Глава десятая
1
Лес был совсем другой. Главное — он дышал. Свежестью трав, молочным туманом, который стелился над полем у просёлка, лёгким, едва уловимым движением воздуха. Он хоть и затаился перед зарёй, кромка которой ещё только угадывалась где-то далеко, но он был живой. Это был тот лес, в который каждому человеку хочется приходить, как в древнюю тайну, и быть в нём. Просто быть. Брести неторопливо и ощущать радость бытия и прикосновение к какой-то первозданной тайне. Лес, в котором можно было укрыться, как и делали в тяжёлые времена русские люди. Русский лес.
— Птичка! — её первым увидел ещё заспанный, но уже весьма оживлённый Серёжа, который бежал чуть впереди.
И действительно, прямо по тропе впереди бежала вертишейка. Увидев её, Пантелей остановился и присел на корточки.
— Я таких у нас не видела, — сказала Даша.
— Так это тикун. Крутиголовка, — определила Галина Петровна
— Тиу-тиу-кяй-кяй-тяй-тяй, — ответила вертишейка и скрылась в траве.
Пантелей поднялся, но продолжал стоять и смотреть туда, где только что была птица. Даша сначала залюбовалась им, но потом спохватилась и тревожно спросила:
— Ты знаешь, куда мы идём?
— Нет, — простодушно ответил врач, — просто я верю… Кажется, мне эти места знакомы. Но они должны быть очень далеко от нашего города. Я помню их с детства.
Позади рявкнул мотор автобуса. Даша оглянулась.
— Тимур уезжает! А Михаил Давыдович где?
— Он остался читать в автобусе… — ответила Галина Петровна.
— Куда они?
— Каждый делает, что должен, — Галина Петровна сказала это почти по-никоновски.
Пантелей тоже оглянулся. Он увидел усталых людей: девушки, которые несли несколько носилок, одну из них помогал нести мужчина с повязкой на глазах, инвалид в коляске тоже пытался помогать, Глафира Петровна, ведущая под руку бабу Тину, и Марина, которая, казалось, вот-вот упадёт. Её поддерживал Лёха, пытался взять на руки, но она отказывалась. Пантелей вдруг испугался, что не сможет помочь этим людям, что обманет их ожидания, и сердце его сжалось от ужаса и горя. Огромная ответственность, которую он, как он тут же решил, по гордыне своей взял на себя, мгновенно раздавила и парализовала его. К глазам подступили слёзы.
Он вдруг вспомнил, как однажды в Париже, куда приехал на медицинскую конференцию, брёл, любуясь городом, ни о чём не думая, но вдруг над ним завис вертолёт и усиленный динамиками голос жёстко потребовал:
— У вас нет опознавательного чипа, вы не имеете права пребывать в этом районе города. Немедленно ложитесь на землю и ждите прибытия полиции, иначе мы вынуждены будем открыть огонь.
На французском, на английском, на арабском и, наконец, на русском…
И сейчас хотелось лечь на землю и закрыть голову руками…
Галина Петровна приметила его состояние и тихонько спросила его:
— Помнишь Петра, идущего по воде?
— Что? — Пантелей не смог бы сейчас назвать даже собственное имя, не то что припомнить евангельский сюжет.
— Апостол Пётр идёт по воде. На миг усомнился…
— И начал тонуть… — продолжил как во сне Пантелей, и дальше он уже говорил словами Спасителя, словно успокаивая себя: — Имейте веру Божию, ибо истинно говорю вам, если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и не усомнится в сердце своём, но поверит, что сбудется по словам его, — будет ему, что ни скажет. Потому говорю вам: всё, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, — и будет вам. И когда стоите на молитве, прощайте, если что имеете на кого, дабы и Отец ваш Небесный простил вам согрешения ваши. Если же не прощаете, то и Отец ваш Небесный не простит вам согрешений ваших…(Мк. 11:23-26).
— Ну вот, — облегчённо вздохнула Галина Петровна, — я боялась, что ты сейчас повернёшь обратно и скажешь им, что ты не знаешь, куда идёшь.
— Я действительно не знаю, — признался Пантелей, — я просто верю. В какой-то момент мне показалось, что я узнаю эти места. Но это просто невозможно. Это откуда-то из далёкого детства, которое я помню как размытые картинки. Будто из другой жизни…
— Ничего, иди, Пантелеимон, — чуть подтолкнула его Галина Петровна и тихо зашептала: — Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…
Пока они мешкали, Серёжа умчался куда-то вперёд по тропе, то ли за птицей, то ли по собственному наитию. Во всяком случае, Галина Петровна, обнаружив его исчезновение, даже сбилась с молитвы.
— Ой, Господи! Серёжа, ты где?!
— Я здесь, идите сюда! — послышалось где-то уже далеко впереди. — Сюда!
Пантелей, Даша, Галина Петровна устремились на его голос. Пришлось свернуть с тропы и буквально по пояс погрузиться в туман. Несколько шагов — и они уже в лесу, совсем не похожем на тайгу, словно попали в среднюю полосу России.
— Ну так… и про тропики кто-то рассказывал… — вспоминала-успокаивала себя Галина Петровна.
— Как-то необычно красиво, — Даша присела, легко касаясь руками огромного разлапистого папоротника.
— Сюда, я здесь! — снова позвал Серёжа где-то совсем рядом.
Они вышли на небольшую поляну, и им предстала чудная картина: Серёжа стоит и держит на руках вертишейку, а рядом стоит седой монах, но возраст его определить невозможно. Ему могло быть и сто лет, и, как это ни удивительно, тридцать. И даже меньше. Он смотрел на них приветливо, как на долгожданных гостей.
— Иоанн, — узнал Пантелей.
— Иоанн? — повторила Галина Петровна. — Постой, — прошептала она, — так, может, это…
— Это Иоанн, — снова сказал ей Пантелей.
— Бабушка, я правильно подумала: ты говорила, что сам любимый ученик Христа придёт в последние времена утешить, укрепить христиан?.. — тихо спросила Даша.
— Предупредить, утешить, укрепить, — повторила Галина Петровна.
В этот момент на поляну вышла Марина. Она окончательно выбилась из сил, но, видимо, на последнем дыхании опередила всех. Сделала несколько шагов и упала в траву. Рядом так же беспомощно опустился на колени Лёха-Аллигатор. Пантелей кинулся к Марине, начал раскрывать сумку с медикаментами, перекинутую через плечо. Но вот подошёл Иоанн и просто положил ей руку на голову. Марина чуть вздрогнула, глубоко вздохнула и перевернулась на спину.
— Боли нет, — сказала она и всхлипнула сквозь слёзы: — Господи, неужели бывает так легко и хорошо?..
— Если бы не было боли, ты бы этого не знала, — ответил Иоанн.
Пантелей взял ладонь Иоанна в свои руки и прижал ко лбу.
— Отче, я так боялся, что у меня не получится… как в детстве.
2
— Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом (Отк. 13:10), — читал Михаил Давыдович из Откровения.
— Вот это правильно! — согласился Тимур, который поставил автобус поперёк дороги, взял себе автомат, а другой передал Михаилу Давыдовичу.
— Как же после всего этого можно убивать? — спросил профессор, выбирая между раскрытой книгой и оружием.
— Вот так, — резко ответил Тимур и дал несколько прицельных очередей по первой машине из тех, что приближались к автобусу. Она резко вильнула и буквально улетела в кювет. — Вот так! — повторил Тимур. — Давай, хоть для виду постреляй.
— Как ты думаешь, наши там живы? — вспомнил вдруг Михаил Давыдович.
— Какой живы?! — почти возмутился Тимур. — Если эти сюда приехали, значит, никто не живы, — от волнения его кавказский акцент усилился. — Стреляй давай. Вон ещё две машины встали. Сейчас по нам будут палить.
— Мы умрём?
— Слушай, какая разница, когда большое дело делаешь?! — Тимур уже кричал. — Ты только что про антихристов всем читал! Так вот — они там!
— Да-да, вот, я даже уголок заложил, это в послании Иоанна… Дети! последнее время. И как вы слышали, что придёт антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы и познаём из того, что последнее время…(1Ин. 2:18). Значит, их много. Может, один главный, а вокруг ещё много маленьких… Как сатрапы…
— Э-э-э! Ты гадать будешь?!
Стёкла автобуса уже осыпались от попаданий с той стороны…
— Сколько их там? — пытался понять Тимур.
Михаил Давыдович взял автомат.
— Вообще-то я стрелять не умею…
— Затвор передёрни и на курок жми.
— Пантелей просил никого не убивать…
— Значит — убьют тебя, — запросто ответил Тимур.
— Хотелось бы посмотреть, что там, — профессор оглянулся назад.
— Нам туда нельзя. Нет туда нам дороги. Наша дорога здесь. — Тимур указал в сторону города. — Вот что давай сделаем: я сейчас потихоньку выкачусь в кювет. А то у меня патроны кончаются. И обойду их лесом. Ты можешь хотя бы в воздух пострелять? Только позиции почаще меняй. Из одного окна выстрелил, беги к другому. Они-то по тебе стрелять будут.
— Попробую.
Тимур действительно буквально выкатился в кювет и скрылся в лесу. Никто этого не заметил. Даже сам Михаил Давыдович, который в это время дал такую очередь, что высадил почти весь рожок. Но, может быть, это и позволило Тимуру пройти незамеченным. Потом он дал ещё короткую очередь из другого окна, как научил Тимур, а потом надо было менять рожок, чего профессор философии раньше никогда не делал. Но, похоже, Тимуру этого времени хватило. И когда бойцы Садальского поняли, что их обошли, было уже поздно. Михаил Давыдович приподнялся, когда понял, что в его сторону не стреляют, и увидел, как два парня упали возле машин.
— Молодец, Тимур, — сказал профессор, выглядывая в окно, и совершенно банально поймал свою пулю.
Его познаний в медицине хватило, чтобы распознать характер ранения.
— В печёнку пошла, — тяжело дыша сказал он, сел на пол и дотянулся до книги, — минут двадцать…
— Профессор! Ты живой?! — услышал он голос Тимура.
— Почти! — постарался крикнуть в ответ профессор. — Ранили! Но смертельно…
— Щас, я иду. Я тут зачистил, — сообщил Тимур, но он ошибся.
Он не увидел, как с другой стороны дороги из леса, почти не прячась, вышел Садальский. Он несколько раз выстрелил в спину Тимура из пистолета. После первого попадания Тимур удивлённо оглянулся.
— А, шайтан! — точно определил он своего противника, и в голосе его было глубокое сожаление не о том, что сейчас придётся умереть, а лишь о том, что бой проигран. Что он так нелепо подставился. Получив ещё две пули, он всё же попытался выстрелить, но автомат предательски щёлкнул пустым затвором.
— Профессор, меня убили, если сможешь, отомсти! Сильно прошу… — очень попросил кавказец, падая.
Но профессор сидел над раскрытой книгой и ничего ответить не мог. Сознание покинуло его. По ошибке он взял не Новый Завет, а Коран Тимура.
Садальский равнодушно осмотрел поле боя, обошёл дымящийся автобус и двинулся вперёд по трассе.
— Голливуд, — только-то и сказал он с презрением.
Ему казалось, что он идёт, но в действительности — он стоял на месте. Как та белка в колесе. Он просто переставлял ноги и даже не видел, как над таёжной грядой поднялась заря. Необычайно яркая и не похожая на обычный восход солнца. Скорее — она была похожа на наступление света. Мертвенная серость начала отступать. Садальский шёл в никуда.
3
«Заботливые ребята. А всё почему? Смерти боятся. Кинули меня на простыню с ближайшей кушетки и потащили на той простыне за четыре конца. В морг. И в морге брезгливо швырнули на пол вместе с простынёю, другой накрыли, чтобы лицом моим не тревожиться, и быстрее — ноги оттуда делать. Эх, насмотрелся я таких на кладбище. Приедут такие конкретные ребята своего «братана» хоронить, топчутся с ноги на ногу, за венки шикарные прячутся, лица суровые и храбрые из себя давят. А в глазах всё равно остаётся вопрос: это как же так — мы все умрём?
Все ребята, все. А вы ещё и немножко раньше всех. И все эти «брат, мы за тебя отомстим», «никогда не забудем», «ты всегда с нами» звучат фальшиво, хоть и калёными в разборках голосами. Нет, они не трусы. Они действительно в любую мясорубку полезут, но лишь потому, что считают себя неуязвимыми. Как дети, ей-богу. Дети же тоже так считают: все умрут, а я — никогда… И потом, у них суеверие такое: от смерти и покойников надо подальше держаться, чтоб, типа, не заразиться. Подцепишь эту заразу, следующий ты. Они если и приезжают в годовщину на кладбище, то так же с суровыми лицами откроют поллитру, выпьют по сто, ещё сто — на могилу, ну и дальше: извини, брат, ты тут лежи спокойно, а у нас делишки.
Три пули во мне они посчитали смертельными. Всё верно. Но только сначала всё же умереть надо. Вот Никонову больше повезло. Пчёлка в сердце ужалила — и никаких тебе пребываний между.
А я всю жизнь между Светом и тьмой, а теперь ещё между жизнью и смертью. Умирать не страшно, неохота как-то. Хотелось бы всё досмотреть. Любопытство или любознательность? И ведь больше всего хочется увидеть победу Света! Как сказано в Послании апостола Павла: И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьёт духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего… (2Фес. 2:8). Умирать не страшно, ибо умирая за друзей своих, получаешь тот самый довесок, так нужный тебе к Прощению. Потому как сказал апостол Иоанн: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин.,15,13). Может, так и можно достичь той самой недосягаемой Христовой любви, когда Он просил у Отца за распинающих Его?
Как же это трудно понять современному человеку!
Ты спросишь, читатель, что же ты, такой умный и такой понимающий, копался в могильной земле, заливая свою больную душу вином? И будешь прав. Я действительно топил свою боль в вине. Бог дал мне всё, чтобы хоть ненадолго почувствовать в себе отголосок рая. Вместо Евы была бы рядом со мной Елена. И даже в падающем в бездну мире у нас мог быть миг этого рая. Я пытался топить свою боль в вине, потому что в вине тонет всё: работа, друзья, разум… Но боль не тонет. Она — как поплавок, как буй, снова и снова поднимается наверх. И ты слишком поздно понимаешь, что за этот-то поплавок и надо держаться, чтобы не утонуть в океане безбожия и охлаждения сердец. И доспехи иронии, которые ты таскаешь, чтобы прикрыть кровоточащее сердце, — они защищают не только от ехидных взглядов, насмешек, стрел зла, но не позволяют проникнуть к твоему сердцу тому редкому теплу, на которое ещё способны люди.
И вот парадокс: выходит, мне этих ребят поблагодарить надо, за три пульки?.. Они мою душу спасли. Вот только одна незадача: мою спасли, свои загубили. Сознательный выбор. Каждый выбирает сам…
Эх, досмотреть бы… Как кино.
Человечество либо боялось Конца Света, либо пренебрегало им, полагаясь на свою суетную мудрость и какой-то там прогресс. Частным образом все боялись смерти, а в общем — вселенской катастрофы. Ну так ведь сказано: будет. И признаки определены. Я вроде об этом уже писал… Чего повторять? Но, помнится, Ниневия была помилована, хотя имела предупреждение пророка Ионы. Но услышали жители Ниневии, покаялись… Не помните? И начал Иона ходить по городу, сколько можно пройти в один день, и проповедовал, говоря: ещё сорок дней и Ниневия будет разрушена! И поверили Ниневитяне Богу, и объявили пост, и оделись во вретища, от большого из них до малого. Это слово дошло до царя Ниневии, и он встал с престола своего, и снял с себя царское облачение своё, и оделся во вретище, и сел на пепле, и повелел провозгласить и сказать в Ниневии от имени царя и вельмож его: «чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище и воды не пили, и чтобы покрыты были вретищем люди и скот и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от насилия рук своих. Кто знает, может быть, ещё Бог умилосердится и отвратит от нас пылающий гнев Свой, и мы не погибнем». И увидел Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведёт на них, и не навёл (Ион. 3:4-10).
Всё просто: Суд будет, но Судия милостив, ибо имя его Любовь…
И с нашей бедной растерзанной Родиной так же. Оптинский старец Анатолий предупреждал: «Будет шторм. И русский корабль будет разбит, но ведь и на щепках и обломках люди спасаются. И всё же не все погибнут. Надо молиться, надо всем каяться и молиться горячо. И что после шторма бывает? После шторма бывает штиль. Но уж корабля того нет, разбит, погибло всё! Не так — явлено будет великое чудо Божие, да… И все щепки и обломки, волею Божией и силой Его, соберутся и соединятся, и воссоздастся корабль в своей красе и пойдёт своим путём, Богом предназначенным. Так это и будет явное всем чудо».
И последний Оптинский старец Нектарий вторил: «Если в России сохранится хоть немного верных православных, Бог её помилует. А у нас такие праведники есть». — «Над человечеством нависло предчувствие социальных катастроф, — записала Надежда Павлович его слова. — Все это чувствуют инстинктом, как муравьи. Но верные могут не бояться: их оградит Благодать. В последнее время с верными будет то же, что с апостолами перед Успением Божией Матери: каждый верный, где бы ни служил, будет перенесён в одно место…» И ещё старец говорил: «В последние времена мир будет опоясан железом и бумагой». Под железом я грешный склонен был понимать оружие. А вот под бумагой? Так и напрашивались чиновники со всей их бумажной волокитой. Мир, в котором ты без бумажки никто. Невиданное и сводящее с ума крючкотворство. Такое законотворчество, что в глиняных табличках Хаммурапи, не зная клинописи, разобраться проще. Там уж не до Закона Божия….
А может, эта бумага — это доллары, которых печатали до введения чипов всё больше и больше, и они были уже не деньгами, а просто бумагой?..
Как-то я наткнулся на записи монаха Антония Савваита, который нашёл в монастыре Саввы Освящённого древние греческие книги. Настолько древние, что и о русском народе они тогда знать не могли. Они писали о трёх избранных народах, несущих Слово Божие: евреях до Распятия, греках, до падения Византии, и русских, до падения в них веры. И предсказано там и падение царской короны, и гражданская война, и рассеяние русских по миру, подобно древним иудеям… Сам же Антоний подытожил все эти пророчества: «Предстоит Один и ПОСЛЕДНИЙ расцвет Православия, на сей раз ВО ВСЁМ МИРЕ, во главе с РОССИЕЙ. Произойдёт он после страшной войны, в которой погибнет не то 1/2, не то 2/3 человечества и которая будет остановлена ГОЛОСОМ с неба: И проповедано будет сие ЕВАНГЕЛИЕ по всей вселенной!» (Мф. 24:14).
А ещё предупреждал подвижник Глинской пустыни прозорливый старец Порфирий: «Со временем падёт вера в России. Блеск земной славы ослепит разум, слово истины будет в поношении, но за веру восстанут из народа неизвестные миру и восстановят попранное». И я смотрю на брошенное рядом тело Никонова и думаю, что у меня есть ответ тем, кто не верит пророкам в отечестве своём. Потому что: восстанут из народа неизвестные миру и восстановят попранное…
Лежу и умирающим своим мозгом думаю: чего это меня Джалиб не пришёл напоследок потревожить? Испугался даже: помянул не ко времени нечистого… Ан нет. Только мы с Никоновым… Видать, не дают ему пульки во мне меня потревожить. Он бы, может, и пришёл поторговаться: мол, жизнь тебе гарантирую и прочие земные радости, да я уж давно умер. Кладбищем меня не испугать. Тихо там и спокойно.
Вот только не встали упокоенные. Значит, не всё ещё? Что же это было? Время с пространством сломались? Репетиция? Сколько таких репетиций было в истории? Из скольких человечество сделало вывод — как тот, что сделали жители Ниневии во главе с царём своим?
Даже додумать не успею…
А записать?
И глядя на моё зазнайство поддатое, читатель скажет: да кто ты такой, пьянь кладбищенская, чтобы нас уму-разуму учить и пророкам вторить?
Всё правильно. Я — Макар, который даже телят никуда не гонял. Я не пророчествовал… куда мне грешному… Я так, про обратный отсчёт напомнил. Тик-так. Тик-так. Тик-так… И всё тише, потому что сердцу уже не хватает крови.
«Настанет время, когда люди будут безумствовать, а кто не безумствует, тому будут говорить: ты безумствуешь, потому что ты не похож на нас», — кто из старцев или святых это сказал?
Тик-так. Нью-Йорк — Содом… Тик-так. Лос Анжелес, хоть и анжелес — Гоморра… Не помню, они ещё стоят? Или первый затоплен, а второй после землетрясения провалился в тартар? А Москва?
Туман остался от России
Да грай вороний от Москвы.
Ещё покамест мы — живые,
Но мы последние, увы.
Ниневия была помилована… Это опыт.
Эх, дотянуться бы до фляжки в кармане, глотнуть огненной воды, взбодрить иссякающий ручеёк. Да Господь не велел…
Елена выходит из моря и поднимается по той самой лестнице ко мне. Я сижу и жду её. Красота-то какая! Миг — и мы сольёмся…
Что это? Мытарства уже? К чему страсть была — то и держит?
Тик-так. Тик-так. Через раз.
Что-то я важное забыл… Главное… исповедоваться!!!
Тик…»
Комментировать