Сергей Антонович Клычков
Вблизи Есенина нередко упоминается и Сергей Антонович Клычков (1889-1937). Однако, как и Клюев, Клычков самостоятелен вполне, особенно в прозе, которая у него выше прозаических опытов и Есенина, и многих, кто писал о деревне в те времена.
Поэзия Клычкова созвучна клюевской и есенинской, многие высокие оценки её критиками-современниками не ленятся повторять ныне пишущие о Клычкове. Мы же вспомним отзыв Г. Иванова:
«Сергей Клычков осторожней и искусней Есенина. Но то, что встречается у последнего на каждом шагу, лишь изредка повеет, как степной ветерок, в стихах Клычкова. Он сам, кажется, так упорно желает стать литератором и модернистом, так старательно приносит всё в жертву этому желанию, что становится досадно и грустно. Насколько имя певца пленительней и почётней, чем этот почти бюрократический титул! Клычков, наверное, этого не поймёт!»[43].
Иванов не только критик, но и высокого уровня поэт, ему ведомо и ощутимо в поэзии то, что нередко ускользает от критиков, ибо поэту дано воспринять поэзию непосредственно, изнутри.
Подлинно духовные искания чужды поэзии Клычкова, он не без рассудочности (что разглядел Г. Иванов) следует за стихией эмоций, предпочитает языческие соблазны. И он значительнее как прозаик. Поэтому обратимся к романам Клычкова.
Клычков замыслил создать грандиозное полотно, посвящённое русской деревне. Внешне этот замысел распадался на многие отдельные романы, но их скрепою должно было стать единство темы, мировоззрения, некоторых сквозных реалий бытия, сквозных же идей, переходящих из романа в роман. События всех романов так или иначе должны были относиться к истории села Чертухина, жизнь которого в разные эпохи определялась общими бытийственными началами, единой памятью, единой судьбою, единством авторского осмысления.
Автор сумел написать лишь три из многих задуманных частей — романы «Сахарный немец» (1925), «Чертухинский балакирь» (1926), «Князь мира» (1927). Авторское внимание от романа к роману движется вглубь истории: если «Сахарный немец» посвящён времени Первой мировой войны, то в последней части Чертухино изображено в канун отмены крепостного права.
Важнейший вопрос для Клычкова — о смысле бытия.
«Чудна наша мужицкая жизнь!..
Подчас и не поймёшь, для чего заведена вся эта ваторба?..
Живёт, живёт человек, переломает на веку столько, что впору двум медведям на бору, а толку от этого — грош!..
Один крест на кладбище, под которым в родительскую субботу кутью клюют воробьи… Для этих воробьёв человек, может, весь век свой хлопочет, и если кто мог бы — да встал из могилы, да посмотрел на тех воробьёв, так тогда сам себя семь раз бы назвал дураком!..» (230)*.
* Здесь и далее ссылки на романы Клычкова даются непосредственно в тексте по изданию: Клычков Сергей. Чертухинский балакирь. Романы. М., 1988 (с указанием страницы в круглых скобках).
Даже без вглядывания слишком глубокого — нетрудно обнаружить, что эта жизнь определена у Клычкова прежде всего постоянным вмешательством нечистой силы. Лешие, анчутки, оборотни, какие-то чеканашки и прочая нежить обильно населяют романное пространство, созданное воображением Клычкова. Он не преминет просветить читателя относительно разного рода бесиков, бесов, бесенят (как не сомневаясь определяет их природу). Например:
«Сладко спят Мавра с Акимом, крепко спят Акимовы дети… только в углу, где стоит лунный лучок, притулился маленький бесик и чистит себе тонкие лапки… Очажный бес, бес-домосед, на улицу он никогда не выходит, а если случится пожар, так сгорает вместе с избой. Живёт он под печкой, где ухваты и клюшки, и похож на ухват, а потому и попадается часто хозяйке под руку вместо ухвата» (315).
Бесы эти связаны с лунным светом: на него выползают из укрытий, в нём греются.
Критики называют эту особенность романов Клычкова отголоском язычества, но точнее бы — бесовщиной чистой воды. Писатель видит мир отданным во власть нечистой силе. Названием и содержанием последнего романа — «Князь мира» — Клычков о том же как будто пророчествует. Князь мира, дьявол, давно утверждает своё влияние, пустивши гулять по свету неразменный рубль с отчеканенным собственным обликом, — множа обман и корысть среди людей.
Один из персонажей «Сахарного немца», дьякон, утративший веру и пропивший водосвятный крест на самую Пасху, без колебаний разъясняет свой поступок:
« — Да очень просто: потому что он больше не нужен… а ряса… у меня старые рясы супруга режет на юбки…
— Выходит, всё в пользе?
— Да нет, в соответствии… Бога-то нет?..
— Мелешь ты мелево, дьякон: Бога нет, что же тогда остаётся?
— Эна, ты о чём грустишь; остаться есть кое-чему — мир забит, как трёхклассный вагон на большом перегоне… Рассуди: Пётр Еремеич что говорил?.. Бог-де от земли отвернулся, сел на облачную колесницу и, значит, поминай как звали… Тю-тю…
— Бог забыл о земле…
— Так… остался, значит, во-первых, чёрт?..
— Чёрт!
— Чёрт! Только рога он подтесал терпугом у кузнеца Поликарпа, оделся в спинжак и гаврилки… Служит… пользу приносит… и получает чины!
— Мели, отец дьякон!
— Нет, не мелю: чёрт иногда даже не брезгует дьяконским чином…» (151).
Природная стихия переполнена всяческими бесенятами, но они в основном безобидны, даже помогают мужику, оберегают Чертухино (а название села тоже «говорящее»), главная же опасность, по Клычкову, идёт от машинной цивилизации города.
«Не за горами пора, когда человек в лесу всех зверей передушит, из рек выморит рыбу, в воздухе птиц переловит и все деревья заставит целовать себе ноги — подрежет пилой-верезгой. Тогда-то железный чёрт, который только ждёт этого и никак-то дождаться не может, привертит человеку на место души какую-нибудь шестерню или гайку с машины, потому что чёрт в духовных делах — порядочный слесарь.
С этой-то гайкой заместо души человек, сам того не замечая и ничуть не тужа, будет жить и жить до скончания века!..» (302-303).
Позднее «деревенская проза» по-своему разовьёт эту тему. Клычков же в приметах цивилизации успевает разглядеть страшную и не всем видимую суть:
«Напился воды паровоз, попыхтел около пакгауза… — побегали возле колёс машинист с большими рогами и кочегар, у которого хоть рогов было не видно, но зато так он был весь чёрен и на лице было столько размазано масляной сажи, что при свете горящей пакли на небольшой палке у него в руке он без труда мог сойти за полчёрта; потом подошёл к ним человек в интендантской шинели, дал им обоим по сторублёвке…» (151).
А в городе народ — всё «выдуманные люди» (158). И жизнь ненадёжная. Так выходит.
Своего рода «священным писанием» для деревенских жителей становится таинственная книга «Златые уста», в которой говорится «больше о вере, о том, что есть истинный Бог, и как можно найти о том откровенье, какой человек больше Богу угоден и сколь ненавистны Богу попы. Писал их, эти записи, верно, заядлый раскольник, сектант и смутивец, которых в старое время было столько в нашей округе, сколько в лесу теперь не осталось волков.
О вере <попов> судить по нашему времени трудно.
Только известно, конечно, не без причины и простой народ их любит не больно, каждый мужик ждёт, что непременно обломится ось, если увидит, что ряса переплыла дорогу… По сей-то причине наши попы, напавши на эту летописную запись, конечно, её сначала в поповский бездонный карман, а потом, дабы сектанты опять не украли, подняли плиту в соборном престоле, вырыли вроде могилы, сделали гроб золотой, в гроб положили коряблую книгу и навек её там погребли» (134).
Странная судьба книги: таинство Евхаристии, совершаемое на святых мощах (в древности святые Престолы ставились над захоронениями мучеников и праведников, ныне все антиминсы содержат в себе частицы мощей), по неразумию «попов», начинает совершаться над торжественно погребённой, почему-то в золотом гробу, еретической книгой.
Однако некий мужик Спиридон Емельяныч, монах-расстрига с Афона, каким-то неведомым колдовским образом ту книгу раздобыл. Он же соорудил на купленной им мельнице потаённую церковь, где совершал собственную литургию.
«Дорогая та книга “Златые уста”!..
В сей книге счастливцу, раскрывшему её на любой странице, виден весь мир, как на ладошке яичко!..
Трава и деревья, звери и птицы, рыбы и люди — все в ней рассажены по своим местам, как на чинном пиру, никто не обижен, и никто чересчур не оделён, и шайка и хозяйка у всякого есть!..» (295).
Книга эта — порождение народного сектантского суемудрия, некоторое представление о ней автор даёт в нескольких пересказах и выдержках, среди которых, к примеру, рассуждение, что у Бога нет бороды и что чёрта, хоть он и железной породы и копыта имеет, нельзя подковать, потому что «на ём не держатся гвозди» (296).
Имеются в книге и отвлечённо-невнятные рассуждения, поэтические по форме, имеющие внешне вид мудрой глубины:
«Плоть в человеке крепка и упорна, как зимний лёд на реке, дух же прозрачен и чист, как вода речная под ним, бегущая по золотому песку чисел, сроков и лет!.. Растает лёд на реке и сольётся в виде стоялой и отяжелевшей за зиму воды с весенней и весёлой водою, тогда придёт на землю весна и поднимет над головой высокую чашу, до края налитую светом и радостью, и из чаши Вечный Жених отопьёт только глоток!..» (353). И так далее.
Причиною существования подобных книг становится неверие народа в Церковь и в Православие — так осмысляет проблему Клычков.
О неприязни к духовенству много у него сказано. И не разобрать в попах веры. Таков и чертухинский отец Федот:
«И в то время ещё были такие попы, которых подчас трудно было понять, что сам-то он в Бога верит или не верит?
Или только смеётся над дураками, брызгая в печку когда-нибудь в праздник, чтобы лучше выпекались хлебы, и на порог, чтобы чёрт в избу в этот по крайности день рог не совал?..
Таков был и Федот, иной раз такое отмочалит, в особенности когда клюкнет и разговорится под весёлую руку, что не выдумал бы и настоящий кощунник… Ну да ведь попы первые кощунники были по большей части всегда!» (482).
Недаром в храмах — имеется в каждом свой «соборный чёрт».
«…А про такого вот чёрта небесь ни один поп не слыхал!..
Потому и не слыхал, что у себя под носом не видит!..
А есть и такой, и самый-то страшный изо всей их чертовской братии, потому что самый он… хитрый…» (276).
Его задача — отвращать народ от веры, смущать служителей Божиих. Он может предстать в облике монаха, молитвы твердить, крестное знамение творить, слагая персты — «щепотью», то есть троеперстием отвергая двоеперстие староверческое (и тем себя выдавая?). И преуспевает.
Искания истины в народе, показывает Клычков, приводят наиболее чутких и сомневающихся к отторжению Православия:
«Православный дух не по чину пришёлся…
Неправды много!..» (273).
К такому выводу пришёл тот самый Спиридон Емельяныч, который устроил свою потаённую церковь, а перед тем вместе с братом искавший правды на Афоне.
Одна из неправд Церкви, как утверждает Клычков, — невозможность в ней подлинной духовной жизни для мужика. Недаром соборный чёрт на Афоне (во втором романе) напутствует со знанием дела отошедших от монастырской веры братьев-монахов: «Ты мужик, и на том свете, окромя как в аду, места тебе нигде не найдётся» (282). Такая вот социальная сотериология: мужику закрыт путь к спасению. (Это, разумеется, далеко от Православия, и более походит на кальвинизм, с его идеей предопределения; хотя и кальвинизм до социального детерминизма в своём учении не дошёл.)
И барыня Рысачиха (в последнем романе) то же твердит — так что мысль эта у писателя не мимоходом явившаяся: «А барыня разъяснила: мужик, говорит, может быть чёртом, а не святым! Святых мужиков даже, говорит, нет на чудотворных иконах!» (609).
Клычкову обидно за мужика. Мужику он сострадает. Показывает: хоть и тёмен мужик и порою в своей темноте может до зверства дойти, но это подлинное дитя природы, слишком много неправды и насилия претерпел он, и неправдою, насилиями теми повредилась его душа. Доброго же в натуре мужицкой много, и поэтична в основе душа его.
Главное — нет правды Божией на земле. Среди многих былинных сказаний, вплетённых в романные узоры, одним из самых горьких становится повествование о поисках некими «правильными старцами» Божьей правды. Всю землю обошли — не отыскали, хотя, кажется, и близко подходили. И в конце концов вызнали: «Правда Божья у чёрта в батраках живёт…» (172). Указал знающий человек и место, где можно нечистого того, именуемого Антютиком, отыскать — село Чертухино. Пришли старцы в село, нашли Антютика, и вот что поведал он:
« — Проходили вы, видно, бороды, попусту…
Правда же на земле вот какова: кажное дерево на свой лад шумит, кажная трава свой голос подаёт,
Кажная птица на свой манер поёт,
В кажном монастыре есть свой звон,
У кажного есть свой закон,
По своему закону, по своей правденке всякий живёт…
Только закон с законом не сходятся, только правда на правду войной идёт:
Волк есть козу,
Коза есть лозу,
А сидят все на одном возу
Вот тут уж и я разобрать не мог,
Что правда, где ложь.
Тому хорош,
Этому плох,
Тому плох — этому хорош,
Тут ничего не разберёшь,
Живи как хошь…
У всякого своя правда и ложь,
И всяк по-своему плох и хорош…» (174-175).
Переведя на язык понятий конца XX века — правда плюралистична.
В мире нет единого Бога, а есть Многобог. Или, как утверждает главный персонаж (автобиографический у Клычкова) — многие боженята:
«…Ко всякой нации теперь приставлено по боженёнку… Оттого… и войну ведём, что эти самые боженята спать людям не дают хуже, чем блохи» (188).
Нетрудно сообразить: боженята эти — подлинные бесенята. Раздробился мир, утерял Божью правду, у каждой твари — своя правда и своя ложь. Как в таком хаосе выжить, чем оборониться от «железного чёрта»?
И несёт в себе крестьянский печальник неизбывное чувство родины:
«Родина, родина, тебя скорей журавли могут унести на своих крыльях, чем огнём лютый неведомый враг выжечь из сердца, отнять и ввергнуть в небытие: нет для тебя погибели, потому что велика и величава полевая печаль от века, ни один народ её не примет, ни одна душа не благословит, ни одно сердце песни о ней не сложит!..» (176).
В романах своих Клычков являет себя истинным поэтом. Язык прозы его — единственный в своём роде (хотя и сбивается порою на нарочитую стилизацию). Уже при самом появлении этих романов автора поставили в один ряд с такими мастерами сказа, как Лесков и Мельников-Печерский. Справедливо.
Православному человеку есть с чем не согласиться у Клычкова, но не оплакать его судьбу невозможно.
[43] Там же. С. 488.
Комментировать