Василий Макарович Шукшин
Быть может, зримее многих выявил слабость безосновно-нравственного осмысления жизни Василий Макарович Шукшин (1929—1974). Едва ли не все персонажи Шукшина суть он сам во многих проявлениях, со всеми его метаниями, стремлениями, сомнениями, с неумением найти выход из тупика, в каком оказался. Почти все они так вот мечутся, мучатся непониманием окружающих, у всех душа болит, все мечтают чем-то одарить человечество — и приходят к неизбежному разочарованию. Многие рассказы Шукшина построены по этой схеме, но незаурядный талант автора заставляет такой схематичности не замечать.
Сказать, что в подобном изображении характеров своих современников Шукшин пытался косвенно обличить советскую власть, как то нередко теперь трактуют, — было бы ошибкой. Характер Степана Разина, той же схеме соответствующий, сложно пристегнуть к разоблачению антинародной власти компартии, хотя имеются толкователи, которым в чём угодно скрытые намёки видятся и подозревается непременный кукиш в кармане, о чём бы писатель ни рассказывал.
Интереснее и важнее, однако, некие общие закономерности, раскрываемые художником и пребывающие вне узкой конкретности времени.
Из многого Шукшиным написанного выберем один из поздних рассказов «Верую!» (1971). Его центральный персонаж, Максим Яриков, вариант давнего типа лишнего человека (каковых у Шукшина предостаточно), недоумевает над смыслом жизни и, не найдя его, впадает в безжалостную тоску от пустоты бытия, испытывает неизбывную боль в душе.
«Ничего не хочется — вот где сволочь-маета! И пластом, недвижно лежать — тоже не хочется. И водку пить не хочется — не хочется быть посмешищем, противно».
Мысли Максима слишком тривиальны, их бесконечная череда тянется со времён Екклесиаста, не минует и русскую литературу прошлых времён — и добредает до конца второго тысячелетия.
«Ну и что? — сердито думал Максим. — Так же было сто лет назад. Что нового-то? И навсегда так будет. Вон парнишка идёт, Ваньки Малофеева сын… А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих — свои такие же будут. А у тех свои… И всё? А зачем?»
Разумеется, любая избитая мысль, когда она входит в чьё-то сознание впервые, представляется новою; да и слишком важны многие от сотворения мира известные проблемы, чтобы пренебрегать ими только потому, что успели побывать во многих умах. Интереснее не вопрос, а ответ. И важнее.
За ответом Максим отправляется к попу, приехавшему в гости по соседству: к кому же иному и идти: не к парторгу же какому-нибудь, как в произведениях соцреализма.
Сам ли придумал Шукшин того попа, или и впрямь встретил когда-то где-то? Если встретил, то потрудился бы поискать иного, а если придумал, то неудачно. Во всех случаях это недостойная ложь.
Поп этот — невер и еретик. На приставания Максима касательно своей боли душевной поп заводит долгое рассуждение об основах мироздания.
« — Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло — есть добро, нет зла — нет добра».
Зло, выходит, первично, добро вторично? Откуда они появились, спрашивать бессмысленно. Всё это может быть и любопытно как праздная игра ума, предпринимаемая для забавы и хоть какого-то времяпрепровождения, но избавить от боли в душе никак не сможет.
В соответствии с этой доморощенной философией, отчасти религиозной, понимается и «идея Христа» (не забудем: православным священником):
«Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе — зачем? Представь себе: победило добро. Победил Христос… Но тогда — зачем он нужен? Надобность в нём отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата. Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет».
О сопоставлении с диктатурой пролетариата умолчим, но из хода мысли непреложно вытекает, что поп должен подвести всё к безверию. Так и есть: поп — законченный атеист, рассуждающий о Боге в духе, весьма далёком от Бога.
«Теперь я скажу, что бог — есть. Имя ему — Жизнь. В этого бога я верую. Это — суровый, могучий Бог. Он предлагает добро и зло вместе — это, собственно, и есть рай. …Верь в Жизнь. Чем всё это кончится, не знаю. Куда всё устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других… Зло? Ну — зло. Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких — «подставь правую». Дам в рыло и баста».
В течение всей беседы Максим с попом пьют спирт стакан за стаканом, завершая всё новым «символом веры»:
«Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.
— Повторяй за мной: верую!
— Верую! — сказал Максим.
— Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у!
— Ве-ру-ю-у! — заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил:
— В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! за мной!..
Вместе заорали:
— Ве-ру-ю-у!
— В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякоть телесную-у!..»
Всё завершается злою бесовскую пляскою, в которой на скаку выкрикиваются бессмысленные куплеты:
— Эх, верую, верую!
Ту-ды, ту-ды, ту-ды — раз!
Верую, верую!
М-па, м-па, м-па — два!
Верую, верую!
……………………
И т.д.
Такое сочиняется с полнейшего злого отчаяния.
Вопрос «Что же с нами происходит?» Шукшину надо было задавать, с себя начиная.
Излюбленным историческим персонажем Шукшина был Степан Разин, которому он посвятил роман «Я пришёл дать вам волю» (1968) и о котором намеревался поставить кинофильм.
В осмыслении фигуры Разина Шукшин следовал отчасти уголовной фольклорной романтизации этого персонажа, отчасти постулатам исторического материализма.
Кто такой Стенька Разин? Переводя на современные понятия — глава астраханско-донской криминальной группировки (а можно и иначе: казачьего бандформирования). Называть его борцом за свободу и счастье трудящихся — клеветать на человека. Он занимался, как и вообще казаки в XVII столетии, разбоем и грабежом. Зачем, например, он совершал свои рейды в Персию? Освобождать трудящихся от шахского гнёта? Да нет: просто пограбить. Привлечённые возможностью лёгкой добычи, к нему стекались многие недовольные жизнью лихие люди (а мало ли таких, кто чем-нибудь да недоволен?), но внутренняя анархия разгулявшихся корыстных вожделений не могла не обречь эту вольницу на поражение.
Избрать бандита в «положительные», пусть и с некоторыми оговорками, персонажи — значит: загонять себя в ещё более тесный тупик.
Шукшин — фигура трагическая.
Разин у него хочет дать волю людям, но такой человек, пребывающий в рабстве у собственных страстей (Шукшин не может избежать этой правды о Разине), никакой воли дать никому не сможет. Неужели автор не понимал изначально порочной основы всего замысла, отражённого в названии? Разин мечется в поисках своей «воли», совершая при этом многие зверства, а что есть воля — не разумеет толком. Хуже: этого, кажется, не понимал и сам автор.
Порою описания разинщины кажутся списанными с советского учебника истории:
«Приходили новые и новые тысячи крестьян. Поднялась мордва, чуваши… Теперь уже тридцать тысяч шло под знаменем Степана Разина. Полыхала вся средняя Волга. Горели усадьбы поместников, бояр. Имущество их, казна городов, товары купцов — всё раздавалось неимущим, и новые тысячи поднимались и шли под могучую руку заступника своего».
Марксистская подоснова просматривается и в анархистских стремлениях Разина, в его антигосударственной идеологии.
«Никакого отдельного боярина он не ненавидел той последней искупительной ненавистью, даже Долгорукого, который брата повесил, даже его, какой ненавидел ту гибельную силу, которая маячила с Руси. Боярина Долгорукого он и зашиб бы при случае, но от этого не пришёл бы покой, нет. Пока есть там та сила, тут покоя не будет, это Степан понимал сердцем. Он говорил — «бояре», и его понимали, и хватит. Хватит и этого. Они, собаки, во многом и многом виноваты: стыд потеряли, свирепеют от жадности… Но не они та сила.
Та сила, которую мужики не могли осознать и назвать словом, называлась — ГОСУДАРСТВО».
Без сомнения, для всех разбойников государство, как и отдельные государственные структуры (прежде всего полиция), всегда будет мыслиться главным врагом: именно государство своими законами преследует преступность. Конечно, государственные служащие тоже могут совершать преступления и аморальные действия — но Разин не имеет нравственного права упрекать «бояр»: сам он, как показал его Шукшин, выглядит порою подлинным зверем в своих преступлениях.
Разин имеет основания ненавидеть преследующее его государство, но, кажется, ему сочувствует в том сам автор. В представлениях Разина: государство есть машина для обеспечения классового угнетения трудящихся — тезис вполне узнаваемый. Но неужто не понимал Шукшин, что разрушение, даже ослабление государства несёт гораздо большие беды, чем любые преступления государственных служащих? Их в той или иной мере всё же сдерживает закон. Отсутствие закона безнаказанно развяжет руки самым тёмным инстинктам. Для покоя — необходимо не разрушать, но укреплять государство, которое есть форма самоорганизации народной жизни. Разин же ненавидит православное государство.
Вероятно, в основе разинского анархизма обреталось отношение самого художника к государству советскому. Но советская власть есть лишь частное и временное проявление идеи государственной власти, тогда как художник должен осмыслять вне-временное.
Но ещё большая роль в упрочении покоя принадлежит Церкви. Разин к Церкви и вере относится с циничной наглостью:
«Церква, она как курва добрая: дашь ей — хороший, не дашь — сам хуже курвы станешь. С ей спорить — легче на коне по болоту ехать».
Вот его диалог с попом (поданный не без марксистского душка):
« — Дай на храмы.
— Шиш! — резко сказал Степан. — Кто Москве на казаков наушничает?! Кто перед боярами стелится?! Вы, кабаны жирные! Вы рожи наедаете на царёвых подачках! Сгинь с глаз, жеребец! Лучше свиньям бросить, чем вам отдать! Первые доносить на меня поползёте… Небось уж послали, змеи склизкие. Знаю вас, попов… У царя просите. А то — на меня же ему жалитесь и у меня же на храмы просите. Прочь с глаз долой!
Поп не ждал такого.
— Охальник! Курвин сын! Я по-христиански к тебе…
— Лизоблюд царский, у меня вспоможения просишь, а выйди неудача у нас — первый проклинать кинешься. Тоже по- христиански?
Вперёд вышел пожилой казак из домовитых:
— Степан… вот я не поп, а тоже прошу: помоги церквы возвесть. Как же православным без их?
— А для чего церквы? Венчать, что ли? Да не всё ли равно: пусть станут парой возле ракитова куста, попляшут — вот и повенчались. Я так венчался, а живу же — громом не убило».
Внутреннее чувство правды заставило писателя признать: вера и Церковь нужны «домовитым», а не люмпенизированной шпане, к которой принадлежит и сам Разин.
О «вере» своей он признаётся:
« — Степан, ты молодым Богу верил…
— Не верил я Ему никогда!»
В исступлении Разин рубит иконы в храме, кощунствует — и от такого можно ожидать воли?
Даже если принять шукшинскую трактовку Разина, вопреки изображённым в романе фактам, как человека доброго и справедливого, и тогда этот образ не может внушить оптимизма: и воли никому не дал, и сам сгинул бессмысленно.
С горечью нужно признать: Шукшин не имел подлинного внутреннего стержня, чтобы выстоять перед жизнью: гнуться он не хотел — и она сломала его.
Он спрашивал перед концом своим:
— Что же с нами происходит?
А мы ответим:
— Да ничего особенного. Обычное богоотступничество, ведущее к гибели.
Вершина шукшинского религиозного душевного движения — слёзы отчаяния главного персонажа «Калины красной» на фоне православного храма. Это не покаяние, как трактовали советские критики: старая мать Егора так и осталась брошенною им в своём одиноком доме. Это именно отчаяние.
Трагедия Шукшина в том, что он был человеком кристально искренним — и сердце его не выдержало той фальши, от которой он не смог отказаться, упорно держась за своего Разина. Всё остальное — лишь сопутствующие обстоятельства, приблизившие развязку.
То отталкивающее, что пугало Шукшина, было симптомом глубинной болезни общества. Симптомом была и гибель многих, наделённых талантами от Бога, но не сумевших духовно соответствовать своему дару. При этом обычно ранее других гибнут наиболее ранимые (как В. Шукшин), наиболее безвольные (как Н. Рубцов), наиболее слабые (как В. Высоцкий). Они просто потеряли себя в жизни. Вот что страшно: что же с нами происходит, если талантливые русские люди пускают свою жизнь под откос, уничтожая вместе с собою и тот дар Божий, которым были отмечены? Ничего особенного: обычный гуманизм…
Бесстрастная статистика дополняет всё растущими цифрами самоубийств, особенно среди молодёжи.
Комментировать