8. В. Афанасьев, О. Николаева
Быть может, прав критик Золотоносов, утверждавший, что в литературном процессе рубежа веков на первое место вышла поэзия? Но ведь и поэзия поэзии рознь.
Поэзия, сопряжённая с выражением тончайших, порою трудноуловимых религиозных переживаний, и приманчива, и опасна. Многим вполне искренне верующим представляется, что достаточно зарифмовать некоторые благочестивые мысли — и сама собою рождается духовная поэзия. А поскольку переживания и сильны, и кажутся истинными, то и тянет человека выразить их в рифмованных строчках. Но в искусстве дурная форма выражения способна исказить, даже извратить любое доброе и чистое состояние души. Недостаточно изобразить крест и нимб вокруг слащаво-экзальтированного лица — оно тем не превратится в лик святости. Нарочитая идеологизация вредна всегда. Поучиться бы тому на примере соцреализма.
Вспомним:
Не терпит болтовни искусство,
Жестоко к слабому оно:
Ведь и возвышенное чувство
С плохими рифмами смешно…
— писал поэт в начале XX века, и выразил один из законов поэзии. Только вот одно дело — если смешными окажутся выражение любовного томления или напыщенные восторги перед красотами природы: тут скажется обыденная личная неудача поэта; но когда в неуклюжем виде предстанет духовное стремление — псевдопоэзия обернётся хулою на Духа. Да: искусство жестоко к слабому. Почему-то никак не хотят признать этого многие православные люди, дерзающие представлять в стихотворном виде свои религиозные чувствования: не имея Божьего поэтического дара, стихотворцы эти превращают любые серьёзные настроения в фальшь и празднословие — и вовсе не потому, что их переживания таковы, а именно от нехватки простого таланта. Бесталанная поэзия не привлекает, а отталкивает тех, на кого обращается. И добро бы отталкивала только от себя самой, но она порою представляет в нелепом пародийном виде православную веру — вот опасность.
Трудно не согласиться с внешне парадоксальным, но в глубине верным утверждением О. Николаевой, которая многие попытки «благочестивого» православного творчества отождествляет с протестантским: по самому рациональному характеру этого творчества. Многие поэты «знают», как и что нужно выразить в стихе, — и конструируют всё верно, но поэзии не получается.
Николаева пишет: «И действительно: протестантское словесное религиозное творчество (прежде всего — гимны, псалмы) стилистически ничем не отличаются от “любительского” православного: та же намеренная добропорядочность “нейтральной”, а по сути нивелированной лексики, чередующейся, впрочем, с какой-то помпезной велеречивостью; те же “бесстрастные”, а по сути — теплохладные интонации; та же “незатейливость”, а по сути — бедность, ущербность образов; та же сентиментальная “красивость” при общей прозаичности и приземлённости картины. При этом очевидно, что мы имеем дело с самыми благими авторскими намерениями и самыми искренними чувствами. Но те благие намерения, которые ими руководят, сами словно осуществляют в себе какую-то суровую цензурную правку, и на этот раз цензором оказывается авторское морализаторское “я”, изгоняющее всё, что кажется ему на вольных творческих путях недостаточно благонадёжным и не вполне благонамеренным»[189].
Правда, поэта может подстерегать и иная опасность: чрезмерно вольное выплёскивание всякой эмоции, которая покажется выражением духовных стремлений. Безмерность также недопустима в духовной поэзии, как и пуританская зашоренность. Поэзия должна быть благородно аскетична.
Среди поэтов последней четверти XX века, которые в разной степени испытывали себя в духовной поэзии, можно назвать иеромонаха Романа, В. Афанасьева, И. Бродского, Н. Карташову, Ю. Кублановского, Ю. Кузнецова, О. Николаеву, О. Чухонцева. Не все они равно интересны в этом аспекте своего творчества. Так, обращения Бродского к духовным темам были эпизодичны, да он, кажется, себя невером объявил, религией лишь походя внимание своё занимая. Карташова даёт скорее душевно-эмоциональное осмысление религиозных проблем. Поэтическое творчество Чухонцева отличается неким обобщённо-христианским подходом к жизнеосмыслению, то же можно сказать об эпизодических обращениях к духовным темам в поэзии Кузнецова, лирике Кублановского. Для нас же, в рамках избранной проблемы, важнее, интереснее православная по духу поэзия, строгая, освещённая и освящённая полнотою Истины Христовой.
Виктор Васильевич Афанасьев
Виктор Васильевич Афанасьев (р. 1932) начинал свой путь в литературе как поэт мирского душевного мировосприятия. Печатаясь с конца 40-х годов, он вдруг резко прекращает поэтические опыты, ощутив как будто оскудение своего дара, и в начале 70-х годов переходит к жанру художественной биографии, литературного портрета, выпускает книги о Рылееве, Жуковском, Лермонтове, И. Козлове, Батюшкове, Языкове и ряде менее известных поэтов.
И вот оказалось: всё прежде созданное, написанное — было лишь приуготовлением к творчеству иного рода. С начала 90-х годов начинают выходить созданные Афанасьевым жизнеописания великих подвижников, преподобного Серафима Саровского, преподобного Антония Великого, оптинского старца Варсонофия, священномученика архимандрита Исаакия. А затем — чудесный взлёт духовно-поэтического творчества. В 1996 году поэт издаёт сборник духовных стихов «Лестница», в 1999 году — сборник «Зреет жатва».
Названия сборников примечательные, и опасность для автора таящие; они сразу ориентируют наше восприятие не только на известные образы Священного Писания (Быт. 28:12; Мф. 13:30; Ин. 13:35; Отк. 14:15), но и на великий труд преподобного Иоанна Лествичника — а с ним соизмерение кому выдержать? Но вот парадокс: память о святоотеческой мудрости не мешает, а помогает полнее воспринять и осмыслить поэзию Афанасьева. Соотнесённость же с библейскими образами всегда даёт верный ориентир в понимании любой истины. Поэт раскрывает состояние человека, совершающего жизненный путь в нелёгком восхождении от дольнего к Горнему, в постоянном памятовании о грядущей жатве Господней.
Стихотворения и поэмы Афанасьева — поэзия подлинная и православная по духу. Истинно православное религиозное чувство, нужно помнить, отличается всегда сдержанностью, строгостью выражения и отсутствием какой бы то ни было экзальтации и слащавости (что весьма ощутимо бывает у католиков) — и это составляет важную особенность Афанасьева как поэта. Также и в том особенность его стихов, что при всей искренней индивидуальности выраженных в них переживаний — они всегда могут быть соотнесены с мудростью надличностной. Это укоренённое в православном сознании свойство миропонимания: ничего не вносить в него слишком от себя, от своего мудрствования, от стремления выпятить неповторимость собственного взгляда на мир. Православная вера поверяется всегда истинами Писания и духовным опытом Святых Отцов. Оттого она и истинна. Потому-то автор «Лествицы» и не боится сопоставления его стихов со святоотеческой мудростью: они, напротив, рассчитаны на такое сопоставление.
Вот заглавное стихотворение первого сборника, «Лествица», одно из ключевых в книге, хотя и укрывается в середине его:
Как страшен для меня был этот день, —
Вскарабкался я на одну ступень,
Взглянул наверх, — а там лазурь небес…
Напрягся я и на вторую влез,
И вот, душою радостен и смел,
Но весь в поту, я третью одолел!
Взглянул наверх: как тёмен свод небес!
А вкруг меня с крюком летает бес,
Да крюк-то острый и в крови уж тех,
Кто рвался к небу, обгоняя всех.
Человек, далёкий от Православия, возразит: чем ближе к Небу, тем должно быть светлее — от лучей Горнего нетварного сияния. Но Отцы предупреждали всегда именно об опасности самого духовного возвышения: чем выше, тем неистовее бесы и тем больше опасность падения. Известен и такой (внешне простоватый) образ, данный в совете одним из мудрых старцев духовным чадам: как увидишь, что кто-то слишком резво рвётся к небу, стащи его за ногу обратно. Поспешающего, если не остановить, и поджидают те бесы с крючьями. Такое изображение лествицы видим мы на одной из древних икон — на него, несомненно, ориентировался и поэт.
Подобное следование святоотеческой мудрости не принижает православную поэзию, а напротив, возвышает, ибо не оригинальность и неповторимость мыслей и переживаний, но истинность их является здесь критерием. Какая разница: в первый или в сотый раз говоришь ты, если говоришь истину?
— Да, но нужна ли вообще такая поэзия, которая не открывает ничего нового, а лишь повторяет всем прежде известное?
— Всем ли?
Кто-то и из этих стихов может узнать истину впервые, и они заставят его задуматься. Но главное в ином. Конечно, Истина дана всем в Откровении Божием и запечатлена в полноте Православия. Но драма человеческой жизни — в том, что каждый должен как бы вновь долгими усилиями в поте лица своего обретать её в себе, эту давно открытую всем Истину. Поэт же порою шествует чуть впереди многих, заставляя вдруг посредством своего дара, от Бога полученного, — в самой глубине души как будто заново сознать (и не содрогнуться ли от ужаса?), пережить издавна знаемое, но так беззаботно забываемое в повседневности:
Погребает сеятель зерно, —
Умирая, в рост идёт оно.
Вот и нива, изжелта-бела,
К небесам колосья подняла.
Вот звучит Архангела труба, —
Ангелы спустились жать хлеба…
В житницы небесные несут
Добрую пшеницу… Страшный Суд.
Зреет жатва… И напоминает о том поэт.
Каждый индивидуальный опыт бесценен. Поэзия же, когда она направлена на должную цель — отображение духовного неповторимого опыта в стремлении к единой Истине и когда она художественно безупречна, поэзия несёт в себе тогда бесценное сокровище каждому, ей внимающему.
Вот я стою в преддверии…
— Веруешь ли? Не лги!
— Верую! Моему неверию,
Господи, помоги!
Душу ослепшую, вялую,
Боже, восставь, пробуди!
Веру умножь мою малую!
В правде меня утверди!
«Иисус сказал ему: если только сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему. И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9:23-24).
Именно эти слова Спасителя духовно вспоминал Тютчев, скорбя о человеке своего века («Наш век»):
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутой дверью:
«Впусти меня! — Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..»
Афанасьев как бы отвечает своему великому собрату, совершая то, перед чем оказались бессильны слишком многие, — и всех призывая к тому.
Всегда ты была предо мной,
Все годы, но только теперь
Я понял — нет двери иной.
Чем Ты, о чудесная Дверь!
Отныне всё прочее прочь, —
До вздоха последнего вплоть
Стучаться в Тебя день и ночь
И верить — откроет Господь!
«Итак опять Иисус сказал им: истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам» (Ин. 10:7).
Поэзия помогает каждому высветить в душе его то, чего он не сознаёт или даже таит от себя порою. Поэзия пробуждает покаянные чувства, столь потребные душе.
Помилуй, Владыко вселенной, —
Мне глаз не поднять к небесам…
Душа моя — храм разоренный,
А тот разоритель — я сам.
Я храм этот строю и рушу,
И падаю день ото дня…
Спаси мою бедную душу
От дьявола и от меня!
Или:
Ужас охватил меня, злодея:
Ныне совесть моя — чую — нечиста, —
Как я измывался над душой своею! —
А она ведь есть невеста Самого Христа.
В тёмном рву я держал её без пищи,
Отгоняя хотевших ей помочь…
Господи! На Страшном Ты Своем Судищи
Не гони окаянного меня прочь!
Пробил час уже единонадесятый, —
Мало времени осталось для труда, —
Страхом и раскаяньем объятый,
Милости прошу, а не суда!
Час единонадесятый, час последний… И вспоминаем сразу огласительное слово святителя Иоанна Златоустого, читаемое на пасхальном богослужении:
«Если даже кто-то пришел и в последний час, да не смутится своим промедлением.
Ибо Владыка, любящий миловать и награждать, принимает последнего, как и первого; ублажает пришедшего в позднее время, как работавшего с первого часа; и последнего одаряет, и первому воздает достойно; и тому дает, и этому дарует; и дела принимает, и намерение приветствует; и деятельность ценит, и расположение хвалит».
«…Милость превозносится над судом» (Иак. 2:13).
Это важно, это сущностно потребно нам, чтобы кто-то ненавязчиво подсказывал нам необходимое для души нашей.
В небесах, закатом освящённых,
С золотыми копьями в руках,
В белых и лазоревых хитонах
Ангелы стоят на облаках…
Тёмен воздух, населённый бесами, —
Страшен блеск налитых кровью глаз…
Если бы не ангелы небесные, —
Не спастись бы никому из нас.
Вот православное жизнечуветвие; оно зиждется на смирении, на страхе Божием. Именно эти две великие духовные ценности положены в основу православной духовности. А также дознавание того, что без помощи Божией не одолеть своего пути.
Душа моя не птица
И крыльев нет у ней,
Ее удел тащиться
На паре костылей.
Дай, Господи, терпенья
Идти на костылях:
Один из них смиренье,
Другой же Божий страх.
Иду через потёмки,
Нет-нет да встану вдруг:
Опоры мои ломки
И падают из рук.
— Других ты не получишь, —
Я говорю тогда. —
Скрепи-ка их получше
И в путь! А то беда.
Ты молишься не много,
И дух твой словно спит,
А кто же кроме Бога
Тебе их укрепит?
Вот об этом, о потребности такого укрепления, такой помощи — многие стихотворения Афанасьева. Они, как нетрудно заметить, становятся выражением молитвенного состояния человека (а теоретик отнесёт их к жанру поэтической молитвы), покаянной мольбы:
Тебя в своём сердце убогом
И дома, и в храме святом
Просил я, о Боже, о многом,
Но чаще всего не о том.
Дай то, что всего мне дороже,
Чем жить и дышать я рождён, —
Подай мне любовь к Тебе, Боже,
И буду я с нею спасён!
Хотелось бы ещё многое здесь воспроизвести…
Глубоко, опираясь на святоотеческую мудрость, показывает поэт, как страсти завладевают душою, ведя её к гибели, предупреждает:
Как отделаться от грусти?
Просто горе с ней одно:
Если в дверь её не пустишь,
Глядь — она стучит в окно.
Со своей подругой ленью
Как-нибудь да влезет в дом,
И ещё саможаленье
Приведёт с собой потом.
Ну и прочь уж все запоры,
И грядут исподтишка,
Как разбойники и воры,
Скука, вялость и тоска.
Ты отдался им без бою,
Не мила тебе и жизнь, —
И отчаянье с петлёю
Пред тобою: «На, давись!»
Начинается с безобидного — приводит к страшному. Святые Отцы учат: малое открывает дорогу тому, что опасно душе. Сразу отчаяние не приходит — посылает вперёд себя лёгкую грусть.
Читая эти и подобные строки, каждый может подумать: да, да, именно так и я чувствую, и я так же сказал бы, когда бы мог, когда бы имел такой же дар от Бога, — и пусть во мне нет того, но есть у другого, и спаси его Господь за то, что он делится этим даром со мною и помогает мне лучше понять самого себя. И помогает утвердить в душе то, что ежевечерне повторяю, и теряю из памяти днём: «Господи, сподоби мя любити Тя от всея души моея и помышления и творити во всем волю Твою» (из 7-й молитвы, святого Иоанна Златоустого, на сон грядущим). Слишком нестоек и своеволен ум наш…
Как трудно совладать с умом своим, —
Я — за молитву, он — к делам и людям,
Он в прошлое и в даль, а я за ним,
Зову — вернись, давай молится будем!
Но сердце, — вот где всё заключено
Что не бежит, а всё плотней теснится,
То, чем живёт для вечности оно,
Что дал Господь отеческой десницей.
Мы говорим о вечном противоречии в нас между верою и рассудком — поэт облекает в запоминающийся образ то, что бьётся у каждого в тесноте непроявленных слов.
Из ощущения общности духовных стремлений и переживаний рождается и чувство соборности, единства всех со всеми. Это очень важная особенность истинной поэзии — в установлении единства между душами людей, устранении ненавистной розни мира сего.
Весь храм запевает: «Верую!..» —
И ангелы среди нас.
Мы счастливы полной мерою,
Сливаясь в единый глас.
Незнакомые, непохожие,
Неключимые дети Божии,
Громкогласный нестройный хор,
Возносящийся на Фавор…
Афанасьев пишет о связи времён, о духовном единстве с ушедшими предками нашими.
Мы без имён помянем ныне
Безвестных всех за все века,
Их души там, в небесной сини,
Услышат нас наверняка.
Весь сонм их, с именем Христовым,
В тот час движением одним
Падет перед Его престолом
И нас помянет перед Ним.
А ведь то, о чём пишет поэт — и есть Церковь Христова, хранящая единство всех своих чад вне времени и пространства. Об этом — многие стихи Афанасьева: о России, о пути народа через времена к Богу, об остроте ощущения своей связи с бытием Церкви.
Вот эта истина, истина о единстве церковном между людьми и о единстве человека, всего мира с Творцом — наполняет поэзию Афанасьева.
Поэзия же фальшивая создаёт, наоборот, разобщённость — вот сугубая опасность, которую она несёт в себе. Нельзя заражать человека ложными стремленьями душевными — а искусство, повторим, имеет именно это свойство: заражать людей тем, что вкладывает художник в свои создания. Стихи Афанасьева пробуждают в каждом читателе чувства добрые, светлые, заставляют (незаметно для сознания) стремиться к Горнему миру, одолевая в себе внутреннюю греховность нашу.
Душа моя! Твой день подобен ночи:
Враг навевает сон тебе на очи,
Чтобы, отдавшись духам тьмы во власть,
Ты в этой жизни надремалась всласть…
Восстань, душе! Пади на землю, плоть!
Трубит Архангел, и грядет Господь!
Ненарочито обращают эти строки к тому покаянному настроению, которым проникнуты многие молитвы и которое так пронзает каждого при чтении Великого канона преподобного Андрея Критского.
Однако содержание содержанием, но ещё раз скажем, что у Афанасьева сам стих формою своею влечёт к себе. Выразителен язык этой поэзии, чуть-чуть — в меру! — архаизированный, уподобляемый церковному. Необычайно красив ритмический рисунок многих стихотворений — это нетрудно уловить даже по тем немногим примерам, что здесь приведены. Фраза у поэта всегда ёмко насыщена, часто чётко афористична и тем врезается в сознание.
Земного сокровища не собирая,
Смиряйся и помни, чтоб душу сберечь,
Что Ангел, изгнавший Адама из рая,
В руке ещё держит свой огненный меч.
Или:
Молчанье —
Стрела, таящаяся в колчане,
Изострённая на врага.
Помимо лирических стихотворений Афанасьев сложил несколько поэм. Одна из них посвящена великому игумену земли Русской, преподобному Сергию, тому эпизоду из жития святого, который хорошо известен по знаменитой картине М. Нестерова «Видение отроку Варфоломею» (пересказывать содержание поэтому нет надобности). Кажется, это лишь первая часть большого поэтического создания. Написанная в традиции похвалы святому, то есть прославления его подвига, поэма сочетает особенности эпического повествования и духовного гимносложения: рассказ перемежается возглашением Горней радости, которая всегда звучит в икосах акафистов, так что и вся поэма становится близкою этому жанру церковной литературы. Несомненно, если автор продолжит работу над избранною темой, его поэма станет значительным произведением всей русской духовной поэзии. А что работа продолжается, свидетельствует появление во втором сборнике поэмы «Схимник Пересвет», духом и темою близкой поэме об отроке Варфоломее. По сути, обе эти поэмы могут стать главами большого духовного эпоса о временах преподобного Сергия.
Поэма «Небо» — раскрывает важную истину: само созерцание мира Божьего даёт человеку возможность заглянуть и внутрь себя, увидеть многое важное, тайное, осмысляемое через духовное соприкосновение со всем бытием мира.
Св. Максим Исповедник писал: «…Весь мысленный мир таинственно и в символических образах представляется изображённым в мире чувственном для тех, кто имеет очи видеть… Созерцание мысленного в символах при помощи видимого есть вместе духовное познание…»[190]. Эти слова Афанасьев мог бы взять эпиграфом к своей поэме.
Ещё одна поэма посвящена переложению, поэтической обработке «Книги пророка Ионы» — что сразу становится видно из названия: «Иона пророк». Традиция также в нашей поэзии давняя. Но если бы то было простое переложение — оно бы не стоило затраченного труда: проще было бы обратиться к соотвествующему тексту Библии. Нет, автор не просто пересказывает в стихах всем давно известную историю (хотя и сам пересказ поэтически интересен), но через библейскую мудрость осмысляет более позднее время, предшествующее явлению Спасителя, — и это естественно, ибо в пророке Ионе толкователи видят один из прообразов Христа, — а через это и наши проблемы. Как важно: среди всеобщей тьмы греха суметь различить то, что является залогом спасения человечества. Этим умением не каждый и ныне обладает, и неумение такое рождает в душах уныние и отчаяние, то есть лишь множит торжество греха. Но просвещённый Господом взор способен воспринять
…это царство земное,
Ни правды, ни чести в нём нет,
Но есть задремавший на зное
Безвестный пока Назарет…
Завершающий образ поэмы полон духовной, поэтической, эпической мощи:
В том царстве предвестьем Христовым,
Средь моря страстей одинок,
Во тьме, как во чреве китовом,
Стоит на молитве пророк.
Вот истинная поэзия.
Можно было бы и ещё цитировать и цитировать, и пересказывать отдельные стихотворения, перечисляя темы и проблемы, раскрытые автором, можно и поразиться тематическому богатству поэзии Афанасьева, широте его мировидения — но ограничимся сказанным.
Достоинства этой поэзии таковы, что как явление русской культуры её должно поставить куда как выше не в меру превознесённых созданий многих поэтов, не говоря уже о штукарях, обильно имитирующих поэзию. Жаль, что тиражи книг поэта слишком малы и что читатель, кажется, в массе своей не дотягивается до такой поэзии.
Подлинная поэзия способна так ёмко выразить мысль, что многословные трактаты и рассуждения бессильными покажутся перед её глубиною. Можно долго судить о смысле жизни, а поэт вдруг скажет просто:
Может быть, и я когда-то,
небом и землёй богата,
встречу наступленье дня
со слезами примиренья,
чувствуя, как смысл творенья
прорастает сквозь меня.
Комментировать