Глава вторая
1
— Куда ты идёшь?
— Туда, куда ты меня определила.
— Куда?
— В милицию.
— Ты что, Олег Никонов, думаешь, они наведут порядок?
— Нет, Анна Бессонова, я думаю, у них там оружие, которое может попасть в любые руки, если там никого нет.
— Оружие? Зачем оно? — Анна остановилась, ей почему-то было всё труднее понимать железную логику этого не в меру спокойного человека.
— Обычно оружие для того, чтобы убивать. А в такой ситуации, — Олег тоже остановился, чтобы театрально развести в стороны руки, — оно просто так и просится в руки.
— И в твои тоже?
— Я уже настрелялся. — Олег двинулся дальше. Отвечал, не оглядываясь: — Но мне не хочется, чтобы какой-нибудь псих начал стрелять в тебя или в меня.
— Ты считаешь, сейчас самое главное — оружие? — Аня семенила, не успевая за его широким шагом.
— Просто я делаю то, что я умею делать. Вот ты, что ты умеешь делать?
— Я? — Аня снова остановилась, точно вопрос её застал врасплох на экзамене. — Я? Готовить умею…
— О! Значит, уже с голоду не помрём, — искренне обрадовался Олег, — будешь зампотыл.
— Кто?
— Человек, который отвечает за обеспечение армии.
— Армия, значит, будешь ты… — иронично отозвалась Аня.
— Да, непобедимая.
— Ты думаешь, в городе ещё кто-то есть?
— А ты думаешь — мы Адам и Ева?
— А ты думаешь о жене?
— И о дочери, — Олег остановился и посмотрел на Анну с вызовом.
— Извини, — потупилась девушка.
— Ничего, — успокоился он, повернулся и зашагал дальше.
В это время где-то по соседней улице промчалась машина.
— Значит, всё-таки не одни, — прокомментировал Олег, Анна же инстинктивно прижалась к его плечу.
— Мне страшно, — призналась она.
«Погасший» город, казалось, был таким же насторожённым, как эта пара на улице. Вся кирпично-бетонно-стеклянная геометрия, из которой вдруг выпотрошили звук, свет и тепло, очень быстро стала напоминать памятник древней цивилизации. Абсолютно беззвёздное, но словно подсвеченное светло-серым маревом небо добавляло пейзажу мистической безвестности. Когда они проходили мимо гостиницы, Олег не удержался и заглянул внутрь.
— Есть кто-нибудь? — спросил он темноту, в которой едва выступала стойка администратора. — Возможно, в номерах и есть люди. Кто-нибудь может просто спать, — ответил он сам себе.
— Пойдём отсюда, здесь жутко, — попросила Анна.
— Сейчас везде жутко, — напомнил Олег.
— Спасибо, Никонов, умеешь успокоить женщину.
— Извини, даже не подумал. Но, в конце концов, ты у меня зампотыл, значит, должна стойко переносить тяготы и лишения воинской службы.
Анна посмотрела на Олега с ироничным недоумением, но он этого не заметил.
— Надо попытаться, где это возможно, включить электричество.
— Чтобы было светло?
— Это во вторую очередь. В первую — холодильники. Уже завтра часть продуктов, особенно в промышленных холодильниках, может испортиться. А от этого зависит, сколько мы протянем.
— Я даже не подумала.
— Тоже мне, зампотыл. Готовить из чего будешь? Я, к примеру, уже есть хочу.
— Ты можешь есть в такой обстановке? Когда у тебя неизвестно куда пропали близкие?
— Могу, должен и буду, — сурово ответил Олег, — мне нужны силы, в том числе чтобы понять, что происходит, чтобы искать их.
В это время с другого конца улицы выбежала свора собак. Впереди — большим чёрным пятном — угадывался вожак. Завидев людей, он, а за ним и вся стая остановились. Но потом он резко бросился в сторону Олега и Анны.
— Назад, давай-ка быстрее назад в гостиницу! — скомандовал Никонов.
— Что? — растерялась Аня.
— Назад! Быстро! — он сначала подтолкнул её, а потом грубо дёрнул за руку.
Едва они успели закрыть за собой большие стеклянные двери, дюжина собачьих морд ткнулись в стекло. Они не рычали, не лаяли, но вид у них был явно недружелюбный.
— Что это? — не понимала Анна.
— Собаки, — процедил Олег, — как-то они рано одичали. Или чувствуют что-то? Вот почему оружие надо.
— Но они же на нас не напали?
— Может, хочешь выйти?
Анна испуганно промолчала.
— Надо было карабин из дома взять… Дурак, — отругал сам себя Никонов.
Собаки между тем, потолкавшись у закрытых дверей, так же неожиданно ринулись дальше по улице.
— Так и дикие звери могут прийти в город? — осенило вдруг Анну.
— Кто ж его знает… Давай-ка быстро, тут пару кварталов до ГРОВД осталось.
— Мне в тапочках бегать неудобно…
— Тьфу! — только сейчас вспомнил Олег, посмотрев на ноги спутницы. — Ну… как сможем.
— А если они вернутся?
— Если — не из нашей песни, — вспомнил армейскую прибаутку Никонов.
До ГРОВД они перемещались быстрым шагом — от подъезда к подъезду. Олег посматривал на мёртвые окна, надеясь различить там признаки жизни.
— Интересно, сколько нас здесь… осталось?.. Почему и для чего? Возможно, кто-то просто спит и даже не подозревает, что с миром что-то не так.
— Весёлое будет утро, — представила Анна.
Будка дежурного была вызывающе пуста.
Олег на всякий случай поднял трубки всех телефонов. Зуммера не было. Никонов со знанием дела стал всматриваться в плакаты на стенах.
— Темнотища. У них-то точно должно быть автономное питание.
— Что мы ищем?
— План эвакуации. Пожарный. По нему можно догадаться, где может быть оружейная комната.
— Да он обычно ближе к лестнице.
— Откуда такие познания?
— В больнице, в милиции, в администрациях всяких, везде, где приходится тупо сидеть и ждать, иногда ничего не остаётся, как бродить вдоль коридора или изучать план эвакуации…
— А ведь точно, — улыбнулся Олег.
В оружейной горел-таки дежурный свет, поэтому первое, что бросилось в глаза, — два старых навесных замка на сомкнутых арматурных дверях.
— Допотопно… — оценил Никонов. — Но желательно иметь ключи. Ань, я пока осмотрюсь, поднимись в дежурку, там где-нибудь — на стене, в столе — должна быть доска с ключами. Не поймёшь, что к чему, тащи всё сюда… Хорошо, что ещё здесь не закрыто, — он кивнул на мощную дверь, обитую металлом, которая вела в своеобразный предбанник, где они и стояли.
Аня послушно отправилась наверх. Но уже в коридоре без уверенного в себе Никонова почувствовала себя неуютно, если не сказать — жутко. Сама того не замечая, старалась не шаркать тапочками, словно какие-либо звуки могли вызвать из мрака монстров и чудовищ.
Ключницу нашла быстро и, как и предполагал Олег, не смогла в темноте разобрать надписи на бирках, просто свалила их в пустую пластиковую урну, что стояла рядом со столом дежурного.
— Моя милиция меня бережёт, сначала посадит, потом стережёт, — продекламировала всплывшую в памяти «народную мудрость».
Сказала, опять же, для того, чтобы отогнать собственный страх. И когда уже выходила, угловым зрением увидела за стеклянной входной дверью человеческий силуэт. Увидела и остолбенела от пронзившего до самых пяток ужаса. Как кролик под взглядом удава, не могла сдвинуться с места. По мере того как силуэт человека приобретал знакомые очертания, мистический трепет усиливался, и в конце концов Аня стала дрожать всем телом.
— Саша? Ефремов?.. — позвала-спросила она.
Фигура юноши за стеклом молчала. Она светилась изнутри мертвенно-серым светом, как и всё пространство на улице. Тот, кого она назвала Сашей, стоял за стеклом, не предпринимая никаких действий, и просто смотрел на неё. А может, и сквозь неё, потому что во взгляде не было никаких эмоций. Десятки фильмов ужасов, просмотренные в часы досуга, показались Ане в этот момент жалкой насмешкой.
— Саша… — ещё раз, но уже уверенно сказала она. — Что же это?
И стала медленно отступать в коридор, не в силах отвести взгляд от пронизывающих её глаз. Когда на плечи ей предупредительно и даже нежно легли руки Олега, который не удержался и пошёл следом, она истошно закричала.
— Это я, — пытался успокоить её Никонов, — я, смотри же, это я!
Вопль Ани точно клинок резал пустые коридоры, и Олег сначала вынужден был закрыть ладонями уши, а потом что есть мочи закричать навстречу:
— Ти-хо-о-о-о! — и только этот встречный крик, рывок воздуха — почти рот в рот — заставил её замолчать.
Но дрожать она при этом не перестала. Не дрожать даже, а содрогаться всем телом.
— Что случилось? — спросил Олег, сжимая её плечи.
— А? — она сама пыталась понять. — Там одноклассник.
— Ну и что? Где?
— Там, на улице, он смотрит на меня.
— Ну и пусть смотрит! Щас, разберёмся…
— Он умер.
— Как умер?
— Давно, в десятом классе. Он меня любил. А потом умер.
— Что ты несёшь?
— Он из-за меня покончил с собой.
— Вот как, — прищурился Никонов, как будто всё понял. — Пойдём. Ну? — он потянул её силой. — Живые страшнее мёртвых. Если только мёртвых не заминировали. Этому меня научили.
Анна не шла. Тогда он подхватил её на руки и вышел к дежурке. За стеклом никого не было.
— Ну? Где твой… одноклассник? Где тело, как говорят менты?
Анна осторожно посмотрела в сторону двери.
— Был, — сказала она. — Я точно видела. Я не сумасшедшая. Он стоял и смотрел мне в глаза.
— Был, — согласился Олег, — но куда-то ушёл. Не знаю, кто похож на твоего покойника, но это ещё раз убеждает меня в том, что нам пора за стволами. Ключи, я вижу, ты решила подать эстетично — в урне.
Неунывающий и грубый юмор Никонова немного успокоил Анну.
— Больше я без тебя никуда не пойду, — решила она.
— А в туалет? — парировал Олег.
— Будешь за дверью стоять.
Никонов хохотнул над такой перспективой:
— Блокпост? Армия на страже естественных потребностей населения…
В оружейной комнате Олег с заметным благоговением осмотрел весь арсенал. Похоже, не мог выбрать, что прихватить с собой. В результате взял АКС-74У и привычный «винторез». Немного подумал и положил в карманы ветровки пару гранат.
— Надо, чтобы никто сюда больше не зашёл, — сказал он сам себе, вставляя навесные замки в ушки. — Ключ надо от внешней двери, этой мощной железной. — Он внимательно порылся в урне с ключами. — От греха подальше…
— Ты как на войну собрался, — заметила Аня.
— Хрен его знает, чего ещё ждать, — вздохнул Олег.
Когда они вышли на улицу, ночь продолжала висеть над городом тёмно-серым маревом тумана, до утра оставалось часа три.
— Ты когда-нибудь на машине с мигалками ездила? — с наигранным задором спросил Олег Аню.
— Нет, а ты что, хочешь угнать милицейскую машину?
— Стоят без дела. Поедем. — Никонов стал ковыряться в дверном замке машины прихваченными со стола дежурного скрепками.
— У тебя что — есть навыки угонщика?
— Скорее — диверсанта…
Он был так увлечён этими навыками, что не сразу заметил, как от угла здания УВД отделились три фигуры с автоматами в руках. А когда заметил, то почти не раздумывал: зубами рванул чеку гранаты и кинул в их сторону. Уже на следующей секунде в броске обнял Аню, роняя её под себя, накрывая своим телом.
— Ложись! — хотя она уже еле дышала под ним.
Грохнул взрыв — и звук этот в пустом городе показался ему нелепым и неестественным. Таким, словно гром зимой, точно граната разорвалась где-то пусть и не в далёком, но параллельном мире.
— Ты что? — спросила напуганная Аня.
— Там они… — он стал потихоньку выдвигаться из-за колеса, подтягивая «винторез».
— Кто?
— Тс-с…
Выглянул, присмотрелся в оптику — только небольшая воронка и битые стёкла стоявших рядом машин.
— Да хоть одного зацепило бы… — уверенно прошептал он. — Испарились, что ли?
— Олег, там никого не было, — так же уверенно сказала Аня.
— Ну да, я их ни с кем не перепутаю. Никогда.
— Там никого не было, я как раз смотрела в ту сторону.
— Не может быть… Три бородача… Один тебя уже на мушку взял… — но теперь Никонов говорил уже неуверенно. Приподнялся на четвереньки, потом вдруг сделал бросок в сторону воронки, откатился за ближнюю берёзу, снова осмотрелся и, наконец, встал на ноги. Аня уже стояла и смотрела на него с недоумением.
— Олег, там никого не было.
Никонов сжал виски ладонями. Постоял так немного и потом направился к машине. Выбил прикладом боковое стекло и открыл дверцу.
— Значит, говоришь, ты мёртвого видела? — вдруг спросил он.
Аня сначала кивнула, потом пожала плечами.
— И я моджахедов видел, а ты нет…
Аня снова кивнула.
— Ты видишь — я не вижу, я вижу — ты не видишь, — сделал вывод Олег.
— Прежде чем что-нибудь взрывать или стрелять, спроси меня, — предложила Анна.
2
Подъехав к дому, Эньлай какое-то время не решался выйти из машины. Смотрел в тёмные окна своей квартиры и молился всем богам, чтобы Наташа и дети мирно спали. Он настолько убедил себя в этом, что боялся спугнуть идиллическую картину, рождённую воображением. Он заходит усталый домой, осторожно снимает обувь, чтобы никого не разбудить, на цыпочках проходит на кухню — выпить чаю, но чуткая Наташа, которая всё равно не спит — ждёт, появится за спиной, обнимет за плечи и спросит:
— Устал?
— Уже нет: ты рядом, — ответит Эньлай, словно повторит бессменный пароль.
— Я тебя покормлю…
— Лучше поцелуй, чтоб у меня глаза от удовольствия расширились, а то я узкоглазый с рождения.
— Я уже тебе сто раз говорила, что ты совсем не узкоглазый и на других китайцев почти не похож, ты русский китаец.
— Ну да, я же в России родился. Наверное, на меня русская природа так действует… и ты… Как тебя увидел, так и хожу с широко открытыми глазами.
Потом они вместе пройдут к детским кроватям, и Эньлай нежно, едва касаясь, поцелует каждого по очереди, а Наташа, с улыбкой Девы Марии, каждого перекрестит.
«Ведь это и есть счастье! — с каким-то кричащим надрывом думал Лю. — Чего ещё людям не хватает?!» И все эти годы Эньлай больше всего боялся одного: что начнётся какой-нибудь конфликт между Китаем и Россией. Он вдруг вспомнил, как часто между отцом и его другом-напарником Иваном Воропаевым разгорался за бутылкой водки спор. Не спор даже, потому как эмоций в нём не было, всё звучало ровно — как движок на наезженной дороге, скорее это походило на беседу двух слабослышащих.
— Вот, Мэй, скоро твои земляки попрут через границу, и тогда миру каюк.
— Мои земляки здесь.
— Ага, точно, уже миллионов десять здесь. Ещё полмиллиардика переселятся, и всё, можно и войну не начинать. Законы китайские установить, русских рабами объявить…
— Я в России родился!
— Только не говори мне, что Китай для тебя не родина.
— Родина. И Россия родина. И ты, Ваня, друг. Брат почти…
— Вот наплодились же…
— Мы не виноваты, что ваши женщины рожать не хотят. Наши хотят, но им не дают. Сам знаешь, какие там законы.
— Я иногда, Мэй, думаю, может, оно и к лучшему, что правительство наше ничего не делает… Кланы копят и копят, а народ превращается в дебильное стадо… Пошлое…
— Там — так же, — кивал Мэй в сторону востока.
— Ну, у вас иерархия, традиции…
— И здесь, у нас, — он выделял голосом, столбил это «у нас», — тоже, пока есть те, кто помнит, кто несёт крест народа, пока они есть — народ будет жить.
— Ваш-то будет… Вон вас сколько…
— Всевышний создал эту землю для всех.
— Ага, потому каждый может прийти в дом к соседу и заявить: это моё.
— Лучше пусть придёт добрый и рачительный сосед, чем злой враг. Сосед приходит, чтобы помочь. Если хозяин валяется пьяный и даже не следит за тем, что у него происходит во дворе…
— Это ты меня сейчас так алкоголиком назвал?
— Сам с тобой пью.
— Ага… Урод ты, Мэй…
— Ты же знаешь, что моё полное имя Цзымэй — «сын прекрасного», значит, я не могу быть уродом.
— А меня Иваном зовут, как дураков во всех русских сказках…
— Иваны в русских сказках не дураки, я читал, они бесхитростные.
— Лохи, короче, — с кривой ухмылкой уточнял Воропаев.
— Это уже сейчас придумали, чтобы унизить честных и бесхитростных людей…
— Ты, Мэй, Конфуций, Лао Цзы, блин, под всё свою китайскую мудрость подведёшь…
— Между прочим, Учитель (отец называл Конфуция Учителем во всех обстоятельствах) говорил, что смысл управления государством в том, чтобы было достаточно еды, достаточно оружия и было доверие народа.
— Ну да, — соглашался Иван, — оружием нас тыщу лет пытались взять, голодом морили, а теперь подорвали самое главное — доверие.
— Когда народ не верит, то не устоять, говорил Учитель.
— Выпьем за доверие, мудрый ты мой.
— Выпьем, Ван.
Они выпивали, обнимались, и разговор начинался по новому кругу:
— Когда ваши придут, назначишь меня министром торговли? — улыбался Иван.
— Ну ты же меня не назначил?
— Мэй, я не хочу сравнивать тебя с нашими министрами. Не хочу тебя оскорблять…
— Русский с китайцем братья навек, ты — человек, и я — человек, — рифмовал Мэй, и они наливали по новой.
— Как ты там говорил: жизнь человека состоит из маленьких радостей и больших неприятностей?
Эньлай замер, вспомнив эту излюбленную фразу отца. А что сегодня? Похоже, что это уже не большая неприятность. Это больше. «Всё, что можно исправить, — не беда», — часто повторял отец. Что нужно исправить, чтобы жизнь вернулась в прежнее русло? А в русле ли она была? — спросил бы, пожалуй, этот мир Конфуций. Или она неслась селевым потоком с гор, сметая всё на своём пути? А отец повторял за своим любимым мудрецом: «Единственная настоящая ошибка — не исправлять своих прошлых ошибок».
— Вы привезли лекарство от лейкемии? Помните, вы обещали?
Эньлай не попал ногой на очередную ступеньку, оступился и едва удержался на ногах. На лестничной площадке у его квартиры стояли женщина и девочка лет восьми. От неожиданности и неуместности такого вопроса в такое время его окатило волной страха и негодования одновременно. Лю хотел крикнуть в ответ что-нибудь типа «нашли время», но замер на предпоследней ступеньке. Он вспомнил эту женщину…
Ещё жив был отец. Эньлай тогда пытался доказать, что сам сможет вести собственное направление бизнеса. Кому доказать? Отец вроде не возражал… Самому себе, получается. Но в порыве получить всё и сразу, как это принято у молодых, Эньлай взялся за сомнительные проекты. К отцу давно подбирались странные личности из Поднебесной, которые наваливали ему древние рецепты от всех смертельных болезней. Отец отмахивался. И от цен их сумасшедших, и от панацей всех видов и замесов. Поначалу чурался их и Эньлай, но однажды ему принесли древний манускрипт, где действительно говорилось о чудодейственном лекарстве на основе растительного и животного сырья. И Эньлай поверил. У отца совета не спросил. Оплатил экспертизу историков и медицинских светил (которые, кстати, сами заинтересовались эликсиром) и сразу стал вкладывать в производство и рекламу. Продавали готовую продукцию как БАД — биологически активную добавку, но приписывали ей сказочные результаты. Сам Эньлай поверил в силу снадобья, которое назвали «Сердце Дракона», когда появились первые исцелённые. Мужчина победил рак желудка, женщина избавилась от артрита, другой мужчина снова обрёл мужскую силу, женился, и его жена уже беременна… Исцелённые приходили к нему, чтобы в буквальном смысле поклониться, попросить у Бога всяческих благ на его голову, их тут же подхватывали под белы-жёлты рученьки журналисты и множили славу о чудо-лекарстве. «Сердце Дракона» производили уже тоннами и сбывали тоннами. И Эньлай поверил во второй раз. Потом пришла эта женщина и сказала, что у неё нет денег на операцию по пересадке костного мозга, а очередь на бесплатную операцию не оставляет её дочери шансов. И Эньлай произнёс эту фразу: «Операция не понадобится, у нас есть лекарство, которое спасёт вашу дочь». Он даже дал несколько упаковок «Сердца Дракона» бесплатно. Дал и забыл… Лучше бы дал денег. Ведь были! Девочка умерла через месяц. Получилось так, что «Сердце Дракона» стимулировало рост лейкоцитов… Мать не подала на Эньлая в суд. Она только приходила каждый день в офис и просила лекарство… Для других детей. А Эньлай обещал его привезти. Он действительно искал его. Искал безуспешно. Позже он узнал, как его поставщики нанимали «исцелённых» и журналистов. Он отказался продавать «Сердце Дракона», но сердце матери спасти уже не мог, а снадобье теперь хорошо продавалось и без него. Мать девочки умерла через три месяца. А ещё через месяц отец и Иван погибли в авиакатастрофе, когда полетели частным рейсом на остров Хайнань отдыхать. Самолёт упал в залив Дракона… «Зло вернулось», — сказала мать. Самолётов тогда падало много, а ещё больше умирало людей от самых разных болезней, шли три или четыре войны, сливаясь в одну, но единственное, что интересовало людей, — цены и курсы валют. Эньлай не относился к людям, для которых прибыль важнее всего на свете. Изречение Конфуция на русском и китайском в кабинете отца так и осталось висеть, напоминая роду Лю, как надо вести дела: «Благородный человек знает только долг, низкий человек знает только выгоду». И отец часто повторял, когда Иван торопил его со сделками: «Благородный муж с достоинством ожидает велений Неба. Низкий человек суетливо поджидает удачу».
— Мы так без прибыли останемся, ожидая велений Неба, — отмахивался Иван.
Но старший Лю всегда оказывался прав. Небо к ним благоволило. Во всяком случае, до тех пор, пока они не сели в этот злосчастный самолёт.
Сломаться Эньлаю не позволила Наталья. Лю какое-то время запивал неисправимые ошибки по древнему русско-китайскому обычаю водкой. Смерть девочки и отца, полагал он, лишила его возможности что-то исправить. А Наталья продолжала говорить ему о том, что смерть — это всего-навсего ещё один переход. При этом брала себе в помощь всё того же Конфуция:
— Если мы так мало знаем о жизни, что можем мы знать о смерти? Я тебе ещё Лао Цзы напомню: «Побеждающий других силён, а побеждающий себя самого могуществен».
— Наташа, я устал от этих цитат, отец мне их повторял с раннего детства! Я виновен в смерти ребёнка! Понимаешь?
— Ты виновен в рождении ребёнка.
— Что?
— У нас будет ребёнок, а ты решил, что жизнь уже кончилась.
— Наталья Лю! — вдруг официально и с пафосом заговорил Эньлай.
— Наталья-лю-блю? — передразнила его по-русски жена.
— Наташа… Люблю…
Но вот теперь женщина и девочка стояли перед ним. Он с трудом преодолевал в себе желание потрогать призраки руками. Стал нелепо суетиться, вынимая связку ключей из кармана:
— Сейчас пройдём ко мне, пройдём в дом… — как будто там лежало лекарство.
И одновременно с чувством щемящей сердце безысходности понял — Наташи и детей дома нет. Их вообще нет в этом мире, который сложился вокруг, и теперь ещё надо понять, кто в этом мире призрак, а кто живой человек.
— Проходите, — Лю повернулся уже в прихожей, но в коридоре было пусто. — Ну да, а чего ещё ты ждал? — сказал он сам себе.
Не снимая обуви, прошёл на кухню. И там по старому русско-китайскому обычаю достал из холодильника бутылку водки. Небрежно наплескал себе в чайную кружку и, глотая с отвращением, выпил до дна. Зачем? Русское кино изобиловало подобными сценами, когда герои заливали всё, что происходит у них в душе, с мужественными суровыми лицами. Подошёл к зеркалу в прихожей и поймал себя на мысли, что его обрусевшее лицо мужественного вида не имело. Вернулся на кухню и налил ещё, склонился над чашкой, словно заговаривал водку. И только тогда услышал, как тикают настенные часы. В пронизывающей душу и разум тишине этот звук больше напоминал мину замедленного действия. Сколько ещё «тик-таков» до взрыва? Эньлай поднял глаза и долго смотрел на циферблат, пока смог совместить образ, звук и осознание происходящего в одну цепь — стрелки часов не двигались.
3
«Утро не наступало. После «Джонни Уокера» я проснулся буквально через час. Известная аксиома «сон алкоголика глубок, но краток» работала и на мне. Ну и правильно: я вообще не исключение из правил. Просто я знаю больше других. Намного больше. И не только знаю, но ещё интуитивно чувствую. Но я так и не смог воспользоваться своим знанием. Тут всё просто: идиоты и полудурки, напичканные информацией, которую они принимают за знания, строят адронный коллайдер; праведники идут путём святости и получают знания и свет через открытый парадный вход; а такие, как я, падают на дно, не в силах справиться с собственной избранностью, не чувствуя в себе сил хоть что-то исправить. Господь знал синопсис, но сценарий писало всё человечество, даже такие отбросы, как я… Моя динамическая реприза обертонит как с общей гармонией Всевышнего, так и с какофонией умирающего мира. Эх, как там пел любимый мною в юности Константин Никольский и группа «Воскресение»: «Я добрый, но добра не сделал никому». Но не то чтобы не пытался…
Да что я вам рассказываю! Вы — жертвы комфорта и, в лучшем случае, высшего образования — пустого набора символов, знаков, цифр, фактов — набора, необходимого, чтобы вписываться в систему. Чтобы в рамках определённой вам обществом клетки в зоо-человеко-парке якобы проявлять свою свободу и свои права. В главном же оставаясь ничтожным и глупым рабом этого мира. Я же не нашёл в себе сил вырваться из этого мира и просто ушёл на его окраину. Туда, где он соприкасается с тем, что у вас принято называть небытием. Хотя кто вам сказал, кроме ваших органов чувств, что ваше бытие — это бытие? Тут некоторые фантасты уже додумались до того, что всё человечество — это персонажи большой компьютерной игры. Вот только у кого в руках клавиатура, джойстик или что там ещё? А один фантаст вывел в модной на книжном рынке повести, что бог — это хакер. По такой логике получалось, что хакер проворонил вирусную атаку и теперь ему придётся вычистить, форматировать жёсткий диск. Он хотя и поставил антивирусную программу, благодаря которой можно было спасти почти всё, но вирусы, собственно, так вживались в здоровые файлы, что больные считали себя здоровыми. Иммунитет был только у тех, кто понимал, что окружающая действительность не более чем игра. Что реальность совсем не здесь. Остальные же заражались с упоением и размахом, подгоняя под своё изменённое состояние программу всей системы. Единственное, что теперь ещё мог попытаться сделать бог-хакер, — сохранить хотя бы часть информации. Не помню, чем кончился этот виртуальный апокалипсис, но главное, что удивило меня в этом тексте: хакер-творец так и не озадачился вопросом, кто же был автором вируса? И ни один персонаж в его масштабной игре не озадачился таким вопросом. Зло было виртуальным. Дальше масштабов игры игра не вышла. Мяч не улетал за пределы поля, футболисты забивали в свои ворота, у судьи в кармане были только красные карточки… Когда система начала рушиться, кто-то стал проклинать бездарного хакера, кто-то искать укромный уголок на жёстком диске, кто-то в отчаянном угаре поедать соплеменников, и только немногие оказались по ту сторону дисплея. Потому что уже давно были по ту сторону! На поле играли, игру судили, на трибунах сидели Михаилы Давыдовичи, а я в это время закапывал убитых игроков. Это уже я додумал. А чего ещё ждать от внуков Аристиппа?
Мир предавался гедонизму настолько, что перестал замечать, как с лица земли исчезают целые города. Главным для жующего и погрязшего в разврате большинства было, чтобы им не мешали предаваться удовольствиям. Иногда города исчезали по воле стихии, иногда благодаря налёту авиации, а потом дошло до «гуманных» точечных ракетных ударов. Мир в это время жрал, пил, спал, блудил… Даже жители тех городов, которым было суждено исчезнуть. С чего это началось? С бомбардировок Сербии и Черногории в 1999-м? С Ирака? Сколько уже воды утекло…через Босфор и Дарданеллы? Кто бы теперь нашёл на карте Царьград-Константинополь-Стамбул? Что там от него осталось? А ведь хитро придумали. Сначала новому мировому порядку не нужна стала православная Греция, на неё натравили Турцию. Не осталась в стороне Россия… А когда Израиль признал Палестину, казалось, в мире наступит мир и благополучие. А в обмен на это требовался всего-навсего небольшой кусочек земли в Иерусалиме — тот, на котором стояла Мечеть Скалы — Мечеть Омара. И США, наивно полагавшие себя мировым гегемоном… А Китай просто взял — и всех сделал. Почти…
Нет, не буду об этом. Ушёл я от всей этой политики. Даже красивые слова о создании мироустройства всего-навсего есть желание одних жрать больше, чем другие. И не надо тут Эпикура Дэвидом Пирсом передёргивать! Забейте себе своего Пирса… в заднюю биосферу. Старый грек Эпикур говорил: хочешь больших удовольствий, начни ограничивать себя.
Тьфу ты! Будто с Давыдовичем спорю. Накормить растущее население можно, растущую алчность накормить нельзя. «Тварь я дрожащая или право имею», не так ли, Фёдор Михайлович? Тварей не осталось, все — творцы! Творцы собственного счастья.
— Где вы? Ау? — я вывалился за дверь, туалет у меня там, да и загашник есть в холодной кладбищенской земле — бутылочка пшеничной. Раз Конец Света задерживается, мы его перепьём.
На кладбище было тихо. Здесь всегда тихо. Хорошо, что в последнее время почти не было медно-завывающего идиотизма — оркестров. Тихо… А сегодня тише, чем обычно. Спят ребята. Вот только тянуло откуда-то сероводородом. И не от клозета моего — с двумя окнами в Европу (так я их называл). Уж на что я не брезгливый, но, избавившись от переработанного кое-как «Джонни Уокера», я быстрее двинулся к тайнику, едва сдерживая рвотные порывы.
— Макарка! — позвал скрипучий баритон со скамейки у торца моей каморки.
— Для кого Макарка, а для кого и Макар Васильевич, — ответил я, всматриваясь в туманную серость нынешней ночи.
— Зазнался… Столько выпили вместе… — на скамейке сидел огромный негр с торчащими из-под пухлых губ кабаньими клыками.
— Для тебя, черномазый, уж точно Макар Васильевич.
— Не признал… — рыкнул потусторонний нубиец, и в глазах его полыхнули два зелёных костра, осветив кошачьи усы под широкими ноздрями.
— Ты не по адресу. У меня должна быть белая горячка, а ты — чёрная. Вали в Африку.
— Нетолерантно излагаешь, — осклабился папуас.
— Не знаю такого слова, — ответил я и потянулся к своему загашнику. Ужас, который всё-таки холодил спину, надо было срочно залить.
Чёрный бес хлопнул в свои огромные ладони, между ними сверкнула маленькая сизая молния, и из вспышки родился неплохо накрытый стол с напитками и закусками.
— Как ты любишь, — пригласил жестом бес.
— Я с вашим братом не пил и пить не буду, — держал я марку.
— Ой ли? — скривился бес так, что плющенный нос покрылся огромными морщинами. — Может, мне всех наших позвать, с кем ты в обнимку за столом сидел? Кому похабные анекдоты под запись рассказывал? Кому сквернословил? А?
— Чё надо? Раз миндальничаешь со мной, а не сразу всей ордой долбите, значит, надо чего-то. И это… запах выключи. А то блевану щас в твою немытую харю.
— На свою посмотри. А запах этот, между прочим, в основе всех парфюмерий лежит. Да ты присядь, Макар Васильевич, присядь. Не на сковородку ещё, на стул.
— Может, перекрестить тебя? — даже не знаю, у кого спросил.
— А сможешь? — нагло усомнился бес. — Рука-то под стакан да лопату заточена.
Я попробовал поднять правую руку, но её будто не было. Просто не было и всё.
— Не идёт? — участливо поинтересовался бес.
— Ну и как я с тобой тогда пить буду?
— Элементарно, — он покрутил кошачьими глазами, и ближняя ко мне бутылка поднялась в воздух, пробка со свистом улетела в кусты, сосуд наклонился, наплескав в бокал точные сто грамм. Стакан, в свою очередь, подлетел к губам и обходительно наклонился. — Не бойся, не палёная.
— Убери! Твою я пить не буду, если хочешь, чтоб я выпил, дай мне сходить за своей. Недалеко.
— Да она вся наша! Эта только что со склада! И вообще: ты должен хоть немного бояться! Ты в ужасе должен быть! Почему ты так спокоен?
— Потому что пьян, — честно и самодовольно улыбнулся я.
— Не зря ты поминал Эпикура. У тебя алкогольная атараксия…
Некоторая рассеянность ночного посетителя добавила мне уверенности, как наркомовские сто грамм. Бес был очень силён, но не всесилен. Что-то я должен был сделать… Что?
— Бери свою водку и садись.
После того как я налил себе в свой, что характерно, стакан и выпил, то почувствовал себя ещё более расслабленно и нагло спросил:
— Так чего тебе надо, дьявольское отродье?
— Твоё хамство может быть наказуемо, — предупредил бес.
— Если б ты мог, ты бы давно меня испепелил, — самоуверенно заявил я. — Могу себе представить вашу атаку…
— Не можешь! — рыкнул он так, что ураганным порывом пригнуло деревья вокруг и земля под ногами задрожала.
И это действительно было страшно. Если б я не был в средней стадии опьянения… А так, как он там выразился, алкогольная атараксия по системе: «а нам всё по…, хуже не будет». Хуже только, когда похмелиться нечем.
— Перестарались мы с тобой, — заметил он, несколько обмякнув, — ты как заспиртованный урод из кунсткамеры.
— От урода и слышу… Как хоть тебя зовут?
— Можешь называть меня Джалиб. Хотя это только одно из многих имён.
— Имя моё легион… — вспомнил я.
— Да знаем мы, что ты грамотный.
— Ну и что вам надо от грамотного алкаша?
— Нальём?
— Запросто.
— Да закуси ты огурцом. Уверяю, эта банка из магазина на окраине города.
— Уговорил, бесова душа. — Я не только захрустел маринованным огурцом, но и позволил себе отломить корку «бородинского».
— Ну? Нормально же?
— Вкусно. Только ты, Джалиб Люциферович, не усыпляй мою бдительность. Я ж понимаю, что система у вас простая: кнут и пряник. И сколько я тут перед тобой ни буду хорохориться, на твоём поле я всегда проиграю.
— Я, Макарушка, не обманывать тебя явился, — наклонился к столу бес, плеснул себе в бокал и даже выпил лишнюю, как поступают все заядлые собутыльники для поддержания откровенности. — Эти фокусы, как ты говоришь, для идиотов годятся. А их нынче, сам знаешь, плюнь в любую сторону — не промахнёшься. Я торговаться с тобой хочу.
— О как! Да мне хоть электронное бабло, хоть золото, хоть дворец — по барабану! Чипа-то нет!.. — я показал ему правую руку, а другой откинул волосы со лба.
— Да знаю, — поморщился он. — Вы, русские, особенные. Знаем мы про ваше добровольное чип-кодирование. Стал бы я тебе предлагать то, что уже давно цены не имеет.
— Ну и что тогда? — я откинулся в кресле, как хозяин положения.
— «Мастера и Маргариту» читал?
— В детстве. Автор-то у вас?
— Не твоего ума дело. Значит, читал?
— Дальше.
— Помнишь концовку. Про покой?
— Покой нам только снится… — вспомнил я какой-то лозунг из социалистического прошлого.
— У тебя будет свой остров. На нейтральной территории. Дом. Ты ни в чём не будешь нуждаться. Вечность! Вечность эта закончится тогда, когда сам ты этого пожелаешь… Сам!
— Другую книгу я тоже помню… Остановись, мгновенье, ты прекрасно, — прищурился я, ожидая подвоха.
— Слушай, бомж, не поминай Фауста, с тобой тоже приходится работать по индивидуальной программе.
— Как в солидной фирме, — иронично кивнул я.
— Солиднее не бывает. Хорошо, смотри! — он взмахнул своей огромной рукой, и длинные ногти, как у китайских принцесс, вспороли пространство серой ночи. В образовавшемся окне я увидел двухэтажный дом на берегу тихой бухты… Такой, о котором мечтал в юности, когда наивно полагал, что мои книги нужны моей стране. Ну, то, что мою давнюю мечту сканировали, — не удивительно. И хоть я не был готов к такому невербальному общению — удар выдержал, не подав и виду. Напротив, демонстративно плеснул себе ещё водки, выпил, ткнул вилкой в кусок сёмги… И поперхнулся. Дверь дома открылась, и на крыльцо вышла она. В прозрачном пеньюаре… Сладко потянулась навстречу заре… Такая, какая она была в безоблачной юности…
Сердце остановилось. Бес торжествовал победу, но не торопил события. Он дал мне насладиться этим чудным зрелищем.
Добрые пьяницы сентиментальны. Я, наверное, всё-таки добрый. Броня моей иронии и панцирь цинизма разлетелись на части, и я заплакал. Что я мог ещё… Видеть недосягаемую любовь всей своей жизни в расцвете и неувядаемой гармонии женственности и понимать, что сейчас мне предложат обменять душу на возможность прикоснуться к ней.
— Да нет, не душу, — сканировал бес, — и договора кровью не понадобится. Архаика, Макар. Всё в электронном виде. Совершенно небольшое и совершенно реальное дельце… Немного физического труда, к которому ты привык.
Джалиб не гасил видение, а я не мог отвести глаза. Я смотрел, как она спустилась к морю, одним движением сбросила пеньюар, отчего у меня чуть не выскочило перегруженное спиртом сердце, и медленно вошла в тихие воды залива… Да, красота её могла распалять страсть и сводить армии мужчин с ума, но красота её была божественна. Это Он её такой создал! Для каких-то только Ему ведомых целей. Может быть, для этой последней беседы.
— Может быть, — согласился с течением моей мысли бес, — создал так же, как и свободу воли. Выбор, ты знаешь, всегда за тобой.
Надо было как-то бороться. Как? Наконец-то вспомнил и со всей силой, которую ещё мог собрать, зашептал:
— Отче наш, Иже еси на небесех…
— Не парься, — только-то и поморщился бес, — из твоих уст — это всё равно что Бетховена на «Радио Шансон» включили.
— Что тебе нужно?
— Совсем немного. Надо, всего-навсего, отодвинуть несколько крестов с могил, которые я укажу.
— Всего-навсего… — беспомощно повторил я и поймал себя на мысли, что даже в слове «беспомощно» есть бес.
— Ну, некоторые каменные. Монолиты. Но ты справишься.
Значит, кресты на могилах не просто символ. Даже если под ним лежит нехристь, встать из-под креста он, она, оно не в силах. Я всегда думал, что могилы — это не просто хранилище. Это дверь. И открываться она может при разных обстоятельствах в обе стороны. А меня, стало быть, нанимают в привратники, в швейцары…
— Привратник — это поэтично, — согласился Джалиб, — ты же понимаешь: чему быть, того не миновать. У вас там в последней части Книги всё уже написано. К чему затягивать? Опять же — не согласишься ты, Макарушка, на таких царских условиях, — он кивнул на выходящую из моря, и дух у меня снова захватило, в голову ударила кровь, — мы с каким-нибудь бичом за флакон водки и пачку «Примы» сторгуемся.
— Если б могли сторговаться, ты бы меня тут не ублажал, — выдавил я, с усилием опуская глаза.
Мне хотелось её видеть. Видеть бесконечно. Пусть даже не прикасаться. Не разговаривать с ней. Просто видеть. Сидеть на этом берегу и смотреть, как она входит в лазурную гладь и, подобно Венере Боттичелли, выходит из моря. Что я готов был отдать за это тридцать лет назад? Всё! Абсолютно всё! Даже душу, потому что не знал её цены. Никто не предложил обмена.
— Ну? — поджимал бес.
— Гну, — только-то и мог ответить я.
— Я понимаю, что в моё честное слово ты не поверишь, но в Книге-то написано…
— Что этот залив может превратиться в огненное озеро, — вздохнул я.
— Данный пейзаж к этой вселенной никакого отношения не имеет. Что ты, как Иванушка-дурачок из русской сказки, ищешь, как выкрутиться и ещё приз при этом получить? — Джалиб явно начинал нервничать, правильнее сказать, беситься.
Одним взмахом руки он свернул видение. В глазах его снова засверкали молнии. Кошачьи усы встопорщились. Крылья африканского носа загуляли.
— Решай!
Если у человека нет сил, надо попросить их у Бога. В это я верил всегда. Душа свернулась в комочек и упала на самое дно сердца… Так, что эхо покатилось по гулкой пустоте сознания. Я зарыдал. У меня даже не слёзы, у меня ручьи полились из глаз.
— Господи, помоги!.. — крикнул я, сползая с кресла. — Господи, помоги!.. — стоя на коленях, я давился собственными рыданиями и просил последней защиты: — Господи, помоги, нет у меня больше сил! Господи, я всю жизнь прожил напрасно, но я Тобой создан! Помоги мне, Господи!.. Господи, прости и помоги!..
Со стороны города ударил колокол. Я знал его голос. Я не перепутал бы его ни с каким другим. Главный голос на колокольне у Храма Воскресения Христова. Мерно, удар за ударом, его мягкий бронзовый баритон рассеивал серое марево ночи. То, что с востока надвигалось на город, не совсем походило на обычное утро, но это было хоть какое-то подобие рассвета. А колокол пел и пел, и бес, мучивший меня, на глазах съёжился, сжался, буквально вспыхнул, точно головка спички, и, чмокнув всасывающим его пространством, исчез.
— Подумай, я вернусь… — услышал я последние слова Джалиба.
Колокол бил. И благовест, и набат. Обессиленный, я упал на родную кладбищенскую землю».
4
— Колокол! Бабушка, колокол! Слышишь?!
Галина Петровна не торопясь села в кровати, с любовью посмотрела на внучку.
— Да слышу, слышу. К заутрене, что ли, так рано? Вроде не так как-то…
Даша вскочила, стала открывать окно.
— Я же говорю: ночью что-то случилось. Точно тебе говорю. Во всём городе.
— Ну, если случилось, то уже случилось. Главное — мы с тобой на месте, сейчас чаю попьём, потом будем со всем разбираться.
— Рассвет-то какой-то необычный. Точно не рассвет, а марево.
Но Галина Петровна не смотрела в окно, а прислушивалась.
— Это не Феодосий звонит. Точно не Феодосий, — насторожилась она. — Неумёха какой-то звонит. Не поймёшь, набат или благовест. Скорее набат.
— Зачем?
— Если набат, значит, созывают всех.
— Мы туда пойдём?
— Чаю-то надо выпить. Не пост, поди.
— Ага, чаю, — усомнилась Даша, — электричества до сих пор нету. Газ, интересно, подают или нет? — Она чуть не вприпрыжку бросилась в ванную комнату. — Бабушка! — закричала оттуда. — И воды нету! Я как на улицу без душа пойду? Умыться и то нечем!
— Это у тебя нечем, — проворчала в ответ Галина Петровна, — а мы люди невзгодами учёные. У меня в бытовке нашей несколько пятилитровых бутылок набрано. И умыться, и готовить хватит. Там и эта, — наморщила лоб, вспоминая, — керосинка.
— Ты прямо как на случай войны…
— На всякий случай. Думала, грешным делом, китайцы до нас дойдут. А они, глянь, в другую сторону всей своей армадой попёрли. Ещё читала в журнале, помню, что сейчас должны всё решать небольшие мобильные части, а тут на тебе, выкуси — мобильные части по пять миллионов, да ещё и при ракетах, танках и самолётах. В наше-то время про китайскую армию анекдоты рассказывали…
— Баб, а почему они на нас не пошли?
— А зачем? У тебя глаза-то вроде не китайские, разуй ещё шире, коли не видишь. Их тут уже столько, что без войны победили. Хорошо, что ещё по нашим законам жили. Да крестились многие. Очень многие крестились. Они там победят, а здесь просто свою территорию объявят, и не пикнет никто.
— Вроде звонить перестали, — прислушалась Даша.
— Надо быстрее туда идти.
— Может, такси вызовем? Далеко ведь.
— А телефоны работают?
— Блин…
— Поди, в холодильнике всё разморозилось! — всполошилась Галина Петровна и хотела было пойти на кухню, но, поднявшись с кровати, пересеклась взглядом с глазами Спасителя.
— Лампадка погасла, — заметила она, — давай-ка помолимся…
— Давай, — обречённо вздохнула Даша.
Потом они наскоро попили чай со смородиновым листом. Причём обе веселились, осваивая керосинку, на которую поставили маленькую кастрюльку. Запасливая бабушка достала с антресолей несколько больших толстых свечей, зажгла пару в ванной, чтобы умыться не в полном мраке. Даша время от времени бегала к окну и докладывала:
— А людей-то нет. Я уже сколько смотрю: двух-трёх человек видела. К центру шли. Пешком. Машин вообще не слышно. Фигня какая-то…
— Только не ругайся, — морщилась бабушка, — чего бесов-то зазывать.
— А, бабуля, — отмахивалась внучка, — делать им больше нечего, как только за каждым моим словом бегать.
— А то и нечего! — строго пресекала Галина Петровна. — И бегать им не надо. Ты ляпнула, а они уже тут как тут, со своей книжкой…
— Ага, и стоят — записывают: чего там Даша Болотина сказала. Ну я им таких неологизмов напридумываю!..
— Не храбрись, дурочка, не понимаешь, с кем дело имеешь…
— Во, а сама ругаешься…
— Я же любя…
— На всё у тебя отговорки. Я-то чё сказала, «фигня» — не ругательное слово.
— Это как посмотреть. Фига-то, ты не знаешь будто, чего означает.
— Бабуля, ты мне своими нотациями весь мозг вынесешь…
— Было бы чего выносить…
— Ага, щас ты меня снова так хитро дурой назвала?
— Да ничего я тебя не называла. За речью следить надо…
— За светофорами следить надо…
— Они не горят, смотри-ка…
Так, препираясь, и шли по пустынной улице. Обе старались не обсуждать растущее с каждым шагом тревожное состояние.
— Ба-аб, — Даша потянула «а», чтобы придать значимость вопросу, — а папа действительно в Бога верил?
— Верил — даже не то слово. Он точно знал. У него научные доказательства были. И он говорил о них.
— И что, он все заповеди соблюдал?
— Ну… — приостановилась Галина Петровна, — праведником он не был, но за Истину готов был на всё.
— Потому его преследовали?
— Потому.
— Он не боялся?
— Боялся. Кто ж не боится? Но знание Истины даёт такую силу!
— А мама?
— А мама верила ему.
— Почему они меня к тебе отправили?
— Я уж сто раз тебе говорила — боялись за тебя. Для себя-то они всё решили, а ты должна была решить для себя.
— Я помню, когда маленькая была, папа пришёл домой и выпил целую бутылку водки…
— Ну, — вздохнула бабушка, — это по-русски… Он иной раз и две мог.
— Я спросила у мамы, зачем он так сделал, а она ответила: потому что он устал разговаривать со слепыми и глухими. Я тогда ничего не поняла… А папа… Он порой взрывался… Но потом успокаивался, обнимал меня, пытался мне что-то втолковать.
— Отходчивый…
— Ага… Я на него похожа?
— Похожа. Но лучше бы ты была похожа на свою терпеливую мать. Это для женщины важнее.
— Да ну! Не буду я всю жизнь поддакивать!
— Смотря чему.
— Да хоть чему!
— Опять начинаешь?
— Да не начинаю я ничего.
Обе замолчали. Даша демонстративно перешла на другую сторону улицы и вдруг сообразила, что в обычный день сделать это было бы непросто из-за потока машин. Бабушка шла впереди и что-то шептала себе под нос: то ли ругала внучку, то ли молилась. Возможность не разговаривать с Галиной Петровной Даша использовала для того, чтобы осматриваться. Она пыталась найти присутствие жизни за оконными занавесками домов, во дворах, в офисах… Совершенно внезапно услышала из проулка музыку. В известном ночном клубе бархатно ухал сабвуфер. Поверх «бум-бума» тараторил что-то через синтезатор певец.
— Ба-аб! Слышишь?!
— Чего?
— Музыку!
— Какую ещё музыку?
— Да вон — из клуба! Получается, у них и электричество есть.
— Да какую музыку, ничего не слышу! Вроде не глухая ещё.
— Да щас, узнаем, — Даша смело двинулась к дверям клуба.
— Даша! Стой! — спохватилась Галина Петровна.
— Чего — стой? — не оглядываясь, отмахнулась Даша. — Люди там.
— Ещё надо посмотреть, какие там люди.
— Вот и посмотрим.
— Стой, Даша.
Но Даша смело шагнула за двери клуба, не обратив внимания на то, что на входе не дежурят, как водится, плечистые охранники. Музыка в зале оглушала. У барной стойки толпился народ. В центре зала лениво «выламывалась» молодёжь.
— Как будто ничего не случилось… — сказала себе Даша.
— А что должно было случиться? — к ней тут же подошёл обаятельный молодой человек, чуть старше её.
— В городе пустота. Никого нет.
— Ну и что?
— А у вас что — праздник?
— Типа того… Что выпьешь?
— Меня бабушка ждёт.
— Бабушка не танцует?
— Не смешно.
— Не смешно, — согласился парень, — но пара глотков коктейля никому ещё не помешала. — Он аккуратно взял Дашу под локоток и легко повлёк к бару.
— Н-но… Мне правда некогда…
— Такая красивая девушка торопится?
— А что — торопятся только некрасивые? — успевала иронизировать Даша.
— «Маргариту», — попросил молодой человек у бармена, и тот тут же выставил на стойку коктейль, точно он был специально приготовлен заранее. Хитро подмигнул и переключился на других клиентов.
Даша не обратила на это никакого внимания. Механически приняла бокал из рук нового незнакомого и так же механически пригубила. После первого же глотка картина вокруг приобрела совсем иной вид. Танцующие, льнущие друг к другу пары перестали казаться «пиром во время чумы». Напротив, все окружающие вызывали чувство дружеской сопричастности. Софиты, цветомузыка, пляшущие лучи лазера и вспышки стробоскопов отражались в сознании уже не слепящим сумбуром, а подвижной мозаикой, в которую нужно было вставить своё тело. Как-то сразу поверилось в искренность и доброту этого мира. Никуда не нужно идти… Всё, что нужно, есть здесь.
— Меня зовут Фрутимер, — сказал юноша, увлекая Дашу в круг танцующих.
— Иностранец?
— Типа того…
— А как покороче? Фрутик?
— Зови, как тебе нравится, Даша…
— Я тебе не говорила своего имени.
— А я угадываю…
— Угадал.
Фрутимер приблизился, приобнял за талию, взгляд его нежно и ненавязчиво проникал в самую глубину. Он был необычайно красив. Кудрявые локоны до плеч, тонкий греческий нос, волнистые чувственные губы и огромные карие глаза. Юноша с полотен эпохи Ренессанса. Во всяком случае, сейчас этот стройный юноша казался Даше самым красивым, самым гармонично сложенным, и с ним хотелось остаться надолго, почти что навсегда. И праздник этот, казалось, будет продолжаться вечно.
— Тебе хорошо? — спросил Фрутимер, прижимая Дашу к себе ближе и ближе.
— Хорошо, — честно призналась Даша, — только имя у тебя странное.
— Если б меня звали Федя или Петя, я бы и выглядел соответственно. Так меня назвал отец.
— Кто он у тебя? Большой выдумщик? Оригинал?
— Самый большой.
— Это твоя вечеринка?
— Моя. Все вечеринки мои.
— Ты хочешь сказать, что и студенческая тусовка на прошлой неделе в кинотеатре «Космос» тоже твоя? Когда всё закончилось массовой дракой и поножовщиной…
— Вечеринка моя, драка — нет. Драку они сами захотели. Обязательно кто-нибудь напьётся и устроит дебош. Не умеют люди пребывать в лёгком и приятном состоянии праздника.
— Не умеют, — согласилась Даша. — А это так хорошо.
— Правда хорошо?
— Правда. Я бы всю жизнь лежала где-нибудь у моря на пляже… с любимым человеком…
Произнеся последнюю фразу, Даша попыталась найти в себе какой-то далёкий отзвук. Словосочетание «любимый человек» что-то для неё значило. Крутилось вокруг последней нерасслабленной мозговой извилины, но так и не могло проясниться, наполниться смыслом и образом.
— А со мной бы поехала?
— Поехала, — не задумываясь ответила Даша.
— Можно прямо сейчас.
— Можно…
Фрутимер взял её за руку, потянул вслед за собой к выходу, и Даша покорно и зачарованно пошла за ним. Вокруг одобрительно зашептались, девушки провожали её с завистью, и её охватило чувство гордости и лёгкого полёта — обманчивое чувство, когда беспомощно предаёшься на волю обстоятельств. Смотришь на всё сверху. Как бы. Сверху и пришлось упасть… Даша зацепилась на пороге и со всего маху шлёпнулась у самых дверей, после чего стала недоуменно смотреть вокруг, часто моргая слезящимися глазами.
Полумрачный зал был пуст. На барной стойке остались недопитые бокалы и рюмки. Музыка не звучала. Зато совсем рядом, над самым ухом, она услышала настойчивый, почти надрывный голос бабушки:
— …Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися, оружием обыдет тя истина Его…
— Ба-аб? — всхлипнула Даша. — Я так ушиблась!
— Сильнее надо было! — вставила Галина Петровна, но продолжала вычитывать псалом до конца: — Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящая во дни, от вещи, во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…
Невольно Даша встала рядом на колени и стала читать в голос с бабушкой, лицо её от осознания происшедшего покрылось мелкими капельками пота, она всем телом вздрагивала, и оттого громче бабушки причитала:
— …Воззовет ко Мне, и услышу его, с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его, долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое.
Она никогда не заучивала наизусть псалмы, если и читала, то по книге или повторяла за бабулей, но сейчас ни разу не ошиблась даже в ударении.
Галина Петровна три раза осенила себя крестным знамением и только потом с тревогой посмотрела на внучку.
— С кем танцевала-то? — кивнула на пустой зал. — Я как вошла, так и поняла: крутит тебя. Сама с собой вальсируешь.
— С Фрутимером танцевала… — лицо Даши зарделось.
— От, бесовское имя! А ну давай поднимайся, пошли быстрее отсюда.
— Колокол не бьёт, — прислушалась Даша.
— Да с тех пор как не бьёт, так ты музыку и услышала, — сообщила Галина Петровна, — поднимайся, пойдём уже, пока ещё кто на нашу голову не навязался.
— Бабуль… Но ведь всё было так явственно…
— Ну так! — скривилась бабушка. — Они тебе ещё и не такое показать могут. Понравилось, что ли?
— Понравилось… — опустила голову Даша.
— Это за грехи мои…
— Почему за твои-то?
— Не твоего ума дело.
— Опять не моего?
— Ты сначала музыку слышать перестань и танцевать с… — бабушка не договорила, потому что у Даши от испуга и понимания глаза расширились. — Вот видишь, — обняла она внучку, — опять ругаемся.
— Не, баб, не ругаемся, — прижалась к ней Даша.
— Не ругаемся, — со вздохом согласилась Галина Петровна.
5
Михаил Давыдович понял, что его разбудил колокол. Он осторожно встал и подошёл к зеркалу, будто в нём можно было увидеть вчерашний день. В прежние времена его радовало сходство с поэтом Максимилианом Волошиным. Крупное лицо с окладистой бородой, которую он периодически превращал в шкиперскую. Бурные, волнистые волосы до плеч, как и положено человеку творческой профессии, мыслителю. В узком кругу он называл их «мои продолжения извилин». Но главное — это покатые бугры на мощном лбу и надбровные дуги. Всё это, как снегом, припорошено благородной сединой. «Энгельс отдыхает», — говорили о Михаиле Давыдовиче студенты, которые не знали, что ему больше нравится сходство с Волошиным. Да и Волошина-то из студентов мало кто знал.
— Синяков хоть нет, — порадовался своему отражению профессор.
Пока Михаил Давыдович пытался найти хоть какие-то запасы воды, чтобы умыться, колокол перестал бить. Плеская себе на руку из бутылки минеральной воды и размазывая её по лицу, профессор поразился наступившей тишине.
— Мёртвая, — разбил он её определением.
Но, только завершив умывание, он услышал из комнаты голоса. Сначала предположил, что включён или включился телевизор, но света в квартире по-прежнему не было.
— Разговорчики… — сказал он так, будто одёргивал нерадивых студентов на лекции.
Но разговорчики не прекратились. Судя по накалу страстей, в гостиной шёл научный спор. И когда Михаил Давыдович прислушался, то понял, что спорят о нём. Точнее, о том, что сделать с заслуженным профессором.
— Мы имеем полное право изъять профессора Дубинского! — требовал баритон.
— Изъять и предать экзекуции, — поддерживал дискант, похожий на голос шакала из знаменитого советского мультфильма «Маугли».
— Я вообще не понимаю, по какому праву его задерживают, — возмущался тенор.
— Я готова вступить в контакт, — предлагал грудной женский голос.
— Успеешь, — одёргивал её баритон.
— Покрошить ему мозги! — требовал дискант. — Его ждут ведущие сайентологи.
Вооружившись молотком для разделки отбивных, профессор на цыпочках двинулся в комнату. И почти не удивился, когда понял, что там никого нет. Единственным разумным объяснением происходящего было воздействие вчерашнего алкоголя.
— Хаббард сделает ему одитинг! — звучал тенор.
— Давайте сначала я ему всё сделаю… — томно предлагал женский голос.
— Дианетика! — надрывался дискант.
Профессор медленно начал сползать по стене в прихожей. И если бы не настойчивые удары в дверь, он окончательно потерял бы самообладание. С молотком наготове он подошёл и заглянул в дверной глазок, держа молоток в состоянии замаха, словно мог кого-то ударить через стальной лист.
— Кто? — Михаилу Давыдовичу едва удалось выдавить из себя испуганный шёпот.
— Открывай, это я, твой демон-хранитель, — послышался из-за двери знакомый голос Макара.
— Макар, а это точно ты? — усомнился профессор, но заметил, что голоса в комнате стихли.
— Нет, не точно. Но у тебя есть единственный шанс не остаться один на один со своими страхами. Они уже пришли к тебе? — язвительно спросил Макар.
Последняя фраза подействовала на профессора отрезвляюще, он открыл дверь левой рукой, правой продолжая держать молоток над головой. Макар, увидев такую картину, с порога взял его ладонью за подбородок и саркастически произнёс:
— Бедный Йорик!
— Я слышал голоса… — начал рассказывать Михаил Давыдович.
— А я видел, — обрубил его Макар.
— Но ты-то у нас… Ты-то… Ты же почти святоша! — недоумевал профессор.
— Почём тебе знать, какие меня грехи душат? — сузил глаза Макар, бесцеремонно оттолкнул Михаила Давыдовича в сторону и шагнул в квартиру. — Выпить есть?
— Ты же знаешь, я в добрые дни с утра не пью…
— А кто тебе сказал, что сегодня добрый день?
— Н-ну… — не нашёлся что ответить профессор.
— Впрочем, я тут в ближайшем гастрономе прихватил, — Макар достал из-за пазухи бутылку коньяка. — Надо по-быстрому хлопнуть, а потом идти к храму.
— Гастроном работает?
— Нет, но витрину уже кто-то разбил. Мародёры.
— И ты в этом участвовал?
— Я взял себе пол-литра общенародной собственности. Уверяю тебя, никто не хватится. Милиция не приедет.
— Что происходит, Макар?
— То, чего мы так долго ждали.
— Социалистическая революция, — вспомнил Ленина Михаил Давыдович.
— Да ты, батенька, совсем умом тронулся, — оценил состояние друга Макар. — Конец Света происходит.
— Да, я вот и смотрю, света нет, — профессор пощёлкал выключателем на стенке.
— Так, — угрюмо вздохнул гость, — давай-ка рюмки, а то ты так и будешь бредить… Завтра с тобой будет бессмысленно о чём-то говорить…
— Меня, между прочим, хотели доставить к Хаббарду! — спохватился вдруг Михаил Давыдович.
— К Хаббарду Люциферовичу? — иронично уточнил Макар. — Ты… это… не те книжки в детстве читал. Читал бы, что ли, Фрэнсиса Коллинза…
— Я только Уилки помню. «Женщина в белом», «Лунный камень».
— Уилки все помнят, кто с букварём знаком. А я тебе про Фрэнсиса толкую, который геном человека расшифровал.
— А-а… геном… И чего он?
— Он написал книгу «Доказательство Бога». Для таких, как ты, идиотов, — Макар разлил по рюмкам и протянул одну Михаилу Давыдовичу.
— Ты всё время меня оскорбляешь! — попытался обидеться профессор.
— Ты, в свои критические дни, чего только не делаешь, я же тебя не попрекаю, — невозмутимо ответил Макар и выпил. — Давай, — кивнул он на рюмку, — делай, кто-то ведь звонил в колокол. Явно не Хемингуэй.
— Кто знает, — задумчиво отёр губы Михаил Давыдович после выпитого, — значит, и к тебе приходили?
— Приходили. Да собирайся ты!
— Это правда, что Конец Света?
— Я так думаю, сегодня в полночь…
— Я спал как убитый…
— Тем лучше.
— И кто звонил в колокол?
— Я понимаю так, тот, кто хочет спасти этот мир. Меня, во всяком случае, правильнее сказать, мою душу, этот дилетант-звонарь спас.
— Дилетант?
— Ну да… Я так и не понял: набат или благовест.
— Это имеет значение?
— Для тебя — нет! — Макар начал терять терпение. — Давыдыч, ты бы штаны-то надел! Рубаху какую-нибудь. Некогда мне тебе всё объяснять, я же тебе не по одному разу уже втолковывал, ветхозаветный ты мой!
— Ты же знаешь, Макар, я многое забываю. Завтра могу и не вспомнить, — примирительно сказал профессор.
— Не хрен было добро со злом смешивать, — ухмыльнулся Макар.
— Щас… Минуту… Если я надену джинсы?
— Да хоть юбку шотландскую! — взорвался-таки Макар и налил ещё по одной рюмке. — Вчера ты готов был вообще без штанов ходить, ради проявления свободы.
— Ну, не напоминай, — взмолился Михаил Давыдович.
— Без меня где нужно напомнят.
— Фрэнсис Коллинз, говоришь? — вспомнил вдруг профессор, застёгивая молнию на ширинке. — А где можно взять эту книгу? Он что — с научной точки зрения писал?
— Раньше надо было читать. Пошли. А! Рюмки возьми. И шоколадка вон лежит.
6
Пантелей из-за «врождённой» рассеянности несколько раз включал электрический чайник, пока не понял, что электричества нет, хотя до этого имел дело с тёмным туалетом и ванной, но там всё списал на одновременно перегоревшие лампочки. В двухэтажном особняке, который благодаря успешной карьере удалось выстроить отцу, Пантелей за пару лет так до конца и не разобрался со множеством тумблеров, включателей, сенсоров и прочей техникой, призванной обеспечить жильцам максимальный комфорт. В каждой комнате валялись дистанционные пульты, усеянные кнопками. С их помощью можно было открывать и закрывать жалюзи, приглушать свет, если он ярок, и наоборот, включать и выключать всю бытовую технику, выводить картинки с камер внешнего наблюдения на плазменные панели телевизоров, вызывать домработницу и кухарку… и много ещё чего, чем Пантелей почти никогда не пользовался. Но в это утро всё оказалось грудой микросхем и пластмассы. К родителям Пантелей не поднялся, отец обычно уходил раньше, а мать могла спать до обеда. Она давно уже не работала.
Во дворе пришлось столкнуться с ещё одной проблемой. Уже сидя в заведённом «Х-trail», Пантелей безуспешно пытался открыть с пульта ворота. С трудом понял, как быть с механизмом, который обеспечивал их открытие без электричества. Выехав из двора, остановил машину. Думая о своих пациентах, он совершенно не видел и не чувствовал странности этого утра. Он и остановился за воротами потому, что обычно ему приходилось ждать значительной паузы в потоке автомобилей, прежде чем он сможет вывернуть на трассу. Сегодня она была пуста. Почти… Если не считать стоявших поодаль с включёнными фарами машин.
Пантелей заглушил двигатель и вышел на улицу. Утренний воздух показался ему сладковатым. В книгах он наталкивался на фразу «воздух был неподвижен» или «недвижен», но представлял себе это несколько по-другому. Нынешний воздух в буквальном смысле висел. Или, можно сказать, был нарисован — как на картине. Он был осязаем, но осязаем именно какой-то своей искусственностью. Чахлые придорожные ели и осины в таком эфире вообще превратились в бутафорию. Изумрудность травы отдавала сталью. Сладость, наполнявшая воздух, уж очень напоминала кладбищенскую. Главное, что вдруг стало совершенно непонятным, — время года. И было ни жарко, ни холодно — было никак. Никакая погода никакого времени года…
— Пациенты! — стукнул себя по лбу Пантелей и снова прыгнул за руль.
Прежде чем он повернул ключ зажигания, услышал первый удар колокола. «Событие, что ли, какое? Или я праздник просмотрел?» Но раздумывать об этом было некогда. Он непривычно (для себя самого) быстро и уверенно помчался по пустынным улицам, объезжая стоявшие как попало автомобили. Наверное, следовало бы подумать о применении нейтронной бомбы или прислушаться к неожиданно оглушающему шелесту шин собственного автомобиля, но Пантелей не обращал на это никакого внимания и в который раз прогонял в уме утренний обход. У Нины Петровны УЗИ, у Алисы Антоновны надо посмотреть анализ по Зимницкому…
В больницу вбежал со стороны приёмного отделения, и опять же — не удивился, не увидев на посту охранника. Проскочил было мимо поста первичного осмотра, но вдруг замер, поняв, что его догнал чей-то стон. Вернулся и оторопел: в абсолютно пустом кабинете, скрючившись на кушетке, плакал мальчик лет пяти.
— Малыш, а где все?
Но в ответ мальчик только разрыдался так, что ответить уже не мог. Пантелей подбежал к телефону, потом к селектору — всё молчало. Суетливо перебрал записи и бумаги приёмного отделения, на глаза попался анализ крови Серёжи Есенина пяти лет.
— Тебя Серёжей зовут?
Услышав своё имя, мальчик едва кивнул, продолжая прижимать колени к подбородку и плакать. Пантелей робко погладил его по вьющимся соломенным завиткам:
— Есенин, фамилия, как у поэта…
— Я знаю, меня в честь него назвали, — наконец малыш смог говорить.
— Животик болит?
— Да.
— А где все?
— Сначала все были, а потом исчезли.
— Как исчезли?
— Просто. Я испугался очень, и свет погас, а мне больно очень.
— Тебе надо операцию делать, а то перитонит будет, — сообщил Пантелей, но скорее всего самому себе.
— Операцию? — испугался Серёжа.
— Ну да, ты же мужчина, должен понимать. Если её не сделать… — Пантелей опять растерялся, подыскивая слова.
— Я умру, — опередил его Серёжа, и ярко-голубые глаза мальчика снова наполнились слезами. — И мама исчезла, — всхлипывая, сказал он, отчего было непонятно, что его больше тяготит: возможность смерти или потеря мамы.
— Нет, не умрёшь. Сейчас я тебя покачу вот на той каталке в операционную…
— А вы доктор?
— Ага.
— Детский?
— Человеческий, — нашёлся Пантелей, вспомнив старушек в своём отделении.
— А вы сможете?
— Ещё как!
— А вы меня усыпите?
— Можно и не усыплять, если ты не будешь бояться…
— Я не знаю.
В операционной было пусто и гулко.
— Есть кто?
«О-о-о», — покатились нолики эха по кафельным стенам. Пантелей ринулся к стеклянным шкафам с медикаментами и, открыв первый, беспомощно развёл руками. Нужны были сёстры, анестезиолог, нужен был хоть кто-то, и, опасаясь напугать мальчика, он шёпотом взмолился:
— Господи, ну пошли мне кого-нибудь!
А когда повернулся к каталке, то увидел, как над мальчиком склонился невесть откуда взявшийся старик в ослепительно-белом халате.
— Сейчас, Серёженька, мы тебя с дядей Пантелеймоном перенесём и животик твой быстро вылечим. Вот, держи образок. Это Богородица, она поможет. А большую иконку мы вот туда поставим…
— Вы кто? — не удивился Пантелей всему, кроме прозвучавшего по-гречески собственного имени.
— Хирург, здесь нужен хирург. Дело несложное, но надо торопиться. Будете ассистировать.
— Нам бы лапароскопию…
— Зачем, и так всё видно.
— Думаете, гангренозный?
— Вижу… — старик повернулся лицом к Пантелею.
Благородные, удивительно правильные черты лица, окаймлённые сединой. Лицо старика показалось Пантелею до щемящей боли знакомым, но память молчала. Особенно поразили внимательные… но слепые глаза. То, что они слепые, Пантелей понял сразу.
— Вы… простите…
— То, что нужно, я вижу, — опередил-успокоил старик. — Вам же нужна была помощь? Давайте поторопимся…
— Больше врачей в больнице нет? — сам себя озадачил Пантелей.
— Нет, — отрезал старик. — Готовьте инструменты. Вы-то ведь всё видите…
— Не всё… — Пантелей вдруг оторопел от внезапного прозрения — памятник, виденный им в Красноярске возле больницы: — Вы похожи на архиепископа Луку Войно-Ясенецкого. Только без митры… сейчас.
— Похож? Ну и хорошо. Давайте начнём, помолясь. Серёжа, умеешь молиться?
Комментировать