Глава восьмая
1
Чёрный внедорожник «лексус» с характерным номерным знаком 001 доставил Олега, Макара и Тимура к зданию городской администрации. По обеим сторонам от входа стояли два молодца с автоматами на груди. Забрав оружие, они дотошно обыскали «гостей» и, не найдя ничего подозрительного, кивнули сопровождающему: проходите. Вдоль коридора и по лестницам тоже стояли по стойке «смирно» бойцы.
— Гестапо какое-то, — покачал головой Тимур на всю эту военизированную инфраструктуру.
— Это порядок, — ответил ему сопровождавший их парень в тёмном костюме.
У кабинета главы города тоже стояли молодцы и расступились только после слов сопровождающего «Леонид Яковлевич ждёт».
Садальский сидел в глубоком кожаном кресле, листал какие-то бумаги, за спиной стоял Эдик. Увидев Никонова сотоварищи, Эдик метнулся к ним.
— Разрешите, я их на куски порву?!
— Не дёргайся, — Садальский отрезал таким холодным тоном, что Эдик заметно побледнел.
— Да уж, сдерживайте пыл, юноша, если не готов умереть, — глухо сказал Никонов. — У нас была масса возможностей превратить вас в фарш.
— Ты сам-то готов умереть? — не удержался телохранитель.
— Лет двадцать уже, — лениво зевнул Олег и сел без приглашения за длинный стол, приставленный перпендикулярно к столу, за которым возвышался Садальский. Макар и Тимур последовали его примеру.
— Выпьете что-нибудь? — осведомился Леонид Яковлевич, и мёртвый глаз его скользнул в сторону.
— Виски, грамм двести, — согласился Макар.
— Воздержусь, — ответил Никонов, и Тимур его поддержал.
Длинноногая лань тут же принесла для Макара бокал, наполненный до краёв золотистым напитком.
— «Дьюарс» двенадцатилетней выдержки, — по запаху определил Макар.
Садальский на это молча кивнул и здоровым глазом начал буровить Никонова. Сдвинутый зрачок мёртвого смотрел на Тимура и Макара. «Жутковатая внешность», — подумал Олег.
— Я пытаюсь установить в городе порядок. А ваша, так сказать, группа дестабилизирует обстановку, — начал Садальский. — Вы же человек военный, Олег Николаевич, — он заметно заглянул в бумаги, чтобы уточнить отчество Никонова, — значит, вы тоже должны быть сторонником порядка. Вы его попытались навести по-своему, у вас не получилось. Позвольте сделать это профессионалам.
— Мы вам не мешаем, — сдержанно ответил Олег.
— Ну как же, усыпили целую роту бойцов, увезли часть девушек, окопались в больнице.
— Я не позволю совершаться насилию, у вас остались те девушки, которые остались добровольно. Секс за бутерброд с колбасой и благосклонную улыбку этого анаболика, — Никонов кивнул на Эдика, — их устраивает. Это их право.
— М-да… — Садальский откинулся на спинку кресла. — Вы же понимаете, что порядок в городе мы всё равно наведём. И он будет таким, каким мы его видим.
— Мы — это кто?
Макар в это время залпом выпил бокал виски, отёр рукавом губы и, благостно посмотрев на Садальского, тоже спросил:
— А вам никто не говорил, что вы похожи на маленького антихриста?
При последнем слове лицо Леонида Яковлевича чуть заметно дрогнуло. Едва-едва. Как будто кто-то внутри него дёрнул за тройничный нерв.
— Радует, что у вас, Олег Николаевич, есть собственная похоронная команда, — парировал он после некоторой паузы. — Хотя, я слышал, есть у вас и другие уникумы.
— Всякие есть…
— Тут одного бойца пришлось связать и посадить в одиночку. Он бредит, что его убил китаец, а местный доктор его воскресил.
— Бредит парень. Хорошо, что вы его изолировали, — Олег был спокоен, как танк-памятник на постаменте.
— Ну да, ну да… Но вот доктор нам всё-таки нужен. Отдайте нам доктора, и можете покинуть город со всеми, кто захочет уйти. Я даже позволю вам вынести определённый запас продуктов.
Какое-то время в кабинете была тишина. Такая, что было слышно, как шумно дышит Эдик. Леонид Яковлевич всё это время буровил одним глазом Никонова, а вторым смотрел в преисподнюю.
— Мне всегда было интересно, откуда берутся такие люди, как вы, — наконец заговорил Олег, — которые вдруг решают, что они избраны для чего-то? Например, чтобы повелевать другими, начинать войны. Повязанные чем-то затхлым и очень тёмным друг с другом.
— Бросьте ваши инфернальные изыскания, Олег Николаевич, всё гораздо проще. И вы это знаете. Так как насчёт доктора?
— Доктора я вам не отдам, — твёрдо ответил Никонов.
— Вы не думали о том, что вы можете отсюда не выйти? — живой глаз Садальского поплыл в сторону, но явного раздражения он не выказывал. — Я же не обещал вам ничего, да если бы и обещал…
— А вы не думали о том, что я не зашёл бы в этот кабинет, если бы не обеспечил себе пути отхода? — устало вздохнул Никонов. — К моему телу медицинским лейкопластырем прикреплён пластид. Потому я и спросил у вашего гладиатора, — он снова указал на Эдика, — готов ли он умереть. Я — готов. А вы?
— Н-ну… Чего-то подобного, признаться, я ожидал. Лохи и непрофессионалы на входе за это ответят.
— Мне достаточно хлопнуть себя по груди, чтобы наша беседа продолжилась уже на другом уровне… если, конечно, нас там не разделят…
— Вы верите во всю эту ахинею? — искренне удивился Садальский, и по его лицу скользнули хоть какие-то эмоции.
Никонов помолчал, зачем-то пожал плечами, затем демонстративно сплюнул на пол, как будто ответить ему мешало что-то неприятное и грязное во рту, затем сказал:
— Верю.
Садальский разочарованно развёл руками.
— Жаль, такой человек, как вы, мог бы стать министром обороны или начальником разведки. Я всегда восхищался такими людьми. Нисколько не лукавлю.
— Ещё бы, — согласился Олег, — мы, так или иначе, умирали за интересы таких, как вы.
— Не без этого, — даже улыбнулся от откровенности Леонид Яковлевич. — А этот горец тоже с пластидом? Он тоже готов умереть? — Леонид Яковлевич снова глянул в бумаги перед собой. — Тимур Низамиевич Казиев… Состоял в бандформированиях… амнистирован… Как-то вы, Олег Николаевич, на одной полке с Тимуром Низамиевичем не смотритесь. Сколько кровушки ваши бойцы пролили, сражаясь с такими, как он? Вы в Сибири-то как, отсидеться хотели?
По лицу Тимура заходили желваки, верхняя губа дёргалась, он вот-вот готов был вскочить и броситься на Садальского. Никонов был спокоен.
— А виски ещё можно? — попросил вдруг Макар. — Грамм двести, как и в первый раз.
Фраза Макара сделала обстановку окончательно нелепой, но и разрядила её.
— Виски, — сказал Леонид Яковлевич, и длинноногая лань снова появилась из подсобки с подносом.
— Ой, спасибо, — склонился перед ней Макар, и тут же приложился к бокалу.
Пил, громко глотая, отчего Никонов даже поморщился, представив себе второй бокал крепкого напитка без закуски и такими дозами.
— С бесом намедни пил, теперь вот с антихристом, — широко улыбнулся Макар, поставив на стол пустой бокал.
— Я бы хотел побеседовать с доктором, — не обращая внимания на юродство Макара, сказал Никонову Садальский.
— Я ему передам. Если только он сам захочет.
— Более не задерживаю, — Леонид Яковлевич тут же демонстративно переключился на другие дела, опять склонившись над бумагами.
Никонов поднялся, следом за ним Тимур. Макар встал последним и, ёрничая, посетовал:
— А третью, по старому русскому обычаю, не поднесли.
Леонид Яковлевич оторвал-таки взгляд от бумаг.
— Может, вам бутылку с собой дать?
— Не откажусь.
Садальский щёлкнул пальцами, и девушка выплыла с непочатой бутылкой «Деварс».
— Ещё что-нибудь?
— Проводите нас до машины, — сказал Никонов тоном, не терпящим возражений.
Садальский дёрнул губами. Это была единственная мимика, которую он позволил себе на протяжении всего разговора.
— Вас не тронут, я обещаю.
— И всё же…
2
— Нет, ну как вот вас, китайцев, стало так много, вы что, сексом любите заниматься?
— А вы нет?
Эньлай пытался смотреть в окно и следить за улицей, но хромой мужичонка с прооперированной грыжей донимал его досужими разговорами. Серый день на улице сгущался в сумрак всё так же, без какого-либо видимого или ощутимого движения воздуха и света, точно загустевал, как коллоидная масса. Сложно было пробиваться взглядом к больничному чугунному забору, к деревьям в парке, которые больше походили на декорации в киношном павильоне.
— Нет, ну мы тоже, что называется, не прочь. Но вы-то — больше миллиарда настругали. Я вот работал в Восточной Сибири, дороги строил, потом наша компания разорилась, потому что пришли китайские компании и стали один тендер за другим выигрывать. Вишь ли, у них дешевле. Так мы и разорились.
— Разорились вы потому, что начальство ваше, скорее всего, воровало, а потому цену заламывало.
— Не без этого. Но всё же, можно же и своим… как это называется? А! Протекционизм устраивать.
— Кто мешал? Те же продажные чиновники, которые от китайских компаний брали откаты, — Лю испытывал от этого разговора раздражение. Как будто он виноват в том, что китайцы докатились до Урала, подминая под себя бизнес и заброшенные сельскохозяйственные территории.
— Да ты не обижайся. Я китайцев люблю за трудолюбие. Культура опять же древняя. Ты вот в Китае — чем занимался?
— Я русский китаец, — в который раз повторил Эньлай.
— Вот как. Ну да. Но вы всё равно молодцы. Все стали чипы вшивать, а ваши сказали: пошли вы, не будем мы миллиард народу чипизировать. И армии двинули. Ма-лад-цы! Уважаю! Я-то, ещё когда нанотехнологии начали, говорил, что это специально — чтобы чипы эти сделать. И ведь что думали — младенцам их вшивать. И спутники эти — Глонасс да Джипиэрэс — всё ведь в одну схему укладывалось. За каждым свой небесный глаз. А ведь хитро придумали, реклама какая: вшейте чип, и никто никогда не украдёт у вас ваши деньги! Вас везде найдут и везде к вам придут на помощь. Лихо придумали. Дураки-то наши побежали чипы вставить. Первые-то, помню, гноились — у кого на лбу, у кого на руке. Ни хрена! Даже это сделать толком не могут. Я вот так думаю, что у нас план Конца Света сорвался, потому что русское разгильдяйство ему помешало. Где тут чипы вшивать, если полгорода бухает, а половина в потолок плюёт от тоски и безысходности.
— Хорошая мысль, — уловил Лю. — Я бы и не подумал, что Россию не удалось поголовно чипизировать из-за природного разгильдяйства.
— О! А говоришь, русский китаец. Значит, духом ещё не проникся! Нас так Сам Господь Бог берёг. Через разгильдяйство и авось. А то бы мы, как пунктуальные и щепетильные немцы, все бы в очередь выстроились. Где там! Нам приказали, нас убеждали — а нам плевать! Потому как власть себя за последние сто лет со всех сторон скомпрометировала.
— Русские тоже трудолюбивые. У меня жена — труженица. Я столько на ногах не могу, сколько она.
— О, а это другой разговор! Русские бабы, они во всём мире в цене. Потому что их Сама Богородица любит. Всякие, конечно, есть, но в основном — нет лучшей жены и лучшей матери.
— Да, — коротко согласился Эньлай, и слёзы вместе с образом Наташи подступили к глазам.
— Бабы-то наши и сказали всем правительствам мировым: не дадим младенцев чипизировать! Задницы себе чипизируйте, чтоб со спутников было видно, чем вы гадите! Молодцы бабы…
— Женщины, — поправил Эньлай.
— Ну, женщины.
Между тем в парке под окном Лю увидел, как с крыльца больницы сбежал Серёжа. Похоже, мальчик просто вышел погулять.
— Э-э-э… — отмахнулся от беседы Эньлай, — сказали же, не выходить никому.
Мужичок тоже выглянул в открытое окно вместе с Лю.
— Кто малыша не уследил?! — крикнул он начальственным тоном в пустой коридор, но никто, кажется, не услышал.
И тут с задней стороны двора, оттуда, где тёмными коробами стояли хозяйственные блоки, морг и мусорница, рванулись в сторону Серёжи несколько быстрых теней. Эньлай в сумраке не сразу понял, что это свора собак. Понял, когда услышал лай и рычанье. Не прошло и минуты, как они плотным двойным кольцом окружили мальчика и, рыча, стали подбираться всё ближе и ближе.
— Господи! — крикнул Эньлай, взобрался на подоконник, но посчитал, что если сломает себе ноги, то не сможет помочь Серёже, спрыгнул обратно и помчался по коридору к выходу. «Успеть, успеть, успеть!..» — мысль-слово — вслух или в сознании — неважно. Затвор автомата передёрнул на ходу.
Но когда он выбежал во двор, там уже был Пантелей. Он и Серёжа гладили по голове огромного чёрного пса, который, скорее всего, был вожаком. Пёс поскуливал, как щенок, и радостно вертел хвостом.
— А ещё печенюшка есть? Я ему ещё дам.
— Есть, одна ещё. Другие тоже просить будут.
Ватные ноги Эньлая подкосились, и он буквально шлёпнулся на крыльцо.
— Господи, не углядела! — с воплем выскочила на крыльцо Галина Петровна, а за ней и Даша.
Пантелей, Серёжа и два десятка собачьих голов с удивлением повернулись в их сторону.
— Баба Галя, собачек покормить надо, — сказал Серёжа. — У нас что-нибудь есть на кухне?
— Господи, Боже мой… — села рядом с Эньлаем Галина Петровна, держась за сердце.
— Надо их прогнать, — наконец-то пришёл в себя Эньлай, — они на людей напасть могут.
— На хороших — не нападут, — сказал Пантелей и потрепал за ушами вожака. — А покормить их действительно надо, всё ж таки твари Божии.
— Между прочим, собачье мясо вкусное, — заявил тот самый мужичок, что донимал Лю разговорами, свесившись из окна. — А вообще я читал в пророчествах, что из лесов придут дикие звери, чтобы пожирать трупы на улицах городов, и люди будут пожирать друг друга.
— Пожирать? — удивлённо переспросил Серёжа.
— Слышь! — крикнул, не поворачивая головы, Эньлай. — Окно закрой, пожалуйста, и больше не высовывайся!
— А я что… я ничего… я ж по делу… — мужичок, похоже, сообразил, что напугал ребёнка, и послушно закрыл окно.
Глядя, как Серёжа тискает посеревшую от грязи болонку, Эньлай с грустью вспомнил, что Ваня и Вася просили завести собаку. Сначала просили чау-чау, потом шарпея, потом золотистого ретривера. А он всё находил предлоги, чтобы отказать. «Если бы завёл собаку, где бы она сейчас была — с ними или со мной?» — озадачился Лю, но всё же пожалел, что собаку детям не разрешил.
— Что-то наши задерживаются, — сказал он вслух, но буквально через полминуты после его слов у ворот затормозил чёрный «лексус», из которого вышли Никонов, Макар и Тимур.
«Лексус» взвизгнул покрышками и рванул в сумерки. Олег, Макар и Тимур с интересом смотрели на собачье сборище.
— А нас с Анной чуть не сожрали, — подивился Олег.
— В древности христианских мучеников и святых травили дикими животными, но чаще всего голодные и разозлённые надсмотрщиками львы и тигры не трогали их, — прокомментировал Макар.
— Ты смотри, вон тот большой на кавказскую овчарку похож, только чёрный, — добавил от себя Тимур.
3
«Все мы пытались умнеть умом, а умнеть надо было сердцем. Беда нынешнего века именно в том, что люди утратили связь между сердцем и разумом. С другой стороны, некоторым уже и ума явно не хватало. Особенно руководителям. У них была такая хитрая отговорка: им некогда было читать, а если они и читали, то такие же глупые газеты и бульварные романы, а также инструкции, которые им писали такие же руководители. Круг замыкался. В одном из исламских пророчеств о конце времён, приписываемых пророку, говорится, что он ответил на вопрос, когда ожидать Конца Света, так: «Когда у руководства будут невежественные люди, среди людей будет предательство, подлость». Ох, сколько этого всего можно было насмотреться в так называемых администрациях муниципалитетов, регионов, да и в московских коридорах хватало. Один умный (действительно умный) чиновник, что приходил на кладбище помянуть мать и жену и всегда звал меня с собой, на мой вопрос о заметной деградации руководства ответил просто и доходчиво: «Сейчас время исполнительного идиотизма». И это было не только в России, но и в Европе.
О, в Старом Свете старались вычеркнуть из жизни христианство. До последнего слова. Из школьных словарей исчезало всё, что связано было с именем Спасителя или Церковью. Вычищали старательно, а за употребление этих слов или рассказов о Христе учителей наказывали штрафами и просто увольняли. В конце концов, в Швейцарии «ради гендерной справедливости» запретили к употреблению слова «отец» и «мать», заменив их словом среднего рода «родитель». Опыт Швейцарии тут же был рекомендован Советом Европы для всех стран. И кого они хотели вырастить? Кого хотели — того и вырастили. Пожирателей своих родителей…
Поэтому, когда я смотрел на детей из российской глубинки, на того же Серёжу, на ещё не повзрослевшую окончательно Дашу, которая любила свою удивительную бабушку, я испытывал даже не умиление, мне плакать хотелось. И я вспоминал, как народу пытались протолкнуть мысль о необходимости «чипизации» с младенчества — прямо в роддоме! Подспудно так, по всем законам рекламы… «Вы всегда будете знать, где ваш ребёнок», «Ваш ребёнок никогда не попадёт в трудную ситуацию», но некоторые рекламные ролики и плакаты проговаривались «Ваш ребёнок заплатит за себя сам». Для незнакомых с Писанием и Откровением Иоанна людей в этих словах не было ничего устрашающего. Потом кто-то из высокопоставленных чиновников предложил вшивать чипы без согласования с родителями, но это просочилось в прессу, и начался скандал… А ведь сам процесс походил на постановку печати. Приложили к руке и ко лбу прибор, он безболезненно выстрелил чипом под кожу — следующий! И не надо таскать с собой паспорта, наличные деньги или электронные кредитные карты. Извлеки чип — и он не будет работать. Умер организм — вместе с ним умирает чип, да ещё и успевает послать сигнал об этом. Всё продумано. Цивилизованно. Прогрессивно.
И никак у меня не вязались все эти страшные картины с тем, что я видел сейчас: два безгрешных (насколько это возможно) человечка — Пантелей и Серёжа — укротили стаю бездомных собак. Я уверен, попади этим бывшим домашним животным кто-то другой, они непременно разорвали бы его в клочья.
— Как ты ещё стоишь на ногах после такого количества алкоголя? — спросил меня Никонов.
— Долголетние тренировки, — что я ещё мог ответить. — Заодно получил идею…
— Идею?
— Ну да, — я покрутил в руках подаренную Садальским бутылку виски. — Мы в больнице, здесь есть спирт, в машинах есть бензин, значит, можно делать бутылки с зажигательной смесью. Вдруг пригодится?
— Неплохо, — оценил Никонов. — Особенно, если замыслят штурмовать на грузовиках.
— Не вздумай сказать Пантелею, что они предлагают его в обмен на всех остальных, — буркнул я.
— За кого ты меня принимаешь? — обиделся Олег. — Неужели я не понимаю, что он сразу пойдёт туда?
— Слушай, вот Алексей нормальный стал, добрый, да? А тот второй, может, зомби, да? — сделал вдруг предположение Тимур.
Пантелей подошёл с улыбкой к нам, и Никонов сразу поменял тему:
— Так ты доктор или кинолог?
— Да они хорошие, — оглянулся Пантелей на собак. — А что у вас там?
— Ничего… в смысле — ничего хорошего. Уходить надо отсюда. Здесь будет маленький Гитлер.
— Куда нам уходить? Столько лежачих больных.
— Значит, будем воевать.
— Не надо никого убивать, — опустил голову Пантелей.
— А если будут убивать нас? — повысил голос Тимур. — Надо было этого Леонида Яковлевича в машине кончить, остальные бы разбежались.
— Я думал об этом, — признался Никонов, — но я, в отличие от него, человек слова, а во-вторых, сомневаюсь, что вместо Гитлера не появится какой-нибудь Гиммлер — из заместителей. Как показывает практика — несвято место тоже пусто не бывает. Кроме того, у них появится мотивация убивать нас, даже оправдание.
— Никого убивать нельзя… — ещё тише сказал Пантелей, но слова его прозвучали, точно усиленные микрофоном. Даже показалось — эхо полетело…
Я знал, что он прав. Чувствовал. Но при воспоминании о самодовольной роже Садальского у меня не оставалось никаких иллюзий по поводу мирного сосуществования. Нужно было сменить тему.
— Пантелей, а спирт в больнице где? — спросил я.
— Вам выпить?
— И выпить тоже.
— В подвале. Вон там, — он указал рукой, — хозблок, но там его не хранят. А то сторожа пьют. А спирт — в подвале.
— Сходи, посмотри, — то ли приказал, то ли попросил Никонов.
— Есть, — на всякий случай ответил я и направился в подвал.
Следует заметить, когда я проходил мимо, собаки завиляли хвостами, а когда проходили Тимур и Никонов, некоторые из них зарычали, отчего Тимур изрёк повелительное «кыш», чем вызвал только ещё более грозное рычание.
В приторно-кафельном подвале лампы горели через одну. Жутковатый полумрак прятал в себе чудовищ из узлов канализационных и вентиляционных труб, в старых покосившихся больничных шкафах должны были храниться скелеты. Я всегда считал, что мистический страх глубже и тоньше реальной опасности. Правда, у человека, который несколько лет прожил на кладбище, он притупляется до полного равнодушия, но иногда вдруг прорвётся, как гипертонический криз, и сердце сожмётся, и — как положено — в холодный пот бросит, но потом удаётся самого себя успокоить — ты же видел могилы изнутри. Но, видимо, всё же есть что-то пострашнее могил. И это «пострашнее» я почувствовал по запаху сероводорода.
— Это опять ты? — прогнал я подступившую жуть бравым голосом.
— Не ждал? — ответил Джалиб, выступая из облитой чем-то липким кафельной стены.
— Ждал — не ждал, но никак не предполагал, что ты так просто отвяжешься. С профессором сплоховал.
— Слабак, — махнул чёрной дланью бес.
— Несчастный человек, — поправил я.
— Щас расплачусь…
— Послушай, исчадье ада, я крепко подумал после нашей последней встречи, твоё предложение с разрушением надгробий…
— Ну? — вскинул в надежде мохнатой бровью Джалиб.
— Твоё предложение с разрушением надгробий — блеф. Тебе просто нужно моё согласие на любую работу для вас. Любая сделка! Как-то до меня сразу не дошло, что все, кто хотят явиться, они и так явятся. Чем же так интересна моя персона? У меня, по-моему, грехов столько, что… Ну, ты-то понимаешь…
— Уф-ф… — скорчил раздосадованную рожу бес, — как мне трудно с такими умниками. Я тебе отвечу честно…
— Ты на это способен?
— Ну ты же прекрасно знаешь, что иногда мы добавляем в ложь частичку правды, чтобы она было похожа на правду, так вас, кажется, учат? Или наоборот, мы добавляем в правду частичку лжи, но такую, чтобы было достаточно, дабы отравить всю правду. Так?
— Так.
— Ну вот, я озвучу тебе именно часть правды. Ты, как личность, мне неинтересен. Ты наркологу интересен. Но иногда Он, — Джалиб многозначительно ткнул длинным чёрным ногтем в потолок, — замыкает на таких странных людях, как ты, кучу событий. Так, будто ты самый основной болт в механизме.
— Стало быть, меня надо выкрутить? А заодно окончательно заполучить мою душу?
— Да ничего мы не заполучаем! — поморщился Джалиб. — Больно надо. Сами приходите с распростёртыми объятьями. Он дал вам выбор, вы им свободно пользуетесь. И скажу тебе ещё раз честно: я обещаю тебе те условия, о которых говорил во время нашего первого разговора.
— Домик на берегу и она…
— Да хоть дворец!
— И что, идти рушить надгробия?
— Можешь просто уйти. Хоть куда. Оставь этих людей. Ты — одиночка. Зачем они тебе?
— Теперь я тебе скажу честно: я полюбил их. Они стали мне родными. И ты прекрасно знаешь, что я не соглашусь… почему вот только не оставляешь попытки?
— Я не знаю, что ты не согласишься, — прищурился Джалиб, сверкнув угольками зрачков, — я бы мог стереть тебя в пыль, подставить под мчащийся автомобиль, под шальную пулю…
— Если бы мог, давно бы сделал, — спокойно возразил я. — Оставь этих людей в покое. У вас вон — целое воинство в городе во главе…
— Молчи! — оборвал меня бес. — Кому интересно то, что и так наше. Хочешь, я покажу тебе, что будет через час?
— Нет, предпочитаю положиться на волю Божью.
— У-у, — сморщился бес так, что клыки выступили над пухлыми губами, — всё красивые слова.
— Да у нас, собственно, Божья-Воля есть в буквальном смысле.
— А ты можешь себе представить, что с ним сделают, если он попадёт им в руки?
— Мы сделаем всё, чтобы он не попал.
— В ваших ли это силах?
— Неважно…
— Упёртый алкоголик, — ухмыльнулся бес, — за спиртом пришёл? Вот он, — Джалиб развёл руки в стороны, и под ними оказались две огромных бутыли со спиртом, явно те, которые стояли где-то в подвале. Он дотронулся до них, и стекло рассыпалось даже не на осколки, а буквально в пыль, спирт растёкся нам под ноги.
— Американское кино любишь? — спросил он, достал зажигалку Zippo, картинно чиркнул по кремню и бросил её в огромную лужу.
Спустя мгновение мы стояли по пояс в синем пламени. И — не горели. Я посмотрел, как пламя пляшет вокруг моих «бёрцев» и штанов, не причиняя им вреда, потом посмотрел на Джалиба. Он любовался произведённым эффектом.
— В ожоговом отделении никого нет, — подмигнул он.
— Дешёвые фокусы, — постарался как можно спокойнее ответить я.
— Ну сделай хотя бы один такой? Кстати, если ты согласишься, этому ремеслу я тебя обучу. Будешь забавляться. А?
— Что-нибудь повесомее есть?
— Ну хорошо, — задумался Джалиб, — делаю тебе последнее предложение. Я могу сделать так, что бомба взорвётся в другом месте, не там, где она была. И ты успеешь. Просто верну тебя на несколько лет назад. Понимаешь? Ты проживёшь с ней всё упущенное!
Не буду лгать, сердце у меня от такого предложения ёкнуло и провалилось. Мой инфернальный собеседник почувствовал это и с довольным видом снова разрезал ногтем-когтем окружающее нас пространство. Сначала я увидел подъезжающее к вилле такси, потом себя в том самом такси и снова услышал голос Джалиба, но уже где-то внутри себя:
— Тебе достаточно просто открыть дверь машины и выйти.
Таксист смотрел на меня выжидательно-вопросительно, в руке у него была та самая газета, свёрнутая в трубку. Пейзаж за окном был настолько явным, что я ощущал на коленях луч тёплого греческого солнца. Пальцами я нащупывал руку дверцы машины.
— Просто выйди, и всё, — настойчиво напомнил Джалиб, — и ты никому ничем не обязан.
И всё… Прости меня, Господи, я бы вышел. Но вдруг услышал за спиной знакомый голос.
— Дядя Макар, что у вас тут горит? Оглянулся и увидел в заднее стекло стоящего на дороге Серёжу.
— Вы же сгорите, дядя Макар! Идите скорее сюда! Я ещё раз повернул голову, теперь уже в сторону особняка, и увидел выходящую на лестницу Елену. В лёгком парео идущую к морю… Сердце разлетелось на куски.
— Дядя Макар!
Я вышел из машины… и шагнул в сторону Серёжи. Моя камуфляжная форма на мне горела.
Кто-то накинул на меня брезент, и меня поглотила тьма.
— Ты что, экспериментируешь тут со спичками? — услышал я раздражённый голос Никонова.
— Это не я, — только-то и оставалось ответить. Почему-то я надеялся, что, когда Олег снимет с меня брезент, мы все окажемся на берегу тёплого Эгейского моря и ничто не будет нам угрожать».
4
Даша сидела в кожаном кресле в холле больницы, погруженная в свои мысли, наблюдая, как бабушка вместе с Глафирой Петровной кормят неходячих пациентов. Две Петровны, подумалось вдруг. И Пантелей, что раздавал лекарства, устанавливал капельницы и просто выслушивал людей, словно был священником, а не врачом. Они что-то шептали ему почти на ухо, а он сосредоточенно слушал. «Сюрреализм», — подумала Даша.
От мыслей о Конце Света стало вдруг очень грустно. Всем предыдущим поколениям повезло. Они любили, страдали, радовались, рожали и растили детей. Вспомнился вдруг маленький братишка, когда ему было полтора годика. Он был такой хорошенький, такой милый, что его хотелось постоянно таскать на руках, тискать, прижимать к себе. И вот, получается, всё оборвалось. Наверное, это должно было когда-то случиться, но почему именно сейчас? И почему так нелепо? Взрослая жизнь только началась.
Интересно, а сложилась бы жизнь с Артёмом? Даша пыталась воссоздать в своём воображении его образ, но получалось как-то смутно, как будто они не виделись несколько лет. Поймала себя на мысли, что ей никогда не нравились спортивные мужланы, которые носят себя с высокомерным достоинством породистых самцов. Исключение, пожалуй, неожиданно составили Никонов и Макар, которые хоть и были крепкими мужчинами, но в них не было и доли самолюбования, желания подать себя. Они были крепкими для чего-то другого. Артём был щупленьким и нерешительным. Даже худее Пантелея. Ну, опять же, младше. Про Пантелея можно было сказать, что у него на лице незавершённая юность, а про Артёма — что у него ещё не началось мужество.
«Блин! — мысленно воскликнула Даша. — А ведь хочется простого, как говорит бабушка, бабского счастья. Любить и быть любимой! Приходить домой и встречать там любимых людей. Заботиться о них и чувствовать, как заботятся о тебе. Недосыпать ночами, когда у твоего малыша будут прорезаться зубки… Оказывается, всё так просто». Представив себе свой собственный дом, Даша сладко зажмурилась и очень хотела представить себе своего будущего мужа.
— Может, тебе лечь спать? Ты сегодня немало пережила, — услышала она рядом голос Пантелея и открыла глаза, — я к тому, что в кресле не очень удобно.
— Нормально, — ответила Даша и вдруг попросила: — Посиди со мной. Как с ними, с больными, — показала на мягкий подлокотник, убрав с него руку.
— Посижу, — согласился Пантелей. — Хочешь поговорить?
— Даже не знаю. Просто хочу, чтобы кто-то был рядом. Тебе разве так никогда не хочется?
— Хочется.
— А твоя невеста — она красивая? — спросила вдруг Даша, и Пантелей заметно смутился, отчего ей пришлось тут же извиняться.
— Да ничего… Понимаешь, Валя, она со мной, получается, нянчилась. Ну… как с маленьким.
— Синдром мамочки, — вспомнила Даша психологию.
— Да нет, тут другое. Она меня любила… любит, — поправился Пантелей.
— А ты?
— Я? А я, наверное, для чего-то другого создан.
— Тебя не интересуют девушки?
— Нет, не так… Просто, понимаешь, это должно быть как взрыв… Я так понимаю. Чтобы сразу было ясно: Господь тебе послал твою вторую половину.
— Романтика, — наигранно вздохнула Даша.
— Может быть… В другое время, в другом мире я, наверное, ушёл бы в монахи.
— А я вышла бы погулять. Хотя бы ненадолго — во двор. Тут тяжело дышать. Все эти медицинские запахи. Наши вояки меня не заругают?
— Я тебя провожу.
Они вышли на крыльцо перед приёмным покоем. В больничном парке висела всё та же взвешенная серость. К ночи она просто приобрела цвет мокрого асфальта и, наполняя собой пространство, превращала его в декорации к сказочному фильму или триллеру. Отсутствие ветра ещё более усиливало эффект. Казалось, и листья и ветви деревьев сделаны из пластика. И только две человеческие фигуры в сумраке мёртвого сада были живыми.
— Так почему ты не ушёл в монастырь? — спросила Даша, ёжась скорее не от холода, а от жутковатого пейзажа вокруг.
— После академии я поехал в Лавру. Хотел хотя бы присмотреться к этой размеренной монастырской жизни. Поселился в гостинице для паломников. Знаешь, мне там даже воздух нравился. Хвойный такой, чистый… — Пантелей глубоко вдохнул, словно и сейчас ощущал какие-то ароматы. — Дышится легче. Я думаю, наверное, потому, что он и внутренне чистый. Намоленный, что ли… На второй день я встал в огромную очередь к старцу Кириллу. Честно говоря, мне было немного не по себе. Я просто хотел совета, а там люди стояли кто с горем, кто со смертельной болезнью, кто с отчаянием в глазах. Их сразу видно. И мне даже показалось, что я зря время буду у старца отнимать. Но тут вдруг выходит келейник — и прямиком ко мне. «Вы, — говорит, — врач Пантелеймон?» «Я», — отвечаю. «Пойдёмте, — говорит, — он ждёт вас». И ведёт меня мимо всей этой очереди, отчего мне стало невыносимо стыдно, будто украл чего-то у всех этих людей. Так и прошёл с опущенной головой мимо всех, так и в келью вошёл, а когда посмел голову поднять, увидел его глаза. Знаешь, если назвать их внимательными, значит ничего не сказать, лучистые такие… В общем, объяснить трудно. Я на колени бух… Думаю, как я перед святым человеком стоять буду? А он подходит, поднимает меня за плечи и говорит:
— Все мы грешные… — Мысли читает, это точно. — Правильно тебя родители назвали. Чувствуешь, что Господь тебя ведёт?
— Чувствую, — я сразу ответил, потому как с детства это знал.
— Ну так и доверься Ему, Отцу Небесному. В иноки рано тебе. Служи в миру. Исцеляй людей и сам исцеляйся. Детей воспитай.
— Чьих детей? — не поняла Даша.
— Ну, своих, конечно, — смущённо улыбнулся Пантелей.
— Так, выходит, старец ошибался? Какие теперь дети? Ты и жениться не успел? — усомнилась Даша. — Может, он просто тебе говорить не хотел, что вот — Конец Света уже под носом.
— Нет, он сказал. Сказал: в конце времён не то что жить по заповедям, а просто жить трудно. «Если все верные от той жизни уйдут, что будет?» — спросил. Ты же, говорит, врач, как и твой небесный покровитель. Вот и понимай это так: кто-то может лечиться амбулаторно, посещая храм, а кому-то стационар нужен — он в обитель уходит. А ты врач, ты должен при больнице быть. Понимаешь? И у меня в голове сразу всё на места встало, а когда он меня благословил, я чуть не заплакал от благодати, которая вдруг на меня снизошла, и уходить не хотелось. Но там — за дверями — была огромная очередь. Я поклонился и вышел…
— И что будет дальше? — спросила Даша.
— Не знаю, надо просто жить так, как будто каждый новый день — последний.
— Бабушка так же говорит.
— У тебя хорошая бабушка.
— Хорошая.
Какое-то время они молчали, прислушиваясь к себе. Потом Даша вдруг попросила, так вдруг, что, похоже, сама от себя не ожидала.
— Поцелуй меня, пожалуйста.
— Что?
— Я никогда не целовалась. У меня был парень, он такой нерешительный. А вдруг сегодня действительно последний день. Если, конечно, ты не посчитаешь это грехом.
Немного растерянный Пантелей приблизился к девушке, осторожно наклонился и нежно приложил свои губы к её губам.
— Сладко, — оценила Даша, ещё не открывая глаз.
Они стояли, замерев, ни решаясь больше ни на что.
— Мне понравилось, — улыбнулась Даша.
— Мне тоже, — признался Пантелей.
— Ты говорил про взрыв, ну, что любовь должна быть как взрыв… А я сейчас подумала, что она может быть тихая и нежная. Понимаешь?
— Теперь понимаю.
— Но во мне что-то тихонько взорвалось…
— И во мне.
— Бабушка мне сказала, что ты… — Даша покусала губы, подбирая слова, — в общем, что ты не от мира сего. А я вот тебя сейчас, наверное, приземлила. Бабушка всё время твердит, что Бог есть любовь, что Он нас всех любит, что мы сами отворачиваемся от Него. Мы сейчас с тобой от Него не отворачивались?
— Не знаю…
— У меня сейчас такое странное состояние… Я боюсь его спугнуть. Никогда такого не было. Ты поцелуешь меня ещё раз?
Пантелей осторожно привлёк Дашу к себе, но не поцеловал её, а прижал голову девушки к груди, вдыхая аромат её волос.
— Странно, — сказал он, — до этого момента мне казалось, я знаю, как жить… Странно, две тысячи лет назад апостол Павел в своём Послании коринфянам писал: Я вам сказываю, братья, время уже коротко, так что имеющие жён должны быть, как не имеющие… ибо проходит образ мира сего… (1Кор. 7:29,31).
— Действительно, странно. — Даша чуть отстранилась. — Получается, что если бы Адам и Ева не пали, не совершили первородный грех, то у них не было бы детей, не было бы человечества?
— Я думаю не так. Просто всё должно было идти по-другому. Как тебе сказать… более чисто… Они не знали зла. Как младенцы. Любовь между ними несомненно была. Как была и любовь к Богу Отцу. Но это была какая-то более высокая, недосягаемая нашему нынешнему сознанию любовь. И был всего один запрет. Ева его нарушила, потом… Адам. И всё пошло не так…
5
— Профессор, не спать! — услышал Михаил Давыдович голос Тимура и встряхнулся. — Ты же хотел не спать.
— Да-да, — закивал профессор, — я просто задумался.
— А должен смотреть в окно, просекать обстановку. Вдруг враги подберутся.
— Да-да, — снова согласился Михаил Давыдович.
— Я видел их начальника. Такой человек сделает всё, чтобы полностью захватить власть.
— Я его тоже видел.
— Противный человек, да?
— Да, неприятный…
— Я думаю, они скоро придут.
— Будет стрельба?
— Не знаю. Одно точно знаю — ничего хорошего у нас с ними не будет. — Тимур оглянулся на коридор и шёпотом добавил: — Он врача хотел забрать. Только не говори никому.
— Пантелея?
— Ну да.
— Я так и думал.
— Слушай, он, наверное, думает, что если вдруг умрёт, Пантелей будет его воскрешать. Понимаешь?
— Наверное.
— Скажи, Михаил Давыдович, а ты бы хотел воскреснуть и посмотреть, что будет после тебя?
— Не факт, что они не видят, — резонно ответил Михаил Давыдович, — кроме того, надо узнать, что там, чтобы понять, захочется ли оттуда возвращаться сюда.
— Слушай, как ты точно сказал, а?
— Да ничего особенного… Мне надо выйти на улицу, подышать. Как-то я себя нехорошо чувствую.
— Ну выйди, только далеко не отходи. Кто знает, чего они задумали. Мы ведь даже не весь периметр видим. Так Никонов сказал. Правда, оружия у нас полно, можно до следующего Конца Света отстреливаться. — Тимур любовно погладил по цевью автомат Калашникова.
— Да-да… — задумчиво кивнул профессор, направляясь к лестнице.
На крыльце он застал Дашу и Пантелея, похоже, помешал их важному разговору, и потому, торопливо кивнув им, шагнул на больничную аллею. Профессор был в некоем смутном состоянии, опасаясь переродиться на глазах у всех — стать полным ублюдком, да ещё с интеллектуальной подоплёкой, — перед этими людьми, которые цеплялись за последние соломинки добра в этом мире. «Вот что значит — не находить себе места», — впервые так ясно понял Михаил Давыдович. Зачем-то, он не понимал зачем, ему нужно было идти. Словно дурная энергия, которая могла обрушиться на него в любую минуту, могла выработаться через ноги. Словно ноги были неким заземлением. А вот в голове при этом происходил полный сумбур. Мысли, обрывки фраз, образы людей, основы самых разных учений — всё это, казалось, одновременно звучало и буквально кипело в голове. Вырвать что-то одно было невозможно, остановиться — тоже, и профессор ускорял шаг, полагая убежать от наступающего сумасшествия.
Он так с ходу и налетел на Макара, который выступил навстречу из тьмы.
— Давыдыч, у нас каждая пара глаз на счёту, а ты тут круги нарезаешь, — начал было упрекать Макар, но по виду Михаила Давыдовича понял всё сразу: — Не дай мне Бог сойти с ума, нет, лучше посох и сума, — вспомнил он строфу Пушкина.
— Плохо мне, Макарушка, — взмолился профессор.
— Вижу.
— Всё путается…
— А ну-ка, давай вот что попробуем. — Макар взял профессора за руку и повёл в холл гостиницы, где были больные. Он вдруг достал из кармана Новый Завет, открыл где-то в начале и почти приказал: — Читай! Вслух читай! Всё встанет на свои места.
Профессор и не думал возражать, даже вспомнив свои тщетные попытки читать Евангелие. Он вдруг понял, что Макар прав, и начал сначала размеренно, а потом и нараспев читать. Люди вокруг замолчали, даже те, кто страдал от болей, перестали стонать. Но Михаил Давыдович этого уже не замечал, он впервые почувствовал, что текст ему поддаётся, и не собирался останавливаться.
— С того времени Иисус начал проповедовать и говорить: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним. Оттуда, идя далее, увидел Он других двух братьев, Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его, в лодке с Зеведеем, отцом их, починивающих сети свои, и призвал их. И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за Ним. И ходил Иисус по всей Галилее, уча в синагогах их и проповедуя Евангелие Царствия, и исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях. И прошёл о Нём слух по всей Сирии; и приводили к Нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и Он исцелял их. И следовало за Ним множество народа из Галилеи и Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и из-за Иордана… (Мф. 4:17-25).
Он не просто читал, он видел всё, о чём читал. И вместе с ним видели те, кто слушал. Изумлённый неожиданным опытом Макар отступил в сторону, а затем и вообще ушёл в коридор, чтобы вернуться на тот пост, который ему определил Никонов. За профессора он больше не переживал.
6
Никонов тихонько позвал Пантелея. Увлёк его в один из пустовавших кабинетов. За ними потянулась и Даша.
— Есть здесь выходы, кроме приёмного и парадного? — спросил Олег. — Такие, чтоб в глаза не бросались?
— Выходы? — задумался Пантелей.
— Ну да. Хозяйственные какие-нибудь.
— Да нет, всё с приёмного выгружают…
— А я вот видела странную дверь. Она кирпичом заложена, — вспомнила Даша.
— Кирпичом? — вскинул бровь Никонов.
— Ага.
— Что за дверь?
— А, вспомнил, — осенило Пантелея, — это был переход в морг. Морг во дворе, с краю, здание отдельное. Главврач посчитал, что неэстетично, если из главного холла есть переход сразу в морг. Ну, понимаете…
— Чего уж тут не понять. Но ведь перехода никакого на улице не видно?
— Он через подвал идёт, там лестница вниз, но я по нему ни разу не ходил. Надобности не было. А потом его и вообще кирпичом заложили. Так что я и забыл даже, что это за дверь.
— А морг, говоришь, в стороне?
— Да.
— А выход из него?
— На соседнюю улицу.
— Отлично, — щёлкнул пальцами Никонов. — Надо эту стену быстренько развалить. В случае чего, у нас будет хотя бы один отход, о котором они не знают.
— Вы думаете, они будут стрелять?
— Не знаю, но без пакостей не обойдётся — это точно.
— Есть больные, которые не смогут идти…
— Я знаю.
— Оставлять их нельзя.
— Ну, ты же мёртвых поднимать можешь, — раздражённо прищурился Никонов.
— Не надо обо мне так говорить. Это не я. И молился не один я. Операцию Серёже архиепископ Лука делал, а я только ассистировал. И в кабинете…
Пантелей не договорил, а достал вдруг из кармана маленькую, обёрнутую в целлофан иконку целителя Пантелеимона. Бережно дал её Никонову.
— Это он, что ли? — как-то небрежно спросил Никонов, отчего Пантелей смутился и поторопился забрать образок.
— Нет, уж если кто делает, то делает Господь, но происходит чудо и по предстательству святых. Неужели не знаете?
— Да знаю, — опустил голову Олег, — и вроде как даже верю. Только вот, видимо, моё «вроде как» мне и мешает… Я жертва бытового материализма, — грустно улыбнулся он. — Отношусь к категории тех идиотов, которым подавай чудо так, чтоб сразу всё было ясно, как обухом по голове.
— И мне так же, — присоединилась вошедшая Анна.
Все оглянулись на неё. Выглядела она устало, настолько устало, что равнодушие ко всему происходящему на её лице буквально кричало. И всё же она спросила:
— Это правда, что у нас тут кто-то воскрес?
Пантелей окончательно растерялся от такого лобового вопроса, Даша демонстративно вздохнула, Никонов покусал губы.
— Значит — правда, — сделала вывод Анна. — А мне бы вот, наоборот, лечь и тихо умереть. Уснуть. Достало всё.
— Уныние… — начал Пантелей.
— Смертный грех, — тем же тоном продолжила за него Анна. — Вот и хочется умереть. Вся жизнь не получилась, и умереть красиво не получается.
— Вам надо просто поспать. Ложитесь прямо здесь, — уже твёрдо, как врач, сказал Пантелей.
— Да, пока есть возможность, — поддержал его Никонов. — А мы пока… а мы пока… — он на минуту задумался, — на всякий случай развалим кирпичную стену. Интересно, — вдруг озадачился Олег, — а в морге кто-нибудь лежит с того самого момента?
— Не знаю, — тихо ответил Пантелей.
Дашу от такого вопроса слегка передёрнуло.
Пантелей снова вышел в холл, где Михаил Давыдович громко читал Евангелие. «А ведь почти на службу похоже», — подумал Пантелей, окинув взором представшую картину. Профессор под двумя свечами склонился над книгой. Свет погасили по требованию Никонова, чтобы с улицы в окна не было нужного для стрелков обзора. Две свечи едва выхватывали из мрака небольшой пятачок. Но внимание к чтению расположившихся на диванах и каталках больных угадывалось даже в темноте.
— Когда же сидел Он на горе Елеонской, то приступили к Нему ученики наедине и спросили: скажи нам, когда это будет? — читал Михаил Давыдович, и голос его дрожал, как и пламя свечей, — и какой признак Твоего пришествия и кончины века? Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: «я Христос», и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это ещё не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; всё же это — начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Моё; и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасётся. И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придёт конец. Итак, когда увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, — читающий да разумеет…(Мф. 24:3-15).
— Господи! — это прошептала вдруг Галина Петровна, — а храм-то наш пуст!
Михаил Давыдович прервался, но головы не поднял.
— Так и неделю назад немного людей туда ходило… — добавил инвалид в коляске.
— Не мешайте, — шикнул кто-то из темноты, — читайте же… там же всё про нас. Про наше время…
И профессор продолжил:
— …тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего; и кто на поле, тот да не обращается назад взять одежды свои. Горе же беременным и питающим сосцами в те дни! Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою или в субботу, ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет. И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть; но ради избранных сократятся те дни. Тогда, если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там — не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вот, Я наперёд сказал вам. Итак, если скажут вам: «вот, Он в пустыне», — не выходите; «вот, Он в потаённых комнатах», — не верьте; ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого… (Мф. 24:16-27).
— А ради нас Он точно придёт? — вдруг спросил Серёжа, и Михаил Давыдович снова остановился.
В холле повисло тягостное молчание. Вопрос был даже не в лоб, а в сердце. И каждый в сердце своём искал ответ: может ли ради него прийти Спаситель. И многие вопросительно посмотрели на Пантелея. Он же только сказал:
— Дальше, дальше читайте! — и протянул вперёд правую руку, словно это движение могло чем-то помочь профессору.
— И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звёзды спадут с неба, и силы небесные поколеблются; тогда явится знамение Сына Человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою; и пошлёт Ангелов Своих с трубою громогласною, и соберут избранных Его от четырёх ветров, от края небес до края их… (Мф. 24:29-31).
— Баба Галя, а мы-то избранные или нет? — не по годам мудро спросил Серёжа, прижимаясь к Галине Петровне.
— Ты-то точно избранный, — успокоила она, поглаживая его по русым кудрям. — Ты-то точно…
— Я без тебя и Даши никуда не поеду, — прошептал ей Серёжа, а Михаил Давыдович продолжил:
— От смоковницы возьмите подобие: когда ветви её становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето; так, когда вы увидите всё сие, знайте, что близко, при дверях. Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как всё сие будет; небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут. О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один; но, как было во дни Ноя, так будет и в пришествие Сына Человеческого: ибо, как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж, до того дня, как вошёл Ной в ковчег, и не думали, пока не пришёл потоп и не истребил всех, — так будет и пришествие Сына Человеческого; тогда будут двое на поле: один берётся, а другой оставляется; две мелющие в жерновах: одна берётся, а другая оставляется… (Мф. 24:32-41).
— А у нас-то!.. — врезался из тёмного угла женский голос.
— Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет. Но это вы знаете, что, если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придёт вор, то бодрствовал бы и не дал бы подкопать дома своего. Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, приидет Сын Человеческий… (Мф. 24:42-44).
— Бодрствовать — это не спать? — шёпотом спросил у Галины Петровны Серёжа.
— Это не спать, — тихо ответила она.
— Не спать… — сбился вдруг со чтения профессор.
— Баб Галь, а что такое мерзость запустения?
— Это когда люди отворачиваются от Бога. Творение не хочет знать Творца, — твёрдо ответила Галина Петровна.
— Бабушка, а Конец Света — это уже сейчас?
— Знаешь, Серёженька, я столько разных эпох пережила, и всегда были и лжепророки, и беды, и напасти…
— А чего не было?
— А ты уж и сам подметил. Мерзости запустения… Мерзость запустения всё больше, как чёрная воронка, втягивает людей. Понимаешь?
— Как чёрная воронка? Как чёрная дыра? Я в мультике смотрел, как космонавтов засасывала чёрная дыра…
— Почти так, — улыбнулась Галина Петровна. — Только разница в том, что некоторые хотят, чтобы их засосало, а некоторые не хотят бороться, чтобы их не засосало…
Михаил Давыдович между тем снова начал читать. Сначала бормотал себе под нос, затем всё громче и громче. Все снова замолчали. Пантелей вышел на крыльцо.
Улица встретила всё тем же недвижимым мраком, в котором, казалось, безвозвратно утонули звуки. Ан нет. Где-то на соседних улицах послышался гул двигателя автомобиля. Но и он стих. Пантелей вспомнил тихие ночи в деревне, куда он ездил на практику. Настолько тихие и настолько безмятежные, что ночь представлялась пушистой чёрной кошкой, а звёзды высевались в небе пучками созвездий, как бисеринки. И та ночь дышала. Дышала вкрадчиво и ровно полынным духом, ароматом лугов, набираясь сил к завтрашнему дню.
Пантелей приехал в деревню на практику по собственному желанию. Так ему посоветовал завкафедрой. Мол, на современной аппаратуре да на анализах все могут, а ты попробуй, как в девятнадцатом веке — на глаз, на слух, на опыт… Такие врачи — на вес золота. Компьютерная томография только подтверждает их диагнозы. И Пантелей поехал.
Деревня оказалась тихой, потому что все, кто пил, уже спились до смерти, и даже поминать их на кладбище было некому. Олигархов, фермеров и бизнесменов этот забытый уголок, к которому вёл размываемый дождями просёлок, не интересовал. Как не интересовал он и районную администрацию. Вот и доживали в нём свои дни старики и старухи, женщины, похоронившие мужей, павших в битве за рыночные реформы, занятная и приветливая детвора возле них, и выжившие, работящие, но не чающие никакого просветления в своей жизни мужики. Жили огородами, лесом, рекой и подачками от районного и федерального начальства. Зато ночи здесь были удивительно спокойные: без пьяного мата, без треска мотоциклов, без визга тормозов, без очереди к ночному ларьку, без пульсирующего баса дискотеки и снующей по улицам молодёжи с какой-то первородной, первобытной агрессией на лицах. Молодёжи почти не было… Зато ночи были настоящие. Такие, какие дал человеку Господь Бог. Как в русских сказках, где месяц-рожок, где ветер-дружок. И собаки не выли и не лаяли, словно наслаждаясь этой мягкой тишиной. Даже трассы самолётов пролегали где-то вдали. И только ртутные капельки спутников напоминали, что где-то есть несущаяся в пропасть цивилизация.
Вспоминая те ночи, Пантелей вдруг подумал о том, что сейчас согласился бы жить на окраине такой деревни. Бегать сквозь такую ночь принимать роды или сбивать температуру малышу, а потом возвращаться с чувством выполненного долга и дышать… дышать… дышать… распахнутым до самого чрева вселенной небом. Или просидеть на крыльце до первых петухов, чтобы увидеть ненадоедающее чудо рассвета.
— Господи, ну почему же люди делают друг другу зло, почему одни хотят больше других и почему даже добрые принимают их правила игры? — задал свой детский вопрос Пантелей в сторону, где должно было быть небо.
7
В первое утро, когда Тимур начал осознавать всё происходящее, он даже порадовался. На улице стоят сотни машин — бери любую и езжай, куда глаза глядят. В магазинах и кафе можно взять, опять же, всё, на что упадёт взгляд. Он сначала так и поступил: вырядился в дорогущий костюм из бутика, прихватил оттуда кожаную куртку престижной марки, нацепил на руку золотые часы Ролекс, но когда вышел на улицу, понял, что никому это теперь не нужно. Даже ему самому. Странное это было чувство — всё, что ещё вчера казалось ценностью, сегодня абсолютно теряло смысл. Ещё вчера они с братом мечтали заработать миллионы и построить по домику на берегу Каспия, а то и Средиземного моря, а сегодня он бродил по торговой базе, которая частично принадлежала брату, не находя ни единой души, крутил в руках бесполезный мобильный телефон и даже не испытывал тревоги, потому что и она потеряла смысл.
— Селим! — позвал он брата, открыв дверь арочного склада, и по эху понял, что его здесь нет, что здесь вообще никого нет. Ни склочных азербайджанцев, ни молчаливых чеченцев, ни энергичных хохлов, ни «принеси-подай» таджиков, ни русских продавщиц и бухгалтеров.
И город был таким же пустым. Пока не ударил колокол.
Когда пришлось выбирать между быстро растущей армией Садальского и какой-то странной группой Никонова, Тимур даже не раздумывал. Он внутренне почувствовал правоту Никонова, Макара, мятущегося Эньлая и этого взрослого ребёнка Пантелея. В молодости он один раз уже ошибся. Ушёл в лес, взяв в руки оружие, и неизвестно, что бы с ним было дальше, если бы старший брат Селим не нашёл его там и не вывел оттуда, не увёз подальше на север, куда вряд ли могли дотянуться лесные друзья. Теперь он вспоминал этих напыщенных толкователей Корана, вкрадчиво называвших его «братом», с пониманием того, что просто-напросто стал марионеткой в чьих-то руках. Селим не был силён в исламе, он просто спросил: твой брат я или они? И Тимур вспомнил, как в детстве старший брат всегда приходил ему на помощь, как они держались друг друга… «Я не знаю ни одного человека, который добился бы чего-нибудь, кроме презрения, убивая людей», — сказал Селим. «Я плохо знаю Коран, но думаю, что Всевышний создал разных людей не просто так. И Он их создавал не для того, чтобы кто-нибудь от Его имени убивал их. Знаешь, что сказал Расул Гамзатов? Нет? Он сказал: мы вошли в Россию не добровольно, и добровольно из неё не выйдем». Больше у него аргументов не было, старший брат повернулся и пошёл. Тимур пошёл следом, как в детстве, когда мама звала их с улицы.
И сейчас Тимур был уверен, что Селим встал бы на сторону именно этих людей. Садальский напомнил Тимуру тех замшелых чиновников со стеклянными глазами, которые лгали народу так, что сами верили в собственную ложь. Такие люди вызывали два желания: плюнуть и уйти.
Тимур смотрел в окно, в этот замороженный сумрак и не боялся схлопотать пулю. Он и раньше не особо чего-либо боялся, а теперь страха не было совсем. Зато было большое желание совершить что-нибудь хорошее для людей, которые его окружали. Просто так. Без наград и последующего уважения. Просто потому, что они пусть и разные, но всё же добрые люди. Они не станут вырывать кусок хлеба друг у друга… Те, которые с Садальским, — станут. А сам он постарается отобрать всё, до чего достанут его руки.
Тимур улыбался своим мыслям, воспоминаниям, и, словно услышав его внутренний голос, к нему подошёл Никонов:
— Надо совершить подвиг, — сказал он, чем нисколько Тимура не удивил.
— Когда надо? — вскинул ломаную чёрную бровь Тимур.
— Чем быстрее, тем он будет эффективнее. Я прошёлся тут по улице. Они даже разведку, наблюдение ещё не выставили. Посты. Значит, вояк с головой у них нет. Припрутся всем скопом, максимум до чего допрут — окружить здание со всех сторон. И пока они этого не сделали, людей надо по-тихому вывезти. Там на соседней улице стоит большой автобус. Больше, чем наш. Думаю, сможем погрузить почти всех. Ты умеешь водить автобус?
— Э-э, — наигранно обиделся Тимур, — я фуру водил. Танк уведу, если надо.
— Мы нашли переход по подвалу в морг…
— В морг? — скривил лицо Тимур.
— В морг. С твоего торца его видно. Вон, — Олег указал рукой, — здание в углу, там же судебно-медицинская экспертиза была… В общем, если из него выйти, то сразу на соседнюю улицу, минуя больничный парк. Врубаешься?
— Обижаешь.
— Мы останемся. Я, Эньлай, Макар… ну, может, ещё кто-то… В общем, мы будем оборонять то, чего нет. А ты вывози людей и Пантелея.
— Куда вывозить?
— Вывези за город, а дальше… — Олег задумался, покусывая губы, потом решился и сказал: — Макар считает, что он сам дорогу найдёт.
— А вы?
— А мы догоним, если получится.
— Э?! — возмутился Тимур. — Значит, вы тут воевать останетесь, а я поеду инвалидов вывозить?
— И я не согласен, чтобы из-за меня кто-то оставался, — за спиной Никонова неожиданно появился Пантелей, — если им нужен я, то я пойду к ним.
— У-м-м-гы-м… — буквально простонал что-то невнятное Никонов. — Пойми, — обратился он к Пантелею, — ну приведут тебя к Садальскому, он скажет: твори для меня чудеса, а ты начнёшь ему объяснять, что чудес по заказу не бывает, а он не поймёт… А дальше…
— Дальше ему не рассказывай, — быстрее понял Тимур, — Пантелей, ты говоришь — ты им нужен. Ты вниз спустись! Там действительно те, кому ты нужен. Они без тебя не смогут. Ты же… это… клятву Гиппократа говорил…
Пантелей заметно растерялся.
— Надо ехать, — поддержал Никонов.
— Надо, значит, поеду, — Пантелей смиренно опустил голову. — Но вы-то тут… как?..
— Пусть каждый делает своё дело. Сюда пришли многие, кого позвал колокол. Я не могу позволить, чтобы этих людей кто-то обидел. Надо попробовать найти путь… Автобус большой, двухэтажный. Туристов возил. Может, все поместятся. Даст Бог, и мы догоним.
С минуту все молчали. Потом Пантелей смущённо признался:
— Я после академии хотел в монастырь — послушником. А там старец мне сказал — иди и спасайся в миру. Сможешь исцелить свою душу, сможешь исцелять других. Потом обнял меня так… Как будто в дальнюю дорогу провожал. Я даже заплакал. Но если старец сказал, то так и надо делать… — Пантелей словно извинялся за то, что он такой, за то, что он здесь.
Снова воцарилась тишина. Тимур вдруг почувствовал, что к глазам подступают слёзы. И он никак не мог понять — почему? Зачем? Что происходит такого, что даже мужчина может заплакать? Он с силой закрыл глаза, вдавливая их обратно, и стиснул зубы. Отвернулся. Будто смотрит в окно.
— Это не загородная прогулка, Тимур, потому и прошу, — Никонов вернулся в предыдущую тему.
— Я их увезу и вернусь к вам, — твёрдо сказал Тимур.
— Как Бог даст. Связь, жалко, не работает. Эньлай вас проводит до поста… А мы тут… пока…
— Слушай, а почему ты так уверен во всём, что ты делаешь?
— Я вовсе не уверен, — честно ответил Олег, — я просто поступаю по принципу «делай, что должен, и будь что будет».
— Делай, что должен, и будь что будет, — повторил Тимур.
— И Макар так же думает.
— Знаешь, я больше боялся, что воевать придётся с реальными бесами, а тут вроде всё понятно.
— Рано ещё, — задумчиво сказал Пантелей.
— Что рано? — в голос спросили Тимур и Никонов.
— С бесами… рано…
Комментировать