Глава 6. Керчь
1
Река Сена
Эти благородные старики выглядят одинаково: прямая спина, никакой ревматизм не согнет позвонка на жилистых шеях, породистый нос на сухощавом узком лице, редеющая седина и жесткий взгляд светлых прозрачных глаз. Аккуратно подстриженные усы. Левая рука чуть прижата, как будто готова в любую минуту стиснуть эфес.
Александр Павлович обходил экспозицию, заложив за спину руку в черной перчатке. Подолгу задерживался у каждого стенда, читал, придерживая спадающий монокль. В маленьком зале буфета, на стенках которого разместили выставку памяти Корнилову и корниловцам, негромко гремели чашки, посетители разговаривали, приглушая голоса и поглядывая на отсвечивающие под стеклом фотографии.
Майор Альбов был недоволен. Ему казалось, что выставка сделана равнодушной рукой, он находил, что отразилась в этом разноголосица мнений, которая одновременно и связывала, и разделяла поклонников белого дела в Русском зарубежье. Он и сам, убежденный монархист, не испытывал симпатии к генералу Корнилову. Однако же дело не в генералах, а в тех, кого он никогда не мог забыть – в безусых юнкерах, седых офицерах, оставшихся на песчаной морской отмели… Вдруг сердце стукнуло. На последней витрине, перед самым выходом лежал самодельный, из темно-зеленого шинельного сукна, юнкерский погон, неумело прихваченный нитками по краям. Вдоль него чернилами было написано: «Дессантъ 1920 год», а поперек, на краю у петли для пуговицы, кривовато выведено «Анапа».
2
Керченский пролив
Денег было не особенно много, прямо скажем, почти совсем не было. Вывернув карманы, молодые юнкера Корниловского училища и их спутница, сестра милосердия Ксения Шишко, пересчитали колокольчики – купюры с изображением Царь-колокола:
– На обед в «Поплавке» хватит!
Саша Альбов, неунывающий одессит, держался значительно и с друзьями разговаривал, как старший. К тем же восемнадцати годам он был опытный боец: на бронепоезде «Генерал Дроздовский» нес охрану ставки Деникина, с командой бронечастей прикрывал эвакуацию армии из Новороссийска и на последнем транспорте «Николай» уходил вместе с юнкерами. Он и по званию был старший: портупей-юнкер, ждал производства в офицеры и часто замещал командира пулеметной бригады, обучая сокурсников собирать и разбирать станковые пулеметы Виккерса и ручные Льюисы. Костя Котиев, кареглазый красавец-ингуш, и Володя Троянов, стриженный наголо после недавно перенесенного дифтерита, коренной керченец, – не просто друзья, а боевой расчет пулеметной команды.
Несмотря на все усердия, нос у Ксении краснел и лупился. Белая, тонкая, с голубыми прожилками на висках, кожа боялась жаркого крымского солнца. Из-под форменной косынки с красным крестом лезли выгоревшие золотые колечки. Медицинских курсов Ксения не кончала, а к училищу прибилась в Ставрополе, куда занесло поредевшую петербургскую семью круговертью всеобщего распада. Работала помощницей военного врача в лазарете, у него и училась: теории не знала, а уж на отсутствие практики жаловаться не приходилось.
По Воронцовской, четко отбивая ногою, возвращались с парада полки – марковцы, дроздовцы, алексеевцы. Бодрые песни и молодцеватый вид добровольцев создавали атмосферу воодушевления и приподнятости духа. Нагнувшись к упругой водяной дуге, бьющей из мраморного фонтана, Костя набрал в ладони воды и брызнул в разгоряченное лицо приятеля. Тот увернулся и сам, перегнувшись через перильца, поймал ртом холодную струю.
– Мальчики, вы ведете себя, как дети! – возмутилась Ксения.
Костя пригладил мокрыми руками жесткие черные кудри и рассмеялся: – Мать-командирша!
Они двинулись дальше, худые, осунувшиеся, с блестящими счастливо и восторженно глазами, возбужденные и взволнованные, подшучивая друг над другом и обсуждая, как решительно Врангель начал наводить порядок в морально подавленной после новороссийской катастрофы Армии.
– Какая внутренняя сила во всей фигуре – просто невозможно отвести глаз! – заявила Ксения.
– Ну, просто душка, – засмеялся Саша.
Костя с обычной своей горячностью кинулся защищать и девушку, и главнокомандующего:
– Он на голову выше всех. Нечего смеяться. Генералу удалось поднять дух войскам – какое «ура» прокатилось после его слов!
– Впечатление действительно производит, – вмешался Володя, – рост, уверенные движения, рука на кинжале. Одна черкеска может человека убедить, что все в порядке. Он весь – порыв, энергия и вера.
Саша с радостью согласился:
– Вождь милостию Божией.
– С таким главнокомандующим рано склонять голову, – подытожил Владимир.
Друзья свернули на базарную площадь и спустились к Александровской набережной. Жизнь в Керчи была, как никогда, оживленной и пестрой. У одного прилавка могли столкнуться московская графиня и бородатый казак; путая наречия, втюхивали товар озабоченным покупателям турки и кавказцы, татары и греки; энергично, как моторные катера, рассекали плечом толчею офицеры. Настоящих «буржуев» было мало: те, у кого водились деньги, не задерживались – уезжали за границу, чтобы там выждать, чем кончится заваруха.
Город наполняли беженцы, семьи добровольцев – люди без средств, без постоянной крыши – они ютились в казармах, ночевали в товарных вагонах на станции. Как-то приспосабливались, открывали мастерские, «чашки чая», давали концерты. Продуктов не хватало, тиф косил людей без разбора чинов и званий. По улочкам, опоясывающим гору Митридат, ползли мрачные слухи и сплетни, искали виновных в неудачах армии; осуждали предателей-англичан, предложивших переговоры с большевиками.
– И здесь хамса! – скривилась Ксения, выуживая из тарелки опротивевшую рыбешку.
– Зато на пленэре.
Терраса «Поплавка» открывала вид на Босфорское царство – раскопанные на склоне горы Митридат археологом Карлом Думбергом стены античного города.
– Судьба несчастного полумифического Митридата Великого всегда вызывала во мне чувство симпатии и интерес, а сейчас думаю, что есть в ней аналогия и с нашей планидой, – задумчиво произнес Владимир. – Мы, русские антикоммунисты, на две тысячи лет позднее также нашли в Крыму убежище и так же, как царь Понта и Босфора, собираемся здесь силами для новой борьбы.
– И нашим мечтам так же не суждено сбыться, и мы также потерпим поражение? – задиристо спросил Костя. – Крым практически превратился в осажденную крепость. Большевики освободят силы на польском фронте и одолеют нас.
– Любой исход возможен, – опередил друга с ответом Саша Альбов, – но наша линия поведения основана не на расчетах, а на полной неприемлемости советской власти. Мы никогда не примиримся с тем, чтобы уступить свою страну варварам. Мы в осажденной крепости? Мы обречены? Значит, больше чести! Значит, будем защищать Россию до последней пяди, как крестоносцы Святую землю.
– Третьего дня я после занятий разговорился с нашим ротным, с полковником Магдебургом. Спросил, как он думает, в связи с положением на фронте: устоим мы или нет?
– Ну и что он?
– Можешь себе представить, – рассмеялся Костя, – побелел весь, кулаком в воздухе рубанул: офицер, – говорит, – если видит возможность поражения, удваивает силы, а не языком чешет! Марш, – говорит, – Льюис разбирать!
– А ты?
– А что я? Я этот Льюис могу разобрать и собрать с закрытыми глазами.
– Строг полковник.
– Строг. Даже порой жесток. Но и сам пулям не кланялся.
– Я обратила внимание, – вставила Ксения, – у Григория Трофимовича левая рука плохо сгибается.
– Это у него после обморожения. Наш взводный Москаленко с Магдебургом с начала Великой войны служит. Они оба из Екатеринослава, из Феодосийского полка. Так он рассказывал, как их батальон в первую зимнюю кампанию Ужокский перевал брал. Полковник вместе с солдатами в снегу под шинелью ночевал. Тогда, говорят, замерзших было больше, чем раненых. – Саша отодвинул пустую тарелку и откинулся на кресле. – А осколочный шрам он при мне получил, под Батайском.
– У каждого офицера не меньше, чем по два ранения, – вздохнула Ксения.
По-южному быстро сгущались сумерки. В темных аллеях парка вспыхивали красные огоньки папирос: то замирали в воздухе, то чертили короткие, резкие дуги. В Ротонде, укрытой за купами деревьев, начался концерт. До «Поплавка» доносился голос тенора, выводящий томно и жалостно: «И память юного поэта проглотит медленная Лета.»
– Вредно слушать музыку, господа, – сказал Володя, – воевать не хочется.
– Юнкер Троянов! – строго произнесла Ксения, – вам к которому часу в училище возвращаться?
– Не позже часа.
– Тогда, – вскочила девушка, – пошли в кино, на Веру Холодную!
3
Заложив руки за спину, полковник Магдебург неторопливо двигался вдоль строя. Рота, вернувшаяся со стрельбища, выстроилась перед вечерней зарей на осмотр. Амуниция тщательно пригнана, оружие вычищено. Потертые защитные штаны, желтые английские ботинки с высокой шнуровкой, выцветшие рубахи. Загорелые безусые лица. Жестко держат винтовки обветренные руки.
От знаменитого с Крымской войны форта Тотлебен, где проходили полевые учения, идти не близко. На обратном пути сбились с шага: устали, размякли на нестерпимой жаре, повесили носы. Скомандовал: «Песенники, вперед!»
Смело мы в бой пойдем,
За Русь Святую!
И, как один, прольем
Кровь молодую.
Популярная в армии в годы Первой мировой войны песня «Слышали деды».
В годы Гражданской войны появилось несколько вариантов этой песни.
Знал полковник, что юнкера едва держатся на ногах после строевых занятий, что во время лекций у них от голода кружится голова. Делил с ними жидкий суп с перловкой – «шрапнелью», как называли ее в училище, трясся в тифозном ознобе под серым больничным одеялом, на изрешеченном учебными окопами поле перед керченской крепостью брал укрепления. – Не спеши! Реже шаг! Рядами! Вторая рота, ложись! – и падал вместе со всеми, и поднимался на ослабевшие после сыпняка ноги, и снова бежал.
За восемь месяцев надо было пройти нормальный двухгодичный курс.
Григорий Трофимович остановился, придирчиво осматривая личный состав. Каждый из юнкеров не старше его дочери. Им бы студенческие фуражки носить да к папе с мамой на дачу за грибами ездить. Но где папа и что с мамой. У Альбова семью дважды ЧК забирала, чудом спаслись от расстрела, бежали в Болгарию, у Павлова отца, морского офицера в Севастополе матросы растерзали, мать Троянова вместе с младшими детьми забили прикладами.
– Трубач! Вечернюю зарю!
Небольшие казарменные комнаты вплотную уставлены грубо сколоченными топчанами, на них тюфяки, набитые соломой. Душно. По ночам, отодвинув доску в заборе, бегали купаться. Море в темноте дышит, шуршит камнями. Жутко и весело. Удирали и с лекций – самотеком. Иногда кто-нибудь из офицеров придет проверить в казенное время, заметит в волнах знакомую стриженую голову, рукой махнет – давай вылазь! – но дальше замечания дело не пойдет. Водили купаться и официально, строем и с трубачом. Скучно, конечно, но все равно здорово. Публика в купальных костюмах: дамы в длинных полотняных рубахах, барышни в заграничных трико, а гарнизонные офицеры – так те просто перевязаны полотенцами, как набедренными повязками. По воскресениям на толкучке норовили выменять, что осталось, на жирные пупырчатые чебуреки, которые татары жарили на мангалах, или на американский попкорн, новинку сезона, весело подпрыгивающий на больших сковородах. Дружили с молодыми офицерами-алексеевцами, до полуночи засиживались с ними у самовара, пели под гитару «Виверлея», гуляли по набережной вдоль валов, знакомились с барышнями – но кто хотел связывать свою судьбу с бездомным добровольцем?
– Дежурный! Развесить карту! – князь Бегельдеев встал из-за стола и отошел к окну, чтобы не заслонять расчерченное стрелками полотнище, которое юнкер Троянов укреплял на классной доске. Молодые люди, сидящие перед ним, зашевелились, зашелестели тетрадями, потянулись за карандашами.
– Сегодняшнее занятие по тактике мы с вами посвятим разбору первой битвы Великой войны. 26 июля 1914 года вверенная мне 9-ая кавалерийская дивизия, в состав которой входили уральские казачьи полки, перешла границу и прибыла на территорию Австро-Венгрии. В тот же день у местечка Залежне дивизия вступила в бой с частями противника совместно с переброшенной с Тираспольского направления 10-ой кавалерийской дивизией под командованием генерала от инфантерии графа Федора Артуровича Келлера.
Скрипят грифели, кидает на столы квадратные пятна крымское солнце, мчится лава оренбургских казаков, гонят австрияков к болотам Стрыпы гусары ротмистра Барбовича, «Конвой, в атаку!» – командует граф Келлер, меряет шагами класс преподаватель Корниловского училища генерал Бегельдеев, и щемит, щемит его сердце…
Раздалось гудение, низко закружил и накренился на правый борт самолет. Веером рассыпались над базарной площадью белые листки. Торговки побросали лотки и с визгом разбежались в разные стороны. Григорий наклонился и поднял листовку. Их называли «брусиловскими». Полковник уже держал в руках эти воззвания, подписанные бывшим главнокомандующим 8-ой армии, генералом Брусиловым. Поляки заняли Киев, большую часть Украины – большевики вынуждены заговорить о спасении русского государства и, надо же, матушки России. Григорий Трофимович посмотрел на знакомую подпись, которая стояла на приказе о начале победного Луцкого прорыва, разжал ладонь, и легкий лист порхнул, подхваченный ветерком с моря, описал круг и опустился на замызганную мостовую…
По обеим сторонам улицы тянулись одноэтажные белые домики, соединенные арками. Большинство построек в Керчи сделаны из местного камня-ракушечника, добываемого в окрестных каменоломнях: мягкий в работе (выпиливается просто пилами из подземной толщи), в постройке же получает крепость железа.
Справа сверкнуло море. Полковник Магдебург свернул на Босфорскую улицу, где он квартировал у своих старых знакомых. Отец семейства Андрей Платонович Сафонов, инженер-путеец, служил в городской управе архитектором. Работы не было, небольшая квартирная плата, которую вносило за полковника училище, позволяло семье держаться. Вечерами Сафонов, вместе с бригадой офицеров-алексеевцев, разгружал в порту снаряды. Платили немного, но сразу. Мать выменивала на толкучке наряды, оставшиеся с полумифических времен, когда шили у портних платья и играли в любительских спектаклях. После прорыва Добровольческой армии в Северную Таврию, моталась вместе с соседками за Перикоп, откуда возвращалась, нагруженная мукой, салом и крупой.
Вверх по Босфорской с длинной камышовой удочкой на плече шагал Вадик, старший сын Сафоновых. Фантазер и большой любитель чтения, он знал бесконечное число куплетов популярного тогда «Яблочка» – и многие, похоже, сочинял сам. Например, про оставленную Кубань:
И шумит Кубань
Водам Терека:
Я республика
Как Америка.
– Как улов, богатый? – окликнул Григорий Трофимович подростка.
Вадик подхватил за жабры и вытащил из ведерка круглоголового бычка с выпученными глазами и перепончатыми крыльями плавников.
– А я тебе Диккенса принес, – Григорий достал из кармана кителя томик с обтрепанными уголками и протянул мальчику, – «Повесть о двух городах». Юнкера обсуждали и много параллелей с нашими временами находили.
Они вошли в арку, украшенную на изгибе лепными виноградными кистями.
Ветви с неспелыми инжиринами кипой переваливались через изгородь. Алыча стояла стенкой, доставая до окон с синими ставнями, кисейными занавесками на колечках и красными капельками герани. Потягиваясь, вылез из будки дворовой пес, и, метя хвостом, потрусил к воротам. У солидных, хорошо оборудованных хозяйственных построек мылся под луженым рукомойником Андрей Платонович. Тер мочалкой вымазанные в мазуте руки, расплескивал воду, отфыркивался и мотал взлохмаченной головой:
– Вечер добрый, Григорий Трофимович! – закричал он, обернувшись на лай собаки. – Я вам в комнату «Голос Жизни» занес. Там посмотрите, на первой странице про авиационные налеты напечатано. Про то, как советские аэропланы жилые кварталы бомбят. Квартиру преподавателя гимназии, где наш Вадик учится, разрушили. В еврейской синагоге все стекла вдребезги разбиты.
– Они метят в Брянский завод и железнодорожные пути. С той высоты, на которой красные летчики летают, попасть точно в цель совершенно невозможно, разве что только случайно. Они кружат над городом и сбрасывают бомбы по 50 фунтов куда попало.
– Чистый бандитизм! Выбрали день Петра и Павла, когда улицы переполнены гуляющей публикой, и кинули бомбы прямо в центр города. Завтра похороны жертв налета.
– Керчь охранять нечем. С мая, как ушли английские крейсеры с гидросамолетами, у нас осталось три истребителя и два разведчика. Да и те собраны из старых частей в симферопольском авиапарке. На этой неделе должен прибыть из Джанкоя авиаотряд из шести «Де Хэвилендов».
– Это уже сила, – протянул Сафонов и внезапно щелкнул себя по намытому лбу, – что же я разболтался, а про главное-то забыл! Я вам письмо с почты принес! Из Екатеринослава! С газетами положил!
Григорий стремительно повернулся и быстро зашагал, почти побежал к дому.
– Вадик, – окликнул сына Андрей Платонович, закидывая на шею полотенце, – беги к матери, скажи, чтобы самовар ставила.
4
В конце июля первый батальон Корниловского училища выступил из Керчи и занял посты у Еникале. По едкой, раскаленной на солнце пыли, мимо дач и запущенных садов потопали юнкера на самый край Керченского полуострова, в заштатный городишко, где всех достопримечательностей – полуразвалившаяся крепость, аптека да почтовое отделение с телефоном. Одиннадцать дней монотонной строевой службы: охрана пустынного, без единого дымка на горизонте, побережья, патрули вдоль Екатерининской улицы, ночные дежурства на маяке. Остальное время проводили на пляже, купались, загорали, наслаждались по-детски нежданно-негаданно выпавшим покоем.
Ксению брать не хотели: рыбалка – не девичье дело, но попробуй, убеди ее в этом.
– А пули из вас вытаскивать – девичье? – прищурив глаза, спрашивала Ксения.
Ответить на это было нечего, пришлось брать.
К местечку под названием Русская мама шли пешком пятнадцать верст вдоль телефонного провода, по безлюдной однообразной дороге. Добротные домики на берегу залива, развешенные сети, запах вяленой рыбы.
Путина давно закончилась, но косяки сельди и хамсы продолжали идти через Керченский пролив в Азовское море.
Невод забрасывали на рассвете далеко в море. Рыбаки тянули сети сначала на лодках, потом по пояс в воде, а юнкера, закатав штаны, ударами весел по воде загоняли рыбу. На берег медленно выползала переливающаяся быстрым серебром мотня: плоские камбалы, барабулька, знаменитые керченские сельди, попадались даже судаки и осетры.
Хозяйки делили добычу между домами, а юнкерам за помощь жарили на больших сковородах мелкую хамсу и кефаль.
Ксения вытащила из медицинской сумки и расстелила на камнях белую салфетку, выложила хлеб, пучки редиски, банку фаршированного перца, соль и коробочку сахара. Сахар друзья великодушно уступили ей. На небольшом костерке заварили в жестянке морковный чай. Пировали, расположившись в тени большого баркаса «Вифлеем». Небольшой рыбный флот – баркасы и лодки – был в каждой деревне. Сейчас, когда заканчивалась летняя путина, баркасы стояли на берегу, перевернутые; у каждого было имя, взятое из Священного писания.
– Наверное, такие же названия в библейские времена были у рыбаков Гефсиманского моря, – заметил Володя, сыто перебирая остатки рыбины.
– Интересно, – задумчиво протянул Константин, – а как будут называть наши времена?
– А это, – нравоучительно ответил Саша Альбов, заливая костер водой из жестянки, – зависит от того, кто победит.
5
Солнце еще не взошло, золотистый край его едва показался над горизонтом, и блестящая дорожка начала разбег по водной глади, а город ожил, зашумел, задвигался.
Несут с пристани ночной улов рыбаки, гремят бидонами, разгружая тележки, хмурые молочницы, понукают сонных лошадей извозчики. Вприпрыжку бегут мальчишки, юркие, загорелые, маршируют, стараясь попасть в ногу с колонной юнкеров.
Пропилеи, ограждающие гору Митридат от чрева Керчи – Предтеченской площади, как ворота времени открывают путь в Пантикапею, столицу Боспорского царства.
Юнкера шагают по широкой каменной лестнице, по знаменитым ступенькам, число которых – 214 – знает наизусть каждый керченский школьник, разделяются на две колонны на террасе. Площадка на парапете второго пролета замусорена. Летят обрывки газет, которые служат ночью одеялом для бездомных босяков. На верху холма – каменное кресло. На нем денно и нощно ожидал Митридат Великий, до боли в глазах всматриваясь в горизонт, тугие паруса римских галер. Лестница доводит батальоны до просторной террасы. Фасадом к заливу стоит на ней военная церковь, ее величественный портик, могущий вместить весь гарнизон города, как называют его керченцы – Тезеев храм.
Юнкера щеголяют в новых фуражках и белых гимнастерках – все керченские портные, не покладая иглы, трудились по случаю прибытия в город главнокомандующего. Да вот и он сам. В кубанке, делающей его еще выше, окружен конвоем, офицерами штаба, гарнизонным начальством. Снял фуражку, нервно вытирает платком бритую голову комендант Керчи генерал фон Зигель, похохатывает чернобровый красавец Улагай, любимец казаков, хмурится, теребит седеющую испанскую бородку генерал Черепов. Присоединяется к группе генералов и начальник училища Тарас Михайлович Протозанов, сверкают медали, надетые на молебен по случаю Кубанского десанта.
На Приморско-Ахтарский десант возлагали особые надежды.[10] Разведка доносила, что на Кубани борются с большевиками разрозненные отряды. Врангеля уверяли, что, двигаясь среди сочувственного населения и присоединяя повстанцев, удастся захватить сердце Кубани – Екатеринодар. По этим же соображениям главой десанта был назначен Сергей Улагай, вошедший в сонм героев русской литературы как генерал Чарнота, персонаж пьесы Михаила Булгакова «Бег», великолепно сыгранный в фильме Алова и Наумова известным актером Михаилом Ульяновым. Решительный, смелый, Улагай пользовался неизменной популярностью у казаков. Главнокомандующий иллюзиям не предавался, однако полагал, что борьба должна быть продолжена ради чести белого движения, и не без основания рассчитывал на поддержку казаков, которые к этому времени являлись единственным источником пополнения Армии. Главные силы десанта планировалось высадить в районе станицы Приморско-Ахтарской, затем быстро двинуться к железнодорожному узлу у станции Тимашевской, и, базируясь на ней, захватить Екатеринодар.
Небольшой десант высаживался между Анапой и Новороссийском, с тем чтобы отвлечь силы красных с главного направления.
Солнце сияло в зените, раскаленное, белое. Ни единого облачка. Жарко, душно. Оставив за спиной легкий гул, пение и шорох шагов, Григорий вышел из храма. Постоял в тени колонн, обмахиваясь фуражкой и, сбежав со ступенек, остановился на краю террасы. На рейде Керченского пролива покачивались суда, прибывшие из Севастополя для десанта – ледоколы «Гайдамак», «Всадник», черная головка подводной лодки, канонерка «Георгий»; сновали без устали фелюги, катера, большие баркасы под парусами. По круговым террасам, подкрепленным снизу контрафосными стенами, спиралью спускались по склону горы домики, оплетенные виноградными лианами.
Прямо перед ним в солнечной пелене лежала Кубань. Два рукава Керченского пролива охватывали ее с двух сторон. Кубань. В изумрудных водах, между Европой и Азией. Видимая и недосягаемая. Солнце резало глаза: солнце, яблоневый сад, пятнистые тени; дети играют в серсо. – «Лови», – звучит ласковый голос, и узкая рука подкидывает глянцевое яблоко. Александра. Боже мой.
Юнкера гурьбой вывалились из храма. Костя Котиев что-то доказывал на ходу артиллеристам Мише Дитмору и Володе Зелинскому, напирая на них и яростно вскидывая руки. Володя лениво щурил на солнечный свет свои цыганские глаза, а Миша, высоко закинув голову, с наслаждением пил теплую фруктовую воду. Москаленко выскочил следом, наскоро перекрестился и оглядел двор, как будто выискивая кого-то.
– Костя, – окликнул он, заметив Котиева, – Григория Трофимовича не видел? Его генерал зовет.
– Да вот он.
Огибая группы юнкеров, горячо обсуждающих десант, не бывший уже ни для кого секретом, они подошли к краю террасы. Григорий по-прежнему стоял, заложив руки за спину. Костя рванулся к полковнику, но унтер-офицер мягко положил ему руку на рукав:
– Постой. Не лезь.
Что-то в облике офицера, под началом которого он воевал уже шестой год, было такое, что не вызывало желания прерывать его мысли. Геннадий Борисович достал цигарку и проворчал: – Подождет генерал.
Костя согнулся чуть ли ни в три погибели и заглянул вниз, на набережную. Внизу ничего особенного не происходило: цокали экипажи, бабы в белых платках волокли корзины с овощами, зеленели ровные кружки деревьев, в сторону казарм двигалась первая рота. Костя вытянул шею, пытаясь проследить направление взгляда полковника, и даже привстал на цыпочки:
– Что он там видит, Геннадий Борисович?
– Как что? Империю! – Москаленко бросил цигарку и широко очертил дугу загорелой крепкой рукой. – Смотри, с этой горы видна вся империя, от Азии до Европы.
Горизонт горел, и в солнечном мареве уходила от них, уплывала, погружалась, как Атлантида, в изумрудные воды Керченского пролива Российская Империя.
Утром, после наспех проведенной литургии, юнкеров причастили и выстроили на плацу.
– Господа юнкера! – обратился к батальону начальник училища Протозанов. – Поддержим традиции и честь Русской Армии! – Тарас Михайлович замолчал, будто сбился, и продолжил негромко: – Не бойтесь смерти. Смерть в бою – это как объятья любимой женщины, – голос его дрогнул, и стало видно, что генерал едва справляется с душившими его слезами.
6
Из соображений секретности погружались у причала в Керченской крепости. Отряд особого назначения под командованием генерала Черепова, состоящий из офицерского взвода керченского гарнизона, нескольких десятков спешенных черкесов и четырех рот Корниловского училища – всего 500 человек – был посажен на две десантные баржи на буксире у ледокола «Всадник» и вооруженный артиллерией пароход «Гайдамак» в сопровождении подводной лодки.
Керченский пролив тих, почти не качает. Жарко, все разделись, сидят на палубе, не расходятся. Раскинув крылья, кружит над баржей печальная, торжественная песня:
Пусть свищут пули, льется кровь,
Пусть смерть несут гранаты,
Мы смело двинемся вперед,
Мы – русские солдаты…
Марш Алексеевского полка
На рассвете отряд высадился южнее мыса Утриш, между Анапой и Абрау-Дюрсо, у крутых отрогов хребта Семисам, сплошь покрытых лесом и кустарником. Выгрузив снаряжение и продовольствие, батальон разбил лагерь в ущелье. Под нажимом десантников и под обстрелом с моря красные поспешно оставляли станицу за станицей.
Ночью колонна красных из Абрау-Дюрсо выходит к морю в тыл отряду. Юнкера теряют и снова отбивают лагерь и пленных. Пять дней идут бои. Против десанта сосредоточены четыре полка, на соединение с ними двигается конница, – а это значит, что большие силы отвлечены от частей, которые атакуют десант Улагая на Таманском полуострове. Генерал Протозанов приказывает отряду отойти к морю, к базовому лагерю и организовать круговую оборону. Красное командование отдает своим частям распоряжение идти в наступление и уничтожить десант.
Цепляясь за кусты, скатывается со склона юнкер Николаев, посыльный из группы заслона:
– Господин генерал! Красные крупными силами наступают вдоль отмели. В заслоне осталось шесть человек и один пулеметный расчет!
– Полковник Магдебург! Бегом с ротой на берег и держать оборону!
Перебежками – через ущелье, через лагерь, спотыкаясь о ящики с оружием, фельдшер и два наспех перевязанных черкеса перетаскивают убитых, сестра милосердия руками рвет пакеты с бинтами, на мокрых от крови шинелях лежат раненые. Все пространство до отмели простреливается, юнкера пробираются вперед, прижимаясь к склонам горы, камешки катятся из-под ног.
– Рота! – кричит полковник, – развернуться на девяносто градусов, занять позицию поперек береговой линии фронтом к противнику и встать заслоном перед лагерем.
Песок буквально кипит под пулями.
– Передай по цепочке, – объясняет полковник идущему за его спиной Николаеву, – нужно добежать до берега и окопаться в песке.
Никто не решается. Лица напряженные, как на выпускном экзамене.
– Кто хочет серебряный или деревянный крест получить?
Охотников нет.
– Рота, делай, как я!
Григорий перекрестился и, пригибаясь, побежал по песку. Пыль подымалась вокруг него от падающих пуль. Все замерли, как завороженные, ожидая, что он упадет мертвый. Но нет – добежал до берега, упал и начал руками нагребать перед собой кучу песку. Немного зарывшись, он обернулся и согнутым пальцем, словно к доске, поманил юнкеров. Двое сразу побежали к нему. Один рухнул, раненый. Еще один вскочил, и вдруг вся рота кинулась к берегу. несколько человек упали и так и остались лежать, не шевелясь.
Юнкера отбивают атаку за атакой винтовочным и пулеметным огнем. Первый заслон – Костя Котиев и Володя Троянов – закрывают отряд. Железо свистит над головой, мимо ушей, впивается в песок прямо у лица. Около ствола столько гильз, что не видно и самого пулемета. Красные идут так густо, что прицел не нужен, и хорошо, потому что грязь и пот заливают Косте глаза, треск стучит в ушные перепонки, в затылок, в виски, и он не слышит слова, которые кричит Троянов, беззвучно раскрывая рот, и только видит, как тот медленно перекатывается на спину, и под стриженной головой вырастает черное мокрое пятно.
– Ты можешь ползти? – напрягается Котиев, чтобы перекричать стук, свист, разрывы, но не слышит ответа, и не шум заглушает его, а страшная тишина.
– Дышать больно, – бормочет он и утыкается лицом в горячий серый песок.
– Альбов, – кричит полковник Магдебург, – пулеметный расчет у первого заслона замолчал! Прикрывай брешь!
Отплевываясь от песка, Саша ползет к пулемету. Бережно снимает теплые Костины руки с наводки и припадает к прицелу. Рядом стонет Троянов.
– Терпи, Володька, – яростно орет Альбов, – терпи, даже перевязать не могу! Смотри, их сколько прет! Если эта сволочь прорвется, они всю роту перережут!
Пуля прошивает руку. Закусив губу, чтобы не потерять сознание, портупей-юнкер Альбов продолжает расстреливать наступающие цепи.
– Корабли! Корабли! – вопит дозорный, и, выскочив из-за валуна, трясет над головой винтовкой.
…Блестящие на солнце орудия «Гайдамака» развернулись и открыли огонь. Первый снаряд упал в воду, поднимая столб воды и песка.
Григорий поднялся, стряхивая прилипший к мокрой гимнастерке песок, и махнул фуражкой:
– Рота, к бою!
С парохода присылают приказ генерала Черепова: «Погрузиться на суда». На судно грузят раненых и черкесов, юнкеров – на баржу. С ревом «Гайдамак» дает ход, буксирный трос натягивается и рвется. В тишине слышна команда начальника училища:
– Вперед, на старые позиции!
Юнкера, теснясь, сбегают по сходням. Визжит снаряд, брызги водяной короной взлетают прямо у трапа.
– Господа! Кто умеет плавать, прыгай в воду!
Усмехнувшись, Геннадий Москаленко кладет руку на эфес: – Офицер должен быть впереди с шашкой! – и, поджав ноги, жухает в воду. Юнкера прыгают за ним. Москаленко плывет, загребая левой рукой и высоко держа над головой шашку. Пули не слышно, только видно, как он скрывается под водой, и красное пятно еще несколько секунд обозначает место его смерти…
В ночь на 11 августа «Гайдамак» возвращается за ними и привозит приказ: отряду высадиться на полуострове Тамань и идти на поддержку частей Приморско-Ахтарского десанта.
Азовское море
Генерал Улагай, без особых препятствий высадившись на Таманском полуострове, занимает станицу Тимашевскую, и перед ним открывается путь на Екатеринодар. Увлекшись мобилизацией местного населения, он дает возможность красным использовать эту передышку для концентрации новых сил. Переломным днем можно считать 22 августа, когда красные войска вновь захватывают станицу Тимашевскую, а Азовская флотилия заставляет эвакуироваться штаб белых из Приморско-Ахтарской. Все дальнейшие действия Улагая, несмотря на упорные бои конницы, героизм пехоты, самопожертвование гренадерского полка, несут печать обреченности. Население боится всех, прячется в камышах и топит в озерах повозки. Эвакуируются на судах в Керчь, потеряв половину личного состава, увозя с собою повстанческую армию генерала Фостикова и больше двадцати тысяч беженцев и казаков.
Раскаленная степь. Пыль, сухой бурьян, солнце в глаза, зрелые сочные бахчи – наше спасение, – радуются юнкера и от души лопают душистые арбузы с хлебом. Вдоль песчаных отмелей чернеют пятна – человеческие тела, прибитые к берегу течением. Кто белый, кто красный – не разобрать: братская могила. Валятся с ног от жары и усталости. Сначала у идущего заплетаются ноги, он падает на землю, его поят водой, поднимают, и он идет дальше. Кругом следы боев – убитые лошади, разбитые снарядные ящики, разутые, изрубленные трупы. К концу дня добираются до горы Камышеватой, до пологих ее склонов, покрытых зарослями камыша. Батальон останавливается, пройдя хутор, спать укладывается в поле, благо тепло и от зарева светло, как днем.
…Хаты, амбары, скирды хлеба объяты пламенем. Ружейная пальба, треск горящего дерева, вой баб, рев коров и телят – все смешалось. Полковник не ложится, фуражка надвинута низко на лоб, ищет в бинокль советскую батарею, спокойный, хмурый. Сестра милосердия, пригнувшись, бежит по цепи, останавливается, достает из зеленой сумки бинты, вокруг валяются трупы красных.
…Ксения перевязывает Мише Дитмару простреленную руку. Лицо посеревшее, закусил нижнюю губу, – не бойся, кость не задета! Гранатный фонтан в двух шагах от них, валит дым, оседает. Девушка лежит, привалившись лбом к медицинской сумке, красные брызги на батистовой белой блузке.
…Трясет по рытвинам санитарную повозку, кровь сочится сквозь щели. – «Ксения, Ксения», – бредит юнкер Троянов: – шершавая рука, морковный чай, золотые колечки на лбу.
– Нас все время сопровождает похоронное пение, каждый день кого-нибудь хороним! – плачет Дитмар. Отпевает священник в измятой жалкой рясе.
Ночь, моросит, полковник спит на возу, дождь падает на лицо.
С левой стороны речки Протоки широкая песчаная коса, на ней расположились обозы и войска в ожидании пароходов, которые увезут их в Керчь. Берег низкий песчаный, заросший тростником, каждое утро прилетают четыре советских аэроплана, сбрасывают бомбы, попадают в камыши, снизу беспорядочная стрельба.
Несколько человек заболели холерой. На Кубани предупреждали, чтобы из некоторых колодцев не пили, красные отравили. Эпидемии не было.
Воду черпали из моря, она в Азовском почти не соленая. Варили в патронной жестянке галушки. Консервы неаппетитного белого мяса, без этикеток. Нашли в заброшенном сарае дырявый невод, кое-как починили. Наловили рыбы, попался даже сом огромных размеров. Пекли в золе. Быстро опротивело, но голодать не пришлось.
Катер «Жаркий» погрузил из тростников 120 юнкеров – все, что осталось от полутысячного отряда Черепова. Керченский пролив прошли при потушенных огнях.
7
Казачество, истощенное мировой войной и уже три года длившейся гражданской, тем не менее, составляло 43 процента населения Кубани. Их поддержка могла бы по-другому решить судьбу Приморско-Ахтарского десанта. Казаки, которые, в отличие от ассоциации домработниц и иных желающих поуправлять государством, знали цену и земле, и собственности, но надеялись, тем не менее, что, отгородившись от чужих, как они полагали, проблем, смогут ужиться с большевиками. И ни с кем советская власть не расправилась так жестоко, как с ними: к 1942 году, по оценке немцев, (а эти-то умеют считать), казачество составляло всего десять процентов населения. Впрочем, сравнение «больше, чем с кем-то» довольно условно: те, кого офицеры-добровольцы в своих воспоминаниях называют «мерзавцы», имея в виду военных, которые отсиживались по тылам, рассчитывая, что все как-то обойдется, или шли на службу к красным, часто от нужды или под угрозами расправы с близкими, – из них не оставили в живых никого.
Возвращаясь, впрочем, к Приморско-Ахтарскому десанту, добавим еще одно обстоятельство, которое несомненно повлияло на его исход. Характерные свидетельства приводит И. Мельгунов в своем исследовании «Красный Террор»:
«Наибольшiй процент разстрeлов падает на август мeсяц, когда был высажен на Кубань Врангелевскiй дессант. В этот момент предсeдатель Чеки отдал приказ: «разстрeлять камеры Чеки». На возраженiе одного из чекистов Косолапова, что в заключенiи сидит много недопрошенных и из них многiе задержаны случайно, за нарушенiе обязательнаго постановленiя, воспрещающаго ходить по городу позже восьми часов вечера, – послeдовал отвeт: «Отберите этих, а остальных пустите всeх в расход».
Приказ был в точности выполнен. Жуткую картину его выполненiя рисует уцeлeвшiй от разстрeла гражданин Ракитянскiй.
«Арестованных из камер выводили десятками», – говорит Ракитянскiй. – «Когда взяли первый десяток и говорили нам, что их берут на допрос, мы были спокойны. Но уже при выходe второго десятка обнаружилось, что берут на разстрeл. Убивали так, как убивают на бойнях скот». Так как с приготовленiем эвакуацiи дeла Чеки были упакованы и разстрeлы производились без всяких формальностей, то Ракитянскому удалось спастись. «Вызываемых на убой спрашивали, в чем они обвиняются, и в виду того, что задержанных случайно за появленiе на улицах Екатеринодара послe установленных 8 часов вечера отдeляли от всeх остальных, Ракитянскiй, обвинявшiйся, как офицер, заявил себя тоже задержанным случайно, поздно на улицe и уцeлeл. Разстрeлы продолжались цeлые сутки, нагоняя ужас на жителей прилегающих к тюрьмe окрестностей. Всего разстрeлено около 2000 человeк за этот день.»
Есть и документы, подтверждающiе эти факты: чрезвычайная Екатеринодарская комиссiя уничтожила их перед ревизiей. «Приговоры, в которых ясно говорилось «разстрелять», мы находили пачками в отхожих местах», – свидетельствует тот же очевидец.
8
Озеро Сиваш
Перекопский вал пересекает Крымский перешеек глубоким рвом с отвесной каменной стеной. Во времена Крымского ханства ров наполнялся водой и служил неприступной преградой от набегов запорожцев. Этот вал теперь разделял два непримиримых русских стана.
12 октября Советская Россия подписывает перемирие с Польшей, после чего на Южный фронт перебрасываются армейские части с севера.
28 октября Красная Армия объединяется с «Зеленой армией» Нестора Махно. Врангель поднимает всех, кто может носить оружие, – юнкеров, артиллерийскую школу, свой личный конвой и бросает на прикрытие Чонгара. Конница Барбовича разбивает конные дивизии красных, и врангелевцы сжигают за собой мосты в Крым. Однако Врангель теряет всю Северную Таврию, а Русская Армия сокращается на пятьдесят процентов за счет убитых, раненых, обмороженных.
Отойдя в Крым, войско Русской армии оказывается под защитой Перекопа. Первая оборонительная линия – Турецкий вал, вторая – у станции Юшунь. Никогда не замерзающее озеро Сиваш, которое является естественной преградой, прикрывающий Крым со стороны Азовского моря, неожиданно мелеет и покрывается льдом, что дает возможность красноармейцам перейти его по бродам, по затвердевшей грязи и оказаться в тылу защитников Турецкого вала. Находясь на Литовском полуострове, красные части едва удерживают его под огнем дроздовцев. В это время командующий Южным фронтом Михаил Фрунзе получает известие о перемене ветра, сулившей возврат воды в Сиваш. Он приказывает красноармейцам согнать население окрестных сел и возводить дамбу подручными средствами. Уклонившихся расстреливают, остальные же сдерживают воду – заборами, досками. К Фрунзе подходят новые банды батьки Махно. Пехота введена в бой с таким расчетом, что впереди и позади каждого полка находятся коммунистические отряды, зорко следящие за выполнением приказа. С потерями не считаются, горы трупов сменяют новые и новые части. На знаменах надпись: «Черное море должно стать красным морем».
Мерзлый бурьян не разжечь. Юнкера собирают какую-то ветошь, сломанную оглоблю, мертвые ветки омелы. Сидят на голой земле вокруг маленького костерка, забив в рукава солому. Дремлют, прикрыв воспаленные глаза. Мимо них, наклонив против ветра голову в черном клобуке, быстрым шагом идет митрополит Вениамин, армейский протопресвитер.
– Владыка! – окликает его Леша Голицын, – скажите, владыка, мы ведь победим? Мы же за правду, за Бога!
– Конечно, победим, – торопливо отвечает Митрополит и закоченевшей рукой чертит над их головами крест…
…Последний бой 134-ый Феодосийский полк принимает у Сивашской дамбы, возле станции Таганаш. Капитан Волынский несколько раз бросает свой полк против трех полков 30-ой стрелковой дивизии, после седьмой контратаки, потеряв большую часть личного состава и почти всех офицеров, выходит из боя. Более 250 бойцов попадают в плен. Остатки феодосийцев, как и других полков 34-ой и 13-ой дивизий, вливаются в Алексеевский пехотный полк…
Врангелевцы отступают на юшуньские позиции. Собирают кулак из пехотных дивизий Кутепова, конного корпуса Барбовича и Дроздовской дивизии, юнкерские части. Красные выводят из резерва Латышскую дивизию. 10 ноября конный корпус, тесня красных от юшуньских позиций, наталкивается на махновскую конную группу, которая тачанками косит передовые силы белых.
На рассвете 11 ноября удар обрушивается на Юшуньскую группировку красных. Однако Латышские стрелковые дивизии удерживают станцию Юшунь. Конница Барбовича еще пытается сломить наступление, но уже 12 ноября махновцы разбивают белую кавалерию. Во время штурма Крыма красные теряют 12 000 бойцов, практически 70 процентов личного состава, белые – 7 000.
«Красен, ох, красен кизил на горбу Перекопа».
Марина Цветаева,
«Буду выспрашивать воды широкого Дона…»
В тот же день большевики берут Джанкой, село Богемка и овладевают станцией Таганаш. Перекоп – последняя надежда белых – взят. В горло крымской бутылки вливается лавина красных.
…На тусклом от инея рассвете 1-ый Дроздовский полк поднимается в контратаку. В последний бой, как и в первый, идут белогвардейцы – винтовки на ремне, с погасшими папиросами в зубах, молча, во весь рост на пулеметы. Заросшая, почти борода, щетина, желтые тифозные белки, криво срезанные ножом щегольские американские усики – капитан Иван Платонович Магдебург не чувствует ледяного ветра и стужи, и сознание непоправимости наваливается, как мутная мгла. Молчит артиллерия, только гул громадного конского движения доносится до полка, и, зыблясь в морозном паре, наплывают колонны серых шинелей.
От Перекопа Белая армия катится к морю. Красные ослаблены, преследовать не в силах, и врангелевцы отрываются от противника на сутки.
12 ноября Главнокомандующий Русской армией генерал Врангель подписывает приказ об эвакуации.
9
Колокольчики падали в цене с каждым часом, и надо было удивляться оптимизму спекулянтов, продававших товары уходившей в неизвестность армии.
Собрав последние купюры с колоколом, Митя Николаев и Володя Зелинский купили связку копченых скумбрий. У вокзала наткнулись на два товарных вагона с теплым хлебом, который раздавали всем отъезжающим, набрали с запасом, на всех. На интендантском складе, наполовину растащенном, раскопали коробку душистого желтого табаку и новые английские вещмешки. Сгибаясь, по очереди волокли добычу в казармы.
Ночь светла и оживленна, как день. Горят склады, гудят автомобили, грохочут сапоги, мечутся некормленые лошади, стреляют, кричат, тащат.
С утра, слава Богу, потеплело. В сизом полумраке рассвета безнадежной вереницей тянутся повозки, ломовики, обозы. Кажется, весь город едет. Как тени, всходят на трап и исчезают в трюме люди с чемоданами, тележками, детьми на руках. Грузят лазарет. Тифозные больные с почерневшими губами, раненые на костылях, со сползшими бурыми бинтами, сестры, доктор с понурым мясистым носом.
Транспорт «Россия», прибывший в Керчь из Константинополя, ждет на рейде. Воют сирены. Вдоль пристани строятся юнкера. Белые гимнастерки, за плечами винтовки. Передают друг другу слова Врангеля: «И героям есть предел».
– Куда же мы едем, господа?
– Туда, куда повезут.
– Хорошо бы в Африку.
– Чего это вам вдруг захотелось?
– Ну, все-таки интересно. Представляете себе – лагерь где-нибудь под пальмами, солнце, как в Крыму, и никаких тебе товарищей.
Володя Зелинский с желто-синими отеками под глазами. Вещей нет, сверток с грязным бельем и книжку бросил в шлюпку. У Мити Николаева дергаются губы.
На Царской пристани полковник Магдебург руководит погрузкой. Пешим порядком приходит из Феодосии Первая дивизия кубанцев. Грузятся казаки генерала Абрамова, терские части. Баржи переполнены сверх всякой меры. Наконец, снимают последние юнкерские заставы. Покидав мешки с мукой и салом в шлюпку, юнкера садятся на весла. В расстегнутом френче курит на корме генерал Протозанов. Зло бросает папиросу, и, подтянувшись рукой за перекладину, вылезает на пристань.
– Григорий, это самоубийство. Ты должен уехать со всеми. Весной армия вернется.
– В Екатеринославе сыпняк и голод. Жена пишет, у младшего ноги опухли от недоедания. Они без меня не выживут.
– Тебя не выпустят из Керчи.
– Уйду через горы, наймусь портовым рабочим, буду вагоны разгружать.
– И этого тебе не дадут.
– Значит, не дадут. Но под пальмами мне точно нечего делать.
– Не под пальмами лежать. Готовить армию к весеннему походу!
Володя Зелинский, упершись в края шлюпки худыми загорелыми руками, кричит во всю глотку:
– Господин генерал! С корабля сигналят!
– Решайся, Григорий!
– Я все решил. Прости, Тарас. И прощай. Бог весть, увидимся ли.
Со шлюпки несется с отчаянием:
– Тарас Михайлович! Уже все, кроме нас, отчалили!
– Прощай, Гриша.
Протозанов прыгает в накренившуюся шлюпку. Юнкера налегают на весла, скрипят уключины, и, не решаясь заговорить, смотрят они на удаляющийся берег, одинокую фигуру офицера с золотыми погонами на Царской пристани, дальний пожар, набережную с хоженными-перехоженными аллеями, античный портик Тезеева храма и громадину Митридата, медленно сливающуюся с дымкой.
На 126 кораблях из захваченной большевиками России было вывезено 145 693 человека, из них около 100 000 гражданских беженцев.
Над Черным морем, над белым Крымом
Летела слава России дымом.
Над голубыми полями клевера
Летели горе и гибель с Севера.
Летели русские пули градом,
Убили друга со мною рядом,
И ангел плакал над мертвым ангелом.
Мы уходили за море с Врангелем.
В. А. Смоленский
10
В многочисленных многостраничных анкетах, которые давали заполнять арестованным, слово «врангель», часто было написано со строчной буквы, и не только безграмотность изобличало отсутствие прописной в фамилии черного барона – даже большевики, люди без чувства историзма, как, впрочем, и многих других, шкурой понимали, что Главнокомандующий – это имя России.
Крым после «врангеля», – напишем и мы с маленькой буквы.
Быстрая южная ночь навалилась на город, как тать. Эскадра ушла. Миноносцы, канонерки, шхуны, лодки, рыбачьи баркасы – все, что могло взять на борт беженцев, отчалило от пирсов. Кругом темень: единственную городскую электростанцию отключили еще до переворота. В обычное время керченские улицы освещались кованными керосиновыми лампами, подвешенными над крылечками богатых домов, но где теперь богатые дома и где их хозяева?
На набережной жгут костры, огненные мухи кружат над языками пламени, и пучок света выхватывает из мрака страшные, дикие лица. Вдруг вынырнет из белесых клубов тумана человеческий силуэт, метнется в сторону и исчезнет, сольется снова с всеобъемлющей мглой. Надвинется громадой угол дома, остов неизвестно куда ведущей лестницы и пропадет, как не бывал. Не видно ни моря, ни горы, какая гора – руку протянутую не разглядишь. Запах прелых листьев мешается с гарью, с промозглой морской сыростью, едва различим плеск волны о деревянную пристань и больше ничего, словно влажный мрак проглотил и видимость, и звуки.
Григорий шел по Александровской набережной, не замечая, как мелкая морось колола щеки, лоб, не чувствуя озноба, не слыша смутный гул подступающей конницы.
В щели закрытых голубых ставней мерцал язычок свечи. Он открыл дверь в узкий коридорчик, наощупь сунул ключ в скважину и вошел в темную комнату. Не снимая шинели, опустился на скрипнувшую пружиной кровать, и, опершись локтями на колени, уронил в ладони мокрое лицо.
Через два часа в Керчь вошли красные.
11
Бледный свет просвечивает сквозь кисею занавески. Двор белый от инея. Под ногами, на дорожке, выложенной каменными плитами от двери до арки, трещат льдинки. Ни единого облака.
Голубые ставни распахнулись. Ольга Ивановна, в наскоро накинутом на плечи пуховом платке, высунулась из окна:
– Куда вы, Григорий Трофимович? Я вам кофе налила!
– Доброе утро, – поклонился полковник, – я скоро вернусь. Выполню одну неприятную процедуру и приду к вам пить кофе.
Холодный воздух пахнет морской солью. Листья акаций, скрученные в маленькие оледеневшие трубочки, хрустят под ногами.
– Вы не на регистрацию ли собрались?
Полковник свернул с Босфорской. Цепко охватил взглядом площадь: у входа в казарму группами и поодиночке собирались офицеры, кто-то уже заходил внутрь, торопясь покончить с формальностями. Григорий Трофимович машинально отметил неухоженный, покрытый кустиками сухой травы плац, скопление вооруженных красноармейцев, возбужденных, натянутых, как перед смотром, и резко обернулся – за его спиной, там, где он только что пересек улицу, стояла тачанка, и, похохатывая, скалили зубы желтые, малярийные китайцы.
– Магдебург! – армейская привычка развернула его и вытянула на голос, много раз поднимавший Феодосийский полк в атаку. Поигрывая стеком, через площадь двигался полковник Люткевич. Они сблизились, и Люткевич произнес, почти не разжимая губ: – Со стороны набережной стягивается оцепление.
– Боятся, что окажем сопротивление?
– Если бы мы намеревались сопротивляться, то сейчас дышали бы морским воздухом в районе Дарданелл, – пожал плечами Люткевич, – но мы здесь, а значит, сложили оружие. Таковы правила. Fair play.
– Они английского не знают, – зло бросил Григорий. – Пошли, что тянуть.
За столом, в небольшом кабинете, где еще вчера располагалась канцелярия училища, сидел чернявый комиссар в тужурке, перепоясанной солдатским ремнем с кобурой. В углу, у сейфа, зияющего дырой с покореженными краями, валялись бумаги.
Комиссар ткнул пальцем в лежащую перед ним разграфленную страницу: «Заполняйте опросный лист. Фамилию, чин, должность в бывшей царской армии, происхождение, – и хмуро добавил, – разборчиво пишите, а то марают тут, ни черта не разберешь.»
Григорий Трофимович расписался на обратной стороне анкеты и протянул ее комиссару:
– Я могу идти?
Он поднялся, отодвинув стул, и взглянул в окно, прежде заслоненное от него черной кожаной тужуркой. Железный засов закрывал ворота, а вокруг казармы двойным плотным рядом стояла колючая проволока. За его спиной открылась дверь, и он услышал, как лязгнул затвор.
Глядя мимо полковника, чернявый выкрикнул:
– Дежурный! Всех задержанных офицеров этапным порядком – в тюрьму. Сдашь по списку.
Холода не уходили. Впервые на его памяти замерз Керченский пролив. Стены домов блестели, как елочные игрушки из слюдяной ваты. Ветка акации, просвечивающая сквозь ледяной панцирь, согнулась дугой к голубым ставням. Хлопнула входная дверь, и по коридору застучали торопливые, мелкие шаги. Андрей Сафонов сжался и тяжело сглотнул.
– Папа! – красными, в гусиных цыпках, пальцами Вадик вцепился в рукав отцовского пиджака и закричал, захлебываясь и плача. – Почему ты его не остановил?!
Андрей Платонович обнял сына за трясущиеся плечи:
– Полно, Вадим, полно.
Он гладил мальчика по обросшему кудрявому затылку и говорил, продолжая глядеть, как бьется в окно ледяная ветвь:
– Мы каждый день с Григорием Трофимовичем считали варианты. Город окружен патрулями, на железнодорожных станциях заставы, водные пути все замерзли. Даже если бы он через горы добрался живым до Екатеринослава, все равно невозможно жить на нелегальном положении. Когда вывесили приказ о регистрации, он сразу решил подчиниться. Мама твоя плакала, весь вечер его уговаривала переждать, пересидеть у нас…
– А он? – всхлипнул Вадик.
– А он нас же успокаивал, убеждал, что ничего не произойдет, что война окончена и никто его не тронет – кто же воюет с безоружными? По себе судил… – вздохнул Сафонов и, помолчав, добавил: – Не так уж сильно он насчет большевиков заблуждался. Думаю, опасался подвергнуть нашу семью опасности. Знаешь сам, квартальный теперь через день с проверками является…
– Что же он не уехал с Врангелем?
– У Григория Трофимовича в Екатеринославе семья. Жена и дети. Ты можешь себе представить, чтобы я, спасая свою жизнь, уехал и оставил вас с мамой в беде?
Вадик отчаянно замотал головой.
– Вот видишь! Как же я мог уговорить его делать то, что сам считаю недостойным?
– Григорий Трофимович – человек чести, – горячо заговорил мальчик, – белый рыцарь!
– Ты и запомни его таким. Когда-нибудь этот ужас кончится, и ты расскажешь о нем все, что знал. Или напишешь, – улыбнулся отец, глядя в изумленное лицо сына. – Знаем, знаем про твои секретные рукописи!
Он обернулся на легкий шорох: прислонившись к дверному косяку, стояла Ольга Ивановна, давно, видно, слушавшая разговор двух самых близких ей мужчин. Сжав пальцами белые кружева на горле, она прошептала:
– Андрюша, что теперь с нами будет?
К Сафоновым пришли рано утром.
– Изъятие излишков у буржуазии, – объявил с порога коротконогий еврей в серой смушковой шапке. Из-за его плеча, нетерпеливо переминаясь, выглядывали красноармейцы.
– Распоряжение ревкома, – комиссар потряс в воздухе сложенной вдвое бумагой и, покончив таким образом с формальностями, махнул рукой. – Приступай, ребята!
В мешки летели одеяла, простыни, пальто, ложки, сапоги, валенки, серый пуховый платок. С головой залазя в распахнутые шкафы, тащили с плечиков платья, уважительно щупали чесучевые кальсоны, гогоча, растягивали на растопыренных пальцах дамское белье. Покрутив на свету сережки с круглым изумрудным камешком, комиссар прибрал их в нагрудный карман.
Окинув удовлетворенным взором разоренную квартиру, коротконогий прихватил с вешалки тулуп, и, приподняв в сторону плачущей Ольги шапку, потопал с крыльца.
В Государственном архиве Крыма хранится жалоба Сафонова, направленная в феврале 1921 года в ревком. В пространном трехстраничном заявлении Андрей Платонович пишет, что он – коренной керчанин и много сделал для города, зарабатывая трудом интеллигента. Объясняет, что в результате февральской акции семья лишилась всего необходимого, верхней одежды, теплых вещей и школьной формы для двух сыновей, что забрали нижнее белье, носки, посуду. Не побрезговали даже салфетками и чайными полотенцами. Ходатайство инженера-путейца удовлетворенно не было, поскольку, как гласила резолюция, проситель являлся собственником и служил у белых.
С учебой было покончено. Вадик Сафонов устроился на работу в порт, потом в ихтиологическую лабораторию. Писательский дар, который заметил отец, проявился рано. К 16 годам он написал три фантастических романа и повез рукописи в Москву. Опубликовал несколько исторических романов, дружил с Даниилом Андреевым, оставил воспоминания.
В годы перестройки, когда ему было уже за восемьдесят, а глаза отказывали служить, Вадим Андреевич приехал в Керчь. Здесь он встретился с сотрудником Историко-археологического музея, ученым-краеведом Владимиром Филипповичем Санжаровцем, и рассказал ему о событиях, которые жили в его памяти всю жизнь.
Спустя почти пятнадцать лет, когда я начала исследовать историю своей семьи, украинские ученые обнаружили в архивах анкеты, которые заполняли арестованные после регистрации офицеры. Среди них, в керченских папках, нашлась анкета, заполненная рукой Григория Трофимовича Магдебурга. В первой строчке он указал свой адрес: 2-я Босфорская, 8.
Каков был драматический эффект, когда во дворике Историко-археологического музея, уставленного античными редкостями, я протянула копию анкеты Владимиру Филипповичу и он увидел адрес – улица и дом, где жила семья почетного керченского гражданина Вадима Сафонова. Воистину, неисповедимы пути Господни…
Вместе с Владимиром Филипповичем мы двинулись на Преображенку. Мимо унылых бетонных халуп, возведенных на месте храма, мимо ярких полотнищ, предлагающих нам купить что-то ненужное, мимо портретов мордатых людей с пририсованными усами, мимо ракушечных особнячков с витыми новодельными воротами. Постояли около плаца, поросшего кустиками сухой травы. Энергично жестикулируя, ученый-краевед показывал мне, где находился вход в казарму, как могли располагаться ряды проволоки, кратчайшую дорогу, по которой юнкера шли на молебен.
Оттуда мы свернули на Босфорскую. Золотые листья акаций устилали палисадники перед белыми домиками с облупившейся лепниной. В конце улицы сверкнуло море. Навстречу нам шагал белобрысый мальчишка с удочкой на худеньком плече. В наполненном водой целлофановом мешке метались пучеглазые бычки. Мы вошли в арку.
Узкий проход меж невысоких фруктовых деревьев, тесный коридор, заляпанный краской шкаф с дверцей на одной петле, закрытая дверь. Осторожно нащупала ручку, нажала. В полутьме за спиной двинулась тень. Перехватив дыхание, я прижалась спиной к стенке. Напротив меня, у входа в другую комнату, стояло зеркало. – Господи, – подумала я, – что я ищу, в конце концов?
Голубые ставни распахнулись, и из окна до пояса вылезла круглая блондинка в розовом трико со стразами:
– Шо вам здесь надо?
– В этом доме мой прадед провел свои последние дни, – охотно объяснила я наше вторжение.
– Да кому это нужно? – завопила блондинка. – Вот мне, например, плевать трижды, где все мои бабки-дедки проживали!
– Я вам мешаю? – спросила я.
Розовое трико нырнуло в дом. Через минуту хозяйка домика вылетела на крыльцо, где и стояла, уперев руки в бока, бурчала и бдительно следила за нами, видимо, полагая мою болтовню прикрытием иных, более понятных ей намерений, до тех пор, пока мы с Владимиром Филипповичем, вздохнув, не удалились.
Поиски прошлого, – размышляла я, стоя на Царской пристани лицом к горизонту, за которым девяносто лет назад скрылась эскадра Врангеля, – дворянская забава. С волнением перебирает отпрыск благородного семейства архивные бумаги, всматриваясь в ясные лица на уцелевших дагерротипах; вдыхает дым бородинских редутов; его глаз веселят витиеватые отметки полковых писарей о крестах за храбрость и сказочные имена турецких крепостей; он разгадывает неровный почерк сложеных треугольником писем и благоговейно читает список научных трудов, подшитый к уголовному делу.
Люди тяжелой физической работы, кому, как правило, понятен лишь тот труд, который дает немедленные осязаемые результаты, могут найти в биографии предков опыт страдания, честное ремесло, окопы в Восточной Пруссии и освобожденный Смоленск.
Что искать в своем прошлом мещанину? Гладкий пробор приказчика, тыловые каптерки, искательный взгляд и шуршание конвертов, чужие кастрюли, перманент, торопливый донос мелким почерком и стук прикладами в соседскую дверь…
12
Была такая советская песня – «С чего начинается Родина?». Родина, по мнению автора, начиналась с березок, окошек и чувства осажденной крепости – «С того-о-о-о, что в любых испыта-а-а-а-ниях, – заунывно тянул бархатный баритон, – у нас никому не отня-а-а-ать». В числе ценностей, полученных по наследству, фигурировала в том числе и «старая отцовская буденовка», найденная «где-то в шкафу». А не случалось ли пытливым потомкам находить в том же шкафу чайные полотенца Сафоновых? А обручальные кольца, снятые с расстрелянных заложников? А не попадались там, на полочке, реквизированные шубы? Или пропили? Или сменяли на хлеб на толкучке в голодные годы? Или умножили, шаря по чужим шкафам в блокадном Ленинграде?
Впрочем, и про буденовку можно рассказать подробнее: с начала Мировой войны художники Васнецов и Кустодиев разрабатывали проект формы для русской армии. «Победки» – как назывались новые головные уборы, были уже сшиты и лежали на складах, ожидая парада победы. Но судьба их сложилась по-другому…
Любопытно еще одно обстоятельство. В одной и той же стране, в одних шкафах хранились «экспроприированные» с царских складов буденовки, а в других – фуражки, с нацарапанными кровью фамилиями, брошенные офицерам, которых строители коммунизма в модных шапках вели ночью темными расстрельными оврагами.
Крым – летняя столица России. Царская семья и аристократия отдыхала в Ливадийских дворцах, а чахоточная интеллигенция дышала свежим приморским воздухом. По набережной Ялты прогуливалась дама с собачкой, в Феодосии рисовал Айвазовский, в Коктебеле кружились молодые футуристы. В двадцатые годы крымские города переполнены беженцами с севера, среди них актеры, литераторы, журналисты. Бунин, Шмелев, Волошин, Цветаева, Паустовский. Многим из них удалось эмигрировать. Почти все оставили свидетельства.
«В Крыму в те годы был ад», – напишет в своих воспоминаниях известная актриса Фаина Раневская.
Случалось мне во время работы над этой книгой читать и воспоминания «красных»: «Устав от бумажной работы, Розалия Семеновна («Землячка» – Залкинд), любила сама постоять за пулеметом».
По указанию председателя Реввоенсовета Льва Троцкого в Крыму была организована «тройка», наделенная особыми карательными функциями с неограниченными полномочиями. В нее вошли: венгерский эмигрант, председатель Крымского ревкома Бела Кун, секретарь обкома партии Розалия Землячка и чекист Фельдман. Первым шагом было опубликование приказа всем, кто добровольно сложил оружие, пройти немедленную регистрацию для легализации своего положения. Когда списки были составлены, началось «изъятие» и массовые расстрелы. В каждом крымском городе расправы имели свои особенные черты. В Феодосии закладывали основы советского планирования: положено было расстреливать по 120 человек в день, убитых сбрасывали в старые генуэзские колодцы. В Ялте, где традиционно располагались госпиталя и лазареты, жертвами расправы стали врачи, санитары, сестры милосердия, персонал «Красного креста». Раненых выносили на носилках на улицу и добивали штыками. То, что происходило в Симферополе вошло в историю под названием «симферопольская бойня». Жен и матерей гнали от полузасыпанных, шевелящихся рвов нагайками. В Севастополе и Балаклаве вешали сотнями, для этих целей использовали столбы, деревья и даже памятники. В Алупке расстреляли больных из земских санаториев. В Керчи устраивали «десант на Кубань», то есть вывозили в море на барже несколько сот связанных людей и затапливали судно.
Уже 8 декабря уполномоченный ударной группы товарищ Данишевский докладывал начальству: «Задержанных в Керчи офицеров приблизительно 800 человек, из которых расстреляно около 700 человек, а остальные отправлены на север. В настоящее время приступаю к регистрации бежавшей с севера буржуазии».
Военные, священники, гимназисты и гимназистки, ветеринары, портовые рабочие, татары, черкесы, мусульмане, журналисты и земские деятели, казаки, профессора, крестьяне, агрономы и кооператоры, анархисты, зеленые, махновцы, толстовцы, старики, женщины с грудными младенцами.
По неполным данным, жертвами красного террора в Крыму, который называли тогда «всероссийским кладбищем», стали 120–150 тысяч человек.
13
Тюрьма углом выдавалась в жиденький корявый лесок. Из окна на втором этаже была видна узкая полоска льда – небывалые морозы сковали Керченский залив так, что по нему можно было ходить пешком; обмерзшие домики и Царский курган. Редкие фигурки быстро перебегали голое, будто вставшее колом, пространство, желтый, смешанный с грязью и мусором, снег. На единственных нарах стонал генерал Максуди – у него был тиф, никто не сгонял и не теснил его из страха заразиться.
Люткевич неприязненно потер рукой заросший подбородок, и, переступая через серые, свернувшиеся в обморочной дремоте кули, пробрался в угол. Григорий сидел, откинув голову на стенку, и неотрывно смотрел, как с потолка сползают водяные струйки – тающая от скученного дыхания изморозь. На его разостланной шинели лежал, обхватив руками живот, мальчик-гимназист, босой, в нательной рубахе и рваных штанах на голое тело. Его мучила дизентерия. Время от времени он просыпался, вздрагивал и полз на четвереньках в грязный, загаженный угол.
Качался, как еврей на молитве, и гудел что-то под нос телеграфист с всклокоченной седой бородой. Когда Михаил опустился рядом, он вздернул голову и яростно закричал:
– Это проверка, господа, я уверен, господа, это проверка! Они проверят наши документы и завтра же выпустят!
Михаил рассеянно взглянул на него и произнес:
– Получается, Гриша, что мы просчитались? – он закрыл глаза и представил палубу корабля, переполненную здоровыми, знакомыми, а главное, вооруженными людьми. Люткевич разжал кулак и с горечью посмотрел на пустую ладонь. Его руки были безоружными впервые за последние шесть лет.
– Григорий, мы просчитались? – повторил он угрюмо молчащему другу.
– Что там считать-то было? Уехать в Турцию и оставить Александру умирать с голоду? Был шанс, и я его использовал. Или нам следовало заранее посчитать, кто выиграет, и примкнуть к победителям? Подлецами никогда не были. Нет, это ты им оставь, Миша.
Он внезапно замолчал, и, усмехнувшись, закончил: – Когда воюешь, всегда должен рассчитывать на поражение. Этот перевал мы с тобой не взяли. Желать осталось только одного – чтобы скорее и чтобы от пули.
Нервное движение прошло вдруг по оцепенелым людям. Железный металлический скрип раздался в коридоре, лязг – поднимали засов. Туго поддавшись, открылась дверь. В темном провале возникло плоское лицо под узким лакированным козырьком:
– Все выходите.
Грузно, покорно, поспешно, как будто их звали на праздник, на фейерверк или на чаепитие, они зашевелились на полу. Торопливо собирали какие-то вещи, застегивались. Офицеры, их было человек пять в камере, вышли первыми на утоптанную тропинку меж корявых голых стволов. Телеграфист вцепился Григорию в рукав:
– Господин офицер, это же нас на допрос ведут, в дом Домгера?
Григорий похлопал его по руке и убыстрил шаг.
Красноармейцы, подняв воротники от снежного ветра, подгоняли прикладами отстающих. Люткевич шел с краю, заложив руки за спину, будто связанные.
Старика Максуди вели под руки. Он так и не пришел в сознание, что-то бормотал, иногда вскидывал голову и блестящими от лихорадки глазами обводил унылую вереницу, не понимая, куда они бредут, и улыбался, если сталкивался с кем-то глазами.
Поручик Алексеев шел в задних рядах. Он покинул камеру позже всех, искал тужурку, которой кого-то укрыл, пока нашел, застегнул, в общем, вышел последний. Шел тяжело, хромал, припадая на раненую в бедро ногу. Рана гнила, ныла. Высокий вертлявый красноармеец визгливо заорал:
– Не отставай! – и ударил его прикладом по лицу.
– Как смеешь ты, мерзавец, я офицер, у меня Георгий, я в окопах сидел, а ты кто такой, – схватив приклад, Алексеев затряс его обеими руками.
– Поручик, отставить! – рявкнул Люткевич, но красноармеец опередил его.
– Вперед, не оборачиваться! – закричали конвоиры, и двое из них отделились от колонны, отволакивая за рукава тужурки вздрагивающее тело.
Два чернобородых казака, опустив головы, тихо запели: «Со святыми упокой».
«О, Боже, – думал Григорий, – я всегда знаю, что делать. Я не могу ничего не делать. Что мне осталось сделать, когда все невозможно?»
Белесый морозный рассвет. В полутьме видны силуэты покорно бредущих людей. Сквозь деревья чернеет провал балки.
Они ведут нас в темноте. Они не хотят, чтобы были свидетели, чтобы об этом узнали. Значит, я должен свидетельствовать. Я должен оставить свидетельство. Григорий стиснул в ладони цепочку с нательным крестом и резко рванул. Крест скользнул меж пальцев и упал на тропинку.
Секунду он лежал на тонком ледяном настиле – черный крест в венчике тающих снежинок и исчез, утонул в темноте, в снегу…
Угол старой тюрьмы с облупленной штукатуркой смотрит на реденький парк. Утоптанная тропинка ведет к глубокому рву. Там, за ним – развалины завода железобетонных изделий, пустые баки, помойка. Мы не пойдем туда. Мы остановимся у белого храма с золотыми куполами. За церковной оградой, на полдороге между тюрьмой и братской могилой, стоит огромный черный крест. На гладкой габбровой поверхности нет имен – только терновый венец и страшный вопрос: «Каин, что сделал с братом своим Авелем?».
14
Река Гудзон
Саше Альбову ампутировали левую руку. За спасение роты в бою у мыса Утриш он был представлен к Георгиевскому кресту 3-й степени. Приказ о награждении и первые офицерские погоны подпоручика Александру вручил начальник училища в керченском госпитале. Сам же крест Альбов получил уже в Югославии, где был в составе Гвардейского полка. Служил в РОА в должности начальника отдела пропаганды. С 1945 года в США, где и скончался 3 ноября 1989 года. Неделю не дожил Александр Павлович до падения Берлинской стены, но главное увидеть успел: масштабы зла и его крах, зла, которому он противопоставил свою жизнь и свою веру.
Пролив Дарданеллы
Привязав к лебедке окровавленную шинель, «дрозды» тянут на борт «Херсона» Ивана Магдебурга. Он мечется, сипит: «Огонь, огонь!» Придет в себя уже в Галлиполи – Голом поле, как назовут с русской языковой меткостью военный лагерь Русской Армии на берегу Босфора. В 1925 году вместе с полком передислоцируется в Болгарию.
Ничего не удалось узнать о судьбе капитана Ломаковского и других родственников жены Григория. Неизвестно, что сталось с его детьми – сыном Валерой и дочкой Сашенькой. Умерла ли от тифа, сгинула ли в одном из бессчетных женских ГУЛАГов, сменила ли фамилию, оберегая детей, – бесследно исчезла Александра – женщина, ради которой Григорий Магдебург отдал жизнь.
[10] Улагай высаживался 14 августа не на Тамани, а, в районе Приморско-Ахтарской, а это далеко от Тамани. Десант на Таманский полуостров был высажен только в ночь на 24 августа ген. Харламовым.
Комментировать