Николай Алексеевич Клюев
Николай Алексеевич Клюев (1884-1937) вошёл в литературу несколькими годами раньше Есенина, во многом предвосхитил есенинскую образную систему, и сам себя в какой-то момент признал предтечею младшего собрата в поэзии.
Тучи, как кони в ночном,
Месяц — гудок пастушонка.
Чем не Есенин?
Или:
Набух, оттаял лёд на речке,
Стал пегим, ржаво-золотым,
В кустах затеплилися свечки,
И засинел кадильный дым.
Берёзки — бледные белички,
Потупясь, выстроились в ряд.
Я голосу веснянки-птички,
Как материнской ласке рад.
Природы радостный причастник,
На облака молюся я,
На мне иноческий подрясник
И монастырская скуфья.
Тоже близко Есенину, любившему отображать видевшийся ему в природе литургический строй. Но у Клюева причины такого видения природы — собственные, с есенинскими несходные. Он и впрямь в монастырскую жизнь в молодости погружался, даже носил, как сам уверял (впрочем, иные биографы утверждают, что поэт много понапридумывал о себе), тяжкие вериги. Носил или нет — то на его совести, а что религиозной одержимостью отличался, в ранние годы особенно, — несомненно. Ранняя же религиозная экзальтация порою приносит дурные плоды. Клюев из монастыря (из Соловков) перебирается к сектантам, к скопцам, к хлыстам, у кого-то даже был одно время «царём Давидом», сочиняя поэтические опусы для радений. Позднее, в 1912 году, он составил из этих сочинений вторую свою поэтическую книгу «Братские песни». Сам переход к сектантам Клюев воспринял как освобождение от мертвизны церковной к природной воле и своего рода святости.
Я бежал в простор лугов
Из-под мертвенного свода,
Где зловещий ход часов —
Круг замкнутый без исхода.
Где кадильный аромат
Страстью кровь воспламеняет
И бездонной пастью ад
Души грешников глотает.
…………………………
Как росу с попутных трав,
Плоть томленья отряхнула,
И душа, возликовав,
В бесконечность заглянула.
С той поры не наугад
Я иду путём спасенья,
И вослед мне: «Свят, свят, свят», —
Шепчут камни и растенья.
В другом стихотворении поэт осмысляет переход к сектантам как следствие отвержения его Богом, создавшим Церковь:
Помню я обедню раннюю,
Вереницы клобуков,
Над толпою покаяною
Тяжкий гул колоколов.
Опьянённый перезвонами,
Гулом каменно-глухим,
Дал обет я пред иконами
Стать блаженным и святым.
И в ответ мольбе медлительной,
Покрывая медный вой,
Голос ясно-повелительный
Мне ответил: «Ты не Мой».
Долгие блуждания после этого привели к новому откровению пути и к встрече с «прощающим Христом». Очевидно: это произошло уже среди сектантов.
Клюев пропел вдохновенные гимны скопчеству, едва ли не единственные в русской поэзии, рекомендовал учиться жизни у сектантов, по натуре своей сектантом был, чему способствовала и склонность к религиозной экзальтации.
О скопчество — венец, золотоглавый град,
Где ангелы пятой мнут плоти виноград…
И т.п.
В стихах Клюева, хорошо знавшего церковные книги (он и читать учился по ним), много религиозных мотивов, библейских реминисценций и аллюзий. Например, образ уличной проститутки рождает в поэте «видений пёстрый хоровод»:
Панель… Толпа… И вот картина,
Необычайная чета:
В слезах лобзает Магдалина
Стопы пречистые Христа.
Как ты, раскаяньем объята,
Янтарь рассыпала волос, —
И взором любящего брата
Глядит на грешницу Христос.
Можно много бы ещё приводить примеров. Но выделим существенное для поэзии Клюева:
Я родился в вертепе,
В овчем тёплом хлеву,
Помню синие степи
И ягнячью молву.
По отцу-древоделу
Я грущу посейчас.
Часто в горенке белой
Посещал кто-то нас, —
Гость крылатый, безвестный,
Непостижный уму, —
«Здравствуй, тятенька крестный», —
Лепетал я ему.
Евангельская подразумеваемая параллель не вызывает сомнения: Рождество Христово (в вертепе), Иосиф-плотник (древодел), Архангел Гавриил (крылатый гость). А кто — Христос?
Известно, что у хлыстов изобильно обреталось и «христов», и «богородиц», и «святых» собственных. Клюев, послужив скопческим «царём Давидом», как будто сам перевёл себя на более высокий уровень. Да что Клюев — теперь уже кто только не цитирует Блока, в одном из писем поведавшего: «Сестра моя, Христос среди нас. Это Николай Клюев». Сказал почти как священник у Престола перед причастием.
Сей курьёзный пример — ещё один мазок в пёструю картину «серебряного века». До религиозной истерии иные доходили, в экзальтации едва ли не все перебывали. Клюев соединил свои эстетические откровения о Христе с кощунственной эротикой, точно соответствуя в том всему духу «века» сего.
Переместившись от сектантов в Петербург, Клюев сошёлся со многими интеллигентами, взыскующими религиозных откровений, посещал Религиозно-философские собрания.
Тогда же и «голгофские христиане» (часть оппозиционного духовенства, соблазнившаяся гордынной претензией взять на себя, подобно Христу, грехи мира) узрели в Клюеве своего пророка, мистически одарённого, несущего своё «откровение».
Популярность Клюева была значительна. Он был признан и как поэт, высоко ставил его сам Гумилёв.
Талантом, быть может, он и не уступал Есенину, но есенинской непосредственности в нём недоставало. Часто он всё-таки «литературен», пишет с оглядкой на некие «прообразы», устоявшиеся в качестве шаблонов. Например, его обращение к идее Святой Руси:
Как у нас ли на Святой Руси
Городища с пригородками,
Красны сёла со присёлками,
Белы лебеди с лебёдками,
Добры молодцы с красотками.
Помимо стилизации, здесь прозрачно проглядывается «Слово о погибели Русской земли». Впрочем, интеллигенции подобное как раз и нравилось, так что освободиться от этого было трудно. Вообще у Клюева встречается много фольклорных мотивов, подлаживаний, хотя и преодолеваемых им постепенно.
К интеллигенции же Клюев относился отчасти свысока, обративши к ней в годы революции надменные слова:
Свить сенный воз мудрее, чем создать
«Войну и мир» иль Шиллера балладу.
………………………………………
Батрак, погонщик, плотник и кузнец
Давно безсмертны и богам причастны:
Вы оттого печальны и несчастны,
Что под ярмо не нудили крестец.
Что ваши груди, ягодицы, пятки
Не случены с киркой, с лопатой, с хомутом.
В воронку адскую стремяся без оглядки,
Вы Детство и Любовь пугаете Трудом.
Вот психологическая основа приятия Клюевым революции (при том, что сам он к «трудящимся» вовсе не принадлежал), которую он встретил с поэтическим восторгом. В кровавом 1917 году сложил «Красную песню»:
Распахнитесь, орлиные крылья,
Бей, набат, и гремите, грома, —
Оборвалися цепи насилья,
И разрушена жизни тюрьма!
Широки черноморские степи,
Буйна Волга, Урал златоруд, —
Сгинь, кровавая плаха и цепи,
Каземат и неправедный суд!
За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идём мы на битву с врагами —
Довольно им властвовать нами!
На бой, на бой!
И в подобном роде далее. Не знали эти люди, что такое подлинные плахи, цепи и неправедные суды.
Клюев осмыслял революцию религиозно (и отчасти эротически, но подтверждающих примеров приводить не станем; мерзко), наивно взывая:
Ставьте же свечи Мужицкому Спасу!
………………………………
Оку Спасову сумрак несносен,
Ненавистен телец золотой;
Китеж-град, ладан Саровских сосен —
Вот наш рай вожделенный, родной.
В революции он прозревал новую веру:
Русские юноши, девушки, отзовитесь:
Вспомните Разина и Перовскую Софию!
В львиную красную веру креститесь,
В гибели славьте невесту-Россию!
Поэт явно нагнетал страсти, намеренно противопоставляя Церковь новой религии:
Жильцы гробов, проснитесь! Близок Страшный суд
И Ангел-истребитель стоит у порога!
Ваши чёрные белогвардейцы умрут
За оплевание Красного бога,
За то, что гвоздиные раны России
Они посыпают толчёным стеклом.
Шипят по соборам кутейные змии,
Молясь шепотком за романовский дом…
Себя Клюев не забыл на революционном торжестве:
Я — посвящённый от народа,
На мне великая печать,
И на чело своё природа
Мою прияла благодать.
Уста немеют при таких откровениях.
Одним из первых Клюев начал кадить фимиам Ленину, опять-таки давая религиозное осмысление этому историческому персонажу:
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в поморских ответах.
Трагедия в том, что Клюев был поэтом истинным. Недаром же утончённый эстет Г. Иванов, на похвалы весьма скупой, сумевший разглядеть фальшь подделки в стилизациях С. Городецкого, которыми многие опьянились, недаром Иванов писал в 1917 году о поэзии Клюева как о «настоящем самородном ключе, неожиданно пробившемся сквозь толщу нашей литературы»:
«Речь Клюева насыщена олонецкими кряжистыми словами. Она затейлива и не всегда понятна, но она звучит, как пение птицы, плеск реки, шум деревьев, она проникнута естественной гармонией природы»[42].
Поэт же истинный долго во лжи пребывать не может.
Перелом в настроениях Клюева связывают с выходом в 1922 году сборника стихов «Львиный хлеб» и поэмы «Мать-Суббота».
Поэма — мистерия сотворения хлеба. В пояснениях к поэме Клюев использовал понятия Рождества, заклания, погребения и Воскресения из мертвых, он говорил о поэме как о «Евангелии хлеба». Вся поэма строится на привычном для Клюева приёме образных реминисценций и аллюзий, слишком узнаваемых, прямо ориентирующих восприятие именно на Евангелие.
Вспомним: у Есенина тот же образ (сотворение хлеба) рождал мысль о творящемся убийстве и переходящем от него проклятии на род человеческий. У Есенина приземлённое уныние, у Клюева духовная надежда на обновление жизни. Но и у Клюева — в его надежде ощущается какой-то надлом; Суббота предшествует Воскресению, но настанет ли оно? Вот уже и камень привален, и Петр плачет у ворот, уже готовятся «алавастры», вот уже шествие приближается к «пещным воротам» (ко Гробу)… И всё. Дальнейшее — молчание?
И всё, им затем написанное и изданное (поэмы «Деревня», «Соловки», «Погорельщина», «Песнь о Великой Матери» и др.), становится погребальным плачем над растерзанной Родиной. Могло ли это понравиться власти?
[42] Там же. С. 484-485.
Комментировать