В.Ф. Тендряков
В апреле-мае 1987 года в «Новом мире», спустя немногим более полугода после публикации в том же журнале айтматовской «Плахи», появился роман «Покушение на миражи» В. Ф. Тендрякова (1923-1984). Эта посмертная публикация романа не привлекла, кажется, всеобщего внимания, каким были отмечены ранее «Мастер и Маргарита» или «Плаха»; причиною стали меньшие художественные достоинства произведения, не столь явная злободневность его проблематики, обилие скучноватых отвлечённых рассуждений, некоторая искусственность, рассудочная сконструированность основной идеи, а также не столь громкое имя автора. И всё же: сам выбор автором темы и решение её, претензия на философское осмысление глобальнейших вопросов бытия — весьма показательны для своего времени. И отражают в который раз тот тупик, куда забредает блуждающая безбожная мысль.
Первоначальное название романа было — «Евангелие от компьютера». Компьютер, по сути, становится у автора той реальностью, которая противостала миражам истории человечества, прежде всего Священной Истории.
Персонажи Тендрякова, нимало в том не сомневаясь, «прокрутили» евангельские события через компьютер, внеся в Священную Историю свои коррективы, моделируя некоторые вероятностные (с точки зрения исследователей) ситуации — с целью окончательного разрешения всех видящихся им в Писании проблем.
В основу такого замысла положены идеи безусловного детерминизма, жёсткой, по сути, заданности всего хода мировой истории. Когда-то и в физике такое заблуждение бытовало: считалось, что ежели было бы возможно просчитать движение всех элементарных частиц, которые же ведь не имеют свободного выбора и управляются безапелляционными законами природы, то не составило бы труда предсказать судьбы всего человечества, ибо в конечном итоге всё сводится именно к существованию этих простейших частиц. Со временем такое помрачение свободомыслящего рассудка было преодолено, поскольку оказалось, что даже частицы не детерминированы безусловно и безжалостно естественными законами, но часто «непредсказуемы» в своём поведении.
Герои же Тендрякова вознамерились применить тот же принцип не к миру элементарных частиц, но к бытию Бога, к земному пути Сына Божия, ко всемирной истории — и тем, вероятно, проникнуть в тайну Божественного Замысла, несмотря на весь материализм и атеизм научных воззрений этих персонажей.
Разумеется, то всего лишь литературная условность, но и выбор самой условности о многом говорит. В рамках системы миропонимания, которую избрал для себя Тендряков, такое стремление закономерно. Хотя для незамутнённого религиозного сознания бессмысленность и нелепость замысла слишком очевидны.
Пусть авторский принцип осмысления слова Божия, самой Личности Спасителя есть просто художественный приём, но допустить его мог лишь тот самый «просветительский разум», о котором предупреждал Бердяев. В этом отношении Тендряков — типичный советский писатель, хотя и пытавшийся раздвинуть пространство своего художественного мышления. Да и создание в более ранний период антирелигиозных произведений (повести «Чудотворная», 1958; «Чрезвычайное», 1961; «Апостольская командировка», 1969) не могло не сказаться на самом типе этого мышления.
Позитивистский рассудок, определяющий действия персонажей романа «Покушение на миражи», не только историю постигнуть не в состоянии, но и самоё науку искажает, то есть ту самую сферу, где он бы и должен как будто развернуться во всём блеске. Главный персонаж романа, профессор Гребин, решает смоделировать ход истории, исключив из неё Христа. Гребин и группа его единомышленников-сотрудников («команда», как выражаются ныне) «убивают» Христа в самом начале Его проповеднического служения, ожидая, что история выдвинет из недр своих (заложенных в компьютер в виде пачки перфокарт) другого, равного Сыну Человеческому, Учителя.
Сакральное «убийство» совершается весьма просто и буднично: «Полностью готовую программу, где Христос занимал своё место, Ирина Сушко прокрутила на машине, добилась полной отладки, и машина вынесла приговор: модель действующая, всё в порядке, пора приступать к самому главному — акту уничтожения Христа.
Собственно, его совершила одна Ирина — просто стёрла из программы «Апостол» воплощённый в символы образ Христа, пришла к нам, села нога на ногу, закурила сигарету и, щурясь сквозь дым, сообщила:
— Всё готово» (4,107)*.
* Здесь и далее ссылки на роман «Покушение на миражи» даются непосредственно в тексте по журнальной публикации: Новый мир. 1987. №№ 4-5 (с указанием номера и страницы в круглых скобках).
И хотя «преступление» совершено чисто символически, сама сцена внутренне отвратительна — даже не цинизмом своим (эти люди просто не дотягивают до истинного цинизма), но пустою бездушною рассудочностью.
Разумеется, философствующие единомышленники Гребина не могли не задуматься над тем, что исключение любой мелочи из истории должно же и отозваться как-то на её движении. В таких случаях часто вспоминается знаменитый рассказ Брэдбери о том, как совершённое путешественниками во времени случайное убийство маленькой бабочки в прошлом существенно изменило картину настоящего. Не составили исключения и персонажи Тендрякова.
«Миша Дедушка первый подал голос:
— Помните бабочек Брэдбери?.. — с замогильной ноткой.
Мы молчали, вспоминая незатейливый рассказ американского фантаста.
— Иисус Христос, знаете ли, не бабочка… Что же будет?..
Ирина небрежно ответила:
— Святое место пусто не останется. Будет другой, совершит то же самое» (4,107).
Вот кто опаснее всего для истории: подобные пустодушные рационалисты. Такие с бессердечием холодных естествоиспытателей что угодно и в живой жизни сотворят.
Нет нужды доказывать, что команда Гребина изначально отвергает Божественную природу Христа. «Собственно, меня интересует не широкий фронт исторического прошлого, а лишь участок, на котором действует какая-нибудь историческая личность, тот же, к примеру, Христос. Это уже несколько облегчает моё положение. Мне следует уяснить границы влияния Христа, — размышляет Гребин. — Важно разглядеть в Христе под многовековыми напластованиями божественного — человека» (4,77-78).
Исходя из такой логики, нетрудно поместить Сына Божия в любой ряд исторических деятелей, произвольно составленный из каких угодно имён, — и не усмотреть между именами существенной разницы. Что и делается: «Христос и Павел, Калигула и Нерон, Статилий Аппий и Кривой Силан — любой и каждый без исключения продукт времени, его одухотворённо-вещественная молекула» (5,121). Подобное релятивистское восприятие истории, отвергающее сущностную иерархию духовных, моральных, исторических, социальных и каких-либо иных ценностей, стало болезнью сознания в конце XX века. Тендряков лишь несколько опередил обыденнейшее явление эпохи постмодернизма.
Но если это так, если люди не более чем молекулы, поддающиеся расчётам на ЭВМ, то почему бы и впрямь не заменить одну молекулу на другую? И подтвердить предположение: история являет собою систему саморегулирующуюся, составляющие же её «молекулы» легко взаимозаменяются.
А по сути: тут новая псевдо-религиозная система, в которой идолом становится самодовлеющий исторический процесс. Антропоцентризм заменяется на историоцентризм. И создаётся один из вариантов исторического материализма — всего-то.
В событиях романа — реальная жизнь также ставит своего рода эксперимент с «убийством» Христа в душе человека. «Подопытным» становится сын профессора Гребина, Сева. Родители предоставляют его саморазвитию, почти не вмешиваясь во все своеобразные отклонения сына от того, что обычно считается нормою. Но если сам Гребин делает это по недостатку времени, то жена его и мать Севы, Катя, отвергает вмешательство в жизнь сына сознательно. Разумеется, намерения она имеет при том самые благие. Важнее всего, однако, что мать, думая о счастье сына, с некоторым даже раздражением отвергает этические принципы, основанные на словах Христа: «Христос из вас первый, кто любовь омертвил» (4,102).
Мать заменяет понятие любви к ближнему — «любовью к наиближним», то есть выдвигает принцип замкнутой эгоистической любви, любви «для себя», любви к себе. Ибо «наиближние» как бы включаются при этом в некое замкнутое внутреннее пространство индивидуальности, и забота о цельности этого пространства ничем не отличается от предпочтения личных интересов и целей всему отчуждённому сознанием человека миру. Заповедь Христа о любви к ближнему направлена именно на необходимость соборного — неслиянного, но нераздельного — единения всех без исключения в том духовном пространстве, которое каждой личностью будет сознаваться как своё внутреннее. Горним Первообразом такой любви является для человека Пресвятая Троица. «Любовь не ищет своего…» (1Кор. 13:4-5). Эгоистическая мысль жены Гребина противостоит такому пониманию — и Христос «убивается» в душе брошенного в жизнь молодого человека.
В романе есть упоминание и ещё об одном «убийстве» Спасителя — совершённом когда-то старшим другом и наставником Гребина, его бывшим командиром Иваном Трофимовичем Голенковым, который в бытность лихим красноармейцем закрыл и разорил некую безвестную церковь в безвестном русском селе, насаждая принципы большевицкой власти. Воспоминание об этом тревожит покой отставного командира на исходе его жизни.
Роман имеет сложное композиционное построение: историко-философские размышления Гребина перемежаются рассказами о компьютерных играх его команды, о семейных тревогах, связанных с судьбою сына; дополнительно в структуру повествования включены исторические «Сказания», посвящённые персонажам и событиям мировой истории, рядовой частью которой сознаётся и Священная История. И все проблемы, скрученные в тугой узел единым замыслом романиста, сопряжены прямо или косвенно с важнейшим вопросом, тревожащим сознание и автора, и его персонажей, — с загадкою, с тайною земного пути Иисуса Христа.
Сам Христос появляется в романе всего лишь в одном эпизоде, в «Сказании первом», посвящённом Его убийству после одной из первых проповедей. Как личность Христос Тендрякова наделён стандартным набором стереотипных черт и малоинтересен. Тут можно отдать предпочтение даже булгаковскому Иешуа. Да то и логично: чем особенным может оказаться интересною «молекула», сводимая к математической формуле? В других четырёх «Сказаниях» выведены: Диоген, апостол Павел («не ведающий Христа»), некие вымышленные граждане древнего Рима и утопист Кампанелла. Но «Сказания» эти, хоть и любопытны, внешне любопытны, по сути не представляют особого интереса, ибо являются простенькой иллюстрацией к марксистским трактовкам истории — правда, марксизм преподносится несколько вольно.
Неожиданно (для безбожного сознания: ибо с позиции православного понимания всё прозрачно предсказуемо) оказывается, что все «убийства» Христа в реальных жизненных коллизиях оборачиваются для «убийц» драматическими последствиями. Впадает в безнадёжную тоску отставной подполковник Голенков, в сознании которого промелькнуло вдруг: «Не оттого ли, что я жизнь перекалил, мои дети холодны, как ледышки?.. Да, и дочери, и зятья. Пробовал исповедоваться — пожимают плечами: мол, известно, нас не удивишь. Спрашиваю о будущем: каким бы вы хотели его видеть? Снова пожимают плечами… Да, чёрт возьми, меня, считай, уж нет на свете! За вас же, живых, страшусь. Камо грядеши, человецы?..» (4,75). Но не хотят никуда человецы. История останавливается?
Сева Гребин, перенявший от матери её прагматическую любовь, становится чёрствым эгоистом, бездушным, жалким, трусливым — и мать признаёт свою сугубую в том вину.
В компьютерных играх происходит невероятное: Христос «воскресает». Совершая свои расчёты, машина приходит к безапелляционному выводу: без Христа история обойтись не может. Казалось бы: Истина восторжествовала, преодолевши все заблуждения замутнённого рассудка. Беда, однако, в том, что логическое обоснование истинных выводов делает всё тот же просветительский рассудок, анализирующий не живую, но виртуальную реальность, и необходимость исторических деяний Христа рассматривается поэтому не более чем с позиции прагматически-позитивистского миропонимания.
Поскольку в романе признаётся исключительно человеческая, земная природа Христа, а над автором и его персонажами тяготеет их марксистское мировоззрение, то и рассматривается Он как индивидуальность, сформированная внешними житейскими обстоятельствами, исторической эпохой, социальным бытием. Над таким человеком почему бы не произвести некие математические манипуляции? «Недели две мы занимались анатомированием Иисуса Христа, разбивали его на отдельные признаки. Ирина Сушко кодировала их, выстраивала соответствующим порядком. Не такое, оказывается, уж и фантастическое дело — представить человека, даже сложного, глубокого, противоречивого, в виде некой формулы» (4,100). Вот какой «Христос» действует в истории, вот какой «умирает» и «воскресает»: «в виде стопки тонких карточек, испещрённых дырочками» (4,101). Эта «стопка» — образ похлеще, чем тщеславящийся Христос Авдия Каллистратова, чем даже говорливый Иешуа. Неужто пачка перфокарт, формула, комплекс энергетических импульсов в компьютере — сможет преобразовать мир, определить ход истории, вывести человека из просветительского мрака?
Но что же тогда есть история вообще? Тендряков выводит свою концепцию исторического пути человечества из хорошо знакомых всем догм: всё определяется способом производства, нравственность вытекает из специфики трудовой деятельности… и т.д. Богу в этой системе просто нет места. Главный закон истории автор определяет так: «…чем выше производительные силы, тем выше темп развития, их пожирающий» (5,138). Своего рода творческое развитие марксизма.
Всё это достаточно остроумно, но не вполне объясняет, для чего же необходимо в подобном сцеплении законов и зависимостей слово Божие — а без него, как всё более в том убеждается Гребин, обойтись невозможно. По мысли автора, хотя история и движется сама собою, сама из себя производя на свет и необходимых для неё деятелей, целенаправленная работа этих деятелей нужна для корректировки хода истории, для внесения в неё некоего субъективного начала, без которого, на одном способе производства, справедливого социального устройства создать не удастся. Нужно подправлять и главный закон, ибо он ведёт к гибели: производительные силы будут «пожраны» высоким темпом их собственного развития. Тут без Христа не обойтись.
Но Христос как личность, как человек оказывается вовсе не нужным истории (о Сыне Божьем и речи нет), ибо человеки взаимозаменяемы: «…если бы Уатт не изобрёл паровую машину, это бы сделал кто-то другой. Неизбежно» (4,94), — утверждают гребинцы, имея в виду, что важен не Уатт сам по себе, но идея, произведённая мозговой деятельностью Уатта. То же и с Христом: важна идея Христа как необходимый компонент мировой истории. Именно идею и «воскрешает» машина, а вовсе не неповторимую Личность Христа (пусть даже только человека). То и логично опять-таки: что может быть для рассудка ценнее, нежели идея?
Если не мудрствовать лукаво — роман Тендрякова есть ещё одно из множайших отражений того уже слишком хорошо нам знакомого соблазна, которому поддалось человечество в XVIII столетии, соблазна Просвещения. Обожествлённый человеком разум принизил образ Спасителя до уровня, ему доступного, упростил и опошлил Горнюю Истину. Просветительская мысль до сих пор так и прозябает в собственной неколебимой уверенности, будто достигла высшей премудрости, воинственно презирая всё, что выходит за рамки её понимания.
Роман «Покушение на миражи» (название примечательное: в ряду миражей — и жизни Христа и апостола Павла) курьёзен как один из вариантов рассудочного толкования Истины, как один из вывертов блуждающего в потёмках просветительского недомыслия. Забавно и трагично, что именно своим непониманием Евангелия персонажи романа (а с ними, несомненно, и автор) поверяют слова и деяния Христа, а заодно и Его Апостола. Команда Гребина немилосердно богословствует — со вкусом и подолгу, упиваясь возможностью с высоты собственного интеллекта уличать Учителя и Ученика во многих непростительных противоречиях (Апостола, например, они безапелляционно аттестуют как «гениального путаника»)
Hет нужды разбирать все богословские изыскания, приведенные в романе, нелепостей и несообразностей тут предостаточно. Но некоторые примеры любопытны.
«Христос не ценит достоинство ума в человеке, напротив, считает — “блаженны нищие духом”, им, бездуховным, легче уверовать в Бога, а потому умиленно увещевает: “Будьте, как дети”. Неистовый глашатай Христа Павел взывает к иному: “Братия! Не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни”. Он убеждён, что божеское постигается, “соображая духовное с духовным”. Соображая! Не бездумная доверчивость, а наличие ума — вот достоинство человека, по Павлу» (5,89).
Прежде всего, рассуждающий (персонаж или автор — не столь и важно) сводит в одну плоскость понятия разных уровней — духовного и рационального, — ибо бездуховность отождествляется в данном рассуждении с бездумной доверчивостью, со слабостью «детского ума» (а следовательно, духовность в этой системе есть разумность — для рассудка иного и быть не может). Хотя профессор Гребин не лингвист, а физик-теоретик, он должен всё же знать о многозначности слов и догадаться, что «соображая» у апостола Павла означает: «согласуя», «соединяя», «сообразуя», «сопрягая», а вовсе не «думая». Отсюда и логическая ошибка, что ум есть для Апостола (в отличие от Христа) достоинство человека. Как бы ни относился Апостол к уму, но в данном случае он говорил совсем о другом. Тем более что несколькими страницами далее в романе цитируется Послание к Римлянам: «Не сообразуйтесь с веком сим» (5,91). То же слово употребляется в том же значении. Можно бы и обратить внимание на это. Что же до рассудка, до «здравого смысла», до обезбоженного мышления, то Апостол видел в том — безумие перед Богом (1Кор. 3:19). Это слишком известно. В таком-то «безумии» и пребывают «дети умом». То есть Апостол строго разграничивал качества и достоинства ума, поверяя его близостью мудрости Божией.
То же видим и у Христа: Он весьма ценил подлинную мудрость в человеке: «Итак будьте мудры, как змии» (Мф. 10:16).
Далее: почему первая заповедь блаженства (Мф. 3:3) есть отрицание «достоинства ума» — кто бы разъяснил? И почему она есть «бездуховность»? Это уже собственная неразумность толкователей, которые приписывают Христу то, чего Он вовсе не имел в виду. «Нищие духом» — не глупые, а смиренные. Говоря: «Будьте как дети», Спаситель призывал к духовной чистоте, а отнюдь не к глупости. Отнюдь не противореча Учителю, о том же напоминает Ученик: «На злое будьте младенцы» (1Кор. 14:20).
Христианство не отрицает достоинство ума в человеке, не следует ему приписывать сию нелепость, но устанавливает строгую иерархию ценностей. И не кто иной, как именно апостол Павел с определённостью предупреждал о соблазнах мудрости мира сего. Святитель Григорий Палама указывал на греховность пренебрежения умом, как даром Божиим человеку, но напоминал о повреждённости его после грехопадения и обусловленной тем ограниченности его возможностей. Напомним также, что следуя святоотеческой традиции, восходящей к Писанию, Гоголь утверждал безусловно: «…Разум не даёт человеку полной возможности стремиться вперёд. Есть высшая ещё способность: имя ей — мудрость, и её может дать нам один Христос. Она… есть дело высшей благодати небесной» (6,51-52). Христианство различает «мудрость мира сего» (рассудок) и мудрость, данную Христом по вере человека, ясно указывая на ограниченность рассудка. Не имея представления об этом, можно запутаться в простейших вещах. Курьёзно, что запутаться сумел именно рассудок, от которого требуется всё же логическая чистота суждений.
Ещё один пример рассудочного суемудрия: «В “Послании к Римлянам”, глава двенадцатая, брошен призыв: “И не сообразуйтесь с веком сим!” С одним из самых, можно сказать, безобразных веков в истории, породившим чудовищ вроде Калигулы и Нерона. “Не сообразуйтесь!” — вполне достойный новатора призыв… После такого призыва, наверное, следует ждать совета — как же изменить несообразный век? И совет Павел даёт в том же “Послании к Римлянам”: “Каждый оставайся в том же звании, в котором призван…” То есть раб оставайся рабом, а господин господином. “Не сообразуйтесь с веком сим”, стремитесь к иному, но пусть остаётся всё как было, не нужно ничего менять. Странное совмещение несовместимого!» (5,91). Именно: совмещение несовместимого — только не у Апостола, а у автора: совмещение разных уровней: духовного с конкретно-историческим. Оценивать явление с позиции иного уровня — всё равно что мерить километры пудами. Почему рассудок не сознаёт столь очевидного? Апостол остерегает от принятия нравственных принципов века, а не призывает к свержению социального строя. Нравственные же принципы человека не зависят от его социального положения, не должны зависеть. Нельзя поэтому отыскивать противоречия там, где их быть просто не может.
Но в романе начинаются поиски противоречий — у Самого Христа. «Тот же Христос убеждал: “Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие”, но призывал — отдай кесарю кесарево. Тоже ведь не очень-то логично с нашей точки зрения» (5,92). Да ведь простейшая же логика: не только кесарю, но и нищим всё имение призвал отдать Учитель ради вхождения в жизнь вечную (Мф. 19:21). Где тут противоречие? Впрочем, в словах о кесаре речь шла совсем о другом. Об установлении определённой иерархии ценностей, о существовании различных уровней бытия. Но вот как трактуется это в романе: «Христос проповедовал “люби врага своего”. С такой позиции “кесарево — кесарю” вполне оправдано — купи себе независимость, но не враждуй» (5,92). Понять «кесарю — кесарево» как разрешение «купить независимость» — столь плоско и нелепо, что достойно лишь уровня расхожей атеистической брошюры, но не романа, претендующего на философское осмысление христианства. Отграничивая «царство кесаря» от Царства Божия, Христос установил относительность, но и непреложность законов мира сего, указал на отмеренные ему пределы. Именно на этом основано и конкретно-историческое требование Апостола оставаться каждому в том звании, в котором он призван в мир. Но там, где речь идёт о высшей Истине, о высших целях бытия, там нет места законам кесаря, там нет и не может быть предпочтения земных интересов. Так устанавливается именно иерархия ценностей, при том, что каждое явление имеет право на законное существование в установленных ему пределах и формах. Всё это элементарные истины, нисколько не противоречащие друг другу, но сообразующиеся между собою.
Превратившие Христа в «некую формулу», поторопились выискать у Него противоречия и с Самим Собою, и с Его Учеником. Они пришли к остроумному выводу: «поэтическая бездумность» Христа должна необходимо сочетаться с «рационализмом» Павла — и лишь совмещение субъективных идей Учителя и Ученика может реально повлиять на ход истории, которая именно затем и породила из недр своих Того и другого.
«Парадоксально — для того, чтобы учение жило, оно должно объединять в себе крайне несходные, противоречивые утверждения. Различие взглядов в массовом движении — явление обычное. Кому было выгодно верить Христу, тот продолжал верить. Кого Христос не устраивал — обращались к Павлу. А так как помимо несходства в учениях Христа и Павла существовали и общая непримиримость к жестокости, и общий мотив любви к ближнему, то это создавало впечатление единства. Резко несходные по образу жизни, взглядам, интересам люди, каждый цепляясь за наиболее приемлемое для него, вливались в общее течение, ширили его. И всё же забитый раб вылавливал утешающее — “трудно богатому войти в Царство Небесное”, а владетельный господин тешил себя — «каждая власть от Бога».
Как для дела Христа нужен был Павел, так и для дела Павла — Христос. Друг без друга они оказались бы всего-навсего временщиками, каких множество в истории, и почти все забыты» (5,118).
Такая вот историософия.
Любопытно и занимательно, что персонажи романа, усматривая противоречие между Христом и Апостолом, отдают предпочтение Ученику. Знаменательный диалог происходит в компании единомышленников:
« — Вспомни — Павел обронил: «Дурные сообщества развращают добрые нравы».
— Ну и что? — осторожно спросила Ирина.
— А то, что уже тогда мелькнула мысль, которая противоречит религиозному пониманию нравственности. …Начиная с Христа, — продолжал я, — живёт убеждение: быть или не быть тебе нравственным человеком, целиком зависит от тебя самого, от твоей воли, от твоего желания. Поступай так, как требуют догматы веры, — и добро восторжествует над злом. Религиозных наставников не интересовало, в каких условиях находится человек…
— А ведь верно! — удивился Толя. — Павел уловил нешуточное: нравы зависят не от воли отдельных лиц — от того, в каких общественных устройствах эти лица находятся. Диалектик две тысячи лет назад!
— Уловил, но, как часто бывает, не придал этому значения» (5,95).
Снисходительный тон, здесь ощущаемый слишком явно, — определяет ту эмоциональную атмосферу, в которой вообще происходят в романе все обсуждения Священного Писания. В словах Апостола о «дурных сообществах» просветительский ум обнаружил, как ему показалось, существенную поддержку для своей идеи безусловного влияния внешних условий существования на нравственный мир человека, поддержку концепции исторического и социального детерминизма, положенной в основу компьютерного анализа истории. Апостол оказался как бы проницательнее Учителя. Революционные демократы XIX века культивировали идею «заедающей среды» — и вот теперь их дальние наследники, вооружённые дополнительно и марксистской теорией, находят себе союзника в апостоле Павле и тем самым как бы обретают и нравственное (нравственное, а не только рассудочное), освящённое христианством право на исповедание прагматических, позитивистских, материалистических концепций исторического, социального, экономического развития человечества.
Эта проблема затрагивалась в настоящем исследовании многажды, но она постоянно воспроизводится во все времена позитивистским рассудком, поэтому приходится возвращаться к ней и повторять уже не раз сказанное. Гребин со товарищи не хотят знать (характерное свойство образованщины), что христианство никогда не отрицало возможности дурного влияния на человека извне. Недаром же Сам Христос остерегал слушающих Его от увлечения лжепророками. Влияние же лжепророков и близких им по духу — это и есть не что иное, как развращающее воздействие дурных сообществ. Но даже это воздействие не может осуществиться без внутреннего согласия человека, без добровольного приятия соблазняемым. Апостол отнюдь не противоречил Христу, но выразил Его же мысль иными словами. Для христианских наставников отнюдь не безразлично было всегда, в каких условиях пребывает человек, ибо нелепо было бы отвергать очевидное — возможность посторонних влияний. Соблазн приходит извне, но нравственная чистота зависит всё же от воли человека, очищение от греха может произойти лишь в результате собственных духовных усилий человека, черпающего внутренние силы в Божьей помощи. Вот на что должен был бы обратить внимание Гребин — но то ведь вне сферы позитивистски настроенного рассудка постигается.
В постсоветское время идея, которую отстаивали персонажи Тендрякова, стала выражаться общественным мнением грубо-откровенно: «Нельзя требовать нравственности от нищих». Или: «Сначала наполним мешки золотом, а потом сядем на них и поговорим о духовности». Подобными постулатами полны письма читателей, время от времени публикуемые в газетах, о том же увлечённо рассуждают публицисты. «Сначала хлеб, а нравственность потом», — утверждение подобной идеи в умах людей будет означать безусловное падение общественной нравственности, утрату совести, народной личности. Последствия окажутся весьма печальными.
Реальная жизнь преподнесла Гребину наглядный урок: судьба сына, определённая теми самыми принципами детерминизма, что признаются интеллектуалами-исследователями за непреложные истины, бездумное саморазвитие его личности без стержневого духовного начала, — загоняет семью профессора в нравственный тупик: ибо многие несчастья, принесённые этим молодым человеком многим же людям, оборачиваются и многими печалями, вносят в жизнь родителей и сына лишь жалкую растерянность, непонимание, каким образом можно решить все возникшие внутренние проблемы. Жена Гребина отчасти искупает собственную вину, беря на воспитание неожиданно обнаружившегося внука. Но главная беда, причина всех бед, — эгоистический прагматизм младшего Гребина так и остаётся неизжитым, непреодолённым.
Если бы Гребин хотя бы логически додумывал даже то немногое, что он открыл в Евангелии, он должен был бы прийти к выводу, что сообщества добрые укрепляют нравы, а затем хотя бы издалека разглядеть пусть и туманную для него идею Церкви. Церкви, несущей в себе те самые основы бытия, которые так занимают профессора. Но такой ход мысли прочно заблокирован для просветительского разума. Дробное мышление рационалистов-исследователей не заметило неразрывной связи Христа с Его Церковью.
Рассудочные аналитики с их абсолютизацией машинного мышления как высшего инструмента познания мира не хотят видеть в положениях христианства Истину — но лишь подтверждение собственных искусственных построений и рациональных представлений о мире. Связь Церкви с незыблемыми основами христианства строится для носителей мудрости мира сего по принципу, который Айтматов в «Плахе» навязал православному пастырю, отцу Координатору, якобы раскрывшему перед Авдием главную тайну Церкви: «И если уж на то пошло, запомни: догматизм — первейшая опора всех положений и всех властей» (29). В словах Координатора просматриваются два важных положения. Во-первых: догматы вероучения не есть истина, а лишь закостенелые идеологические постулаты, каковые, во-вторых, необходимы для того, чтобы одни люди могли господствовать над другими.
Если так, то почему бы и не «проанатомировать» Христа, как Гребин, или не «обновить», как Авдий? Почему бы не заполнить свой досуг интеллектуальным трёпом по поводу «ошибок» и «противоречий», усмотренных в Священном Писании? И к Церкви потому — не всерьёз же относиться.
То, что Гребин драпирует отчасти интеллигентским изыском суждений, на уровне обыденного сознания провозглашается вполне откровенно. Так, наивно возмущается дочь старика Голенкова, Алевтина, сообщая Гребину о желании отца обратиться за духовной помощью к Церкви: «…Мой отец совсем свихнулся, потребовал… как там у них называется?.. святое причастие или просто исповедь, уж не знаю… До сих пор в голове не укладывается: он, Иван Голенков, из тех, кого раньше называли гранитными, твердокаменными, сейчас вот испрашивает у попа прощение!» (5,146). Но и просвещённый профессор недалёк от подобного же понимания происходящего: «…эх, старость не радость, а Иван Трофимович оставался со своим — кому повем печаль мою? Как было ему, однако, нестерпимо плохо, если решился пригласить со стороны, пусть даже не враждебного уже теперь, а всё равно чужого человека, своего рода должностное лицо. Ему повем сокровенное, больше некому…» (5,146). Вот восприятие Церкви: на уровне некоего должностного присутствия, которое (за неимением лучшего) может прийти с утешением к «чужому» человеку. Не более того.
Впрочем, у Голенкова смирения хватило ненадолго: всё-таки — «твердокаменный». На увещевания священника старик вскипает негодованием:
« — Мальчишку прислали. Что ты мне можешь сказать?
— Слово Божье. С ним пришёл.
— Пришёл поучать… По какому праву?.. Больше видел? Больше пережил?.. Что ты знаешь о жизни, молокосос?» (5,147).
Вот тот же уровень понимания Церкви. Откровенное проявление раздробленного сознания. Старик видит в священнике просто молодого человека, обладающего, вероятно, не слишком богатым житейским опытом. И в голову не вмещается, что представитель Церкви несёт людям не плоды собственного разумения, но мудрость, накопленную тысячелетним опытом, оплодотворённым мудростью Учителя. Для обуянного гордынею эта мысль оказывается недоступной. Как недоступно и то, что в лице священника он обращается к Самому Богу. Болит голова, да не о том. Да, в романе Тендрякова — «болит голова», болят души у людей. Но не знают — отчего. Не могут додуматься — как лечить. Для Тендрякова, автора антицерковных повестей, это и естественно.
Человек по природе, лишённый Своей Церкви, «уличённый» во многих противоречиях, отлучённый даже от Апостола Своего, низведённый до уровня обыкновенного исторического деятеля, произведённого историей из недр своих, — так ли необходим такой Христос людям? Ясного ответа в романе «Покушение на миражи» автор, при всём старании, не даёт. Скорее, он питает надежды на всё тот же машинный разум. Профессор Гребин, которого даже семейная драма, кажется, мало чему научила, остаётся со своею оптимистической верою в прогресс человеческого разума. Он готовится к дальнейшим машинным изысканиям, надеясь, что это приведёт его к открытию неких глобальных законов бытия.
В предисловии к журнальной публикации романа критик Д. Тевкелян утверждал: «Может быть, впервые вослед русской классике художественному анализу подвергается сама всемирная идея гуманизма» (4,60). Странно: советская литература только тем и занималась. Автор предисловия не заметил даже опубликованной незадолго перед тем «Плахи». Но это проблема критика, мы же попытаемся разобраться в сути.
Тендряков, подобно многим писателям советской поры, проследил, того, пожалуй, не подозревая, одно из порочных следствий гуманистической идеологии. Не отваживаясь признать человека самодостаточной ценностью, писатель поставил его в полнейшую зависимость от истории, бездушного идола. Ничего оригинального в том нет. Так гуманизм ещё раз обнаружил свою несостоятельность: невозможность для человека существовать в абстрактном разреженном пространстве без всякой видимой опоры. Но автору романа о миражах трудно и совсем уж лишать человека хоть какого-то самостоятельного значения, поэтому он прибегает к давней просветительской уловке, превознося рациональное начало в человеке. Однако возвеличивая рассудок, да ещё в машинном варианте, писатель даже такого выдающегося человека, каким видится ему Христос, готов (пусть и условно) отождествить с пачкою картонок, с математической формулой. Не человек — но голая рассудочная идея занимает воображение персонажей романа. Неповторимость личности оказывается просто ненужной помехою для рациональных построений. Поэтому никакого гуманизма в романе Тендрякова, по сути, и в помине нет.
И вот мы не можем не сделать вывода: просветительская идея, имеющая исток в гуманизме ренессансного типа, ведёт к краху какого бы то ни было гуманизма вообще. Разум, поставивший себя вне Бога, обрекает себя же на гибель — и не хочет догадаться о том. Рассчитывал на то автор или нет (нет, конечно) — его произведение даёт все основания для такого вывода.
А совесть? а душа? а дух, наконец? Но тут уж не обойтись без разговора об образе и подобии — на что роман не рассчитан.
«…Погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну. Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих» (1Кор. 1:19-21).
Комментировать