Глава девятая
1
Пришлось вспоминать, как учили угонять машины. Но иметь дело с огромным импортным автобусом ещё не доводилось. Тимур долго рылся в проводах зажигания, нервничал, но тут рядом появился Лёха-Аллигатор и быстро соединил нужное с нужным: двигатель завёлся с пол-оборота. Лёха заговорщически подмигнул и так же быстро исчез — прыгнул в «Великую стену» Эньлая.
Бак был наполовину заполнен. Всё работало. Даже кондиционер. Эньлай, который сопровождал его на «Великой стене», услышав шум двигателя, дал по газам и умчался в сторону больницы. Тимур же не торопился.
Он вышел в просторный пассажирский салон. Поднялся на второй этаж. Ему показалось, что вот-вот в салон войдут люди и он повезёт их в большой красивый город. Ему как-то пришлось проехать на таком автобусе по маршруту Махачкала — Москва. Ехали в основном челночники с большими, но пустыми сумками, чтобы заполнить их на оптовых базах. Ещё ехали люди к многочисленным родственникам да те, кто хотел попытать удачу в столице — заработать или провернуть аферу. И ехал Тимур, чтобы встретиться с Тамарой. Она, в отличие от него, поступила в московский институт, потому что училась хорошо ещё в школе и потому, что у её отца было достаточно денег. Селим удерживал Тимура: не езди, не трави душу, Тамару за тебя не отдадут, мы, по сравнению с семьёй Максуда, нищие… Но Тимур тогда ещё верил в победу любви над любыми трудностями. Кино, наверное, насмотрелся. Три дня в Москве с Тамарой были лучшими в его жизни. Огромный город, казалось, существовал только для них двоих. Все свои деньги Тимур, не задумываясь, вложил в проживание в гостинице, подарки и цветы для Тамары, обеды в ресторанах и просто — всякие глупости, которые им хотелось совершать. Три дня были похожи на настоящее человеческое счастье. Время отсутствовало. Была только Тамара. Вот, говорят, «губы бантиком», а полные губы Тамары Всевышний сложил именно бантиком. Вот, говорят, серые, зелёные, карие глаза, а у Тамары они и серые и зелёные и немного жёлтые сразу. И одна бровь чуть выше другой. Это не портит. Не нарушает геометрию прекрасного лица. Просто кажется, что Тамара на всё и на всех смотрит с добрым удивлением. Да что там говорить! Русский друг Тимура Володя, когда увидел Тамару, сказал: «Господи, красота-то какая!» И долго стоял с буквально отвисшей челюстью. Потом именно Володя научил Тимура называть Тамару коротко и нежно — Тома.
И были три дня. Всего три дня… Потом приехали старшие братья Тамары. Они подкараулили Тимура вечером, почти ночью, уже у гостиницы. Долго били, засунули в машину, привезли на какую-то облупленную квартиру, где нечем было дышать от затхлости, приковали к батарее отопления, и были потом ещё три самых страшных дня в жизни. Пока не приехал Селим с друзьями. Где угрозами, где кулаками, где подкупом, они выяснили местонахождение Тимура у земляков, разобрались с братьями Тамары, увезли Тимура… После этого Селим стал искать место, куда уехать. Пока он искал, Тимур ушёл в лес. Когда ему говорили, что нужно будет взрывать неверных, Тимур почему-то представлял особняк Максуда и его сыновей на дорогих иномарках. И снова за ним пришёл Селим.
Отец, провожая братьев в далёкую Сибирь, напутствовал просто:
— Русские — в большинстве своём — добрые люди. Мы пользуемся этой добротой. Только не путайте доброту с трусостью. Среди них достаточно трусов, но также много смелых людей. Если русский становится настоящим другом, он никогда не предаст. Мы ведём себя с ними нагло, они терпят, но копят обиду. Понимаете? Не ведите себя нагло, уважайте людей, и они будут отвечать вам тем же. Особенно русские. В Русской земле легко пустить корни, она мягкая. Это не наши горы. Но если ты пустил корни в русском лесу, не веди себя как самшит, тем более — как пальма.
— А если они будут называть нас чурками?! — посмел перебить Тимур.
— Называйте их в ответ валенками… лаптями… — ухмыльнулся отец. — Чаще они называют нас дагами, лично меня это не обижает. Поверьте мне, если б русским на Кавказе жилось так же спокойно, как нам где-нибудь в Подмосковье, никаких проблем бы не было. Да, если кто-то из вас задумает жениться на русской, — улыбнулся вдруг отец, — я не буду возражать.
— Я люблю Тамару, — твёрдо сказал Тимур.
Отец какое-то время молчал, потом сказал тихо и как-то неуверенно:
— Любовь — великое чувство. На ней всё и держится. Ещё на дружбе. Больше ни на чём. Но посмотри на сегодняшний мир, сынок, что с ним стало. Этот мир держится на деньгах. А значит — ни на чём.
Отец погиб во время взрыва на рынке. Погибли ещё двадцать шесть человек. И на похоронах Тимур не мог до глубины проникнуться скорбью, его постоянно не оставляла мысль, что эту бомбу мог заложить он — Тимур. И, казалось, взгляды всех родственников и друзей напоминают ему об этом. И только Селим стоял рядом и ни в чём не упрекал.
На похороны пришёл и Максуд с братьями и Тамарой. Идти недалеко — огромный особняк через три дома на той же улице. Странно, Тамара в чёрном платке, в чёрной одежде была не менее красива. И Тимуру вдруг представилось, что она в трауре по нему, по их любви. Максуд, словно ничего и не было, обнимал братьев, выражал соболезнование. А потом вдруг сказал, что он вовсе не против, чтобы Тимур сватался к Тамаре, пусть только встанет на ноги. Заработает денег, станет уважаемым человеком. Братья Тамары при этом, казалось, ухмыляются одними глазами, и только присутствие на похоронах не позволяет им рассмеяться.
— Этот мир держится на деньгах, а значит — ни на чём, — повторил Тимур слова отца.
— Что? — не понял Максуд.
— Мы заработаем денег, у нас уже есть своё дело, — ответил за Тимура Селим. — Повремените немного, дядя Максуд.
— Ради дорогих соседей я подожду. Нужна какая-то помощь сейчас?
— Спасибо, ваша забота — большой почёт для нас.
— Мы все должны помогать друг другу. Я вот собираюсь баллотироваться в Думу. Вы там, на севере, не забывайте родной дом, приезжайте почаще. И на выборы приезжайте. Мы все должны помогать друг другу. Мир держится на дружбе, — Максуд вдруг почти повторил слова отца, но прозвучали они совсем по-иному. Те же слова, но совсем иначе.
— Ты чего перед ним… — Тимур хотел сказать Селиму «лебезишь», но не решился, хотя брат понял его и без слов.
— Ты забыл? Он старше! На уважении к старшим держится этот мир… — добавил Селим к сказанному отцом.
«Теперь уже на деньгах», — хотел возразить Тимур, но не стал спорить с братом, которого уважал больше, чем собственное мнение. И в понимании этого в очередной раз почувствовал его правоту.
— Ни на чём, — повторил Тимур, спускаясь со второго этажа салона, и увидел Тамару.
Она сидела на кресле, предназначенном для экскурсовода или напарника водителя в дальних рейсах. Точнее, не сидела, а беззаботно вращалась, как на карусели. Каштановые волосы чуть взлетали над плечами… Внутри всё вспыхнуло, взлетело и упало с умопомрачительной высоты.
— Тома?
— Тимур…
— Как ты здесь?
— Теперь уже можно, — встала она навстречу, — теперь уже никто нам не помешает. Мы можем уехать хоть куда…
Она протянула ему руки, и он почувствовал их в своих руках. Чуть прохладные, нежные… Прижал к губам подушечки пальцев. Заметил, что даже лак на одном ноготке облупился. Это было не привидение. Не мираж. Это была Тамара из крови и плоти. Стройная и грациозная.
— Ты не согласен? — её чуть вздёрнутая бровь поднялась ещё выше.
— Как ты здесь оказалась? — повторил вопрос Тимур, почти теряя самообладание от близости любимой девушки.
— Я приехала. Приехала, чтобы уехать вместе с тобой. Садись за руль — и поехали.
— Да, да, конечно, — ответил Тимур, попытался обнять её, но она отстранилась, пропуская его на водительское место. — Только вот людей увезём.
— Каких людей?
— Там… в больнице… люди… Я должен их увезти…
— В больнице? Почему ты должен? Что они тебе сделали такого, что ты им стал должен? Это мы с тобой должны быстро отсюда уехать…
— Тома, ты же добрая… там людям надо помочь…
— Значит, ради людей ты на всё готов, а ради меня — и тогда не смог, и сейчас не хочешь? — Тамара обиженно отвернулась, пошла и села на одно из пассажирских кресел.
— Почему не хочу! Это всего полчаса. Мы их вывезем и сами уедем! Нельзя бросать тех, кто ждёт от тебя помощи!
— Когда ты уехал, ты кого спасал? Нашу любовь или себя?
Тимур, понурив голову, сел на водительское кресло. Он почти готов был ударить по коробке передач и умчаться куда глаза глядят. Но именно по глазам ударили несколько вспышек света подряд. Тимур сначала зажмурился, потом увидел перед лобовым стеклом внедорожник Эньлая. Выпрыгнул на улицу.
— Эньлай, иди сюда…
— Ты чего телишься, там Никонов нервничает, — перебил его Лю.
— Пойдём, я познакомлю тебя с Тамарой.
— С какой Тамарой?
Тимур почти силой втолкнул Эньлая в салон автобуса. Но Тамары там уже не было. Тимур галопом вбежал на второй этаж салона, но и там было пусто. Спустился вниз, выбежал на улицу.
— Тамара! — крикнул он.
— Тише, — остановил его из-за спины Лю. — Не было никакой Тамары. Во всяком случае, это была не Тамара. Я спросил Макара, почему ко мне не является Наташа, а он сказал: «Потому что ты её любишь».
— Я люблю Тамару, — глухо произнёс Тимур, он вот-вот готов был кинуться на Эньлая.
— Успокойся, Тимур. Возьми себя в руки. Я верю: ты её любишь, но это была не Тамара. Макар сказал, что дьявол играет на страстях. У тебя не просто любовь, у тебя ещё и страсть… Или ты будешь это отрицать?
— Просто — не просто, какая разница?! Какая может быть любовь просто?! Она только что здесь была! Я целовал её руки! Понимаешь?!
— Понимаю… — Лю тоже насупился. — А я с той самой ночи не видел Наташу и детей! Я не знаю, где они, понимаешь?! Мне никто не является! Я только слышал Наташин голос… Я не знаю, где они, понимаешь?! — снова повторил Эньлай.
Он отвернулся и пошёл к машине. Сел за руль и хлопнул дверцей. Тимур пару минут стоял, сжав кулаки. Казалось, он вот-вот начнёт крушить всё вокруг. И всё же он совладал со своим гневом.
— Понимаю, — сказал он. — Извини.
— Не за что…
— Как ты думаешь, можно что-то исправить?
— Ты в каком смысле? — удивился такому вопросу Лю.
— В глобальном.
— Э-м-мм… — сначала растерялся китаец, но потом вдруг вспомнил Конфуция: — Человек, который совершил ошибку и не исправил её, совершил ещё одну ошибку. Можно всю жизнь проклинать темноту, а можно зажечь маленькую свечку… Попытаемся зажечь свечку?
— Хорошо сказано… Но мне больше нравится, как сказал Никонов: делай то, что должен, и будь что будет.
— Даже если ничего уже не будет?
— Даже если ничего уже не будет.
— Видеть то, осуществления чего требует долг, и не сделать — есть отсутствие мужества, — вспомнил Эньлай ещё одно изречение Конфуция.
— Блин, вы все тут такие умные, — покачал головой Тимур, взгромождаясь за руль огромного автобуса.
— Если человек твёрд, решителен, прост и несловоохотлив, то он уже близок к человечности, — подсыпал на дорожку китайской мудрости Лю. — Блажен, кто ничего не знает: он не рискует быть непонятым.
— Ты что, специально заучивал?
— Так меня воспитывал отец.
2
Леонид Яковлевич Садальский уже через час после разговора с парламентёрами листал досье на каждого из них. С воякой Никоновым всё было понятно — пушечное мясо с мозгами. Хуже не придумаешь. Пушечное мясо не должно думать! Так нет же — насоздавали элитных подразделений… Нет, с этим всё ясно. Жизнь — Родине, честь — никому… Леонида Яковлевича заметно передёрнуло. Больные люди! Весь мир — родина, а эти всё за свою лапотную Россию держатся.
Самый тёмный и непонятный человек — Макар. О нём меньше всего. Слишком умён для могильщика. Мэр мёртвого города против мэра умирающего города… Нет, возрождаемого!
Горячий кавказский парень вообще не в счёт…
И вот — Пантелей… Что это ещё за игры в Лазаря?
Всматривался в документы…
Отец — Александр Михайлович Смирнов (Божья воля) — вице-президент крупнейшего банка… Приличный человек… Партийный стаж даже есть. Достойная карьерная лестница. Что называется, не с загранпаспортом родился. Всего добивался сам. Места работы — от Сахалина и до Питера. Что там с фамилией? Ага, видимо, стеснялся своей фамилии в бизнесе, предпочёл фамилию жены… Молодец! С фотографии смотрит солидный мужчина, подтянутый, цельный и целеустремлённый. Где же у него сбой-то произошёл? На генетическом уровне, что ли? Или, может, из этих — скрытых патриотов-благотворителей? Жена — Ольга Сергеевна — последнее время почти нигде не работала… Из рода священников. Дед прошёл лагеря… Ага! Вот! Здесь, пожалуй, собака зарыта. Надо понять, какими этот парень практиками владеет. Вероятно, медицинская академия — это только прикрытие…
В этот момент Эдик втолкнул в кабинет запуганного бойца.
— Тот самый? — спросил Леонид Яковлевич.
— Тот самый. Живее всех живых.
— Как зовут? — обратился Садальский к парню.
— Арнольд.
— Арнольд?
— Меня отец в честь Шварценеггера назвал, — поторопился объяснить боец.
— Почётно, — иронично оценил Садальский, — но по тебе не заметно. Присядь. Значит, говоришь, Арнольд, тебя убили? А может, ты просто сознание потерял от удара? Откуда тебе знать, что тебя убили, горло тебе, как ты товарищам рассказываешь, сломали.
— Н-ну… — Арнольд растерялся.
— Давай так, ещё раз и всё по порядку. Подробно, в деталях.
— Ну, я кабинет охранял. Где доктор этот, старуха… Синяк там кровью исходил. Ему минуты оставались. Кровищи на полу ведро было.
— Так ты охранял или в кабинете с ними сидел?
— Охранял. Но я ведь видел.
— Ну-ну… дальше.
— Подошёл китаец, я думал — наш.
— Ты способен думать?
Арнольд потупился.
— Если б был способен, ты бы не думал, что китаец — наш.
— Надо было всем нашим на рукава повязки сделать одинаковые. Тогда бы не путали! — неожиданно смело вспылил Арнольд.
Садальский даже слегка опешил от такой наглости. Но потом оценил мысль.
— А что, очень даже правильно ты говоришь. Вот ведь, нехватка профессиональных кадров сказывается. А думать ты умеешь, — в чёрных зрачках Садальского блеснул холодный огонёк одобрения, — надо назначить тебя взводным или ротным каким-нибудь. Вот структуру продумаем, обязательно назначу.
— Спасибо.
Леонид Яковлевич снова превратился в стену. Слово «спасибо» он не любил.
— Дальше рассказывай.
— Ну… он… типа… с кухни пришёл. Потом удар — и всё.
— Что — всё?
— Темнота.
— И ты думаешь, а мы выяснили, что думать ты умеешь, что всякая темнота — это смерть?
— Так она только вначале была! А потом я смотрю со стороны, как китаец у меня на шее пульс проверяет.
— У тебя?
— Ну… у тела моего…
— И… — что-то наподобие интереса отразилось-таки на лице Садальского, — как ты себя ощущал?
— Прикольно… легко так. Я и дома побывал, только там всё равно никого не было… и обратно вернулся. А потом появились эти…
— Кто?
— Не знаю. Страшные… ужасные… Со всех сторон.
— Врёшь! У тебя должно было быть как минимум три дня здесь. Никто за тобой в эти три дня прийти не должен.
— Я не знаю, — сжался Арнольд, — я только ужас помню. Не знаю, зачем они… Но когда этот парень начал молиться, их как ветром сдуло. Так легко стало… Словно на волнах укачивало. И я уснул…
— Уснул? Мёртвый?
— Ну я же мёртвый-живой был. Просто всё размылось… Расплывчато стало. Ну, знаете, как когда мама в детстве укачивает… Вот так…
— Ты ещё и образное мышление имеешь, — холодно заметил Леонид Яковлевич.
— А проснулся я уже в своём теле. Боль в горле ещё была, но я уже дышал. Даже говорить мог.
— А почему ты от них сбежал? Он же тебя с того света вернул? — на этот раз Садальский буквально пригвоздил Арнольда взглядом.
— Я боялся… что вы меня… накажете…
— Правильно боялся. Страх помогает человеку принимать правильные решения. На страхе держится любое государство. Страх и немного болтовни о свободе и равенстве… — последние слова Леонид Яковлевич, казалось, сказал самому себе. — Так ты думаешь, он чудотворец? — снова поднял тяжёлый взгляд на Арнольда.
— Не знаю…
— Ну так вот, смотри… — Садальский поднял кисть правой руки над столом и щёлкнул пальцами, будто подзывал официанта.
И тут же над кончиками пальцев поднялось голубое пламя, точно где-то между ними была спрятана маленькая газовая горелка. Пламя то поднималось выше, то едва теплилось ореолом над острыми концами пальцев.
— Ух ты! — простодушно воскликнул Арнольд.
— Ерунда. Этот фокус я купил в Индии по дешёвке. Им можно удивить, но мёртвого нельзя сделать живым. — Леонид Яковлевич сжал кисть в кулак, и огонь погас. — Можно ещё вот так, — он снова разжал руку, и один из лежавших на столе листов плавно поднялся в воздух и прилип к его раскрытой ладони…
— Bay… — восхищённо выдохнул Арнольд.
Леонид Яковлевич скомкал прилипший к руке лист и бросил его в урну.
— Ладно. Свободен.
Когда Арнольд, придавленный почтением и удивлением, вышел спиной вперёд из кабинета, Садальский позвал Эдика. Тот, раскрасневшийся и растрёпанный, выпрыгнул из подсобного кабинета, где была небольшая кухонька.
— Не можешь гормоны унять? — пригвоздил его взглядом Садальский. — Мою секретаршу мог бы и не лапать.
— Виноват, шеф, — дрогнул, не думая отпираться, Эдик.
— Девок в гостинице осталось достаточно?
— Хватит.
— Спиртное туда завезли?
— Да. Боюсь только, чтобы не переусердствовали.
— Следи. Но народ должен знать, за какие пряники он воюет.
— А что? Будем воевать?
— Ты хоть догадался выставить у больницы посты?
— Э-гм-м… — растерялся Эдик.
— Понятно. Так выстави. Немедленно.
— Да куда они денутся? Дальше стены никуда не уйдут. Мы же пытались пробиться по трассе.
— Настрой десятка три ребят, которых посчитаешь надёжными: надо будет всю эту богадельню взять штурмом.
— Да там же одни увечные да горстка этих…
— Ты сначала справься с этой горсткой.
— И зачем они нам?
— А они нам незачем. Никто. Ты понимаешь? — стальной баритон прошил Эдика насквозь.
— Никто, — повторил анаболик.
— Кроме этого, — Леонид Яковлевич пододвинул к краю стола лист с данными и фотографией Пантелея.
— О! Доктор! — почти обрадовался Эдик. — Я ему ещё за лекарство должен… И за тёлку свою…
— Ни единого волоса с его головы. И вообще, надо очень постараться, чтобы он остался в стороне от всех этих разборок.
— Ха! У него фамилия Божья-Воля! — хохотнул Эдик. — Против Божьей-Воли попрём? — браво спросил он.
Леонид Яковлевич дёрнул губой так, что обнажились зубы. Эдик мгновенно притих.
— Иди и делай всё, как я сказал, — выдавил Садальский, затем хлопнул ладонью по столу так, что из-под неё вырвались языки пламени. Эдик сначала остолбенел, затем попятился точно так же, как выходил до него из кабинета Арнольд.
— У одного имя… у другого мышцы… Шварценеггеры… — прокомментировал в закрывшуюся дверь Леонид Яковлевич. — Впрочем, мозгов нет даже у оригинала…
Леонид Яковлевич Садальский не верил в Конец Света, он был одним из тех, кто его разрабатывал, рассчитывал контролировать и успешно завершить установлением на планете нормального государства под управлением избранных. И в данный момент он продолжал делать то, что должен был делать. Единственное, что его тревожило, если его вообще могло что-то тревожить, — это отсутствие связи. Но он полагал восстановление связи делом временным. Скорее всего, на неё повлиял мощный электромагнитный импульс, произошедший в результате одновременного взрыва нескольких ядерных зарядов. Но умные головы всё посчитали. Планета должна была их выдержать.
Леонид Яковлевич не верил в Конец Света и не мог позволить себе поверить в позволившего себя распять якобы из любви вот к этим — пятящимся из его кабинета людям — Бога. Бог Садальского был сильным, карающим, избирательным в своей любви. Он ждал жертвы. Настоящей жертвы, а не свечек и песнопений…
Что-то пошло не так. Но это что-то не пугало Леонида Яковлевича. Что-то даже при самой идеальной работе всегда давало сбой. Так было во время всех войн и революций. Выпирала вдруг наружу какая-нибудь нелицеприятная правда, но очень быстро умелые люди превращали её в презираемую всеми ложь. Процесс всегда был под контролем. Чёрное превращалось в белое или, на худой случай, в серое, а белое легко маралось.
И теперь, даже если весь мир рухнул и осталось только это маленькое пространство вокруг города, Леонид Яковлевич готов был принять на себя бремя правления. Все последние годы он недоумевал, почему, несмотря на столько трудов и стараний, несмотря на огромную пропагандистскую машину, выдавливание и уничтожение любого не то что сопротивления, но инакомыслия, несмотря на кропотливую работу исполнительных винтиков-чиновников, несмотря на то, что образование превратилось в дрессировку, а культура в китч, Россия постоянно соскальзывала с общего пути цивилизации. Что-то с этой страной с самых ранних пор было не так… И сейчас, когда людей почти не осталось, а нормальных вообще не осталось, кроме как дрессированных потребителей, развивающих экономику, и выброшенных на обочину маргиналов и пьяниц, чуть что — они, словно их живой водой полили, из пьяниц превращались в солдат, из маргиналов в работяг, но самое странное: народ жил отдельно от принимаемых законов и скрипа чиновничьих кресел, точно это были две разные страны.
И ещё оставались клерикалы. Верхушку Церкви частично можно было купить и запугать. Монастыри — нет. Леонид Яковлевич вспомнил, как он с отрядом специального назначения прибыл в один из монастырей, где надо было арестовать игумена якобы за организацию подпольного бизнеса. Ворота им открыли без проблем. Ребята в масках ворвались во двор, быстро оцепили периметр, но тут во двор вышел какой-то седой голодранец в прохудившемся подряснике. Не одежда — а ветхая марля. В буквально рваных кирзовых сапогах. С истёртым посохом в руке. Но самым удивительным у этого старика было лицо. Он вроде и смотрел прямо, но получалось, что он смотрит в небо. Выцветшие, буквально белесые глаза и восковое лицо. Казалось, ветер продувает его насквозь. Он вышел во двор из храма, где монахи, видимо, пытались вымолить у Бога пощады для своего игумена, и поднял руку. И потом медленно, словно воздух был густым и тягучим, перекрестил СОБРовцев на все четыре стороны. И случилось невероятное. Эти тупоголовые машины смерти вдруг стали подходить к нему за благословением. Срывали с себя не только каски, но и маски. Некоторые плакали. А старец шептал им что-то и сам плакал. Впрочем, игумен прятаться не стал, и сам вышел, и позволил себя увезти, но теперь получалось, что солдаты не арестовали его, а, собственно, охраняли. Пришлось потом вернуть главного монаха его братии в целости и сохранности…
Но более всего Леонида Яковлевича занимал вопрос: откуда в этом уже окончательно заблудшем и потерявшем общий облик стаде берутся эти седовласые старцы? Откуда? Не из таких ли вырастают? Он с прищуром посмотрел на фотографию Пантелея.
3
К тому времени, когда всех погрузили в автобус, Михаил Давыдович дочитывал четвёртое Евангелие. На соседнем с ним стуле сидел Серёжа, который внимательно слушал, рядом стояли Анна и Макар.
— И пронеслось это слово между братиями, что ученик тот не умрёт. Но Иисус не сказал ему, что не умрёт, но: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? (Ин. 21:23) — прочитал один из последних стихов профессор и вдруг остановился. — Это что значит? — воззрился он на Макара. — Что Иоанн Богослов не умирал? Что он всё это время был где-то на Земле?
— Многие в это верят, — уклончиво ответил Макар, — долгий разговор, у нас уже нет такого времени. Если оно вообще есть. Анна, тебе пора в автобус. Серёжа, беги за дядей Эньлаем. Вам надо ехать.
— А что было дальше? Что с учениками?! — почти взмолился Серёжа.
— Да… — рассеянно поддержал профессор… Дальше… Научишься читать и прочитаешь сам. Идите. Я не спал, — улыбнулся профессор Макару.
— Я знаю.
— Ну, дайте мне оружие. Я готов. — Михаил Давыдович бодро поднялся.
— Оно у тебя в руках.
— Что? — не понял сначала профессор.
— Оружие у тебя в руках. И оружие и защита.
Профессор понял и посмотрел на Евангелие, которое держал в руках.
— А что же дальше? — не унимался Серёжа.
— Деяния, Послания и Апокалипсис, — Макар присел на корточки, взял мальчика за плечи.
— Послания кому?
— Нам. Тебе.
— Ух ты…
— Пусть он едет с ними и читает. — Это был голос Никонова, который вышел из коридора, спустившись по лестнице со второго этажа, где следил за парком. — Пусть едет. Проку здесь от него будет мало. Пусть едут быстрей. Эньлай хотел вернуться. Они уже идут. Точнее — тоже едут.
— Ты видел? — спросил Макар.
— Когда в пустом городе заводят несколько автомобилей одновременно, видеть не обязательно. Через четверть часа будут здесь. Езжай, Михаил Давыдович, прочитай Серёже всё до конца…
Михаил Давыдович стоял в явной растерянности, прижимая к груди книгу. Он понимал, почему здесь остаются его друзья. Он хотел что-то возразить, но Никонов его упредил:
— Не рви душу, Давыдович, и не тяни время.
— Да… да… — неуверенно сказал профессор, потом вдруг в резком порыве обнял Макара, затем Никонова и пошёл на выход, вытирая слёзы.
Олег одобрительно кивнул ему вслед. В автобусе Михаил Давыдович удивился, как смогли поместиться столько людей. Хоть он и был большим — туристическим, но, казалось, разместить в нём всех больных, девушек, которые ушли с Никоновым из гостиницы, и просто пришедших из окрестных домов будет невозможно. Но, так или иначе, вошли все. Профессор сел на последнее свободное кресло впереди и посадил на колени Серёжу. Рядом оказалась Галина Петровна. Пантелей был на месте экскурсовода, рядом с водителем, а Даша вообще села на ступеньки у выхода.
Тимур запустил двигатель, и он заурчал тихо-тихо, будто автобус был разумным существом и понимал, что лишний шум сейчас ни к чему. По времени в городе должно было наступать утро. Но мрак не отступал перед прямыми солнечными лучами, которых и не было, он словно прореживался отдельными фотонами и из чёрного становился мутно-серым.
— По-моему… я остался человеком, — тихо предположил Михаил Давыдович, но тут же заразительно зевнул. — Спать мне нельзя, — пожаловался он Галине Петровне, — вы не возражаете, если я буду читать?
— Читай тогда всем, Михаил Давыдович. Вон — микрофон есть у Пантелея. До первого-то сидения дотянется, небось.
— Всем? — профессор оглянулся на салон.
Усталые люди с тревожным ожиданием на лицах.
— Читай, дядя Миша, — попросил и Серёжа.
Профессор открыл книгу.
— Первую книгу написал я к тебе, Феофил, о всём, что Иисус делал и чему учил от начала до того дня, в который Он вознёсся, дав Святым Духом повеления Апостолам, которых Он избрал, которым и явил Себя живым, по страдании Своём, со многими верными доказательствами, в продолжение сорока дней являясь им и говоря о Царствии Божием. И, собрав их, Он повелел им: не отлучайтесь из Иерусалима, но ждите обещанного от Отца, о чём вы слышали от Меня, ибо Иоанн крестил водою, а вы, через несколько дней после сего, будете крещены Духом Святым. Посему они, сойдясь, спрашивали Его, говоря: не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты царство Израилю? Он же сказал им: не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти, но вы примете силу, когда сойдёт на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли. Сказав сие, Он поднялся в глазах их, и облако взяло Его из вида их. И когда они смотрели на небо, во время восхождения Его, вдруг предстали им два мужа в белой одежде и сказали: мужи Галилейские! что вы стоите и смотрите на небо? Сей Иисус, вознёсшийся от вас на небо, придёт таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо (Деян. 1:1-11).
— Значит, Господь вернётся к нам на облаке, — даже не спросил, а скорее утвердил Серёжа. — Наверно, красиво, да-а-а… — представил себе мальчик. — И тогда мы уже не умрём? — спросил он Галину Петровну.
От такого вопроса пожилая женщина сначала растерялась, даже оглянулась по сторонам, будто ища поддержки, но потом спокойно сказала:
— Конечно, не умрём. Уже никто не будет умирать, никто не будет болеть…
— И они все выздоровеют? — мальчик тоже оглянулся, потому что в салоне больше половины были пациенты больницы.
— Да, и они все выздоровеют. У них будет новое тело.
— Господь им выдаст новое тело?
— Не выдаст, — улыбнулась Галина Петровна, — просто старые тела переродятся.
— Переродятся? — задумался мальчик.
— Ты слушай…
И Михаил Давыдович продолжил чтение…
4
Даша уже три раза читала и Деяния и Послания Апостолов. Галина Петровна порой хитрила, жаловалась на зрение, на очки и просила внучку почитать Евангелие. Даша читала вслух. Не всё и не всегда понимала, переспрашивала у бабушки, а та, опять же, хмурила лоб: мол, сама не всё понимаю, и просила открыть Толкование. Их на полках было три. Это могло быть толкование блаженного Феофилакта Болгарского, или Иоанна Златоуста, или, много более позднее, Гладкова. Но иногда — Слово Божие без труда находило путь в сердце. Это было похоже на то самое творческое озарение, которому её учили на примере художников, скульпторов, архитекторов, и тогда она уже практически не замечала текст, он перетекал в сознание, в душу зримыми образами, чёткими понятиями, а главное — всем своим надмирным смыслом, отчего хотелось читать дальше и дальше… На следующий день Даша приходила на занятия и пыталась поделиться своими впечатлениями с сокурсницами. Она хотела поделиться своим озарением, донести его ещё кому-то, но чаще всего слышала в ответ холодные умствования о том, что Бог, если Он и есть, это абсолютный разум, или, что Он, даже если и создал этот мир, то вовсе не вмешивается в дела людей, а то и просто сталкивалась с тем, что есть дела поважнее, чем выслушивать пересказ евангельских истин. И озарение уходило… В душе сначала становилось серо, а потом и вообще темно. До следующего раза.
Тёма тоже выслушивал её нехотя. Он вроде бы и не перечил, даже пытался проявить некую заинтересованность, поддержать беседу, но это больше походило на снисхождение к чьему-то увлечению, нежели на понимание огромности всепроникающей Истины. И тогда возникало странное чувство одиночества среди людей, и уже не понимания хотелось, а уйти от них. Доказывать кому-либо что-либо казалось бессмысленным и бесполезным. Даша жаловалась на своё одиночество бабушке, но та её успокаивала: ты-то не одна, ты с Богом, а они? А им, получалось, Он не нужен… Иногда Даша буквально чувствовала, что стоит на границе двух миров и так и не может выбрать — куда шагнуть. А ведь хотелось этих маленьких земных удовольствий — купить новую одежду, выглядеть в ней хорошо, пользоваться самой современной техникой — от мобильного телефона до личного автомобиля, который при их с бабушкой бюджете был просто невозможен. Хотелось… Казалось, у всех они были, всем они давались, буквально в руки падали, а тут живёшь от стипендии до стипендии, от пенсии до пенсии… Бывало, она с головой погружалась в этот глянцевый быт, на что бабушка только вздыхала и тихо шептала молитвы, но где-то в уме, точно пламя свечи, теплилась мысль, что все эти шмотки-прибамбасы бессмысленны, всё это тлен, и в погоне за этой цветастой требухой человек теряет какую-то главную тропу.
Иногда, чтобы выйти из состояния погони за миром, достаточно было выйти ранним утром на крыльцо и увидеть, как величественно поднимается над спящим городом солнце. А лучше всего — где-нибудь над полем, над рекой… Даша вспомнила, как родители возили её в детстве в Крым, где были дивные закаты, а потом поехали во Францию, в городок Аржелес-сюр-Мер, и однажды утром отец поднял её ещё в сумраке и шёпотом позвал:
— Хочешь увидеть чудо?
— Чудо? — Даша сразу поверила и проснулась.
— Пойдём…
— А маме не будем показывать чудо?
— Нет, сегодня только маленьким девочкам показывают.
— Таким как я?
— Таким как ты.
Они на цыпочках, как заговорщики, вышли из домика, который снимали. Отец почти на руках донёс её до берега моря, завернув в большое полотенце. Сел на песок, посадил рядом Дашу и стал смотреть на едва угадываемую полосу горизонта.
— Чудо будет там?
— Ага. Тс-сс… А то спугнёшь.
Даша притихла и неотрывно смотрела на водную гладь. Почти затаила дыхание. Хоть и была маленькая, но догадалась: сейчас из моря появится краешек солнца.
— Я знаю, папа, сейчас солнце взойдёт… — не выдержала, прошептала отцу, и он обнял её, прижал к себе.
И действительно, тонкая ярко-розовая полоска появилась на горизонте. Рождающееся солнце не слепило. Море словно выталкивало его по миллиметру. Но самое удивительное — когда солнце почти целиком поднялось над водой, оно оказалось не круглым, а овальным. Словно наполненным водой. Казалось, края у него сейчас лопнут, и солнце вытечет в море. Можно было бы сказать, что море вытолкнуло воздушный шар, но он не выпрыгнул, как полагается воздушному шару, море его действительно едва вытолкнуло, поэтому шар и виделся водным. И он какое-то время плавал в сиреневой дымке, превращаясь внутри себя в солнце. Всё это очень было похоже на закат наоборот.
— Чудо, — согласилась Даша.
— Знаешь, Даш, больше всего меня удивляет: как, увидев такое, можно потом не радоваться жизни или, хуже того, совершать зло…
— Па-ап, не все ведь видели, — ответила Даша.
— Точно, — улыбнулся отец, — не все, некоторые смотрят, и не видят.
— Надо их разбудить и привести сюда, чтобы они увидели.
Отец задумался и повторил:
— Надо их разбудить… Хорошо ты это сказала. А теперь пойдём и разбудим хотя бы маму…
— Теперь же убеждаю вас ободриться, потому что ни одна душа из вас не погибнет, а только корабль. Ибо Ангел Бога, Которому принадлежу я и Которому служу, явился мне в эту ночь и сказал: «не бойся, Павел! тебе должно предстать пред кесаря, и вот, Бог даровал тебе всех плывущих с тобою». Посему ободритесь, мужи, ибо я верю Богу, что будет так, как мне сказано. Нам должно быть выброшенными на какой-нибудь остров (Деян. 27:22-26), — это уже был не голос отца, а голос Михаила Давыдовича, который нараспев читал Деяния.
Серёжа на его коленях как будто спал, но вдруг встрепенулся и, открыв глаза, спросил:
— Мы тоже как на корабле. Нас выбросит на остров?
— Спи-спи… — погладила его по русым кудрям Галина Петровна. — И слушай…
Даша только сейчас заметила, что они уже далеко за городом. С обеих сторон поднимался лес. Всё то же серое предрассветное марево, что никак не могло превратиться в полноценный день, делало окружающий мир загадочным. «Невсамделишный», — вспомнила она бабушкино словечко. Действительно, больше похоже на декорации… И вдруг ей показалось, что над грядой сосен блеснуло зарево.
— Солнце? — тихо удивилась она.
Встала и подошла к Пантелею.
— Ты видел? — спросила на ухо.
— Да.
— Скоро стена, — предупредил Тимур, — будем ехать впустую.
— Мы повернём на просёлок, который там будет, — сказал Пантелей.
— Как скажешь. Ты — штурман, — дружелюбно улыбнулся кавказец. — Мне надо быстрее возвращаться. Эньлай уже развернулся. Похоже, нас всё-таки преследовали. И он их… задержал…
— Как ты мог видеть? — спросила Даша.
— Зеркало, — кивнул за окно Тимур.
— Почему мы не остановились и не помогли ему?
— Потому что Никонов сказал, что главное — увезти вас подальше.
— Даш, всё будет хорошо, — Пантелей взял руку девушки в свои ладони.
— Ты знаешь?
— Я верю.
5
«Преподобный Варсонофий Оптинский предупреждал: «Заметьте, Колизей разрушен, но не уничтожен. Колизей, вы помните, это театр, где язычники любовались мучениями христиан, где лилась рекою кровь христиан-мучеников… Ад тоже разрушен, но не уничтожен, и придёт время, когда он даст о себе знать. Так и Колизей, быть может, скоро опять загремит, его возобновят, поправят». А уж для чего — и так ясно. Явно не для того, чтобы группа Pink Floyd в нём записала новый альбом… Да и Pink Floyd уже не было… Преподобный Варсонофий говорил об этом ещё до кровавой революции. Зверства древних римлян против христиан померкли в сравнении с «изобретательностью» большевиков. Русские монахи, священники, миряне пополнили сонм мучеников древней Церкви.
Ад проявлял себя постепенно. Удивительно, как люди меняли веру на пропаганду. Сравните, взвесьте слова «вера» и «пропаганда», попробуйте их на вкус. Большевики веру выкорчёвывали вместе с крестами на колокольнях и маковках храмов, но народ через исповедничество и мученичество нёс веру… Те, кто пришёл после большевиков, иногда даже появлялись в храмах, были, как их называли, «прохожанами». Некоторые были действительно верующими, но вся система, в которую они были встроены, отрицала и выталкивала не только веру, но и, собственно, Бога. Тварь отрицала Творца.
Преподобный Анатолий Младший Оптинский: «Очень сочувствую вам в том, что вы, живя в миру, задыхаетесь. Да, очень тяжело верующему сердцу смотреть на всё то, что творится вокруг. Не отчаивайтесь и не унывайте, избегайте — насколько возможно — всех обществ, забав и увеселений…» или «…люди воистину с ума сходят, если на свой ум полагаются да от него всего ожидают». Но кто бы читал Оптинских старцев… Очень немногие… Немногие понимали, что происходит внутри человека, немногие понимали, что происходит снаружи.
Ох, как пытался весь западный мир стравить Россию с Китаем. Добить русского мужика на его же просторах. Помнится, ещё Бжезинский развивал идею, что США и Китай могут поделить Евразию, то бишь Россию, да вот Китай оказался мудрее, понимал, где враг, а где так… К сожалению, «где так» — это были мы. «Где так» — у нас ещё была дюжина ржавых ракет и легенды о невероятно мощном новейшем оружии. А может, и не к сожалению, а Сам Бог отводил от нас несметные полчища. Зачем завоёвывать то, что можно взять без проблем. Но это на Востоке… А, как это принято на прагматичном Западе, они стали вкладывать деньги в создание очагов напряжённости в Азии, на рубежах России, втягивая в воронку локальной мировой войны и Китай, и Индию, и Россию. Довкладывались… Рвануло в нескольких местах, вышло из-под контроля, обернулось против них. Полчища Гога и Магога двинулись… Земля задрожала…
В СМИ стали проскальзывать сообщения о том, что израильтянам удалось обнаружить Ковчег Завета. Тот самый, который несли иудеи вместе с Моисеем через пустыню, тот самый, который стоял в Храме Соломона. Тот самый, который бесследно исчез. Новости эти не опровергались и не подтверждались, но вместе с ними то в интернет, то в печать попадали рассказы от якобы посвящённых, что Ковчег не могут перенести. Почему? Потому что Ковчег сам себя несёт. Потому что нужны буквально святые люди, чтобы оторвать его от земли и «доставить» его в храм. Святых не находилось. Рассказывали о шести сотрудниках спецслужб, которые пытались вынести Ковчег с арабской территории, где он и был найден, но при попытке переместить его они попадали замертво. При этом никто не упоминал: лежат ли в Ковчеге Скрижали Завета. Мусульмане Ирана в то же время говорили о пришествии 12-го «скрытого» имама шиитов. Они называли его Махди. Согласно учению шиитов их 12-й лидер — Абу аль-Кассем Мухаммад, ведущий происхождение от самого Пророка и таинственно исчезнувший в 941 году, — должен вновь появиться в конце времён, чтобы установить «исламскую справедливость» во всём мире. Он должен был создать справедливое исламское государство. Ещё совсем недавно президент Ирана Махмуд Ахмадинежад заявлял: «Главная миссия нашей революции — проложить путь для второго прихода 12-го Имама, Махди. Именно поэтому Иран должен стать мощным, развитым и образцовым исламским государством. Сегодня нам следует определить наши политические, экономические и культурные задачи таким образом, чтобы они соответствовали плану возвращения Махди. Мы должны тщательно избегать подражания любым схемам, навязываемым нам Западом». Вот и получалось, мусульмане ждали Махди, иудеи — Машиаха, который подчинит для них весь мир, а православные — Антихриста, у которого полководцем будет воин. В России многие верили в то, что в последние времена к христианам придёт для наставления и утешения любимый ученик Христа Иоанн Богослов, тот самый автор Апокалипсиса, тот самый, который, как пишут ныне в криминальной хронике, «скончался при странных обстоятельствах». Для христиан же кончина евангелиста была Тайной. Как и у Христа, известно было место захоронения, где происходили чудеса, но тела там не было. Потому многие считали, что Иоанн взят на небо, как пророки Илия и Енох, а другие говорили, что он присутствует в нашем мире. Третьи строили на этом факте еретические учения.
В последней, двадцать первой, главе Евангелия от Иоанна эта загадка: Это уже в третий раз явился Иисус ученикам Своим по воскресении Своём из мёртвых. Когда же они обедали, Иисус говорит Симону Петру: Симон Ионин! любишь ли ты Меня больше, нежели они? Пётр говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси агнцев Моих. Ещё говорит ему в другой раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? Пётр говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси овец Моих. Говорит ему в третий раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? Пётр опечалился, что в третий раз спросил его: любишь ли Меня? и сказал Ему: Господи! Ты всё знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси овец Моих. Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострёшь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведёт, куда не хочешь. Сказал же это, давая разуметь, какою смертью Пётр прославит Бога. И, сказав сие, говорит ему: иди за Мною. Пётр же, обратившись, видит идущего за ним ученика, которого любил Иисус и который на вечери, приклонившись к груди Его, сказал: Господи! кто предаст Тебя? Его увидев, Пётр говорит Иисусу: Господи! а он что? Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? ты иди за Мною. И пронеслось это слово между братиями, что ученик тот не умрёт. Но Иисус не сказал ему, что не умрёт, но: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? Сей ученик и свидетельствует о сём, и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его. Многое и другое сотворил Иисус; но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь (Ин. 21:14-25).
Ключевая фраза: …если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? Копаль кладбищенский, как называют мою новую «профессию» на Вологодчине, что я мог об этом судить? Я и не пытался. Но очень хотелось, чтобы апостол был с нами. Величайший носитель и хранитель любви к людям…
Поэтому я только смотрел на признаки, которые множились и заставляли ещё и ещё раз заглядывать в Откровение Иоанна. Однажды я читал его вслух Давыдычу, а он повреждённым своим умом делал весьма смелые, но весьма ассоциативные предположения. Я читал из семнадцатой главы:
— И пришёл один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, сказал мне: подойди, я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих; с нею блудодействовали цари земные, и вином её блудодеяния упивались живущие на земле. И повёл меня в духе в пустыню; и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства её; и на челе её написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным. Я видел, что жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых, и видя её, дивился удивлением великим. И сказал мне Ангел: что ты дивишься? я скажу тебе тайну жены сей и зверя, носящего её, имеющего семь голов и десять рогов. Зверь, которого ты видел, был, и нет его, и выйдет из бездны, и пойдёт в погибель; и удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был, и нет его, и явится. Здесь ум, имеющий мудрость. Семь голов суть семь гор, на которых сидит жена, и семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой ещё не пришёл, и когда придёт, не долго ему быть. И зверь, который был и которого нет, есть восьмой, и из числа семи, и пойдёт в погибель. И десять рогов, которые ты видел, суть десять царей, которые ещё не получили царства, но примут власть со зверем, как цари, на один час. Они имеют одни мысли и передадут силу и власть свою зверю. Они будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их; ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с Ним, суть званые и избранные и верные. И говорит мне: воды, которые ты видел, где сидит блудница, суть люди и народы, и племена и языки. И десять рогов, которые ты видел на звере, сии возненавидят блудницу, и разорят её, и обнажат, и плоть её съедят, и сожгут её в огне; потому что Бог положил им на сердце — исполнить волю Его, исполнить одну волю, и отдать царство их зверю, доколе не исполнятся слова Божии. Жена же, которую ты видел, есть великий город, царствующий над земными царями… (Отк. 17:1-18).
— Как человек, преподававший новейшую историю, я бы сделал предположение, — вставил профессор, — что семь голов — это большая семёрка, десять рогов — это те, что откололись от Советского Союза — Польша, Чехия, Венгрия, Болгария, Румыния, Латвия, Литва, Эстония, Грузия, может, ещё Украина…
— Ну, скажешь, Украина…
— Ну, выбор не мал, возьми любую страну из расколотой Югославии. Хорватию, скажем…
— А пять царей, которые пали, а один есть?
— Банально. Смена власти в пяти государствах… Просто надо посмотреть, когда близко по времени произошла такая смена, один оставался, а другого, в смысле президента, ещё не выбрали. И будет какая-то точка отсчёта.
— Бррр… — запутался я.
— Ну, к примеру, подобная ситуация была при приходе к власти Буша-младшего.
— Великий город, царствующий над земными царями…
— Правильно, США, — опередил меня профессор. — Семь гор, семь голов, на которых она сидит, — метафора большой семёрки. На восьмую — Россию — никак присесть не получается.
— Ну вот в тринадцатой главе, — листнул я страницы, — про дракона… И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела (Отк. 13:3).
— Германия после Второй мировой войны, — почти не задумываясь, определил Давыдыч.
— …и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира. Кто имеет ухо, да слышит. Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых (Отк. 13:4-10).
— О! А не эту ли фразу Александр Невский повторял?
— Эту… Только иначе. Кто с мечом к нам придёт, тот от меча и погибнет. Как-то у тебя всё просто получается…
— А я ничего не доказываю, ты же знаешь, я даже читать эти тексты не могу. Я просто попытался мыслить образно. Но, согласись, очень похоже на недостающие соответствия.
— Похоже… Но кто знает… Американцы разве знали, играя в большую политику и самую сильную страну, чем это для них обернётся? Все их фильмы-катастрофы — картинки из комиксов по сравнению с тем, что ожидало их в действительности. А знаешь почему? Потому что империя должна быть империей Духа, а не империей жалких и жадных потребителей, главной целью которых является подмять всё видимое под себя. Нарушается мера. Если ты занят видимым, то забываешь о невидимом. Кто-то стяжает тленное, кто-то духовное…
— Ой-ой-ой… Насколько я понимаю, одно неотделимо от другого…
— Опять за своё…
Давыдыч был чуть выпивши, отчего подача его догадок выглядела весьма самоуверенно, но, тем не менее, не так уж неубедительно.
— Знаешь, — задумался я, — я слышал немало толкований на эту книгу, и от святых отцов, и от служителей Церкви, и от учёных… Но всё это попытки человеческого ума. Человеческого. В этом соль. Мы хоть и созданы по образу и подобию, и раз нам дан ум, мы должны думать, в том числе познавать этот мир, но можем ли мы постигнуть Того, Кто создал нас? Ты когда-нибудь слышал, чтобы книга прочитала писателя? Чтобы изобретение изобрело инженера?
— Оригинальная мысль, — покачал головой профессор, но его, похоже, уже ничто не интересовало. Он тогда ещё не мог, да и не особо хотел вникать в смысл Писания. — Таких писателей ныне в интернете знаешь сколько? Я, кстати, эту аналогию Откровения с новейшей историей тоже где-то там почерпнул. Можно ли познать весь интернет?
— Да не ёрничай! Но, — продолжал я, — по книге мы можем понять часть сознания, часть души писателя. Улавливаешь? Мы можем понять, куда он зовёт.
— Ага, читал я тут современных. Они в постель зовут или в кабак. Нон-фикшн мне тут один модный подсунули, там одна девица целый роман описывает свой день, как с утра с похмелья после вчерашнего ночного клуба проснулась в постели с молодым человеком, о котором ничего…
— Стоп! — не выдержал я. — Как ты вообще можешь говорить о навозе, когда я говорю тебе о небе? Ах да, я забыл, что ты у нас из дерьма лепишь идеальные (в смысле идей) конфеты. Знаешь, умник, — меня понесло не на шутку, — если розы хотя бы чуть-чуть замарать навозом, то главным в них станет именно навоз. И по запаху, и по идейному содержанию. Розы с каплями навоза на лепестках никто себе в дом не поставит. Если, конечно, речь не идёт о психе. Не так?
— Бррр… гмм… Да я что… — Давыдыч всегда боялся моего напора.
Вот так и всё человечество… После очередной катастрофы, которая хотя бы на секунду останавливала суетливое потребительское сознание, мир вздрагивал, но уже в вечерних новостях обсуждал курс какого-нибудь ресурса или поведение какого-нибудь политика.
Почему я разговаривал на эти темы с «двуликим» Давыдычем и не уклонялся от общения с ним, соблюдая кладбищенское отшельничество? Во-первых, а чем я был лучше? Во-вторых, потому что чувствовал, что этот человек не утратил способности любить. Даже если, кроме себя, он до сих дней любил только Таню, он уже был способен любить хоть кого-то, кроме себя. А значит, он хотя бы чуть-чуть мог понять любовь к людям Иисуса, апостольскую любовь. У евангелистов это называется Закон Любви: И если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают. И если взаймы даёте тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд (Лк. 6:32-36). Что можно сказать сверх этого?
И первомученик Стефан, побитый камнями, умирая, просил простить своих убийц, как и Спаситель со Своего Креста…
Именно эту любовь отвергали своим повреждённым существом те, кого Спаситель назвал детьми дьявола. Все хотели своего сильного и карающего бога. В каком смысле своего? В прямом: того, который придёт и покарает всех, кто думает или верит не так. Такой бог не может быть распят на кресте, не может нести страшные побои, искупая чьи-то там грехи, он уже за взгляд искоса карает молнией, а уж иноплеменников выкашивает штормом огня. Вот если бы римские солдаты и Понтий Пилат от одной только мысли о распятии попадали замертво, а ещё лучше, если б Христос махнул дланью, из которой вырвались бы языки пламени и пожрали всех врагов так, чтоб и пепла не осталось, вот тогда поклонились бы Ему все… А Он вынес унижения, побои, поношения и был распят… за грехи человечества, чтобы Своей кровью смыть их, чтобы Своей смертью прервать безнадёжное для человека владычество смерти. Но умер Он, чтобы воскреснуть. Ключевое слово — воскреснуть. И Он воскрес.
И мусульмане хотели видеть Бога отстранённым и карающим. Он у них больше походил на заоблачного полководца и судию, прости меня, Всевышний, за такое сравнение. Распятого Сына Божия, как и действие Святого Духа, они не принимали. Хотя всё же почитали Иисуса пророком… Который вернётся судить… Да, трудно поверить, что Всемогущий Извечный Создатель позволил мерзкой толпе распять Свою Часть, Свою Кровь, Своего Сына. В это невозможно поверить, если не принять главной формулы — Бог есть Любовь.
Однажды на кладбище мы хоронили молодую женщину, у которой осталась семилетняя дочь. Меня удивило, что девочка не плачет, а молча наблюдает за всей церемонией. Внимательно и серьёзно.
— Прибрал Господь твою маму, Олюшка, — всхлипнула рядом с ней какая-то родственница.
И тут я услышал возражение верующего ребёнка, самое веское, пробивающее если не ум, то сердце насквозь.
— Не прибрал. Это игрушки прибирают! Бог взял маму к Себе, потому что любит её. Она и болела, потому что Он любит её. И она обязательно воскреснет, потому что Он воскрес первым! А если Он её не любит и если она не воскреснет, тогда зачем всё? Тогда ничего не надо! Даже хоронить не надо…
И больше никто ничего не посмел сказать. Даже священник, что восхищённым взглядом подивился детской мудрости.
Ох, как мы спорили с Михаилом Давыдовичем о Воскресении Христовом. Ну ладно, евангелисты его не убеждали. Сам анализ ситуации его не убеждал: что ни украсть, ни спрятать тело из-под стражи римских солдат они не могли. Не убеждало свидетельство врача Понтия Пилата Эйшу, не убеждал даже казначей синедриона, который и платил Иуде тридцать сребреников, Марфекант. И удивительно, как вычищали упоминания об этих исторических свидетельствах из интернета…
И лишь сегодня, уходя в автобус, профессор поднял на меня свои выплаканные глаза и тихо сказал:
— Теперь я знаю, Он воскрес.
— Знаешь или веришь? — тихо спросил я.
— И знаю, и верю…
У нас уже не было времени для самого главного разговора, и я только спросил его:
— Какие ощущения?
— Мне ещё никогда не было так легко, мне ещё никогда не было так всё понятно, мне ещё никогда не было так больно…»
6
Сначала Эньлай сопровождал автобус в одиночку. Но потом из переулков вынырнули «ланд круйзер» и «хонда-пилот» и, киношно визгнув покрышками, двинулись следом. Видимо, Никонов всё же недооценил бдительность Садальского. Пока они болтались на хвосте, соблюдая определённую дистанцию, Лю не особо волновался. Но когда вся кавалькада выехала за город, преследователи стали в буквальном смысле наступать на пятки. «Великой стене» трудно было тягаться с такими монстрами автопрома, поэтому Эньлай нелепо бросал машину из стороны в сторону, сбивая их с толку хаотичным движением. Тимур же постарался выдавить из автобуса всё, на что тот был способен.
Каким-то шестым чувством Лю понял, что внедорожники вот-вот ринутся на обгон. Автобус, конечно, мог своей многотонной массой сдвинуть и ту и другую машину, но в салоне были люди. Эньлай «моргнул» Тимуру фарами, а потом резко поставил автомобиль поперёк трассы. Сам выпрыгнуть не успел.
Великой стены из «Великой стены» в полном понимании не получилось. Но всё же хватило, чтобы преследователи были остановлены. «Land Cruiser» успел вильнуть и вылетел на обочину, лёг на бок, но затем совершил несколько кувырков через крышу. «Хонда» протаранила «Великую стену» точно по центру. От удара китайский джип покатился кубарем, превращаясь в металлическую труху, а японский, брыкнув задними колёсами, как копытами, встал на капот, мгновение постоял так, и всей массой опрокинулся, вращая колёсами, искря сминаемыми стойками. В этот момент Эньлай ещё был жив. Ему было абсолютно не страшно и не больно, потому что решение о поступке давно опередило страх, а боль перешагнула все возможные пороги, он думал об одном: Наташа и дети — они там?
Обе машины взорвались почти одновременно.
Яркая вспышка как будто открыла коридор, разорвав в клочья пространство. «Можно всю жизнь проклинать темноту, а можно зажечь маленькую свечку», — сказал в последний раз Конфуций. Свеча горела где-то далеко впереди…
Автобус притормозил. Тимур постарался рассмотреть в зеркало, что происходит позади. А когда понял, резко надавил педаль газа. Но этого Эньлай уже не видел.
7
Олег внимательно всматривался в плывущий за окном сумрак. Он вдруг осмыслил — что за этим окном. За стеклом — в мареве, едва похожем на рассвет, — была иллюзия города. До этого надо было додуматься ещё в первую ночь. Просто следовало остановиться и оглядеться. Декорации к жизни — не больше. Нет жизни — и декорации становятся нелепыми и никчёмными. Кладбище геометрических форм материи. И бойцы Эдика, что жмутся к углам соседних домов и стволам омертвевших деревьев, — пластилиновые фигурки.
Отсюда хотелось уйти, но отнюдь не в настоящий оживлённый город, где по улицам идут озабоченные люди, едут автобусы и автомобили, где в глазах рябит от рекламы и бликов, хотелось уйти куда-то ещё… Это «куда-то ещё» было похоже на смутное вечное ожидание человека, который хоть раз осознавал бесполезность всей этой суеты. Это «куда-то ещё» было вечным зовом, вечным поиском потерянного рая. Это «куда-то ещё» было источником сердечной тоски, которая лечится только идущей из этого же сердца молитвой.
— Господи, как же не хочется убивать, особенно сейчас, — тихо, но очень уверенно сказал Никонов.
— А кому хочется? — Олег оглянулся и увидел у входа в палату Старого — живого и невредимого, в полном, что называется, камуфляже, в забитой магазинами разгрузке.
Никонов отбросил «винторез» в сторону и обнял друга. Он чувствовал его, даже чувствовал дыхание…
— Настоящий! — выдохнул он, едва сдерживая слёзы. — Помочь пришёл?
— Пошуметь, убивать я не могу, командир.
— А тебя?
— И меня не могут. Мне вот на время дали тело… Новое…
— Новое?
— Ну да. Не болеет, не кашляет, — улыбнулся старшина.
— Старый, как мне тебя не хватало всё это время… Если бы не всё, что произошло за последнее время, я бы подумал, что сошёл с ума. А теперь — ничему не удивляюсь. Ты даже моложе стал. Морщин нет.
— Я же говорю — я в своём, но в новом теле, — улыбнулся Старостенко. — Он воскрес именно в таком.
— Значит, солдат всё же прощают… А я думал, ты за мной пришёл.
— Ты бы отошёл от окна, командир, ты ещё из обычного мяса сделан. Сколько надо продержаться?
— Минут тридцать-сорок.
— А потом?
— А потом можно уходить через морг.
— Через морг? Очень символично.
Из коридора послышался звон разбитого стекла. Следом прозвучали несколько коротких очередей.
— Макар, — догадался Никонов и подхватил «винторез».
— Грамотно сыплет, — признал Старый и бросился к ближнему окну.
Никонов на минуту засмотрелся, как старшина, выбив окно, дал несколько очередей в парк. Будто и не расставались.
— Ты мне скажи, — попросил он вдруг, — я тогда был не прав?
— Был бы не прав, меня бы тут не было, — не оборачиваясь, ответил старшина. — Ты воевать будешь или разговоры задушевные вести?
— Я — на ту сторону. Там двор не прикрытый. — Никонов сначала двинулся, но потом замер. — Просто я думал… ну… Архангел Михаил с огненным мечом всю нечисть выжжет…
Старостенко на этот раз оглянулся. Посмотрел на Олега с иронией и любовью одновременно.
— Считай, что я от него.
— А… И что тогда для нас главное?
— Ты же сам меня учил: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих… (Ин. 15:13).
— Это не я, это апостол Иоанн…
Странный это был бой. С точки зрения военной науки — нелепый и безграмотный. Единственное, что правильно делал Олег, после каждого выстрела или очереди — менял позицию. Благо, что окон хватало. Но по людям он не стрелял. Разве что под ноги или в ствол дерева. Правда, бойцам Садальского этого хватало, чтобы особо не высовываться. Похоже, никто за нового босса умирать не хотел. Между тем, им достаточно было прикрыть одного-двух бойцов плотным огнём, для того чтобы они преодолели пятьдесят метров до окон первого этажа или даже парадного входа, но военного опыта не хватало. Да и откуда им было его взять? Скорее всего, если кто из них и знал армейскую службу, то это тот самый год, за который едва успевают научить ходить строем и разбирать автомат. Большинство же отлынивали по справкам — медицинским да из вузов. И сюда они пришли только потому, что Садальский сказал им: хотите новый мир, где будет много еды и все девки будут ваши, — идите туда, потому что те, которые там, этого мира не хотят. Да ещё про гостиницу напомнил. И пошли они, повинуясь древнему инстинкту толпы, которой руководит коллективное бессознательное. Настолько бессознательное, что каждому отдельно взятому кажется, что в этой толпе он неуязвим и ни за что не несёт ответственности. «Распни Его!» — когда-то кричала такая же толпа. И совсем немного времени понадобилось, чтобы в этом полумёртвом городе появилась своя такая же иллюзия? Но в сторону больничных окон летели всё же настоящие пули. Они щербили штукатурку и кафельную плитку, рикошетили со звуком порванной басовой струны, впивались в дерево и пластик.
«Интересно, — подумал Никонов, — а чтобы бы было, если бы я отдал Пантелея Садальскому?» Мысль ещё не успела зависнуть, а ответ пришёл в образе Понтия Пилата, умывающего руки.
Думать во время боя можно, но лучше быстро и чтобы мысль продолжалась правильным движением. Но Олег не стрелял по людям, поэтому позволил себе расслабиться. Он стал реже перебегать от одного окна к другому, а с того момента, как замолчал автомат Макара, он перестал прислушиваться, потому что автомат Старого молотил так, будто у него с собой было ведро патронов или один нескончаемый магазин. Он не видел, как к больнице подрулил, став в проулке, чёрный джип, из которого появился Садальский. Не видел, как тот что-то говорил собранным Эдиком бойцам, а потом выбросил руку в сторону больницы и с кисти его сорвался огненный шар и полетел в направлении окна, где отстреливался Старый. После этого бойцы, как зомби, не побежали, а пошли в полный рост в атаку, почти не стреляя. Этого Никонов не видел, как не видел срикошетившую пулю, которая вошла в его сердце даже не остриём, а плашмя, уже и не пулей в полном понимании этого слова, а куском гнутого металла, отчего в груди стало нестерпимо больно.
Так больно, что и подумать напоследок ни о чём не получилось. Если бы кто-то заглянул в задумчивые и даже не казавшиеся мёртвыми глаза Никонова, то увидел бы, как Шестой Ангел вылил чашу свою в великую реку Евфрат: и высохла в ней вода, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного (Отк. 16:12).
Он замер, как в ту ночь перед телевизором, наблюдая, как танки пересекают пересохшее русло Евфрата, поднимая клубы пыли, и над ними парят, зависая в этих клубах, вертолёты, похожие на огромную чёрную железную саранчу.
И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трёх духов нечистых, подобных жабам: это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя. Се, иду как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его. И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон (Отк. 16:13-16).
То тут, то там поднялись ядерные грибы; планета, как человек, получивший страшный удар, «тряхнула головой», и всё, что могло сместиться, — сместилось… И кто тогда вспомнил, что начиналось всё с борьбы за мир во всём мире, за объединение цивилизации, за стирание границ? Как не помнили и слов о том, куда вымощена дорога благими намерениями…
Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его. И всякий остров убежал, и гор не стало; и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая (Отк. 16:17-21).
Старшина Старостенко подошёл к Никонову, который задумчиво сидел, привалившись к стене, так и не выпустив из рук оружия. Он отбросил автомат в сторону, скинул разгрузку, каску и сел рядом. Снял с пояска фляжку и сделал несколько глотков, потом протянул её своему мёртвому командиру.
— Хочешь воды жизни? Даром…
Комментировать