Оглавление
9
Обследовав дома, кладовки, спальни, чердаки (там, за плохо забитыми дверьми тоже матрацы лежали), изучив до кустика колючую живую изгородь и найдя в ней два потайных лаза, братья обратили свое пристальное внимание на речку, на ближайшие сады и, конечно, на станицу Березовскую, расположенную в трех километрах от колонии.
То, что они приняли за противотанковые надолбы в поле, оказалось старинным кладбищем, вовсе не страшным, без крестов и свежих могил. На серых гранитных столбах было что-то вырезано на неизвестном языке, а на некоторых нарисованы два кармашка с патрончиками, такие видели братья в картине «Свинарка и пастух» у красавца пастуха. Пастух пасет овец и во все горло орет песню.
Братья потрогали гладкий камень и прорисованные кармашки и одновременно подумали, что в здешних горах в отличие от любимой картины, которую они глядели раз десять, никто не поет веселых песен и овец не пасет.
Братья несколько дней приглядывались к станице и сделали вывод, что люди-то в ней живут. Скрытно как-то живут, неуверенно, потому что по вечерам и на улицу не выходят, и на завалинке не сидят. Ночью огней в хатах не зажигают. По улицам не шатаются, скотину не гоняют, песен не поют. Черт знает, как они могут так жить, но живут, вот что главное.
Первый раз братья по полю со стороны садов проникли. Наткнулись на картошку, один куст для пробы подкопали, засекли: урожай созрел, надо прийти вечерком.
Неслышно дошли до сеновала, подождали, прислушиваясь. Но тут раздался кашель, тяжелый кашель, мужской, какое-то бормотанье. Они повернули обратно. Встреча с сельским хозяином не сулила ничего доброго. На Томилинском рынке мужики били жестоко, насмерть. Городские били тоже, но милосерднее.
Вторично впотьмах после отбоя в колонии наведались, нарыли картошки, напихали в пазуху и в карманы, краешком улицы прокрались.
И опять ничего такого не увидели, лишь глухие голоса кое-где за заборами.
Ни собачки, чтоб залаяла, ни квохтанья курицы, ни визга поросенка, как у них в Томилине, ни каких-нибудь частушек под разбитную гармошку…
Ни-че-го.
А было время, томилинская ребятня, да и братья тоже, ходили подглядывать, как кривоглазый гармонист, днем он продавал на платформе мороженое, лапал девчат, нисколько не стесняясь пацанвы, и некоторых сажал себе на колени и задирал юбку. Ухмылялся пьяно, единственный глаз его вытаращивался, прихохатывая, он говорил: «Как насчет этого дела?» Ребята смущались. Молчали. И тогда гармонист растягивал свою облупленную гармошку и орал на всю улицу похабные частушки.
В Подмосковье в домах была жизнь. Это точно.
А здесь она словно бы исподтишка теплилась. От непривычки братья робели: как забраться в дом, если нет о нем точного понятия, кто хозяева, когда, в какое время бывают дома?
Но тут сам случай пришел им на помощь.
Однажды, бродя вокруг станицы, наткнулись они на человека, который собирал сушняк.
Братья хотели прошмыгнуть мимо, но узнали проводника из вагона. Усатый, коротконогий, но сейчас без своей форменки, в рубахе, простых портах, он вдруг оказался моложавым мужчиной, ну, почти как тот гармонист.
Проводник посмотрел на ребят, ощерился. Вспомнил небось, как два близнеца в Воронеже от спекулянтки удирали! Он им еще Казбек с двуглавым Эльбрусом показывал. А они тово… Ключи свистнули. И свистнули-то скорей по привычке: очень уж они блестящие да звонкие, так рука сама и схватила. А зачем, бог знает.
— Пришли? — спросил деловито проводник и будто ухмыльнулся.
— Гуляем, — сказал Колька. А Сашка кивнул.
— Дак, тут ваши уже многие гуляли, — сказал проводник. — Половину моей картошки пригуляли! — И приказал: — Бери хворост, пошли.
— Картошку — это не мы, — отрезал Колька.
— Не вы… Не вы… — отмахнулся проводник. — Вы только ключи стянули. Или нет? — Он повторил: — Ну, пошли! Ладно.
Хворост был связан в огромные пучки. Каждому досталось по пучку. Донесли до дороги, погрузили в тележку, деревянную, с ржавыми колесами, и покатили к деревне. У крайнего дома, беленького, с палисадом и огородом на задах, выгрузились. Проводник ушел в дом, а ребята остались ждать во дворе.
Одновременно обоим подумалось: оттого на этом огороде и промышляли колонисты, что он с краю, ближе к колонии. С краю — всегда безопасней тащить.
Пока стояли, с интересом оглядывали дворик с глухим высоким забором, вдоль которого изнутри тянулся навес, под навесом кукурузная солома, хворост, какие-то железки, среди которых валялся позеленевший от времени медный кувшин с узким горлом. Кувшин стоило запомнить, хоть неизвестно пока зачем. Пол во дворике, братья такое видели впервые, был твердый, гладкий, мазанный желтой глиной. У входа в дом валялась полинявшая от времени козья шкура.
Хозяин высунул из дверей кудлатую голову, крикнул:
— Да заходь, чего стали-то?
Братья с оглядкой, гуськом, чтобы можно было драпануть в случае чего, прошли сумрачные узкие сенцы, где стояли медные и глиняные кувшины, и ступили на порог горницы. И здесь было белено, и стены, и потолок, как белят в России печки.
В углу, где должна быть икона, портрет товарища Калинина, «всесоюзного старосты». Посреди стол, грубый, ничем не покрытый, два табурета, койка. Под койкой домотканый коврик: по черному полю красные узоры. Больше ничего в комнате и не было. У входа прибита полка, а на ней немудреное хозяйство, сразу видать, — холостяка: чугунок, две железные миски, солдатский котелок, кружка, помятая с одного бока. На столе стоял жестяной, весь закопченный полуведерный чайник.
— Так и живу, — сказал проводник и снова усмехнулся. — Как говорят: живу хорошо, жду лучше! — И к ребятам, которые уселись на койке, на грязноватом сером одеяле, рядышком, плечом к плечу, — не только потому, что тесно, но и просигналить одним как бы случайным движением можно: — Соседушки, значит? Вот же как!
Братья кивнули.
— Я уж забыл, как вас там? Кличут-то? Колька сказал:
— Я Сашка. Сашка сказал:
— Я Колька.
Как будто их вранье имело сейчас значение. Скорей всего, дурачили по привычке.
— Ну, а я вот… Илья. Так и зовите. Братья опять кивнули.
— А я ведь вспомнил, как вы бежали от этой дуры-то! Сам бегал… Ох, и побегал я, если бы знали. Но — посля расскажу. Я тут один живу. Бабы у меня нет. Вот картошку варю на улице, таганок сделал. Чай кипячу. Да смотрю, чтобы меня отсюда не шуганули к такой-то матери!
Колька сразу спросил, этот вопрос их интересовал:
— А что, дом разве не ваш?
Проводник натянуто засмеялся, усы зашевелились.
— Ха! Да мово тут… Даже вша, и то не наша! Станица-то знаете как прозывается?
— Ну, Березовская, — ответил Сашка.
— Березовская! Какая же она Березовская, если она Дей Чурт звалась, — заорал проводник. — Это теперь она Березовская. А могла стать Осиновская али Сосновская… Она на самом деле Дей Чурт. Вот так-то.
И проводник Илья обвел глазами комнату, посчитав, что ребята поняли.
Но Кольке надо было знать все точно. Зачем бы они тогда шли сюда? И он спросил настырно:
— Ну, и что — дай черт? — нарочно переврал.
— Вот именно — черт… Гиблое место… А черти кругом!
Проводник Илья покачал головой, удивляясь такой несообразительности Сказал, наклоняясь и шепотом, будто были они не одни. Да вообще ребятам показалось, что он все время оглядывается.
— А вы чево сюда приехали-то, а? Ханурики? Тараканы городские?
— Нас везли, — сказал Колька.
— А куды везли-то? Куды?
— На Кавказ…
— Ха! Кавказ большой! — отмахнулся Илья. — Вас везли заселять тут землю. Понятно? Вот зачем… несчастные обормоты! Вы тут должны населением стать… И я, я — должен населением стать… И они тоже, жучки непоседливые… — И он указал в окошко, на белеющий за живой зеленой изгородью домик напротив.
— А там — живут? — спросил сразу Колька.
— Живут… Как я… Ничево свово. Все с чужого плеча. — И он почему-то ткнул пальцем в цветной коврик.
— Ворованное, что ли? — спросил вдруг сообразивший что-то Сашка.
— Ну?!
Проводник кивнул и с каким-то остервенением добавил:
— Если не твое, то ясно, ворованное. А вы, что же, не на ворованном живете? В техникуме?
Колька подтолкнул Сашку. Оба подумали одинаково:
«Тут что-то не так. Или этот Илья чокнутый, но вроде бы незаметно Или он подозревает братьев, что они у него картошку копали. Про ключи-то догадался… Хоть и не пойман — не вор!» Колька осторожно спросил, поглядев на дверь:
— Откуда вы знаете? Что мы… Мы и не лазим нигде…
Проводник Илья хмыкнул только. И сурово посмотрел на братьев.
— Ха! Лазать надо, а как же жить? Вон, у вас кладовка, там одежа для зимы… Без охраны. Вам туда сам Господь велит залезть! А я куплю, понятно?
Братья неуверенно кивнули. Не проверочка ли? Мол, попытаю мелкосню, а как согласятся, так и зацапаю. Братья-то были народ ученый и в милиции бывали не только из-за огурцов.
Но Илья настойчиво гнул свое.
— Картошку подкопаете, прибью. Это своим скажите. У других — копайте, мне без разницы… А вот одежу притащите… Денег дам! И картошки дам… И еще чего!
— Посмотрим, — сказал неопределенно Сашка, который уже все понял и, наверное, даже придумал что-то насчет этой одежды. — Так мы пойдем? Дядя Илья?
— Без дяди, просто Илья, — сказал Илья. — Приходите. Я, пока не в рейсах, здесь буду. А насчет чужого, это вот…
Он на крыльце поднял палец и долго что-то слушал. А когда грохнуло в очередной раз в горах, произнес; — Слышите? А?
— Мины рвут, — определил Колька самоуверенно.
— Ха! Мины… — совсем без улыбки осклабился Илья. — А мы, жалкие переселенческие сучки, огня нежжем, боимся… Боимся! Это разве жизнь? — Он пнул зло попавшую под ноги козью шкуру.
— Кого? — опять спросил Колька.
— Чертей! — крикнул Илья и подтолкнул их к дверям.
Комментировать