Оглавление
Глава 20
Ночь была настолько теплой, что он нес пальто на руке и даже не обматывал шарф вокруг шеи. Когда он направлялся домой, куря сигарету, мимо прошли двое юношей во фраках. Он краем уха услышал, как один из них сказал другому: «Да это же Дориан Грей». Он вспомнил, как раньше радовался, когда на него глазели, показывали пальцами или просто говорили о нем. Теперь же ему надоело слышать собственное имя. Главным достоинством деревни, в которую он в последнее время часто ездил, было то, что его никто там не знал. Девушке, которая в него влюбилась, он говорил, что он беден, и она в это верила. Однажды он сказал ей, что он очень плохой человек. В ответ она засмеялась, сказав, что злые люди всегда старые и уродливые. Какой же у нее смех! Будто пение свирели. А как же она прекрасна в своем простеньком платье и широкой шляпе! Она ничего не знала о жизни, но обладала всем тем, что он потерял.
Вернувшись домой, он застал дворецкого, который ждал его. Дориан отпустил его спать, а сам пошел в библиотеку, лег на диван и стал размышлять над некоторыми словами лорда Генри.
Действительно ли человек никогда не может измениться? Он чувствовал неистовую грусть, когда вспоминал свою девственно чистую юность, бело-розовую юность, как называл ее лорд Генри. Он знал, что разрушил себя сам, что он наполнил свое сознание низкими мыслями и ужасными фантазиями, производил разрушительное воздействие на жизнь окружающих, а сам получал от этого удовольствие. И что из всех жизней, с которыми пересекалась его собственная жизнь, он погубил наиболее прекрасную и многообещающую – свою. Но разве нельзя ничего изменить? Неужели для него не осталось никакой надежды?
Какая же ужасная гордость и наглость заставили его пожелать, чтобы портрет нес на себе бремя его дней, а сам он сохранил незапятнанную красоту вечной молодости! Это стало причиной всех его несчастий. Лучше бы каждый грех в его жизни сразу накладывал на него печать своей казни. Наказание очищает. В молитве следует просить справедливого Бога не «прости нам грехи наши», а «накажи нас за грехи наши».
На столе стояло зеркало, которое ему подарил лорд Генри много лет назад, а на его причудливой резьбе, как и всегда, хохотали купидоны. Он взял его в руки, как и в ту страшную ночь, когда впервые заметил перемену на роковой картине, и заглянул в него безумными, полными слез глазами. Одна из безнадежно влюбленных в него женщин написала когда-то ему письмо, которое заканчивалось словами безграничного обожания: «Мир навсегда изменился, ведь в нем появились вы – высеченный из слоновой кости и золота. Линия ваших губ переписала историю». Эти слова вынырнули из его памяти, и он повторял их снова и снова. Затем он возненавидел собственную красоту и, бросив зеркало на пол, раздавил его каблуками на маленькие серебряные кусочки. Его красота уничтожила его, красота и молодость, о которых он молил. Если бы не эти две вещи, его жизнь сложилась бы иначе. Его красота стала для него лишь маской, а молодость – насмешкой. Что такое молодость в лучшем случае? Время зеленой незрелости, непостоянных настроений и болезненных мыслей. Зачем ему была нужна ее маска? Молодость испортила его.
Лучше не думать о прошлом. Его уже не изменишь. Ему нужно думать о себе и своем будущем. Джеймс Вэйн был похоронен в безымянной могиле на кладбище в Селби. Алан Кэмпбелл застрелился в собственной лаборатории, но так и не раскрыл тайну, которую был вынужден узнать. Интерес к исчезновению Бэзила Холлуорда скоро погаснет. Он уже угасает. В этом отношении ему ничто не угрожает. Но не смерть Бэзила Холлуорда на самом деле тяготела над ним. Больше всего его беспокоила смерть собственной души. Бэзил написал портрет, который разрушил его жизнь. Такое невозможно простить. Это портрет во всем виноват. К тому же Бэзил говорил ему невыносимые вещи, а он терпел. Убийство стало плодом минутного неистовства. А насчет Алана Кэмпбелла, то он сам решил покончить с собой. Это его выбор. Дориан здесь ни при чем.
Новая жизнь! Вот чего он хотел. Вот чего он ожидал. Без сомнения, он ее уже начал. В конце концов, он пощадил невинную душу. Он больше никогда не будет соблазнять невинных. Он станет хорошим.
Воспоминание о Гетти Мертон навело его на мысль о том, не изменился ли портрет, запертый в комнате наверху? Скорее всего, он уже не такой ужасный, каким был раньше. Возможно, если он сможет очистить свою жизнь, то и с лица на портрете исчезнут следы безумных страстей. Возможно, они уже исчезли. Надо пойти наверх и посмотреть.
Он взял со стола лампу и поднялся по лестнице. Когда он открывал дверь, его чрезвычайно молодое лицо озарила улыбка, которая, однако, задержалась на губах лишь на мгновение. Именно так, он станет хорошим человеком и больше не будет впадать в ужас от одной мысли об отвратительной картине, которая здесь спрятана. Он уже чувствовал, как с его души упал тяжелый камень.
Он быстро вошел, по привычке закрыл за собой дверь и снял с портрета пурпурное покрывало. С его уст сорвался крик боли и отчаяния. На портрете не было видно никаких изменений, разве что в глазах появился хитрый взгляд, а губы расплылись в лицемерной улыбке. Портрет оставался отталкивающим. Он даже стал еще отвратительнее, насколько это было возможно, а красное пятно на руке стало еще более похожим на настоящую кровь. Он задрожал. Неужели только честолюбие подтолкнуло его к единственному хорошему поступку? Или жажда новых ощущений, как насмешливо заметил лорд Генри? Или желание сделать что-то такое, что помогло бы чувствовать себя лучше других? Может, каждая из этих причин? А почему же увеличилось кровавое пятно? Оно расползлось по скрюченным пальцам, будто ужасная болезнь. Казалось, кровь накапала на ноги портрета. Она была даже на другой руке, не той, что держала нож. Признаться? Означало ли это, что он должен признаться? Сдаться в руки правосудия и быть приговоренным к смерти? Он засмеялся. Он понял, насколько нелепой была эта идея. К тому же, даже если он признается, кто ему поверит? Нигде не осталось ни следа мертвеца. Все, что ему принадлежало, было уничтожено. Он собственными руками сжег все, что оставалось внизу. Все просто решили бы, что он сошел с ума. Ему просто закроют рот, если он будет настаивать, что это он убийца. Однако он чувствовал, что должен признаться, пережить общественное осуждение и попробовать искупить свою вину. Господь велел людям каяться в своих грехах как перед небесами, так и перед землей. Он не мог очиститься, не открыв миру свой грех. Свой грех? Он пожал плечами. Смерть Бэзила Холлуорда не казалась ему чем-то значительным. Он думал о Гетти Мертон. Ведь зеркало его собственной души, в которое он смотрел, лгало. Честолюбие? Любопытство? Лицемерие? Разве в его самоотречении не было чего-то большего? Должно было быть еще что-то. По крайней мере, он так считал. Но кто же может знать это точно? Нет, не было больше ничего. Он пощадил ее из честолюбия. Он лицемерно надел на себя маску хорошего человека. Он отказал себе из чистого любопытства. Теперь он понял это.
Но это убийство, неужели воспоминания о нем будут преследовать его до самой смерти? Сможет ли он избавиться от бремени собственного прошлого? Может, действительно стоит признаться? Никогда. Осталось только одно доказательство против него. Этим доказательством была сама картина. Он уничтожит ее. Зачем он так долго хранил ее? Когда-то он получал удовольствие, наблюдая, как она меняется и стареет. В последнее время это удовольствие исчезло. Картина не давала ему уснуть. Когда он уезжал из дому, он не мог избавиться от страха, что в его отсутствие его тайну увидят чужие глаза. Она наполнила его страсти печалью. Одно только воспоминание о ней портило радостные моменты. Она была для него будто совесть. Да, это была его совесть. Он уничтожит ее.
Он оглянулся вокруг и увидел тот самый нож, которым убил Бэзила Холлуорда. Он чистил его множество раз, поэтому на нем не осталось ни единого следа крови. Он ярко сиял. Убив художника, он убьет и его творение, и все, что оно значило. Он уничтожит прошлое и наконец станет свободным. Он прекратит эту мерзкую жизнь его души, а без ее ужасающих предостережений снова обретет покой. Дориан схватил нож и ударил им картину.
Послышался ужасный крик и звук падения. Это был крик настолько безудержной агонии, что все слуги проснулись и вышли из своих комнат. Двое джентльменов, проходивших через площадь, остановились и посмотрели на огромный дом. Они пошли дальше, встретили полицейского и привели его к дому. Полицейский несколько раз позвонил в дверь, но так и не дождался ответа. Свет горел только в маленьком окошке под крышей. Выждав еще несколько минут, полицейский отошел на соседнее крыльцо и решил подождать там.
– А чей это дом, констебль? – спросил старший из джентльменов.
– Мистера Дориана Грея, сэр, – ответил полицейский.
Мужчины переглянулись между собой и ушли с пренебрежительными улыбками на лицах. Один из них был дядей сэра Генри Эштона.
В доме же, в крыле для прислуги, тревожно шептались полуодетые люди. Старушка миссис Лиф плакала и ломала руки. Фрэнсис был бледен как смерть.
Минут через пятнадцать он позвал кучера и одного из лакеев. Вместе они поднялись по лестнице. Они постучали в дверь, но не получили ответа. Они начали звать хозяина. Но ответом была тишина. В конце концов, после неудачных попыток взломать дверь, они поднялись на крышу, а оттуда спустились на балкон. Окна открылись очень легко.
Войдя, они увидели на стене великолепный портрет своего хозяина, каким они его знали – во всей его изысканной красоте и молодости. На полу с ножом в груди лежал старик во фраке. У него было гадкое, сморщенное, отталкивающее лицо. Слуги поняли, кто перед ними, только благодаря кольцам на пальцах мертвеца.
Комментировать