«Отец Арсений» (анонимная повесть)
Нельзя обойти вниманием и анонимную повесть «Отец Арсений», впервые появившуюся в самиздате где-то на переходе от «застоя» к «перестройке». Впрочем, в датировке при таких обстоятельствах можно и ошибиться. В общедоступных изданиях повесть была напечатана в 90-х годах.
Безымянный автор избрал для повести форму документальной прозы: она выглядит как безыскусное собрание различных воспоминаний, живых свидетельств очевидцев, каждый из которых рассказывает о своих встречах со старцем Арсением, и таким образом составляется его полное жизнеописание, начиная с пребывания в сталинских лагерях и вплоть до смерти священника через полтора десятка лет после освобождения. Жизнеописание это дополнено рассказами о судьбах его духовных чад.
Писал книгу человек не вполне, кажется, искушённый в литературе, поэтому профессиональный литературовед найдёт в ней некоторые промахи, погрешности и в форме и в содержании. Но не стоит задерживать на них внимание. Главное: автору удалось создать впечатление полной документальной достоверности того, о чём повествуется; многие читатели принимали повесть за сборник подлинных воспоминаний, литературная же малая обработанность их лишь усиливала такое восприятие.
Кажется, это единственная в нашей литературе попытка в полноте показать духовный подвиг человека в страшных условиях лагерной несвободы.
Отец Арсений предстаёт в повести как идеальный старец-наставник, страстотерпец, прозорливый духовник, именем Божиим одолевающий все напасти земной жизни.
«“Часто задумывался я, — говорил Александр Павлович Авсеенков, — в чём сила о.Арсения? Мог ли он воззвать к совести людей или просто именем Бога потребовать выполнения необходимого долга?”
И Авсеенков решил, что требовал всё это о.Арсений от имени Бога» (74)*.
*Здесь и далее ссылки на повесть даются непосредственно в тексте по изданию: Отец Арсений. М., 1993 (с указанием страницы в круглых скобках).
Так и действует он всегда, именем Божиим — в самых страшных ситуациях, в эпизодах, когда, кажется, уже невозможно усмирить бесовскую стихию. Укажем лишь на один эпизод из многих:
«Уголовники бьют жестоко, одолевают политических. Кругом льётся кровь. Отец Арсений бросился к Сазикову и стал просить: «Помогите! Помогите, Иван Александрович! Режут людей. Кровь кругом. Господом Богом прошу вас, остановите! Вас послушают!»
Сазиков засмеялся и сказал: «Меня-то послушают, ты вот своим Богом помоги! Смотри! Твоего Авсеенкова Иван Карий сейчас прирежет. Двоих-то уже уложил. Бог твой, поп, ух как далёк!»
Смотрит о.Арсений — кровь на людях, крики, ругань, стоны, и так всё это душу переполнило болью за страдания людей, что, подняв руки свои, он пошёл в самую гущу свалки и голосом ясным и громким сказал: «Именем Господа повелеваю — прекратите сие. Уймитесь!» И положив на всех крестное знамение, тихо произнёс: «Помогите раненым», — и пошёл к своим нарам.
Стоит весь какой-то озарённый и словно ничего не слышит и не видит. Не слышит, как кладут у выхода из барака мёртвых, помогают раненым. Стоит и, уйдя в себя, молится» (29).
По свидетельству вспоминавших отца Арсения, он многих спас в лагерях — «добрым словом, заботой, помощью» (107) — духовной поддержкой. Сам он постоянно находился в молитвенном состоянии, творя Иисусову молитву, чем бы ни занимался:
«Господи! Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй мя грешного”, — беспрерывно повторял он, совершая свою работу» (14).
«Люди верующие, общаясь с ним, видели, что душа о.Арсения как бы вечно пребывала в молитвенном служении в храме Божием, вечно стремилась раствориться в стремлении творить добро» (37).
Всё сказанное относится и к лагерным годам, и к жизни на воле, но ярче обнаружилось, конечно, в период неволи. Один из важнейших эпизодов — спасение молитвою от неминуемой смерти в течение двухдневного пребывания старца с молодым заключённым в карцере при тридцатиградусном морозе: именно теплота молитвы охранила их от неизбежного замерзания. Ещё более чудесным становится воскрешение отца Арсения, просившего Господа оставить его среди заключённых, ибо они слишком нуждались в его помощи.
Сам отец Арсений во всех подобных случаях отвергал разговор о чуде, в обыденном понимании, утверждая всегда действие Промысла Божия.
«Нет, со мной ничего такого не было, что бы можно назвать чудом. …Часто мы не можем понять и осознать меру происходящего, раскрыть Волю Божию, Его руку, Промысел, Руководство. То, что происходило со мной, или то, что я видел вокруг себя, часто потрясало меня, повергало в трепет, и я начинал отчётливо видеть Волю Господню. Я не раздумывал и не задавал себе вопросов. Чудо ли это Господне или результат необычайного стечения обстоятельств в жизни. Я твёрдо верил и верю, что Господь привёл нас к совершившемуся, а следовательно, какими бы путями мы ни шли, во всём была только Его и Его Воля» (116-117).
Книга об отце Арсении тем и важна, что является не просто собранием многих весьма поучительных историй (пересказ которых сам по себе отобрал бы слишком много места) но: обозначением некоторых сущностных вопросов как духовной, так и самой обыденной жизни, своими ответами на эти вопросы.
Вот одно из центральных рассуждений в повествовании: соприкосновение с вопросом, который задают все без исключения: почему Бог допускает все эти страдания и несправедливости? Ответ-то, мы знаем, был дан ещё в «Книге Иова», но человек постоянно возвращается и возвращается к своему недоумению, ибо слишком мучительно оно. Отец Арсений, сам искушённый унынием, обретает в себе истинное понимание происшедшего:
«Для чего всё это, Господи? Для чего мучились и погибали те люди, верующие и неверующие, праведники и страшнейшие преступники, злодеяния которых невозможно оценить по человеческим законам? Почему? И сам ответил себе.
Это одна из тайн Твоих, Господи, которую не дано постичь человеку — рабу греха. Это тайна Твоя. Неисповедимы пути Твои, Господи. Ты знаешь, Тебе ведомы пути жизни человеческой, а наш долг творить добро во Имя Твое, идти заповедями Евангелия и молиться Тебе, и отступятся тогда силы зла. Ибо там, где двое или трое собраны во Имя Твое, там и Ты посреди них. Помилуй меня, Господи, по великой милости Твоей и прости за уныние, слабость духа и колебания» (92-93).
Отметим попутно, как органично включены автором в это внутреннее раздумье священника — слова Писания (Евангелия, Псалтири), слова молитвенные.
Книга об отце Арсении оспоривает идею абсолютного влияния любых страшных «советских» обстоятельств (в том числе и лагерных страданий, что утверждал В. Шаламов), якобы неизбежно разлагающего душу человека; а в дальнем замахе отвергается — и давняя теория «заедающей среды», идея неодолимого детерминизма. С Божией помощью — всё победимо:
«…В неимоверно сложных условиях современной жизни, во время революционных потрясений, культа личности, сложных человеческих отношений, официально поддерживаемого атеизма, общего попрания веры, падения нравственности, постоянной слежки и доносов и отсутствия духовного руководства человек глубокой веры может преодолеть всё мешающее и быть с Богом» (56).
Злободневными и по сей день остаются суждения отца Арсения (в прошлом профессионального искусствоведа) о влиянии Православия на церковное искусство (24-26).
Но, быть может, самым важным становится слово священника об отношении верующего к власти. Заключённые втягивают отца Арсения в спор: не об отношении ко власти вообще, но именно к безбожной советской власти, в которой источник всех бед, которая заслуживает лишь ненависти и уничтожения. От него, пострадавшего, ожидают гневного обличения и отвержения. (Вспомним, что именно этой проблемы, с другого её края, коснулся Солженицын в «Круге первом», позднее — Астафьев в романе «Прокляты и убиты», да и Шукшин, раздумьями Разина, указал на государство как на главную силу, разрушающую покой.) Отец Арсений даёт ответ, какой только и должен дать православный священник. Потрудимся осмыслить его полностью:
«Отец Арсений, помедлив несколько мгновений, сказал:
“Жаркий спор у вас. Злой. Трудно, тяжело в лагере, и знаем мы конец свой, поэтому так ожесточились. Понять вас можно, да только никого уничтожать и резать не надо. Все сейчас ругали власть, порядки, людей и меня притащили сюда лишь для того, чтобы привлечь к одной из спорящих сторон и этим самым досадить другой.
Говорите, что коммунисты верующих пересажали, церкви позакрывали, веру попрали. Да, внешне всё выглядит так, но давайте посмотрим глубже, оглянемся в прошлое. В народе упала вера, люди забыли своё прошлое, забросили многое дорогое и хорошее. Кто виновен в этом? Власти? Виноваты мы с вами, потому что собираем жатву с посеянных нами же семян.
Вспомним, какой пример давала интеллигенция, дворянство, купечество, чиновничество народу, а мы, священнослужители, были ещё хуже всех.
Из детей священников выходили воинствующие атеисты, безбожники, революционеры, потому что в семьях своих видели они безверие, ложь и обман. Задолго до революции утратило священство право быть наставником народа, его совестью. Священство стало кастой ремесленников. Атеизм и безверие, пьянство, разврат стало обычным в их среде.
Из огромного количества монастырей, покрывавших нашу землю, лишь пять или шесть были светочами христианства, его совестью, духом, совершенством веры. Это — Валаамский монастырь, Оптина пустынь с её великими старцами, Дивеевская обитель, Саровский монастырь, а остальные стали общежитиями почти без веры, а часто монастыри, особенно женские, потрясали верующих своей дурной славой.
Что мог взять народ от таких пастырей? Какой пример? Плохо воспитали мы сами свой народ, не заложили в него глубокий фундамент веры. Вспомните всё это. Вспомните! Поэтому так быстро забыл народ нас, своих служителей, забыл веру и принял участие в разрушении церквей, а иногда и сам первый начинал разрушать их.
Понимая это, не могу я осуждать власть нашу, потому что пали семена безверия на уже возделанную нами же почву, а отсюда идёт и всё остальное, лагерь наш, страдания наши и напрасные жертвы безвинных людей. Однако скажу вам, что бы ни происходило в моём отечестве, я гражданин его и как иерей всегда говорил своим духовным детям: надо защищать его и поддерживать, а что происходит сейчас в государстве, должно пройти, это грандиозная ошибка, которая рано или поздно должна быть исправлена”» (62-63).
Как и подобает православному священнику, отец Арсений предлагает не искать виновных на стороне, но обратиться к собственной греховности. И судит прежде всего себя. Такой ответ чужд многим, особенно носителям либерального антиэтатистского сознания, неподъёмен и для мнящих о своей праведности. Недаром один из заключённых-власовцев, для которых спор имеет жизненно страшное значение, не замедлил с оценкою: «Попик-то наш красненький… Придавить тебя надо за такую паскудную проповедь» (63).
В основе же ответа отца Арсения пребывает важнейшее его свойство — смирение. Может быть, это главнейшее достоинство повести: она призывает, указывая на пример старца, воспитывать в себе смирение — каждому.
Отец Арсений живёт в постоянстве сознавания своего недостоинства. А что удаётся ему — всё относит к помощи Божией. И во всём видит действие Промысла Его. Это и всегда важно сознавать, но на рубеже тысячелетий — без того просто не выжить.
Повесть о православном старце, воплотившем в себе обобщённо лучшие качества многих реальных подвижников, смеем утверждать, останется единственною в своём роде. Продолжать в подобной же форме невозможно: всё будет лишь холодным повторением. Необходимо искать новые художественные средства, отчасти не освоенные литературою, отчасти ещё не открытые.
В литературе XX столетия обозначились три выхода за пределы традиционного реализма. (Впрочем, можно и не выходить, преумножая искусство количественно и всё более истощая заложенные в реализме возможности.)
Три выхода этих суть: в модернизм (во всех вариантах) и через него в постмодернизм; в социалистический реализм; и в то искусство, которое, за неимением пока лучшего термина можно обозначить как духовный реализм. Первый особенно ярко проявил себя в период «серебряного века», второй — в советское время, третий ещё не вполне обозначил себя — а наиболее отчётливо, кажется, лишь в творчестве И. С. Шмелёва.
Социалистический реализм опередил и сделал пошло примитивными те особенности эстетического освоения бытия, какие могли бы развиться при духовном его восприятии в качественно новом типе творчества: создавая свою псевдорелигию, партийная идеология (и включённое в неё искусство) показывала в кривом мутном зеркале и то, что требовало отражения чистейшего.
Один из персонажей Л. Бородина, бывшая «звезда» попсовой культуры, это точно выразил:
«…Почему стыдно было петь нормальным голосом? Почему ломал его и выпендривался? Сейчас могу спокойно ответить на этот вопрос.
Это всё они, «комуняки»! Стриженые затылки! Они всё обгадили, всё человеческое как дерьмом вымазали коммунистической брехнёй. Даже обычные слова: любовь, родина… Даже голос человеческий опохабили и превратили в инструмент пропаганды. Ведь что с мозгами случается, когда я, к примеру, слышу нормальный баритон где-то со стороны? Я же морщусь. Мне противно. Что бы он ни пел, я во всём слышу: «Партия — наш рулевой!»» (208).
Этим соцреализм открыл дорогу постмодернизму, который на отрицании и высмеивании всего начинает утверждать себя: социалистическое ведь искусство, опираясь на ложь идеологии, втягивало в свою орбиту и всё доброе, опорочило это доброе, заставило увидеть его в отталкивающем облике.
Сможет ли духовное начало, заложенное в русской культуре, преодолеть вставшие перед нею соблазны?
Комментировать