Оглавление
Не удержался
Кабинет отца наместника располагался на втором этаже здания, восстановленного по сохранившимся архивным чертежам и рисункам. Поэтому и лестничный пролет в нем изготовили деревянный, «как раньше было».
Архимандрит, он же «отец наместник», в своей полувековой жизни столько времени провел перед закрытыми дверями начальственных кабинетов, что, переселившись в собственное присутственное место, благословил входную дверь не закрывать: «У меня секретов нет и скрывать нам в обители нечего».
В результате этого, непонятного для многих распоряжения через некоторое время отец наместник по скрипу деревянных ступеней мог точно сказать, кто к нему поднимается, а спустя год безошибочно определял и состояние духа очередного посетителя. На этот раз он даже из-за стола навстречу посетителю вышел. Ступеньки сообщили, что весть будет неожиданная, неприятная и несет ее не кто иной, как отец эконом. Так оно и оказалось.
Отец эконом — монах особенный. И не только потому, что дороден и громогласен. Отличительные его черты — постоянная занятость, деловитость и умение все видеть, замечать и исправлять. Он и монахом-то стал по этой причине. Приехал в монастырь вместе со студенческим отрядом помощь в реставрации оказывать, да так проникся заботами монастырскими, что академотпуск взял. Когда же заметил, что утром без молитвы не работается и не думается, а вечером без «Свете тихий» не засыпается, написал прошение о приеме в братию. Постригли. Нарекли Михаилом, да тут же и должность экономскую дали, как само собой разумеющуюся, только ему и предназначенную.
Отец наместник никогда не видел эконома столь расстроенным.
— Что там случилось, отец Михаил? — обеспокоился он.
— Саня пропал.
— Велика новость! — в сердцах ответил архимандрит. — Он все время куда-то пропадает и так же всегда находится.
— Да нет, батюшка. Он всерьез пропал.
— Как это «всерьез»?
Пришлось отцу Михаилу поведать архимандриту, что давеча, то есть вчера вечером, уже после ужина пришел к нему Саня и попросил благословения на речку пойти рыбу ловить. Зная, что из этой затеи, как и вообще из всех затей монастырского чудака, ничего толкового не выйдет, но не находя запретительных поводов, эконом благословил, но разрешил взять лишь одну удочку…
Тут надобно немного рассказать о человеке, который являлся и, надеюсь, по сей день является неотъемлемой частью монастыря, хотя никто его в братию не принимал, в сан не возводил и вообще толком не представлял, откуда он взялся. Все звали его Саня.
Сам он считал себя «православным хиппи», хотя, если бы не нательный крест на толстом гайтане, его можно было бы принять за современного дзен-буддиста. В рассуждениях Сани иногда слышались столь мудреные философские обороты и изыски, что собеседник замирал в ожидании интересного вывода или определения, но так их и не дождавшись, пожимал плечами и уходил в сторону. Саня вообще не следил за логикой своей речи, как, впрочем, и за собой. Однако определение «юродивый» к нему никак нельзя было отнести, потому что в окружающем мире он видел только красивое, удивительное и неповторимое. Прилипший к обуви комок грязи мог вызывать у него аллегорическое рассуждение о несопоставимости праха земного и красоты человеческой, которую даже духовная нечистота не может превозмочь, а прилипший к этому комку лепесток одуванчика вводил Саню в трансцендентальное состояние, не прерываемое даже голодом.
Саню любили все, и не за что-то конкретное, а просто за сам факт его существования; всегда чем-то угощали, но у него никогда ничего не было — все раздавалось или где-нибудь благополучно забывалось.
Внешний вид у монастырского сокровища был бродяжный. Но после первых Саниных слов, произнесенных с хипповской утонченностью, и кроткого, чистого взгляда его одеяние утрачивало значение, поэтому не всякий мог ответить, во что Саня одет и как толком выглядит.
Испросив благословение на «улов рыбы», Саня получил у отца эконома удочку и краюху хлеба для наживки, так как накопать червей, а затем насаживать их на крючок новоявленный рыбак был не в состоянии ни физически, ни нравственно. Еще отец Михаил хотел рассказать о том, где лучше поймать карася или плотвичку, на что Саня ответил рассуждением об апостолах, которые рыбу ловили сетью, а не палкой с ниткой и гвоздем согнутым.
Как бы там ни было, вооруженный орудием лова, Саня направился к нижним воротам, где почти вплотную к стене обители текла быстрая речка с пологим «монастырским» берегом и обрывистым противоположным.
С башни обители сначала было видно лысоватую Санину голову, но затем она скрылась в зарослях берегового лозняка. Специально за ним никто не наблюдал, да и рыбаков у монастырских стен всегда не менее десятка располагалось. Рыба, она в душе паломница; во всей округе не клюет, а около монашеского пристанища в любое время поймать можно. Среди кустов с рыбачьими прогалинами и затерялся наш хиппи.
На вечерней службе Саня не показался, но этому не придали особого значения. На ужине о нем и не вспомнили, так как он трапезные не различал: мог и в братской подкрепиться, и в паломнической его всегда кормили.
Всполошились рано утром.
Дело в том, что будильщика с колотушкой, как в иных обителях, здесь не было, и на полунощницу братию будил дежурный по монастырю, который, случалось, задерживался по причине сонливости. Зато Саня никогда не опаздывал, он всегда минут за двадцать до начала самой ранней службы обходил обитель, громко распевая: «Се жених грядет в полунощи…».
В этот раз Саниного «будильного гласа» не дождались, поэтому многие припозднились, резонно и недоуменно спрашивая друг друга: «Куда делся Саня?»
К окончанию полунощницы, когда вся братия пред мощами преподобного старца поклоны бьет, у отца эконома уже вполне определилось все растущее беспокойство. Получалось, что он последним видел монастырского поселенца, которого, казалось бы, всерьез не воспринимают, но при его отсутствии все чувствуют, что в обители неблагополучно.
«Может, простыл на рыбалке и в келье лежит?» — подумалось эконому. Однако, спускаясь с паперти храма, он понял, что проверить свою догадку не сможет, потому что совершенно не знает, где находится Санина «келья». Не знал и благочинный, также обеспокоенно вышедший из храма. На вопрос: «Где Саня ночует?» — братия лишь плечами пожимала, толком ответить смог только глава монастырских паломников…
Оказалась Санина келья на скитской колокольне, за лестницей. Но там, кроме старого дивана без спинки да одеяла с табуретом, ничего не нашлось; непохоже было, что в прошедшую ночь здесь кто-то спал.
Больше не рассуждая, отец Михаил, прихватив с собой двух паломников, пошел на реку. Искали долго. Рыбаки были, Сани не было. На все расспросы — лишь недоуменные взгляды и отрицательные ответы. Да и не оставался никто у реки ночью…
Узнав подробности, отец наместник снарядил целую поисковую экспедицию, а дежурным иеромонахам приказал служить молебен сорока Севастийским мученикам и преподобным старцам, дабы они указали, куда монастырское сокровище запропастилось.
Не найти Саню было нельзя. И не только потому, что, как выяснилось, без него монастырь сиротствует, но еще и оттого, что в милицию обращаться не с руки. Ведь фамилию Санину никто не знал, биографии не ведал и паспорта у него не видели. Если Саня не найдется, неприятностей было не избежать. Зачем Саня нужен монастырю, толком никто сказать не мог, но все понимали, что без него никак нельзя.
В обители уже заканчивалась поздняя литургия, когда самое страшное предположение, о котором и думать не хотелось, начало подтверждаться. Недалеко от угловой монастырской башни, у самой воды, в зарослях прибрежного камыша лежала аккуратно сложенная стопка одежды. Это было Санино одеяние… В карманах и монашеские четки, которые он всегда носил на шее, и разноцветные фенечки хиппи.
Отец архимандрит, окончательно расстроенный этой вестью, раз за разом сокрушенно вздыхал да крестом себя осенял. После трапезы, прошедшей приглушенно и сумрачно, он обреченно пошел к себе в кабинет звонить в милицию.
Через час по монастырю ходили хмурые милиционеры, пристававшие практически к каждому с вопросами, в которых слышались откровенное подозрение и раздражение. Водолазы же обещались приехать в течение двух-трех недель. Отец наместник, рассудив, что надежды больше нет, разрешил отслужить заупокойную литию…
Служили в левом приделе. Тихо, скорбно, сердечно. Когда иеродиакон возгласил «Во блаженном успении…», все — и монахи, и послушники, и паломники — со слезами запели «Вечную память».
Только допеть с сердечным умилением не вышло. С правой стороны храма, с клироса, послышалось столь тоскливое и страшное завывание, что хор поперхнулся, а отец эконом ринулся узнавать, что там еще случилось.
В темном углу за клиросным аналоем сидел Саня и, заливаясь горючими слезами, пел «Вечную память». Немая сцена из гоголевского «Ревизора» — ничто по сравнению с остолбенением отца эконома вкупе с монахами. Саня не только пел, он еще и был одет в блестящий пуговицами, погонами и значками железнодорожный китель.
Всеобщее молчание прервал запыхавшийся послушник, прибежавший с требованием к эконому и благочинному срочно прийти в кабинет отца наместника. Отец Михаил схватил покорного Саню за руку и, забыв о священнической и должностной стати, развевая мантийными фалдами, почти бегом ринулся к архимандриту.
На этот раз ступеньки, ведущие в приемную архимандрита, скрипели так, что тот не просто встал навстречу, а даже выбежал к лестничному пролету.
— Вот! — только и мог сказать отец эконом, указывая перстом на Саню.
— Слав Те, Господи! — охнул наместник, затем замолчал и, указывая на сидевшего в кабинете незнакомого мужика, добавил: — И вот!
Жалостливое выражение лица незнакомца, уставившегося на Саню, медленно менялось на гневное, а потом он заорал:
— Вот он! Вор!
Когда эмоции улеглись, все прояснилось.
Вернувшись из рейса, железнодорожник с коллегами изрядно выпил. Дома по этой причине случился скандал. В сердцах машинист первого класса и ударник труда хлопнул дверью и ушел на речку, прихватив для успокоения бутылку самогона.
Нужен был напарник, так как без «поговорить» бутылка никак не пилась. Тут и увидел работник железных дорог странного человека, который, поймав рыбку, очень внимательно ее рассматривал, гладил по головке и отпускал обратно.
Присев рядом, водитель паровозов и тепловозов обрел в Сане удивительного слушателя. И не только слушателя; Саня своими короткими репликами, вздохами и междометиями доказал собеседнику, что его жена только о нем и заботится и что Сам Бог ее ему определил. К концу бутылки ударник железнодорожного труда окончательно решил вернуться к семейному очагу, но прежде надо было искупаться, потому что в таком виде его дома не приняли бы.
Разделся и прыгнул в отрезвляющую воду. Пока доплыл до вроде бы близкого противоположного берега, сильное течение довольно далеко отнесло его от Саниного рыбного места. Железнодорожник позволил себе немного передохнуть, да и уснул…
Тут-то Саня и обратил внимание на китель своего собеседника. Блестящие пуговицы, мерцающие под лунным светом погоны и разноцветные значки не оставили православного хиппи равнодушным. Не мог Саня красоту эту монахам не показать, но те уже по кельям разошлись. Лишь в храме кто-то заунывно читал Псалтирь. Саня примостился за правым клиросом и задремал. День-то долгим был, еще и железнодорожник уговорил рюмочку выпить.
Когда проснулся, иеродиакон «Вечную память» возглашал. Надо же было поддержать. Монахи так красиво поют — не удержишься…
Комментировать