Николай Николаевич Туроверов
И ещё одно имя поэтическое возвращается на родную землю с чужбины как из небытия — Николай Николаевич Туроверов (1899-1972). Поэт казацкого корня, прошедший в составе казачества Белое движение, он прославил казачество во многих стихах своих, но было бы неверным сводить поэзию Туроверова к единой теме. Важнее: он вложил в творчество энергию любви к жизни, к родине — энергию, питаемую глубокой верой в промыслительную Божию помощь и защиту от всех бед земных.
Это не значит, конечно, что он не знал душевного смятения, тоски по оставленному, сознавания своего безнадёжного положения изгнанника. Даже мысленное возвращение в родной дом становится для него чрезмерно грустным — он передал свою печаль в гениальных по образной силе строках:
Я знаю, не будет иначе,
Всему свой черёд и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать,
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать (57)*.
* Здесь и далее ссылки на стихотворения Туроверова даются непосредственно в тексте по изданию: Туроверов Николай. Двадцатый год — прощай Россия! М., 1999; с указанием страницы в круглых скобках.
Он был не одинок в своей тоске — о всё более удаляющемся времени, когда связь с родиной сознавалась не в ослабевающей памяти, а в печали о живом чувстве бытия на родной земле. И он был слишком одинок в своей тоске, ибо слабеющее чувство родины не скрепляло рвущихся связей с теми, с кем соединяла она когда-то любовью к себе.
Одних уж нет, а те далече —
Недолог человечий срок.
О Боже, как я одинок,
Какие выспренные речи,
Как мёртво падают слова,
Как верим трудно мы и плохо,
— Что ж, может быть, ты и права,
Для нас жестокая эпоха.
И для каких грядущих дней
Храню бессмертники сухие?
Всё меньше помним о России,
Всё реже думаем о ней;
В плену бесплодного труда
Иными стали эти люди,
А дни идут, идут года,
Разлюбим скоро и забудем
Всё то, что связано с Тобой,
Всё то, что раньше было с нами.
О, бедная людская память!
Какой архангельской трубой
Нас воскресить теперь из праха?
И мы живём, всё что-то ждём
И песни старые поём
Во имя русского размаха,
Во славу легендарных лет,
Давным-давно которых нет (59).
Он знает: чужая земля — это теперь навсегда. Мать, родина, осталась там, далеко. Здесь мачеха. Надо свыкаться и с нею.
Жизнь не начинается сначала,
Так не надо зря чего-то ждать;
Ты меня с улыбкой не встречала
И в слезах не будешь провожать.
У тебя свои, родные, дети,
У тебя я тоже не один,
Приютившийся на годы эти,
Чей-то чужеродный сын.
Кончилась давно моя дорога,
Кончилась во сне и наяву, —
Долго жил у твоего порога,
И ещё, наверно, поживу.
Лучшие тебе отдал я годы,
Всё тебе доверил, не тая, —
Франция, страна моей свободы —
Мачеха весёлая моя (84).
Строгое мужество и трезвая печаль в этих пронзающих душу строках. Никто лучше не сказал о том, что утаивается человеком, живущим у порога неродного дома.
И понимает он: время идёт, приходят новые поколения, эмиграция становится уже не просто ощущением, но состоянием, которое втягивает в себя, подчиняет, в котором рвутся многие связи.
У отцов свои преданья,
У отцов свои грехи:
Недостроенные зданья,
Непрочтённые стихи.
И ни в чём уже не каясь,
Лоб крестя иль не крестя,
Подрастает, озираясь,
Эмигрантское дитя (215).
А всё же есть в жизни то утешение, с каким не совладает никакое уныние. Воспоминания об оставленной родной земле постоянно сопрягаются с неколебимостью веры.
Ах, Русь, Московия, Россия, —
Простор безбрежно снеговой,
Какие звёзды золотые
Сейчас зажгутся над тобой?
И всё равно, какой бы жребий
Тебе ни бросили года,
Не догорит на этом небе
Волхвов приведшая звезда,
И будут знать, и будут верить,
Что в эту ночь, в мороз, в метель
Младенец был в простой пещере
В стране за тридевять земель.
Никто другой не станет ближе,
Чем Он, скуде дымящих хат,
Когда сухой мороз пронижет
Весёлый крик твоих коляд (20-21).
Туроверов в своих стихах часто проявляет сугубо религиозное мирочувствие, обнаруживающее себя ненарочито, но верно. Примеров много. Так, не случайно же, вспоминая о жестоком Перекопе, он не забывает и о молитвенной помощи, без которой может быть утрачена всякая надежда:
Кто завтра жребий смертный вынет,
Чей будет труп в снегу лежать?
Молись, молись о дальнем сыне
Перед святой иконой мать! (35)
Для поэта само сознавание прихода Спасителя в мир делает жизнь небезнадёжной, полной ожидания светлой радости.
Все мы с детства знаем: к Рождеству
Всё на свете и чудесней, и добрее.
Снег, упавший на опавшую листву,
Под листвой кузнечика согреет.
И на ёлках, зеленеющих вокруг,
Разноцветные зажгутся свечи.
Рождество, мой музыкальный друг.
Рождество, мой молодой кузнечик.
И скрипач весною с торжеством
Воскресение прославит в песне.
Все мы с детства знаем: Рождеством
Всё необычайней и чудесней (198).
Рождество, кажется, любимый праздник поэта: о Рождестве немало строк в его стихах.
Туроверов продолжил то в русской поэзии, что было всегда соединено с сознаванием красоты мира как проявления славы Господней. А для этого-то нужно быть проникнутым истинною верою.
Грозу мы замечаем еле;
Раскрыв удобные зонты,
В проспектах уличных ущелий
Не видим Божьей красоты,
И никому из нас не мнится
Вселявшая когда-то страх
Божественная колесница
С пророком в грозных облаках.
………………………………
Но где-нибудь теперь на ниве,
Средь зеленеющих равнин,
Благословляет бурный ливень
Насквозь промокший селянин.
И чувств его в Господней славе
Словами выразить нельзя,
Когда утихший дождь оправит
Весёлой радугой стезя (67).
Он знает о тех чувствах в Господней славе, ибо они не сторонние для него, но живут в нём самом, всегда жили. Эти чувства для Туроверова сопряжены с некоей тайной, только и придающей миру то великолепие, ту жизненность, которые так много говорят сердцу о Творце. В том мы можем отметить близость Туроверова Достоевскому — в мироощущении.
И снилось мне, что будто я
Познал все тайны бытия,
И сразу стал мне свет не мил,
И всё на свете я забыл,
И ничего уже не жду,
И в небе каждую звезду
Теперь я вижу не такой,
Как видел раньше — золотой, —
А бледным ликом мертвеца,
И мёртвым слухом мудреца
Не слышу музыки светил.
Я всё на свете разлюбил,
И нет в груди моей огня,
И нет людей вокруг меня… (184).
Поэту скучны притязания на (позитивистское по природе) всезнание. Знание земных мудрецов — не сила, но мертвизна. Здесь мы встречаемся вновь всё с тою же проблемою противостояния веры и рассудка, в своеобразном преломлении. Рассудочным претензиям поэт противопоставил радостное чувство живого восприятия бытия: поэтому и долго спустя он вспоминает ощущения тех дней, когда пребывал ещё в своём лучшем из миров:
И я проснулся на заре,
— Увидел церковь на горе,
И над станицей лёгкий дым,
И пар над Доном золотым,
Услышал звонких петухов,
— И в этом лучшем из миров
Счастливей не было людей
Меня, в беспечности своей (184).
Не упустим вниманием: облик родной земли освящён вознесённым надо всем — храмом.
Поэт не только восхищён Божьей красотою, разлитою в природе, но скорбит о том, что для человека она становится всё более далёкою, забытою, недоступною. Ему кажется тщетою надежда на неземное утешение у тех, кто не прозрел земную благодать мира.
Как далека от нас природа,
Как жалок с нею наш союз;
Чугунным факелом свобода
Благословляет наших муз,
И, славя несветящий факел,
Земли не слыша древний зов,
Идём мы ощупью во мраке
На зовы райских голосов,
И жадно ищем вещих знаков
Несовершившихся чудес,
И ждём, когда для нас Иаков
Опустит лестницу с небес.
И мы восторженной толпою,
В горячей солнечной пыли,
Уйдём небесною тропою
От неопознанной земли (50).
Вот это чувство — чувство красоты мира как отражения совершенства творения — было исконно присуще русской культуре и ещё в средние века отличало её от западной. Русская всеотзывчивость, которую Достоевский так проницательно ощутил в Пушкине, жила и в душе Туроверова, по-своему осуществляя себя в нём.
Мне приснились туареги
На верблюдах и в чадрах,
Уходящие в набеги
В дымно-розовых песках.
И опять восторгом жгучим
Преисполнилась душа.
Где мой дом? И где мне лучше?
Жизнь повсюду хороша!
И, качаясь на верблюде,
Пел я в жаркой полумгле
О великом Божьем чуде —
О любви ко всей земле (126).
Вот это-то и помогает подлинно приять в душу всё, ниспосылаемое человеку, — любовь к Божьему миру даже в неизбежности ухода из него.
Глядеть, глядеть! И глаз не отрывать,
И знать, что никогда не наглядеться
На Божий мир. Какая благодать,
Какая радость для стареющего сердца.
И здесь, в чужом, и там, в родном краю,
В деревне под Парижем и в станице,
Где жёг огнём я молодость свою,
Чтоб никогда потом не измениться,
Всё тот же воздух, солнце… О простом,
О самом главном: о свиданьи с милой
Поёт мне ветер над её крестом,
Моей уже намеченной могилой (188).
Потрясающие строки, ибо слагаются они и впрямь над будущею могилою своею.
Но он нашёл верную опору: упование на Промысл:
«В скитаньях весел будь и волен,
Терпи и жди грядущих встреч, —
Тот не со Мной, кто духом болен,
Тому не встать, кто хочет лечь.
Простор морей, деревья пущи
И зреющий на ниве злак
Откроют бодрым и идущим
Благословляющий Мой знак.
В лицо пусть веет ветер встречный, —
Иди — и помни: Я велел», —
Так говорил Господь, и Млечный
На тёмном небе путь блестел (86).
Как созвучно это более поздним ахматовским строкам: «В каждом древе распятый Господь, //В каждом колосе тело Христово, //И молитвы пречистое слово //Исцеляет болящую плоть». Как Тютчев, как Ахматова, как Шмелёв, Туроверов узревает в природе указующие знаки Божьей премудрости. Нужно вновь вспомнить слова святого Максима Исповедника: «Весь мысленный мир таинственно и в символических образах представляется изображённым в мире чувственном для тех, кои имеют очи видеть»[8]. Поэтому: Млечный путь для поэта есть символ пути небесного, пути Господня — он ощущает своё призвание идти именно этим путём, одолевая на нём все тяготы и сомнения.
Так кто же я? Счастливый странник,
Хранимый Господом певец,
Иль чернью проклятый изгнанник,
Свой край покинувший беглец?
И почему мне нет иного
Пути средь множества путей,
И нет на свете лучше слова,
Чем имя родины моей?
Так что же мне? Почёт иль плаха,
Когда в толпу швырнёт с размаха
Вот эту голову палач.
Ах, всё равно! Над новой кровью
Кружиться станет вороньё;
Но с прежней верой и любовью
Приду я в Царствие Твоё (103-104).
Сам дар свой поэтический, своё призвание — Туроверов нёс как долг следования Божьей воле. Испытания же ниспосланные — как проверку решимости следовать ей.
Мне Сам Господь налил чернила
И приказал стихи писать.
Я славил всё, что сердцу мило,
Я не боялся умирать,
Любить и верить не боялся,
И всё настойчивей влюблялся
В своё земное бытиё,
О счастье верное моё!
Но просветлённая любовь
К земле досталась мне не даром —
Господь разрушил отчий кров,
Испепелил мой край пожаром,
Увёл на смерть отца и мать,
Не указав мне их могилы,
Заставил всё перестрадать,
И вот, мои проверя силы,
Сказал: “Иди сквозь гарь и дым;
Сквозь кровь, сквозь муки и страданья,
Навек бездомный пилигрим
В свои далёкие скитанья,
Иди, Мой верный раб, и пой
О Божьей власти над тобой” (113-114).
Поэзия становится для Туроверова средством общения с Творцом.
Не наяву, а в том счастливом сне,
Когда я вдруг заговорю стихами,
И Сам Господь в стихах ответит мне;
Но будет тайным разговор меж нами (135).
И одновременно он признаёт со смирением, как мало достоинства в его труде на весах Божьего суда.
Сколько веса в этой бедной лире,
Певшей о земном и для земных?
Ангел молча подбирает гири,
Выбирая самый лучший стих…
О, как все они теперь убоги,
Эта плоть и эта кровь моя, —
В судный час пред Богом, на пороге
Нового простого бытия (158).
Среди русских поэтов Туроверов выделяется особою темою своею: он сознаёт себя певцом казачества. Казаки для него — испокон века выделенный Божий народ. Народ, которому покровительствует Сам Спаситель, народ, за который перед Престолом Вседержителя заступаются святые, говоря о тяжком пути казачества, о защите им Божией правды, о следовании Божьей воле. Можно было бы много назвать и привести здесь стихов, этой теме посвящённых, но ограничимся лишь молитвою, возносимою поэтом к Богу за своих собратий.
Отныне, навеки и присно!
Господь, оглянись на слугу:
Для Тебя ведь казачьи письма,
Как святыню я берегу.
Они писаны потом и кровью,
Непривычной к писанью рукой,
С твёрдой верой в Тебя, и с любовью
К человеческой правде мирской.
И во сне, как в священном обряде,
На коленях, во прахе, скорбя,
Я стою пред Тобой на докладе —
За бездомных прошу я Тебя:
В чужедальних краях, без причала,
Казакам и не снится покой —
Приласкай на земле их сначала,
А потом у Себя успокой (188-189).
Мысль о казачестве и память о родине для Туроверова неразрывны — это несомненно.
Конечно, как и у всякого подлинного поэта, творчество Туроверова не ограничено лишь несколькими темами, но нам приходится вынужденно ограничивать себя. Простимся с ним — сознавая неповторимость этого творчества, как и неповторимость любой личности, независимо от масштабов её.
Возвращается ветер на круги свои,
Повторяются дни и мои, и твои,
Повторяется всё — только наша любовь
Никогда не повторится вновь (91).
Быть может, поэт бессознательно пришёл к тому, с чем можно одолеть скептический пессимизм Екклесиаста?..
Однако в кратком разговоре о тех, кто из огня гражданской войны оказался в сухом холоде чужбины, начавши именно там своё поэтическое бытие, мы как бы обошли поэтов, выходцев из «серебряного века», в изгнании продолживших творческое осмысление жизни, нагруженное прежним опытом, к которому добавились новые переживания, не изобильные счастливыми моментами. О них можно было сказать нечто и прежде, когда речь шла о начале века, но для целостности впечатления сосредоточим внимание на них в едином месте.
[8] Писания св.отцов... Т.1. С. 305.
Комментировать