой от нейро-лингвистического программирования, одного из грозных психологических орудий нашего лукавого века. А, скажем, звучание церковных колоколов не просто услаждает слух и волнует душу. Колокольный звон, как свидетельствует отечественная история, не раз спасал православных людей во время гибельных эпидемий чумы.
К слову, известное выражение «сорок сороков» традиционно соотносится с понятием числительным. Однако иеромонах Иов (Гумеров) пишет о том, что все храмы Москвы по решению Стоглавого собора (1551 г.) были распределены на староства, или благочиния, которые назывались «сороками». Название происходит от древнерусской меры сорокъ, означавшей мешок, вмещающий четыре десятка соболиных шкурок (часто встречается в грамотах XIV-XV вв.). Во главе каждого сорока был «поповский староста». Стоглавый собор определил для Москвы семь поповских старост. «В царствующем же граде Москве достоит быти седми старостам поповским и седми сбором по уложению царскому, да к ним избирати десятцких — добрых же священников, искусных житием, непорочных же» (Стоглав. Гл. 6). И если ещё в конце XVII века в Москве было всего шесть сороков: Китайский, Пречистенский, Никитский, Сретенский, Ивановский и Замоскворецкий, то постепенно число их росло. В начале XX века их было уже 40 сороков. Реально сорок не включал в свой состав 40 церквей, ведь по статистике в начале XX столетия в Москве было около 800 храмов…
Но разве ж это главное?! Для церковного человека важно иное. Колокольный звон для него — невыразимая человеческими словами музыка, ведущая волнующий диалог с его бессмертной душой напрямую, безо всяких посредников. И ни за что не спутает он мерный благовест с частым перезвоном.
Какая же милость Божия изливается на русских людей, что им предопределено молиться Создателю и Пречистой Богородице, Ангелам и святым по сути на том же языке, на котором общаются с близкими и родными, на языке сладких детских снов, навеянных колыбельной, что пела когда-то мама. Поверьте, этой радостью наделены не все.
На Востоке принято говорить, что даже самый долгий путь неизменно начинается с первого шага. И если вы его всё же сделали, то впереди вас ожидают поистине удивительные открытия. Только не ленитесь и не унывайте. Попробуйте обзавестись небольшим словариком — и вы узнаете много новых слов, это сделает вас внутренне богаче, интереснее. Не без удивления обнаружите, что некоторые понятные, как вам казалось, русские слова на церковнославянском имеют иной, порой неожиданный смысл. К примеру, слово выну обозначает отнюдь не достану, а всегда; искренний — значит ближний; южик — это родственник, отроча — младенец…
Продолжать можно до бесконечности — и, поверьте, это очень увлекательно. В этом измерении всё оказывается точнее, поэтичнее, фактурнее. Скажем, та же фраза Спасителя нашего о том, что «Царствие Небесное нудится» (Мф. 11:12), звучит куда живописнее, нежели «силою берётся». И на каком-то этапе мы подойдём к совершенно иному качественному уровню: с неким особенным благоговением приступим к чтению Псалтири, а затем и Евангелия на церковнославянском. Потревожьте, разбудите свою генную память — она так долго ждала этого часа. Как по-новому, по-утреннему свежо ощутите вы свою задремавшую было русскость! То, что вы при этом прочувствуете, какие глубинные, неведомые ранее струны отзовутся нежданно в вашей обрадованной душе — попросту не поддаётся описанию.
Когда-то выдающийся деятель русской культуры Николай Сергеевич Трубецкой написал эти на удивление точные слова: «Сопряжение церковнославянской и великорусской стихии, будучи основной особенностью русского литературного языка, ставит этот язык в совершенно исключительное положение. Трудно указать нечто подобное в каком-нибудь литературном языке».
«Читайте Пушкина и Евангелие!»
Во время одной из лекций в стенах Московской Духовной Академии получил из зала записку, которой дорожу, а потому привожу её почти целиком: «…Вы правы, только при частом посещении храма начинаешь понимать этот язык, и тогда молитвы, которые давно знаешь наизусть, расцветают, как розы! Это невозможно объяснить непонимающим, это можно только почувствовать! Но для упорствующих попробуйте перевести на современный русский: «Благословен Плод чрева Твоего!» — «Как хорошо, что Ты беременна!», или: «Хорош Твой Ребенок!»?!» Комментарии, как говорится, излишни.
Как же прекрасна на церковнославянском языке воистину Божественная молитва «Отче наш»! Однажды довелось прочесть её на современном русском. Ну, что сказать? Осталась сухая информация, напрочь улетучилась поэзия. К слову, даже расхожая поговорка «устами младенца глаголет истина» в переводе на современный русский язык прозвучала бы просто отвратительно. Только прислушайтесь: «ртом ребёнка говорит правда». Ага, «Комсомольская». Или «Пионерская»… Господи, помилуй! А потому и в стихотворении Андрея Вознесенского, посвящённом чуду музыки, читаем: «Где не губами, а устами…»
Чем прикажете заменить слова пронзительного пятидесятого псалма «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей», в котором воистину каждое слово — о нас?! А какие неподражаемые по красоте молитвы произносит в алтаре священник во время пения Херувимской: «Яко да Царя Всех подымем ангельскими невидимо дориносима чинми, Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя!» Нет, святые эти слова незаменимы ни на какие иные. Дориносима, как оказалось, древний римский воинский ритуал, когда победителя поднимали на копья со спиленными остриями. Но даже когда пребывал в неведении о смысле этого выражения, ничто не мешало сердцу моему замирать от осознания величайшего из таинств, совершающегося сейчас в моём присутствии. И, как выяснилось позднее и что весьма немаловажно, при моём непосредственном участии, при личном участии каждого, кто находится сейчас в храме, кто молится соборно. Разве возможно, чтобы подобное совершалось на «ежедневном», по слову А.К. Толстого, языке?
Как-то довелось встретить очень верную, как мне кажется, мысль о том, что ежели мы, воспевая земную любовь, поём: «Я поцелуями покрою уста и очи и чело», где почти все слова церковнославянские и так возвышенно хорош слог, то почему надо воспевать Небо на языке обыденном?!
Неожиданное и радостное подтверждение этим мыслям пришло от Александра Сергеевича, ещё молодого, двадцатисемилетнего. Вспоминаю, как много лет назад, ещё школьником, впервые услышав стихотворение «Пророк», был убеждён, что эта таинственная встреча поэта и в самом деле имела место, до того убедительно звучали памятные строфы. Признаюсь, автор этих строк имел тогда весьма смутные представления как о шестикрылом Серафиме, так и о ветхозаветном пророке Исайи, от лица которого и ведётся этот потрясающей силы монолог. Но и поныне убеждён, что дело тут не только в известном видении святого; что-то важное наверняка пережил сам поэт, какая-то сокровенная встреча — сретение — произошла у него самого. Только вслушайтесь, как стих его преизобилует церковнославянской лексикой, все эти: уста, десница, восстань, глас, виждь, внемли, глагол… Поразительно, но дело даже не в том, что и современные нам светские люди понимают его без особых на то усилий. Использование поэтом этой лексики не сделало стихотворение ни на йоту тяжеловеснее, и поныне оно продолжает изумлять величественной музыкой родной речи. Это ли не золотой ключ к пониманию подлинной роли и места церковнославянского языка в жизни русской нации?! Гений поэта сквозь два столетия протягивает нам, сегодняшним, руку помощи, вразумляет, что язык этот дан русским не для каждодневного общения, ибо он, и только он, предназначен для обращения ко Господу, Его Пречистой Матери, светлым силам Небесным, святым нашей веры.
Как же мудр и проницателен был русский писатель Иван Сергеевич Шмелёв, обратившийся в одном из писем к близкому человеку, а по сути ко всем нам, с призывом: «Читайте Пушкина и Евангелие!»
Слово твёрдо
На страницах этой книги мы уже размышляли о том, к каким трагическим последствиям может привести пренебрежение именем, и не только человеческим, но и названием города, села, даже завода и фабрики. Удивительно, но в старинной русской азбуке, так печально утраченной нами, именем была наделена каждая буква. Некий учёный человек совершенно справедливо обмолвился по поводу того, что когда мы произносим буквы нашего нынешнего алфавита, то попросту «экаем и бекаем». Конечно, ведь все эти «аз» и «буки», «веди» и «глаголь» были не просто и не только именами букв. Выстроенные в традиционном порядке, они являли собой связный, наполненный глубокого духовного смысла текст. Хочу поделиться с вами поразительной историей, связанной с именами нашего великого полководца Александра Васильевича Суворова и простого русского солдата Митрофанова. В одном из зарубежных походов фельдмаршалу поведали о некоем солдате, который добыл в бою троих пленных. Они отдали ему свои деньги и ценности. Митрофанов принял трофеи, но кое-что вернул пленным на пропитание. Подбежали другие солдаты, захваченные яростью боя: они хотели изрубить врагов. Но Митрофанов защитил французов: «Нет, ребята, я дал им пардон. Пусть и француз знает, что русское слово твёрдо». Солдата Митрофанова подвели к Суворову. О дальнейшем рассказывает Егор Фукс, его секретарь: «Митрофанов был тотчас представлен и на вопрос Суворова: «Кто научил тебя быть добрым?» отвечал: «Русская азбука: С, Г(слово, твёрдо — буквы, расположенные по соседству, образующие житейское правило), и словесное Вашего сиятельства поучение: солдат — христианин, а не разбойник «. С восторгом обнял его фельдмаршал и тут же на месте произвёл в унтеры». Вот каким поразительным свойством обладала наша древняя азбука: буквы, составляющие её, одним звучанием своих имён могли способствовать возвеличиванию душевных качеств, подвигать на благородные поступки простого русского человека!
А потому заслуживают самого пристального нашего внимания слова Сергея Александровича Рачинского, выдающегося русского учёного, мыслителя и педагога: «Если начинать со славянской грамоты, самых употребительных молитв, ребёнок, приобретающий в несколько дней способность писать: «Господи, помилуй» и «Боже, милостив буди мне грешному», заинтересовывается делом несравненно живее, чем если вы заставите его писать: оса, усы, мама, каша».
Из наблюдения моих знакомых, читавших маленькой дочке не адаптированное, а настоящее «взрослое» Евангелие. В три года она сама, без всякого специального обучения, вдруг к всеобщему изумлению начала читать. А в 3,5 года написала первое слово, опустив в нём гласные: ХРСТО. Разве это не потрясающее свидетельство воздействия Божьей благодати на душу несмышлёного ещё младенца!..
Когда-то довелось услышать поговорку о том, что если выстрелить в прошлое из пистолета, оно непременно ответит из пушки. Так и с азбукой нашей. Вдумаемся, некогда начальной, заглавной, если хотите, буквой его была «аз», что, по сути, есть обозначение неповторимой человеческой личности. Достаточно вспомнить это евангельское — царственное и торжественное — «Аз есмь», произнося которое нельзя, как мне кажется, не испытывать некоего душевного трепета. Ничего общего не имеет оно с пресловутым «яканьем». Ныне же буква, которой по привычке называем себя, человека, словека, переместилась в самый конец алфавита. Как говорится в подобных случаях, за что боролись…
Кто-то подсчитал, что ещё столетие назад в языке нашем одних только слов с корнем благо насчитывалось около трехсот, а именно 287 (!). Сейчас часто можно услышать: «выбирай, что хочешь», «поступай, как считаешь нужным», «делай, как знаешь». А ведь это, по сути, предоставление полнейшей свободы выбора, к которой все мы чаще всего бываем в силу немощей наших не готовы. Предки же русских людей в подобной ситуации традиционно произносили: «Поступай, как заблагорассудится». И именно корень благо жёстко ограничивал человека в его решениях, неся в себе высокий духовный нравственный заряд. Как и в предыдущем примере с азбукой, русский язык содержал во множестве слова, душеспасительные в буквальном смысле этого слова.
Совсем не случайно поэтому, что разговоры о реформе русского языка и сама реформа как таковая приходились на революционное, смутное время. И хотя декрет Совнаркома «О введении новой орфографии» формально вступил в силу 5 января 1918 года, научные дискуссии по поводу необходимости «реформы» русского языка начались ещё в 1905-1907 годах, пришлись на период первой русской революционной волны. Важно помнить, что хранителем чистоты русского языка выступил в ту пору сам Император Николай II. Государь довольно болезненно реагировал на необоснованное употребление иностранных слов, их засилье в русской речи: «Русский язык так богат, — говорил он, — что позволяет во всех случаях заменять иностранные выражения русскими. Ни одно слово неславянского происхождения не должно было бы уродовать нашего языка».
Избирательность языка
Выступая в различных аудиториях, люблю подвергать своих слушателей своеобразному испытанию, которое многое, как мне кажется, объясняет ратующим за обновление нашего церковного языка. Признайтесь, допытываюсь я, с различными членами собственной семьи вы общаетесь одинаково? Выясняется, что нет: с бабушкой говорим несколько по-иному, нежели с детьми, да и с детьми, в зависимости от пола и возраста, неизменно по-разному. Да и с супругой (или супругом) даже в течение одного дня — если внимательно прислушаться — говорим пусть несколько, пусть самую малость, но всё же по-иному. Замечательно, идём дальше. Оказывается, что похожая история и с соседями по лестничной клетке и дому. В прямой зависимости от степени приязни оказываются лексикон, интонация, сам настрой речи — с руководством, различными сотрудниками, даже случайными попутчиками в общественном транспорте.
Так, слово за слово, вместе мы совершаем любопытное открытие. Оказывается, что буквально все мы каждый Божий день, в течение всей своей жизни, с момента утреннего пробуждения и до сна, сами того не замечая, то и дело меняем, варьируем не только нашу речь, свой лексикон, но и, что немаловажно, интонацию — применительно к каждому встреченному нами человеку, включая малознакомых и попросту чужих людей. Какая поразительная избирательность! Да простится автору такой пример, но в праздники, или когда нас навещают гости, мы меняем скатерть, подаём другую посуду и столовые приборы. Да и сами мы в эти минуты одеты и причёсаны по-иному, взволнованны и радостны, не так ли? Так почему же мы, столь утончённые в общении с тварными созданиями (напоминаю несведущим, что в православной лексике это выражение вовсе не обидное и есть обозначение всех, сотворённых Богом), бываем так безапелляционны, как только речь заходит о Творце, создавшем всё и вся.
Не хватает нам сердца! Ум в этом делании не первый и не лучший помощник. Как тут не вспомнить полушутливое сетование мудрейшего святителя Феофана Затворника: «Нынче удержа нет от совопросничества. Ум наш — комар, а всё пищит!» Вспомним, ибо повторение — мать учения, что гордое слово мозг во всей Библии упомянуто лишь дважды, причём оба раза речь не о головном мозге человека, а вот сердце (вот истинный триумф!) встречается свыше семисот раз! Оттого и становятся так понятны слова Спасителя, с которыми взывает Он ко всем нам: «Обратитеся ко Мне всем сердцем вашим и расторгните сердца ваша, а не ризы ваша» ( Иоил. 2:12-13).
Отчего же мы так прискорбно суетны и требовательны (увы, не к себе самим), почему, являясь нередко захо-жанами, а не прихожанами храма, чуть не с порога ратуем за всенепременное обновление церковнославянского языка, тогда как обновляться-то — в церковных стенах и за их пределами — следует прежде нам самим, причём постоянно. И это, возможно, и есть одно из главных предназначений Матери Церкви. Подумайте, разве первоклашкам первого сентября кладут на парты учебники по алгебре и том Достоевского? Вспомним, как учили нас. Какие там шариковые ручки, не было их тогда вовсе: первые полгода только прописи, палочки и крючочки, да и те простым карандашом. Позже — буковки, потом — слоги, а уж потом — слова… Первое, «ученическое», перо это же было целое событие, веха! И только в третьем классе — перо «семечкой». А тут — на тебе, чуть не с порога храма: чего-то я вас плохо понимаю! Ты вообще понял, осознал — к Кому, в Чей дом ты пришёл?!
Да и приходы наши наверняка именуются так именно потому, что туда всегда приходили (а не заходили) — в поисках неземной радости и пути ко спасению — в великом своём множестве русские люди. Если ж мы нарушим многовековую традицию, что станет с православными приходами?! Вот и с годами известная пушкинская фраза:
Здесь русский дух,
Здесь Русью пахнет —
для автора этих строк — в первую голову — всё же не аромат пирогов и блинов, кваса и распаренных в бане веников. Но, милостью Божией, благоухание святых мощей, ладана, церковных свечей. Аромат Православия!
Истинно русский человек — я глубоко убеждён в этом — должен родиться и умереть в православном храме, и именно здесь должна начаться с Таинства святого Крещения и завершиться отпеванием его земная жизнь. Помню, как после одной из лекций, которую я закончил этими словами, ко мне подошёл один батюшка из числа слушателей и, грустно улыбнувшись, сказал, что эти мои слова в точности отражают, увы, ту печальную картину, когда немало русских людей так и поступают: вначале крестятся в церкви, а уже в следующий раз попадают сюда на собственное отпевание…
И ещё. Совсем не стыдно, как мне кажется, чего-то важного до поры до времени не понимать, пусть даже с изрядно поседевшей головой. Куда хуже иное — упорное нежелание понимать.
Проблема двух столетий
Проблема посягательства на старославянский язык, как выясняется, не так «свежа», как нам кажется, весьма актуальной была она в России и два столетия назад. «Славенский древний, коренный, важный, великолепный язык наш, — взывал к современникам А.С. Шишков, — на котором преданы нам нравы, дела и законы наших предков, на котором основана церковная служба, вера и проповедание слова Божия, сей язык оставлен, презрен. Никто в нём не упражняется, и даже само духовенство, сильною рукою обычая влекомое, начинает от него уклоняться. Что ж из этого выходит? Феофановы, Георгиевы проповеди, которым надлежало бы остаться бессмертными, греметь в позднейшем потомстве и быть училищами русского красноречия… эти проповеди не только не имели многих и богатых изданий, как то в других землях с меньшими их писателями делается. Но и одно издание до тех пор в целости лежало, покуда наконец принуждены были распродать его не книгами, но пудами, по цене бумаги! Сколько человек в России читают Вольтера, Корнелия, Расина? Миллион или около того. А сколько человек читают Ломоносова, Кантемира, Сумарокова? Первого читают ещё человек тысяча-другая, а последних двух вряд и сотню наберешь ли».
Возможно, это и покажется кому-то парадоксальным, но нынешний церковный язык сам есть результат реформы, которую некогда совершили (а правильнее сказать — сотворили) святые равноапостольные Кирилл и Мефодий, учители словенские, как высоко именует их благодарная Матерь Церковь. И если потребность в очередной реформе этого языка всё же назрела, то и приступить к ней, как рассуждают опытные священники, прилично специалистам соответствующего духовно-нравственного и интеллектуального уровня. Несуразность требования изменения языка богослужения очевидна всем, кто хоть раз открывал Святое Евангелие на церковнославянском, когда раскрывается глубинный смысл каждого слова, чего, к сожалению, нельзя сказать о нашем современном русском языке, варварское использование которого привело к невероятной путанице понятий и смыслов. Да и как быть с теми словами, которые в современном языке получили совсем иное значение: прелесть (обман, лесть бесовская), обожание (обожествление, почитание божеством), очарование (волшебство, колдовство, магия, воздействие чарами), живот (жизнь), жена (женщина), обаяние (ласковое заговаривание, убаюкивание, обволакивание). Даже если перевести Библию на добротный литературный язык, мало кто сумеет правильно понять истинный смысл изложенного, не говоря уже о том, что многим, к величайшему сожалению, этот язык, по сути, недоступен для восприятия, настолько упростили они свою речь, понизили её уровень. Можно, правда, сделать для них перевод по типу американских комиксов, что на деле не является шуткой, ибо есть уже печальные примеры подобных «переводов» произведений русской классики. Давайте всё же не будем опускать планку, не нами заданную, попытаемся сохранить Божественное достоинство Книги Книг, и, быть может, это даст возможность нам самим подняться до этого уровня. Ведь сказано: «…Царствие Небесное нудится, и нуждницы восхищяют е» (Мф. 11:12). Простите, но эту фразу мне захотелось произнести именно на церковнославянском, чтобы кто-то из читателей, быть может впервые, услышал, ощутил эту непередаваемую, пленительную инакость, неотмирность этого удивительного языка. На современном русском языке эта фраза звучит несколько по-иному, а именно: «Царство Небесное силою берётся и употребляющие усилие восхищают его…» Ну что, почувствовали разницу?
Некогда Н.В. Гоголь произнёс глубокие слова о живой связи разговорного русского языка с церковнославянским: «Сам необыкновенный язык наш есть ещё тайна… Он беспределен и может, живой, как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно-библей-ского, а с другой стороны — выбирая на выбор меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека…»
Не могу не обмолвиться хотя бы несколькими словами и о непостижимой искренности, открытости нашей веры. Посудите сами: богослужения, таинства, молитвы — всё это происходит, в отличие от всех иных традиционных религиозных конфессий, действующих в стране, на языке, максимально приближенном к общенациональному. Словно зеркальное отражение душевной открытости самого русского человека.
Являясь скорбными свидетелями многочисленных попыток переломить русскую речь через колено, возблагодарим Господа ещё и за то, что церковный язык наш есть ограждение и охрана языка русского от возводимой на него брани.
Вот принесёшь, бывало, на даче ведро студёной колодезной воды, она постоит денёк-другой — глядишь, и нетуже в ней той давешней замечательной свежести. Если же дольше, да на свету, то и вовсе зацветёт — для грядок ещё сгодится, а более никуда, хоть выливай. Но не беда, можно ещё нанести, благо есть неподалёку колодец. А если, не приведи Господи, недобрые люди изгадят его, как тогда быть, где взять свежей воды?!
Вот и получается, что церковнославянский язык есть своего рода удивительный, неиссякаемый источник с незамутнённой живительной влагой, в котором пребывают в первозданной сохранности корни нашего с вами языка, великой русской речи, незримо и таинственно связующей нас с Самим Христом. А потому пророчески звучат для нас сегодня слова А.С. Шишкова: «Славенский язык есть корень и основание российского языка; он сообщает ему богатство, разум, силу, красоту».
И пусть кто-то сегодня привычно корит Церковь нашу в том, что она-де не поспевает за быстротекущим изменчивым временем. Ответим, что это сущая правда, ибо Церковь наша неизменно шествует в ногу с Вечностью.
Комментировать