Мельников-Печерский П.И.
Очерки поповщины - VI. Анфим

• Часть I
• I. Начало раскола старообрядства
• II. Первая мысль искания архиерейства
• III. Зарубежные старообрядцы. искание архиерейства в Молдавии
• IV. Епископ Епифаний
• V. Афиноген
• VI. Анфим
• VII. Искание архиерейства в конце XVIII столетия
• VIII. Поповщина в начале XIX столетия. Рязанов
• IX. Беглые попы в двадцатых и тридцатых годах
• X. Рогожское кладбище
• Часть II
• I. Кочуев. — Рогожский собор 1832 года
• II. Королёвские
• III. Рогожские послы в Петербурге
• IV. Лаврентьев монастырь
• Примечания
• Приложение. Записка о старообрядских типографиях в Клинцах, Махнове, Янове, Майдане Почапниецком
• Примечания
• Полный текст

VI. Анфим

Смиренный епископ, преобразившийся в ловкого капитана, целомудренный постник, женившийся на польской красавице, произвел громадный скандал во всем русском и зарубежном старообрядстве. Все и повсюду признали его обманщиком и самозванцем, кроме попов, им рукоположенных, которым не хотелось расстаться с полученным священством, доставлявшим хорошие средства к жизни. Но и им плохо приходилось: их никто не принимал в домы с требами, над ними смеялись, называя в шутку «капитанами» и «жолнерами». Но Афиноген был не последним лжеепископом. Вслед за ним явился новый, называвший себя архиепископом кубанским и Хотинские Раи. Звали его Анфим.

Как Афиноген отличался своею красивою, привлекательною наружностью, так преемник его неблагообразием. Лет пятидесяти от роду, среднего роста, плечистый, лицо полное, красное, обезображенное оспой и покрытое угрями, глаза кровавые, небольшая черная борода, длинные черные волосы и рваные палачом ноздри — вот наружность новоявленного у зарубежных старообрядцев епископа.[127]

Родом был он с Дону, но неизвестно, из казаков или из поповичей. Был человек начитанный, сведущий в писании и церковных уставах — качества, весьма ценимые старообрядцами и во всякое время доставлявшие в среде их большой авторитет тому, кто обладал ими. Но в то же время Анфим, по выражению современника его, Ивана Алексеева, был «муж забеглаго ума, своенравен и бессовестен». Великую известность, великое уважение получил он сначала между старообрядцами, ибо много пострадал за старый обряд и «древлее благочестие», что доставило ему и славу «страдальца». Сделался он столпом старообрядчества, и вдруг гордость и любоначалие до того обуяли его, что натворил он дел необычайных, каких «ведущие его отнюдь и в мысли имяху». Предмет всеобщего благоговейного уважения сделался предметом смеха. «Велию, — говорит Иван Алексеев, — тот Анфим науку собою показа внимающим, что деет любоначальство и коим концом любящие мирския чести овенчевают».[128]

По словам самого Анфима,[129] он тридцати лет от роду рукоположен был воронежским епископом, несчастным Львом Юрловым (1727–1730) в дьячки, а вскоре потом поступил в число братии Кременского монастыря[130] и здесь воронежским же епископом Иоакимом Струковым (1730–1742) посвящен в иеродьяконы и иеромонахи. Познакомившись с старообрядцами, которых и тогда, как и теперь, на Дону было много, Анфим ушел к ним, но, не оставаясь долго между донцами, отправился странствовать по России. О первоначальных похождениях его между старообрядцами нам ничего неизвестно, но в конце сороковых годов прошлого столетия мы находим его уже схимником. Приняв схиму, конечно, в каком-нибудь старообрядческом ските, Анфим, вследствие сенатского указа 1746 года, декабря 13, о том, чтобы «сыскивать богопротивной ереси наставников и предводителей и их сообщников, а по сыску, заковав в ручныя и ножныя железа, отсылать их в следственную о раскольниках комиссию (бывшую в Москве при синодальной конторе) в самой скорости, безо всякаго задержания», был где-то пойман и представлен в Москву. Его судили, пытали, присудили к кнуту, вырванию ноздрей и ссылке в Сибирь на каторжную работу. С каторги ли, на пути ли в Сибирь, того не знаем, ему удалось бежать, и он после того долгое время по-прежнему странствовал между старообрядцами. Позорные клейма, наложенные рукой палача, рваные ноздри, следы кнутовых рубцов на спине Анфима были чествуемы ревнителями «древляго благочестия» как святые доблие раны великого страдальца за имя Христово. Лишь только появлялся он где-нибудь в укромном месте, среди горячих своих почитателей, как уже сходились к мученику за «старую веру» и стар, и млад, и мужчины, и женщины, и дети; как святыню, со слезами лобызали они следы ран Анфимовых и отверзтою душой слушали его поучения. А он был речист. Помнилось каждое слово учительного схимника, честно хранилась каждая незначительная вещь, даваемая странником-страдальцем на благословение. Но недолго продолжался этот второй период странствий Анфима: в 1750 году его опять поймали и опять переслали в Москву, в комиссию.

Сидит Анфим-страдалец в московской тюрьме каменной, приходит народ к колодникам сотворить святую милостыню и слышит учительные слова Анфима; слышит о том, как прежде был мучим красноречивый схимник за «древлее благочестие», как впереди предстоят ему новые, еще большие страдания. Старообрядцев множество посещало Анфима в «бедности», приходило множество и православных. И эти заслушивались речей красноречивого Анфима, и они удивлялись «разуму учения его».

В «бедности» у Анфима было особое помещение, и к нему приставлен был для караула особый сержант. Приходившие к «батюшке» Анфиму старообрядцы давали тому сержанту «почесть», то есть, попросту сказать, подкупали его, чтобы он не препятствовал беседам их с «страдальцем». Одна богатая старуха, вдова, дворянского рода, часто посещала «батюшку Анфима» и приводила к нему живших у нее двух девушек; одна из них была дочь купеческая, другая — секретарская. «Он же упользова ю, сказуя древляго благочестия содержимые церковныя узаконения и обычаи, измененные Никоном». Все три почувствовали сильную привязанность к страдальцу Анфиму и, прельщенные его словами, уклонились в раскол. Анфим, зная, что московская барыня очень богата, вздумал с помощью ее освободиться из тюремного заключения, избавиться от неминуемого тяжкого наказания и укрыться вместе с нею и ее богатствами в каком-либо надежном, недоступном для московских преследователей месте.[131]

И стал он ее уговаривать, чтобы «ей с ним убраться в польские пределы, паче же на Ветку, мня прият быти тамошними отцы». Все мысли, все помышления барыни-старушки были в воле Анфима; она в религиозном фанатизме, увлекшись учительными словами «батюшки-страдальца», своей воли более не имела и возражать ему, не только словом, но и мыслью, не могла. Обе девушки были в таком же настроении духа. Но побег из крепкой тюрьмы был возможен лишь при участии караульного сержанта. Хоть и сержант смотрел на своего заключенника, как на святого, однако же его не так легко было подговорить к бегству за границу. Понемножку, исподволь, осторожно стал Анфим склонять его к побегу, представляя в самых обольстительных красках будущее их житье-бытье на Ветке. «С нами бы поехала одна богатая барыня, денег у нее счету нет, не то что нам — тысяче человекам достанет на самый долгий век прожить на эти деньги во всяком удовольствии и спокойствии. Там, за рубежом, нет ни службы ни грозного начальства; там всякий человек сам себе господин, а здесь, на солдатской своей службе, знаешь ты только горе да недостатки, каждый день недоспишь, и от начальства муку принимаешь, а там, что только на ум вспадет — все будет тотчас же готово по твоему желанию». Сержант немалое время колебался, но обещаемое будущее так было привлекательно, что он дал свое согласие. Тогда барыня наскоро собралась с двумя девушками, будто бы в Киев на поклонение тамошним угодникам, и поехала из Москвы. Сержант избрал удобное время и ночью на 27 августа 1750 года бежал вместе с Анфимом. На дороге пристали они к барыне. Опасаясь погони, беглецы ехали на переменных лошадях до Стародубья и здесь на время нашли надежный приют у старообрядцев. Несколько дней спустя они, перебравшись через литовский рубеж, благополучно достигли Ветки.[132]

Может быть успех Афиногена подал мысль честолюбивому Анфиму сделаться зарубежным старообрядческим епископом. Славолюбие, так долго питаемое уважением старообрядцев, доходившим чуть не до обожания, возрастило в сердце его гордость и страстное желание начальствовать, повелевать. Но при первом шаге за границу его гордости нанесен был сильный удар. До Ветки и вообще до зарубежных старообрядческих слобод не достигла еще слава Анфима-«страдальца», столь громкая на Дону, на Волге и в Сибири. Его приняли как обыкновенного выходца. Это оскорбило Анфима, не привыкшего к равнодушным встречам. «Постой же, — думал он, — коли так, примете же вы меня, павши ниц передо мною». И он сказался ветковским отцам, что получил он в Великой России великую архиерейства хиротонию, и просил принять его в соединение, общение и согласие по древлецерковному благочестию. Проученные уже Епифанием, ветковцы отвечали Анфиму, что в скором времени принять они его не могут. «Просто как мирянина принять тебя нельзя, потому что объявляешь себя епископом, а чтобы за епископа тебя признать, то, по божественному писанию и по правилам, достоит нам справиться, на которой ты епископии и в котором граде был и которыми епископами поставлен». Анфим, видя, что ветковцы не так легковерны, как он предполагал, замолчал, ибо не знал, как и сказать, в каком он городе был архиереем и какими епископами рукоположен. «Пойдут справки в России, — думал он, — и ложное показание рано или поздно обличится». С досадой, с плохо скрываемым озлоблением ушел он с собора ветковских отцов и тотчас же дал волю своему пылкому, своенравному, не терпевшему ни малейших противоречий характеру. Что ни день, то новая какая-нибудь ссора происходила у Анфима с ветковцами, которым в короткое время он до того надоел, что они не знали, как и отделаться от незваного гостя. То и дело он ругал и злословил их, «изрицая поносная, ругательная, изметая от злаго сокровища сердца своего злая глаголания».

— Вы беглецы! — кричит, бывало, на ветковских отцов сам такой же беглец Анфим, — забились сюда, в чужую державу, как сверчки!

И прискорбны были такие слова отцам ветковским, и писали отцы в Москву, жалобясь на выехавшего оттуда обидчика и ругателя. В Москве старообрядцы немало дивились ветковским вестям и никак не могли понять, что бы такое могло случиться с таким, славным учительством своим и страданиями, человеком. Между тем, увидав, что ужиться с ветковцами невозможно, Анфим уехал от них с своими домочадцами отыскивать такого пана, который бы отвел ему в своих маетностях хорошенькое местечко для заселения его новою слободой русских старообрядцев, которые тогда во множестве переходили за рубеж.[133] Белорусские землевладельцы находили для себя весьма выгодным отдавать участки довольно пустынных и притом неплодородных земель своих под старообрядческие слободы, ибо получали от этих поселенцев такой доход, какого не могли бы извлечь из своего имения никакими средствами. Поэтому они с большою готовностью и позволяли им водворяться за известный чинш на своих землях, и потом, когда образовывались слободы, берегли их, как самые лучшие доходные статьи свои. При таких условиях богатому богатством московской барыни Анфиму нисколько не затруднительно было найти ясновельможного пана, который пустил бы его на свою землю. И ему не нужно было очень далеко ездить соседний землевладелец, князь Чарторыйский, владелец местечка Гомеля, отвел ему прекрасное и удобное место в шести милях от Ветки, вниз по реке Сожу, в урочище, называемом Боровицы, где находилась и старая пустая часовня, едва ли не оставшаяся еще после ветковского разорения 1735 года. На деньги московской барыни Анфим в самое короткое время привел Боровицу в блестящее состояние. В часовне явились древние иконы с дорогими окладами, богатая ризница, полный круг богослужебных книг, драгоценные сосуды, дискосы и другая утварь. Анфим немедленно начал отправлять в этой часовне богослужение, а между тем приступил к постройке церкви и двух монастырей — мужского и женского. Кельи были немедленно выстроены для того и другого. В мужском сделался настоятелем сам Анфим. За братиею дело не стало; слух о несметных, неисчетных богатствах строителя Боровицких монастырей было распространился по России; чернецы, уставщики, послушники немедленно явились в Анфимовом монастыре. Приходили к нему даже с отдаленных берегов низовьев Волги.[134] В женском монастыре игуменьей сделалась московская барыня; ее постриг Анфим и назвал в иночестве Елизаветой; приехавшие с ней девушки также приняли монашество и поступили в Боровицкий монастырь: одна наречена Анфимом при пострижении Андра (?) Пелагеей, другая — Алкаветой (?); через несколько времени Анфим рукоположил обеих в древний сан дьяконисс.[135] Кроме них, было немало и других монахинь и белиц в новоустроенной обители матушки Елизаветы. Вокруг обоих монастырей вскоре образовалась довольно многолюдная слобода.

Анфим был такой человек, что если раз заберет он что-нибудь себе в голову, так уж чего бы то ни стоило, а пойдет добиваться задуманного до последней крайности. Не было силы, которая бы могла остановить его: упрямый был человек, гордый, и, считая себя умнее всех, не слушался ничьих советов, «Муж бессовестен был», — сказал о нем Иван Алексеев, может быть, знавший его лично. Страсть повелевать, ненасытное желание видеть толпу преклоняющуюся, благоговейно слушающую каждое его слово, принимающую каждое его веление беспрекословно, без рассуждения, — этот дух любоначалия преобладал в Анфиме. Этот-то дух гордыни и вовлек его в те поступки, которые, в глазах даже самых приверженных к нему старообрядцев, наложили темное пятно на память этого «великого страдальца». Удовлетворить его любоначалие теперь мог только архиерейский омофор, его-то и стал он искать всеми средствами, не разбирая их нравственного достоинства. Ехать в Яссы и, подобно Епифанию, получить там архиерейскую хиротонию — сделалось целью его жизни; он был уверен, что рано ли, поздно ли, но такими или иными средствами, а уж достигнет он архиерейства, и без всякого зазрения совести, с совершенным спокойствием, стал называть себя «нареченным епископом». Как в старину «нареченные епископы» управляли церковью и действовали по-святительски, воздерживаясь только служить по-архиерейски и рукополагать священников и дьяконов,[136] так и Анфим стал теперь управлять в Боровицах по-епископски, тайно сносясь с молдавскими старообрядцами и собирая сведения, как, где и от какого греческого митрополита удобнее будет получить хиротонию. Он имел в виду и митрополита ясского, и митрополита браиловского, и архиепископа крымского. Подкупность фанариотов была ему хорошо известна, и, располагая заплатить за омофор деньгами Елизаветы в таком размере, какого они потребуют, Анфим, у которого на памяти были все церковные уставы, не смущался правилами, по которым за деньги рукополагающий во епископы и рукополагаемый — оба подлежат лишению сана и извержению из церкви.[137] Не каноны смущали его, а затруднительность дела. Надо ехать за Днестр или в Крым, надо просить господаря или хана, надо ожидать неминуемых препятствии со стороны местных липован или же искать их любви и покровительства, а это было для него невозможно: его гордая, высокомерная натура никогда бы не допустила его до такого, по его мнению, унижения. В это время (в 1752 г.) был в пределах польских Афиноген. Анфим и обратился к нему за хиротонией. «Не вем, кому дивиться, — говорит по этому случаю Иван Алексеев в своей «Истории о бегствующем священстве», — народному ли нечувствию или толикой страшной дерзости Анфимове? Яко толикий муж ведущий, и толико терпение за древнее пострадавый, легкими юзами любоначальства связан, тако паде и многим смех на себе привлече, разумным же страх, яко тако скорыма ногама к подложному епископу притече и неиспытно велие на себе обязательство оному даде, во вся дни потати и покорятися тому и прочая».[138]

Афиноген, получив значительную сумму денег из сундука московской барыни, преобразившейся в раскольническую игуменью, обязал горделивого Анфима клятвою послушания себе и посвятил, но только пока еще в сан архимандрита, обещаясь, впрочем, со временем произвести его и в архиереи. Делать было нечего; смирился перед молодым красавцем старик Анфим, никому не покорный, но, служа, как архимандрит, святительствовал, как «нареченный епископ». Надев архимандричью шапку, «нареченный епископ» не очень стеснялся в правах своих: тотчас же, по известию Ионы Курносого, начал попов святить и рассылать их по старообрядческим зарубежным слободам. При крайнем недостатке попов, старообрядцы и их принимали: у них был достаточный запас святых даров, совершаемых Анфимом в Боровицах, а этого было уже слишком достаточно для тогдашних старообрядцев. В попы на первый раз он поставил только двух самых приверженных себе и более других угождавших его властолюбивому характеру людей: родных братьев — Михаила и Иосифа Буркиных. С ними вместе и со всем своим церковным кругом и с дьякониссами, освятил он новую Боровицкую церковь и постригал чернецов.[139] В это время получил он известие, что в Москве старообрядцы крайне нуждаются в священниках, и немедленно послал одного из попов своего поставленья в Гуслицкую волость. Анфимовский поп приехал в Гуслицу и тотчас же принялся за поповское дело: стал исповедовать, крестить, венчать, хоронить. Немало нашлось и для него духовных детей. Но скоро и в Москве и в Гуслице сведали, что за архиерей такой Анфим-страдалец и что за поп его ставленник. Воротили попа за рубеж к пославшему его и велели говорить Анфиму: «Почто ты, отец архимандрит Анфим, попов поставляешь? Ведь архимандриту попов поставлять писания и правил нет». И умолчал Анфим, видя, что дело его худо и другим не спасительно.[140] После этого он пуще прежнего стал добиваться у Афиногена архиерейской хиротонии. Афиногену нельзя было для этого ехать в Боровицу; мы уже знаем, в каком положении находился он в исходе 1752 и начале 1753 года: он уже бегал тогда из места в место, ежечасно опасаясь за самую жизнь свою. Анфиму же ехать за Днестр и принимать хиротонию от находившегося в столь незавидном положении епископа тоже было небезопасно. Как же помочь горю, как выйти из безвыходного почти положения?

Старообрядцы в своих действиях весьма часто держатся правила св. писания: «по нужде и закону пременение бывает».[141] Поэтому они хотя и говорят, что все правила и уставы церковные должны сохраняться неуклонно и точно, однако же, «нужды ради», в случае необходимости, допускают большие уклонения от правил. Не находя положительных правил в уставах, они ищут примеров в церковном предании; если их не отыскивают, обращаются к примерам церковной практики, ищут каких-либо исключительных случаев, бывших в древней христианской церкви. Так, например, за неимением церкви, допускают они иногда совершение литургии в доме, применяясь к тому, что св. Лукиан даже в темнице на своих персях совершил евхаристию; так, принимая беглых попов, ссылаются они на житие Саввы Освященного и другие примеры церковной истории, и т. д. Словом, совершение действия, не узаконенного правилами, но в то же время и не воспрещенного прямо, имеет для них в известных случаях совершенную силу закона. Случается, и довольно нередко, что примерам, взятым из церковной истории, они дают широкое и даже слишком широкое толкование, оправдывая себя в таком случае теми же словами апостола Павла: «по нужде и закону пременение бывает». В правилах вселенских соборов и св. отец нигде не говорится о дозволении совершать хиротонию заочно, но и нигде не воспрещена заочная хиротония. А церковная практика представляет пример подобного посвящения, совершенного епископом Федимом[142] над св. Григорием Неокесарийским. Анфим ухватился за этот пример, как утопающий за соломинку. Написал к Афиногену послание, в котором, приводя в пример св. Григория, просил его последовать, нужды ради, примеру епископа Федима и рукоположить его заочно.[143] «Благодать святого духа, — писал он, — всегда немощная и врачующая и не оскудевающая, не стесняется пределами земными, но везде и присно действует. Служи божественную литургию в предстоящий великий четверток в своей церкви и в положенное время читай молитвы святой хиротонии, аз же, смиренный, в тот самый час буду возлагать на себя одежды архиерейския». При послании положено было золото.[144] Афиноген согласился. Уведомил он Анфима, чтобы готовился он к хиротонии и возлагал бы на себя священные одежды архиерейского сана в великий четверток, 11 апреля 1753 года.

Наступил этот день Анфим начал в Боровицкой церкви служить литургию соборне с своими попами, как архимандрит. После малого входа с евангелием, вошел он в алтарь и стал на колена пред престолом, наклонив голову. В церкви было молчание. Знали, что в эти минуты там, далеко, за Днестром, в ином государстве, епископ Афиноген, положив руку на разогнутое евангелие возглашал молитву хиротонии… Анфим встал, священники подали ему омофор, егколпий, митру, и он надевал их, при пении клироса: «аксиос». Затем взял в руки свечи троеплетенную и двуплетенную,[145] вышел на амвон и осенил предстоящих при громогласном пении «исполла эти деспота». Народ пал ниц пред епископом. Кончая литургию, как архиерей, Анфим тогда же посвятил попа и дьякона. Это было сделано гласно, открыто, торжественно, отнюдь не тайком. Никто не сомневался в правильности обряда, ибо наперед было объявлено, что совершается такой обряд нужды ради, гонительного ради належания от еретик, по примеру Федима епископа, посвятившего некогда подобным образом св. Григория во епископы Новой Кесарии.

Анфим достиг цели — был архиереем, был владыкою старообрядцев; ненасытное его самолюбие вполне было удовлетворено. Успокоив совесть примером св. Григория, он искренно верил в несомненную правильность принятого им сана, посвящал много попов и дьяконов и рассылал их по старообрядческим слободам. Михаила Буркина и Иосифа он «дополнил чином», то есть вновь рукоположил, уже как епископ. Уверенных в правильности его архиерейства было много даже в самой Ветке, где так не возлюбили было вначале Анфима; начались толки о том, не следует ли сего «страдальца за древлее благочестие» призвать православным епископом… И вдруг… каково это было узнать Анфиму? Приходит весть, что 11 апреля, когда Анфим в Боровицкой церкви надевал архиерейское облачение, Афиноген не только не служил обедни, но уже был католиком и, обритый, щеголял по улицам Каменца-Подольского в ловко сшитом кунтуше польского жолнера! «И остался Анфим в скорби и печали о неполучении нарекования епископом», — говорит Иона Курносый. Скинуть омофор, торжественно надетый, было несообразно с своенравным характером Анфима; оставаться в литовско-белорусских краях, где все знали, как и в какой именно день посвящен Анфим, было также невозможно. В этих местах никто не поверил бы правильности его архиерейства. При таких обстоятельствах решился он кинуть только что устроенную им Боровицу и ехать подальше от мест, где он возложил на себя архиерейское облачение. Анфим решился ехать туда, где в последнее время находился Афиноген, чтобы вернее узнать, в какой именно день бежал он в Каменец и совершал ли он заочную хиротонию. В случае же неблагоприятных для себя по сему случаю известий он намеревался искать новой хиротонии или утверждения в архиерейском сане от ясского митрополита Иакова.

Показание двух старообрядческих писателей прошлого века, сохранивших известие о старообрядческих архиереях того времени, совершенно противоречивы. Иван Алексеев, беспоповец, писавший по слухам и притом с видимою целью показать нелепость искания поповщиной архиерейства, говорит, что Анфим удовольствовался небывалым заочным рукоположением польского жолнера. «В то мнимое его (Анфима) поставление, говорит он, уже Афиноген не епископом, но у некоего пана капитаном сотворися, обаче некоим слепым Анфим за епископа вменился и действова епископьская и во диаконы и в попы поставляша, кои попы имяху немалыя подзоры (подозрения), их же он постави и доныне священная действует».[146] Охтенский протопоп Андрей Иоаннов Журавлев, имевший, как видно, некоторые неизвестные нам источники, говорит об Анфиме весьма кратко, но так же как и Иван Алексеев, замечает, что он удовольствовался заочною хиротонией Афиногена.[147] Но Иона Курносый в своем «Послании», основываясь также, конечно, на слухах, распространенных по старообрядству Анфимовыми приверженцами, говорит, что Анфим «много думая и мысля — и яко от духа нечиста паде ему на ум: поеду в Яссы, негли могу желание получити — во епископы поставлюся. И сему бывшу, — продолжает Иона, — прибыв в Яссы, подаде исповедание согласно, яко такожде верует и исповедует, яко и он, ясской, подав прошение и дары немалы — все госпожи оныя нажитие; он же, епископ ясский, посвяти его, Анфима, епископом и отпусти, куда ему годе». Но не совсем так было на самом деле. Из дела об Анфиме, находящегося в архиве синода, видно, что основанные на слухах известия Ивана Алексеева, Ионы Курносого и отца Андрея Журавлева одинаково неточны: ни в том, ни в другом, ни в третьем нет настоящей истины. В дальнейшем описании судьбы Анфима, этого «мужа забеглаго ума», будем держаться преимущественно этого дела.

«Епископ Лука, переименовавший себя в Афиногена, муж в научении хитр, обаче в вере непостоянен, не стерпе зрети суеверий липованских, еще же убояся сильныя руки императорския, вдался до римских бископов, у которых пребывает даже и доднесь, кроме святительских действ, в лице панства. И преподаде нам, смиренным, великое сумнение и неимоверство о своем святительстве, понеже нам, смиренным, хиротонисанным бывшим им епископом Лукою, от игуменскаго степени даже до епископства. И нужда мне належала вдатися до святительскаго суда и принять своему сумнению решение и действительное благословение. В котором намерении 7261 (1753) из державы Польския поехал до вашего преосвященства (в Яссы) и достиг даже до Рущер, что в повете Сочавском, в митрополии вашего преосвященства. И тамо живущие липоване много мне препятствия сотворили, чрез которое их препятствие мы, смиреннии, не могли видетися с вашим преосвященством и приять от вас благословение и сомнению своему решение». Так писал Анфим к ясскому митрополиту Иакову в 1756 году, когда между ними началась переписка.[148] Само собою разумеется, что Анфиму во всем верить нельзя, что препятствия со стороны липован, не допустивших будто бы его до свидания с Иаковом, были им придуманы впоследствии, как бы в виде оправдания. По всей вероятности, дело было так: Анфиму нельзя было оставаться в ветковских и гомельских пределах. Оставив попов Буркиных и Елизавету с дьякониссами Андро-Пелагеей и Алкаветой в Боровицах, он один поехал за Днестр, к молдовлахийским старообрядцам, сказав, что едет в Яссы за действительным благословением, то есть за довершением хиротонии посредством ясского митрополита. Прибыв же в Молдавию, он, умалчивая об Афиногене, «объявил о себе, яко бы он, будучи в России, от святейшаго правительствующего синода посвящен епископом».[149] В Мануиловке и других старообрядческих молдавских слободах, а равно и в Забахлуйском предместье города Ясс, он не мог в то время найти себе приверженцев. Об его «крепком стоянии за древлее благочестие святоотеческия предания», об его «страданиях» и великом подвижничестве в отдаленных странах России там не знали и даже не слыхали, а известие о мнимом посвящении его петербургским синодом приняли недоверчиво. Еще полугода не прошло с тех пор, как между ними был другой такой же «свежак»,[150] и тот также рассказывал про себя, что посвящен он в России, однако же архиерейство его оказалось самозванным, и он, избегая достойно за свой обман кары, перешел в католичество и, к небывалому еще, беспримерному соблазну, женился и поступил в военную службу. Анфим был встречен в Молдавии насмешками. Нелегко было перенести это такому славолюбивому и своенравному человеку. Он возненавидел молдавских липован и, не доезжая Ясс, поворотил из Рущера назад, за Прут. Здесь, в Хотинском цинуте, в слободе Ветрянке, встретил он радушный приют у тамошних старообрядцев и в 1753 году основал тут свое пребывание.

В Ветрянке он обдумал план своих действий. Православным румынам, славянам и грекам рассказывал, что он русский архиерей, удалившийся из отечества, и не распространялся о прежних своих обстоятельствах. Да и не для чего распространяться в России часто низлагали в то время епископов и почти всегда безвинно, немало было и таких, которые сами удалялись из епархии. Самые следы публичного наказания на лице Анфима не могли особенно удивить молдавских православных, ибо у них ходили даже преувеличенные слухи о «гонении русских епископов» Прокоповичем, «вдавшимся в люторскую ересь», и единомышленниками его Бироном и иными немцами. Знали и то, что рукоположивший Анфима в дьячки Лев воронежский был сечен кнутом публично и притом безвинно.[151]

Да и вообще молдаван и греков не могли особенно удивлять ни клейма на лбу и скулах Анфима, ни рваные его ноздри, ни покрытая кнутовыми рубцами спина: у них, во владениях турецкого султана, бывали архиереи с резанными ушами. Это за важное не считалось. Анфиму легко было сказаться одним из русских низложенных архиереев перед греками и румынами, но не так легко было огласить это среди живших в Молдовлахии раскольников они бы навели, хотя бы посредством Ветки или Стародубья, справки в Петербурге и Москве, и ложь Анфима рано или поздно открылась бы. Ему нужно было, чтобы румынские архиереи признали его за архиерея, за своего брата и сослужебника: тогда не послали бы за справками в Россию. С этой целью вскоре по водворении в Ветрянке поехал он в Буковину, в знаменитый тамошний православный монастырь Драгомирну, что на реке Сучаве. Здесь жил в то время на покое престарелый митрополит Мисаил, бывший прежде радауцкий.[152]

Анфим обратился к этому добродушному, кроткому старцу, нуждавшемуся в средствах, как вообще нуждаются на Востоке не имеющие епаршеских доходов архиереи. За подарками дело не стало, — казны московской барыни было еще много у Анфима, но одними подарками нельзя было склонить Мисаила. Потому Анфим, явясь к нему, как архиерей, ищущий ради успокоения совести святительского суда, просил исповедать его грехи и преподать в них разрешение. Мисаил принял его на дух.

— Вам известно, преосвященный владыка, — говорил ему Анфим, — что в здешних пределах есть много христиан восточной веры, именуемых липованами. Они не суть какие-либо еретики, но отделились от великороссийской церкви единственно из-за грамматических разногласий и некоторых внешних обрядов, которые почитают за свято и за велико. По простоте своей, ибо нет между ними людей ученых и разумных, они разгласив свое с великороссийской церковью поставляют некиим догматствованием и не могут соединиться с российской церковью во едино стадо. Российские же епископы мнят силою их в общение привести и токмо паче раздражили их до того, что, избегая мук и страданий, они оставляют свое отечество и забегают в чужие государства, как и в сии. Но, следуя апостолу Павлу, иже с немощными был, яко немощен, некоторые из нашея братии, епископов, оставя честь свою и седение во славе, пошли к тем липованам пасти церковь Христову, да не погибнет какая-либо из овец заблудших. Таков был в Липованах епископ Лука, который бежал из Великой России, из дворца их императорских величеств, и преименовал себя Афиногеном, — муж в научении хитр, обаче в вере непостоянен: не стерпя бо зрети суеверий липованских, еще же убояся сильные руки императорския, вдался до римских бископов, у которых пребывает даже и доднесь, кроме святительских действ, в лице панства. От того епископа Луки, когда он в благочестии еще пребывал, получил я хиротонию по всем степеням от игуменства даже до епископства. И отступлением своим до римских бископов преподаде он, епископ Лука, нам, смиренным, великое сумнение и неимоверство о своем святительстве. И потому нужда мне подлежала вдатися до твоего святительского суда и принять своему сумнению решение и действительное благословение, — подобает ли мне священнодействовати, как епископу?

Митрополит Мисаил, видя, что дело идет только о том, что хиротонисовавший Анфима, уже после его хиротонии, уклонился в римское католичество, отвечал:

— Не умрет сын, отца ради, но душа согрешившая, та в грехе.

Исповедав, дал Анфиму разрешение в грехах и, благословив его, написал ему разрешительную грамоту.

Анфим и то сказал Максиму, что он, по затруднительным случаям, нужды ради и гонения и тесноты обстояния, рукоположен епископом Лукою не лично, но заочно, подобно тому, как Федим епископ рукополагал св. Григория в сан архиепископа Новой Кесарии.

— Действительна ли моя хиротония, — спрашивал он старца митрополита, — и что должно мне делать, чтобы она была совершенна?

— Для этого, — советовал Мисаил, — надо, чтобы митрополит какия-либо области благословил тебя с рукоположением и молитвами, не хиротонисуя вторично, ибо, как человек дважды не родится, так и хиротония не повторяется.

Анфим просил Мисаила совершить над ним этот обряд, но тот уклонился, говоря, что это должно сделать правительствующему митрополиту, сидящему на престоле своем, а ему, Мисаилу, того сделать не можно, потому что он с своей митрополии сошел и в Драгомирне пребывает на покое. И советовал ему обратиться к Иакову, митрополиту молдавскому, в Яссах пребывающему, «во еже приняти от него действительное благословение». На Иакова Мисаил указал, по всей вероятности, потому, что монастырь Драгомирна, где происходила беседа его с Анфимом, находился тогда в епархии ясского митрополита.

«И многу пользу и рассуждение приях от его святыни», — говорил после Анфим о Мисаиле.

Но, опасаясь ли старообрядцев Забахлуевского предместья, не надеясь ли на Иакова, Анфим и теперь в Яссы не поехал, а воротился в свою Ветрянку. А может быть, он и то соображал, что так как Ветрянка, где он жил, и весь Буджак (ныне Бессарабия) принадлежали к епархии браиловского, а не ясского митрополита, то уж лучше и правильнее просить руковозложения у него, у браиловского. Кстати же он вскоре и прибыл в Хотин, обозревая свою митрополию. Звали этого митрополита Даниилом, жил он в монастыре при городе Рени и, как отзывался о нем в 1757 году ясский митрополит русскому агенту, посланному в Молдавию для разведываний об Анфиме, «человек был ученый, постоянный и всякой чести достойный, которому по его благочестию знатная епархия поручена».[153]

Анфим, этот высокомерный человек, не признававший никого выше себя, требовавший от всех одного поклонения и немого раболепства, теперь смиренно, рабски предстал перед Даниилом в Хотине, с разрешительною грамотой Мисаила в руках. Известно, как и зачем разъезжали и разъезжают фанариоты-епископы по своим вотчинам-епархиям. Анфим предстал пред Даниилом, как непредвиденная в митрополичьем бюджете статья, и потому неудивительно, что липованский архиерей был любезно принят и предупредительно выслушан браиловским владыкой. Анфим подал ему особую бумагу, в которой изложил все свои обстоятельства в таком виде, как рассказывал Мисаилу, еще подробнее говорил он Даниилу «на речах» и подал грамоту, добытую в Драгомирне. Браиловский митрополит нисколько не усомнился, похвалил рассуждения Мисаила и, согласившись совершить над Анфимом обряд руковозложения для подкрепления заочной его хиротонии, велел приходить в следующее воскресенье в хотинский собор.

Полон был этот собор в назначенное время. Много собралось туда старообрядцев той стороны. Даниил служил литургию, сослужителем был Анфим. Во время «трисвятого», когда, по обычаю православной церкви, совершается архиерейская хиротония, Даниил возложил на коленопреклоненного Анфима руки и прочитал над ним молитву благословения. Обедню дослужили оба вместе. Повещенные наперед Анфимом старообрядцы из Ветрянки и слобод, находящихся близ Каменца, были при этом обряде и разгласили повсюду о хиротонии Анфима. Даниил благословил после того Анфима управлять духовными делами липован, живущих в браиловской епархии, и во утверждение подписал грамоту, данную ему Мисаилом.[154]

Анфим, утвердивший, как сказано, свое местопребывание в Ветрянке, с согласия Даниила, выхлопотал в Порте фирман на построение в этой слободе большой каменной церкви, которую задумал сделать митрополиею всех липован, живущих во владениях турецкого султана. А так как липоване молдавские не захотели бы иметь его своим главою, то властолюбивый и своенравный Анфим думал подчинить их властью светскою и православных митрополитов. В старообрядческих обществах везде, а особенно за границей, и тогда, как и теперь, всякого рода дела решаются выборными от мира старшинами, которые ворочают всем. Духовные лица там только исполнители распоряжений старшин и находятся в совершенной зависимости от богатых и влиятельных прихожан. Это не могло нравиться Анфиму, желавшему повелевать и требовавшему, чтобы каждое его слово исполнялось, как веление свыше. Отсюда целый ряд столкновений его с липованами, кончившийся гибелью этого властолюбивого и гордого человека.

Первым действием липованского архиерея в Бессарабии было запрещение священнодействовать попам, поставленным Афиногеном.[155] Так высоко почитал Анфим рукоположение Даниила, что уже не признавал действительности хиротонии афиногеновой, хотя и не отрицал впоследствии, что сам от него получил архиерейство. Весьма может быть, что попы афиногенова посвящения не хотели признать Анфима своим владыкою, и он за то наложил на них запрещение.

Окончательно решившись утвердить свою кафедру в Ветрянке, Анфим собрался ехать в ветковские пределы, в свою Боровицу, где давно ожидали его Елизавета с дьякониссами и попы Буркины, где много было у него церковной утвари, которою теперь намеревался он украсить новую свою ветрянскую церковь, где, наконец, находилась значительнейшая часть богатства, вывезенного Елизаветой из Москвы. Уже он совсем было собрался в путь, как совершенно неожиданное обстоятельство заставило его отложить поездку.

В 1753 году к нему явилось посольство от кубанских старообрядцев.[156]

Они, узнав о старообрядческом епископе, живущем в Хотинской Рае обратились к нему, прося приехать к ним и у них, в Гребенях, построить и освятить церковный причет. Вместе с просьбою кубанцев, посланцы привезли Анфиму приглашение и от крымского хана, в заведывании которого находились кубанцы. Анфим с радостью принял сильно льстившее его самолюбию приглашение и немедленно собрался в путь. Приехав в Крым, он прежде всего явился к тамошнему православному архиепископу Гедеону, жившему в Херсонесе, что близ нынешнего Севастополя. Это крайне не понравилось сопровождавшим его гребенским кубанцам, которые во всяком сближении с православным духовенством видели самое большое нарушение своей веры. Подозрение в том, не придерживается ли Анфим никонианства, запало в душу этим грубым людям, но Анфим был не из таких, чтобы стал обращать на подобные вещи внимание. Гедеон принял его любезно, много беседовал с ним и дал грамоту, которою передавал в его ведение всех старообрядцев, живших в обширной его митрополии, с тем, чтобы он действовал среди них архиерейски, ни от кого независимо. Еще не доезжая Крыма, в Добрудже, где в слободах Славе, Журиловке и Серяковой жили также кубанцы, переселившиеся сюда с своим атаманом Некрасовым и потому называвшиеся «некрасовцами», он встретился с другим старообрядческим архиереем — Феодосием, и поладил с ним. Этот Феодосий был посвящен в сан раскольнического «епископа кубанскаго и терскаго», то есть для оставшихся в Кубани гребенских казаков — архиепископом крымским. Гребенские кубанцы, чувствуя нужду в епископе и слыша, что в других зарубежных местах у одноверцев их есть такие обратились к самому султану, прося его, чтобы он велел патриарху или крымскому архиепископу рукоположить им архиерея. Султан велел Гедеону исполнить желание кубанцев, а им приказал везти в Херсонес выборного человека, которого они считают достойным быть у них архипастырем. Они привезли монаха Феодосия. Гедеон всячески уклонялся от посвящения его, но, когда посланный султаном паша с янычарами вошел в церковь и именем султана велел Гедеону рукоположить его, крымскому владыке делать было нечего, и он неволею рукоположил Феодосия в сан епископа кубанского и терского.[157] Но почему-то Феодосий не остался у гребенских кубанцев, а водворился у кубанцев-некрасовцев, живших в Добрудже.

Из Крыма Анфим отправился на Кубань с проезжею грамотой от хана, которому представлялся в Бахчисарае. Сначала кубанцы приняли дорогого гостя радушно и с великими почестями. Он устроил для них монастырь и посвятил архимандрита, а по слободам — многое число попов, и дал им универсалы, чтобы иметь им по своим обрядам церковное служение. Потом рукоположил для Кубани двух епископов,[158] имена которых нам неизвестны. Недолго, однако, продолжалось доброе согласие Анфима с гребенскими казаками. Он хотел властвовать, хотел стать во главе всего тамошнего казачества, требовал, чтобы не только другие начальные люди, но и сам атаман ничего не делал без его благословения, а кубанцы хотели, чтобы архиерей знал свою церковь да попов, а в их дела не мешался. Пошли ссоры, брань, своенравный Анфим слушать никого не хотел, и каждый день являлись с его стороны новые требования и притязания, а при малейшем противоречии он грозил анафемой. Ужиться ему с кубанцами было невозможно; притом же эти грубые, закоренелые в невежестве полудикари, суеверные до крайней степени, заподозрили его в никонианстве, потому что у него был «Чиновник архиерейского служения», напечатанный в Москве во времена Петра I. Все Гребени возмутились. «Как, — кричали казаки, — по еретической книге нам попов наставил да и сам по ней служит! Мы от таких книг из России ушли, а он, еретик, враг божий, сюда к нам их завез! В куль его да в воду и с книгами-то!» Анфим бежал, и казаки едва не пожгли все церкви, им освященные, называя их еретическими, никонианскими. Волнение, однако, чрез некоторое время утихло: нашлись между казаками люди благоразумные и притом влиятельные на их кругах, которые убедили толпу, что Анфима прогнали они без достаточного основания. Кубанцы раскаялись и послали к нему новых посланцев с письменным всенародным молением, прося у него прощения за свой поступок и приглашая его снова на Кубань. Они догнали его на дороге, но Анфим был не из таких, чтобы прощать подобные обиды. «Аще изгонят вас из града, бегайте в другой, — отвечал он посланным. — Нога моя не будет у вас, крамольники. Мира и благословения вам не даю, — ступайте откуда пришли». И воротились посланные ни с чем. Рукоположенные Анфимом два епископа продолжали, однако, архиерействовать на Кубани. Нам неизвестна дальнейшая судьба их, но, судя по некоторым толкам старообрядцев позднейшего времени, можно предполагать, что поставленные Анфимом архиереи, в свою очередь, посвятили других и что таким образом на Кавказе раскольническая иерархия, происшедшая от Анфима, не прекращалась.[159]

Возвратясь в Ветрянку в 1754 году, Анфим стал называться «епископом кубанским и Хотинския Раи». Из Ветрянки поехал он наконец в Боровицу, где московская барыня, а теперь игуменья Елизавета с молоденькими дьякониссами и с попами Буркиными уже более года нетерпеливо ожидали возвращения своего архипастыря. В ветковских пределах он пробыл самое короткое время, необходимое только для сборов в дальний путь. Вместе с Елизаветой и дьякониссами, с попами и клириками им рукоположенными, и некоторыми своими приверженцами из мирян, всего с 15 человеками, поехал он в Хотинскую Раю, где обещал своим домочадцам тихое и безмятежное жительство. Дорогой Анфим очень сблизился с молоденькими дьякониссами: обе они сделались беременны.[160] Проезжал Анфим гласно, с некоторою даже торжественностью, называя себя православным епископом, посланным будто бы от русского правительства в польские владения и в Молдовлахию отыскивать там беглых русских раскольников и вывозить их назад в Россию. Так сказался он и в местечке Радомысле.[161] Случившийся в то время в этом местечке епархиальный католический епископ, узнав от своих людей о такой миссии проезжавшего Анфима, хотел подробнее и точнее удостовериться в том и послал за Анфимом, требуя, чтоб он немедленно явился к нему. Анфим перепугался и поскакал наскоро по дороге в Житомир. Его бегство возбудило в бискупе сильное подозрение; была послана погоня, и в двух милях от Радомысля Анфим со спутниками был схвачен и привезен к бискупу. Бискуп рассмотрел анфимовы бумаги и удостоверился, что он обманщик и никакого поручения от русского правительства не имеет. Вообще Анфим показался ему лицом подозрительным. Неточные, неопределительные и сбивчивые его ответы, а больше всего рваные ноздри внушили прелату подозрение, что это какой-нибудь преступник, бежавший с русской каторги. Он посадил Анфима в тюрьму вместе с дьякониссами и всем его причтом. «А которые были с бородами попы и мужики, тех всех перебрил, а его (Анфима) не брил, и деньги и сосуд его церковный и ризницу, которой у него было сот на пять, обрал».[162] Несколько недель Анфим со всеми его приближенными томился в каменной тюрьме Радомысля. Впоследствии Анфим, объясняя ясскому митрополиту это обстоятельство, говорил, что польские бискупы хотели его обратить в унию. «Того ради много озлобления прияхом за правоверие нашея восточныя церкви, — писал он к этому митрополиту, — и того ради нас замуроваша в каменную стену, и едва, Вышняго Бога помощию, ушел из рук их, а имение мое, и люди, и кони, и все грамоты даже и до днесь в руках их».[163] На счастье Анфима, вступился за него пан Лабуньский, владелец слободы Рудницкой, которая была населена старообрядцами, признавшими правильность епископства анфимова. Они просили Лабуньского, а Лабуньский, весьма дороживший поселившимися на его землях старообрядцами, ибо они доставляли ему отличный доход, принялся хлопотать у епископа за Анфима и вскоре успел его выручить. Пробыв две недели в слободе Рудницкой среди выручивших его одноверцев, Анфим с дьякониссами отправился в Бессарабию, но почему-то не поехал в Ветрянку, а поселился в слободе Чебарчи, или Чобурчи, на берегу Днепра.[164]

В начале следующего 1755 года в слободу Чобурчи прибыло новое посольство к Анфиму. Оно было из Добруджи от тамошних кубанцев, или некрасовцев. Все три слободы их, будучи недовольны епископом Феодосием за то, что он не хотел признавать православные церкви, греческие и русские, полными всякого нечестия и не имеющими ни малейшего следа благочестия, звали к себе Анфима для водворения церковного благочиния и благоустройства. И в Славе, и в Журиловке, и в Серякове шла тогда большая неурядица в духовных делах. Смятения были до того велики, что старообрядческий епископ Феодосий со своими приверженцами принужден был удалиться из Добруджи, где грубые, буйные некрасовцы грозили ему смертью. У них, как и на Кубани, расправа была короткая: соберут «круг» и начнут советоваться; старики приговорят: «в куль да в воду», а молодые тотчас и исполняют приговор. Едва избежав смерти, Феодосий поселился на левой стороне Днестра, неподалеку от возникшего впоследствии города Одессы. Здесь он построил старообрядческую слободу Маяки, что ныне город Херсонской губернии. Он и умер впоследствии в Маяках и похоронен там. До сих пор жители этой слободы, считая Феодосия святым, благоговейно чтут могилу этого «епископа кубанскаго и терскаго».

Анфим прибыл к некрасовцам в слободу Славу вместе со всеми своими присными: с дьякониссами, с попами Иосифом и Матвеем Буркиными и всем клиром церковным. Сначала он поладил с казаками и, кажется, даже успел помирить с ними Феодосия, освятил для них церковь, наставил попов и дьяконов столько, сколько им хотелось. Некрасовцы тоже были довольны Анфимом и предложили ему поселиться у них и быть «архиепископом всего православия». Анфим не заставил долго просить себя и церковь в слободе Славе сделал своей митрополией, наименовав ее «соборною церковью всего православия». Самых горячих своих приверженцев он пристроил к этой церкви. Матвея Буркина сделал «экономом соборныя церкви всего православия», а брата его Иосифа «логофетом». Сам же принял на себя звание «архиепископа всех старообрядцев», живущих в подданстве турецкого султана и крымского хана.[165] На собор, бывший по этому случаю 20 апреля 1755 года в Славе, приезжал из Маяков и Феодосий. С епископами, находившимися на предгориях Кавказа, на реке Кубани, снеслись заблаговременно, и от них получено было согласие на возведение Анфима в сан «архиепископа».

Но Анфим недолго ладил с некрасовцами. Своим характером, своим стремлением подчинить себе всех атаманов до такой степени, чтобы не могли они без его воли ничего предпринимать, своими высокомерными выходками он возбудил всеобщее на себя неудовольствие; притом же отношения его к дьякониссам были слишком явны и производили большой соблазн между Игнат-казаками, которые хотя и не отличались скромностью и целомудрием, однако не могли терпеть соблазна, производимого их архипастырем. Но всего более раздражали их отзывы Анфима о православных греческих архиереях. Мы уже видели, как он искал благосклонности митрополитов ясского, браиловского, редовуцкого, крымского; это узнали некрасовцы и были тем крайне недовольны. Когда же, говоря о разных духовных делах, Анфим стал ссылаться на этих митрополитов, как на авторитеты, и отзываться о них с почтением, а не с ругательствами и проклятиями, на которые так щедры были некрасовцы, они его возненавидели едва ли не больше, чем бывшего у них до того Феодосия. Первые заводчики смуты против Анфима были, впрочем, не сами некрасовцы, а народ пришлый из молдавских старообрядческих слобод. По крайней мере так говорил впоследствии сам Анфим. Замутились некрасовцы, а с ними и попы не анфимова поставленья, и черницы, и уставщики, и клир. Раздался известный клик: «в куль да в воду!». Но Анфим и на этот раз избежал беды: он успел уйти в Чобурчи с дьякониссами, логофетом и экономом. Некрасовцы послали за ним погоню. На дороге догнали архиепископа, ограбили его дочиста и едва не убили.[166] Добравшись до Чобурчей, Анфим сделался отцом семейства: обе дьякониссы родили — одна мальчика, другая девочку. После такого скандала ему нельзя было оставаться в Чобурчах, и он водворился на старом месте, в Ветрянке. Здесь он начал иск против ограбивших его, жаловался крымскому хану и самому султану. По распоряжению хана и по султанскому фирману, кое-что из пограбленного имущества было найдено, но далеко не все. После грабежей в Радомысле и на пути из некрасовских слобод Анфим обеднел: почти все, что досталось ему от московской барыни, почти все, что было нажито архиерействованием, осталось в руках хищников. На последние деньги он принялся, однако, строить в Ветрянке давно задуманную им каменную церковь, но 24 ноября 1756 года, когда самого Анфима в Ветрянке не было, из старой деревянной церкви воры украли заготовленные на постройку немалые деньги и также все церковное украшение, потиры, митры, ризы и пр.[167] Украли и всю архиерейскую ризницу, так что Анфиму и служить было не в чем. Он подозревал в этом деле враждебных ему старообрядцев и, кажется, не без основания. Совсем обездолили они так недавно еще богатого Анфима. Теперь он был почти нищий.

А между тем паства его умалялась; его уже знать не хотели и бегали, как еретика, и некрасовцы, и жившие в Молдавии старообрядцы, и жившие в польских владениях. Лишь немногие из бессарабских старообрядцев да жители села Хребтовки, что в Подолии, еще признавали его своим архипастырем. На Кубани, кажется, забыли Анфима. Отшатнувшись от Анфима и прогнав его попов, заднестровская поповщина по-прежнему, с большими трудами, с большими пожертвованиями, стала добывать себе беглых попов из России, и эти попы естественно сделались самыми сильными и самыми опасными врагами Анфима. Из них самыми влиятельными на народ оказались священствовавшие в Сальцах — черный поп Макарий, родом южнорусс (русняк) и, если верить Анфиму, бывший униат, да поп Иван Андреев, священствовавший прежде в России, но потом лишенный сана, отданный в солдаты и бежавший к старообрядцам за границу. Оба они беспрестанно и ревностно оглашали Анфима самозваным архиереем и еретиком, продавшим свою совесть и древлее благочестие греческим митрополитам за мирские почести. На все, что пришлось Анфиму вытерпеть на Кубани и в Добрудже, они указывали, как на сильные аргументы его еретичества. «Вот, смотрите, провославные, — говорили они, — такие ревнители, такие поборники древляго благочестия, каковы оные кубанцы, первые увидали под овчей кожей алчнаго волка: от них не может скрыться никакое еретическое действо». Рассказывая об отношениях Анфима к обеим дьякониссам, о том, что он живет с двумя семьями, попы насмешливо говорили: «Вот Анфим уж и впрямь архиерей по чину Мелхиседекову! У него, что у турки, две жены, коли не завел третьей!» И Макарий и Иван Андреев говорили, что из всех ересей, какие когда-либо бывали на свете, нет и не бывало злее ереси анфимовой, и потому даже перекрещивали и перевенчивали крещенных и венчанных попами анфимовского поставленья. Были и другие попы, обличавшие Анфима, называвшие его еретиком и отклонявшие от него народ. Из них особенно влиятелен был живший в слободе Крокове (в Молдавии) престарелый иеромонах Авраамий, которого молдавские и бессарабские старообрядцы звали своим «патриархом», и другой, по имени Николай, живший в Долгой-Поляне, что в Бессарабии.

Плохо приходилось Анфиму; со всех сторон он был окружен врагами; положение его было хуже того, в каком находился Афиноген перед бегством в Каменец. В таких тесных обстоятельствах вздумал он прибегнуть к митрополитам и патриарху константинопольскому. Он подал доношение Даниилу браиловскому, прося его представить его просьбу самому цареградскому патриарху, а через несколько времени послал другое такого же рода доношение к митрополиту молдавскому. Вот этот, во многих отношениях любопытный документ:

«Великому господину, преосвященнейшему архиепископу Иакову, митрополиту всея Молдавския земли.

Доношение.

Доносит вашему преосвященству Анфим, епископ кубанский, а о чем мое доношение, тому следуют пункты:

1. Известно вашему преосвященству, что в митрополии вашей имеется многочисленнаго народа, великороссийских людей, именуемых липовени, и зовутся христиане греческаго исповедания, а от патриархов, митрополитов, и архиепископов, и епископов, и всего священническаго чина действительных священников отступили и вси ни во что вменяют и всех таинств церковных не принимают, токмо некоторыя. Из них имеют у себя попов беглых из Великороссии и от прочих епархиев и от своих архиереов запрещенных, овых расстриженных, овых безместных, и весьма грубых, и неразумных, и невеждей сущих, о чем ясно описано мною в поданном от меня доношении Даниилу, митрополиту Проилаву (Браилову?), которое послано и до святейшаго нашего патриарха константинопольскаго, Кирилла.

II. И оных попов примает у них поп, который к ним, мужикам, прежде пришел. И с ними, мужиками, пришедшаго к ним попа приимает сице повелит ему проклясть всех восточныя церкве архиереов и прочие чины и уставы, действуемые в восточной церкви, и приносит оный поп всем у них прощение чернцам и черницам, и мужикам и бабам. Яко бы был в ереси, и тако благословение приняв от них шарвером (?) действует у них и учит и утверждает тако, что может-де приходящих от ереси приять и поп попа, и благословить его священнодействовать, зане-де иерейское благословение с архиерейскими равно есть, и тако восточныя церкве архиереов всех еретиками имянуют, точию себя православными зовут, и в них обещанию Христову глаголют исполнитися, реченному сице «се Аз с вами до скончания века».

III. А ежели кто, быв в них и познав их прелесть, приидет в сообщение соборныя церкви и приимет разрешение своим согрешениям, и действительное благословение от преосвященных архиереов, яко же и аз, смиренный,[168] бывый в их заблуждении и приял благословение и исполнение святыни с руковозложением и молитвами чрез преосвященнейшаго митрополита Даниила и совершенную власть епископскую с подписанием рук от его преосвященства Проилава, Даниила и архиепископа Гедеона крымскаго и духовнаго моего отца проин епископа Мисайлы редовуцкаго, то они отступницы, липовени, такового зовут еретиком и отступником от православныя веры, и многия клеветы и укоризны произносят на православных служителей всюды, дабы точию их прелесть славна была и везде распространилась в сынах погибельных и в невежественных и заблудных человеках, яко овцах, неимущих пастырей.

IV. А от нас, смиренных, восточныя церкве благочестивых священников, крещенных человеков, ежели кто приидет в их прелестное мудрование, то овых перекрещивают, овых миром помазывают, котораго мира у них и не бывало, и друг после друга перекрещивают, и браки перевенчивают, яко же чинится ныне в митрополии вашего преосвященства от них, неосвященных липованских священников.

V. Есть в Замостии черный поп Макарий, который родом руснак, поставлен в попы во унии, и от них, униатов, ушел и крестился у липован, и был простым мужиком, потом паки в унию своими епископы униатскими приять во унию, и служил года с три, и паки к липованам пришел в митрополию вашего преосвященства, и от липованскаго попа постригся в монахи, и благословением чернцов и мужиков священнодействует и до днесь на Замостии и на Сокольницах и на прочих слободах, — крестит, исповедует, браки венчает и прочия действия действует, что ему повелят мужики, яко же у лютеран: ратушею пастора избирают и дают черную епанчу, а не архиереи рукополагают.

VI. А после сего попа Макария, ныне явившийся на Сальцах поп Иван Андреев перекрещивает второе и браки перевенчивает. А сей поп Иван Андреев был в России расстрижен по правильной вине, и в солдаты отдан, и ушед, зде действует в митрополии вашего преосвященства. Такожде и другий чернец, поп Панфутий, бывый расстрижен, и той действует в митрополии вашей, ездя по всем липованам. А ныне имеется на Долгой-Поляне и черный поп Николай, который пострижен от попа чернаго неимущаго архиерейскаго благословения и ставленныя грамоты, и священнодействует на Крокове у вашего преосвященства. И еще поп Авраамий имеется на Долгой-Поляне, такожде бывый белый поп, и постригся от чернаго же попа, неимущаго епископскаго благословения, и сам не имеет иеромонашеския грамоты, а священнодействует в митрополии вашея святыни. Сего попа они имеют яко патриарха, старости ради. И сии вышепоказанные неосвященнии священницы действуют во всех слободах в митрополии вашего преосвященства, не опасаяся никого, но надеясь на гроши мужиков, а вашему преосвященству о сем неизвестно, что они какие люди. И черные их попы действуют вся мирския потребы без благословения епископскаго, в противность правилам святых отец и всея восточныя церкви.

VII. А ныне ведомо учинилось нашему смирению что оные пустопопы между собой совет учинили, дабы поставить себе церковь в митрополии вашего преосвященства, на Долгой-Поляне, позволения времене чрез мужиков от великаго вашего государя. И вашему преосвященству о сем известно ли? Аще ли ведомо, то убо не подобает о сем вашему архипастырству не радеть, дабы таковые своевольники церковь имели внутрь митрополии вашего преосвященства, но подобает всяко тщание иметь и советовать с великим государем и не попущать церковь строить таковым прелестником на утверждение прелести их, дондеже приложити под паству или вашего преосвященства живущие в митрополии вашей, или к нам, смиренным, да имеют покорение братския любве нас, смиренных, с вашим преосвященством, как и его преосвященство Даниил митрополит и его преосвященство Гедеон архиепископ позволили, и благословили, и подписалися, дабы мне иметь власть и смотрение над таковыми людьми, а не своеволием и разбойническим правом, противность правилам святых апостол и святых отец, яко же вышепоказанные своевольники бесчинством своим говорят; ибо сии ругатели восточныя церкви — откуда имеют миро? Откуда антиминсы? И под паствою которого архиерея хотят быть? Разве в своеволии церковь иметь хотят сии расстриги, яко же обычай им есть, да удобее свою прелесть и своеволие утвердят и распространят? И о сем вашему преосвященству не подобает небрещи, но всяко тщание иметь, дабы таковыя ереси покуль не имели растения внутрь митрополии вашего преосвященства и от братии своея, преосвященных архиереов, зазрения не было, зане вам имеется всяка власть и свобода ко возбранению таковыя прелести во всей митрополии.

VIII. Егда же сии своевольники, мужики, просят что иметь у вашего преосвященства или церковь поставить или о котором попе именно, то подобает вашему преосвященству их вопросить: с ведома ли они просят о церкви нашего смирения у вашего преосвященства, и имеется ли от мене письменное прошение о том до вашего преосвященства, и поп оный, о котором они просят, имеет ли ставленную или правильную грамоту и за подписанием ли руки нашего смирения, понеже мы, смиреннии, им, липованам, пастыри есми, аще они и чинятся непокорные от своеволия, обаче нам, пастырем сущим, подобает всякое иметь рассуждение, да братство и любовь будут и исполнится на нас реченное спасителем нашим Иисусом Христом: «о сем познают вси, яко Мои есте ученицы, аще любовь имате между собою». А не смотреть бы вашему преосвященству ни на какия их, мужиков, оговорки, что будут клеветать на наше смирение, ибо наши люди весьма лукави, и вашему преосвященству их пронырства неудобь может достижно уразуметися, ибо они не хотят никаким образом под паствою пастыря быть, но токмо в самочинии и в отчуждении восточныя церкви, о чем пространнее будем иметь разговор о всем с вашим преосвященством, когда персонально видетися будем.

Того ради ныне ваше преосвященство прошу сие мое доношение принять и о вышеписанном рассмотрение учинить и таким своевольникам церковь строить не попущать без ведения нашего смирения и попов их всех освидетельствовать, а таковых бы ересей им творить возбранить, что по дважды и по трижды крестить каждаго человека, такожде и венчать по дважды, и постригать чернцов и черниц по дважды, а неимущим самим власти ни единыя от преосвященных архиереов, а быть бы под властию архиерейскою им, попам, а не по своей воле, а с нашим смирением вашему преосвященству союз любве и братства иметь и о всем к нам писать в дом нашего смирения в Хотинскую Раю в село Ветрянку.

Преосвященнейший владыка, прошу вашего архипастырства о сем моем прошении благорассудительное усмотрение учинить. 7264 году июня 30 дня.

Smirennyi Anfim Archiepiskop Kubanskiy i
Chotinskia Ray Липовен».[169]

Это был чистейший донос старообрядческаго архиерея на свою непокорную паству. Своенравному, властолюбивому Анфиму хотелось наконец силою предержащей власти заставить липован признавать его своим духовным главой. Он представляет липован людьми опасными и особенно обращает внимание ясского митрополита на то, что они митрополитов и епископов ни во что вменяют, а это, во всяком случае, не могло понравиться фанариоту Иакову, гордому божественностью своего права. Донося на старообрядцев, Анфим подстрекает молдавское правительство на крутые меры, подобные тем, какие были тогда во всей силе в России. Само собой разумеется, что, когда липоване узнали о переписке «архиепископа всего православия» с православными греческими митрополитами и даже с самим константинопольским патриархом, они пуще прежнего возненавидели его и объявили еретиком. Молдавский митрополит отвечал Анфиму, но письмо его нам неизвестно.[170] Из второго анфимова послания видно однако же, что Иаков спрашивал его, когда и кем он поставлен в архиереи, звал к себе в Яссы для свидания и изъявлял готовность поручить под его паству всех старообрядцев, живших в его обширной Молдовлахийской епархии. На это письмо Анфим отвечал 12 декабря 1756 года. Рассказав, что он посвящен епископом Лукою, переименовавшим себя в Афиногена, что в Драгомирне он благословлен митрополитом Мисаилом и что в хотинском соборе митрополит Даниил благословил его с руковозложением, объяснив все бедствия и озлобления, которые испытал он от кубанцев, римских бискупов и липован, представив славскую грамоту на сан «архиепископа всего православия», — Анфим так заключает свое послание к Иакову: «Ваше преосвященство, прошу дать позволение моим священникам священнодействовать в митрополии вашей, в наших липованских людех, которые требуют благословения нашего смирения, баламутникам, попам и чернцам и прочим своевольникам запретить, дабы они пакости отселе поставленным от нашего смирения священником не творили, и добровольне хотящих людей приходить до наших священников не ругали. Такожде прошу ваше преосвященство и о сем: егда время будет и вещи зовущи, дать позволение входа нам, смиренным, до своих нам людей в митрополии вашей, во еже осмотрети их и поучити закону Божию и совершенству христианства, и позволение испросити нам о всем у сиятельнейшаго князя вашего, за что и за его сиятельство от нас, смиренных, Бог (sic) молить будем, такожде и за ваше преосвященство».[171]

Между тем слухи об Анфиме дошли и до Петербурга. В ноябре 1756 года канцлер граф Бестужев-Рюмин получил от нашего резидента в Турции донесение, что «живущие на Кубани и в Волошине российские люди, раскольники, имели старание о посвящении к ним епископа: во-первых, у живущаго в Крыму митрополита, да у волосскаго архиерея, живущаго в монастыре, называемом Гущах, но ими не посвящен; напоследок живущим под Дунаем, в турецком владении, в монастыре, называемом Рени, греческим митрополитом Даниилом желаемый теми раскольниками епископ посвящен, коему имя Анвтиноген, и жительство имеет в близости Хотина, в монастыре Ветрянка, где тех раскольников в жительстве много имеется, а на Кубани учреждена тем раскольническим епископом архимандрия и поставлен от него архимандрит, и по слободам многое число попов, и даны им от него универсалы, и имеют они по своим обрядам церковное служение, и что для того с Дону крымскою областию на Кубань, и от Смоленска Польшею, уходя к тому епископу, приходят и поселяются на житье, по близости того монастыря, где тот епископ находится». Граф Бестужев-Рюмин, передав такое извещение резидента в коллегию иностранных дел, признал более удобным и полезным поручить разведывание о заднестровском раскольническом архиерее киевскому губернскому начальству. Киевский вице-губернатор, тайный советник Костюрин, получив указ иностранной коллегии, тотчас же отправил за границу надежных людей в Могилев на Днестре, в Хотин и в Яссы. Они узнали, что Афиногена, о котором упоминал резидент, у старообрядцев уже нет, а вместо него есть Анфим, и что этого Анфима старообрядцы за своего архиепископа больше не признают, в чем всячески уверяли старообрядцы, жившие по торговым делам в Могилеве, и могилевский комендант. В Могилеве же агент, посланный из Киева, виделся с анфимовыми служителями и с его живописцем, приехавшими по его приказанию за покупками. Они сказали, что Анфим живет в Ветрянке и в церкви этой слободы служит по-архиерейски, что при нем десять человек попов и дьяконов и что, сверх того, он посвящает попов для старообрядцев. Ясский митрополит, узнав от агента, посланного Костюриным, что на Анфима, находящегося с ним в переписке, обращено внимание русского правительства и что оно по собрании предварительных сведений намерено дипломатическим путем требовать его выдачи, тотчас изменил свои отношения к Анфиму и вместо оказательства «братосоюзной» к нему любви разослал по всей своей епархии ордеры, чтоб Анфима, «где он явится, тотчас поймать и, связав, привесть в Яссы с тем намерением, чтоб ему, лжеархиепископу, бороду обрить и в ссылку, в которых местах соль ледовую бьют, сослать». С ордерами разосланы были и приметы Анфима. Выгораживая себя и митрополита браиловского Даниила из дела об Анфиме, ясский митрополит умалчивает, однако, о Мисаиле редовуцком и его отношениях к лжеархиепископу; он передает агенту два письма анфимовы и славскую грамоту на сан «архиепископа всего православия», но копий с своих писем к Анфиму не доставляет. Вообще Иаков вел себя в этом деле довольно загадочно.

Получив такие сведения об Анфиме, святейший синод поручил киевскому митрополиту Тимофею войти в непосредственные сношения с молдавским митрополитом и самым энергическим образом требовать от него, чтоб он прекратил возникшее в его епархии незаконное и ложное раскольническое архиерейство. За болезнью митрополита Тимофея, киевская консистория писала об этом в июле 1757 года к Иакову молдавскому, но был ли какой ответ от него, из дела не видно.

Положение Анфима было самое неприятное; оно было несравненно хуже, чем положение Афиногена перед обращением его в католическую веру. С одной стороны, отыскивает его русское правительство, с другой — люди ясского митрополита ищут, чтоб обрить и отправить в соляные копи, с третьей — некрасовцы, самые сильные теперь враги его, стерегут Анфима и во все места, где живут казаки, пишут, что если где появится «еретик Анфим», тотчас же его «в куль да в воду». Находясь в таком положении, он не смел никуда выглянуть из Ветрянки, где еще были у него немногие приверженцы. Но и эти отстали, когда получено было послание от ветковских отцов, в котором они уверяли своих одноверцев, что Анфим сущий обманщик и никогда в архиереи законным образом посвящен не был, что он даже и в иеромонахи-то никогда посвящен не был и сказался священником ложно. Анфим, видя, что и в Ветрянке от него отступаются, бросился в Чобурчи, но здесь ожидала его подготовленная некрасовцами беда. Войт слободы Чобурчей, Назар Алексеев, получив от некрасовцев требование утопить Анфима за то, что он, будучи у них, «много пакости учинил», давно поджидал несчастного лжеепископа. Как только он появился в Чобурчах, Назар Алексеев собрал «круг» на мосту через реку Днестр и объявил вины Анфима и требование некрасовцев. «В куль да в воду!» — закричали слобожане. Молодые схватили Анфима, связали ему руки и ноги, к шее привязали чувал и бросили с мосту в Днестр.[172]

Так кончил жизнь свою Анфим, сначала пользовавшийся громадным авторитетом у старообрядцев, а потом ненавидимый ими и пустившийся в доносы к православным митрополитам и патриарху на своих одноверцев, которых считал своею паствой. Не сохранилось о нем доброй памяти ни в одной раскольнической общине. Остались верными ему только — игуменья Елизавета, дьякониссы с малолетними детьми, да два попа: Матвей и Иосиф Буркины. Эта обедневшая семья несчастного лжеепископа не могла оставаться в Ветрянке: там все смеялись над ними, и нельзя было поручиться, чтоб участь Анфима не постигла рано или поздно и его приверженцев. Собрав остатки расхищенного имения, они уехали в ветковские пределы и жили там в Боровицах.[173] Раскаялась ли Елизавета в том, что растеряла все свое богатство на Анфима, и долго ли горевали хорошенькие дьякониссы по своем милом архиепископе, — не знаем.

---