(6 голосов: 4.2 из 5)

Оглавление

2. Даниил Леонидович Андреев

Не следует обходить вниманием и проблему религиозных тяготений в среде постсоветской интеллигенции, особенно в той её части, которая именуется образованщиной.

Любимою игрою её стала игра в мистику и разного рода духовные соблазны, которыми образованщина заменила подлинную религию. Материалистическое, атеистическое миропонимание давно не устраивало многих, но подлинно духовных усилий для познания Истины — оказалась нехватка. В тяготении к свободе от Бога всегда заложены тёмная духовность, оккультный соблазн. Потребительское сознание легко отыскало суррогаты Истины, прежде всего именно оккультизм (во всех его видах), под который нередко подводятся quasi-научные обоснования.

Массовая реклама предлагает услуги разного рода магов, прорицателей, народных целителей и прочих экстрасенсов. Парапсихология всерьёз объявлена наукой. Утончённые интеллектуалы балуются рерихианством, теософией, уфологией, космизмом, не брезгуя и ширпотребовским колдовством. Споры о «летающих тарелках», о «пришельцах» утвердились всерьёз и надолго. Объявлять это бесовщиной есть признак дурного тона. Редкий светский разговор обходится без вопроса «кто вы по гороскопу?». Астрологическими прогнозами не пренебрегает ни одно массовое издание. Любимое слово «творческой образованщины» — энергетика (что свидетельствует и о банальнейшей языковой безграмотности). Энергетику черпают не то из космоса, не то из астрального пространства. Отыскалось, вполне в духе времени, и некое пантеистического свойства божество — информационное поле, — снабжающее всех этой самой энергетикой.

Вся эта бесовщина манит возможностью проникновения в некую тайну, а также кажущейся лёгкостью овладения сверхобычными способностями, вроде телепатии, телекинеза, левитации и т.п.

Безумие дошло до того, что знаменитую болгарскую прорицательницу Вангу не сегодня-завтра причислят, кажется, к лику святых. Поклонники Ванги, среди которых оказался и русский писатель Леонид Леонов, всерьёз уверены, что ею руководил Святой Дух, от Которого исходили все прорицания и наставления.

Задумаемся: по статистике пророчества Ванги сбывались примерно на 70 процентов. Впечатляет. Однако эта статистика означает также, что Святой Дух ошибался на 30 процентов. Такое просто невозможно: Бог всеведущ, Он один обладает предведением будущего. Святитель Игнатий (Брянчанинов), обобщая святоотеческое учение о духах тьмы, писал, что будущее неведомо и дьяволу, он может рассуждать о нём так же гадательно, как и человек. Однако бесу доступна более обширная информация, поэтому он превосходит человека своими возможностями угадывания.

«Демоны не знают будущего, известного Единому Богу и тем разумным Его тварям, которым Бог благоволил открыть будущее, — писал святитель Игнатий, — но как умные и опытные люди из событий совершившихся или совершающихся предусматривают и предугадывают события, имеющие совершиться: так и хитрые, многоопытные лукавые духи могут иногда предполагать с достоверностью и предугадывать будущее. Часто они ошибаются; весьма часто лгут и неясными провещаниями приводят в недоумение и сомнение. Иногда же они могут предвозвестить событие, которое уже предназначено в мире духов, но между человеками не приведено ещё в исполнение…»[115]

Можно утверждать: даже если предсказания оказываются неверны всего лишь на долю процента — они бесспорно идут от врага человеческого.

Ванга поражала визитёров и тем, что сообщала им сведения из их прошлой жизни: самые сокровенные, о которых никто не мог знать. Помилуйте: для беса тут просто дешёвенький трюк.

А то, что подобные прорицатели и колдуны ведут ныне разговоры о Боге, о молитве и т.д., — тоже не диво: ложь есть любимый приём нечистого соблазнителя. Если бес может принять вид Ангела света (2Кор. 11:14), то благочестивою речью побаловать себя ему тем более просто.

Впрочем, всё это — околорелигиозные игры. Когда же дело доходит до собственно религиозных исканий, то образованщина готова увлечься идеями нового религиозного сознания, замешанного на экуменизме, на синкретизме, на полном смешении вер.

Многие непрочь признать и притязания разного рода «новых христов». Писатель В. Аксёнов однажды вполне серьёзно вопрошал: «А вдруг это и впрямь новые мессии?»

«Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас; ибо многие придут под именем Моим и будут говорить: “я Христос”, и многих прельстят» (Мф. 24:4-5).

Интеллигенция нередко уповает на так называемые «прорывы сознания», когда можно записывать то, что потоком льётся на человека откуда-то из космических глубин.

Особую роль начинает играть в распространении всех соблазнов так называемая научная фантастика. Это литература, сохраняющая некоторые внешние признаки научно-фантастической игры воображения, на деле несёт в себе мощный заряд безбожного мировидения, либо сугубо рационалистического, позитивистского, либо тёмно-мистического. Но всегда в подсознание человека вкладывается непременная убеждённость: христианского Бога во вселенной нет и быть не может, Он есть нелепость и устарелая форма бессмысленного самообмана человечества.

«…Научно-фантастическая литература XX века <…> стала могучим средством насаждения нехристианской философии, взглядов на жизнь и на историю, в основном под неприкрытым или замаскированным влиянием оккультизма и восточных религий»[116], — верно заметил о.Серафим (Роуз).

Одним из пророков мистической псевдореальности стал для постсоветской образованщины писатель Даниил Леонидович Андреев (1906-1959). Его творчество оказалось широко доступным лишь в последнее десятилетие XX века, поэтому оно есть факт именно этого времени, а не того, в которое совершалось. Андреев — один из кумиров постмодернистской эпохи.

Им чрезмерно было излюблено слово демиург. Это не из подсознания ли? Из подсознания, несущего в себе идею демиургичного бытия самого автора «Розы мира»: его жизнь — протяжённое сотворение некоей новой вселенной, мира, говоря на языке конца XX века, вполне виртуального. Андреев создал свой многослойный мир, населил его разного рода мистическими сущностями и персонажами, заимствованными из посюсторонности, — и принялся играть, воображая различные комбинации взаимоотношения этих сущностей и персонажей. Возникла система по-своему стройная (за редкими исключениями), завораживающая достоверностью — как всякая ясная игра ума… Нет, не просто игра ума, но и мутная мистическая фантасмагория, влекущая своею причудливостью, кажущейся реальностью, многообъёмностью.

Созданное Андреевым можно было бы назвать религиозной фантастикой — она весьма занимательна. Форма, в которую облекались фантомы сознания автора, нередко идеально совершенна, поражает поэтической мощью, чеканностью слога, виртуозной ритмической организацией, неисчерпаемостью схем рифмовки. Андреев — прежде всего поэт. Подлинный. Многие современники его, все рождественско-вознесенские евтушенки — пигмеи рядом с ним. На него и поэты уровня Пастернака могут порою снизу вверх посмотреть.

Сама графика строки у Андреева порою причудлива и изысканно непривычна, например:

Тот
Наглый, нагой, как бездушный металл,
Стык
Слов
Мне
Слышался там, где мертвец обретал
Свой
Кров;
Где
Должен смириться бесплодных времён
Злой
Штурм;
Где
Спит, замурован в холодный бетон,
Ряд
Урн (1,90)*.

* Здесь и далее ссылки на сочинения Андреева даются непосредственно в тексте по изданию: Андреев Даниил. Собр. соч. в трёх томах. М., 1993-1996; с указанием тома и страницы в круглых скобках.

Многие описания в поэтических фантазиях Андреева завораживают силою стиха и своеобычной образностью. Можно согласиться, например, с теми, кто утверждает: поэма «Ленинградский апокалипсис» (в поэтическом ансамбле «Русские боги») — самое мощное из всего, что написано о трагедии ленинградской блокады.

Должно сказать: поддавшись своим эзотерическим соблазнам, Андреев погубил себя как поэта. Ложь миражных описаний обесценивает подчинённую им поэзию. Именно поэтому в его созданиях нередко ощущается и некоторая сделанность стиха. И вообще всё его поэтическое творчество являет собою сопряжение высокой поэзии и жёсткого рационализма. Это не случайно: образная система, вся поэтическая стихия вообще скованы у Андреева четким замыслом и безоговорочно подчиняются заданной цели: выразить многосложность мироздания, рождённого в восприятии автора, которого придавливает и раздирает инфернальная сила. Задача неимоверной, нужно признать, сложности, что сознавал и сам поэт:

Опрокидывающий правила, как плутоний,
Зримый будущим поколеньям, как пантеон.
Встань же, грубый,
неотшлифованный,
многотонный,
Ступенями
нагромождаемый
сверх-пэон!
……………………………………
Нет:
Втиснуть нельзя этот стон, этот крик
В ямб:
Над
Лицами спящих — негаснущий лик
Ламп,
Дрожь
Сонных видений, когда круговой
Бред
Пьёшь,
Пьёшь, задыхаясь, как жгучий настой
Бед (1,83-84).

Не так уж часто освобождается поэт от своих наваждений — предаваясь чистой и безбурной лирике:

Есть праздник у русской природы:
Опустится шар огневой,
И будто прохладные воды
Сомкнутся над жаркой землёй.
Светило прощально и мирно
Алеет сквозь них и листву,
Беззнойно, безгневно, эфирно, —
Архангельский лик наяву.
Ещё не проснулись поверья,
Ни — сказок, ни — лунных седин,
Но всей полнотой предвечерья
Мир залит, блажен и един.
Росой уже веет из сада,
И сладко — Бог весть почему,
И большего счастья не надо
Ни мне, ни тебе, никому (1,391-392).

А всё же поэзия Андреева — отображение его космологии прежде всего. Вихревое, неистовое, мощно вовлекающее в себя…

Андреев создал грандиозный триптих — «Русские боги», «Железная мистерия», «Роза мира». И трудно разобраться: есть ли «Роза мира» лишь прозаический комментарий к образным стихиям поэтических нагромождений «Богов» и «Мистерии» (как то утверждают иные исследователи) или, наоборот, поэтические фантазии служат иллюстрациями к мистической системе «Розы мира», этого религиозно-философского трактата, призванного раскрыть всю многосложность мироздания и поведать обо всех тайнах, которые были открыты духовному опыту писателя.

Система эта — плод чрезмерной субъективности мировосприятия автора, отчего (вот парадокс!) рационализм всех построений Андреева не может быть рационально обоснован и доказан. Всё это — предмет веры, и только веры. Ибо система — религиозная по своим интенциям. Он и сам сознавал то вполне:

Моё знанье сказке уподоблено
И недоказуемо, как миф;
Что в веках случайно и раздроблено,
Слито здесь в один иероглиф.
Хочешь — верь, а хочешь — навсегда
Эту книгу жгучую отбрось,
Ибо в мир из пламени и льда,
Наклонясь, уводит её ось (1,275).

Иного взаимодействия с любою религией и быть не может: будь она истинна или ложна — она требует веры.

Верою жил и сам Андреев. Вот где трагедия. Русский человек слишком серьёзен в том, чему отдаёт жизнь. Для автора «Розы мира» — его вера была путеводною звездою к счастью человечества.

В рассуждениях об Андрееве часто используется слово миф — и он сам как будто провоцирует на то; но вряд ли это правомерно, какое бы содержание в данное понятие ни вкладывалось (по Лосеву, Юнгу или кому бы то ни было): здесь явление иного качественного наполнения. Здесь не миф, а бесовское наваждение. Мистическая ложь, закамуфлированная под достоверность. По свидетельству самого автора — его построения создавались под воздействием некоторых видений, полученных им в основном в годы пребывания в тюрьме. Почему-то априорно подразумевается, что эти видения имеют светлое духовное происхождение. Однако в воспоминаниях вдовы поэта А. А. Андреевой встречается трезвое признание:

«Очень тёмные и опасные круги прошёл он в юности. Нет, не был он ни пьяницей, ни развратником, ничто “тёмное” в обычном смысле этого слова не присутствовало в его жизни. В этой жизни всё наиболее существенное всегда лежало в плоскости иррационального. Главная тяжесть страшных дорог, пройденных им в юности, также была в плоскости нереальной. Если бы не было этих тёмных дорог, не написал бы он многого, написанного им, — писатель пишет то, что знает своей душой; выдумывать ничего нельзя — не будет искусства в выдумке» (1,9-10).

То есть: в юности он уже был подготовлен к восприятию тёмных воздействий. И позднее жестокостью обстоятельств его восприимчивая душа была подвергнута такому мощному мистическому насилию, что он уже не мог ничему противиться. Почему бы не задуматься над этим для начала как над вероятным предположением? Ведь известно, что бесы избирают для себя в служители людей, к тому расположенных по душевно-психическим свойствам, мистически восприимчивых и поэтому доступных состоянию прелести.

Андреев был убеждён, что он лишь исполняет «долг, завещанный от Бога». Вдова поэта утверждает:

«Я была с ним до последнего мгновения его жизни и свидетельствую: он писал то, что слышал духовным слухом, и боялся только не успеть или плохо расслышать» (3,646).

То, что он получал некие наставления из сферы духовной, — несомненно. Не стоит лишь забывать, что духи обитают и во мраке.

Правда, внешне его видения как будто «светлы»:

«Необычные черты личности определили и особенности его творчества.

Ощутимое, реальное — употребляя его термин — переживание иной реальности. Таким в 15 лет было для него видение Небесного Кремля над Кремлём земным.

Ошеломляющее по своей силе и многократно испытанное переживание близости Святого Серафима в храме во время чтения Акафиста Преподобному.

Предощущение образа чудовища, связанного с сутью государства, позже понятого им и описанного.

Ощущение, почти видение демониц, властвующих над Великими городами.

Мощное, полное счастья прикосновение к тем, кого он позже называл Стихиалями: прекрасным сущностям, духам земных стихий» (1,10).

Это свидетельство вдовы должно как будто убедить в благодатности мистических переживаний Андреева. Однако не забудем: бес может и любит прикидываться носителем света.

Поэтому, рассуждая трезво-логически, мы должны исходить из двух равновозможных предположений: 1) видения Андреева богодухновенны, несут на себе благодать Святого Духа, 2) эти видения есть следствие бесовского соблазна. Какое из двух истинно?

Образная система Андреева не всегда может помочь в отыскании ответа. Порою он предстаёт как будто подлинным верующим христианином. Кто из православных не примет такого свидетельства о живом богоощущении поэта:

Проносятся звёзды в мерцаньи и пеньи,
Поля запевают и рощи цветут,
И в этом, объемлющем землю круженьи
Я слышу: Ты рядом, Ты близко — вот тут (1,379).

Одно лишь: это можно принять, если быть уверенным, что слова поэта обращены к Богу Творцу-Вседержителю, Богу-Троице. Но разве нельзя предположить: здесь обращение к некоему пантеистическому началу, а вовсе не к христианскому Богу. И вновь вопрос: что здесь — христианская вера или пантеизм? Или нечто вовсе неведомое… К сомнениям подвигает сама религиозно-эстетическая система Андреева, в которой много прямо уводящего за пределы христианства.

В материалах к поэме «Дуггур», в раннем (1923 года) отрывке, поэт признавался:

Мы — лучи Люцифера, восставшего в звёздном чертоге,
Сострадая мирам, ненавидя, любя и кляня;
Мы — повстанцы вселенной, мы — боги
Легендарного дня.
…………………………………
Вспомни собственный дух в его царственном, дивном уборе!
Цепь раба растопи в беспощадном холодном огне! —
Так впервые шептал Богоборец
Ранней юностью мне (3,449).

Признание более чем недвусмысленное. И сознаваемое настолько жестоко по отношению к себе, что извергает недоумённый вопль:

Из камня улиц я исторг
Псалом Блуднице, и восторг
Был в этом гимне.
Дерзну ль теперь взывать к Христу:
Дай искупить измену ту,
Жить помоги мне? (3,484).

Скажем, к слову, забегая вперёд, что в терминологии Андреева дуггур есть один из демонических слоёв, в котором жизненные силы обитателей восполняются энергией похоти человечества.

Имеющая биографический подтекст поэма о погружении в адскую стихию несёт в себе и ощущение непрощаемости греха. И это ощущение заключено в строки, обозначенные как «Саморазрушение»:

Когда я холодно расторг
Завет, хранимый испокон,
О нет: то не был низкий торг
За право на самозакон.
Я твёрдо знал: возврата нет.
Есть горечь сладкого стыда,
Хмель наслаждений, волны бед,
Размах восстанья, ночь Суда.
Я знал, что глубже всех страстей
Есть Дно, откуда нет вестей,
Где так блаженно жмут тиски
Неискупляющей тоски.
Давно иссяк бы самый ад,
Когда бы не таило зло
В себе сладчайшей из наград
От спуска вниз, во мрак, на тло.
«Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю…»
Не на краю, а в глубине
Восторг последний мнился мне (3,455).

Здесь лирический герой Андреева превосходит пушкинского Вальсингама в дьявольском соблазне, устремляется туда, где, по его убеждённости, уже не может быть прощения, но обретается «сладчайшая из наград» — погружение в абсолютное зло. Мог ли он одолеть в себе это? Вот почему мы изначально не можем отказаться от сомнений.

Конечно, душа всегда тянется к свету, к надежде. И надежда сопряжена с обращением к Тому, Кто единственно может простить и спасти. Одно из глубоко духовных состояний выявляется поэтом в главе «Двенадцать Евангелий», включённой в третью часть поэмы, в ту часть, которая имеет красноречивое название «Похмелье». Содержание этой части — страдание, раскаяние, сомнение, размышление о тайнах Господнего попущения злу… И вот — приход в храм во время чтения «двенадцати Евангелий», то есть чтения двенадцати отрывков из Четвероевангелия, в которых повествуется о событиях Страстной седмицы, от беседы Христа с Апостолами на Тайной Вечери до утверждения иудеями печати на Гробе Господнем. Поэт раскрывает своё глубокое переживание евангельских событий, пробуждающих в нём надежду и веру.

Прохожу со свечкою зажжённой,
Но не так, как мальчик, — не в руке —
С нежной искрой веры сбережённой
В самом тихом, тайном тайнике.
Умеряя смертную кручину,
Не для кар, не к власти, не к суду,
Вот теперь нисходит Он в пучину —
К мириадам, стонущим в аду (3,487).

Будет ли возведена из ада и душа падшего поэта?

Он молит, глубоко и неложно, о защите души от возможных падений:

Без небесных хоров, без видений
Дни и ночи тесны, как в гробу…
Боже! Не от смерти — от падений
Защити бесправную судьбу (3,487).

Однако завершается всё католической молитвой «Звезде морей» (3,489), молитвой моряков к Богоматери. Да, христианской, но уже отдаляющей от Православия.

Очевидно: он искренне сознавал свой поэтический труд служением Богу. Но наша обязанность — непредвзято убедиться в истинности или ложности убеждений поэта. Одолел ли он соблазн? Православен ли он, как то утверждают многие его почитатели, даже из числа православного духовенства, или поддался прелести, которая ведь на то и прелесть, чтобы несомненно казаться духовным постижением и возвышением?

Чтобы ответить, необходимо установить истинный критерий оценки. Искать же критерий должно лишь в сказанном не человеком, но Богом. Собственно, и искать долго не нужно, ибо всем известно (а мы лишь в который раз повторим):

«Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их» (Мф. 7:15-16).

Итак: необходимо сознать тот результат, к которому приведёт принятие мистической системы Андреева. Если, конечно, воспринимать её всерьёз, а не ради эстетического переживания самой поэзии. Впрочем, эстетическое тоже не безразлично к духовному результату своего воздействия.

Чтобы выявить результат, плоды — нужно прежде познакомиться с этой системой, хотя бы с самыми общими её особенностями.

Если упростить все мистические нагромождения Андреева, то останется как будто такая схема: добро борется со злом, в эту борьбу включено всё мироздание, весьма многослойное по структуре своей, всё связано со всем, мистические силы высших и низших слоёв определяют любые процессы, совершающиеся внутри этой борьбы.

Можно спросить: что здесь нового? Стоило ли тратить силы воображения и время ради создавания всей этой многоструктурной системы? Стоила ли игра ума целой жизни? Очень часто Андреев как будто лишь в иных терминах передаёт вероучительные основы именно христианства. Зачем? Не проще ли было придерживаться строя уже устоявшихся богословских терминов?

Прежде всего: это не игра ума, как представляется на первый поверхностный взгляд. Для писателя это результат некоего откровения. И для всей системы такого откровения, содержащей в себе совершенно новые понятия, только внешне совпадающие с христианскими, понадобилась, разумеется и новая система терминов.

Полезнее спросить иначе: каков смысл усвоения нашим сознанием новопредложенных понятий? Адепты Системы ответят: эти понятия не просто усложняют и структурируют наше миропонимание на многомерной основе, но помогают определить собственное место в вершащихся бытийственных процессах, проясняют сознавание смысла миротворения. Привлекательно. Значит, прежнее — православное — осмысление жизни уже недостаточно? Оно требует обновления и возведения на новый уровень? Кажется, с этим мы уже не раз встречались. Сам Андреев указывает, что именно движение истории и метаистории требует обновления и совершенствования прежних религиозных систем. Тоже знакомый аргумент.

Прямых и косвенных свидетельств о тяготении к обновлению христианства у Андреева сыщется немало. Например, в сохранившемся романе «Странники ночи» (1937-1947) один из персонажей мечтал «о времени, когда он духовно дорастёт до права писать текст христианской литургии» (3,615). Кажется, автор этому сочувствовал. Можно сказать: такому бы человеку дорасти духовно до сознавания абсурдности и даже демоничности подобного стремления.

Как к такой мысли об обновлении пришёл Андреев — и к чему он, собственно, пришёл?

Началось всё, по многим свидетельствам, с видения Небесного Кремля.

Вникая духом в дни былые,
Осознаём двойную весть:
Да, — в бездне есть двойник России,
Её прообраз — в небе есть.
Небесный Кремль — мечта народа,
Итог и цель, сквозит вверху:
Лучом сквозь толщу небосвода
Он прикасается к стиху.
Он прикасался к душам зодчих,
Осуществлявших Кремль земной, —
Ко всем, искавшим правды Отчей
И мудрости земли родной (1,29).

Здесь мы обнаруживаем нечто вроде платоновских эйдосов, нематериальных идей, являющихся причиною и образцом для осуществления всех материальных вещей. По Андрееву, каждый город имеет многослойный над собою мир, оживляющий земное бытие.

Над каждым городом-колоссом
Миры клубятся бурной мглой:
Числа нет хорам стоголосым
И токам жизни — слой сквозь слой (1,49).

И так надо всей Русской землёю — пребывает невидимая Святая Россия.

«В лучезарных пространствах Святой России осуществлены прекраснейшие города — если к ним применимо вообще это слово. Для того чтобы выразить величие просветлённого мета-Петербурга, слов нет и не может быть в нашем языке, не приспособленном ни к чему трансреальному. Там, в облаках, на плавно-полыхающем пьедестале, мчится белый колосс на коне: я не знаю, из чего он изваян и как он может быть сооружён. Это — не памятник, не монумент. Это — эмблема великой идеи, указание на направленность исторического пути» (1,177).

Знание происходящего в Небесном Кремле может дать опору человеку во всех земных испытаниях.

Всё упованье, всё утешенье
В русских пожарах,
распрях,
хуле —
Знать, что над нами творят поколенья
Храм Солнца Мира
в Вышнем Кремле (1,256).

Для того поэт и выстраивает свою мистическую систему: чтобы черпать в ней силы и выстоять в обрушившихся на него страшных испытаниях. Он искал защиты и от главных бед, грозящих человечеству: от великой самоубийственной войны и абсолютной всемирной тирании. В самой земной истории Андреев обнаружил те залоги, опираясь на которые можно начать строительство новых основ бытия. Это — гуманизм и демократия (2,9). Но одного этого мало, необходимо и мистическое подкрепление всего процесса. Необходимо мистически осмыслить его и, обладая высшим знанием, использовать для спасения человечества. Но если так — то это: от недостатка православной веры, для которой в её полноте не требуются никакие искусственные подпорки. Впрочем, Православие (как и иные религии) в своей полноте не устраивает Андреева из-за «сосредоточения внимания на внутреннем человеке, пренебрежения всем внешним, а ко внешнему относят и проблему социального устроения человечества» (2,10). Здесь невольно вспоминается то религиозное движение, какое возглавлял когда-то Мережковский, стремившийся едва ли не к абсолютизации социальной роли Церкви. Андреев также стремился устранить в религиях кажущийся ему перекос внимания на внутреннем в ущерб внешнему. Для этого он и выстраивает свою систему, обосновывающую необходимость Церкви как всечеловеческой абсолютной общности.

Мистическая система Андреева сложилась, конечно, не вдруг, основные понятия и образы её были получены им в видениях, посещавших его в период заточения во Владимирской тюрьме, но эти видения реализовывали себя в силу предрасположенности к ним: как продолжение совершавшегося ещё в достаточно ранние годы. Андреев — великий визионер, равного которому немного сыщется в истории человечества. Хронологию развития его системы проследить, разумеется, можно, да в том нет нужды: нам важно ведь осмыслить плод воздействия созданий Андреева на души людей.

Вслед за «небесными» видениями поэт обнаруживает и в преисподних глубинах такие же, но, разумеется, инфернальные двойники городов и земель, также неведомые никому.

Но в глубине, под городом зримым,
Некий двойник
Есть,
И не найдёшь ты о нём, таимом,
В мудрости книг
Весть (1,70).

«Но есть миры противоположного знака, зыбкие тёмные зеркала, где меняется местами верх и низ. Познание их мучительно, раздумье о них безрадостно, но его не может отвергнуть никто, перешагивающий за порог духовного детства. Золотом первоначальной зари платишь за зоркую зрелость. Ни вникание в запредельный смысл мировой борьбы, ни понимание добра и зла нашей эпохи, ни прикосновение к замыслу божественных сил, ни разгадывание угрожающих замыслов Противобога — ничто невозможно без этого знания» (1,177).

Андреев подробно описывает все слои, разворачивает, например, нисхождение к демонам возмездия. «…В цепи последовательных спусков из слоя в слой, каждый новый спуск кажется страшнее предыдущего, ибо крепнет догадка, что следующий этап окажется ужаснее всех пройденных» (1,335). «Слои» — шеолы — Андреева не уступают по-своему дантовым кругам ада. Образы его зримо реальны и мистически ужасны одновременно. Вот описание из «Русских богов»:

Каменный, прямой,
Сумрачный туннель,
Призрачный уклон
Вниз…
Рваный, как кудель,
Сверху лишь туман
Зыбкой бахромой
Свис.
Это — не туман:
Бурые клубки
Мечущихся тел:
Мы!
Движемся, течём
В нижний океан
Сквозь водораздел
Тьмы.
…………………………
Дыры вместо глаз,
Пряди вместо рук,
Вместо голосов —
Взрыд.
Истерзала нас
Горшая из мук:
За себя самих
Стыд (1,345-346).

Ещё мощнее — инфернальные сцены в «Железной Мистерии». Андреев становится достойным соперником Данте.

Постепенно в сознании поэта развертывалась идея разнослойных многосложных систем, присущих всякому небесному телу. Он наименовывает эти системы брамфатурами. Брамфатурой Земли является Шаданакар, состоящий «из огромного числа (свыше 240) разноматериальных слоёв, инопространственных и иновременных» (2,594).

Это —
вся движущаяся
колесница
Шара земного:
и горы, и дно, —
Всё, что творилось,
всё, что творится,
И всё,
что будет
сотворено.
…………………
Мерно неся
по звёздному морю
Свой просветляемый лик,
свой дар,
Лишь с планетарным Демоном споря,
Движется к Богу
Шаданакар.
Наши галактики, наши созвездья
Полнятся гулом
таких колесниц.
Мчащихся
воинством в белом наезде,
Головокружительной
стаей
птиц.
Их — миллиарды. Их — легионы.
Каждая —
чаша,
и роза,
и шар.
Есть неимоверные, как Орионы…
Только песчинка в них —
Шаданакар (1,101-102).

Многослойность Шаданакара — взаимосвязанное целое: каждый слой влияет на всеобщее бытие: «В Шаданакаре нет слоёв, чьё существование не затрагивало бы остальных; некоторые же связаны с нами и между собой миллионами нитей» (1,180).

В «Розе Мира» дано достаточно подробное описание различных слоёв и их обитателей. Попутно сообщается, где и в каком слое можно ныне встретить известных исторических деятелей всех времён и народов.

Связь и соединение происходящего в разных слоях образует метакультуру, которая творит и осуществляет себя в метаистории.

Это — вечно творимый
Космос метакультуры,
Духовидцами зримый,
Но объемлющий всех;
Это сущий над нами
Выше стран и отечеств,
Ярко-белый, как пламя,
Ледяной, как зима,
Обнимающий купно
Смену всех человечеств,
Мерно дышащий купол
Мирового Ума (1,41).

В «Розе мира» Андреев говорит о метаистории как о едином мистическом потоке Всемирной истории (2,63).

Познать метакультуру, раскрыть смысл метаистории, установить мистические связи бытия России и её двойников в иных слоях — вот цель того эстетического творческого метода, который создал Андреев и который он назвал мета-реализмом.

Поэт сознаёт и признаётся, что даже его искусству не всё доступно в выражении и в договаривании до конца, но он на пределе возможностей своих пытается воплотить в образах и эстетических ритмах биение Вселенной, вызнать её мистические тайны.

Он молится Отцу, просит дара расшифровать «новый Апокалипсис» метаистории:

Дай разуметь, какими безднами
Окружены со всех сторон мы:
Какие бдят над Русью сонмы
Недремлющих иерархий;
Зачем кровавыми, железными
Они ведут её тропами —
Они, то чистые, как пламя,
То леденящие, как Вий! (1,164-165).

Вызнаёт же он: в каждой брамфатуре совершается борьба Провиденциальных и демонических сил, которые и создают свои миры, причём демонические миры, образующие антикосмос, призваны, по замыслу их создателей, заменить собою весь космос Божественный.

Одна из целей демонов — усиливать человеческие страдания, поскольку они излучают гаввах, восполняющий убыль жизненных сил у большинства демонов. Есть в слое Дуггур (заметим, что все слои брамфатур имеют свои наименования, перечислять которые и запоминать в данном случае нет необходимости) демонические существа, что нуждаются в эйфосе, излучении человеческой похоти, — и поэтому они стремятся спровоцировать и усилить её в людях.

Борьба происходит в большинстве брамфатур, но есть такие, где полностью победили те или другие силы. Так, человечество Луны постигла некогда катастрофа, совершённая «великим демоном женственной природы», имя которого Воглеа.

Наше человечество не единственное в Шаданакаре. Существует и некое высшее человечество, крылатые даймоны (термин, по свидетельству поэта, заимствованный у Сократа), обитающие в Жероме, одной из сакуал (система из нескольких разноматериальных слоёв), обладающей четырьмя пространственными координатами и несколькими временными. Даймоны опередили нас в своём становлении и нередко помогают нам одолевать тот путь, по которому они шествуют впереди нас.

В их неземном, крылатом человечестве
Уже давно
На вопрошанья наши — всё ответчество
Заключено.
……………………………
И, нисходя, гонцы встают над разумом,
Над всей душой,
И передать свой дар стремятся сразу нам
Любой, — меньшой (1,105-106).

Один из даймонов помогал и Андрееву, по его свидетельству, в мистических прозрениях. (Андреев в своей системе различал даймонов и демонов — но не ошибся ли в том?)

Главными среди рас античеловечества являются высокоинтеллектуальные демонические игвы, обитающие в шрастрах, инопространственных слоях с высокоразвитой цивилизацией. Там же обитают раругги, возникшие в результате эволюции хищников доисторических эр. Имеются также уицраоры, хищные демоны великодержавной государственности, обитающие по соседству с шрастрами. Свои жизненные силы они, равно как и игвы и раругги, восполняют поглощением шаввы, излучения, порождаемого «государственным комплексом». Уицраоры могут размножаться, но своеобразно: отпочкованием.

Главный демон Шаданакара — Гагтунгр, он обитает в Дигме, в мире с пятью пространственными и множеством временных измерений. Он являет собою три ипостаси — Гистург, великий мучитель, Фокерма, великая блудница, и Урпарп, великий осуществитель демонического плана.

Просветлённые человеческие души, синклиты, обитают в затомисах, высших слоях всех метакультур. Все эти слои имеют более чем трёхмерное пространственное и чем одномерное временное измерения. Небесная Россия является затомисом российской метакультуры. Синклиты также помогают человечеству в его бытии:

— Так, помогая живым мириадам —
Всем, кто скитается здесь, позади —
Волят
невидимо
с нами рядом
Гении,
праведники,
вожди.
Так, обступая скорбную землю,
Мемфис и Дели, Лондон и Ур,
Светочей наших
включив и объемля,
Дышат
Синклиты
метакультур (1,248).

Синклиты русского народа пребывают в Небесном Кремле — больше и негде.

Собственно, эти синклиты как будто вполне могут быть приравнены к христианским святым. Недаром в «Железной мистерии» церковный клир поёт молитву: «Храни нас блещущий // Синклите Русский!» (3,69). Зачем было придумывать новый термин? Точно так же: многие понятия, вводимые Андреевым, кажутся, на первый взгляд, тождественными христианским. Но не для того ли они измышляются поэтом, чтобы вывести наше сознание за рамки именно православного миропонимания? И важно: автор мистического триптиха не просто заменяет одни термины другими, но нагромождает множество совершенно незнакомых никому слов, должных выразить абсолютно нехристианские смыслы. Часть понятий он заимствует при этом из разного рода еретических систем, часть из восточных религий, из теософии, но немалая доля в системе “Розы мира” новосотворена воображением поэта.

Нынешнее человечество, по Андрееву, пребывает в энрофе, для которого характерно пространство именно в трёх измерениях и время в одном измерении.

В Ирольне, в одном из миров с пятью пространственными координатами, обитают монады, богорождённые либо богосотворённые, — первичные, бессмертные, неделимые духовные единицы.

Был ликующим, праздничным, вольным,
Как сверканье ста солнц на реке,
Этот мир, что зовётся Ирольном
На таинственнейшем языке.
Там, над сменой моих новоселий,
Над рожденьями форм надстоя,
Пребывает и блещет доселе
Моё богосыновнее Я;
И моё — и твоё — и любого,
Чья душа — только малый ковчег;
Всех, чью суть оторочило слово
Ослепительное: человек (1,103).

Идея монады заимствована у Лейбница, но не в том суть. (Пожалуй, можно было бы использовать, по смыслу понятия, и платоновский термин — эйдос.) Каждый человек имеет свою монаду, богосотворённую (богосыновнее Я), в отличие от богорождённых монад высших иерархий. Монады создают себе шельт, первое из своих материальных облачений. Именно шельт нисходит в низшие миры ради их просветления.

Монады пребывают в Ирольне неизменными, тогда как в энрофе совершаются многие перевоплощения, претерпеваемые шельтами.

Может быть, тихою раковиной
Жил я в море Девона;
Может быть, дикою вербою
В Триасе безлюдном жил;
Шептался листьями лаковыми
С вестниками небосклона…
Не первая жизнь,
о, не первая
Мчит
кровь моих жил (1,104).

Эта мысль пришла к Андрееву достаточно рано, в 1931 году, но он обдумывал и переживал её постоянно, сознавая в своих перевоплощениях волю неведомого начала.

Я умирал травой и птицей,
В степи, в лесу —
В великом прахе раствориться,
Лицом в росу.
И человеком — скиф, маори,
Дравид и галл,
В Гондване, Яве, Траванкоре
Я умирал.
Мне было душно, смертно, больно,
Но в вышине
Блистал он в радугах Ирольна,
Склонясь ко мне.
И с каждой смертью, встречей каждой
С его лучом,
Я слышал вновь: — Твори и страждуй!
Тоскуй!.. — О чём,
О ком сумел бы тосковать я,
Как о тебе, —
Слиянье, тождество, объятье
В одной судьбе?
Твори меня! Учи, не медли,
Рвать помоги
Узлы грехов, деяний петли,
Ночей круги.
Тебе сойти мной было надо
Вниз, в прах, на дно.
А кто ты — Атман, дух, монада —
Не всё ль равно? (1,104-105).

Человек становится объектом творения собственного высшего начала, имя которого (а следовательно, и сущность) делается в какой-то момент безразличным. Но это раздвоение разрушает личностное начало, дробит в перевоплощениях — и не обессмысливает ли тем? За грехопадения именно шельт, оболочка человека, опускается в слои возмездия, тогда как монада, творившая эту оболочку, греха на себе не несёт и остаётся пребывающей в верхних слоях. Не означает ли это: именно обессмысливания личностного начала?

Для Андреева нет сомнений во многих перевоплощениях его собственной души. Так, в «Розе мира» он повествует о своих прежних жизнях, память о которых хранится в нём. Для многих, заметим, такие свидетельства становятся прямым доказательством странствия душ во времени через века и тысячелетия. Однако нетрудно догадаться, что здесь всего лишь простенький фокус, при помощи которого лукавый улавливает доверчивые наивные души: будучи существами мира духовного, бесы обладают неограниченным знанием прошлого (будущего, повторим, они не ведают), и вложить любое воспоминание в податливое сознание мистически незащищённого человека — для них труда не составит.

Особенно важной для метаистории становится реинкарнация великих человекодухов, среди которых называются Эхнатон, Зороастр, Моисей, Осия, Будда, Лао-Цзэ, апостол Иоанн Богослов. Именно они не дали угаснуть духовности Шаданакара. Правда, все они скорее учили о том, как выйти из цепи подчинения демоническим законам, но не ставили себе задачи просветления и преображения бытия. Эту задачу пытался решить Иисус Христос, но Его дело не было завершено. Речь о том впереди.

Среди монад выделяются стихиали, проходящие в своём становлении сквозь царства Природы. Великая стихиаль Мать-Земля участвует в творении астрала, второго материального облачения монад, в котором сосредоточены высшие духовные мистические способности восприятия Божественного космоса и действования в нём. Третьей материальной оболочкой монад является эфирное тело, без которого невозможна никакая органическая жизнь на Земле.

Наличествуют также некие сущности и образования, не имеющие монад, но обладающие волей и сознанием, — кароссы и эгрегоры, связанные с отдельными народами, государствами, партиями, общественными объединениями.

Любопытна, к примеру, функция кароссы Дингры, стремящейся к умножению русского начала в мире. Она есть нечто среднее между богиней сладострастия и охранительницей телесного родового состава народа:

Всюду, где сблизились двое — она же
Взор свой, колдуя,
правит
вниз —
Цепь родовую ваять:
на страже
Вечно творимых телесных риз!
Буйные свадьбы,
страстные игры,
Всё — лишь крепить бы
плоть
страны,
Плоть!.. — В этом воля
кароссы Дингры,
Смысл её правд
и её вины.
Каждый ранитель
русского тела,
Каждый губитель славян —
ей враг,
Каждого
дланью осатанелой
В снег зароет,
смоет в овраг (1,222).

И таковые есть у каждого народа, и все лишь выражают в своей малой мере некое глубинное начало мира:

— Эта каросса — только аспект
В данном народе, в данной стране
Сущности,
общей
в их глубине (1,223-224).

Вершиною и сердцем Шаданакара является Мировая Сальватэрра, наивысшая из сакуал, состоящая из трёх миров, где обитают Планетарный Логос, Богоматерь и Звента-Свентана.

Планетарный Логос — Великая Богорождённая монада, Вождь всех сил Света в Шаданакаре, высший разум всей этой брамфатуры, выразительница Бога Сына, древнейшая из всех монад Земли, осуществившая себя в облике Иисуса Христа, пришедшего подготовить человечество к смене эонов, мировых периодов с различными состояниями материальной и духовной потенции всего человечества. При смене эонов происходит трансформа (преображение?) органической, а затем и неорганической материи.

Звента-Свентана есть также Великая Богорождённая монада, выразительница Вечной Женственности и Невеста Планетарного Логоса. Примерно полтора столетия назад она сошла с духовно-космических высот и вскоре должна принять просветлённое воплощение в одном из затомисов. Одна из задач Звенты-Свентаны — «преобразование государств в Братство» (2,382). Это событие метаистории, и в земном энрофе оно отразится как появление Розы Мира.

Роза Мира — всерелигиозная единая Церковь грядущих веков, в которой человечество призвано спастись от порабощения противобогом. Она — своего рода средство перехода от одного периода метаистории к качественно новому. Периоды эти определены борьбою Провидения и планетарного демона. «Замысел Провидения — спасение всех жертв. Замысел Гагтунгра — превращение всех в жертвы. Бого-человечество следующего мирового периода будет добровольным единением всех в любви. Дьяволо-человечество — по-видимому, его не удастся избежать в конце текущего периода — будет абсолютной тиранией одного» (2,97). Переход от дьяволо-человечества к Бого-человечеству возможен только через Розу Мира.

«Это не есть замкнутая религиозная конфессия, истинная или ложная. Это не есть и международное религиозное общество вроде теософского, антропософского или масонского, составленного, наподобие букета, из отдельных цветов религиозных истин, эклектически сорванных на всевозможных религиозных лугах. Это есть интеррелигия или панрелигия в том смысле, что её следует понимать как универсальное учение, указующее такой угол зрения на религии, возникшие ранее, при котором все они оказываются отражением различных пластов духовной реальности, различных рядов иноматериальных фактов, различных сегментов материального космоса. Этот угол зрения обнимает Шаданакар как целое и как часть божественного космоса вселенной. Если старые религии — лепестки, то Роза Мира — цветок: с корнем, стеблем, чашей и всем содружеством его лепестков» (2,19-20).

Роза Мира универсальна в своих стремлениях и охватывает все стороны бытия, вплоть до социально-политических. Она динамична в своих воззрениях (а попросту: приспосабливается к движению метаистории). Она ставит перед собою и духовно-исторические, и социально-политические задачи, вслед за решением которых начнётся одухотворение природы.

В метаистории всего Шаданакара важная роль принадлежит России, народоводителем которой является Яросвет, богорождённая монада, один из великих демиургов человечества. В метаистории России также участвует другая богорождённая же монада, Навна, идеальная Соборная Душа этой метакультуры, невеста Яросвета. Их-то чадом и является воплощение Звенты-Свентаны.

Андреев сплетает метаисторию Шаданакара с метаисторией России, осмысляя происходящее в его собственной жизни через историю своего народа и космическую метаисторию. Так, он распознаёт в русской истории многие следствия воздействия на неё со стороны уицраоров (демонов великодержавной государственности). Он узревает их влияние во все исторические эпохи. У каждого народа есть свой уицраор, и, собственно, все войны, которые ведут между собою народы, есть отражение битв этих племенных уицраоров. Чей уицраор одержит верх, тот и народ победит. В истории России Андреев усмотрел действие трёх уицраоров, Жругров. Они соответственно действовали в периоды Московского Царства, Империи и большевицкой диктатуры. Худшими служителями демонов в эти эпохи были: Иван Грозный, Николай I и Сталин.

Правда, имеются в русской истории и светлые деятели, преодолевшие соблазн великодержавности, — например, самодержец Александр I, ушедший на совершение духовного подвига как старец Фёдор Кузьмич и сражающийся ныне среди светлого воинства против сил тьмы в потустороннем мире. Писатель выделяет особую категорию исторческих деятелей, родомыслов, тех, «чья деятельность оказывает решающее и благотворное влияние на народную судьбу и судьбу государства и кто направляется в этой деятельности волей демиурга сверхнарода» (2,294). Среди них — Владимир Святой, Ярослав Мудрый, Александр Невский, Минин и Пожарский, патриарх Гермоген, отчасти Дмитрий Донской, Иоанн III и др.

Премудрая Карпа, персонифицирующая плач и горе, разъясняет Яросвету природу тёмных сил и бед, обрушивающихся на Россию:

Уицраор торопит на Русь их,
И с востока, с мертвящих нагорий,
Искры взоров, стервячьих и рысьих,
Ей сулят пепелящее горе:
Чтоб, глумясь над Твоею Невестой,
Торжествуя над Русью Небесной,
Всё гасили звериностью гнусной,
Многодьявольской, тысячнебесной (1,217).

Узнавши о том, даже Яросвет возроптал. На что Карпа разъясняет ему, что и он не может избегнуть всеобщего рока. (Это нужно отметить особо: в мире Андреева рок всесилен.)

Смысл происходящего в том, что первый племенной уицраор Жругр, искрививший путь миров и обрекший Русь на роковые испытания, — сын Яросвета и Дингры. Это и отдаёт самого Яросвета во власть рока, перед которым он готов смириться.

— Я не знаю, какое деянье
Роком Мне суждено
Воздаяньем за час нисхожденья
К древней Дингре на дно,
И за то, что наш сын, уицраор,
Искривил путь миров:
На любую расплату и траур
Я готов (1,230).

Но именно Яросвету в его браке с Навной отведена важнейшая роль в приближении Розы Мира.

Заметим попутно, что «любовные соединения» Яросвета с Дингрой и Навной вносят в повествование пряный языческий мотив: всё это становится похожим на сюжеты из античной мифологии или восточных религий.

В «Русских богах» повествуется, как сонм уицраоров обрушивается на Русь, наступает время самой лютой войны добра со злом. Карна предрекает победу Розы Мира, сердцем которой явится «дивное чадо» Яросвета и Навны, Звента-Свентана — Вечная Женственность. Яросвет принимает пророчество:

— Ныне верю, что толщу тумана
Взор твой смог превозмочь:
Это близится Звента-Свентана,
Наш завет, наша Дочь!
Воплощаем Её над народом
В запредельном Кремле:
Небывалое в нём торжество дам
Изнемогшей земле! (1,231).

Вот в чём заключена особая роль российской метакультуры: она должна стать основою всемирной церкви, Розы Мира.

Причина этого — в противостоянии прароссианского начала и «христианского мифа» ( в философском, а не в обыденном смысле).

Андреев утверждает: «Прароссианство — и православие. И не синтез, даже не смешение, а почти механическое разграничение сфер действия. А если уж говорить о какой-нибудь диалектике, то — теза и антитеза» (2,284). Племенные божества охраняли народ: «…создаётся впечатление, что враждебному натиску христианского мифа кто-то всё время ставил как бы некий предел, кто-то, век за веком, оберегал слабые грядки прароссианства от вытаптывающей поступи воинствующей церкви. Демиург, сам причастный христианскому Трансмифу, но свободный от человеческой ограниченности, берёг эту область потенций народного духа для далёких, великих веков; он сам оплодотворял её своим дыханием; сама Навна питала её мерцающей духовной росой» (2,285).

Иначе народ не смог бы отречься от «ограниченности» Православия и устремиться к Розе Мира. Идея-то простая.

Эту идею Андреев повторяет и в «Железной мистерии», где в аллегорической форме воспроизводит историю России от событий 1917 года до утверждения Розы Мира, в каковой соединяются все народы, восславляющие Бога. Наряду с образами-символами, за которыми, при всей их стилизованности, порою нетрудно угадать конкретных прототипов (Николай II, Распутин, Ленин, Сталин и др.), в метаистории «Мистерии» действуют сущности верхних и нижних слоёв, по-своему направляя события в Цитадели, олицетворяющей собою Россию. Здесь и Яросвет, и уицраор Жругр, и его детища-жругриты, и пр.

«Железная мистерия» — отражает схему мистического осмысления автором российской истории. Мистика сочетается с некоторыми конкретными узнаваемыми чертами эпохи коммунистической власти — поэт не мог не выказать здесь иронически-презрительного отношения к своему времени. Попутно достаётся и «великодержавно-патриотическим» чувствам.

Вот несколько примеров.

При разгуле деспотии, изображённой в несколько абстрактно-обобщённом виде, раздаются голоса народа:

— Улучшаем природушку.
— Закаляем утробушку.
— Укрепляем твердынюшку.
— Украшаем отчизнушку (3,71).

Тогда же ретивые эстрадники упоённо распевают:

— Видя праздник наш таковский,
Прослезился бы Чайковский.
— Как наш мир великолепен —
Обалдел бы старый Репин.
— Трелям наших саксофонов
Поразился б сам Сафонов.
— Увидав наш рай простой,
Сдох бы с зависти Толстой (3,87-88).

Члены правящего ареопага (политбюро?) дают руководящие указания, среди которых и такое:

— А в заключенье — пейзажик рая,
И ребятишки, в цветах играя,
Наветам взрослых в противовес
Кричат: спасибо, ка пэ эс эс! (3,202).

Примеры можно множить. Однако это лишь забавные частности. Важнее: автор прямо сопрягает вождей советской власти с силами ада. Поэтому Блюстительницы Кармы обрекают Ленина (обозначенного здесь как Пробуждённый в саркофаге) на участь кариатиды: «плиту под державой поддерживать — всей полнотой» своих сил (то же наказание понёс прежде Пётр I). Пробуждённый в ужасе:

Я зло созидал, но я мыслил о благе,
А ныне лишь пытку сменяю другой.
На что одна из блюстительниц безжалостно утверждает:
И вспомнишь, быть может, года в саркофаге
Как сон, передышку, покой (3,123).

Ещё ужаснее участь Сталина, Нового обитателя саркофага: он назван «бичом и изгоем человечества» и опущен в самые глубины ада. В бессилии выкрикивает он, опускаясь во мрак:

На помощь! Скорее!.. Где мощь моя, где же?!
Нет, я не разрушен… я вырвусь, приду…
Проклятье… Я — бог ваш! Я — мудрый, великий!
Таких не бывало…
Куда ж Я, куда?
Всё ниже, темнее… Ни искры, ни блика…
Кто смеет карать меня здесь, без суда?! (3,123-124)

Смысл ясен, ясна мистико-политическая оценка этих исторических фигур. Но Андреев, подобно слишком многим, не смог уяснить подлинного соотношения роли двух вождей: понять несравненно превосходящий демонизм Ленина рядом с его верным учеником.

Вот одно из суждений о Ленине в «Розе мира»: «Слишком искренне впитал он в себя демократические идеалы предыдущих поколений; он был слишком интеллигентен для того, чтобы превратиться в тирана» (2,466). Наивность удручающая. По Андрееву, Ленин уже искупил свои вины, раскаялся и ныне «включился в творение блаженной Аримойи — грядущего всечеловеческого затомиса» (2,496). То есть: потерпев неудачу в строительстве рая на земле, вождь таскает брёвна на субботниках по сооружению всеобщего рая небесного.

Тут общая интеллигентская беда, неумение сквозь яркие и застящие зрение злодейства узреть питающий их источник. Ленин дал сатанинскую идею, подкрепивши её, впрочем, и конкретными действиями. Сталин был лишь продолжателем тех действий.

В «Розе Мира» Сталину даётся уничижающая характеристика. Андреев видит в Сталине одну из инкарнаций на пути к появлению антихриста. Сталин, по утверждению писателя, не был наделён необходимой для антихриста гениальностью только потому, что этому воспротивились силы Просветления. Автор постоянно сравнивает обоих вождей, всегда отдавая предпочтение Ленину: подчёркивая даже детскую привлекательность Володи Ульянова и явную печать сатанизма на лице семинариста Джугашвили. Андреев утверждает, что если бы дело социалистического строительства велось под руководством Ленина, то всё обошлось бы без тех жестокостей, которые учинил Сталин. Этот, как пишет Андреев, должен был прямо служить силам ада и обеспечивать их гаввахом, излучением человеческих страданий.

Автор триптиха выстраивает своего рода иерархию: хуже всех Сталин, получше Ленин, но выше всего демократия и гуманизм. Тут шаблонная схема политических представлений либерального интеллигентского сознания. Не хотят видеть: в основе-то всего гуманизм и пребывает. И Ленин, и Сталии — лишь логическое следствие гуманистической апостасии.

Андреев как будто не знает, что массовые репрессии, концлагеря и расстрелы — начались по прямому указанию Ленина. Именно Ленин теоретически отверг не только религию, но и обычную человеческую мораль, подчинив её интересам своей борьбы (морально то, что выражает интересы партии). Сталин действовал больше из собственных выгод и всегда шёл на компромисс, если они того требовали. Именно поэтому он смог от политики притеснения религии перейти к частичному попущению церковной деятельности. Можно утверждать, что для Ленина это было бы невозможно: он учил идти на компромиссы в частностях, никогда не поступаясь важнейшими принципами. Принцип же отвержения религии и Церкви был для Ленина из основополагающих.

Но Ленин уже прощён и занят, по Андрееву, на небесном коммунистическом строительстве, тогда как судьба Сталина ужасна. Смерть его осмысляется через битву всё тех же внеземных сил: «В первых числах марта 1953 года произошёл решительный поединок между Яросветом и Жругром. Канал инвольтации, соединявший существо уицраора с его человеко-орудием, был перерезан во мгновение ока» (2,494).

Правда, это человеко-орудие не смирилось и, напитавшись инфернальными энергиями в низших слоях, сделало попытку вырваться. В «Розе мира» это описано так: «Самое опасное произошло в Шим-биге в октябре 1953 года. Падавший вырвался из рук блюстителей кармы. Он был уже почти непохож на свой человеческий облик, но невообразимо страшен и силён. Его тело состояло из бурых клубов, а огромные глазницы, казавшиеся слепыми, были почти всезрящими. Несомый на крыльях ангелов мрака, он взмыл к воротам Друккарга. Жругр спешил к нему на помощь, игвы и раругги ликовали в экстатическом восторге.

Там, у стен российского шрастра, разыгралась одна из величайших битв. Сил Синклита России и её демиурга оказалось недостаточно. На помощь устремились ангелы, даймоны и многие просветлённые из других метакультур. Некоторое время врывавшегося удерживал у самого входа в Друккарг великий человеко-дух того, кто был на земле Авраамом Линкольном. Наконец послышался топот белого всадника, устремлявшегося с высот Синклита Мира сюда, в шрастр. Узурпатор был окутан волевым оружием Александра Благословенного и передан блюстителям кармы. Вопль, сотрясавший столько дней чуть не половину Шаданакара, стал глохнуть и глохнуть, пока не умолк совсем. Это спускаемый вниз внедрился в сверхтяжёлые магмы и стал погружаться дальше и дальше, на одномерное Дно» (2,496-497).

Жутью веет от этой картины. Но одновременно: трудно читать всерьёз об Аврааме Линкольне и Александре I, белом всаднике, топот которого раздаётся даже в потустороннем мире. Странное смешение запредельных и земных реалий. Точность датировки той битвы также наводит изумление. Андреев же предстаёт здесь как ближайший свидетель происходившего.

В «Железной мистерии» этот эпизод, нужно признать, передан с большей поэтической мощью.

Обдумывая конкретную историю, Андреев оказался во многом провидцем. Так, он ясно предрёк, что после освобождения от советской деспотии народ может ожидать всеобщее одичание, разрушение, растерянность, отчаяние. В жестоко гротескной форме отображает поэт свои предвидения. Вот обыденная бытовая сценка:

ШПАНА,

слоняясь с гармошкой по пустырям

Господа-товарищи,
Не хнычь
по теплу:
Вон — на пожарище
Ляг
в золу!
Стен больше нету,
Любись,
где лежишь:
Впоказ белу свету,
Гол,
как шиш.

ПРОСТИТУТКА

Улица-обочина
Бомбой разворочена,
Да мне-то
что?
В воронке обласкаю
Хоть — трёх,
хоть стаю,
Хоть —
все
сто.

ЕЩЁ ЖЕНЩИНА —

визгливым голосом

Я милого-хорошего
Изрезала на крошево
Да в печь
молодца.
Любил борщок с ветчинкою,
Да сам стал мертвечинкою,
Вкусней
холодца.

Хохот, трёхпалый свист. (3,236)

Разумеется, не обходится без претензий к Богу:

Был бы не лживой легендой Христос,
Мой бы супруг не погиб… (3,237).

Церковные споры разгораются во мраке всеобщего одичания и людоедства особенно яростно.

ЦЕРКОВНИКИ,

подглядывая из-за угла

— Господи, воля Твоя… Докатились!
Довоспитались
по лагерям!
— Вот уж и вправду — духовный сифилис
Этой безбожной морали… Срам.
— Но ведь и мы согрешили… В безверье,
В блуде ослепли… Вошли в соблазн…
— Недоглядели, как в блеске и буре
Зверь Велиара вышел из бездн!

СЕКТАНТЫ

Естественно. Ложное христианство.
Все вы — антихристовы рабы!
Смотрите на нас: не курим, не пьянствуем,
Не крестим лбы.

ДРУГИЕ

Именно в этом и грех! Необъятна
Пред человечеством наша вина.
Лишь покаяньем смоются пятна
С нашего праздничного полотна…

ВОЗГЛАСЫ В ТОЛПЕ

— Мало, оказывается, страдали.
— Мало томились в рабьей юдоли.
— Господу будто бы не порадели!
— Ироду будто бы не покадили!

МИССИОНЕРЫ

С этими нужен новый язык:
Одичали, бедные нехристи.
Ложь сатанинскую их владык
Как из сознаний выскрести? (3,239).

Здесь всё: недомыслие, растерянность, склонность к покаянию и отвержение его на уровне обыденного сознания… Видна авторская несимпатия к церковникам, «подглядывающим из-за угла». Но что означает это «выскребание сатанинской лжи», о котором помышляет и сам автор, препоручая свои мысли введённым в действие учителям народа?

Это: соединение вер, отвержение государства, нравственное Просветление на этой основе. Такую программу выдвигает один из центральных персонажей «Железной мистерии», обозначенный как Экклезиаст:

Подобно лунам в новолуние
Переменился знак времён:
Уже готовы слиться в унию
Кто победил,
кто побеждён,
Но с истиной несочетаемы
Основы косных государств:
В эпохи будущего
чаем мы
От них тиранств, тягот, мытарств.
В глазах от крови зарябит!
Тот или этот уицраор
Опять воздвигнет Моабит,
Бастилию, Бутырки, Тауэр…
…………………
Неотвратим
от гордых прав
Наш спуск всё ниже, ниже, в рабство,
Пока над принципом держав
Не торжествует принцип братства.
Друзья, наш долг преобразовывать
Сам государственный субстрат:
Ведь стон, мольбы,
все наши зовы ведь
Лишь о великом слове — брат.
Предусмотреть! Предотвратить!
Предупреждать народ!.. Ответьте-ка:
Глубь государства просветлить
Что может ярче, как не этика? (3,258-259).

Неприязнь к государству у Андреева понятна: он именно от государства пострадал… Но от государства ли вообще, от некоей идеи государства? Нет, от конкретного сталинского режима. Однако поэту кажется, будто в самой идее — опасность. Он порою смотрит на государство слишком по-марксистски: как на машину угнетения. Он сознаёт, правда, что государство есть необходимая форма организации общественной жизни народа. Но он боится, что в любом государстве таится в глубине идея деспотии. Поэтому в «Розе Мира» он предлагает весьма развёрнутую программу перехода от государственных форм общественной жизни к совершенно иному бытию, просветлённому идеей религиозной унии. Пересказывать всю эту программу нет смысла, поскольку она утопична: поэт не даёт гарантии, что в его построениях не найдётся места для безнравственных деспотических натур, которые переиначат все благие намерения и вернут всё к прежнему жестокому порядку. Тем более что надежды свои автор основывает на идеях гуманизма. Он не хочет учитывать греховной повреждённости мира. Ибо он отвергает само понятие перевородного греха, каким оно дано в христианстве.

Происходящее в мистериальных актах созерцает Прозревающий, которого наставляет в понимании Даймон (символизация прозревания самого автора?). Прозревающий, в свою очередь, становится наставником Неизвестного, вначале мальчика, затем юноши, а в итоге — Экклезиаста (того самого, кто выдвигает программу преобразования бытия на основе унии). Этот сквозной персонаж «Мистерии» — ключевая фигура всех событий. Но это не библейский Екклесиаст. Автор определяет своего героя так: «человек, удостоенный дара вестничества, то есть провозглашения и утверждения эпохальных и сверхэпохальных духовных истин» (3,197). Покровительствующий Даймон называет Экклезиаста «вершин и бездн России созерцателем» (3,198). Вожатыми Экклезиаста становятся: Прозревающий, Рыцарь-монах и Император-искупитель. Блок называл рыцарем-монахом Вл.Соловьёва (а для Андреева Соловьёв важен как мистик-духовидец, созерцатель Вечной Женственности). Императором-искупителем сам Андреев мыслил Александра I. Эти персонажи суть не кто иные, как синклиты, обитающие в Небесном Кремле и вместе с ангелами и даймонами участвующие также в битвах с силами Антикосмоса.

В конечном итоге Антикосмос повержен, Экклезиаст становится Верховным Наставником, а народы, олицетворённые своими демиургами, воспевают в сиянии голубых лучей Розы Мира — благого неназываемого Бога. Кто — этот Бог? Среди имён его звучат: Троица, Душа Луны, великое Солнце, Природа, Гелиос, Нирвана… (3,297-306). В звучащих гимнах утверждается: религия Розы Мира есть соединение всех больших и малых религий Земли.

Религия Андреева — абсолютный синкретизм, полнейшая мешанина вер.

Он утверждает: «Дух дышит, где хочет. Уверенность в том, что откровение в послеапостольские века осеняло только отцов церкви и кристаллизовалось во вселенских соборах, остаётся в том типе сознания, который находит некоторые адекватные себе формы в старых христианских конфессиях, и только в нём. Сознание нового типа слышит голоса откровения и в гимнах Вед и Эхнатона, и в высоком духовном парении Упанишад, и в прозрениях Гаутамы Будды и Рамануджи, Валентина и Маймонида, и в гётевском “Фаусте”, и в музыкальных драмах Вагнера, и во многих строфах великих поэтов — слышит его не менее явственно, чем в песнопениях Иоанна Дамаскина и в литургии Василия Великого. Более того, оно слышит его в собственной глубине и жаждет его воплощения в совершенных формах» (2,549).

Вот мы видим: ещё один всплеск «нового религиозного сознания». В последней же фразе — явный намёк автора на свои собственные притязания встать в единый ряд с названными именами (набор которых, нужно признать, причудлив своим смешением на одной плоскости разноуровневых явлений), хотя внешне этим притязаниям придана форма некоего обобщённого рассуждения.

Идея всеединой религии пришла к Андрееву достаточно рано. Уже в 1933 году он пишет о блаженном и светлом святителе, которого он различил среди горельефов Храма Христа Спасителя: этот «белый старец» как бы раскрыл перед поэтом конечную цель религиозного движения:

Ты изъяснил мне движение твари,
Их рук, их крыльев, из рода в роды, —
Молитву мира о вышнем даре,
Объединившую
все народы.
Повсюду: в эллинских кущах белых,
В садах Японии, в Тибете хмуром,
Перед Мадонной
и перед Кибелой,
На берегах Ганга,
на площадях Ура,
Под солнцем инков,
луной Астарты,
Пред всеми богами,
всеми кумирами
Священник бдил в синеве алтарной
И руки к тебе воздевал,
Свет Мира! (1,45).

Здесь именно смешение вер, а не приход всех народов к единству Истины Христовой. Правда, по Андрееву, всё должно закончиться победою «тех, кто Христом водим», и «первопраздником Всемирного Братства»; но имя Христово обессмысливается включением Его в один ряд с именами, сакральными в иных религиях.

Даже тогда, когда мистические силы начинают молитву Богу Сыну, Христу — как в седьмом акте «Железной Мистерии» с примечательным названием «Гефсимания», — они общаются с Мировой Сальватэррой, возносят к ней молитвы, внешне близкие православным, но по сути языческие. Например, весьма сходно как будто по структуре с великой ектенией такое моление:

О сокращении
жертв и сроков,
снегов и пламени —
Молим все!
Об умягчении
пути загробного
жертвам времени —
Молим все!
Обетованных
подъёмов горних
им в лоно света —
Молим все!
О браке жданном
Души Соборной
и Яросвета —
Молим все! (3,167).

Вспомним, как один из героев утраченного романа Андреева мечтал о написании текстов литургии. Вот автор осуществляет задуманное. Но: для чего нужна новая ектения? Или прежняя плоха? Да, по убеждённости автора, в ней не хватает того важного, что соответствует его мистическим представлениям: помимо молений о живых и умерших в новую «ектению» помещается просьба о племенных божествах, без соединения которых невозможно создание Розы Мира. По сути: Христу молятся о покровительстве в деле создания над-христианской Церкви. Вне-христианской. Противо-христианской.

И не странно ли название такого акта Гефсиманией? Если Спаситель молился в Гефсиманском саду Отцу Своему Небесному перед Голгофой, то у Андреева Яросвет и прочие готовятся к нисхождению в демонические слои и к последующей окончательной битве с силами Антикосмоса (то есть к сошествию во ад?). Автор как бы намеренно отождествляет то, что было совершено Христом, и то, чем намереваются заняться мистические персонажи. Но это ещё полбеды. В подоснове мысль: совершённое Христом недостаточно для одоления зла, необходим новый подвиг, более действенный и окончательный.

Именно поэтому не может принести подлинного освобождения человечеству сооружение Дворца Христианских Народов, о котором рассказывается в предпоследнем, одиннадцатом акте “Мистерии”. Это строительство лишь ступень к торжеству Розы Мира. Символика у Андреева вполне прозрачна.

Осмысляя своё время и свою судьбу, поэт мнит себя участником борьбы с человекобогом, персонифицированным в определённый момент фигурою Сталина, и это не просто социально-политическая баталия, но битва, разворачивающаяся в космосе. Такая мысль проходит через многие части поэтического ансамбля «Русские боги».

Смежив ресницы, в ритме строгом,
Изгнав усталость, робость, страх,
Длить битву с Человекобогом
В последних — в творческих мирах!.. (1,68).

Пред ликом космоса поэт возносит молитву Небесному Отцу, по отношению к которому он ощущает своё богосыновство и даже братство.

Что пред Тобой письмена и законы
Всех человеческих царств и громад?
Только в твоё необъятное лоно
Дух возвратится, как сын — и как брат.
Пусть же назавтра судьба меня кинет
Вновь под стопу суеты, в забытьё, —
Богосыновства никто не отнимет
И не развеет бессмертье моё! (1,69).

Это написано во Владимирской тюрьме. Ощущается: человек ищет опоры в своих верованиях — и обретает. И нам нужно не судить его, но сознать: надёжна ли та опора, каков плод этой веры для человека?

Кажется, Андреев понимает богосыновство близко Толстому: как статус богосотворённости. Такое понимание ещё можно принять, сознавая его условность и нетождественность Богосыновству Христа. Но мыслить собственное братство по отношению к Богу-Отцу… — не странно ли, если не сказать большего?

Вот важнейшие понятия в системе Андреева. Имеются и многие иные, менее важные, которыми можно пренебречь.

Разумеется, этот измышленный мир любопытен — как стройное творение мощного воображения. Это любопытно как игра. Так многие и пытаются воспринять систему автора «Розы мира».

И всё же задумаемся вновь: для чего все эти звучные завораживающие термины? Повторим вопрос: если это символизация старых понятий — то зачем она? Когда бы то была просто своеобразная образность… Нет, за всем этим утверждается нечто большее.

Андреев как бы издали следует тому, что определено Православием. Но следует — искажая воспринятое в Истине.

Его необычные слова и образы призваны обозначить и новые сущности. За ними у Андреева мыслится несомненная мистическая реальность. В своей игре автор был чрезмерно серьёзен, и она перестаёт быть просто игрой. Он описывает несомненный опыт собственных мистических видений — и они для него вполне достоверны. И они не совпадают с православным мировидением. Он убеждает нас: так устроен мир, вселенная, космос… И в том опасность. Опасно зачаровываться этими стихами и с медленной постепенностью втягиваться в тот измышленный мир, всё более признавая его бытийственную достоверность.

Опасно особенно: в «Розе мира» автор пытается отвергнуть богодухновенность Евангелия. Одним из вдохновителей Писания, по Андрееву, был «исконный враг»: «…проникая в человеческое сознание авторов Евангелия, он сумел извратить многие свидетельства, исказить и омрачить идеи, снизить и ограничить идеал, даже приписать Христу слова, которые Спаситель мира не мог произнести. У нас ещё нет способов отслоить в Евангелии подлинное от ошибочного, нет точных критериев, нет очевидных доказательств. Каждому, читающему Новый Завет, следует помнить лишь, что учение Христа это вся Его жизнь, а не слова только; в словах же, Ему приписываемых, истинно всё, что согласно с духом любви, ошибочно всё, отмеченное духом грозным и беспощадным» (2,241-242). Андреев понимает любовь слишком однобоко, не видит, что и в грозных обличениях Спасителя, обращённых к недостойным сынам человеческим, также присутствует любовь к творению Божьему.

Можно утверждать: сама религиозная система «Розы мира» возникла из неверного понимания автором Православия, из маловерия, всё породившего. И почему ему не пришла в голову такая же простая мысль: а вдруг тот «исконный враг» проник и в сознание меня самого и извратил многие понятия в нём? Почему не явилось хотя бы сомнение? Андреев усомнился в Евангелии, но свою веру счёл неколебимой.

Система Андреева одновременно оригинальна и эклектична. В ней обнаруживаются отзвуки Православия, гностицизма, восточных религий, теософии, различных философско-мистических учений. Так, когда в «Розе Мира» даётся характеристика антихристу, она явно ориентирована на идеи «рыцаря-монаха» Вл.Соловьёва. Понятия Вечной Женственности, кармы, реинкарнации, монады и пр. — суть также эклектические вкрапления в новосозданную систему. Но выискивать все связи и совпадения этой системы с прочими блужданиями в мистических лабиринтах — задача специального исследования. Важно одно: от Православия это далеко — слишком. Да и в целом само словесное оформление понятий «Розы мира», все эти причудливые термины, — были результатом «откровения», а не собственным рассудочным изобретением автора. При этом некоторые понятия, явления, по его признанию, не были ему обозначены никак, так что он не знал, как они называются и оставлял их без специального термина.

Основы вероучения Андреева не совпадают с православным Символом веры — ни в чём.

Прежде всего: невнятно в этой системе понимание Бога. Пока автор сообщает о Нём некоторые общие сведения, они не вызывают возражения. Например: «От Бога только спасение. От Него только радость. От Него только благодать» (2,95). Но как только разговор доходит до чего-то конкретного, появляются многие вопросы

Бог — у Андреева некий центр, к которому устремляются все планетарные брамфатуры. Поэт именует Его — Солнцем Мира. Является ли Он Творцом-Вседержителем, или это, как в различных восточных религиях, отвергается? Автор как будто мыслит Бога в центре единой вселенной именно Творцом её. Но.

Понятие Творца-Вседержителя должно быть неразрывно сопряжено с понятием Личности. Андреев нередко указывает на то, что Бог есть Личность. Однако некоторые своеобразные особенности мироздания в системе Андреева заставляют в том усомниться.

У Андреева имеется одно явное свидетельство, что понятием личности автор хотя бы отчасти пренебрегает: это указание на реинкарнацию, на многие перевоплощения, посредством которых совершается развитие внутри каждой брамфатуры и в которых отражается степень успешности противостояния демоническим влияниям. Реинкарнация, по сути, отменяет личность, размывает её множеством воплощений. Не случайно: в религиозных системах, включающих в себя учение о перевоплощениях, отсутствует в полноте знание о Боге-Личности, о Боге-Творце и Вседержителе. Творец-Вседержитель, повторим, есть именно Личность, и не может не быть Личностью, ибо творящая воля и промыслительная забота о тварном мире не могут пребывать нигде, кроме как в Личности. В Православии человек также несёт в себе личностное начало, ибо он есть образ и подобие Божие. Личности Бога в религиозных системах, хотя бы внешне ориентированных на христианство, не может не соответствовать личность человека. И наоборот: там, где ослаблено понимание личности, там Бог также обезличивается.

Андреев это вроде бы признаёт, даже прямо утверждает: «Именно в том факте, что личность содержит единоприродные с Божеством способности творчества и любви, заключена её абсолютная ценность» (2,34). Какой православный станет против этого возражать? Но принцип совмещения антагонистических религиозных идей, в котором создатель «Розы Мира» не усматривает ничего дурного, именно-то и подводит его.

Там, где вполне допустимо растворение личности в потоке перевоплощений, там не может быть и совершенного сознавания личностного Божественного начала мира, там нет необходимости в личности человека — нет объективно, независимо от воззрений и субъективных намерений того или иного мыслителя.

И ещё: если в общую религиозную систему включаются и такие вероучения, которые прямо отрицают личностное начало в Боге, которые не знают Бога-Творца и Вседержителя (то есть, по сути, отрицают само понятие подлинного Бога), то как это можно совместить с утверждением, что в Розе Мира Бог есть Личность?

В этой системе, разумеется, ослаблено и сознавание Промысла Божия, направляющего миротворение. У Андреева действуют законы кармы, то есть безликий же рок, избегнуть которого не могут даже богосотворённые монады (например, как помним, Яросвет). Правда, Андреев много рассуждает о полной свободе выбора, предоставленной всему сущему во вселенной, но одновременно ограничивает эту свободу (в высшем, идеальном смысле) всевозможными вмешательствами роковых стихий.

Творением в брамфатурах заняты демиурги — из тех же божественных монад, действующих, кажется, по собственной воле и усмотрению. Они рождены тем Богом, к Которому устремлены все миры во вселенной. Но и они рождают новые сущности в этих мирах, и тем также размывают творческую роль Солнца Мира.

Помимо «центрального» Бога всё остальное множество богов у Андреева есть не что иное, как своеобразный языческий ареопаг, представленный усложнённо-структурированной иерархией светлых и тёмных начал.

Поэтому и Христос становится божеством лишь земной брамфатуры. Ведь в иных брамфатурах имеется, вероятно, какое-то соответствие Христу, а поскольку Шаданакар является песчинкой в сонме небесных тел, то — приходится сделать вывод — и Христос в общей системе не может не быть одним из несчётно многих. Правда, в «Розе Мира» автор утверждает, что во Христе выразил себя Логос вселенский при посредстве Планетарного Логоса, но в этом случае вообще нельзя говорить о Христе как о Боге Сыне в полном смысле понятия.

И в земном пантеоне богов Христос у Андреева занимает лишь первенствующее, возглавительное положение среди прочих.

Собственно, Христос, если разбираться до конца, и не является полным тождеством ни вселенского, ни Планетарного Логоса. Это шельт божественной монады, которая ведь остаётся в собственной обители и отправляет в низшие слои своё материальное облачение. То есть: говорить о том, что в андреевском Христе соединены полнота Божественной и полнота человеческой природы — бессмысленно. Здесь нет ничего общего с православной христологией.

Поэтому Христос и не является у Андреева Спасителем. Он совершил только некоторые внешние действия, влияющие на общий ход событий в брамфатуре, но не решающим образом.

Андреев, правда, признаёт за Христом подвиг спасения, но в оригинальной собственной интерпретации: «Так было положено начало великому, позднее всё возрастающему смягчению закона Кармы» (2,242). В остальном дело Христа оказалось во многом неудачным: «Главное же, в Энрофе вообще не совершилось коренного сдвига. Законы остались законами, инстинкты инстинктами, страсти страстями, болезни болезнями, смерть смертью, государства государствами, войны войнами, тирании тираниями. Образование церкви в человечестве, обременённом прежней самостью и не ограждённом от тёмных инспираций, не могло вызвать того стремительного прогресса — духовного и нравственного, который совершился бы, если бы Гагтунгр не оборвал жизнь Христа» (2,244).

Смерть Спасителя, оказывается, не была добровольно жертвенной, но стала вынужденным выражением временной победы планетарного демона.

По утверждению Андреева, Христос не должен был умирать ни насильственной, ни естественной смертью, но претерпеть трансформу и перейти в Олирну, в общую для всего человечества страну усопших. Однако пребывание Его в Энрофе было, как видим, насильственно прервано действиями демонических сил. И это произошло потому, что Христос якобы не обладал полнотой божественного могущества, которого Он достигнет лишь в будущем, в так называемом Втором эоне, в периоде тысячелетнего царства (2,587), которое придёт на смену должной увянуть Розе Мира.

Временное поражение Христа в борьбе с Гагтунгром определило и «драму исторического христианства» (2,269), не сумевшего взять на себя роль социально-политического устроителя в бытии народов. Эта роль отводится теперь чаемой Розе Мира.

Вот трагическое непонимание — Христа, Голгофы, смысла дела спасения.

Христология у Андреева — своя собственная. Он попытался разрешить все возникающие недоумения и противоречия таким рассуждением:

«Думается также, что некоторые выражения, укоренившиеся в христианском богословии, почти механически повторяемые нами и как раз являющиеся неприемлемыми для других верований, нуждаются в пересмотре и уточнении. Как понимать, например, слово “вочеловечение” в применении к Иисусу Христу? Неужели мы и теперь представляем себе так, что Логос вселенной облекся составом данной человеческой плоти? Можем ли мы сделать допущение, что путём телеологической подготовки из поколения в поколение был создан, так сказать, телесный инструмент, индивидуальный физический организм, человеческий мозг, способный вместить Разум вселенной? Если так, то ведь надо полагать, что Иисус уже при жизни обладал всеведением, что не согласуется даже с фактом евангельской истории и с Его собственными словами. Не нестерпима ли для нас эта диспропорция масштабов: сближение категорий космических в самом предельном смысле с категориями локально-планетарными, узкочеловеческими? И нестерпима не потому, что она превышает границы нашего разумения, а, наоборот, потому, что в ней слишком очевиден продукт мышления на определённой, давно миновавшей культурной стадии, когда вселенная представлялась в миллиарды раз миниатюрнее, чем она есть на самом деле, когда казалось реально возможным падение на землю твёрдого небесного свода и жуткий град из звёзд, сорвавшихся с крюков, на которых они подвешены. Не точнее ли было бы поэтому говорить не о вочеловечении Логоса в существе Иисуса Христа, а о Его в Нём выражении при посредстве великой богорождённой монады, ставшей Планетарным Логосом Земли? Мы именуем Христа Словом. Но ведь говорящий не воплощает, а именно выражает себя в слове; Бог не воплощается, а выражает Себя в Христе. Именно в этом смысле Христос есть воистину Слово Божие. А если так, то отпадает одно из препятствий к соглашению христианства с некоторыми другими религиозными течениями» (2,50-51).

Последнее замечание раскрывает подоснову всего: попытку убрать препятствия для соединения вер. Именно этой цели служат все «догматические» построения и домыслы. Однако эти построения, хотел того или нет сам Андреев, разрушают подлинную христологию.

Нетрудно заметить, что Андреев, при всей его мистической соблазнённости, мыслит в категориях естественно-научных: он не хочет соглашаться, что именно во плоти Сын Божий способен вместить Разум вселенной. Это непонятно с антропоморфной точки зрения, но: человекам невозможно, Богу же все возможно (Мф. 19:26). И христианские догматы вовсе не зависят от научных представлений о мироздании: Боговоплощение никак не связано с размерами вселенной и со знаниями людей о физических законах её. Трудно сказать, что имел в виду писатель, когда ссылался на евангельские свидетельства об отсутствии у Христа всеведения, но богословие давно знает о временном добровольном кеносисе, истощании, умалении Божественной природы во Христе: это проявлялось во многие важные моменты Его земного бытия. Иначе будет непонятно: как всесильный Бог мог позволить распять Себя и страдать на Кресте. Что же до утверждения о «нестерпимости диспропорции масштабов», то на это можно привести аргумент самого Андреева: в такой нестерпимости сказалась лишь ограниченность религиозного опыта его самого.

Уже одно то, что Андреев предлагает «пересмотр и уточнение» христианского вероучения (хотя бы в отдельных моментах, да в самых существенных же моментах), позволяет видеть в его учении по меньшей мере ересь. Однако то более чем ересь: новая мистическая вера.

В приведённом суждении можно узревать обрывки различных ересей, и арианства, и несторианства, и гностицизма и пр., можно признавать и полную оригинальность этой христологии — не найти здесь лишь одного: учения о единой Личности Христа, соединившей в себе полноту Божественной и человеческой (также и в телесном её составе) природы.

Всё это, как видим, полностью не соответствует христианскому догмату о Боговоплощении. Принимать или не принимать учение Андреева каждый волен по собственному усмотрению, но и принявшие его должны сознать и согласиться: оно с православным расходится в основе своей.

Автор «Розы Мира» попутно сообщает о Христе сведения, содержащиеся в различных мистических учениях, антихристианских по своему наполнению, например: «В возрасте от 14 до 30 лет Иисус находился в Иране и Индии, где Он прошёл сквозь наиболее глубокую мудрость, достигнутую тогда человечеством, и оставил её далеко за Собою» (2,241).

Исказителем дела Христова Андреев называет апостола Павла: он создал Церковь, основанную якобы не на любви, но на страхе (2,246).

Есть у Андреева и своя Троица. Это: Бог Отец, вселенский Логос-Сын и Вечная Женственность. Мы уже знаем эту схему хотя бы по Мережковскому. Однако у Андреева лишь внешнее сходство с Мережковским. Тот отождествлял Дух с Женственностью. Андреев, напротив, утверждает полное совпадение Отца и Духа. По Андрееву: Отец есть Дух. Оставшееся свободным место он отдаёт Приснодеве.

«Известно, что от гностиков до христианских мыслителей начала XX века в христианстве жило смутное, но горячее, настойчивое чувство Мирового Женственного Начала — чувство, что Начало это есть не иллюзия, не перенесение человеческих категорий на план космический, но высшая духовная реальность» (2,255), — истоки идеи Андреева, как видим, обозначены вполне определённо им самим: еретические уклонения, начиная от первых веков христианства. Сам он слагает Приснодеве вдохновенные гимны.

Ты, Чья премудрость лучится и кроется
В волнах галактик, в рожденьи вселенных.
Ближних и дальних звёзд!
Лик, ипостась мирозиждущей Троицы,
Вечная Женственность! Цель совершенных,
К Отчему царству мост! (1,236).

Не обошлось и без образа Перекрасной Дамы — в молитвах и воспеваниях Богородицы:

Предчувствую
небывалые храмы,
Полные мягко-лазурной мглой,
Звёздный Прообраз Прекрасной Дамы
Над просветляемой духом Землёй (1,246).

Поэт мыслит Приснодеву Ипостасью Троицы, Вечной Женственностью, несколько раз совершавшею низлияния в высшие слои Шаданакара, а уже под их воздействием принимала земной облик и просветлялась та богорождённая монада, которая через несколько воплощений стала Матерью Планетарного Логоса на земле. Выражением Женственности стала и Звента-Свентана. Для православного сознания это всецело неприемлемо.

Важным вопросом в любой религиозной системе становится вопрос о природе зла. Андреев отчасти следует христианскому пониманию этой природы. По его учению, Бог не создавал зла, но одна из богорождённых монад, Люцифер, используя данную Творцом свободу, противостал Ему, увлекши за собою часть богосотворённых монад. Люцифер, одноприродная Христу и Вечной Женственности монада, становится, таким образом, началом зла. Схема как будто бы христианская, но только внешне, поскольку в христианском понимании Люцифер есть не богорождённая ипостась, но сотворённый ангел. Этого принципиального несоответствия достаточно, чтобы сознать нехристианский характер начального утверждения Андреева о природе зла. Всё-таки у Андреева Бог-Творец именно родил зло, поскольку Люцифер, по его мнению, был наделён творческим началом (в отличие от ангела денницы) и это начало использовал во зло. Бог у Андреева породил творческое начало зла. Люцифер и его подручные творят Антикосмос, со всеми его слоями, и направляют все действия, нарушающие единый план творения. Всё облегчается лишь тем, что силы зла не могут вырасти численно, тогда как в высших просветлённых слоях количество монад постоянно увеличивается.

Впрочем, о восстании Люцифера Андреев не может сообщить ничего вполне достоверного, признавая, что это слишком давнее и не связанное с метаисторией Шаданакара событие. Более того, всё это совершалось «некогда в плане вселенском, в превышающих все категории нашего разума масштабах той макробрамфатуры, которая объемлет вселенную» (2,91).

Что же до истории непосредственно земной, то как Планетарный Логос, так и планетарный демон внедрились в неё уже после зарождения Шаданакара и явились как бы двумя самостоятельными источниками добра и зла. Прямо с манихейской ересью это соотнести, пожалуй, нельзя, поскольку демон уступает Логосу по природе: он сотворён, но не рождён. Однако в остальном они вполне равнозначны и едва ли не равносильны.

Планетарный демон, не имея возможности творить собственные монады, попросту выкрадывает их из просветлённых слоёв, хотя это дело и весьма затруднительно для него. Уворованные монады он подчиняет своей власти, а одну из них проводит черед ряд перевоплощений, дабы вырастить антихриста, который своею деспотией поможет превратить человечество в дьяволо-человечество. Провиденциальные силы противятся тому, насколько в их возможностях. Так, они не позволили осуществиться антихристу в Сталине.

Несколько курьёзно объясняется в «Розе Мира» появление ислама. Гагтунгр подготовил появление на планете великого лже-пророка. Чтобы нейтрализовать этого служителя демонических сил, был явлен Мухаммед, который, однако, слишком увлёкся поэзией, поскольку был ещё и величайшим поэтом всех времён. Это несколько исказило его путь, и в результате была создана не более прогрессивная, по сравнению с христианством, религия, но регрессивная, «хотя и не ложная, и не демоническая» (2,248). Но за внешней курьёзностью следует разглядеть и важную принципиальную идею: допустимость более прогрессивной, нежели христианство, религии. А также истинность даже и регрессивного вероучения.

Добро и зло в системе Андреева определены глобальными целями Творца и Люцифера. О целях этих говорится так: «Вселенский план Провидения ведёт множество монад к высшему единству. По мере восхождения их по ступеням бытия формы их объединений совершенствуются, любовь к Богу и между собой сближает их всё более. И когда каждая их них погружается в Солнце Мира и сотворит Ему — осуществляется единство совершеннейшее: слияние с Богом без утраты своего неповторимого Я.

Вселенский замысел Люцифера противоположен. Каждая из примкнувших к нему монад — только временная его союзница и потенциальная его жертва. Каждая демоническая монада, от величайших до самых малых, лелеет мечту стать владыкою Вселенной; гордыня подсказывает ей, что потенциально сильнее всех именно она. Ею руководит своего рода “категорический императив”, выражаемый до некоторой степени формулой: есть Я и есть не-Я; всё не-Я должно стать мною; другими словами, всё и все должны быть поглощены этим единственным, абсолютно самоутверждающимся Я. Бог отдаёт Себя; противобожеское начало стремится вобрать в себя всё. Вот почему оно есть, прежде всего, вампир и тиран, и вот почему тираническая тенденция не только присуща любому демоническому Я, но составляет неотъемлемую его черту» (2,93).

Собственно, здесь многое привлекательно и кажется почти бесспорным. Андреев вообще высказывает много удивительно глубоких мыслей — о мире, об истории России, о своём времени, о религиозных истинах. Беда в другом: в единый клубок он сплетает нити истины и обмана — тем превращая и истину в ложь. Так действуют бесы, используя соблазняемые умы: прячут в привлекательной наживке незаметный острый крючочек. Рассказывая о вселенском плане Творца, система Андреева как бы зовёт каждого к этой благой цели. Но путь к этой цели предлагает свой: не тот, что был указан в Откровении, но тот, который был порождён мистическими видениями соблазнённой души. Куда заведёт такой путь?

Любопытно в связи с этим понимание первородного греха у Андреева. «Под представлением о первородном грехе следует понимать то, что произошло между Лилит и вторгшимся в её мир Гагтунгром, — то, вследствие чего сатанинское семя — эйцехоре — несут с тех пор все существа, в создании чьих плотноматериальных цепей рода принимала или принимает участие Лилит. …Что касается легенды об Адаме и Еве, то в ней до того перепутаны все слои, эры и иерархии, что лучше совсем не трогать этого предания» (2,235).

Лилит — великая стихиаль человечества, ваятельница физической плоти человеческого рода. Соединившись с планетарным демоном, эта стихиаль, по сути, обрекла человечество на изначальную порочность его физической природы. Грех и зло являются, таким образом, не результатом свободного выбора прародителей, соблазнённых дьяволом, но роковою необходимостью, не зависящею от воли человека. Человек становится игрушкою в руках внешних сил, он, по сути, обречён на отпадение от добра. Однако отпадение это совершают не сами монады человеческие, но их низшие земные проявления (монады, напомним, пребывают в высших слоях, на землю же отправляются их материально-душевные облачения). За грехопадения низшие облачения монад обречены на пребывание в слоях возмездия, где они очищаются от своей нечистоты.

Такое понимание первородного греха обрекает человека, во-первых, на сознавание своей полной завистимости от рока, во-вторых же, на идею бессмысленности духовной брани со страстями. Ибо духовного грехопадения (в самой монаде) при этом просто нет. Вот где духовный вред религиозной системы Андреева.

Да и может ли быть у «низшего Я», каковым является каждый земной человек, подлинное духовное стремление ко Христу? Тут простенький трюизм: у бездуховного нет духовного. А чем там занята в высших слоях наша монада — нам не ведомо.

Нам же предписано только одно: стремиться к объединению в Розе Мира.

Идея Розы Мира, вселенской Церкви, должной соединить в себе все религии и призванной спасти человечество, неоригинальна в основе своей и является вариантом одного из самых ранних плодов того же «нового религиозного сознания» со времён Соловьёва и Мережковского (различия в терминах не суть важны). Поэтому и ныне она привлекает к себе многие умы: дополненная новым интеллектуальным блеском и соблазнительной мистической сложностью.

Призывая к единению, Андреев писал:

«Пусть христианин вступает в буддийский храм с трепетом и благоговением: тысячи лет народы Востока, отдалённые от очага христианства пустынями и горными громадами, постигали через мудрость своих учителей истину о других краях мира горнего. Сквозь дым курений здесь мерцают изваяния высоких владык иных миров и великих вестников, об этих мирах говоривших людям. Мирам этим не соприкоснулся западный человек; пусть же обогатятся его разум и душа хранимым здесь знанием.

Пусть мусульманин входит в индуистский храм с мирным, чистым и строгим чувством: не ложные боги взирают на него здесь, но условные образы великих духов, которых поняли и страстно полюбили народы Индии и свидетельство о которых следует принимать другим народам с радостью и доверием.

И пусть правоверный шинтоист не минует неприметного здания синагоги с пренебрежением и равнодушием: здесь другой великий народ, обогативший человечество глубочайшими ценностями, оберегает свой опыт о таких истинах, которыми духовный мир открылся ему — и никому более» (2,56).

Идея привлекательная как будто. Не забудем лишь: автор хочет примирить, совместив на одной плоскости, Истину абсолютную, богооткровенную — и плоды относительного человеческого опыта, сомнительного и противоречивого.

Важнее всего: эта идея ангажирована для замещения собою истины: спасение возможно лишь в единой Святой Соборной и Апостольской — Православной — Церкви. Теперь для спасения предлагается синкретичная Роза Мира.

Роза Мира — не вполне и Церковь, если вникнуть в её замысел. Она — не только религиозно-нравственное, но в большей степени социально-политическое устроение, в которое должно уложиться со временем временем всё бытие человечества. Андреев достаточно подробно описывает многие его особенности, вникая порою в их мельчайшие подробности.

Это своего рода рай на земле, важнейшие признаки которого весьма соблазнительны: «Действительным пафосом тех эпох будут: возрастание духа любви — во-первых; творчество, точнее — богосотворчество во множестве видов и форм — во-вторых; просветление природы — в-третьих; разрушение преград между физическим миром и другими мирами — в-четвёртых; радость жизни, кипящей и в Энрофе и во многих других мирах — в пятых; и высшие формы богопознания — в-шестых. Устремление к такому будущему — вот что отличит человека облагороженного образа от человека всех предыдущих культурных степеней (2,519).

Собственно, это чистейшей воды социально-религиозная утопия, хотя и переданная в подробностях. Сам автор признаётся: «Я не могу сказать, например: Роза Мира придёт к власти тогда-то и так-то; я даже не могу сказать, придёт ли она к власти вообще (2,511).

Религиозная жизнь в этой утопии должна быть сосредоточена вокруг Храма Солнца. Особенности духовного облика человека будущего будут определены, среди прочего, «умением соверовать всем религиям» (2,549). Это, нетрудно догадаться, совершенно ослабит жизнь церковную. В ещё большей степени разрушит Церковь отсутствие подлинной церковной иерархии. То есть некии жрецы будут совершать некие обряды, но таинства окажутся доступными любому желающему. Андреев не сомневался: «…природа таинств не содержит ничего, что могло бы при совершении таинства лицом верующим, хотя и не получившим посвящения, нанести духовный ущерб ему или тому, над кем таинство совершается. Поэтому совершение таинств мирянам не может быть запрещено…» (2,548). Богослужение в Храме Солнца своеобразно:

«Я вижу вокруг престола в алтаре представителей всех священств и среди них священнослужительницу Приснодевы и священнослужительницу Великих Стихиалий. Я различаю, как все предстоящие — их семь — протягивают над престолом правую руку. Я не могу различить, что за таинство совершают они, но вижу гармонию их медленных движений и слышу, как обращается к Солнцу старший из них, верховный наставник человечества:

— Слава тебе, восходящее солнце!

Громоносные хоры повторяют эти слова, и снова трубят золотые трубы снаружи храма, под куполом» (2,563).

Это выглядит скорее нелепо, нежели торжественно. Но что это — возвращение к примитивному солнцепоклонничеству? И не намеренно ли сочинённый возглас противопоставлен тому, какой слышится на утрени: «Слава Тебе, показавшему нам свет» — ?

Впрочем, обращение к солнцу обретает в Розе Мира символический смысл: ибо Бог мыслится в этой системе как Солнце Мира. Пусть так. Но признаем вновь: от Православия это слишком удалено.

Однако всё это благоденствие не вековечно. Человечество устанет от духовного света, ему опостылит добродетель; жажда власти и сексуальной свободы, томление тёмных страстей — всё разрушат. В результате явится анти-Логос, антихрист, и человечество постепенно, за немногими исключениями, отпадёт от Розы Мира. “Роза Мира подвергнется запрету” (2,573). Борьба тёмных и злых сил начнёт приближаться к своей кульминации. Андреев описывает эту борьбу во многих подробностях, как будто она была открыта ему в его видениях. Антихрист обретёт величайшую власть, наука сольётся с магией, давая владыке невиданную сатанинскую силу. Время власти антихриста Андреев описал столь же подробно, как и прежние периоды. Очень многое из его описаний царства антихриста можно в зачаточном, а иногда и в более зрелом состоянии — наблюдать уже на рубеже тысячелетий.

Не нужно всё же забывать, что в системе «Розы Мира» земное человечество состоит лишь из неких оболочек, тогда как «над каждым из них в лучезарном Ирольне всё-таки будет бодрствовать его высшее Я, и даже в растленной душе будет дремать подавляемая, но неугасимая искра совести» (2,581).

Можно предположить, таким образом, что под этим «высшим Я» автор разумел нечто сходное с понятием «образ и подобие Божие в человеке», но зачем-то вынес это под видом монады — в иные слои мироздания. Царствие Божие в этой системе не внутрь есть (Лк. 17:21), но перемещено вовне.

Решающим мистическим деянием сил Света станет освобождение той монады, которая была прежде похищена Гагтунгром для создания антихриста. Это совершит Сам Христос Спаситель. Связь монады с материальными покровами антихриста будет прекращена, а без этого его пребывание как живого существа в Энрофе невозможно. «…Властелин мира внезапно уразумеет происходящее и поведёт себя так, каким его не видел никто никогда: в нездешнем отчаянии, крича неистовым голосом, он начнёт хвататься за что попало, метаться, выть, как зверь, и так постепенно, на протяжении часа, исчезнет из глаз людей» (2,583).

Однако мир, лишившийся властителя, погрузится в ещё большую тьму. «Не при антихристе, а именно через два-три десятилетия после него, разгул Зла на поверхности земли достигнет своего апогея. (2,583).

Далее начнутся апокалиптические времена. Андреев перелагает свои расшифровки Откровения Иоанна Богослова в некие зримые фантастические картины, описывая переход человечества из Первого эона (мирового периода планетарной истории) во второй. Звента-Свентана, Вечная Женственность, «Жена, облеченная в солнце» (Отк. 12:1-5), объятая Планетарным Логосом родит великий Дух Второго эона. Этот Второй эон писатель отождествляет с Тысячелетним царством. (Налицо ещё одна ересь, хилиастическая.) В описании смены эонов фантаст перемешивает картины Апокалипсиса с элементами собственной системы. Его слог обретает форму вдохновенного пророчества.

В течение Второго эона зона Шаданакар постепенно освободится от всех сил зла, и одинокий Гагтунгр окажется перед выбором: либо покинуть брамфатуру, либо смириться перед Богом. Если произойдет последнее, то наступит Третий эон, Шаданакар перейдёт в высшие, непредставимые формы бытия и начнётся разрешение важнейшей задачи: искупление планетарного демона.

Согласно православному миропониманию демоны лишены свободы выбора и понятие искупления несоединимо с их бытием. Таким образом, цель существования земного человечества определяется Андреевым на основе антихристианского духовного осмысления всей истории тварного мира.

Правда, непрояснённой остаётся судьба самого Люцифера, отпавшей богорождённой монады, но это — за пределами видения и понимания автора «Розы Мира».

Система Андреева есть даже не религия, но смесь оккультизма с социальными упованиями. Обосновывая философию Розы Мира, Андреев, на первый взгляд, приводит весьма логичные аргументы. Он исходит из того, что человеческий разум и опыт всегда ограничен, даже у величайших учителей человечества, у создателей мировых религий. Например, Магомету не было дано в его духовном опыте осознания троичности Бога — но это не значит же, что Троицы нет: это означает лишь то, что Магомету такое знание не открылось. «Абсолютная истина есть достояние только Всеведающего Субъекта» (2,43).

Именно из ограниченности религиозного опыта и образовалось множество религий, все они по-своему верны, но именно ограничены. «Совершенно ложных учений нет и не может быть» (2,43). Поэтому те религиозные идеи, которые кажутся противоположными и враждебными, в действительности лишь дополняют одна другую. «…Антагонистические идеи истинны в своей основе, фиксируя два из возможных типов пути, и для снятия этого “противоречия” не требуется ничего, кроме отказа каждой из сторон от претензии на универсальную исключительность своей идеи» (2,46-47).

То есть: нельзя, по мысли Андреева, абсолютизировать любой собственный тезис (догмат). Это во-первых. Во-вторых же, нельзя отвергать и чужие утверждения только на том основании, что они не подтверждаются собственным положительным опытом.

Вот путь к созданию общей единой религии.

Андреев близок к протестантскому принципу понимания христианской религии как единого древа с ветвями-конфессиями: ни одна из этих ветвей не выражает полноты веры, которая осуществляется лишь в целокупности всех вероучений. Именно этот принцип автор «Розы Мира» распространяет на все прочие религии.

Так ли всё это?

Справедливо: любой человеческий опыт и любое знание ограниченны, поэтому ничто не может быть названо абсолютным, если это идёт именно от человека. Но даваемое от Бога в Откровении — всегда абсолютно. Андреев почему-то не хочет признавать, что в отличие от прочих вероучений христианство есть единственная религия, данная именно в Откровении, а не идущая от духовного опыта человека. Да, Откровение не раскрыло Истины во всей её полноте, но дало полноту понимания спасения — и в этом Православие абсолютно. Нельзя смешивать относительность человеческого знания и неполноту Откровения: ибо, повторим, любая часть Абсолютного — абсолютна.

Всё это отвергает логику «Розы Мира» как неистинную.

Достаточно названных центральных «догматических» положений, чтобы, не пускаясь в разбор всех периферийных признаков системы Андреева, утверждать: она не просто не-православна, но анти-православна.

Понять это важно, ибо, повторимся, нередки утверждения о сугубой православности «Розы мира». Кто-то убеждён в том искренне, другие лукавят. Дело, однако, не в субъективных побуждениях сторонников этой «религии», но в объективных её плодах.

Применяясь к обыденным понятиям конца XX века, можно утверждать: в тягостных условиях тюремной несвободы, когда душа, и без того расположенная к мистическому соблазну, оказалась особенно беззащитною перед бесовскими внушениями, тёмные духи «прокрутили кино» узнику-поэту, показали зрелище, облечённое в форму мистических видений, и заставили своего зрителя поверить в истинность показанного. Мощный поэтический дар и недюжинный интеллект преобразовали всё это в стройную религиозно-эстетическую систему. Но ясно: у бесовской силы может быть одна лишь цель: увести человека от света во тьму. А для этого самый действенный приём — внушить уверенность, будто эта тьма и есть подлинный свет.

Вот тот плод, по которому мы можем оценивать химеру Андреева: она уводит сознание и душу человека от православного — то есть единственного истинно религиозного — мироощущения. Среди образованщины конца XX века, впрочем, немало найдётся взирающих на Православие свысока, с пренебрежением — для подобных такой плод становится достоинством «Розы мира». Их воля.

Для православного же верующего несомненно: всякий отход от Православия, от полноты Христовой Истины, таит гибель для души человека. Ибо это не что иное, как апостасия, сугубое богоотступничество.

Любопытствующее внимание к мистической системе Андреева как к некоей сладостной тайне есть нездоровое тяготение к обладанию запретным плодом. В самом начале истории человечества подобное тяготение уже принесло плод не подлинного знания, но утраты такого знания. Беды и страдания явились следствием того богоотступничества. На протяжении всей истории исконный враг прибегал к тому же соблазну, чтобы отвратить человека от возвращения к Творцу, «Роза мира» стала банальнейшим проявлением давнего губительного обмана. Она манит раскрытием мистических тайн и увлекает к гибели.

Можно было бы коснуться ещё многих подробностей и мотивов андреевской концепции творящейся метаистории, изобилующей прежде всего мистическими мотивами, но это может быть предметом специального исследования, весьма любопытного, если отыщется желающий (отыщется, несомненно). Интереснее всё же некоторые нюансы понимания автором российской метакультуры. Особую роль в раскрытии Соборной Души народа отводит поэт русской литературе. Так, Навна прямо утверждает, что именно она проявила себя в образной системе русских классиков:

Кто я?
Всё та, что в Путивле старинном
С башни навстречу разбитым полкам,
Плакала о женихе и герое
Солнцу, ветрам, облакам;
Та, что годиной татар грозовою
Друга, сражённого в лютом бою,
В Китеж вела по стезе воскресенья —
В вечность мою.
……………………………
Время неслось, и я резвой Наташей
Звонкою девочкой в вешнем цвету
Лунною ночью бездумно вместила
Мир
и его красоту;
Я в полумраке аллей проходила,
Дальнего друга задумчивой Таней
Ждать у окна;
Я различала за блеском блужданий
К подвигу зов, обжигавший сердца,
Гордой Еленой отдав мою силу
Делу супруга-борца;
Я ради ближних закон преступила,
Кроткою Соней себя отдала
Гордому грешнику, правдой наполнив
Жизнь в кандалах…
И, отразив сквозь небесные волны
Взор Приснодевы, поэту во мгле
Я улыбнулась в дыму фимиама —
Лада, Невеста, прекрасная Дама,
Отблеск Премудрости
На земле (3,141-142).

Узнать среди этих литературных инкарнаций Ярославну, деву Февронию, Наташу Ростову, Татьяну Ларину, Елену Стахову, Соню Мармеладову и блокову Прекрасную Даму — несложно. Сомнительно лишь сопряжение этих образов с идеей Приснодевы.

Андреев приписывает искусству особую роль в метаистории: через него осуществляют свою предназначенность вестники, взявшие на себя решение якобы утраченной Церковью задачи духовного водительства в обществе.

«Вестник — это тот, кто, будучи вдохновляем даймоном, даёт людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных. Пророчество и вестничество — понятия близкие, но не совпадающие. Вестник действует только через искусство, пророк может осуществлять свою миссию и другими путями — через устное проповедничество, через религиозную философию, даже через образ всей своей жизни. С другой стороны, понятие вестничества близко к понятию художественной гениальности, но не совпадает также и с ним. Гениальность есть высшая степень художественной одарённости. И большинство гениев были в то же время вестниками — в большей или меньшей степени — но, однако, далеко не все. Кроме того, многие вестники обладали не художественной гениальностью, а только талантом» (2,369).

Вот ясно: кем мыслил самого себя Даниил Андреев. Вестником.

Кажется, он смешал в единой плоскости задачи церковного и светского искусства. То, о чём он говорит, раскрывая смысл вестничества, относится именно к церковному искусству, за исключением одного: его служители никогда не противопоставляли себя Церкви, но сознавали своё дело как служение именно ей, вовсе не впадая в искушение, будто они совершают что-то вне Церкви и вместо неё.

Касаясь отдельных эпизодов истории русского искусства, Андреев высказывает порою многие очень глубокие мысли относительно творчества некоторых русских художников, прежде всего писателей.

Так, важно рассуждение о некоем внутреннем конфликте, который поражает души иных художников (церковных — никогда). Этот конфликт «есть противоречие тройное, есть борьба трёх тенденций: религиозно-этико-проповеднической, самодовлеюще-эстетической и ещё одной, которую можно назвать тенденцией низшей свободы: это есть стремление личности осуществить свои общечеловеческие права на обыкновенный, не обременённый высшими нормативами, образ жизни, вмещающий в себя и право на слабости, и право на страсти, и право на жизненное благополучие» (2,376-377). Приведённое наблюдение помогает лучше уяснить своеобразие жизненного пути всякого художника, в котором всегда такое противоречие живёт.

Андреев отмечает обозначенный им внутренний конфликт в творчестве Пушкина, Лермонтова, Толстого, Блока, многих художников Запада. И он верно утверждает: «…ни в одной литературе не проявилось так ярко, глубоко и трагично, как в русской, ощущение того духовного факта, что вестнику недостаточно быть великим художником» (2,379). Можно добавить, что это ощущение начало заметно ослабевать в искусстве «серебряного века», и вовсе исчезло в постмодернизме.

С отдельными суждениями Андреева можно соглашаться или не соглашаться, но даже иные бесспорные и интересные его наблюдения в большой степени обесцениваются тем, что критерием для всех оценок у него становятся положения его мистической системы. Каждого из художников он оценивает степенью предчувствия, пред-знания идей «Розы Мира». Ложь системы обрекает на неистинность отдельные верные оценки.

Порою же Андреев слишком увлечённо пытается притянуть творчество какого-либо художника к своим построениям. Ограничимся одним примером для прояснения самого принципа критического андреевского метода: «Миссия Тургенева заключалась в создании галереи женских образов, отмеченных влиянием Навны и Звенты-Свентаны» (2,411). То-то бы удивился Тургенев.

Особенно привлекал Андреева Блок: как предшественник в постижении Вечной Женственности, Софии.

Обращаясь к памяти Блока, поэт возглашал:

Ради имени Той,
что светлей высочайшего рая,
Свиток горестный твой
как святое наследство приму,
Поднимаю твой крест!
твой таинственный миф продолжаю!
И до утренних звезд
чёрной перевязи
не сниму (1,236).

И всё же Андреев осмысляет творчество и жизнь Блока как «падение вестника» (2,418), не сумевшего превозмочь тройственный внутренний конфликт — в силу недостаточного масштаба своей личности.

Любопытна ещё одна роль искусства, которую навязывает ему Андреев. Роль опять-таки мистическая. В Жераме, сакуале даймонов, обитают некие бескрылые существа, почти не отличающиеся от человека. Это, скорее всего, впавшие в соблазн даймоны же, утратившие вследствие того свои крылья. Вот эти-то существа стали метапраобразами некоторых героев мирового искусства в Энрофе. Интуиция художников в ходе творческого процесса даёт метапраобразам силы для развития. Более того: «Многим, очень многим гениям искусства приходится в своём посмертии помогать праобразам их героев в их восхождении. Достоевский потратил громадное количество времени и сил на поднимание своих метапраобразов, так как самоубийство Ставрогина и Свидригайлова, творчески и математически продиктованное им, сбросило пра-Ставрогина и пра-Свидригайлова в Урм (слой очищения для даймонов. — М. Д.). К настоящему моменту все герои Достоевского уже подняты им: Свидригайлов — в Кариалу, Иван Карамазов и Смердяков достигли Магирна — одного из миров “Высокого долженствования”. Там же находятся Собакевич, Чичиков и другие герои Гоголя, Пьер Безухов, Андрей Болконский, княжна Марья и с большими усилиями поднятая Толстым из Урма Наташа Ростова, Гётевская Маргарита пребывает уже в одном из высших слоёв Шаданакара, а Дон Кихот давно вступил в Синклит Мира, куда скоро вступит и Фауст» (2,148). Также: «пра-Джиоконда теперь находится в одном из слоев “Высокого долженствования”. Венера Милосская находится уже в Синклите Мира» (2,146).

Кажется, тому, кто всё это написал, недостало чувства юмора…

И частное недоумение: почему Наташа Ростова была поднята из чистилища «с большими усилиями» (Андреев специально это оговаривает, значит, в том заключено нечто важное), тогда как для героев Гоголя таких усилий вроде бы не потребовалось? Всё-таки в ней выразила себя сама Навна, русская Соборная Душа, родительница Звенты-Свентаны.

[115] Брянчанинов Игнатий, епископ. Слово о смерти. М., 1991. С. 10-11,

[116] Серафим (Роуз), иеромонах. Православие и религия будущего. М., 1992. С. 81.

Пред. глава Оглавление След. глава

Комментировать

Отменить ответ

1 Комментарий

Валентин, 06.09.2020

Без Дунаева русская литература не может быть понята.
Ответить »

2. Даниил Леонидович Андреев

Рекомендуем

Комментировать

Отменить ответ

1 Комментарий