- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- 9
- 10
- 11
- 12
- 13
- 14
- 15
- 16
- 17
- 18
- 19
- 20
- 21
- 22
- 23
- 24
- 25
- 26
- 27
- 28
- 29
- 30
- 31
- 32
- 33
- 34
- 35
- 36
- 37
- 38
- 39
- 40
- 41
- 42
- 43
- 44
- 45
- 46
- 47
- 48
- 49
- 50
- 51
- 52
- 53
- 54
- 55
- 56
- 57
- 58
- 59
- 60
- 61
- 62
- 63
- 64
- 65
- 66
- 67
- 68
- 69
- 70
- 71
- 72
- 73
- 74
- 75
- 76
- 77
- 78
- 79
- 80
- 81
- 82
- 83
- 84
- 85
- 86
- 87
- Полный текст
62
С неделю Григорий Васильевич жил молчком, не молился, не работал по дому и во дворе, то на печи у себя в пристрое лежал, привалившись лицом к обшарпанным кирпичам, то брал на руки внука Ванечку и сидел с ним у окна, смотрел на заваленный снегом огород, на кромку замёрзшей Ангары, на горбатины сопок на правом безлюдном таёжном берегу, слушал гудки локомотивов, гладил тёплую нежную головку внучка, ласково, как зверь-мать, покусывал его маленькое молочное ушко. Ванечка смеялся, трепал деда за бороду и густые нависающие брови. А дед молчал. Тяжело молчал. Любовь Евстафьевна не приставала с разговорами, но украдкой плакала в закутке. Тревожно отмечала, что старик день ото дня худеет, сереет и весь сжимается и съёживается, как подвешенный для просушки гриб.
Несколько дней Григорий Васильевич прожил у дочери в Знаменской обители. Молился, каялся в грехах перед величавым, чернобородым отцом Паромоном, а вечерами приходил в уютную, но узкую келью к дочери, и они подолгу и душевно беседовали. Феодора ласково утешала отца, всматриваясь в его маленькие растерянные глазки. А он всё твердил, то сердито, непримиренно закипая, то отчаянно, горбато сникая весь:
— За грехи великие рода моего наказан я. Вся жизнь пошла вкось и вкривь, дочка. И дом мой тепере не мил мне, и родное моё Погожее невзлюбил я. Грешный и слабый духом я. И тьму вижу внутри себя, а вокруг — пустыня, пустошь, запустение. Желчь злости к людям жжёт моё сердце и разъедает душу… а ведь хочется мира и любви. Как жить, как жить?
— С любовию к людям и жить, как жил, батюшка, — отвечала Феодора, поглаживая дряблую натруженную руку отца. — А дом земной — он не вечный.
Одним вечером она открыла Писание, остановилась на послании Апостола Петра и стала читать для отца, а он вслед шептал хорошо знакомые ему слова: «Итак, отложив всякую злобу и всякое коварство, и лицемерие, и зависть, и всякое злословие, Как новорожденные младенцы…»
— Как новорожденные младенцы, — назидательно и умилённо покачивал сухонькой головой отец, словно бы чему-то учил дочь и хотел, чтобы она правильно поняла этот священный текст и мысль о новорожденных младенцах.
«…Как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко, — радовалась инокиня Мария тому интересу, который охватывал душу отца, — дабы от него возрасти вам во спасение; Ибо вы вкусили, что благ Господь…»
— Благ, благ, — прицыкивал старик.
«…Приступая к Нему, камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному, и сами, как живые камни…»
— Да, да, мы — живые камни в основании веры Христовой, — уже радовался старик, не совсем ясно осознавая, чему именно.
«…как живые камни, устрояйте из себя дом духовный…»
— Вот-вот: дом духовный! — даже вскрикнул отец. — Понимашь, Федорушка? — Поднялся со стула, стал ходить по келье, поскрипывая половицами и припадая на покалеченную ногу. Воздух взволновался, и пшеничный огонёк лампадки заметался, словно бы искал выхода, желал вырваться за пределы кельи. — А они — они! — чиво творят, дочка? Разделяются на кусочки! В песок рассыпаются. А какой дом устоит на песке?
«…устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы, благоприятные Богу Иисусом Христом».
Дыхание Феодоры прервалось от великого волнения, руки с Евангелием обессиленно опустились. Отец, вдруг припав на колено, приник к плечу дочери, и они обнялись. Слёзы умиления и печали ползли по щекам, сладко солоня губы.
— Прости меня, дочка, за всё… грешен… неразумен бывал… а ить надо только с добром и любовию в сердце жить.
— Ты меня, батюшка, прости, потому как непутёвая я была… а ты всегда хотел мне только добра… и любил… любил… любил меня, недостойную.
И они, затихнув, смотрели, как очарованные, на маленькое пламя лампадки, которое, казалось, тянулось к лику тихого, внимательного и внимающего нечто неподдающееся человеческому разуму Христа.
С просветлённым сердцем уехал отец морозным, хрустким утром от дочери. Пересекая в кошёвке у острова Любви скованную льдом Ангару, слушал кипенные пересыпчатые звоны иркутских церквей, оглядывался на беленные, в фиолетовой печальной поволоке стены Знаменского монастыря. В морщинистом окологлазье запуталась слеза.
Комментировать