Аполлон Николаевич Майков
Популярность (употребим противо-поэтическое словечко) поэзии Аполлона Николаевича Майкова (1821-1879) несправедливо ниже масштаба его дарования.
Более известными оказались разного рода неумные и пошлые стихи, подобные тем, что писал, например, В. Курочкин:
Я нашёл, друзья, нашёл,
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол.
Виноват во всём гербовый,
Двуязычный, двуголовый,
Всероссийский наш орёл.
1857
Это казалось таким злободневным, дерзким, глубоким. Не то что у Майкова:
Дорог мне перед иконой
В светлой ризе золотой,
Этот ярый воск возжённый
Чьей неведомо рукой.
Знаю я: свеча пылает,
Клир торжественно поёт —
Чьё-то горе утихает,
Кто-то слёзы тихо льёт,
Светлый ангел упованья
Пролетает над толпой…
Этих свеч знаменованье
Чую трепетной душой:
Это — медный грош вдовицы.
Это — лепта бедняка,
Это… может быть… убийцы
Покаянная тоска…
Это — светлое мгновенье
В диком мраке и глуши,
Память слёз и умиленья
В вечность глянувшей души…
1868
Достоевский об этих стихах в письме Майкову писал:
«…бесподобно. И откуда Вы слов таких достали! Это одно из лучших стихотворений Ваших…»[195].
Вообще и похвальных, и восторженных отзывов о поэзии Майкова было предостаточно. Белинский сопоставлял его стихи с пушкинскими, Плетнёв ставил Майкова «побольше Лермонтова», Некрасов и Чернышевский в 1855 году говорили о Майкове как о поэте, равного которому «едва ли имеет Россия», Дружинин находил «поэтический горизонт» Майкова обширнее, нежели у Тютчева, Фета и Некрасова. Мережковский утверждал:
«После Пушкина никто ещё не писал на русском языке такими неподражаемо-прекрасными стихами. Поэт подымает нас на неизмеримую высоту философского созерцания, а между тем в его драмах нет и следа того рассудочного элемента, который часто портит слишком умные произведения»[196].
Поэтому под «непопулярностью» поэзии Майкова нужно подразумевать историческую судьбу его наследия, участь его особенно в советское время. За исключением нескольких хрестоматийных стихотворений о русской природе («Весна», «Сенокос», «Летний дождь», «Ласточки») — всё, созданное Майковым, то, чем восхищались ценители XIX века, русскому читателю неизвестно. И это движение к непопулярности началось при жизни Майкова, и по его вине: ведь сначала надежды на него возлагали, не без некоторого основания, самые прогрессивные литераторы за близость его принципам «натуральной школы», за демократичность поэзии. Позднее передовые же критики (Добролюбов, в частности) осуждали его за «измену». Ещё позднее — можно ли было ожидать доброго отношения к поэту, которого «реакционный» «Гражданин» причислял к «реальной силе в противодействии революционному движению»?
Что ж! истинный поэт преодолел узкие рамки того, чем его хотели бы ограничить Белинский или Добролюбов. Он, в отличие от них, полагал, что хлеб насущный есть прежде всего — духовный:
О Боже! Ты даёшь для родины моей
Тепло и урожай, дары святого неба —
Но, хлебом золотя простор её полей,
Ей также, Господи, духовного дай хлеба!
1857
Майковым могли восхищаться истинные ценители истинной поэзии, но таковых всегда немного. У массового же демократического читателя, проходившего выучку у таких властителей дум, как Чернышевский или Писарев (не говоря уже о более мелких и более бесцветных, подобных Антоновичу или Елисееву), — могло ли стремление к Православию добавить поэту признания и симпатий?
Средоточием высокой духовности стал для Майкова православный храм. Что же удивительного, что в своих исканиях он стал ближе славянофилам, нежели поборникам социального прогресса?
Многие исследователи утверждают, будто Майков обладал в значительной степени языческим мировосприятием, которое так и не смог преодолеть. Доказательством считается интерес поэта к античной литературе, к античным временам вообще: он переводил древних поэтов, и подражал им, и использовав сюжеты античной истории в своих произведениях. Но ведь и в обращении к античной культуре можно обрести начатки христианской мудрости — святитель Василий Великий недаром учил этому. Обращение же к истории определено важной идеей творчества Майкова — убеждённостью в торжестве христианства над ущербным язычеством («Олинф и Эсфирь», «Три смерти», «Смерть Люция», «Два мира»). А от соприкосновения с античной поэзией воспринял Майков в значительной степени особое чутьё, особый вкус к поэтическому совершенству стиха — из чего исходит и его особое отношение к поэзии, его приверженность «чистому искусству». Он полагал, что Муза кухаркой быть не должна. Но и игрушкою тоже быть не годится. Важно соображение.
К слову: популярность Фета, большая, чем у Майкова, объяснялась и безрелигиозностью значительной части его творчества, и некоторой скандальностью, возбуждаемой вокруг его имени бранными отзывами прогрессивных литераторов. Многих, к примеру, завораживал тот факт, что в стихотворении «Шёпот, робкое дыханье…»(1850) нет ни одного глагола, как нет и критики крепостного права, — до высокой поэзии этого безусловного шедевра ценителям Курочкина и дела не было. Мастера рекламы (любой) знают: скандальность делу популяризации чего угодно весьма способствует. Вины Фета в том не было, он стал жертвою обычной пошлости.
Майков был мудр, ибо знал: суетность человеческой жизни когда-нибудь придёт к неизбежному — к той тьме, в которой потребен окажется Свет особый, Свет Святости. Как то избыть? Мирское мудрствование знает одно давнее шаблонное заблуждение относительно иноческого подвига: монашество-де есть измена живой жизни, выражение полной общественной бесполезности.
Если понимать общественный интерес как «борьбу» за земное благополучие, то иночество и впрямь никакого касательства к тому не имеет. А вот в истинной нужде человеческой — без него нет исхода из тьмы:
И ангел мне сказал: иди, оставь их грады,
В пустыню скройся ты, чтоб там огонь лампады,
Тебе поверенный, до срока уберечь,
Дабы, когда тщету сует они познают,
Возжаждут Истины и света пожелают,
Им было б чем свои светильники возжечь.
1883
О том же раздирающем душу человеческую противоречивом стремлении к сокровищам небесным и земным, внимание к которому явно и скрыто определяет всё своеобразие русской литературы, поэт своё слово — в общем хоре православных голосов — сказал несомненно:
Смотри, смотри на небеса,
Какая тайна в них святая
Проходит молча и сияя
И лишь настолько раскрывая
Свои ночные чудеса,
Чтобы наш дух рвался из плена,
Чтоб в сердце врезывалось нам,
Что здесь лишь зло, обман, измена,
Добыча смерти, праха, тлена,
Блаженство вечное лишь там.
Концу своей жизни Майков предстоит как религиозный поэт-философ, глубина мудрости которого не уступает тютчевской — а она, кажется, стала эталоном поэтической философии.
Вопросу, вековечному вопросу человека о непостижимой ему конечности его познания, ограниченности разума — Майков противопоставляет истинно богословский ответ:
Из бездны Вечности, из глубины Творенья
На жгучие твои запросы и сомненья
Ты, смертный, требуешь ответа в тот же миг,
И плачешь, и клянёшь ты Небо в озлобленье,
Что не ответствует на твой душевный крик…
А Небо на тебя с улыбкою взирает,
Как на капризного ребенка мать.
С улыбкой — потому, что все, все тайны знает,
И знает, что тебе ещё их рано знать!
1892
Эти строки включены в цикл «Из Апполодора Гностика» (фигура вымышлена — давняя традиция литературы), где совершается, как и в цикле «Вечные вопросы», подведение итогов осмысленной поэтом жизни человека: время и вечность, страдание и спасение, земное и небесное — измеряются поэтом мерою, единственно к ним приложимою:
Дух века ваш кумир; а век ваш — краткий миг.
Кумиры валятся в забвенье, в бесконечность…
Безумные! ужель ваш разум не постиг,
Что выше всех веков — есть Вечность!..
1877
Не говори, что нет спасенья,
Что ты в печалях изнемог:
Чем ночь темней, тем ярче звёзды,
Чем глубже скорбь, тем ближе Бог…
1878
«А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать» (Рим. 5:20).
Все творцы русской литературы мучились этими же, и подобными им, вопросами, сопрягая их с думой о судьбе России.
И как поэт русский истинно, Россию не сторонне наблюдающий и любящий, Майков только в одном и может узреть светлое будущее родной земли, истинно светлое:
Снилось мне: по всей России
Светлый праздник — древний храм,
Звон, служенье литургии,
Блеск свечей и фимиам, —
На амвоне ж, в фимиаме,
Точно в облаке стоит
Старцев сонм и нам, во храме
Преклоненным, говорит:
«Труден в мире, Русь родная,
Был твой путь; но дни пришли —
И, в свой новый век вступая,
Ты у Господа моли,
Чтоб в сынах твоих свободных
Коренилось и росло
То, что в годы бед народных,
Осенив тебя, спасло;
Чтобы ты была готова —
Сердце чисто, дух велик —
Стать на судище Христово
Всем народом каждый миг;
Чтоб, в вождях своих сияя
Сил духовных полнотой,
Богоносица святая,
Мир вела ты за собой
В свет — к свободе бесконечной
Из-под рабства суеты,
На исканье правды вечной
И душевной красоты…»
1878
Пророчество в том сне — или лишь несбыточные грёзы — определить придётся русскому человеку уже в XXI столетии.
Комментировать