Глава восьмая. Преподобный Серафим Саровский. 28 мая 1922 г.
I. Схиархимандрит Иоасаф.
13 мая старого стиля ушел от нас навеки наш батюшка схиархимандрит Иоасаф. Вот это-то важнейшее в нашей жизни событие я и хочу поведать во главе моего послания. Старец наш уже давно стал ослабевать, но бодрился вплоть до начала нашего зимнего сезона, то есть до ноября. Последний раз он служил соборне Литургию на святителя Спиридона Тримифунского — 12 декабря, после двух начинавшихся в нашем доме пожаров, благополучно, к счастью, затушенных в начале возникновения.
За месяц до кончины он подвергся жестокому нападению от злого духа уныния и страдал от него тяжко, невыносимо, так что вынужден был обращаться даже к нашей убогой молитве за помощью и облегчением от ужасающих душевных страданий. Это было явным предварением близости его кончины.
— Боюсь с ума сойти, — говорил он мне, — но не поддаюсь, не поддаюсь!
6 мая, в день праведного Иова Многострадального, пришел я в нему утром на благословение, а он меня встречает сияющий какой-то неземной радостью (он все время был на ногах) и говорит:
— Боже мой! какую я получил сегодня при пробуждении неизреченную радость! Я зрел лицом к лицу Пресвятую Троицу. Она осияла меня неким неизреченным действием, и дух уныния отступил от меня. За всю свою жизнь многострадальную я ничего подобного никогда не испытывал. Видите, я плачу от умиленного восторга…
Лицо Старца действительно сияло восторгом благодатного видения и слезы текли по ланитам, когда он сообщал мне эту дивную тайну…
— Батюшка, — спросил я, — в каком же виде и как удостоились вы узреть Пресвятую Троицу?
— Изобразить сего человеческим языком невозможно: Пресвятая Троица осияла меня, — повторил он, — неким неизреченным действием, и я слышал голос от Нее исходящий и возвестивший мне великую радость, и притом в самом непродолжительном времени, неожиданная величайшая радость! «Вас ожидает великая радость, величайшая радость!»
— Кого же это «вас»? — переспросил я.
— Вас и всех одинаково мыслящих, — отвечал он, и притом и самое радость раскрыл он мне, но взял с меня слово, что я этой радости не открою никому, кроме жены…
— Надолго ли будет дана эта радость, — говорит батюшка, — того мне не возвещено, но что она будет и притом вскоре, тому верьте, — будет это, будет непременно.
То же самое он повторял мне несколько раз вплоть до 10 мая, когда он слег совсем в постель и как-то сразу, не теряя, однако, сознания земного и окружающего, перешел в область явлений и видений горнего мира. 10-го, 11-го и 12-го его причащали, а в 4 часа 13 мая он, приняв из рук служащего у нас старичка иеромонаха Феофана (полуюродивого и едва ли не святого) зажженную свечу, воздел обе руки к небу и, свободной рукой указывая что-то ему одному видимое вверху (раньше он там видел двух Ангелов), тихо и безболезненно предал дух свой Богу. Поистине, это была кончина святого угодника Божия.
За два часа до смерти келейник его принимал от него благословение на полунощницу и он сказал: «Бог благословит». Два раза отвечал на молитву Господню: «Яко Твое есть Царство», и это были его последние слова.
В то же утро мы отслужили заутреню и заупокойную Литургию, а после панихиды гроб с его телом (этот гроб больше года стоял у нас в передней) увезли в Густынь, где в Воскресенье 15 мая и предали земле в заранее приготовленном склепе. Знаменательно, что, предчувствуя свою кончину, еще за месяц ранее, батюшка собирался вернуться умирать в Густынь и день 15 мая назначил днем своего отъезда. Но еще замечательнее, что по историческим данным Густынский монастырь был основан иеросхимонахом Иоасафом, выходцем из Киево-Печерской Лавры. Батюшка же наш в схиму был пострижен тоже в той же Лавре и был последним схимником, выходцем из Густыни.
Схимником Иоасафом началась обитель, схимником Иоасафом и кончилась, именно — кончилась, потому что… такова судьба теперь всех рассадников Православия в России, умирающих где естественно, а где и насильственно. Густынь кончается соединением обеих смертей. Что бы то ни было и какая радость ни была нам обетована, а времена и сроки заканчиваются — этого только слепые, вернее самоослепляемые, не хотят видеть. И не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют (Дан. 12:10).
Хочу еще приписать несколько строк, не лишенных значительности: Старец мне оставил в наследство свою палку, данную ему Глинским архимандритом Иоанникием, и службу с акафистом преп. Серафиму: «которого, — сказал он, — вы так любите». Палку — «на обратный путь сперва на родину, а потом — в Палестину» — его подлинные слова. А служба преп. Серафиму? Не придется ли мне еще чем послужить великому моему покровителю?
II. Великая Дивеевская Тайна.
«Серафим, Серафим! велик у Бога Серафим! всюду Серафим!…» То были слова великой Дивеевской блаженной Парасковьи Ивановны, когда она, прикрыв ладонью данные мною два рубля, вопрошала, глядя на икону Преподобного, как бы его самого, брать или не брать эти деньги…
Воистину, всюду велик у Бога Серафим! Какое значение в моей маленькой жизни имел, верую, и доселе имеет преподобный Серафим, читателю моему известно и из книги моей «Великое в малом», — и прочего, что в разное время выходило из-под пера моего.
Поведаю теперь то, что я хранил доселе в сердечной памяти своей и чему, думается мне, еще не выходили Божьи сроки. Если не обманывает меня внутреннее извещение-предчувствие, сроки эти исполнились и настало время явить миру верующих и неверующих сокровенный доныне и мною скрываемый умный бисер, подобного которому мир еще не видел со дней греческого императора Феодосия Младшего, или Юнейшего (Junior’a). Воскрешение Лазаря известно каждому христианину. О Воскресении же седми отроков знают весьма немногие, и потому прежде объявления великой Серафимовой Тайны (назову ее «Дивеевской» по месту ее обретения) я вкратце сообщу неосведомленным сказание о седми отроках[263].
Эти седмь благородных отроков: Максимилиан, Ексакустодиан, Иамвлих, Мартиниан, Дионисий, Иоанн и Антонин, связанные между собою одинаковою воинскою службою, тесною дружбою и верою, во время Декиева гонения на ефесских христиан (около 250 года) скрылись в горной пещере, называемой Охлон, близ города Ефеса в Малой Азии. В пещере этой они проводили время в посте и молитвах, приготовляясь к мученическому подвигу за Христа. Узнав о местопребывании юношей, Декий велел завалить вход в пещеру камнями, чтобы предать исповедников голодной смерти.
По истечении более 170 лет, в царствование Феодосия Младшего (408-450), истинного защитника веры, вход в пещеру был открыт и блаженные юноши восстали, но не для мучений, а для посрамления неверующих, отвергавших истину Воскресения мертвых. По извещении об этом великом чуде царь Феодосий прибыл с сановниками своими и со множеством народа из Константинополя в Ефес, где обрел юношей этих еще в живых и поклонился им как дивному свидетельству свыше о будущем всеобщем Воскресении.
По свидетельству церковного историка Никифора Каллиста, царь был в общении с ними семь дней, беседовал с ними и сам прислуживал им во время трапезы. По миновении тех дней юноши вновь уснули сном смерти уже до Страшного Суда Господня и всеобщего Воскресения. Святые мощи их прославлены многими чудесами.
Сказание это, независимо от церковного предания, имеет свидетельство и исторической своей достоверности. Святой Иоанн Колов, современник этого события, говорит о нем в житии преп. Паисия Великого (19 июня). Марониты сирийцы, отколовшиеся в VII веке от Православной Церкви, чтут в своей службе святых отроков. Они находятся в ефиопском календаре и в древних римских мартирологах. История их известна была Магомету и многим арабским писателям. Григорий Турский говорит (Da gloria martyr. lib. I, cap. 95), что эти мужи до сего дня почивают в том самом месте, одетые в шелковые и тонкие полотняные одежды. Пещера отроков доныне показывается близ Ефеса в ребрах горы Приона. Судьба мощей их неизвестна с XII века, в начале которого игумен Даниил видел их еще в пещере.
По вере моей, чудом преподобного Серафима спасенный в 1902 году от смерти, я в начале лета того же года ездил в Саров и Дивеев благодарить Преподобного за свое спасение, и там, в Дивееве, с благословения великой Дивеевской старицы игуменьи Марии и по желанию Елены Ивановны Мотовиловой, я получил большой короб всякого рода бумаг, оставшихся после смерти Николая Александровича Мотовилова с разными записями собственной руки его, и в этих-то записях я и обрел то бесценное сокровище, тот «умной бисер», который я называю Дивеевской Тайной — тайной преподобного Серафима, Саровского и всея России чудотворца.
Передаю обретенное словами записи.
«Великий старец Батюшка отец Серафим, — так пишет Мотовилов, — говоря со мною о своей плоти (он плоти своей никогда мощами не называл), часто поминал имена благочестивейшего Государя Николая, августейшей супруги его Александры Феодоровны и матери — вдовствующей Императрицы Марии Феодоровны. Вспоминая Государя Николая, он говорил:
— Он в душе христианин.
Из разных записок — частью в тетрадях, частью на клочках бумаги — можно было предположить, что Мотовиловым была приложена немалая энергия к тому, чтобы прославление Преподобного было совершенно еще в царствование Николая I, при супруге его Александре Феодоровне и матери Марии Феодоровне. И велико было его разочарование, когда усилия его не увенчались успехом, вопреки, как могло тому казаться, предсказаниям Божьего угодника, связавшего прославление свое с указанным сочетанием августейших имен.
Умер Мотовилов в 1879 году, не дождавшись оправдания своей веры.
Могло ли ему или кому-либо другому прийти в голову, что через 48 лет после смерти Николая I на престоле Всероссийском в точности повторятся те же имена: Николая, Александры Феодоровны и Марии Феодоровны, при которых и состоится столь желаемое и предсказанное Мотовилову прославление великого прозорливца преподобного Серафима?
В другом месте записок Мотовилова обретена была мною и следующая Великая Дивеевская Тайна.
«Неоднократно, — так пишет Мотовилов, — слышал я из уст великого угодника Божия, старца о. Серафима, что он плотью своею в Сарове лежать не будет. И вот, однажды осмелился я спросить его:
— Вот, вы, Батюшка, все говорить изволите, что плотию вашею вы в Сарове лежать не будете. Так нешто вас Саровские отдадут?
На сие Батюшка, приятно улыбнувшись и взглянув на меня, изволил мне ответить так:
— Ах, ваше Боголюбие, ваше Боголюбие, как вы! Уж на что царь Петр-то был царь из царей, а пожелал мощи св. благоверного князя Александра Невского перенести из Владимира в Петербург, а святые мощи того не похотели…
— Как не похотели? — осмелился я возразить великому Старцу, — как не похотели, когда они в Петербурге в Александро-Невской Лавре почивают?
— В Александро-Невской Лавре, говорите вы? Как же это так? Во Владимире они почивали на вскрытии, а в Лавре под спудом — почему же так? А потому, — сказал Батюшка, — что их там нет. — И много распространившись по сему поводу своими богоглаголивыми устами, Батюшка Серафим поведал мне следующее:
— Мне, ваше Боголюбие, убогому Серафиму, от Господа Бога положено жить гораздо более ста лет. Но так как к тому времени архиереи так онечестивятся, что нечестием своим превзойдут архиереев греческих во времена Феодосия Юнейшего, так что главнейшему догмату веры Христовой и веровать уже не будут, то Господу Богу благоугодно взять меня, убогого Серафима, до времени от сея привременной жизни и посем воскресить, и Воскресение мое будет, аки Воскресение седми отроков в пещере Охлонской во дни Феодосия Юнейшего.
Открыв мне, — пишет далее Мотовилов, — сию великую и страшную тайну, великий Старец поведал мне, что по Воскресении своем он из Сарова перейдет в Дивеев и там откроет проповедь всемирного покаяния. На проповедь же ту, паче же на чудо Воскресения соберется народу великое множество со всех концев земли, Дивеев станет Лаврой, Вертьяново — городом, а Арзамас — губернией. И, проповедуя в Дивееве покаяние, Батюшка Серафим откроет в нем четверо мощей, и по открытию их сам между ними ляжет. И тогда вскоре настанет и конец всему».
Такова великая Дивеевская благочестия тайна, открытая мною в собственноручных записях симбирского совестного судьи, Николая Александровича Мотовилова, сотаинника великого прозорливца, чина пророческого, Преподобного и богоносного отца нашего Серафима, Саровского и всея России чудотворца.
В дополнение же к тайне этой вот что я слышал из уст 84-летней Дивеевской игумении Марии. Был я у нее в начале августа 1903 года, вслед за прославлением преподобного Серафима и отъездом из Дивеева царской семьи. Поздравляю ее с оправданием великой ее веры (матушка, построив Дивеевский собор, с 1880 года не освящала его левого придела, веруя, согласно дивеевским преданиям, что доживет до прославления Серафима и освятит придел в святое его имя); поздравляю ее, а она мне говорит:
— Да, мой батюшка, Сергей Александрович, велие это чудо. Но вот будет чудо так чудо, — это когда крестный то ход, что теперь шел из Дивеева в Саров, пойдет из Сарова в Дивеев, «а народу-то — как говаривал наш угодничек-то Божий преподобный Серафим, — что колосьев будет в поле. Вот то-то будет чудо чудное, диво дивное».
— Как это понимать, матушка? — спросил я, на ту пору совершенно забыв тогда уже мне известную великую Дивеевскую Тайну о Воскресении Преподобного.
— А это — кто доживет, тот увидит, — ответила мне игумения Мария, пристально на меня взглянув и улыбнувшись.
Это было мое последнее на земле свидание с великой носительницей дивеевских преданий, той 12-й начальницей, «Ушаковой родом», на которой по предсказанию преподобного Серафима и устроился, с лишним 30 лет после его кончины, Дивеевский монастырь, будущая женская Лавра.
Через год после этого свидания игумения Мария скончалась о Господе.
Вот что писал князю Владимиру Давидовичу Жевахову Евгений Поселянин (Е. Н. Погожев) в письме от 19 декабря 1922 года:
«Поведали вчера (18 декабря) бывшие в Понетаевке прошлое (1921 года) лето монашки. Там, весной 1921 года была прислана комиссия для осмотра мощей в Сарове. Председатель — крестьянин, кажется, из Вертьянова. В ночь, уже в Сарове, видит он сон: стоит у раки, и кости преподобного Серафима соединяются, и вскоре он встает из раки, одетый, как рисуют на иконах, и говорит этому человеку:
— Смотри, я живой!
И притом двумя перстами коснулся его щеки. Тот проснулся стоя, дрожа и в поту, и с двумя черными пятнами на лице в месте касания. Он поутру рассказал бывшее. Составили акт за подписью, отказался от поручения и уехал.
На пути моего земного странничества мне пришлось по великой неволе, во дни изгнания буржуев из сел и деревень в города, перебраться в предместье города Пирятина на Украине. Приютила нас, бездомных стариков, одна добрая чета молодых супругов, мало нам знакомая, но близкая по родству дорогому мне человеку. По нем мы и получили у них и приют, и привет в самое для нас тяжелое, казавшееся даже безвыходным, время.
3 апреля 1923 года было днем, назначенным для нашего выселения. В ночь на это число (в тот год 3 апреля была Радоница — поминовение усопших) супруга из этой четы, знавшая обо мне только понаслышке, видит такой сон.
— Вижу я, — сказала мне она, — что иду по какой то незнакомой улице, где множество народа, и происходит великое смятение при виде надвигающейся страшной тучи. Быстро налетела эта туча, и началось нечто невообразимое: буря коверкала и выворачивала с корнем деревья, разрушая дома, — словом, мне показалось, что началось или землетрясение, или общая гибель и конец свету… Я пала ниц на землю, закрыв лицо руками, и от страха впала в полусознательное состояние.
Когда я очнулась и решилась открыть глаза, то увидела страшный мрак и полное разрушенье: поломанные и вырванные с корнем деревья, разрушенные до основания дома, развалившиеся печи и кое-где полуразвалившиеся печные трубы — словом, хаос и ужас… И вдруг на востоке блеснул яркий луч света и пронзил окружавший меня густой мрак. И в голове моей, как молния, пронеслась мысль: это свет от «Всевидящего ока», что обновилось на старом Прилукском соборе. И в свете этого луча я среди хаоса и разрушения увидала большую картину-икону и на ней изображение лежащего в гробу некоего монаха, под которым была надпись: «Преподобный Серафим Саровский».
Смотрю: монах этот оживает, поднимается из гроба, встает и смотрит на меня с небесной улыбкой. В благоговейном страхе я вновь падаю пред этим видением на землю и когда поднимаю голову, то вижу, что Преподобного уже нет, а на его месте стоит Божия Матерь с опущенными веждами. Была она одна, и Предвечного Младенца с нею не было.
Я проснулась. О преподобном Серафиме я не думала, мало что о нем слышала, а с вечера, когда спать ложилась, даже и Богу не помолилась и оттого, когда во сне увидала Божию Матерь, то сильно испугалась, чтобы мне от Нее не досталось за леность и нерадение к молитве.
Простодушный рассказ простодушной женщины я передаю здесь, как он есть. Я не берусь толковать этого сна; но как сон этот подходит ко сну «председателя комиссии», явившейся кощунствовать над мощами Преподобного, и как идет он к Великой Дивеевской Тайне, о которой сказала мне игумения Мария, что «кто доживет, тот увидит».
III. «… Всюду Серафим».
Убрал я после службы нашу дорогую защитницу от всех напастей — церковочку нашу, позавтракал и говорю жене:
— Давай-ка почитаем с тобою акафист преподобному Серафиму.
Прочли перед его иконой, что, где бы я ни жил, всегда висит над столом, за которым работаю и пишу, приложились к Батюшкиной ручке, книжку службы ему с акафистом тут же на столе положил поверх моих книг и тетрадей и говорим ему, как живому (так и всегда ему молимся):
— Защити нас, Батюшка!
А сердце тревожно — ждет беды неминучей: недаром во святых мощах пожаловал к нам Преподобный. Но как ни тревожно сердце, а ему еще слышатся слова:
— Слава Богу, что вовремя приехали.
«Нет дороги унывать!» Унывать и впрямь нет дороги: не будем же унывать! И вспоминается мне первая моя поездка в 1900-м в Саров и Дивеев. Елена Ивановна Мотовилова — Царство Небесное родной моей старушке! Матушка игумения Мария — и ей Царство Небесное! Келья Елены Ивановны и в ней первописанный портрет Преподобного, апельсин!… Ведь эта моя икона — копия с того портрета, а такие в Дивееве все почитаются чудотворными. Верую, что чудотворна и эта моя…
19 января. Предчувствие сердца было знамение свыше от Преподобного. Только что отбыли мытники, приезжавшие по нашу душу, но лучше запишу все по порядку.
Сижу я за своим столиком, привожу в порядок свои заметки… Вбегает верная наша слуга Аннушка и испуганно зловещим шепотом восклицает:
— Едут, едут! Двое саней и в них все с винтовками!
Не впервой жаловали к нам «дорогие гости» и не в диковину было нам принимать их, — пора было к ним привыкнуть, — но тут сердце екнуло и с чего-то оробело.
Да и было с чего! не успела Аннушка прошептать своих зловещих слов, как в нашу комнату вскочило шесть или семь вооруженных, с револьверами, винтовками, в полушубках и, конечно, в шапках на затылок. Впереди всех маленький, невзрачный, корявенький человечек с прямыми, черными, жесткими волосами, выбивающимися из-под шапки, с быстро бегающими в азиатски узких и косых щелках глазками, в глубине которых вспыхивал и ничего нам доброго не предвещал злой огонек. Рядом с ним, несколько сзади, вскочил и другой, подобный ему видом, очевидно его помощник. Это было «начальство», а остальные подручные из деревенской милиции. В первом я узнал «политического следователя» уездной чрезвычайки, переименованной в «политбюро». Я уже и раньше слышал о нем как о человеке с очень определенной и вполне установившейся репутацией, а встретил его раз в доме нашего «народного судьи» и тогда с ним мимоходом, нечаянно имел удовольствие познакомиться, он был тогда выпивши, и вряд ли я успел оставить след в его памяти.
— Что вы? — спросил я вошедших, встречая их у порога, — по нашу душу к нам пожаловали?
— На что нам ваши старые души! — свысока, пренебрежительно отвечал мне помощник начальства: у вас тут есть запечатанный нашими товарищами сундук — его-то нам и надобно.
А у нас перед тем, 15 сентября, произведено было «раскулачивание» и нам была оставлена «товарищами», приезжавшими тоже с винтовками, большевицкая «норма» белья и носильного платья, остальное все было забрано вместе с мебелью, от которой нам оставлена была тоже норма, ровно столько, чтобы не сидеть и не спать на полу. Сундук нашей Аннушки, показавшийся им подозрительным по относительному для прислуги богатству содержимого, был ими опечатан, и ключи от него увезли «впредь до нового распоряжения». Велико было тогда горе Аннушки! 2 декабря к нам приезжал начальник «раскулачившего» нас отряда и, сняв печати, возвратил ключи Аннушке. Вдовьи и ее дочери сиротские слезы, видно, дошли до Бога!…
— Сундук, который вы ищете, — отвечаю, — распечатан и ключи от него возвращены хозяйке.
— Как так! кем?
— Тем же, кто его запер и запечатал.
— Не может быть.
— Справьтесь: телефон на почте и в «исполкоме» в вашем распоряжении. «Товарищи» что-то между собой перешепнулись, потолкались на месте, присели, свернули по «цигарке», подымили махоркой, бросили несколько беглых взглядов на обстановку и затем со словами: «Справимся! это что-то не так» так же быстро как вошли, так вышли и уехали.
Сегодня, рано утром, запыхавшись прибежал к нам наш сосед и тоже прихожанин нашей церкви:
— Вы целы и живы? вы еще дома?
— Как видите.
— Слава Богу! А я думал, что если вы_и живы, то вашего и следу здесь уже не осталось. Вчера перед налетом на вас «политследователь» в «исполкоме» хвалился, что он камня на камне не оставит от вашего, как он выразился, «осиного гнезда».
Не успели мы с ним порадоваться, смотрю в окно и вижу: катит к нам на санях тем же порядком та же честная компания.
— Мы опять к вам. Где тот сундук? — спросил «следователь».
— Здесь.
Но тут помощник резко его перебил:
— Ну что тут долго по пустякам разговаривать: надо дело делать!
— Делать так делать! — согласился «следователь». Я вам напрямик скажу: наше «политбюро» завалено доносами на вас — их во какая кипа! а потому с этим скверным делом надо раз навсегда покончить. Я должен произвести у вас обыск.
— Просим милости.
С этими словами я провел обоих политических деятелей в свою комнату, привел к своему рабочему столику. «Следователь» встал около него, на этот раз без шапки, и взял со стола в руки первую ему попавшуюся книгу, развернул ее и стал рассматривать, а товарищ его в то время занялся вскрытием ящиков, корзин и сундуков, что стояли по разным углам в моей комнате. Жена взялась ему помогать и давать нужные объяснения.
Смотрю я на «следователя» и глазам своим не верю: стоит он с непокрытой головой перед портретом-иконой преподобного Серафима, держит в руках и задумчиво, точно молитвенно, перелистывает ему тот акафист, по которому мы накануне молились Божиему угоднику. Стоит он так пять минут, стоит еще, все стоит и не двигается с места, продолжает перелистывать книгу службы Преподобному. Товарищ его успел уже и третью корзину перерыть, а он все стоит в той же позе, точно втайне Серафиму великому молится… Подивился я на это и вышел в другую комнату. Следом за мной пошел и «следователь» со всей своей «спирей». Обошел он все комнаты, зашел в церковь и к нашему старцу-схимнику, который за аналоем в это время молился, не обращая никакого внимания на вошедших, — заглянул, словом, всюду, но весь обыск он производил как будто в полусне. Часа два все таки он у нас с «товарищами» похозяйничал, но довольно миролюбиво, не так, как поначалу было.
Кончился обыск. У меня на столе стоял самовар и блюдо вареного картофеля. Приглашаю «следователя» к столу.
— Только, — говорю, — не взыщите: сахару у нас к чаю нет.
Он добродушно засмеялся:
— Ну, уж увольте от такого чаю: мы не святые.
Взял бумагу и на ней выдал от себя записку, что по произведенному обыску в присутствии таких-то местных властей у нас ничего подозрительного не оказалось и с нашей стороны претензий никаких не заявлено.
Прощается. Говорю ему:
— Нас хотят выселять: куда нам, старикам, в такую то пору двигаться? нет и средств у нас никаких — куда нам выселяться!
— На это я вам скажу, — ответил «следователь», дружелюбно улыбаясь и протягивая мне руку, — что до весны и до теплых дней вас никто не тронет.
— А церковь нашу?
— И церковь тоже, хотя я имею поручение ее ликвидировать, и ее тоже не тронут.
— Честное слово?
— Честное слово.
Я не утерпел и от всего сердца обнял его и поцеловал.
На том мы и распрощались.
Прошло три месяца или четыре. Захожу я к «народному судье» (он в то время был искренний и верный друг).
— Был, — говорит, — у меня сейчас перед вами М-х (тот «следователь», который нас со «спирей» посетил в январе. С ним «народный судья» поддерживал вынужденную обстоятельствами дружбу). Зашла речь о вас, а он мне и говорит: я его и всех с ним живущих бесповоротно решил было вывезти в город, чтобы духу ихнего в деревне не оставалось, а его, т.е. вас, решил по дороге застрелить, не нужны нам такие-то, вредны. Все уже у меня для этого было готово, подводы пригнаны; оставалось только с чего-нибудь начать — я и приступил к обыску. Подошел я к столу, снял с него первую попавшуюся мне под руку книжонку, стал ее перелистывать… и вдруг в голове мысль: где я этого старика — вас — видел?.. На меня, чувствую, как на дурака смотрят, а я все то же и то же думаю, пока не вспомнил: да я его у тебя — у меня — видел! Как вспомнил, так руки у меня и опустились…
«О Серафим, Серафим! велик у Бога Серафим! всюду Серафим!…»
Богу нашему слава!
Пирятин-Заречье 8 марта 1924 года
[263] Вечный Календарь Е. А. Тихомирова. Москва, 1882.
Комментировать