4. А. Вознесенский, А. Терц, Вен. Ерофеев, Ю. Мамлеев, Вик. Ерофеев, В. Пелевин
Андрей Андреевич Вознесенский
Из многих прежних кумиров в конце XX — начале XXI века сумел удержать внимание к себе едва ли не один Андрей Андреевич Вознесенский (р.1933). Он небезуспешно продолжает составлять свои словесные конструкции, ловко прилаживаясь к моде и соответствуя беспринципности постмодернизма, всё более заполняющего собою литературное пространство. Ему не нужно было делать над собою никаких усилий для того: он вписался в постмодернизм, потому что был его предтечею в стане шестидесятников. Критик В. Вигилянский точно охарактеризовал преобладающую особенность в конструкциях Вознесенского: «…Он и пошутить может. Да вот он и сам признаётся в этом:
Мужчины стыдятся скорби,
поэтому отшучусь.
“Зачем вас распяли, дядя?!” —
“Чтоб в прятки водить, дитя.
Люблю сквозь ладонь подглядывать
в дырочку от гвоздя”.
Не правда ли смешно? Какого-то дядю распяли, потому что он любит через дырочки на ладонях подглядывать, когда играет в прятки.
Смейтeсь, читатель!
Смейтесь, когда читаете про то, как комар впился в шею мёртвому Гоголю; смейтесь, когда поэт сравнивает “вздрогнувшие кувшинки на пруду” с обезглавленными “шейками гимназисток”; смейтесь, когда он пишет в стихотворении, посвящённом смерти Кирсанова: “Прощайте, Семён Исаакович! Фьюить!” Смейтесь, когда сам поэт говорит: “В каждой вещи есть своя поэзия; в навозе и в цветке; есть она и в плавках и в боге”. И вообще, смейтесь всегда, когда видите, что стёрты грани добра и зла, истины и лжи, когда “нет ни бога и ни дьявола”.
Кстати, это самое любимое состояние души поэта:
Я люблю уйти в сиянье,
где границы никакой.
Под соусом иронии всё проглотишь»[133].
Да это совершенное воплощение всех принципов постмодернизма, хотя о том прежде никто не догадывался. Кому интересно, может обратиться к процитированной статье Вигилянского, освобождая нас от подробного разбора того, что насочинял Вознесенский: критик тонко и остроумно сумел показать, что всё это сочинительство есть лишь рациональное конструирование псевдо-образной системы, но никак не творчество.
Однако в либеральной критике — «претенциозные глупости и совершенно ничтожные мысли Вознесенского возводятся в ранг большой поэзии»[134], — как с недоумением сказал о том композитор Г. В. Свиридов. Это характеризует, впрочем, и самоё критику.
Может быть, Вознесенский и не стоил бы особого внимания, поскольку от подлинной поэзии его деятельность достаточно отдалена, но в последнее время он активно заявляет об особой духовности того, что конструирует, обильно включает крест даже во внешнее оформление своих изданий*
* Так, слова, образующие название одной из последних книг Вознесенского «Аксиома самоиска» (1990), расположены на обложке в форме креста, крестообразно выполнен и набор прозаических текстов, включённых в издание, прямой крест (вместо обычных звёздочек) становится здесь типографским знаком, отмечающим внутреннее деление текста.
и утверждает, будто его непосредственно вдохновляет некая вышняя сила. В телеинтервью журналисту Урмасу Отту (в конце декабря 1999 года) Вознесенский пояснил: голос свыше приходит к нему часто в виде некоего невнятного «бормотания», которое затем он уже переводит в собственное творчество.
Уже то сразу сомнительно, что Божий глас может проявлять Себя как бормотливая невнятица.
Святитель Игнатий (Брянчанинов) писал: «Святые духи уклонились от общения с человеками, как с недостойными такого общения, духи падшие, увлекшие нас в своё падение, смесились с нами, и чтоб удобнее содержать нас в плену, стараются соделать и себя и свои цели для нас незаметными. Если же они и открывают себя, то открывают для того, чтобы укрепить своё владычество над нами. Всем нам, находящимся в рабстве у греха, надо знать, что общение с святыми Ангелами несвойственно нам по причине нашего отчуждения от них падением, что нам свойственно, по той же причине, общение с духами отверженными, к разряду которых мы принадлежим душою, — что чувственно являющиеся духи человекам, пребывающим в греховности и падении, суть демоны, а никак не святые Ангелы. …Святые Ангелы являются только святым человекам, восстановившим с Богом и с ними общение святою жизнью. Хотя демоны, являясь человекам, наиболее принимают вид светлых Ангелов для удобнейшего обмана; хотя и стараются иногда уверить, что они человеческие души, а не бесы; хотя они иногда и предсказывают будущее; хотя открывают тайны: но вверяться им не должно. У них истина перемешана с ложью, истина употребляется по временам только для удобнейшего обольщения»[135].
Можно, разумеется, принять версию, что Вознесенский уже достиг святости. Но тому подтверждением должны стать хотя бы плоды его сочинительства. Однако плоды эти весьма сомнительны. Сочинённое этим литератором несёт в себе много кощунственных, даже богоборческих образов, пачкать себя цитированием коих не велико удовольствие. Но чтобы не быть голословным, ограничимся хотя бы некоторыми примерами. В середине 80-х годов Вознесенский опубликовал среди прочих опус под названием «Человек породы сенбернар». Так он поименовал тех, кто самоотверженно служит человечеству. Вот выдержка из этого опуса:
…Но спасал, когда нас забывал
Человек по имени Христос,
Человек породы сенбернар.
Если эту неудобочитаемую фразу переложить на язык более внятный, то обнаружится такая мысль: когда человек по имени Христос забывал страждущих, попавших в беду людей, то их спасал другой — беззаветно им преданный человек, напоминающий своею самоотверженностью собаку породы сенбернар. Это не просто кощунство, а прямая хула на Духа. Откровенный антропоцентризм слишком заявляет о себе в этих строках. И вот такому гуманисту начинает слышаться некое «бормотание». Заметим: человек удостаивается не духовного, но чувственного общения с потусторонним миром. Святитель Игнатий писал:
«Духовного видения духов достигают одни истинные христиане, а к чувственному наиболее способны люди самой порочной жизни. Кто видит духов и находится в чувственном общении с ними? Волхвы, отрекшиеся от Бога и признавшие богом сатану; люди, предавшиеся страстям и, для удовлетворения их, прибегшие к волхвам, при посредстве их вступившие в явное общение с падшими духами, что совершается под непременным условием отречения от Христа; люди, истощённые пьянством и развратною жизнью; подвижники, впавшие в самомнение и гордость…»[136].
Будем считать Вознесенского подвижником, впавшим в самомнение. Каков результат его общения с духами? В газете «Московский комсомолец» (7 июля 1999 г.) появилась поэма-клип Вознесенского «Девочка с пирсингом».
Поясним: пирсинг — это средство самоутверждения молодых недоумков: они прокалывают себе тело в различных местах и вставляют в проколы кольца, шпильки — видя в том свидетельство собственной незаурядности.
Среди многих мерзостей Вознесенский позволил себе в этой клиповой поэме такую вольность: «Гвозди — это пирсинг Христа». Способность написать подобное свидетельствует о полной атрофии нравственного чувства (о религиозном и говорить бессмысленно). Вот что ему «набормотал» бес.
Предвидя обвинения в кощунствах (для чего и пророческого дара не требуется), Вознесенский наносит своего рода упреждающий удар:
«Отцы русского богонаправленного Экзистенциализма Бердяев и Шестов видят смысл истины в творчестве: “…человек должен сам стать Богом, т.е. всё творить из ничего”, — написав эту фразу, Л. Шестов сразу за ней приводит загадочные слова Лютера: “…богохульство звучит иной раз приятнее для слуха Божьего, чем даже Аллилуйя или какое хотите торжественное славословие. И чем ужаснее и отвратительнее богохульство, тем приятнее Богу”. Думается, есенинские “кощунства” (“я на эти иконы плевал” и иные строки, похлеще) звучат куда угоднее Богу, чем пресное чистописание. Это отношения поэта с Богом — они не для непосвящённых. Да любая метафора-озарение Есенина, Заболоцкого, Дали или Филонова идёт “от Бога”, а непосвящёнными воспринимается по малограмотности как кощунство. Наши блюстители пытаются представить художника по своему подобию, замарать его, по-братски делясь с ним своей грязью: “…Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы…” — как будто сегодня Пушкин написал это»[137].
После таких грозных обвинений, да ещё с привлечением столь высоких авторитетов, — остаётся, как шутил некогда один критик, броситься в ноги судьям с покаянным воплем: вяжите, я убил!
Но погодим впадать в истерику, поразмыслим спокойно. В приведённом пассаже просвечивает непомерное, хотя и банальное тщеславие: явно ощущается, что в ряду называемых имён Вознесенский видит и своё собственное. Ссылка же на Пушкина свидетельствует: себя цитирующий ставит наравне с Байроном, не менее. Более того: несомненно, он из тех, кто мнит себя богом, творя нечто из ничего. (Или хотя бы Архангелом, на худой конец, поскольку «каждая вещь для поэта — Благовещение»[138], по утверждению этого «поэта». Остальным должно, выходит, каждой вещи умиляться и воспевать: «Днесь спасения нашего главизна…»). О том ранее уже приходилось говорить, так что суждение автора со ссылкой на Шестова станет ещё одним примером кощунственного самомнения некоторых художников (или мнящих себя таковыми). Далее. Лютер, конечно, большой авторитет в религиозной жизни, да только для тех, кто отъединился от Истины. Православный человек лишь ещё раз убедится в таком отъединении, узнавши о мнении еретика. Пушкин же говорил не о кощунствах поэтов (кто тут малограмотен?), не о духовном, но об обыденных проявлениях их жизни, по которым не следует судить о поэзии и об облике самих поэтов. Кощунства же — не обыдённость, но часто хула на Духа, грех непрощаемый, и предупреждал о том не кто иной, а Сам Христос. Да и почему это те, кто видит богохульства Вознесенского, именно делятся с ним своей грязью? Это он всем собственное пакостное видение мира навязывает. А то, что он его не пакостным считает — его проблема. И его беда, что он не замечает: в основу всего им положено первородное греховное стремление быть как боги.
У поэта особые «отношения с Богом»? Не стоит забывать, что Есенина, на которого ссылается Вознесенский, его «особые отношения» довели до петли. Не с Богом в кощунствах «отношения» проявляются — но с «чёрным человеком», с дьяволом. Впрочем, за Вознесенского опасаться не стоит: там, где у Есенина действовала стихия натуры, у этого — сухой расчётливый рассудок. Рассудочны, сделаны — все его словесные конструкции, очень часто маловразумительные. Это трюкачество с претензией на глубокомыслие, на эстетическую оригинальность:
таша говорю я на
низм ты говоришь кому
ыкант наливает муз
иноактриса пошла к
сотка улыбнулась кра
вать советует уби
лам сломалась жизнь попо[139]
К таким вывертам прибегают те, кому просто нечего сказать, а сказать хочется. Порою Вознесенский берёт какое-либо удобное для того слово — и тянет его бесконечно, подобно фокуснику, вытаскивающего «из ничего» никак не кончающуюся ленту: матьматьматьматьматьма… Или: вопивопивопивопивопиво… Или: веснавеснавеснавеснавес… И выходит тоже фокус: то ли тут мать, то ли тьма, то ли вопи, то ли пиво, то ли весна, то ли навес… Впрочем, подобным образом часто дети забавляются, так что у Вознесенского здесь плагиат (как и в его видеомах, рисунках-иероглифах). Но мы отвлеклись. Обратимся к «особым отношениям» с Богом, на которые претендует этот великий посвящённый. Прости нас, Господи, за цитату:
— Христос, а ты доволен ли судьбою?
Христос: «С гвоздями перебои»[140].
Автору вольно было, разумеется, мнить, будто он пошутил здесь тонко и отменно, но и непосвящённые вольны оставить за собою право такого пагубного заблуждения не разделять. (Заметим попутно: интерес Вознесенского, весьма назойливый, к пробивающим тело гвоздям должен дать любопытный материал для последователей доктора Фрейда.)
Вот побезобиднее:
Я задираю башку обветренную,
чтобы успеть различить из ста —
под крайним куполом ремни набедренные
нас инструктирующего Христа[141].
По-свойски, помятуя об «особых отношениях», Вознесенский может назвать Христа «Божьим бомжом». Тоже изысканно.
Всё-таки не стоит забывать, что заповеди едины для всех: и для святых и для грешников, и для поэтов и для малограмотных, и для эстетов-небожителей и для обычных смертных. Для всех сказано: Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.
Нельзя использовать святые имена даже для выявления своих оригинальных поэтических ассоциаций:
Суздальская Богоматерь,
сияющая на белой стене,
как кинокассирша
в полукруглом овале окошечка![142]
Можно бы сказать: вульгарно — да в малограмотности обвинят.
Собственно, Бог понимается Вознесенским как-то по-особенному. Он сначала нечто выдумал для себя, а затем вступил с этим измышлением в «особые отношения». О своём религиозном субъективизме Вознесенский проговорился однажды, рассуждая об особой судьбе Пастернака: поэта выбрало «время и то, что мы понимаем под Богом»[143].
Вознесенский при этом прекрасно знает, что и когда порою нужно выразить в своих сочинениях. Есть у него и вполне благочестивые строки, например, о посещении Святой Земли, — они рассудочно соответствует избранной теме. Почему лишь рассудочно? А потому что истинное религиозное чувство незамедлительно начало бы с покаяния в своих кощунствах и с отказа от всего, что было написано мерзкого.
Вознесенский же вступил в мутный поток постмодернизма, не скрывая того:
Абсурд, но я верю в Бога, которого нет давно[144].
Георгий Свиридов так выразил своё восприятие Вознесенского:
«Прочитал стихи поэта Вознесенского, целую книгу. Двигательный мотив поэзии один — непомерное, гипертрофированное честолюбие. Непонятно откуда берётся в людях такое чувство собственного превосходства над всеми окружающими. Его собеседники — только великие (из прошлого) или по крайней мере знаменитые (прославившиеся) из современников, неважно кто, важно, что “известные”.
Слюнявая, грязная поэзия, грязная не от страстей (что ещё можно объяснить, извинить, понять), а умозрительно, сознательно грязная. Мысли — бедные, жалкие, тривиальные, при всём обязательном желании быть оригинальным»[145].
Не довольно ли о Вознесенском?
При попытке определить постмодернизм как творческий метод, как направление нетрудно придти к выводу, что его особенностью является полное отсуствие каких бы то ни было эстетических предпочтений, признаков, творческих законов, идейных (не говоря уже об идеологических) стремлений — ровным счётом: ни-че-го. Постмодернизм аморфен совершенно.
О. Николаева, книгу которой «Современная культура и Православие» можно назвать самым на сегодняшний день серьёзным (ибо религиозным) исследованием культуры постмодернизма, верно отмечает:
«По логике постмодернизма (“после нового”), история искусств как смена стилей закончена. Наступила эпоха метаискусства, метаязыка, способом чтения которого постмодернизм и является. Он в одинаковой мере равнодушен как к традиционализму (искусству, опирающемуся на старые образцы), так и к авангардизму (искусству, устремлённому к новым формам) самим по себе, но и тот и другой создают для него единое культурное пространство, лишённое каких-либо приоритетов. В этом пространстве всё является лишь материалом для интерпретаций, для словесных, изобразительных “инсталляций” (англ.: “устройство, установка, монтаж, сборка”)»[146].
Параллельно пытался утвердить себя по отношению к этому типу эстетического мышления термин «концептуализм», то есть метод, в котором центральной ценностью становится самодовлеющая концепция автора, однако такое обозначение представляется менее точным. Будем придерживаться слова, вошедшего в обиход более прочно.
Поэт Е. Рейн, которого никак не заподозрить в предвзятости, прямо утверждает: «…постмодернизм — это просто болото. Болото с довольно изысканными чертями. Постмодернизм не имеет разницы в уровнях, это максимальная энтропия, он, собственно, не содержит никакой энергии. Он признаёт любые комбинации, всё имеет одинаковое значение, всё цитирует друг друга, всё равноценно, равносильно. …Лучшим постмодернистом может быть компьютер. Тогда не нужна человеческая тайна, не нужно то самое главное, для чего существует искусство»[147].
Рейн, заметим, выступил против постмодернизма как поэт, истинно приверженный принципам «серебряного века»: коснувшись проблемы назначения искусства, он тут же поспешил утвердить: «Ведь это всё-таки проявление высших сил, может быть, божественных, может быть, демонических, но высших». Да именно «серебряные» художники отказывались различать Бога и дьявола. Демонические силы всё-таки — низшие. Именно они обнаруживают себя в постмодернизме, который можно назвать прямым продолжением «серебряного века». Рейн не узнал и отверг тех, кто идёт вслед за ним. А ведь недаром же он стал одним из участников «МетрОполя»: тем выразив свою близость именно идущим вослед. Но когда яснее разглядел личину наследников, поспешил откреститься от них. Бывает.
Постмодернистскую мешанину в единой плоскости можно назвать эклектикой, можно — беспринципностью, а лучше отказаться от побочных определений: постмодернизм, он и есть постмодернизм.
В постмодернизме царит не ясность позиции (или — или), но бесконечное: и-и-и-и-и… Но это объявляется абсолютным. Нетерпимость ко всякой попытке установления ясных критериев — едва ли не единственный эстетический принцип постмодернизма. Это уже объявлено явным его достоинством. Ибо за этим стоит определённая идеология.
«Критерии становятся уделом субъективизма: “нравится — не нравится”. Оппозиции добра и зла, “хорошего” и “плохого”, “художественного” и “бездарного” снимаются; на их месте водворяется новая пара: “интересное — неинтересное». Злое, плохое и бездарное, таким образом, получают шанс состояться в качестве “интересного”»[148], — делает справедливое наблюдение О. Николаева.
Можно сказать: постмодернистов истина уже не интересует. Новый же критерий (а всё-таки критерий!) предназначен для совершенно иной цели, нежели выявление истины: теперь главным смыслом эстетической деятельности окончательно становится эгоцентрическое по природе самоутверждение индивида.
Одною из особенностей времени постмодернизма стала стойкая нелюбовь к русской классической литературе. Ограничимся некоторыми примерами.
Терзаемая подсознательною тёмной мукою собственной неполноценности, Валерия Новодворская (фигура маргинальная, отчасти пародийная, но всё же обозначившая некую «точку зрения», для кого-то близкую) банальное самоутверждение пытается реализовать банальнейшим же способом: нигилистическим отрицанием общепринятых ценностей. При этом она мыслит категориями, которые ещё Базаров называл противоположным общим местом. То есть: все говорят белое, я буду — чёрное. Этот метод используется многими: отрицать, не давая взамен ничего, по сути, нового, своего, приятно и не требует особых усилий.
«Мне показалось, что в лицо мне дышит депрессивная русская литература, наша болотная великая классика (и чем величественней, тем болотней), и эта концентрация из Чехова, Достоевского, Горького, Короленко нисколько не выветрилась за столетие, она сохранилась в народном, интеллигентском сосуде и до сих пор действует как смертельный, парализующий яд»[149], — так ничтоже сумняся вещает Новодворская, даже не догадываясь по собственному невежеству, что соединять в одном ряду Достоевского и Горького — просто признак дурного вкуса.
[133] Вигилянский Владимир. Пять шестых «взгляда» на “тень звука”.// Поэзия: альманах. Вып.15. М., 1975. С. 203-204.
[134] Свиридов Георгий. Цит. соч. М., 2002. С. 66.
[135] Игнатий Брянчанинов, епископ. Цит. соч. С. 9.
[136] Там же. С. 19.
[137] Вознесенский Андрей. Аксиома самоиска. СП «ИКПА», 1990. С. 167-168.
[138] Там же. С. 213.
[139] Там же. С. 81.
[140] Там же. С. 391.
[141] Вознесенский Андрей. Casino «Россия». М., 1997. С. 149.
[142] Вознесенский Андрей. Аксиома... С. 357.
[143] Там же. С. 214.
[144] Там же. С. 126.
[145] Свиридов Георгий. Цит. соч. С. 98.
[146] Николаева Олеся. Современная культура и Православие. М., 1999. С. 20-21.
[147] Русская мысль. № 41-43. 3-9 октября 1996. С. 13.
[148] Николаева Олеся. Цит. соч. С. 26.
[149] Культура. 1999. 28 августа-4 сентября. С. 10.
Комментировать