5. Роман «Рудин»
«Рудин» — и подведение итогов уже созданному, и поиски новых путей литературного творчества. В нём и проекция многих собственных проблем автора. Немало было разговоров, что в «Рудине» писатель изобразил Бакунина. Отчасти так. Но не в меньшей степени и себя самого. Ведь это именно тот развитый, но женственно безвольный герой, появление которого в тургеневских произведениях Анненков объяснял причинами чисто биографическими, находящимися не вне, а внутри авторской индивидуальности. Между Тургеневым и Рудиным, если не считать мелких частностей, лишь одно различие (правда, весьма существенное «лишь»): Рудин не способен к художественному творчеству. Однако и Рудин — «гениальная натура». А слабая воля, рефлексия — черты, не по сторонним наблюдениям Тургеневу известные.
Но если создание романа стало для Тургенева прямым выходом в мир всеобщего, то герою его такой выход не удался.
Необычайно сильный интеллект, громадные знания, идеальные стремления и неспособность к какой бы то ни было практической деятельности вот Рудин. С первых же фраз, им произнесённых, в нём сразу открывается и проницательный, слегка ироничный ум, вышколенный философскими упражнениями, и дар красноречия, и возвышенное вдохновение (но и склонность к некоторой рисовке — не лёгкая ли усмешка автора над собственным давним грехом?). В рудинском осуждении эгоизма, себялюбия отразилось его стремление к общественной деятельности. Он уже не может, подобно своим литературным предшественникам, либо просто скучать, либо, подобно Печорину, «пускаться в эксцентричности» (Писарев), но всё же иные пути для него пока закрыты. Какое бы занятие ни избирал он для себя вплоть до фантастического намерения устроить судоходство на какой-то мелкой российской реке — всё кончается для него неудачей. Даже поприще преподавателя (вот бы уж, кажется, достойное применение его таланту красноречия!) — и на том он терпит поражение.
«И между тем неужели я ни на что не был годен, неужели для меня так-таки нет дела на земле? Часто я ставил себе этот вопрос, и, как я ни старался себя унизить в собственных глазах, не мог же я не чувствовать в себе присутствия сил, не всем людям данных! Отчего же эти силы остаются бесплодными?» — недоумевает он, размышляя над своей судьбою. «Мне решительно скрывать нечего: я … хочу достигнуть цели близкой, принести хотя ничтожную пользу. Нет! не удаётся. Что это значит? Что мешает мне жить и действовать, как другие?.. Я только об этом теперь и мечтаю. Но едва успею я войти в определённое положение, остановиться на известной точке, судьба так и сопрёт меня с неё долой… Я стал бояться её — моей судьбы… Отчего всё это? … Слова, всё слова! дел не было!» (2,133-134).
Но какое дело мог совершить в России тот, кто изощрял и оттачивал свой ум в упражнениях силлогизмами немецкой премудрости? До герценовского остроумного вывода относительно «алгебры революции» Рудин, к счастью, не додумался.
Символична судьба Рудина, странствующего без видимой цели и с каким-то безразличием к самой возможности этой цели (ехал в одном направлении, но безропотно согласился отправиться совсем в другую сторону) по бесконечным российским дорогам — таким видим мы его в одной из заключительных сцен романа.
Правда, неспособный к длительным усилиям воли, Рудин обладает натурой импульсивной, склонной к мгновенным высвобождениям душевной энергии. Один из таких импульсов привёл его на парижскую баррикаду в июне 1848 года и логически завершился смертью (логически — в развитии образа, литературного типа, а не в судьбе героя: для него это, разумеется, чистая случайность). Правда, эпизод на баррикаде — более позднее авторское дополнение романа, вызванное отчасти желанием придать героическую окраску своему созданию, но в сути характера такое дополнение ничто не изменило. Анненков сказал верно: «Роман был погребальным венком на гробе всех старых рассказов Тургенева о тех абстрактных русских натурах, устраняющихся и пассирующих перед явлениями, ими же вызванными на свет…»[40]
Нетрудно заметить, что не только Анненков, но и все писавшие о «Рудине» пытались разглядеть в романе проблемы лишь своего времени, его стремления и слабости, надежды и беды. Тургенев же — вероятно, сам того не подозревая — затронул проблему надвременную, истинно религиозную по сути своей: ведь влечение Рудина к самоутверждению напором собственного разума, таланта, попыткою проявить индивидуалистическую волю (пусть и неудачною) — не что иное есть, как заурядный гуманизм. Рудин прав как будто, когда утверждает: всё великое в мире совершается через людей, — но не знает лишь, что всё великое, истинно великое, не способно осуществить себя вне Благодати. Блеск и нищету именно гуманизма Тургенев непреднамеренно выявил едва ли не во всех своих романах, начиная с «Рудина». Даже тогда, когда самоутверждающийся индивид как будто обретает у писателя волю к достижению собственных целей, он неизбежно терпит поражение, неизменно обнаруживая перед читателем ту или иную ущербность собственной натуры. Тургеневские герои все — пытаются утверждать себя вне Бога (тяготение, выражающее внутреннюю суть гуманизма), ищут опору в собственном характере, разуме, талантах и пр. а не в Благодати. Тупик.
Ища выход из тупика, в который он сам же себя и направил, писатель создаёт новый в отечественной литературе тип, которому было дано его имя, — тип «тургеневской девушки». Первою из них стала Наталья Ласунская в романе «Рудин» — и вина за то, что главный герой не сумел понять и принять её «великого стремления», целиком возлагается автором именно на него. Причина растерянности Рудина перед порывом Натальи не столько даже в отсутствии воли или в испуге перед создавшимися обстоятельствами (хотя и без того не обошлось), сколько в его чрезмерной индивидуальной замкнутости, отгороженности не только от мира всеобщего, но и от другой индивидуальности. Рудин всё топит в своей неумеренной рефлексии.
«Я понимаю, — говорит ему Наталья, — кто стремится к высшей цели, уже не должен думать о себе…» (2,76). Однако Рудин слишком думает о себе — не в эгоистическом смысле, а из-за «головной» потребности рассуждать и анализировать.
Возможность выхода из индивидуальной замкнутости заложена, по намерению автора, именно в «тургеневской девушке». «Поверьте, женщина не только способна понять самопожертвование, — продолжает Наталья, — она сама умеет пожертвовать собою» (2,76). Тургенев даёт глубокое понимание проблемы: самоутверждение в мире всеобщего невозможно без хотя бы некоторой доли самоотречения, отказа от эгоцентрической замкнутости, страха растерять индивидуалистическое начало в социальной среде. Однако истинное самопожертвование невозможно — при рассудочной безблагодатности. Не имея опоры в Благодати, легко обезличить себя при попытке преодолеть свою разобщённость с миром — лишний человек это всегда инстинктивно ощущает. И боится.
Для самого же Тургенева создание нового литературного типа стало одним из кульминационных моментов его общественной деятельности: возникновение литературного типа повлекло за собою (не забудем) его появление в жизни — своего рода триумф художника. О том свидетельствовали современники. «Тургенев сделал великое дело тем, что написал удивительные портреты женщин, — размышлял Лев Толстой.— Может быть, таких, как он писал, и не было, но когда он написал их, они появились. Это верно; я сам наблюдал потом тургеневских женщин в жизни»[41]. Глядя на прошлое из далёкого ХХ века, П. А. Кропоткин утверждал: «…если русская женщина сыграла такую великую роль, во всевозможных формах жизни, во время последнего 50-летия нашего освободительного движения, то для нас, людей этого поколения, нет сомнения в том, что весьма многим мы обязаны Тургеневу»[42].
Признаем это как данность. Но не станем спешить с безоговорочно восторженным восприятием того. Такое вмешательство писателя в общественное бытие несло в себе и опасные противоречия, обнаружившие себя ещё при жизни Тургенева, — нам ещё придётся вернуться к этому.
Несомненно, противоположные качества двух основных литературных типов, двух характеров, какие разрабатывал в своём творчестве Тургенев (бесхарактерный мужчина и решительная, волевая женщина, девушка), должны полнее всего выявиться в их непосредственном столкновении. Это и обусловило непременное включение в сюжет произведений сцену любовного объяснения героев. Именно в эпизодах rendez-vous раскрываются натуры героев-мужчин, до того драпировавшихся в красивые монологи и пышные фразы. Это точно отметил Чернышевский в своей статье «Русский человек на rendez-vous»: «… пока о деле нет речи, а надобно только занять праздное время, наполнить праздную голову или праздное сердце разговорами и мечтами, герой очень боек; подходит дело к тому, чтобы прямо и точно выразить свои чувства и желания, — большая часть героев начинает уже колебаться и чувствовать неповоротливость в языке»[43].
Чернышевский разбирал прежде всего повесть Тургенева «Ася» (1858), близкую «Рудину» по изображаемой любовной коллизии, — недаром в подтверждение своей мысли критик ссылается часто и на роман. В обозначенной коллизии критик усмотрел прежде всего социальное содержание. «… Характер героя верен нашему обществу»[44], — вот его определяющая мысль. Слабости героя — не сомневается Чернышевский — целиком зависят от пороков общественного развития: «…нельзя не проникнуться мелочностью воли тому, кто живут в обществе, не имеющем никаких стремлений, кроме мелких житейских расчетов»[45]. Преодолеть же собственные слабости человек может лишь в активной гражданской деятельности. «Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об общественных делах, без влияния чувств, побуждаемых участием в них»[46], — к этой мысли Чернышевский логически подводит все свои рассуждения. Общественные ценности, как их понимали революционные демократы, равно как и гражданская деятельность в их осмыслении — не что иное, как одно из проявлений сокровищ на земле. Без них, разумеется, не обойдёшься, однако их абсолютизация толкнёт человека туда, где он — осознанно или нет, но станет готов предпочесть Богу сатану.
Разумеется, Чернышевский абсолютизирует и гипотезу «заедающей среды»: «Для нас теперь ясно, что <…> в окончательном результате всё зависит исключительно от обстоятельств, потому что и общественные привычки произошли в свою очередь также от обстоятельств»[47]. Правда, критик готов, кажется, склониться и к тому, что едва ли не всё зависит от воли человека, да возможность проявления воли он опять-таки подчиняет «благоприятному стечению обстоятельств». А коли так, то с индивидуумов снимается всякая ответственность, поскольку все объявляются жертвами внешних условий: «…вины почти никогда не бывает на свете, а бывает только беда»[48].
Мысль подобных рационалистов вращается в круге уже хорошо нам знакомых, банальных и ложных стереотипов, прикрывающихся лишь долею содержащейся в них истины. Революционный демократ выйти из такого порочного круга не в состоянии. Но ведь и тургеневское творчество отчасти питало убеждённость идеологов разрушительного бунта. Вот трагедия писателя.
И на тех же кругах обретались причины личной его драмы. Как будто со всех сторон надвигалось на Тургенева что-то темное, тягостное, безнадежное — и не на что было опереться.
Состояние самой атмосферы российской жизни не могло не угнетать. Середина 50-х годов. Крымская война, из которой Россия вышла побеждённой. Политическая и общественная жизнь находилась в состоянии затяжного кризиса, резко выявившего все пороки и противоречия мира всеобщего. Человек, чуткий к бедам родины, народа, не может не испытывать невольного беспокойства, бессознательного, быть может, но так явно ощущаемого. Ожидания сменяются безнадёжностью, вера — отчаянием, а затем снова возвращается надежда, и новое разочарование. Состояние мучительное. Торжество уныния.
Кризис всеобщего совпал с кризисом внутренним, личным — и усугубил его. Обстоятельства же жизни личной подвели писателя в тот период к убеждению в полной безотрадности собственного прозябания: именно тогда и написал он, что не рассчитывает больше на счастье для себя. В довершение ко всему, а может, как следствие пережитого, у Тургенева возникло новое разочарование в своём литературном таланте. Оно тем более было тягостно, что ни к чему иному, кроме литературы, он себя способным не чувствует: «Я ничем не могу быть как только литератором» (12,282). А если этого таланта нет то и ничего нет, то и жизнь обессмысливается. Неужто превращаться в Рудина, повторять судьбу собственного персонажа?
Появление «Рудина» укрепило у друзей веру в него. Его же письма той поры полны отчаяния.
А.В. Дружинину (январь 1857 года): «Чувствую в себе пустоту выпотрошенной рыбы, кислоту непрививного яблока и глупость, подобную — невозможно сыскать сравнения» (12,268).
В.П. Боткину (март 1857 года): «…ни одной моей строки никогда напечатано (да и написано) не будет до скончания века. Третьего дня я не сжёг (потому что боялся впасть в подражание Гоголю) — но изорвал и бросил в water closet все мои начинания, планы и т.д. Всё это вздор. Таланта с особенной физиономией и целостностью у меня нет — были поэтические струнки да они прозвучали и отзвучали — повторяться не хочется — в отставку! Это не вспышка досады, поверь мне — это выражение или плод медленно созревших убеждений. <…> Ты знаешь, что я тотчас бросил стихи писать, как только убедился, что я не поэт; а по теперешнему моему убеждению — я такой же повествователь, какой был поэт» (12,270-271).
П.В. Анненкову (ноябрь 1857 года): «… но как мне тяжело и горько бывает, этого я вам передать не могу… Прошутил я жизнь, — а теперь локтя не укусишь….Увы! я могу только сочувствовать красоте жизни — жить самому мне уже нельзя. Тёмный покров упал на меня и обвил меня; не стряхнуть мне его с плеч долой» (12,280).
В конце 1856 года вышел сборник «Повести и рассказы» Тургенева. Отдельные неодобрительные отзывы мнительный автор воспринял как полный неуспех, поражение своё в литературе. В письмах сплошь уничижительные отзывы о себе, о своих произведениях, просьбы к друзьям о снисхождении.
Итак: в литературе сплошные неудачи (пусть в действительности иное, но для Тургенева сомнений нет), личная жизнь также не задалась. Что же остаётся?..
Посетивший Тургенева в Париже зимою 1857 года Лев Толстой сообщал в письмах: «Тургенев точно болен и физически и морально и на него смотреть и тяжело и грустно»[49]. «Он жалок ужасно. Страдает морально так, как может только страдать человек с его воображением»[50].
Всё, всё, что лежало в основе его существования, спокойствия, понимания счастья всё стало неустойчивым, зыбким, всё поколебалось в глубочайшем кризисе.
В ту зиму Тургенев смог закончить лишь одно произведение — небольшую и давно начатую повесть «Поездка в Полесье».
Тоска одиночества, осознание безразличия окружающего мира к человеку — вот состояние, отраженное в повести. Это и вообще для тургеневских повестей характерно, но здесь обретает особое значение.
«Неизменный, мрачный бор угрюмо молчит или воет глухо и при виде его ещё глубже и неотразимее проникает в сердце сознание нашей ничтожности. Трудно человеку, существу единого дня, вчера рождённому и уже сегодня обреченному смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремлённый на него взгляд вечной Изиды; не одни дерзостные надежды и мечтания молодости смиряются и гаснут в нём, охваченные ледяным дыханием стихии; нет — вся душа его никнет и замирает…» (6, 205).
Природа для него теперь — как внеположный человеку рок, начало глухо чуждое и враждебное человеку.
Иначе воспринимал он прежде природу. Двадцатилетним молодым человеком писал когда-то с восторгом Бакунину (в конце лета 1840 года): «…природа улыбалась мне. Я всегда живо чувствовал её прелесть, веяние Бога в ней…» (12,19). Какие бы споры ни велись вокруг творчества Тургенева, в одном все обычно сходятся единодушно: писатель показал себя блестящим мастером поэтического пейзажа. Он один из тех, кто не просто раскрыл перед русским человеком неброскую красоту нашей природы, но и приучил определённым образом её воспринимать. Если внимательно вчитаться в тургеневские описания природы, то окажется, что очень часто писатель рисует пейзажи, как будто вовсе не отличающиеся особой красотой, порою даже невзрачные. Откуда же ощущение поэзии в них?
«…Сознание прекрасного находится в нас самих, и чем больше мы любим природу и всё, ею созданное, тем более мы находим прекрасного везде на земле. Глубина чувства, глубина любви определяет степень и, если хотите, размеры прекрасного… Полюбите только природу и людей, заметьте: людей без всяких имущественных, сословных и расовых различий, и они, природа и люди, будут везде казаться для вас… прекрасными»[51]. И сегодня мы часто смотрим на русскую природу глазами Тургенева, ибо именно художник чаще всего даёт человеку точку зрения на окружающий мир. Его субъективная точка станет объективной для тех, кому он сумеет привить своё мировидение.
Но в кризисные периоды мировидение как раз и меняется — у самого художника.
«Я сидел неподвижно и глядел, глядел с изумлением и усилием, точно всю жизнь свою я перед собою видел, точно свиток развивался у меня перед глазами. О, что я сделал! — невольно шептали горьким шёпотом мои губы. О, жизнь, жизнь, куда, как ушла ты так бесследно? Как выскользнула ты из крепко стиснутых рук? Ты ли меня обманула, я ли не умел воспользоваться твоими дарами? Возможно ли? эта малость, эта бедная горсть пыльного пепла — вот всё, что осталось от тебя? Это холодное, неподвижное, ненужное нечто это я, тот прежний я? Как? Душа жаждала счастья такого полного, она с таким презрением отвергала всё мелкое, всё недостаточное, она ждала: вот-вот нахлынет счастье потоком — и ни одна капля не смочила алкавших губ? О, золотые мои струны, вы, так чутко, так сладостно дрожавшие когда-то, я так и не услышал вашего пенья… вы и звучали только — когда рвались. Или, может быть, счастье, прямое счастье всей жизни проходило близко, мимо, улыбалось лучезарной улыбкой — да я не умел признать его божественного лица! Или оно точно посещало меня и сидело у моего изголовья, да позабылось мною, как сон? … О, сердце… Не оглядывайся назад, не вспоминай, не стремись туда, где светло, где смеется молодость, где надежда венчается цветами весны, где голубка-радость бьёт лазурными крылами, где любовь, как роса на заре, сияет слезами восторга; не смотри туда, где блаженство, и вера, и сила — там не наше место!» (6,213-214).
С этого времени такое настроение слишком часто начинает проявляться у Тургенева — и в жизни, и в художественных созданиях. Мука о счастье становится с той поры главною мукою его.
И природа, кажется ему, открывает свой страшный закон: «…мне вдруг показалось, что я понял жизнь природы, понял её несомненный и явный, хотя для многих ещё таинственный смысл. Тихое и медленное одушевление, неторопливость и сдержанность ощущений и сил, равновесие здоровья в каждом отдельном существе — вот самая её основа, её неизменный закон, вот на чём она стоит и держится. Всё, что выходит из-под этого уровня, кверху ли, книзу ли, всё равно — выбрасывается ею вон, как негодное» (6,222).
Эта мысль мучит его: не так ли и в жизни человека? Опять та же самая, давняя проблема: быть или не быть «как все»? Во всяком случае, средний уровень обеспечивает устойчивость. Природа ясно указывает: «Многие насекомые умирают, как только узнают нарушающие равновесие жизни радости любви» (6,222). Не то ли и в жизни человека?
Несколькими месяцами спустя он, как бы оспоривая такое заблуждение, пишет повесть «Ася» (1857). Снова осмысляется вопрос, на который как будто уже дан ответ «Поездкой в Полесье». Герой «Аси», некий Н.Н., — отчётливо зауряден, это «человек толпы»: «В толпе мне было всегда особенно легко и отрадно; мне было весело идти, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же время я любил смотреть, когда другие кричат» (6,225). Драма Аси, героини повести, в том, что она по молодости, по неопытности приняла этого обыкновенного, заурядного человека за героя. «Асе нужен герой, необыкновенный человек» (6,249), — говорит о ней её брат, Гагин. И он же вскоре простодушно заявляет господину Н.Н.: «Вы очень милый человек, но почему она вас так полюбила — этого я, признаюсь, не понимаю» (6,259). Слова Гагина равносильны утверждению: вы милый, но ординарный человек, в герои не годитесь. Однако сам Н.Н. не понял обидного для себя смысла речей Гагина. А ведь Н.Н. вовсе не глуп, он прекрасно разбирается в обыденных ситуациях, его ум неплохо скользит по накатанной колее, но лишь потребуется от него хоть сколько-нибудь самостоятельного решения — и он теряется. Поразмыслить: существование на «среднем уровне» вполне гарантирует человеку внешнее благополучие, и нарушать равновесие жизни опасно. Любовь к Асе всё-таки возвращает заурядного Н.Н. над привычным для него уровнем, но тем самым делает его несчастным (радости любви — не для «насекомого»?). Однако ведь и Асе приходится страдать, и истинная причина тому — именно заурядность её возлюбленного. Значит: существование на «среднем уровне» (вполне подходящее для «насекомого») в человеческом обществе становится безнравственным, ибо несёт страдание окружающим?
Ещё отчетливее эта мысль прозвучала позднее в повести «Несчастная» (1868). Анализируя сходную ситуацию, даже усугубив её, доведя страдающую героиню до трагической гибели, автор по отношению к виновнику трагедии полупрезрительно роняет: «Уж больно нормальная была природа!» (7,205). Нормальная то есть: обыкновенная, заурядная. И заурядностью своею несущая гибель другим.
Но не звучит ли в такой мысли — отголосок всё той же внутренне укоренённой в душе гордыни? В пренебрежении к «заурядности» окружающих реализует ведь себя всё та же тяга к самоутверждению. Да и мука-то основная — всё от того же.
И всё же в испытаниях долгого кризиса характер Тургенева стремился к обретению целостной завершённости. Очень немногие догадывались о совершавшемся в нём внутреннем процессе. «Я переживаю — или, может быть, доживаю нравственный и физический кризис, из которого выйду либо разбитый вдребезги, либо… обновлённый! Нет, куда нам до обновленья — а подпёртый, как подпирается брёвнами завалившийся сарай» (12,273), — так с некоторой долею скептицизма рассуждал он в письме Анненкову в апреле 1857 года.
Из кризиса Тургенев вышел, обретя новую гармонию с жизнью. В сентябре 1858 года он пишет из Спасского молодому поэту А. Н. Апухтину: «Вам предстоит большая обязанность перед самим собою: Вы должны себя делать, человека из себя делать… Думайте меньше о своей личности, о своих страданиях и радостях; глядите на неё пока как на форму, которую должно наполнить добрым и дельным содержанием… Зачем отчаиваться и складывать руки? Ну, если другие то же сделают, что же выйдет из этого? Вы перед Вашими (часто Вам неизвестными) товарищами нравственно обязаны не складывать руки» (12,303). Эти слова можно считать отражением того внутреннего итога, которым завершился его кризис.
И сразу — творческий взлёт. Один за другим выходят три романа, три главных произведения Тургенева. В 1859 году-«Дворянское гнездо». В 1860 году — «Накануне». В начале 1862 года — «Отцы и дети».
[40] Там же. С. 118.
[41] Цит. по. М. Горький и А. Чехов. М. , 1951. С. 161.
[42] Тургенев и его время. М. -Пг. , 1923. С. 7.
[43] Тургенев в русской критике. С. 126.
[44] Там же. С. 123.
[45] Там же. С. 140.
[46] Там же. С. 137.
[47] Там же. С. 133.
[48] Там же. С. 134.
[49] Толстой Л. Н. т. 17. С. 154.
[50] Там же. С. 156.
[51] И. С. Тургенев в воспоминаниях. .. Т. 2. С. 49.
Комментировать